Наташа Труш

Котенька и Никулишна

Шрифты предоставлены компанией «ПараТайп»

© Наташа Труш, 2018

…Рассуждая о том, почему кошки любят возвращаться в свой дом, котенька за теплом, уютом и полной мисочкой сухого корма забыл о самом главном — о любви. Это ведь из-за нее подзагулявший основательно кошак, или кошка, уважающая жить «сама по себе», возвращаются в свой дом. Вкусная еда — это хорошо. Когда ее много, этого не ценишь. Когда ее нет, понимаешь, как без нее грустно. Но, насытившись, кошка ждет, когда на голову ей опустится рука, и будет гладить, щекотать между ушами. Вот это уже любовь.

18+

ISBN 978-5-4483-2490-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Оглавление

1. Котенька и Никулишна

Тра-та-та! Тра-та-та!
Вышла кошка за кота!
За кота-котовича, за Петра-Петровича. Он усат, полосат. Ну, не кот, а просто клад!

(детская потешка)

Кота звали совсем не Петр Петрович, однозначно. Но старая бабушка Анна Никулишна, которая качала его на руках, постоянно напевала такую песенку. Иногда очень тихо, чтобы никто, кроме кота, ее не услышал. Иногда — громче, когда они оставались вдвоем.

Кот тогда был котенком — месяц от роду! — и помещался в коричневых ладошках Никулишны, сухих, со скрюченными пальцами, похожими на изломанные ветки старого дерева. Ему было уютно и спокойно в этих руках, как в колыбельке. Никулишна шуршала у него за ушами, почесывала живот, и котенку было так смешно и щекотно, что он дрыгал задними лапами, и норовил укусить ее за руку. Но не кусал, а лишь трогал молочными зубками твердые старушечьи пальцы. И жмурился. И «пел песни» — храндучал довольно и сыто.

Странно как-то все в его жизни повернулось. Где его угораздило родиться, котенок не помнил. Скорее всего, это было случайное появление на свет, не запланированное. Родителей своих он не знал. Совсем. Просто какая-то темнота была там, где должна была быть мама-кошка. Да и батя-кот, по идее, должен был хотя бы изредка мелькать на горизонте. Но…

Не мелькал батя, и маму котенок совсем не помнил. Что-то вроде амнезии, как от сотрясения мозга! Впрочем, маленькие дети тоже, вроде, не помнят себя в ползунках и памперсах, а помнят уже в красном пальто с белыми горохами и с игрушечным самосвалом на веревочке. Вот и котенок помнил себя в компании таких же, как он сам, уже подросших, котят всех мастей. Помнил, что жили они в каком-то доме, в большой картонной коробке, которая стояла посреди комнаты. Помнил хозяйку, Катерину Ивановну. Котенок сам слышал: так ее называла соседка по лестничной клетке. А сосед по коммунальной квартире — дворник дядя Федор — звал Катькой-кошатницей или «кошачьей матерью», за что хозяйка ругалась с ним беззлобно.

Котенок хорошо помнил, как хозяйка дома кормила их молоком с белой булкой. Булку крошила мелко-мелко, а молоко было хорошее, вкусное, будто из-под деревенской пятнистой коровы, и кормежка получалась сытной. Хозяйка выливала мешанину из булки и молока в большую сковородку. Посудину с молоком ставила в коробку, и котята располагались по кругу. Очень удобно! И мягко, если ты зажат с двух сторон почти родными братьями и сестрами. Но котенку не всегда везло, и порой его прижимали левым или правым боком к железной ручке сковороды. Это было больно! И пока котенок пристраивался поудобнее, более проворные успевали все съесть.

Он быстро сообразил, что надо держаться подальше от этой сковородкиной ручки, и самый простой путь к еде — аккуратно растолкать собратьев и вклиниться между ними в удобном месте.

Иногда котят с утра не кормили. Их сажали в клеточку с мягкой подстилкой и куда-то везли. Это «куда-то» было в людном месте. Мимо клеточки по замусоренному серому асфальту постоянно шли люди: кто-то — влево, а кто-то — вправо. Кто-то не обращал внимания на клеточку с котятами, а кто-то останавливался, рассматривал их, говорил: «Какие хорошенькие!», аккуратно гладил малышей, и шел дальше.

Иногда кто-то стоял долго, брал в руки то одного, то другого котенка, задавал какие-то вопросы хозяйке. Потом вздыхал, бормотал под нос что-то типа: «взял бы, но…» Такие, кстати, иногда возвращались, и, махнув рукой, протягивали хозяйке бумажку, на которой было написано «Сто рублей». Котенка аккуратно вытаскивали из клеточки, внимательно рассматривали у него что-то под хвостиком, дули в шерстку, и уходили с ним.

Довольная хозяйка обмахивала бумажкой оставшихся котят. Они думали, что с ними играют, и пытались коготками схватить сторублевку. На самом деле, это был такой ритуал: чтоб товар продавался бойко, денежками от первой продажи продавцы обмахивают товар. Предрассудок, конечно, суеверие, но иногда это помогало, и выводок к концу дня уменьшался. Катерина Ивановна радовалась. Не деньгам, которые выручила. Что это за деньги — две-три сотни рублей?! Радовалась тому, что вечером у сковородки с молоком было просторнее, и обитатели ее кошачьего дома наедались, как она говорила, «от пуза».

А еще Катерина Ивановна называла котят «паразитами». Но без злости. Больше для порядка. Понять ее было можно. Кормить стадо нужно было не только молоком. Чтобы котята хорошо росли, им и творог был нужен, и фарш мясной, и рыбка. А еще за ними надо было убирать! И это Катерине Ивановне совсем не нравилось, хоть она терпеливо это делала. Но вот тут-то и награждала малышей словом этим — «паразиты». Было за что: каждый котенок наливал за день не менее десятка луж, и кучки она находила в самых неожиданных местах.

И все же она их любила. И погладить могла, и на руки взять. И вообще подвиг совершала, принимая котят у горожан. Это у нее такой бизнес был, малый! Котят принимала не просто так, а за деньги. Для тех, у кого руки не поднимались утопить новорожденных малышей, ее руки были спасением. Люди были готовы заплатить за свою свободу. Деньги не велики, зато совесть чиста. Катерина Ивановна только просила всех, кто звонил по ее объявлениям, чтоб покормили малышню «мамкиной сиськой» пару недель. Ну, не вытянуть ей было бы слепых котят! Это ведь или вместе с мамкой-кошкой брать весь выводок, или кормить крошек из пипетки. Но два десятка котят из пипетки… Такого даже Катерина Ивановна со всей ее любовью к кошкам не осилила бы. Впрочем…

…Как-то раз сосед по коммуналке дядя Федор, полез в прихожей в «места общего пользования» — в шкаф. Что там пытался найти, он потом не смог вспомнить, но выпал оттуда с грохотом и треском. Катерине, которая выскочила на шум, сосед, заикаясь, сказал, что на него набросилась… мышь!

— В таких случаях принято говорить: «Пить надо меньше!» — Проворчала Катерина и понюхала соседа. Но от дяди Федора ничем плохим не пахло. Как раз наоборот: от него пахло вкусной гречневой кашей с мясом.

— Какое «пить»! Катька, ты сама-то попробуй! Вот там, в углу, у нее, похоже, гнездо! И мышь из него на меня прыгнула! И, знаешь, что… Она там как будто что-то охраняет!

Катерина Ивановна еще раз посмотрела на соседа. С большим сомнением. Но больше принюхиваться не стала, и полезла в шкаф.

Мышь она не нашла. Зато обнаружила гнездо с голыми слепыми мышатами. Катерина не сразу поняла, что там такое живое и теплое в самом углу на старой фуфайке дяди Федора, когда влезла в гнездо рукой.

— Дядь Федь, беда у нас! Тут дети!

— Какие дети? — Не понял сосед.

— Какие-какие? Мышки маленькие! А вот матери-то нет. Напугали мы ее! Надо оставить все, как есть, может, мать и вернется. Только ты тоже потише тут ползай, не шарахайся туда-сюда!

Мышка-мать не появилась ни в этот день, ни на следующий. Напрасно Катерина прислушивалась к тому, что происходит в шкафу. Ничего там не происходило. Только слышно было, как пищали брошенные дети. Увы, в мире живой природы такое случается: если мышка почувствует, что гнездо обнаружено, она может детей не только бросить, но даже съесть. «А, может быть, с ней что-то случилось? Ну, например, закрыли ее в каком-нибудь другом шкафу в соседской коммуналке, куда она унеслась от страха!»

Надо было что-то делать, и Катерина аккуратно выбрала малышей из гнезда. Их было ровно семь! И они были похожи на новорожденных человечьих младенцев: закрытые глазки, розовая кожа, а на лапках — настоящие крошечные пальчики, только не с ноготками, а с коготками. Правда, рассмотреть все это можно было только в очках или через лупу!

У дяди Федора в хозяйстве нашелся старый круглый аквариум, в котором он держал гвозди, шурупы и саморезы, и стеклянная крышка от кастрюли тоже нашлась. В аквариуме было устроено новое гнездо из кусочков газеты и клочков ваты. Вату надергали из рукава фуфайки дяди Федора. В рукаве была дырка. Видимо, ранее ее прогрызла мышка-мать и оттуда же дергала вату для гнезда.

Но лежанка для малышей — это не самое главное. Главное было выкормить детей.

— Катька! Выкинь ты их! — Виновато посоветовал Катерине сосед. — Надо ж, как угораздило-то!

«Выкинь!», — надо ж так сказать!» — Катерина разводила в чашке сухую детскую смесь, которую специально держала для самых мелких котят — случались и такие в ее хозяйстве.

Кормить мышат пришлось каждый час. И ночью тоже… Катерина Ивановна располагалась под настольной лампой, чтоб было и малышам тепло и ей светло. Она доставала их по очереди из гнезда, и капала в рот одну каплю молока из пипетки. Потом массировала пальцем крошечный животик, сквозь тонкую прозрачную кожу которого просвечивали внутренности, и откладывала голого и слепого мышонка в сторону. Сосед дядя Федор, однажды понаблюдавший за процессом кормежки, дал питомцам-грызунам меткое название — выкормыши! И похвалил Катерину:

— Ты, Катька, не только кошачья мать! Ты еще и мышья мать!

Катерине эта мужская похвала была как медаль на грудь. Судьба так распорядилась, что счастье материнства ей не дано было испытать, но через ее руки прошло столько кошачьих детей, что и с мышиным выводком она управлялась легко. А дети все одинаковы, хоть кошкины, хоть мышкины.

Может быть, новорожденных мышей надо было кормить как-то по-другому, но Катерина Ивановна делала это так, как умела. И, наверное, она все делала правильно, так как малыши росли не по дням, а по часам. Из розовых и голеньких они быстро превратились в таких, какими и должны быть мышата — в серебристо-сереньких. У них открылись ушки и глазки, вытянулись хвостики, а дней через десять они шустро прыгали внутри аквариума и пробовали на зуб все, что попадалось на пути.

Катерина Ивановна уже задумалась о том, куда пристроить крепко вставших на лапы зверьков, как ситуация разрешилась сама собой. В один прекрасный день она забыла накрыть мышиный «дом» крышкой, и ее выкормыши разбежались. В их старой коммуналке было столько мышиных нор под плинтусами, что жилищных проблем у зверьков не было. Мыши ведь не котята, им хозяин не нужен.

Перевалочная база для котят в квартире Катерины Ивановны исправно работала круглый год, без перерывов на отпуск. Какой отпуск, когда живности полон дом?! Одни малыши уходили в добрые руки, другие занимали их место возле сковородки с молоком.

Вот такое детство было у котенка без роду и племени. Не очень ласковое, полусиротское — без мамы, без бати, но все же не подвальное, сытное, и даже без блох. За этим хозяйка перевалочной базы следила очень строго. Блох она боялась. Они и человека сожрут — глазом не моргнут. Или чем там они моргнуть могут, блохи. Поэтому новые малыши попадали сначала в карантин — в отдельную коробку с подстилкой из душистых трав, от которых котята чихали, а блохи отдавали концы. А еще хозяйка без устали перебирала по волоску шубку каждого малыша, выискивая кусачих насекомых. И если находила, то объявляла войну. Тут были и капли в холку, и помывка, и вычесывание гребешком. Зато котята уходили в добрые руки чистыми, здоровыми, без паразитов, хоть и называла их Катерина порой этим словом. Но не со зла же…

Она не была злой. Как раз наоборот — она была доброй. Если бы не она, то бездомных кошек и котов было бы на улицах куда больше. А с улицы котенка в приличный дом никто не возьмет, даже если он кровей голубых. Да таких-то и не встречалось ей. Котята самые обычные были. Изредка приносили пушистых, и она была им очень рада, потому что их можно было дороже продать.

Этот же котенок был самым обычным: серым и полосатым. Необычным у него был только большой нос. Он был носатым, как лицо кавказской национальности. И более ничего примечательного. Пристроить такого — это как выиграть мотоцикл в лотерею. Он сам был похож на мотоцикл. Или еще хуже — на велосипед! Худенький, гладкошерстный — глаже не бывает, глаже только лысые донские и канадские сфинксы. Правда, малыш был шустрый, веселый, а это значит — здоровый. И мордашка у него была очень обаятельная. И кисточки на кончиках ушей. Маленькая рысь.

В тот день котенок был в ударе. Он без устали ловил свой хвост, задирал других котят, боролся с рыжим длинношерстным, смело заваливая его на обе лопатки покусывая за уши. Наконец, силы у него иссякли, и малыш уснул, свернувшись клубком.

Он крепко спал, когда мимо клетки прошла Вероника. Это котенок потом узнал, что ее зовут Вероника. А муж у нее — бизнесмен Геннадий. Это котенок тоже потом узнал. А дочка у них — девочка Варвара. Это котенок сразу узнал, потому что Вероника была с Варварой, которая схватилась двумя руками за клетку и стала вопить:

— Варя хочет котика!

От этих воплей котенок сразу проснулся, потянулся и зевнул. У него в этот момент была такая симпатичная, игрушечная, плюшевая мордашка, что девочка с новыми силами закричала:

— Ма! Хочу вот этого! Варя хочет котика!!!

Хозяйка котят всегда была категорически против того, чтобы ее воспитанники попадали в детские руки, но это был тот случай, когда можно легко избавиться от этого неказистого, носом похожего на лицо кавказской национальности, только с хвостом, а статью — на велосипед.

Женщина сообразила, что Варя — это вопящее существо в розовой кофточке, и взялась активно сватать котенка.

— Варенька, котика хочешь? Вот этого?! Проси-проси у мамы. А котик хороший! Мамочка, вы не смотрите, что он такой… неказистый. Котик справный! И самое главное — крысолов!

Последняя фраза Веронику явно заинтересовала:

— А вы откуда знаете, что крысолов?! — Недоверчиво спросила она. — Он же еще маленький!

— Ну, и маленький! Ну, и что?! Вы на морду-то его гляньте! Гляньте-гляньте! Такие носатые завсегда крысоловами становятся. Берите, не пожалеете!

Вероника с сомнением разглядывала котенка, которому пророчили такое боевое будущее. Крысолов им очень понадобится, буквально через неделю. Надо переезжать на дачу. Дача — это так скромно они называют свой загородный дом. Хороший дом. Не дом, а терем! А вот крыс в нем — завались! Впрочем, тут все объяснимо: а где же им еще водиться, если не в богатом доме-тереме?! Слава богу, есть, что поесть-выпить в подвале.

Но подвалом крысы не ограничивались — шныряли, где им вздумается. На суперсовременную ультразвуковую установку, отпугивающую грызунов, крысы не обращали внимания, и прибор без толку пылился в подвале, мигая круглые сутки красными и зелеными лампочками. Бизнесмен Геннадий зря потратился на такую дорогую вещь. Все равно пришлось приглашать в дом какого-то знаменитого хитрого крысолова, который за большие деньги свистел на дудке три дня и три ночи. Под эту дудку крысы из дома ушли.

А как только крысолов уехал, получив за работу деньги, вся компания благополучно вернулась в дом.

Домовладелец бизнесмен Геннадий сделал вывод, что крысы ушли только из-за того, что звуки дудки действовали им на нервную систему, и пережидали этот концерт в окопе в дальнем конце огорода. Именно там были обнаружены некоторые съестные припасы, которые крысы прихватили с собой в качестве сухого пайка.

Вероника глубоко задумалась. Кот — это, конечно, лишние хлопоты, совершенно ей не нужные. С другой стороны — крысолов, если тетка не врет.

— Правда, крысоловом будет?!

— Правда-правда! — Подтвердила хозяйка. — Не сомневайтесь!

«А в-третьих, — Вероника посмотрела на дочку, вцепившуюся в клетку с котятами, — ребенок должен расти, соприкасаясь с миром живой природы».

Варя примолкла, понимая, что в этот момент решается судьба полосатого котенка, но готовая в любой момент включить сирену, и вопить на всю улицу, а если надо, то и завалиться на тротуар прямо в розовой кофточке и белых колготках, и молотить по асфальту нарядными красными туфельками.

Наконец, Вероника вздохнула, и сказала женщине-кошатнице:

— Ладно! Берем этого носатого! Сколько стоит?

— Ну, кот не простой, сами видите, — легко намекнула Катерина Ивановна. — Уж как сами оцените…

«Свою сотню я всегда успею получить, — подумала она. — А вдруг больше дадут?!»

И не ошиблась.

Вероника открыла свою нарядную сумочку, которая оказалась большим кошельком, пробежалась внутри длинными пальчиками с изящным маникюром, и достала три тысячных купюры.

«Ого-го! — Счастливо подумала кошатница, которой таких денег не давали даже за пушистых сибиряков. — Вот повезло — так повезло!»

Она бережно достала котенка из клетки, чеснула его против шерсти специальной мягкой щеточкой — чтоб товарный вид был получше. Котенок стал похож на полосатого ежика с большим носом. Она протянула котенка Вареньке, и погладила ребенка по голове.

— Держи! Не обижай его!

Если бы в тот момент она знала, как дальше сложится судьба маленького носатого котенка, у нее бы хватило сил отказаться от денег. Даже таких, каких ей не платили и за пушистых сибирских. И пусть бы он ошивался в их с дядей Федором коммунальной квартире, и вырос бы в смешного кота с большим носом, как положено крысолову, и выходил бы иногда на лестницу, где можно познакомиться с соседской кошкой Фросей. Пусть бы!

Но предугадать судьбу даже человеческую не так просто, а уж кошачью и тем более. И Катерина Ивановна была рада, что полосатый котенок попал в хорошие руки. То, что они хорошие, кошатница не сомневалась. «Вон, тетка-то как хорошо одета! Все на ней дорогое, с иголочки. А денег сколько отвалила?! Всем бы моим ребятам такие руки!», — подумала Катерина, а вслух сказала:

— Берите — не прогадаете! Еще потом «спасибо» мне скажете!

Девочка Варя прижала котенка к груди, мать ее Вероника кивнула сдержанно, дескать, и так «спасибо». Они удалялись, унося котенка, а Катерина Ивановна смотрела им вслед с легкой грустью. Бизнес — бизнесом, но она очень привыкала к этим своим хвостатым ребятишкам, и расставаться с ними ей было не просто. И лишь одна мысль при этом грела ее: очередной малыш нашел дом, а пройдет немного времени и в этом доме его полюбят так, что будут себя сами спрашивать: «Как же мы жили-то раньше без тебя?!», и будут прощать ему разные кошачьи шалости, и неожиданные кучки в неподходящих местах, и порванные обои, и много еще чего.

Потому что, когда любовь, тогда умеют прощать.

* * *

В городе бушевал май, и на деревьях трещали почки, ломаясь от рвущейся наружу жизни — юной, зеленой. И мир от них был зеленым. Вернее, зелененьким. И воздух дрожал оттого, что земля дышала.

На выходные дни город пустел, зато за городом было не протолкнуться: отдыхающие, машины, собаки, кошки и даже хомячки с попугайчиками всех мастей и фасонов. Дачные окрестности дымились от костров: в одних тлели прошлогодние листья, а в других жарились шашлыки, и пеклась прошлогодняя картошка. А в чуть тронутых робкой зеленью кустах изводились в бесконечных серенадах влюбленные соловьи.

Шумилкины приехали на дачу всем семейством: папа Геннадий — бизнесмен, мама Вероника — фотомодель, Варя — их дочка и Никулишна — бабушка Анна, дальняя бедная родственница семейства, которую они выписали из деревни. Ну, и, конечно, полосатый котенок — будущий крысолов с большим носом.

В городе девочка играла «в котенка» два дня, не выпуская его из рук ни на минуту. Бабушка Анна Никулишна уговаривала девочку «спустить» кота с рук, потому что ему надо «исть-пить и писять». Варька Никулишну не слушала. Она ее с первого дня ни во что не ставила, говорила с ней грубо, не как дитя, а как купчиха вольная. Называла непременно «бабкою» и чуть что, кричала с вызовом, что все папе расскажет.

— А больно боюсь я твово папу, — говорила себе под нос Никулишна. — Я его, стервеца голожопого, ого-го как, крапивою-то в детстве стегала. Боялась больно я папу твово…

Котенок не выдержал такого испытания, и к вечеру первого дня, загнанный в угол в детской комнате, надул на белый ковер. Лужу бы никто не увидел, да Варька в одних носках прямо в сырость ступила. Девочка долго изучала сначала противно-мокрый носок, потом — едва заметный сырой круг на ковре. В ее кудрявой головке что-то щелкнуло, девчоночка догадалась, что к чему, и взревела, как сирена.

На ее вопли прибежали Никулишна, мама Вероника и папа Геннадий. Первой обо всем догадалась бабушка — из всех из них она одна была ближе к природе. Нет, папа Геннадий — троюродный внучок Никулишны — тоже козу от теленка отличал, так как и матушка его, и батя, и деды с бабками — все от сохи и от поля псковского были. Правда, признаваться в этом папа Геннадий не любил. Особенно при жене, которая от пеленок была столичной штучкой.

— Фи! — Скривилась мама Вероника. — Это что?

— Это котенок написял, — простецки пояснила Никулишна, ничуть не боясь фотомодели, и тут же кинулась на защиту носатого-полосатого. — А вы чего хотели-то?!

С вызовом спросила бабка деревенская. Паузу сделала, как положено: а вдруг сами догадаются. Да где там?! Вероника на бабку красивые свои глаза выпучила, ресницами хлопала, и чуть не плакала:

— Никулишна! Хватит загадки загадывать! Что ты в виду имеешь?

Бабушка у нее на «ты» была, как и у Варьки малой. Может, и Генка бы ей «тыкал» повсеместно, да не рисковал: видать, задница его еще с детства хорошо крапиву помнила. «А фотомодель — она персона важная, — рассуждала Никулишна. — Она для журналов всяких снимается. Вернее, снималась. Сейчас, говорят, старая стала. Придумают же такое: девке третий десяток всего-ничего, а про нее говорят — старая! Но не зовут ее давно фоткаться в шубах и сапогах на траве, да в купальниках на снегу. Время кончилось ее. У фотомодели век короткий».

Теперь вчерашняя модель Вероника всячески в кино пробивалась, с утра до вечера по кастингам бегала, да, видать, и тут плохо получалось. Оно понятно: моделей-то старых много, а ролей в кино на всех не хватает — это даже Никулишна понимала. Она сочувствовала Генкиной «жонке», и с сочувствием спрашивала ее, когда она вечером приползала, едва живая, домой:

— Что, опять облом?

Вообще-то, еще совсем недавно Анна Никулишна такого слова даже не слышала. Вся ее жизнь прошла в деревне глухой, заброшенной, в архангельских лесах затерянной. Десять домов в деревне, и только в половине из них люди живут, а остальные заколочены намертво. Какие там «обломы»?! Слыхом не слыхивала Никулишна такого слова. Как мать с отцом учили, так и говорили в деревне. Слова все понятные, в русском языке рожденные учеными людьми, не ругательные и не стыдные. И произносили их там с уважением, красиво-гладенько, будто яблоки зимние по столешнице деревянной раскатывали. Не то, что девки Генкины: «облом» да «зашЫбысь»! Да еще десятка два таких же слов заковыристых. Да все на «а», как будто специально показать хотели: вот, мы, в столицах рожденные, «акаем» по-столичному, по-городскому.

Так вот, спросит бабка у Вероники, что едва живая приползала вечерами, а той этот ее бабкин «облом» обидным покажется. Как будто сама его на каждом шагу не вставляет в каждое предложение. А что обижаться-то? Не нравится — так и скажи! Никулишна — бабка прямая. Не хотят с ней разговаривать, так она не бычится: повернется, как солдат, вокруг левого плеча, да и выйдет из дверей.

… — Что тут иметь в виду?! — Удивилась в свой черед Никулишна, потом согнулась в три погибели, из-под компьютерного столика котенка перепуганного вытащила, в ладошку свою сухую посадила, другой накрыла. — Оно ведь сущность живая. Оно ест и пьет, и, знамо дело, в туалетЬ ему надоть, а Варька его до горшка не отпускала, вот он и… надул на ковер ваш.

— Варвара, — поправила старуху Вероника. — Девочку зовут Варвара, а не Варька!

— Да знамо дело — Варвара! По пачпорту. Так это будет потом. А пока порой и Варьки ей много. Особенно, когда слушать бабушку не хочет! — Никулишна кивнула на девочку, которая брезгливо стягивала сырой носок с ножки. — Я ей, ужо, говорила: спусти кота! Он — сущность живая! Он исть-пить хочет. И не только! Так ведь до нашей Варьки не докричаться, непослушная бывает, балованная…

Никулишна поглаживала котенка по спинке, он пригрелся и замурлыкал.

— Плохой котенок! — Сказала девочка и плюнула издалека в Никулишну.

— Варвара! Перестань плеваться! — одернула ее Вероника. — Никулишна… Анна Никулишна, послезавтра мы уезжаем на дачу. Проследи, чтоб он больше нигде не нагадил. Я уж не знаю, как это сделать. Ну, придумай что-нибудь!

— А что тут придумывать, — вздохнула Никулишна, радуясь тому, что все так закончилось — могло быть и хуже! «Наверное, нашей фотомоделе удалось роль найти, то и добрая! — Дело-то не хитрое — котят ростить!

Она унесла котенка в свою комнату, поставила ему у порога пластиковую коробочку из-под разносолов. Никулишна, веком не видавшая таких в своей деревне, собирала разные чудности — коробочки да баночки, не выбрасывала в помойку. Вот и годилось что-то для чего-то: в одну она складывала разные документы свои, в другую — нитки-иголки-ножницы, а теперь вот и под горшок одна сгодилась!

Никулишна нарвала мелко газетку, высыпала бумажные крошки в лоток. Потом взяла котенка, поставила его в горшок, и поскребла заскорузлым пальцем, будто ямку выкопала. Котенок обнюхался, смешно чихнул, и выскочил из горшка.

— Ну-ну, — одобрила его маневр Никулишна. — Понял, поди! Вон, по морде видно — умнесенький…

Два дня Никулишна приучала котенка к горшку. Вернее, первый день ловила его в углах и сажала на горшок, оглаживая ласково, когда он понимал, чего от него хотят. А второй день только наблюдала за ним, одобряя неуклюжие действия криволапого малыша.

Пару раз в комнату к Никулишне приходила Варенька, гордо говорила на пороге: «Я за котиком!», забирала котенка и уносила в детскую. А там пустое место на полу, где еще недавно лежал пушистый белый ковер, сразу напоминало ей, как невоспитанный котик налил лужу, в которую она ступила. А он, как назло, ковылял как раз в то место, где это произошло, и начинал нюхать паркет, смешно фыркая.

— Ба! — Кричала Варенька, и распахивала двери навстречу тяжело ковыляющей Никулишне. — Забирай котика! Плохой он!

Не сложилось у них. И даже изготовленная бабкой игрушка — бумажный бантик на ниточке, за которым полосатый малыш бегал с удовольствием, не подружила девочку и котенка. Бабке было странно это видеть. У нее с детства были котята, которые вырастали в больших котов. Они, как хищники, жили на улице, ночевали в хлеву, у коровы под теплым боком, в дом заходили, как в гости, вкуснятинку из рук принимали с уважением, но стоило пригласить их к игре, как они забывали обо всем и носились, как угорелые за бантиком на нитке. Все дети обожали такие игры. «А тут деточка городская, а котишку не приветила, — размышляла бабка Анна. — Куклы, видишь вот, ей лучше нравятся…»

На даче было раздолье. У Шумилкиных в поселке Метелкино даже не дача была — домина в два этажа, из бревен, с крыльцом высоким. Участок большой, с садом-огородом, и сосновым лесом на задворках.

В доме комнат всем хватало. И хозяину с хозяйкой, и Варе, и у Никулишны была свою конура, которую она любила. Ей здесь все любо было, все дом родной напоминало в заброшенной архангельской деревне, в котором она, уезжая, самолично заколотила окна досками крест-накрест, чтоб стекла целы были. Вдруг еще изба пригодится…

А дверь входную не заколачивала и не запирала: по-деревенскому порядку приставила метлу, в крыльцо растопыренными голыми ветками уперла. «Упала, поди, метла-то давно, — порой думала Никулишна. — Шесть лет уж, как не бывала дома. Да и не бывать, поди, уже…»

В городе ей бывало грустно и тесно. Роста бабушка не маленького, и квартира городская ей была мала. Не понимала Никулишна этого городского уклада, не понимала, как же можно в таких коробках жить?! Потолок на голове, стены бетонные, холодные, окна в мир с пятнадцатого этажа, и вокруг одни этажи-этажи…

И вообще… За водой ходить не надо, за дровами — тоже. Даже стирать не надо. Стирает белье машина. И бани нет! Белое корыто, прости господи, в котором и голова, и ноги, и… прочие части тела.

А вот дом этот за городом, который Шумилкины дачей называли, Никулишне очень нравился. Было в нем просторно и светло. Как входишь в дом, так вверх пространство, простор — до крыши самой, а не потолок над головой, как в городе. И в этом пространстве, в самой верхотуре фонарь висит. Вечером, когда его зажигают, он, словно луна, освещает деревянный дом. И тогда в нем поселяются длинные тени, совершенно не страшные, а сказочно-загадочные.

Слева и справа от входа — лестницы на второй этаж, который, как балкон над первым нависает, с перилами резными, из тяжелых деревянных колобашек. Там, на втором этаже куча комнат хозяйских. А у Никулишны в распоряжении весь первый этаж с кухней, чуланом, и ее персональной норой. Туда, в нору эту, она и принесла котенка. Только сидеть дома он не стал: юркнул в щель — и на волю. Видать, на воле был рожден носатый-полосатый, и как увидел ее, волю-то, так и вспомнил все. Или почудилось ему, что вспомнил? Маму-кошку, и батю-кота, и братьев-сестер. Только не помнил, как у Катерины Ивановны оказался, как семью свою потерял…

Дунул котенок во двор, где хозяин Геннадий разгружал вещи из машины, и принялся носиться челноком по двору, восторженно задрав хвост трубой. Никулишна за ним выползла на крыльцо, ладошку козырьком ко лбу приставила, поискала глазами, а как нашла, улыбнулась ласково. По всему видно: котенку тоже тут больше нравилось, чем в городе.

И потянулись дачные будни.

С утра папа Геннадий и мама Вероника уезжали в город. Приезжали поздно вечером, а то и не приезжали вовсе — оставались ночевать в городе, только звонили, предупреждали, что не явятся.

Потом подались на две недели в гости в Лондон, оттуда еще в какую-то заграницу. Никулишну это мало волновало. Ей все эти заграницы без надобности были. Если бы не эта родня, да не надобность в ней, как в няньке деревенской, так Никулишна дальше границы своего архангельского леса и не выбралась бы. Ну, нарушала бы ее изредка летом, гуляя по грибы и ягоды, а вот чтоб куда-то ехать…

Даже в районный центр не было нужды выбираться, а не то, что в заграницу! Поэтому они с Варварой вдвоем жили, когда Геннадий-бизнесмен и Вероника-фотомодель по Лондонам катались. Варвара была самостоятельной девицей, у которой на даче были свои интересы. Главный интерес проживал за высоким забором: сосед Митя, которого пасли две родных бабки-молодухи. Пасли на совесть, глаз не спускали. И Вареньку к ним в компанию Никулишне велено было отпускать по ее первому требованию. Когда девочка к ним уходила, Никулишна отдыхала без забот. Родители этот воспитательный вопрос сами решали, ее сильно не спрашивали. Да и не ждали они от Никулишны какого-то воспитания своего чада. Она больше не воспитателем Вариным была, а дом сторожила, порядок наводила. Правда, по-своему, по-деревенски. После нее Вероника ничего найти не могла.

И готовить по-городскому Никулишна не умела. Простое что-то, вроде, пюре картофельного, могла сделать, блины стряпала толстые, кожаные — одним таким блином можно было всю семью накормить. Супы варить ей Вероника запрещала категорически — чтоб продукты не переводила зря! Никулишна не обижалась: варила для себя чуть-чуть щей, таких, какие с детства любила. Косточка, хоть бы совсем голая, без мяса, свежей капусты кочашок маленький, морковки да лучку. Да, пару картошин целиковых! Никулишна любила их потом, уже в готовом супе, растоптать, а не резать по-городскому тонкими ломтиками. Для щей картошку лучше топтать.

Такие щи у них в деревне «белыми» называли. Они и в самом деле белесыми были, даже зеленоватыми из-за капусты. Их еще немного молоком для цвета забеливали.

Любила Никулишна такие щи. Могла их каждый день и на завтрак, и на обед, и на ужин есть. Запах у них особый был. И даже городские продукты давали этот дух «белых» деревенских щей.

Гастрономических пристрастий Никулишны ее домашние не разделяли, поэтому для остальных она стряпала из полуфабрикатов котлеты, пельмени, тушила замороженные овощи и жарила картошку-фри.

Вероника давно махнула рукой на Никулишну, и за глаза беззлобно называла «косорукой бабкой». И папу Геннадия, и маму Веронику очень устраивало присутствие в их жизни Никулишны. Она всегда была с ними, и они всегда были свободны. Да, она не могла научить Вареньку музыке и танцам. Она обучала ее ненужному в двадцать первом веке вязанию. Ну, кто сейчас вяжет, скажите? Но Варька с удовольствием ковыряла спицами, а бабка терпеливо поправляла ошибки. Какая-никакая, а занятость.

Никулишна была Вариным телохранителем. Она торчала в песочнице, как изваяние с острова Пасхи, похожая на него внешне грубыми чертами деревенского лица, терпеливо дожидаясь, пока девочка наиграется в куличики. Изредка они на пару ходили в магазин, где Никулишне доверяли покупать только хлеб. Все остальное Вероника и Геннадий покупали сами на рынке и в гипермаркете — большой продуктовой лавке.

И одежду Никулишне Вероника покупала сама. И ведь попадала и в размер, и в расцветку. Этого у нее было не отнять: видела она, что бабке Анне и враз будет, и понравится.

На кармане у Никулишны была ее пенсия, которую она тратила экономно, по-деревенски откладывая часть денег «на черный день». А траты… Да какие уж это траты?! Конфет ей иной раз хотелось простеньких. У Вероники конфеты коробками на кухне лежали, да такие Никулишне не по вкусу были. «Квелые» — так называла она их, и, прихватив матерчатую сумку, с которой не расставалась никогда, шагала в магазин на углу, и приносила оттуда подушечек, или мармеладок. Обязательно без фантиков — «голеньких», вывалянных в сахарном песке.

На даче Никулишна варила варенье, и архангельская чаевница была счастлива: подвал ломился от банок. Она развела плантацию клубники, чем порадовала Веронику и Варвару. Малину не сажала: малина к ним сама «пришла» от соседей — красная и желтая. А еще она соорудила парник, в котором выращивала огурцы и помидоры. Вероника с Геннадием, взглянув на хлипкое сооружение из жердочек и полиэтиленовой пленки за баней, усомнились в его нужности, но Никулишна отстояла его:

— Снаружи не видать, а пусть будет! — заявила бабушка Анна. — Вы еще будете закусывать и нахваливать. А я без огорода не могу! Если не дадите — отправляйте меня назад в деревню!

В деревне у нее все свое росло: и картошка, и лук, и сладкий горошек с морковкой. Огурцы и помидоры не росли — климат северный уж больно суров!

— У меня, может, мечта была — огурцы да помидоры! Дозвольте осуществить!

Шумилкины махнули рукой на мичуринские причуды, и Никулишна взялась раскапывать усадьбу дальше. За парничком появилась грядка с картошкой, которая год от года становилась шире и длиннее.

— Никулишна, картошку-то зачем сажать?! — чуть не со слезами спросил Геннадий. — Мы ж ее не едим!!

— Зачем — зачем?! За спросом! Не едите, потому как у вас ее не было и нет, — спокойно ответила Никулишна. — А я никому не мешаю! Картошку, вон, у соседей купила, у них она рассыпается. Язык проглотишь!

Так и было. Глава семьи едва язык не проглотил, когда отведал бабкиной картошки с укропом и маслом. Вопрос был снят. Геннадий даже купил Никулишне набор садово-огородных инструментов, а себе мини-трактор — пахать по весне картофельное поле. Никулишна посмотрела, как троюродный внучок управляется с техникой, согнала его с чудо-машинки, попросила показать, что куда включать, и через полчаса пахала сама, лихо прихватывая с краев кусочки целины.

— Хорошо, что ты бензопилу не купил, — простонала Вероника, жалуясь вечером мужу. — А то бы твоя бабушка сосны бы поспиливала!

Никулишна будто услышала это, и за обедом сказала:

— Сосён больно много на участке, а на них яблоки не растут…

— Что я и говорила! — Вероника многозначительно посмотрела на мужа.

К счастью, обошлось без вредительства, и сосны остались живы, и копать Никулишна стала только там, где ей отмеряли хозяева. И с этого огорода она снимала урожаи такие, какие соседям и не снились. Роста Никулишна была не малого, неуклюжая и огромная, но сильная. А вот рука у нее легкая: что ни воткнет в землю, все растет и дает плоды. И помощи бабушка Анна ни у кого не просила. Что сажать, что полоть — все сама. В воспитательных целях Никулишна попыталась приобщить к этому делу Варвару, но где вы видели ребенка, который с удовольствием пропалывает сорняки?! Вот это самое Варька и сказала Никулишне:

— Ба-Анна! Ты сбрендила?! Сорняки полоть! Да я же еще ре-бе-нок! Я гулять пошла!

— Иди, гулена, — ворчала Никулишна.

Она проводила Варьку до соседнего дома, впихнула ее в калитку, и пробасила вслед:

— Хозяева! Принимайте гостью.

Бабки-молодухи выпорхнули на крыльцо и защебетали на два голоса:

— Варенька, здравствуй! Здравствуйте, Анна Никулишна! Чайку попьете?

— Благодарствуйте! Дела у меня. Пойду. Вы, это, как приведете Варьку домой, кричите меня, чтоб она не ушмыгала куда. Пошла я!

Никулишна закрыла за собой калитку, на всякий случай погрозила Варьке пальцем, мол, помни, как себя вести. Девочка по привычке показала ей язык, отвернулась и поскакала на одной ножке к крыльцу, где ее ждал приятель Митя с бабками-молодухами.

А Никулишна сполоснула руки, скинула у входа в дом резиновые калоши, которые надевала для работы на огороде, и позвала котенка:

— Котенька, пошли чай пить!

Котенок все понял, задрал хвост трубой, и побежал за Никулишной. Он уже хорошо знал, что такое «Котенька, пошли чай пить!» Это значит, что бабка раскочегарит самовар — старый, настоящий, с черной трубой, который топят сосновыми смолистыми шишками, — и пока заваривается чай, она достанет из большого белого ящика жирное молоко, щедро плеснет в миску, и погладит котенка. Он будет, зажмурившись, лакать, а она пожалуется ему на то, что Варька совсем от рук отбилась, а родители ей все потакают и потакают. А еще какие-то сороконожки объявились в парнике, которые «жруть и жруть листья огурцов, уже все в дырку, и ломай тут голову, чем попрыскать против них».

Они удивительно находили общий язык, разговаривали молча, и слышали друг друга. Котенок забирался по длинной бабкиной юбке ей на колени, она подставляла ему большие твердые ладони, и он устраивался в них, и заводил свою песню — храндучал. Бабкино слово. А как иначе скажешь, если и в самом деле — храндучит?!

Лето они прожили в любви и согласии. Котенок из малыша превратился в подростка — длинноногого и угловатого. Нос у него стал еще больше, и черные изящные кисточки на ушах сильнее обозначились. Он шнырял с утра до вечера по участку, часами сидел в подвале, как в дозоре, и караулил крыс. Они, кстати, почуяв кота, куда-то ушли, исчезли, испарились. Это первой заметила Вероника. Она стала с уважением посматривать на кота. Вот только он, прожив целое лето в их доме, так и не обзавелся именем. Никулишна звала его ласково «котенькой», а остальные никак не звали. В лучшем случае — «кыс-кыс».

А лето, между тем, подбежало к финишной ленточке. В самом конце августа зарядили дожди, и папа Геннадий сказал, что если не распогодится, то скоро надо выбираться в город.

Никулишна срочно убирала в огороде и парнике. Уже не надо было крутить огурцы и помидоры, и варенье варить было не из чего. Слива не уродилась, удалось собрать лишь маленькую корзинку — на компот, да поесть. Картошку Никулишна выкопала еще до дождей и успела высушить на солнышке.

— Ну, вот, котенька, еще один год кончился, — бабушка Анна года считала не со смены календаря, а от окончания осенней уборки урожая. — Сейчас соберемся, и зимовать поедем.

Кот сидел на крыльце под навесом и слушал Никулишну, которая тщательно очищала щепкой от подсохшей земли лопату, и вещала басом:

— Я тебе песочку сухого мешочек припасла, потому как ты любишь теперь все делать по-взрослому, в песочек, а не в газетки рваные! Скучать будешь по вольной воле-то, котенька! Там ведь у нас этаж высокий, и лифт. В лифте коты на улицу не ездиют, так что придется тебе жить до самой весны, как и мне — в неволе. Неволя, брат, она и есть неволя. Моя б воля, я б отсюда никуда, ни ногой. А что?! Еды тут навалом. Хлеб печь — не велика премудрость. Хочь в хлебопечке, хочь в духовке. Печку бы поставили на первом этаже, и зимовали…

В своих мечтах она порой уезжала в свою архангельскую деревню, почти полностью вымершую, но такую родную. Ей порой по ночам снилась старая изба, с заколоченными крест-накрест окнами, и печка, в которой она варила необыкновенного вкуса кашу, а по ночам, когда было холодно, спала на печи, раскинув на теплых кирпичах старый матушкин тулупчик.

— Не знаешь ты, котенька, что это такое — спать на русской печке. А это, как Варька говорит, «самый кайф»! Бывает, с вечера расхвораешься до соплей и теНпературы. Ну, чашку чаю с малиной наведешь, да на печь и завалишься. От хворобы-то сразу уснешь, как убитый. А утром поднимешься, а ее — простуды-то, будто и не было. Вот такая лекарка она, печка русская. Жалко, котенька, что ты так и проживешь свою жизню, печки русской не повидав…

Кот слушал бабкины причитания, и молчал. Согласно молчал. А что тут скажешь, если повидать русскую печку ему и в самом деле вряд ли придется. Где они, эти русские печки, и где он — чисто городской кот?…

Уезжать с дачи Шумилкины собрались в третий понедельник сентября. С вечера Никулишна уложила в сумку свои пожитки, и в большую коробку игрушки Вареньки. Вероникино и Генкино добро Никулишне укладывать по чемоданам не доверяли. Да она и не рвалась. На ней еще огородина вся была: банки с вареньями и соленьями, мешок картошки, яблоки. Да и с котенькой сумка прибавится.

Никулишна пересчитала вещи — получилось восемь «мест». «Опять Генка ругаться будет, — размышляла бабушка Анна. — Да пусть ругается! Не на горбу ж повезет своем — машина тянет. А машина у Генки большая — автобус, только маленький!»

— Никулишна! Это откуда столько барахла?! — Геннадий кивнул на кучу сумок и коробок в прихожей. — Это как я все погружу?!

— А как хочешь! — Никулишна пожала плечами. «Каждый год одно и то же говорит, и все как-то помещается. Чего — в багажник, чего — в ноги поставим. Поместимся, чай, не баре!» — Все нужное.

Будь воля Никулишны, она бы все из погреба вывезла в город — потом ведь не допроситься будет Генашку, чтоб привез вареньица, огурцов и картошки. Это уже известно. По-деревенски основательная Никулишна страдала от необязательности молодых Шумилкиных. Пообещают, а потом согласно русской поговорке, обещанного приходится три года ждать. Никулишне своим ходом до их дачного поселка не добраться — «отстроились за тридевять земель!», поэтому она не обращала внимания на ворчание хозяев, укладывая в багаж то, что считала нужным.

Спать этим вечером легли по-походному, поскольку настроение у всех было чемоданное. Варвара наревелась от души из-за расставания с другом Митей, и, уснула, горько всхлипывая. Даже от сказки бабушки Анны отказалась, и в сердцах назвала ее «бабкой».

Никулишна вздохнула, погладила девочку по голове. Прими Варвара ласку пожилой женщины, она бы нашла для нее слова особенные, такие, каких она в жизни своей маленькой никогда не слышала. Но Варвара недовольно дернула головой, уткнула нос в подушку, и пробубнила глухо:

— Уходи, плохая!

— Ну, плохая, дык, плохая, — Никулишна поднялась тяжело. — Спокойной ночи! Ангел с тобой!

Она, тяжело шаркая уставшими ногами, спустилась на первый этаж. На пороге сидел кот и смотрел на бабушку Анну своими умными глазами — просился на улицу.

— Ну, что, котенька, погулять хочешь? — Ласково спросила его Никулишна. — Не надо бы на ночь-то глядя… Но, видать, приспичило! Иди, милый!

И «милый» пошел, аккуратно выбирая на мокрой от дождя дорожке место посуше. Но это было не так просто сделать, и кот брезгливо тряс лапами. Дошел до конца тропинки, обернулся к Никулишне, будто что-то сказать хотел, но бабушка Анна уже скрылась из виду, дверь за собой затворила и задвинула щеколду на место — кот услышал, как за дверью железно лязгнуло. И тогда кот задрал хвост, и засеменил по дорожке мимо сарая и бани, в темноту, куда не добирался свет фонаря.

* * *

Утро уродилось на редкость яркое и красивое, сухое и солнечное. Никулишна выползла на крыльцо, и расстроилась: собрались уезжать, а тут погода пожаловала! Но на попятную не пойдешь — решение хозяевами принято.

— Кыс-кыс-кыс! — позвала Никулишна кота, но он не откликнулся. — Загулялся котенька!

Потом она раскочегарила самовар, опустошила холодильник. Делала все это Никулишна неспешно и четко, по-солдатски. Накрыла на стол для себя одной. Такой у нее был ритуал: пить первый чай в одиночку, пока все спят, в тишине, с толком и расстановкой, вприкуску с хрустким голубоватым сахарком, думая о своем.

Через час еще раз вышла на крыльцо и позвала кота, и он опять не откликнулся.

Около десяти часов утра вниз спустился троюродный внучок Генка и попросил у Никулишны кофе. Ему нравились эти утренние посиделки со старой няней. Они и не говорили-то ни о чем особенном, кроме погоды. Да еще Никулишна могла пожаловаться внучку на «ломотье в суставах», которое особенно одолевало ее в непогоду, и он обещал привезти ей мазь для натирания, и привозил, не забывал.

Генка сетовал ей порой на свои проблемы, связанные с бизнесом, но Никулишна в этом ничего не понимала, и посоветовать ничего не могла. А он и не ждал советов от нее. Просто у него был собеседник в ее лице, и этот собеседник выслушивал его терпеливо, и не раздражался, как жена, не психовал, как партнеры, а кивал, принимая каждое его слово.

Им и молчалось вдвоем уютно, потому что между ними были невидимые ниточки прошлого, в котором Генка путался в длинной бабкиной юбке, прятался за нее, когда удирал от обижавших его мальчишек. Бабка ходила по огороду с хворостиной и грозила ею пацанам, которые корчили ей рожи за забором.

— Вот я ужо задам вам! — хворостина рассекала воздух, и Генка за бабкиной спиной закрывал глаза от ужаса. Бабка-то ведь и его, когда надо, гоняла. Правда, все больше крапивой. Она срывала ее голыми руками за сараем и не обжигалась. Руки у нее были такие огрубевшие, что крапивные шипы не жгли кожу. А вот Генка подпрыгивал, теряя сандалии, когда бабка охаживала его по голым ногам.

Такое, конечно, не часто бывало, но запоминалось надолго. Раз за то, что Генка уволок из дома деньги, на которые накупил конфет и шоколада в деревенской лавке. Другой — когда он выучил слово матерное и, не смотря на запрет, упорно повторял его. Потом еще была не очень хорошая история. Соседские дети дразнили инвалида-ветерана дядю Васю, который пьяненько плакал, потеряв в большой луже узелок с деньгами и ключами, и Генка к ним, пересмешникам, присоединился. Так что, попадало ему не просто так, не под горячую руку, а по делу.

После крапивной прививки Генка рыдал, прячась в сарае, и ждал, когда Никулишна тяжело войдет по скрипнувшим половицам, и скажет ему:

— Генашка, хватит ужо рыдать. Урок получил. Больше не будешь озоровать.

— Не буду, — покорно отвечал Генка, хоть бабка вопрос ему не задавала. Она просто вывод делала. И он выводы делал. И не плохим человеком, между прочим, вырос. Ну, если не брать во внимание то, что он стеснялся своего рабоче-крестьянского происхождения, хоть в душе хорошо понимал и разделял поговорку «из псковских да витебских весь народ питерский».

Когда Генка был с Никулишной вдвоем, он без церемоний пил растворимый кофе с бабкиными «голенькими» конфетами или толстыми блинами. Все это его вполне устраивало. И между ними шел диалог без лишних слов.

Вот и этим утром они чаевничали в компании друг друга, но уже на скорую руку, без долгих посиделок. Настроение было чемоданное.

— Сейчас девчонки позавтракают, и будем двигаться к дому, — сообщил Генка Никулишне, отодвинув в сторону большую чашку с цветами.

«К дому… — Печально подумала бабушка Анна. — От дома, а не к дому! И котенька где-то блукает…», а вслух сказала:

— К дому, так к дому. Я готовая.

Кот не появился через час, и Никулишна не на шутку заволновалась. Она надела садово-огородные калоши, и, как Гулливер, большими шагами пересекла участок и скрылась за сараем. Там в заборе была калитка, через которую отдыхающие ходили к речке. За калиткой сразу развалилось поле, а за ним начинался лес. Маловероятно было, что кот ушел туда. Тогда куда?!

Вдоль забора была протоптана тропа, по которой можно было дойти до соседей, как в одну, так и в другую сторону. Возможно, что у соседей тоже были коты и кошки, и, скорее всего, котенька подался к кому-то в гости.

Никулишна долго торчала за забором, «кыская» котеньку. Чертыхнулась из-за того, что носатому-полосатому так и не дали имя. Сначала Варька не могла решить, как назвать малыша, а потом по примеру матери стала просто «кыскать». «А я что? А я ничего. Я бы как не назвала котеньку, им бы не понравилось, — вспоминала историю безымянного котенка Никулишна. — А теперь, не знаешь, как и крикнуть!»

И крикнула:

— Котенька!

— Никулишна! Вы котика потеряли? — Услышала бабушка Анна. Соседка, бабка-молодуха Митеньки высунулась из-за своего забора.

— Ну, да, — с досадой ответила Никулишна. — С вечера ушел гулять, и до сих пор нет! А мы уезжать собираемся!

И снова крикнула в отчаянии:

— Котенька!

Бабушка Анна вернулась к дому, и тяжело опустилась на мокрую скамейку под деревом.

— Никулишна! Наконец-то! — возмущенно окликнула ее Вероника. — Договорились же — едем после завтрака, а ты бегаешь где-то!

— Я никуда не поеду, — глухо уронила Никулишна. — У меня котенька потерялся!

И было столько боли в этом ее «котенька потерялся»!

Но Вероника была глуховата к чужим чувствам. Ей никакого дела не было до какого-то «котеньки», и ей смешны были эти бабкины страдания.

— Никулишна! Ты с ума сошла?! Не поедет она! Ген! Ты слышишь?!

— Не поеду! — упрямо повторила Никулишна. — Котенька у меня потерялся!

Геннадий вышел из дома с двумя огромными чемоданами. Остановился у машины и удивленно посмотрел на бабушку Анну.

— Никулишна, ты что? Как это не поедешь? А как же мы?

Он говорил какие-то лишние слова. Не те совсем слова. Уж сказал бы как есть: вот, старая карга архангельская дремучая, ты ехать отказываешься, а хоть бы подумала, как мы там, в городе, без тебя будем, с кем дочушка наша Варенька останется, если ты не поедешь? И как я свой бизнес буду делать, как денюшки на всех вас зарабатывать? И как фотомодель наша знаменитая, Вероничка, как она будет искать работу себе в кино, если ты тут останешься? И, вообще, кто тут тебя оставит-то?! Кто ты такая-то?! Дом этот наш. А твой дом в деревне архангельской, рухнул уж, поди, домик твой, а ты тут кочевряжишься!

Конечно, ничего такого Геннадий не сказал своей старой няне. Это ей с горя в голову пришло. Захлестнуло оно, горе это, волной соленой. Никулишна ведь любила! Всех их любила. И Вареньку, и Веронику, и Генашку своего, знамо дело, любила. И котеньку. Они же все вместе, семья! А в семье, как на войне: своих не бросают.

Никулишна подняла глаза на внучка своего троюродного Генку, которого нянькала маленьким и гоняла крапивой, и он в глазах ее бездонных, — он и не замечал никогда, какие они у бабки Анны красивые, голубые-голубые! — прочитал мольбу.

Геннадий присел рядом с Никулишной на влажную скамейку, и сквозь джинсы почувствовал неприятный сырой холод — бр-р-р!

— Няня, — как в детстве назвал бабушку Анну взрослый Генка Шумилкин. — Ты только пойми: не могу я оставаться! Мне вас отвезти домой, и скорее на работу надо. Давай, поедем сейчас, а завтра я сюда съезжу, и поймаю твоего котеньку, а?

Никулишна посмотрела на Генку, будто насквозь прожгла взглядом, и они все друг о друге поняли одновременно: он почувствовал, что она ему не верит, а она не сомневалась в том, что он завтра никуда не поедет искать котеньку. «Тебя не допроситься, чтоб ты картошку-то привез, а тут — котенька…», — подумала Никулишна, и тяжело поднялась со скамейки.

Она сковырнула с ног резиновые галоши с налипшей на них огородной глиной, обколотила их о камень у дорожки, вытерла тряпкой, и задвинула в нишу под крыльцом. Невидящим взглядом, полным глубокой, какой-то вселенской печали, посмотрела на мисочку, стоящую у крыльца под навесом. В ней оставались не съеденные с вечера зернышки сухого корма. «Голодненький котенька», — машинально подумала Никулишна, и едва заметно вздохнула. Она услышала, как внутри все заклокотало — слезы закипели. Так у нее бывало не часто. Пожалуй, так горько было ей лишь однажды, когда у нее, сорокалетней, умер единственный ее поздний сынок, младенчик Николаша, да когда забивала окна в своей старой избе. Слезы закипели, но не пролились.

Она умела сдерживать слезы и печали, и радости. Так воспитана была, словно крупной шкуркой-наждачкой прошлись по характеру родители. Никто не видел, что у нее внутри происходит. Ей свои переживания показывать даже стыдно было.

Никулишна на каменных ногах дошла до крыльца, хотела коробку с Варькиными вещичками поднять, и закачалась, села на ступеньку. Рука непроизвольно потянулась туда, где больно кольнуло под стеганой цветастой душегрейкой.

Геннадий подозрительно посмотрел на нее, потом на Веронику.

— Что делать-то с этим котом, а? — беспомощно спросил он.

— А ничего не надо делать, — откликнулась супруга. — Не хотела вам говорить, но кота я не собиралась в город везти. Он привык на воле жить, они, говорят, после этого в квартире гадить начинают. Да и брали его для дачи — крыс ловить. А он их и не ловил!

— Да ведь ушли крысы-то, — откликнулась Никулишна, как будто это было самое главное, что изрекла невестка.

Бабушка Анна закусила губу до крови. Помолчала, переваривая услышанное. И тут ее словно током ударило: главное-то, главное сказанное — не про крыс! А про то, что Вероника котеньку изначально и не собиралась осенью с дачи забирать! Это как?! Оставить его на зиму в дачном поселке, где ни одной живой души?! Да сюда, говорят, волки зимами-то приходят! Как же тут котеньке живому выжить? Как прокормиться?! И вообще, как же это??? Он же… родной…

— Ты, Верка, думала, что говорила-то? — тихо спросила бабушка Анна. — Ты, что же это, сразу решила, что бросишь его тут? Так чего ж и меня не бросить, а? От меня проку теперь ровно столько же, сколько от него. Бросьте!

— Никулишна, ну, что ты придумываешь? — Генке стыдно было за жену, прямолинейную, как трамвай. Он сделал ей страшные глаза — бабушка Анна видела это, да только ей, жене Генкиной, это все было, как слону — дробина. «Бесстыжая морда», — устало подумала про Веронику Никулишна, а вслух сказала:

— Оставляй меня, Генашка, тут до завтрева. Завтра приедешь и заберешь! Без котеньки не поеду!

Шумилкин забегал по двору, как лось подстреленный. Понятно, что про «завтра» он брякнул, чтоб старуха не дурила, но не факт же, что завтра и соберется. Да и не сможет он завтра: на работу выйдет, так не до бабки и ее котеньки ему будет. Нет, можно, конечно, выбраться сюда, но никак не завтра. А это значит, что Никулишну оставлять тут никак нельзя — кто в городе с Варькой сидеть будет?!

А Никулишна взгляд на Веронику перевела и уронила тяжело:

— Ну, а коль в городе котеньке места нету, отправляйте нас в деревню. Это мое последнее слово.

Ей на мгновение даже привиделась деревня ее, затерянная в лесах архангельских, на берегу речки Пинеги, и дом деревянный, изба родная, в которой места и ей, и котеньке хватит. А как ему вольно-то было бы там! Весной дух от земли такой, что голова кругом. И возле реки поляны голубые. Это сон-трава цветет. Цветки такие мохнатые: на серо-зеленом стебле один крупный колоколец голубой с сиреневым отливом. Утром стоит, как виноватый, головкой вниз, к земле. А как солнышко взойдет, он к нему оборачивается, и раскрывает душу свою — сердцевину нежно-желтую, будто нитки из новой кофты пушистой выщипаны. И весь, как есть, цветок в пушинках, будто шерсткой нежной покрыт. А пахнет как! Отродясь не нюхала Никулишна ничего вкуснее сон-травы. Ни одни духи «хранцузские» по запаху с цветком этим не сравнить. Талой водой и последним снегом, теплом будущим солнечным и пережившей зиму ягодой брусникой, что вытаивает из-под снега.

А летом трава в палисаднике поднимется до подоконника, да вся в цветах полевых: где василек прострочит голубым по зеленому, где ромашка, будто из шитья кружевного белого. И шмели гудят в траве, а то и в дом залетают. А как вольготно шнырять в этой траве, охотиться за мышками-норушками!

«И зима наступит, так не страшно, — додумала свою мысль бабушка Анна. — Печка-то русская на што?! То-то котенька и попробывал бы, что такое на печи спать, а то только и знает по рассказкам моим. Перезимуем! Нешто нам привыкать?! Картошки купим у деда Матвея, коль жив еще, старый пень! А хлебушек сами печь будем. И проживем. Пенсия-то у меня хорошая, да и наэкономила я, живя у Генашки…»

Всего на мгновение какое-то и отвлеклась от действительности, а чего только не привиделось: и сон-трава, по запаху которой скучала, и шмели пушистые в траве, и деда Матвея, и печь-матушку. «Ходит ли автобус-то до деревни, да по каким дням?!» — подумала машинально бабушка Анна, будто вопрос ее с отъездом в родную деревню был решен наверняка.

Никулишна поднялась, и покачнулась, схватилась за перила крылечка. Укол в груди под ребрами был таким, что вмиг в голове у нее просветлело, как после грозы. Сначала боль, а потом — легкость необыкновенная, будто одной ногой в раю. И почему-то пронеслось, как вздох облегчения: «А помирать-то совсем не страшно!»

И в ту же минуту Никулишна поняла, что не помирает, что отпустило, и не в раю она одной ногой, а на даче своего троюродного внучка Генки, который уже копытом бьет от нетерпения.

— Никулишна, ну, пойми ты меня: не могу я тебя тут оставить! Поехали в город! Ну, схожу к соседям, попрошу их посмотреть за котом, как вернется, а завтра съезжу за ним. Ну, правда, съезжу! Крайне — послезавтра! И ни в какую деревню не надо уезжать! Живите, с котенькой! Места хватит!

Никулишна не видела, как, обернувшись к Веронике, Генка усиленно подмигивал ей, как заговорщик. Вероника не дура была, она изобразила на лице неудовольствие, губки поджала, и полезла в машину.

Нельзя сказать, что бабушка Анна поверила родственникам безоговорочно, но, видя, как Генка козлом поскакал через огород к соседям, немного успокоилась. Она была доверчивой, как ребенок. Она была такой чужой в этом большом городе, в этой семье, в этом двадцать первом веке. Ей бы и, в самом деле, с котенькой в деревню архангельскую, в домик покосившийся, с низкими окнами, которые зимой заметает снегом, но где она сама себе хозяйка, и никто не может ей приказать ехать или не ехать, чай пить или хлеба печь.

— Никулишна! Все уладил! Смирновы покормят твоего котеньку, если что, а завтра я за ним съезжу. Слово тебе даю! Крайне — послезавтра! — повторил еще раз обещание Геннадий и рубанул ребром ладони по шее. — Все! Поехали! Я уже и так опоздал!

Никулишна тяжело поднялась по ступенькам в микроавтобус, и тут же за ее спиной уехала дверь, как в купе поезда, до щелчка. Она не успела поудобнее сесть в кресло, как машина сорвалась с места, пробежала по кривой улочке, и тяжело выкатилась на шоссе.

Никулишна не увидела, как через минуту после их отъезда со стороны огорода на дорожке показался котенька, в зубах которого болталась большая серая крыса. Кот крепко держал грызуна за шею зубами, и сквозь свою бесценную добычу довольно улыбался. Первая удачная охота, которая сделала из котеньки — кота. Ему хотелось похвастаться, хотелось, чтобы Никулишна погладила его по шубке. Он представлял, как удивится хозяин, как хозяйка взвизгнет и заберется на скамейку с ногами, а маленькая девочка нальет ему молока в миску у крыльца. А может и не нальет, потому, как ей на котеньку наплевать. Ну, да и ладно!

Он гордился тем, что, наконец, оправдал свое имя — «крысолов», которым наградила его Катерина Ивановна. Хуже нет — получать авансы! Авансы надо отрабатывать, обязательно надо! А как??? Как отрабатывать, если из их собственного подвала крысы ушли, а у соседей он не сразу разобрался с входом в подвал. Да и не это главное! Главное то, что, впервые встретившись один на один с крысой, котенька испугался. Инстинкты — инстинктами, но когда крыса чувствует опасность, она готова на все. Котенька сам не видел по молодости лет, но краем уха слышал, что порой крысы, загнанные в угол, запросто нападают на котов.

Котенька осторожничал, присматривался, принюхивался. Он часами сидел в засаде, зорко наблюдая за тем, как шустрые грызуны портят соседское добро. Его трясло от возбуждения и азарта, усы вибрировали, а лапы дрожали и подгибались. Он кидал хвост из стороны в сторону, как дикий тигр, беззвучно мявкал, и нюхал воздух. Крысиный запах котенька не назвал бы приятным. Это был чужой запах, враждебный. Не гастрономический — это точно!

Пару раз котенька разбегался и прыгал на крысака, который был к нему ближе. Не по-настоящему прыгал, пробно! Будто хотел примерить на себя ситуацию.

Он стал ходить в соседский подвал, как на работу, каждый день, изучал этих зверей целую неделю, и по истечении ее знал про них все.

Были они хитры и изворотливы, умно обходили капканы и кормушки с ядом, каким-то непостижимым образом передавали друг другу разную нужную информацию. Нет, котенька, встречаясь с соседскими кошками, тоже, конечно, многое узнавал от них. Иногда удавалось поговорить и с котами, которые, хоть и общались с котенькой-малолеткой брезгливо, через губу, но все же готовы были снизойти до разговора с ним из-за того, что других благодарных слушателей поблизости не было. Как у них это происходило, котенька не разбирался: подошли, понюхались, сказали «муррр!», и в этом «муррр!» было море всего. И привет с соседнего двора, и сплетни о кастрированном рыжем, и тайный шепоток про элегантную лысую кошку. Кошка, кстати, оригинальная, но недоступная: на улице не бывает, лишь иногда мелькает в окне богатого дома в конце улицы. Как-то котенька долго стоял под кустом, ждал, пока кошка появится в окне. И она появилась! Окно было открыто, но в проеме окна стояла сетка.

«Муррр?!» — спросил котенька. И его услышали. «Мур-мяууу!» — ответила кошка, и грациозно прошлась по подоконнику. Солнечный луч скользнул по ее гладкой шкурке и заиграл всеми цветами радуги на золотой цепочке, что украшала дивную длинную кошкину шею.

Котенька с юношеским любопытством разглядывал красотку. «Интересно, как ей живется без… одежды?», — подумал котенька, и красиво сел под кустом, чтобы кошка могла рассмотреть его грудь колесом и морду крысолова. А еще у него была симпатичная полосатая шуба! Все это голая кошка, конечно, увидела, оценила, но не могла удержаться, чтоб не усмехнуться, мол, мал еще!

Кошка потянулась, выгнув спинку, а потом села и лениво почесала длинной лапой за ухом. Котенька принюхался, и чуть не упал в обморок: ах, какой сладкий запах! «Кензо», — доверительно шепнула сквозь сетку кошка. — Это духи такие! Хозяйка мне каждый день за уши прыскает! Щекотно! Зато потом очень вкусно пахнет! Тебе нравится?»

Котенька только кивнул. У него не было слов…

А кошка подмигнула ему, толкнула носом оконную раму, вышла в щель и спрыгнула с подоконника вниз. Поиграла с ним, как с мышкой. Так, как зрелая дама, заметив влюбленного в нее подростка, не может не подразнить его.

«Кензо… Что есть это Кензо?!» — думал котенька, вспоминая лысую кошку, которая снизошла до разговора с ним. С ним! С малолеткой, которого соседские коты серьезно не воспринимали, и брезгливо фыркали, завидев издалека. А лысая кошка доверила ему женскую тайну под названием Кензо!

Но это все был милый кошачий треп: встретились, поболтали, разбежались. А серые подвальные твари общались по-другому: они так заботились о сохранении семьи, что стоило кому-то из собратьев пасть смертью храбрых от какой-то дряни, насыпанной по углам щедрой рукой хозяина, как весть об этом мгновенно облетала окрестности. И после этого ядовитые кучки обходили дальней дорогой не только взрослые крысы, но и крысиные неразумные детки! А про местных котов они знали все тайны! Даже такие, о которых сами коты предпочитали помалкивать в тряпочку. А что им делать оставалось?! Далеко не каждый Васька носит солидное звание «крысолов» и способен отомстить грызунам за сплетни. С этим даром надо родиться, как это случилось с котенькой.

Каждодневные тренировки и изучение поведения противника принесли свои плоды, и солнечным сентябрьским утром котенька добыл первую крысу. Он нес ее гордо, и немного переживал о том, что по дороге ему не встретились ни соседские кошки, ни спесивый кот, который частенько наблюдал за ним в дырочку забора. Не видела его триумфа Никулишна, и ее троюродный родственник с его женой. Да что там! Даже Варька не болталась во дворе, и не поздравила его с победой.

Конечно, вся эта родня, кроме Никулишны, котеньке была по большому счету, как говорят Варька и ее мама Вероника, «по барабану»! Куда приятней ему было бы внимание лысой кошки. Но красавица жила далеко, да и вообще — большой вопрос, — как она относится к подвальной живности. Поэтому, придется довольствоваться тем, что есть. «Пусть Никулишна шмякает себя по коленкам и причитает, какой котенька молодец, а невестка ейна пусть повизгивает и на стул карабкается», — думал котенька словами своей любимой бабушки Анны — «шмякает», «ейна», — неся домой свою добычу.

Но никто не причитал, и по коленкам себя не хлопал, и не повизгивал никто, забираясь на стул. Не было никого в доме. И дверь входная была заперта, и тряпка, которая для чистоты всегда лежала у порога, расправленная ровным квадратиком, почему-то висела на нижней перекладинке перил. И эта тряпка более всего удивила котеньку. С чего бы быть ей там, когда от дождя такая грязища повсюду?! Это что же, грязь на лапах в дом тащить?!

Но в дом ему было не попасть. Вообще-то, он знал, куда хозяева прячут ключ от входной двери — справа за наличником. Если пошарить за ним, то найдешь гвоздик, а на нем — ключик. Туда его прятала Никулишна, когда уходила из дома на часик.

«Наверное, в магазин ушла», — подумал котенька, положил свою добычу на крыльцо, и принялся умываться. Он старательно тер лапой усы и нос: полижет лапу — потрет мордочку. И так до тех пор, пока и усы, и лапа, и уши не утратили чужого запаха — подвального и крысиного.

Потом котенька свернулся клубочком на крылечке — прямо в серединке большого солнечного пятна, которое застыло на теплых досках, — и уснул. Во сне у него подергивались усы: ему снилась охота. И лысая кошка, которая шептала ему что-то на ухо, убивая его наповал сногсшибательным ароматом Кензо.

Так безмятежно и сладко котенька проспал два часа. Может быть, спал бы и дальше, да солнышко скрылось за тучкой, а по козырьку над крылечком забарабанил дождик. И сразу стало грустно и холодно, и котенька проснулся.

Добыча была на месте, и тряпка висела на перекладинке, и дверь в дом была закрыта. Котенька удивился не на шутку. Он встал на задние лапы, поцарапал наличник, и так уже лохматый от его крепких когтей, и заглянул в щелочку. Там было темно и занозисто, а высоко над головой он разглядел блестящий гвоздик. Пустой.

Не было на гвозде ключа от входной двери.

Котенька спустился с крыльца. На деревянном настиле под козырьком стояла мисочка с сухим кормом. Котенька понюхал коричневые орешки, которые он так любил. Но сейчас есть ему не хотелось. Совсем. Не было настроения, и аппетита тоже не было. А все потому, что его очень пугали эти странности: тряпка не на месте, запертая дверь, отсутствие ключа. И тишина.

Только ветер разговаривал шепотом с листьями и барабанил скандально дождь по жестяному навесу.

Если кто-то думает, что коты и кошки не умеют переживать, тот совсем не знает их. И тот, кто написал про кошку, что гуляла сама по себе, прав лишь отчасти. Сама-то сама, да вот только любая кошка или кот, нагулявшись вволю, очень хочет домой, туда, где тепло и уютно, где на полу у печки стоит мисочка с кормом и блюдце с молоком. Ну, молоко можно и не ставить, так как его не все кошки пьют. Вернее, пьют, но до определенного возраста. Потом, повзрослев, перестают. Котенька слышал об этом от соседских котов, которые брезгливо морщили носы, рассказывая о молоке. Котенька тоже хотел казаться взрослым, и, понюхав молоко, уходил, задрав хвост. А потом, когда его никто не видел, возвращался и, зажмурившись, сладко лакал из блюдца.

…И где теперь то блюдце, с золотым краем, с цветочками по белому полю? За дверью, которая закрыта, и ключик от которой не висит на гвоздике за наличником.

Котенька промаялся до вечера в ожидании Никулишны и ее троюродных родственников. Еще немного поспал, и отправился в подвал. Соседский. В своем он разогнал всю живность еще в начале лета, когда изучал свой дом. А вот у соседей крыс было полно. И у них не было ни капли страха.

И ведь что самое поразительное: в подвале, где обитали грызуны, не было ничего съестного. Ну, на вкус котеньки. Ни мяса, ни молока, ни даже сухариков. Только банки с огурцами и помидорами, крепко закрученные металлическими крышками. Взять их крысы не могли. Все, что можно было съесть, тоже было не очень съедобно, но его было много. На сырой земле в углу лежало старое седло, сопревшая кожа которого кисловато воняла. Его-то и ели крысы. Котенька, разогнав серошкурое стадо, тоже попробовал пожевать ремешок. Это было отвратительно. Хотя, Никулишна как-то рассказывала Варьке, как в войну они варили старый кожаный ремень, резали его на узкие полоски и подолгу жевали.

Нет, котеньке не понравилось это экзотическое блюдо. А вот крысы уплетали седло за милую душу. А еще у них был кусок мыла в качестве гарнира, и ароматическая свеча на десерт.

Котенька седло это прокисшее попробовал исключительно из любопытства: у него еще была почти полная мисочка вкусных орешков. Правда, охота убила у котеньки весь аппетит. Он лишь слегка перекусил, и снова отправился на ночь в подвал, а поутру принес новую добычу — потерявшего бдительность юного крысенка. Он положил его на крыльцо, рядом с первой жертвой, и посчитал: сначала слева — направо:

— Раз, два!

А потом справа — налево:

— Раз, два!

Два хвоста, четыре уха, восемь лап, и много-много усов.

Налюбовавшись от души на плоды своего труда, котенька снова заглянул за наличник, где должен был быть ключ, и снова увидел только пустой гвоздик.

Ему стало тоскливо и тревожно, но обдумать все, что с ним произошло, он не успел. Ему зверски захотелось спать, и котенька лег под дверью, под козырьком, куда не попадал холодный дождь.

…Рассуждая о том, почему кошки любят возвращаться в свой дом, котенька за теплом, уютом и полной мисочкой сухого корма забыл о самом главном — о любви. Это ведь из-за нее подзагулявший основательно кошак, или кошка, уважающая жить «сама по себе», возвращаются в свой дом. Вкусная еда — это хорошо. Когда ее много, этого не ценишь. Когда ее нет, понимаешь, как без нее грустно. Но, насытившись, кошка ждет, когда на голову ей опустится рука, и будет гладить ласково, щекотать между ушами. А то еще скользнет в мягкое подбрюшье и будет чесать животик. Вот это уже любовь.

Наверное, сначала его так любила мама-кошка: кормила, вылизывала, играла с ним, учила чему-то. Потом что-то в его жизни произошло, и он оказался в кошачьем приюте у Катерины Ивановны, которая тоже любила их всех, хотя ее рук не хватало, чтобы почесать-погладить каждого малыша. Ее любовь была в заботе: чтоб сыты были все, здоровы, чтоб блох не было ни у кого. Ну, и хорошо бы найти каждому малышу добрые руки, людей, которые полюбят их…

Но больше всех котеньку любила Никулишна. Он не помнил, чтобы она что-то такое ему говорила. Никулишна была по-северному сурова, молчалива, но он знал, что она его именно «любила». Наверное, так же, как мама-кошка…

Можно сказать, что с Никулишной у него жизнь удалась. У них был дом, семья. И хоть остальные домочадцы — Варенька, Вероника-фотомодель и Генаша-бизнесмен на котеньку почти не обращали внимания, любви бабушки Анны ему вполне хватало.

И не тискала она его, не зацеловывала в нос, и даже имени не дала, но он знал, что она любила его. Любила… Хоть вслух никогда и не говорила об этом. Вопрос — знала ли она вообще это слово?! Она все больше сердцем…

А оно, сердце, у Никулишны было большое. Она и Генку своего троюродного внука любила, и его жену — Верку-модель, и Варьку упрямую. Но больше всех — котеньку. Он это чувствовал. Потому что он по углам не гадил, в еде привередлив не был, не орал противным голосом, выпрашивая мясо или прогулку, не обзывался. А если Никулишна гладила его, то он, как взрослый, мурчал, благодарно закрывая глаза, и рассказывал, как ему хорошо. Никулишна понимала его, потому и отвечала «впопад»:

— Конечное дело, живешь ты, парень, как у Христа за пазухой и в ус свой котовый не дуешь!

Вот такая была жизнь совсем недавно. А сейчас вдруг дом закрыт. И ключика на гвозде за дверным наличником нет. Есть только надежда, что утрясется все, и все появятся. И поэтому, хоть каменья с неба пусть падают, надо каждый вечер отправляться на охоту, и приносить крыс. И когда приедут за ним, то увидят, что он, котенька, тут не зря ел орешки сухого корма.

Скоро на крыльце у него появился «календарь». Если день, когда он принес первого грызуна, был понедельником, то через пять дней была уже пятница. Пять дней — пять крыс. Хорошая добыча. Котенька гордился собой, и довольно улыбался в растопыренные усы.

Вот только было у него на сердце как-то не спокойно. Третьего дня приходила из-за забора соседка, сыпанула в миску из пакетика. Котенька носом повел в сторону, принюхался. Не, не хорош корм соседский. Такой есть, если только уж совсем плохо станет…

Плохо стало через две недели. Свои не возвращались, и соседи собрались в город. В день отъезда соседка пришла, насыпала корма с горкой — все высыпала из мешочка, и как-то очень жалобно посмотрела на котеньку. То, что она сказала, он не очень понял, потому что она как-то печально хрюкнула, потянулась котеньку погладить, но он отстранился.

Хорошо, что она приходила со стороны заднего двора и не видела, что на крыльце полным-полно крысаков. Воплей было бы сколько!

Утром следующего дня котенька сидел под голым кленом, на вершине которого трепыхались несколько поблекших от дождя и вытертых ветром желтых и красных листьев, и, задрав морду в небо, провожал взглядом журавлиный клин. Птицы улетали в теплые края. И что за нужда им была каждый год так мучиться в дорогах: сначала долго и тяжело лететь на север из теплых краев, делая по пути короткие стоянки, а потом, с наступлением холодов, без виз и багажа, зато с малыми, неокрепшими, едва поднявшимися на крыло, детьми, прорываться за границу?! Кого оставляли они на земле, что такой печальной была их прощальная осенняя песня?!

Котенька поежился. То ли от прохлады и утренних заморозков, которые схватывали каждую травинку в огороде — будто художник на рассвете прогуливался по саду с кистью и банкой бело-серебристой краски, — то ли песня была уже очень грустная. На душе у него было тоже печально и сумрачно. Прошло больше двух недель, как он остался один. «Календарь» на крыльце уже занял половину пространства на половицах. Сухой корм котенька подъел. Последние три дня ему было голодно, и он ходил на огород мышковать. Полевки хоть и были похожи на крыс, но только внешне. Запах у полевок был не противный, и, поймав зазевавшегося грызунка, котенька отправился с ним в парник. Сначала он, как положено, поиграл с мышкой, подкидывая ее вверх. Мышке быстро пришел каюк, и пока она не испустила дух, котенька пообедал.

Ночевал он в подвале, прячась от ветра за толстой каменной стеной. По ночам ему снилась теплая постель Никулишны. Она позволяла ему заваливаться в ноги, чем котенька пользовался с удовольствием. Бабушка Анна спала в толстых шерстяных носках, теплой фланелевой юбке и такой же кофте. На голову она в любую погоду повязывала платок, или, как она сама его называла — «плат». И спала под старым верблюжьим одеялом.

Никаким верблюдом от одеяла совсем не пахло. Котенька вынюхивал его старательно: одеяло верблюжье — так Никулишна сказала, а пахнет не верблюдом, а пылью, от чего котенька, зарывшись носом в ворсистую ткань, начинал чихать. Он смешно морщил свой здоровый кавказский нос, зажмуривался и…

Звук у него получался смешной — «пси!» И раз, и два, и три:

— Пси! Пси! Пси!!!

Бабушка Анна спала крепко, и от котенькиного троекратного «пси» не просыпалась. И тогда котенька, аккуратно выбирая дорожку, как партизан, крадучись, пробирался к подушке, и устраивался на подушке в изголовье у Никулишны. Он и сам не понимал, почему его так тянуло туда. Просто, он чувствовал, что порой у бабушки Анны голова трещит-раскалывается, а если он к ней прижимается, то через него головная боль уходит куда-то в подушку. Никулишна, обнаружив утром котеньку у себя на голове, смешно чертыхалась, и говорила ему:

— Ну, чего, доктор, чуешь, что у бабки давление? Доктор ты у меня. Золотой мой… — нахваливала и наглаживала его тяжелой рукой, и котенька чувствовал, как подрагивают ее пальцы, перебирая шерстку на загривке.

В холодном подвале котенька устраивался на ночлег в пустом картонном ящике, сворачивался клубком, прятал нос в шерсти, и подолгу лежал без сна, с открытыми глазами. По краю коробки прогуливался паук, и котенька следил за ним. Раньше он уже давно бы попробовал его на зуб, сначала погоняв лапой по картонке. А сейчас у него не было никакого желания играть с пауком.

В животе у котеньки бурчало. Можно было бы пойти на охоту, помышковать и поужинать, но не было никакого настроения. Может быть, кто-то думает, что это так просто — поймать мышку?! Не-е-е-е-е-е-т! Не так просто. А с таким настроем, какой был у котеньки, не стоило и времени терять на охоту. Только продрогнешь на ветру…

Котенька прикрыл глаза, тяжело вздохнул и закопал поглубже в шерсть свой грузинский нос. «Утром надо уходить, — подумал котенька. Куда уходить, он не знал, но и оставаться в пустом поселке не было никакого резона. — Скоро выпадет снег, и мне не выжить тут одному…»

Про снег ему рассказывал соседский кот. Он промурлыкал что-то про природу, у которой нет плохой погоды, и что и дождь, и снег надо принимать, потому что это такое время года — зима. «Само по себе время года очень даже приятное, потому что зимой бывает праздник — Новый год, и люди говорят, что в ночь, когда заканчивается один календарь, и начинается другой, происходят чудеса, и сбываются самые волшебные желания. И дома к этому празднику готовятся серьезно: варят студень, режут колбасу, тушат мясо, и котам от всего этого гастрономического великолепия перепадает и колбасных обрезков, и мозговых косточек», — поделился своими познаниями кот.

Но еще он рассказал, что на улице в это время года не прожить из-за холода и голода. Нужна теплая печка и пенсия Никулишны, на которую можно покупать орешки сухого корма.

Вспомнив бабушку Анну, котенька судорожно вздохнул. Он не верил в то, что она по своей воле оставила его. Наверное, с ней что-то случилось. Что?…

Он уснул с тяжелыми думками, и сон его был беспокойным. Во сне котенька перебирал лапками, будто бежал куда-то. Ему и снилось, что он бежит голым полем, по колючей стерне, и лапки его колет желтая щетина скошенной травы. Ему хочется свернуть в сторону, но нельзя, потому что через поле, размашисто, сильно опираясь палкой в землю, шагает высокая, во фланелевой спальной юбке, бабушка Анна, любимая Никулишна. Свернет котенька со стерни на тропку, и Никулишна быстро уйдет. Ей до горизонта дошагать ничего не стоит, у нее шаг размашистый, архангельский. Плат на голове «домиком» повязан, на руке сумка тряпочная болтается, оттянутая в одном углу вниз тяжелым кошельком. Никулишна любила мелочь, любила наменять железных денег, чтоб кошелек, как кирпич оттягивал сумку. «Берешь в руки — маешь вешчь!» — говорила про такой кошелек Никулишна.

Наверное, во сне бабушка Анна все-таки ушла за горизонт, потому что котенька внезапно потерял ее. Он проснулся, когда на улице было еще темно. Он видел синюю предрассветную мглу сквозь подвальный лаз, через который приходил в подвал. Лаз был похож на тоннель из красного кирпича, уложенного в три ряда. Вот только если вчера лаз был совсем пустой, то сегодня в нем что-то лежало. Белая вата? Или пух?

И запах… Ах, какой чудесный был запах у этого белого! Похожий на белый Кензо, каким хвасталась лысая кошка.

Котенька потянулся, поцапал коготками дно картонной коробки, до зарубок, до мохнатости, со вкусом, с треском. Это прибавило ему настроения. Он выбрался из коробки, и, крадучись, подошел к лазу. То, что издалека казалось ему пухом, ватой, оказалось мягким и пушистым. Котенька аккуратно ткнул это белое носом, и голова у него закружилась от запаха, который так волновал его. Вместе с запахом он почувствовал, что это белое — еще и холодное. «Снег!» — Догадался он. Про то, что он именно такой — снег, котеньке рассказал всезнающий кот.

Котенька перешагнул крошечный сугроб, который намело в кирпичный лаз, и выбрался на улицу. Утро аккуратно втягивало в себя, будто губка, синие чернила сумерек, и котеньке открывался совершенно новый двор. Да что там двор! Совершенно новый мир! Черную землю огорода покрывал тонюсенький слой снега, будто кто-то накинул на него тонкое белое покрывало, связанное из хорошо отбеленных ниток. На голых узловатых ветках яблонь лежали белые валики, будто скрученные из ваты, а на перевернутом вверх дном ведре покоилась круглая, мягкая, будто свежая булка, снежная лепеха.

Котенька осторожно ступил на дорожку и оглянулся: за ним остались два протаявших следка от лапок — большая подушечка и четыре маленьких по кругу.

Зима… Вот ты какая, зима…

Котенька в раздумье постоял на дорожке, и решительно повернул к своему дому. «Своему… Был бы он мой, я бы не спал в чужом подвале», — тяжко вздохнул он.

У него трепыхнулась мысль, что, вот, именно сейчас все изменится, придет он к своему крыльцу, а там, в окне, что выходит в сад, горит свет, и распахнута дверь в дом, и на пороге — Никулишна. Его ждет!

Но у крыльца не было ни одного, хотя бы кошачьего, следочка. Можно было даже не подниматься на крыльцо, потому что котенька уже знал: ключика за дверным косяком нет, только пустой гвоздик в занозистой щели.

«Календарь» на крыльце впечатлял: два десятка серых грызунов в ряд! Котенька пересчитал подвальных вредителей, вспомнил дату первой удачной охоты. Сопоставил по числам. Получилась середина октября. «Все правильно — Покров, однако! И снег. Зима…» — подумал он, постоял минутку, любуясь на свою работу, и спрыгнул с крыльца.

Смена времени года ярче всего видна осенью. Еще сегодня она стучалась голыми ветками в окно, а назавтра ветки уже не голые, а в снегу, и ветер сдувает с них снежные колбаски. Такие же колбаски лежат на проводах, и так же от ветра осыпаются вниз кусочками побольше и поменьше. То, что остается, похоже на ровную строчку, записанную азбукой Морзе: «точка», «тире», «точка», «тире», «точка», «точка». Если знать эту морскую азбуку, то, наверное, на фоне синего неба можно прочитать послание поздней осени…

Котенька выбрался через дырку в заборе на задворках участка Шумилкиных. В заборе была калитка, через которую летом ходили на речку и в лес за грибами. Лес был рядом, сразу за полем, а за лесом была железная дорога. Там котеньке бывать не приходилось, но он слышал, как гудят поезда, торопливо пробегающие мимо станции. Про поезда и про станцию котеньке рассказывала Никулишна, которая однажды ходила туда встречать у электрички какую-то дальнюю родственницу. Дорогу до станции Никулишна назвала так: «три килОметра пёхом!» Далеко это или близко — котенька не знал, но Никулишна тогда быстро управилась: котенька успел только два раза поесть и один раз поспать, как она вернулась со станции с гостьей.

Еще котенька краем уха слышал, что на станции есть магазин, куда Никулишна иногда носила деньги и меняла их на конфеты, чай и сухой корм для котеньки. И поэтому интуиция подсказывала ему, что там он не пропадет.

Вот с этими мыслями котенька шустро добежал до леса. На опушке ему повезло: он легко поймал зазевавшуюся мышку-полевку и позавтракал. Тут же в траве нашел маленький скользкий гриб с коричневой шляпкой. Большим носом он шумно втянул в себя терпкий запах, и шершавым языком лизнул шляпку гриба, который не устоял на тонкой хлипкой ножке и завалился в траву.

Котенька брезгливо потряс лапкой и потрусил дальше лесной тропой. Можно было бы бежать по дорожке, но там, на открытом пространстве — «на ветру — на юру», как сказала бы бабушка Анна, — котеньке было зябко. А лес прикрывал его от пронизывающего ветра.

Снега в лесу почти не было, зато земля была покрыта сплошным ковром из листьев, которые тихо шуршали. Они пахли прелым, и запах этот котеньке нравился. Он останавливался и нюхал, забавно морща усы. Порой сквозь лесной дух пробивались чужие метки. То резкие табачные — от брошенной кем-то пачки из-под сигарет, то сладковатые — от конфетной обертки, то горелых веток — от старого костровища. Если бы они не отвлекали котеньку, то он быстрее бы выбрался из лесу, который становился впереди все светлее и светлее. И дорожка на обочине, по которой котенька мог бы бежать, не заходя в лес, стала чище и шире.

Наконец, лес кончился, и котенька осторожно ступил на дорогу. Слева снова потянулось неаккуратно побритое косилкой поле, а справа — густые кусты, за которыми журчала речка.

Котенька присел на задние лапки, и почувствовал, как они гудят от усталости. И от завтрака остались одни воспоминания.

Вдруг вдали послышался долгий гудок, и из-за кустов вдалеке справа показался поезд, зеленый, похожий на гусеницу. Он железно стучал, но страшно котеньке не было, так как все это было далеко от него. «Видимо, там и есть эта самая станция, а вот это зеленое и длинное с окнами и есть электричка», — подумал котенька. Он принюхался. Но только первым снегом и прелой листвой пахло вокруг. Котенька поднялся, размял лапки, перепрыгнул грязную лужу и побежал к станции, выбирая островки дороги почище и посуше.

Поселок открылся его взору неожиданно. Оказывается, и лес, и поле — все было на горке. А станция с поездом-гусеницей — под горкой. И поселок там же. И увидел его котенька, когда дорожка побежала под уклон.

По времени был уже полдень — не меньше. Небо особой осенней прозрачности и голубизны, похожее на огромный купол, накрывало землю, как стеклянная крышка сковородку. Спрятавшееся за этим стеклом в дымке солнце пробивалось редкими лучиками, которые словно острые золотые иглы прокалывали пространство между небом и землей. Ветер подхватывал в охапку с земли рыжие бороды листьев, но они не удерживались в его дырявых лапах, и рассыпались на лету. Котенька даже немного поиграл убегающими от него листьями, хватая их коготками.

— Тра-та-та-та-та!!! — Вдруг застучало громко где-то в вышине, будто автоматная очередь ударила, и котенька пригнулся, распластался на земле. Но тут же осмелел: осмотрелся по сторонам, и увидел на одинокой сосне у дороги черную с серым птицу в красном берете. Птица колотила по стволу дерева, и барабанная дробь рассыпалась по округе.

— Муррр-мяв! — Сказал котенька птице, что означало «Здравствуйте!»

Дятел не услышал. Он с упоением долбил сосну, и случись ему продолбить ствол насквозь, он бы, наверное, упал вместе с ним, но занятие свое не бросил.

Почему-то после встречи с птицей в красном берете, у котеньки улучшилось настроение. Он вдруг ощутил, что не один в этом мире под прозрачным куполом неба. Вот птица. Она хоть и не обратила на котеньку никакого внимания, но она есть! И случись что, котенька мог бы к ней на дерево забраться. А что? Он постоянно ползал по деревьям в их саду, и Никулишна несколько раз подтягивала то к яблоне, то к сливе стремянку и ползла на дрожащих ногах к самой вершине, чтобы снять «паразита». Да! В такие минуты Никулишна называла котеньку так же, как когда-то давным-давно Катерина — «паразитом». Он не обижался. Сидя в западне из веток дерева на трясущихся от напряжения лапах, и глядя на то, с каким трудом пробирается к нему бабушка Анна, котенька ощущал себя «паразитом» — существом непослушным, заслуживающим наказания.

Так вот, случись что, забраться к птице на дерево он мог бы запросто. И это его тоже радовало. Он вдруг понял, что самое страшное на свете! Ни голод и холод, ни дальняя дорога и уставшие лапы. Одиночество. А когда у тебя есть знакомая птица в красном берете, ты уже не одинок.

— Муррр! — сказал котенька, что означало: «Пока!», и потрусил дальше. Надо было спешить, потому что — он это уже знал! — осенний день короток, а у него ведь уже нет даже подвала с картонной коробкой и знакомым пауком, который бегает по ее краю, и надо думать, где искать ночлег.

Поселок был маленький, полупустой. Дачники из него уже уехали, а те немногочисленные жители, что торчали в поселке круглый год, по улицам без дела не слонялись.

Магазин, куда Никулишна периодически ходила обменивать свои деньги на вкусности, стоял у самой платформы, но попасть в него было сложно. Во-первых, дверь входная в него была захлопнута накрепко. Во-вторых, на крыльце лежал, развалившись по-хозяйски, огромный кудлатый пес, со свалявшейся на боках шерстью.

Вот так близко, нос к носу, с собаками котенька пока что не встречался, но память предков подсказывала ему, что нет врага страшнее, чем собака. Поэтому котенька решил пересидеть в ближайших кустах. Ну, не будет же этот пегий пес лежать тут всегда! Он ведь должен пойти туда, где его дом.

Но дома у кудлатого, наверное, не было, поэтому уходить он никуда не собирался. Мало того, он, видимо, чувствовал котеньку, потому что периодически поднимал с крыльца свою огромную, размером с большое ведро, башку, страшно нюхал воздух, взлаивал, и снова засыпал.

Между тем пришла еще одна электричка, и из своего укрытия котенька видел, как несколько пар ног протопали по дорожке к поселку. Ему бы кинуться в ноги людям, да бежать с ними туда, где пахнет жилым, где можно скромно попросить поесть. Но он этого не сделал, о чем потом пожалел. Впрочем, если сильно забегать вперед, то он бы пожалел еще больше, если бы кинулся за пассажирами. Не факт, что его бы приняли.

Но и ждать, пока пес соберется хотя бы прогуляться, котенька уже не мог. Ему надо было выходить из укрытия, и отправляться на разведку. Небо уже не было таким прозрачно-голубым. В нем, словно в стакане с водой, подкрашенной голубой акварелью, кто-то уже растворил первые капли синего ультрамарина. Через час в синеву плеснули чайную ложку холодного фиолетового, за ним столовую — темно-синего, и в довершение — рюмку полуночно-синего. Еще каких-нибудь пару часов, и от синевы не останется и следа, лишь легкий оттенок в бархатно-черном.

Котенька выбрался из кустов и короткими перебежками пересек открытую площадку перед магазином. И… не успел!

А всему виной отсутствие четкого плана! Вот если бы он был у котеньки, то все было бы проще. Но плана не было. Как говорила Никулишна про Варьку: несется сломя голову, да куда глаза глядят! Вот так и котенька.

На площадке он заметался, решая, куда рвануть: к платформе, к магазину, или к ближайшему дому, и потерял время. Кудлатый пегий пес с головой-ведром вскочил с належанного теплого места и со страшным рыком кинулся на котеньку. Одно спасение было в тот миг у него — береза у дороги. На нее котенька и взлетел, и до того момента, как где-то в сантиметре от кончика его хвоста щелкнули страшные челюсти, он успел взмыть на недосягаемую для пса высоту.

Пес еще попрыгал под деревом, подлаивая и сверкая глазами, постоял на задних лапах, уперев передние в ствол, и, скучно зевнув, вернулся к крыльцу, подметая длинным мохнатым хвостом, словно метлой, опавшие листья.

— Мяу, — сказал жалобно котенька, когда скрипнула дверь в магазине и на крыльцо вышла продавщица. Она не услышала его. Смело подвинув ногой пса, она закрыла двойные двери, накинула на петлю в дверном косяке метровый железный «язык», и навесила замок с длинным «ухом».

— Кры-кры, — сказал замок, в котором прокрутился большой ключ. Продавщица дернула замок дважды, проверяя, закрылся ли, подхватила с земли большую сумку, и походкой большой сытой утки направилась в поселок.

Если бы не пес, котенька сейчас приласкался бы к этой, сразу видно — не злой! — тетеньке, и увязался бы за ней. Не ради мисочки с молоком, нет. Просто он устал быть один. Тепла и дома хотелось. Хотелось выспаться у теплой батареи, перед телевизором. А, может, и помочь доброй женщине — талант крысолова показать. Словом, пока вопрос с будущим не решен, надо как-то устраиваться!

Но пес так и остался лежать на крыльце, и никаких шансов на то, чтобы незаметно спуститься с березы, и догнать продавщицу, у котеньки не было. Он сидел на кривоватой ветке, не очень толстой, а потому совсем не удобной, и с тоской смотрел вслед женщине с большой клетчатой сумкой в руках. Котенька догадывался, что там может быть, в этой сумке. Но даже не в еде дело.

За время одиночества он стосковался по любви и ласке. Пока он был занят охотой, в надежде, что хозяева вернутся и будут со слезами на глазах благодарить его за истребление грызунов, он гнал прочь мысли об одиночестве. Ему казалось, что это временно, что все пройдет, и он снова будет обласкан, сыт, и вечерами, лежа в ногах у Никулишны, будет следить за тем, как хороший милиционер Серега Глухарев на экране телевизора легко расследует самые запутанные преступления. И будет усмехаться в усы, слушая, как «охает» пугливо бабушка Анна, вздрагивая от киношных выстрелов, и, мелко крестясь, повторяет тихонечко «Свят! Свят! Свят!»

Ночь опустилась на землю, съев этот долгий день. Сначала стемнело там, где в кроне дерева сидел котенька. А потом в одно мгновение, будто черный занавес упал сверху. И в темноте особенно ярко светились цепочки огней вдоль железной дороги, фонарь под козырьком на крыльце магазина, редкие квадратики окон в домах и звезды в высоте, которые высыпали густо, будто кто-то бросил щедро горсть сверкающих драгоценных камней.

Пес под фонарем на крыльце магазина потянулся всеми четырьмя лапами и страшно зевнул. Котеньке сверху видно было его страшную пасть с зубами, от вида которых ему стало грустно.

— Мяу?! — спросил сам у себя котенька, и значило это отчаянное «Что делать?!» Извечный русский вопрос, на который и у людей-то нет ответа, а уж у котеньки… И самое печальное, что никто, даже кудлатый пес, его не услышал.

Прошла еще одна электричка, и от платформы к поселку прошли двое. Увидев их, котенька мяукнул, как ему показалось, погромче, но они разговаривали громко, похохатывали, и жалобного голоса сверху не услышали.

«Теперь надо немного спуститься вниз, и когда с электрички снова пойдут пассажиры, надо кричать громко, — размышлял котенька. — Услышат — помогут. Не могут пройти мимо люди, если животинка на дереве мучается!»

Он попытался спуститься на ветку пониже, но у него ничего не получилось: лапки затекли от долгого сидения в одной позе, и котенька едва не грохнулся вниз. Да еще пес проснулся, вспомнил про кавказского пленника и рыкнул страшно. Котенька от ужаса начал карабкаться выше, и через минуту попал в паутину тонких веток в кроне дерева. Теперь ему даже посидеть было не на чем. Котенька буквально висел на верхотуре, и от малейшего шевеления ветки под ним качались. Он с трудом добрался до развилки, и повис на ней, упершись двумя лапами в обломанный сук на стволе.

Он потерял счет времени, ожидая следующую электричку. Наконец, вдали показался огромный светящийся глаз. Перед платформой «длинная зеленая гусеница с окнами» загудела протяжно, и, слегка сбавив скорость, проскочила станцию без остановки.

— Мяу! — Пожаловался на судьбу котенька, взывая к совести кудлатого, которому в его шубе не холодно было.

Пес зевнул, но прощать кота не собирался: нечего было в чужие владения вторгаться! В принципе, псу уже было все равно, плевать ему было на чужака, и если бы кот слез с дерева, то пес, может быть, его и не тронул бы. Может быть… А, может быть, и нет! В конце концов, по закону природы псу положено гонять кота! Тем более, кудлатый в нежном щенячьем возрасте не раз пострадал от котов, которые жили в каждом дворе. Стоило ему было сунуться в чужую калитку, как он тут же получал лапой в нос и четыре острых лезвия бритвы располосовывали кудлатову морду вдоль и поперек! И ладно бы один раз! Бывало, песик не успевал вытащить морду из дырки в заборе и за первым ударом следовал другой, а потом третий! «Настрадался-настрадался! — Вспомнил к месту пес и посмотрел на кота, который раскорячился в рогатке двух веток дерева. — Зато теперь я здесь хозяин!»

Котенька понял, что спасти его может только чудо, и начал звать на помощь все громче и громче. Да вот беда, очень громко у него не получалось. Он просто не умел!!!

К утру он охрип, и так ослаб, что готов уже был отцепиться от дерева и упасть вниз, позорно шлепнуться на землю. И пусть бы пес трепал его за шубу. Ему уже было все равно. Но, заметив идущую к платформе женщину с корзинкой и сумкой через плечо, котенька решил попытать счастья еще раз.

«Мяу!» у него не получилось, только хриплое «Помогите!»

И, о, чудо! Его услышали. Женщина подняла голову вверх и увидела котеньку, который звал на помощь.

Она все сразу поняла. А что там понимать-то?! Пес на крыльце, кот на дереве.

— Ричард! Твоя работа? — спросила пса женщина.

Кудлатый встал, и, разметая хвостом листья, пошел здороваться. Даму эту он хорошо знал с детства. И если она так строго говорит, значит, он виноват.

— Наделал дел, Ричард? — женщина поставила под дерево сумку и корзинку, и задрала голову в небо. — Котенька! Слезай, милый!

Котенька вздрогнул. Какая хорошая женщина! И откуда она знает, как его зовут??? Может быть, она соседка по даче этого троюродного внука Никулишны — Генки Шумилкина, просто котенька не встречался с ней??? «Господи! Только бы она не ушла! Только бы стояла вот тут под деревом и подбадривала, и тогда я, даже если упаду вниз, не попаду в зубы этого страшного Ричарда! Господи! А может она мне поможет отыскать Никулишну?!» — Котенька собрал все свои силенки и хрипло выдал:

— Мяу-у-у-у-у!!!

Вдали засвистело, и из-за кустов показалась электричка. Женщина бросила взгляд на руку, где у нее поблескивали маленькие часики, и сказала сама себе:

— Ну, вот, опоздала…

Котенька снова замяукал жалобно, и женщина сказала ему:

— Ну, не переживай! Не уйду. Будем тебя снимать!

По-другому Тата Ромашова поступить не могла. По секрету от всех она считала, что самые лучшие люди на свете — это коты. Ну, и кошки тоже. Хотя Тата отдавала предпочтение мальчикам.

Коты у нее в доме были всегда. Тата помнила их всех по именам, окрасу и характерам. Вот только с породой все было просто, порода редкая — кот помоечный. Ну, или самый обычный, без паспорта, экстерьера, родословной и прочих особенностей.

Дом ее был, как пустыня зимой, когда в нем не было кота. Ей было холодно и одиноко, если на пороге ее не встречал улыбающийся Мурзик или Рыжик.

У нее был сын — тринадцатилетний пацан с кошачьим именем Васька, заботливый, исполнительный и добрый, но, как все подростки — со своей новой жизнью, которую он считал взрослой, и в которой не было места разным сентиментальным глупостям.

А ведь когда-то было…

Когда Ваське было лет пять, у них жила трехцветная кошечка Лапка — редкий случай: не кот, а кошка! У них тогда была старая коммунальная квартира на первом этаже, и Лапка гуляла на улице: выпрыгивала в форточку, болталась по двору, и возвращалась назад тем же путем. Или ловко проскакивала в двери, если они были открыты, а потом смирно сидела на площадке, и каждому проходящему мимо намекала скромно, мол, позвоните, пожалуйста, вот в эту дверь два раза — Ромашовым! И звонили. У нас много людей, которые любят кошек, и понимают их.

Так вот, Лапка, гуляя во дворе, приглянулась большому рыжему коту, и вышла замуж. «Тра-та-та, тра-та-та! Вышла кошка за кота! За кота-котовича! За Петра Петровича!» Кот жил в дворницкой, у дворника дяди Пети, между прочим! Так что, отчество у кота было законное — Петрович, а имя — Патрик. Это по-польски. У Патрика хозяйка была — старая полька пани Патриция. Была она одинокая, как перст. Старая, как баба Яга. И боялась смерти только потому, что Патрик без нее пропадет.

Патрик не пропал. Из комнаты пани Патриции после ее ухода в мир иной его, конечно, выгнали новые хозяева, и он какое-то время болтался по двору, заглядывая всем в глаза, как бы спрашивая: «Ну, и скажите, куда же мне теперь?»

Такого его, неприкаянного и потерянного, и встретил дворник дядя Петя, присел перед сиротой, огладил — от макушки до кончика пушистого хвоста, и сказал:

— Пойдем ко мне жить! Разносолов не обещаю, но с голоду не помрешь! Правда, придется мне кое в чем сократиться… — дядя Петя красноречиво щелкнул себя по шее. — Да ладно, Патрик, мне так и так сокращать это дело надо — печенка шалить стала. Врач уже пугает: не брошу выпивать, придет кирдык.

Патрик про кирдык ничего не знал. Он вообще знал польский язык лучше, чем русский. Но по тону понял, что «кирдык» — это что-то не очень хорошее. Но дядя Петя не мог сделать ему ничего плохого. Он был добрым. Зимой расчищал от снега двор и лепил снеговиков для детей: смешные снежные люди с морковками вместо носов и черно-угольными глазами стояли стражами у ворот до самого тепла.

Он подкармливал кошек, собак и голубей, и они слетались и сбегались трижды в день к теплому канализационному люку у входа в подъезд. На поверхности люка даже в лютую стужу не замерзали хлебные крошки и все те вкусности, которые жильцы приносили дяде Пете в помощь братьям нашим меньшим.

Они, рожденные на улице, могли и сами добыть себе пропитание, смышленые были и сноровистые, если не сказать — наглые! Украсть могли и колбасу, и мясо. А один безымянный пес, которого очень добрый профессор Ермолаев из 12-й квартиры, приглашал погреться в свою квартиру, тырил печенку прямо со сковородки, стоящей на огне. Профессор не обижался, и рассказывал про пса всему двору, что он очень ловкий и понятливый.

Да все они были понятливыми до безобразия! Взять хоть кота Тыкву, которого приютили Михайловы из 21-й! Он ни разу в жизни не видел настоящего унитаза и туалетной бумаги! Но как же четко разобрался, что к чему в этой маленькой комнатке, где сердобольные хозяева поставили для него специальный кошачий горшочек. Чтобы понравиться добрым людям, Тыква ловко раскручивал рулон туалетной бумаги, причем, до картонки. Бумажная лента падала в горшок. Вся! Без остатка! Так, что и горшка не было видно — целая гора бумаги. Только картонный цилиндрик оставался на специальном держателе. После этого Тыква от души писал сверху, а иногда и кучку мог произвести, и с чистой совестью уходил. Итог такого аттракциона — 56 метров бумаги коту под хвост…

Жизнь заставляла бездомных животных учиться добывать себе пищу и показывать цирковые номера, за которые люди щедро угощали маленьких артистов. На Тыкву к Михайловым весь дом ходил смотреть. Плата за спектакль — вкусности кошачьи. И безымянного пса профессор Ермолаев с удовольствием знакомил со своими учеными друзьями, которые, увидев лишь однажды, как четвероногий друг их коллеги аккуратно снимает со сковороды крышку и за минуту съедает шкворчащую печенку, усомнились в теории Дарвина. И что-то еще такое ввернули про каштаны, которые таскают из огня. Про Дарвина безымянный пес на все сто согласился, хоть толком и не был знаком с его теорией. А вот про каштаны из огня… «Не надо каштанов! Лучше печенку! Жарь, давай!» — Приказал он доброму профессору, и тот рысью помчался к холодильнику за новой порцией печенки.

А вот Патрику было совсем несладко. Он ведь из домашних был. Да мало того — из домашних. Из аристократов. Хозяйка у него дома без салфетки кружевной обедать не садилась. Про «украсть» Патрик только из программы «Человек и закон» знал. И законов улицы кот не знал, сноровкой не обладал, да еще и стеснялся. Не мог он растолкать уличных кошек и съесть чужой обед. Тут уж воспитание старой польки было, и ничего с этим не поделаешь. Вот поэтому дядя Петя и забрал его сразу с улицы: привел в дворницкую, где было тепло, светло, где на стене висел потрепанный коврик, а в углу голубел глаз старенького телевизора.

— Вот, это дом мой! — сказал дядя Петя Патрику. — У меня тут ничего лишнего, но все, что надо, есть. Да ты проходи, не стесняйся!

Патрик прошел, старательно обнюхал углы, и занял место в драном кресле, которое досталось дворнику от одного художника. Художник это кресло любил, сидя в нем, он писал книжку о своей жизни в искусстве и делал наброски в альбоме. А когда художника не стало, его дети решили старую мебель на помойку вынести. Ее тут же расхватали ценители старинной мебели.

— А мне вот кресло досталось, понравилось оно мне. Смотрю, и тебе нравится. Ну, коль нравится, твое будет. Я в нем так и так не сижу. Я ж картин и книжек не пишу! — рассказывал дядя Петя Патрику о своей незамысловатой жизни. — Ты, конечно, тоже картину или книжку не напишешь, хотя, читал я про кота ученого, который сказки сказывать мог! Ну, располагайся, брат!

Так Патрик и поселился у дворника дяди Пети, стал Петровичем, и полюбил гулять во дворе. А еще полюбил трехцветную кошку Лапку и взял ее замуж. Прошло два месяца, и Лапка родила трех очаровательных котят. Она стала замечательной матерью, а маленький Васька говорил, что он их дядя, и нянчился с четвероногими «племянниками». На ночь укладывал всех их, вместе с мамой, в большую картонную коробку, на крышке которой нарисовал клавиши фортепиано, и наяривал им колыбельные, распевая во все горло.

Кошка Лапка прожила у них в доме несколько лет, и два раза в год приносила котят, которые все, как один, были мастью в Патрика. У Лапки и Патрика были трогательные отношения. «Трогательные — это потому что они друг дружку носом трогают?» — спрашивал Васька.

«А, в самом деле, почему «трогательные»? — размышляла Тата. — Наверное, от слова «трогать», но не буквально трогать, а от «трогать душу», «трогать сердце», «растроганный»!

…Тата ненавидела первые этажи. Удержать в доме кота или кошку, живя на первом этаже, невозможно! Если вольнолюбивая животина не выскользнет в приоткрытую дверь, то непременно выскочит в форточку! А на улице у кота или кошки, особенно если они домашние, врагов много. Это и машины, и собаки, и люди.

Лапка пропала. Ушла гулять, как всегда. И больше не вернулась. Тата и Васька бегали по окрестным дворам и звали кошку, и расспрашивали жильцов, не видели ли они «такую маленькую трехцветную кошечку?!»

Никто не видел, не встречал.

А через несколько дней за Лапкой пропал и Патрик. И они втроем, вместе с дворником дядей Петей бегали по дворам, оглашая окрестности воплями: «Лапка-Лапка-Лапка!!! Патрик-Патрик-Патрик!!!»

Васька тогда обревелся от горя. Он с утра до вечера рассматривал рисунки, на которых была Лапка и ее котята, и просил Тату рассказать ему историю с хорошим концом про кошку, которая ушла из дома.

А потом, вместе с переходным возрастом, Васька перестал быть сентиментальным, и нежное отношение к котам у него пропало. Нет, он их не обижал, и погладить мог, и горшок помыть, но, как бы это правильно сказать, — без души, а то и из-под палки.

У Таты же к котам отношение было более чем трепетное. Пройти мимо кошачьего горя она точно не могла.

Женщина осмотрелась по сторонам, но даже если бы у магазина, как рояль в кустах, стояла стремянка, она бы не смогла снять котеньку с дерева. Высота — метра три, не меньше. Кот так испуган, что отцепить его от дерева вряд ли получится своими силами.

— Котенька, — ласково сказала женщина. — Я знаю, что ты все понимаешь! Миленький, спускайся потихоньку, и не бойся ничего. Даже если ты упадешь, я тебя поймаю! Хоть я и рискую. Ты знаешь, чем я рискую?! Я просто хорошо знаю, как коты падают. Они вцепляются в то, что встречается у них на пути. И мне жалко мою куртку, и уж тем более мне жалко мое лицо.

Женщина говорила и говорила, не потому, что она такая болтушка, а для того, чтобы измученное голодное животное привыкло к ее голосу, успокоилось, и, может, даже сделало бы попытку спуститься с дерева.

Но, увы! Прошел час, а кошак не сдвинулся с места. Он делал попытки, но у него не получалось.

Прошло сколько-то времени, но ничего не изменилось. Котенька жалобно мяукал, и Тата понимала, что он ей хотел сказать: «Лапы уже онемели совсем! И есть хочется! Но я не жалуюсь, это я, чтоб не молчать. И главное, чтоб ты не оставила меня! Знаешь, я теперь очень хорошо знаю, что такое одиночество. Это — один ночью! Да еще на дереве…»

А между тем, электрички в этот ранний час шли одна за другой, то в одну, то в другую сторону, и женщина смотрела всякий раз на часы, и закусывала губу. И еще более активно уговаривала кота, а он и рад бы спуститься, но задом наперед у котов очень плохо это получается!

Пришла вчерашняя продавщица: котенька краем глаза увидел и узнал ее по утиной походке. Пока она открывала магазин, следила внимательно за тем, как женщина уговаривает кота спуститься с дерева, а потом громыхнула тяжелым засовом и сказала веско:

— Не слезет он! Боится. Через три дня ослабнет и упадет.

— Ну, что вы! Как это «три дня»?! Как это «упадет»?! — запричитала котенькина спасительница. — Нет, меня это не устраивает! Я не могу три дня жить под этим деревом! Что же делать?! Что же делать?!

Женщина забегала под деревом, поглядывая на небо, как Пятачок в детском мультике про медвежонка Винни-Пуха: «Кажется, дождь собирается! Кажется, дождь собирается!»

Продавщица открыла свой сельмаг, забросила сумку за прилавок, и вышла на крыльцо — давать советы:

— Вот в Америке — там все просто! — не к месту вставила.

— Вы были в Америке? — рассеянно спросила ее женщина.

— Я?! Нет, не была! Ну, что Вы?! На кой черт мне это нужно?!!

— Тогда откуда Вы знаете, как там у них в Америке?

— Так, телевизор смотрю! Так, вот, там у них служба «911» работает! Они и кошку с дерева снимут, и преступника обезоружат!

— Эврика! У нас тоже есть такая служба! — женщина достала записную книжку, полистала ее, и нашла то, что нужно. — Вот, МЧС! Котенька! Ты держись! Сейчас мы вызовем спасателей!

Котенька слабо мяукнул в высоте.

А женщина уже набирала номер телефона на мобильном:

— Алё! Спасатели?! Помогите, миленькие! У нас тут котик на дерево забрался, а спуститься не может. Да! Обессилел совсем! Да! Адрес? Ага! Записывайте!

— Уф! — радостно выдохнула она, закончив разговор.- Котенька, миленький, придется еще немного подождать, но дяденька обещал, что через часик приедет!

Через часик. Ну, ладно. Тату уже нигде не ждут. Она уже, куда только можно опоздала…

А через часик пошел снег. Тата распахнула над головой цветной зонтик, будто бабочка крылышки развернула, и снег падал на разноцветный купол, и стекал по нему, как по крылышкам уснувшей осенью бабочки, ручейками.

Котенька поежился. Он понимал, что надо подождать. Если бы не эта женщина под деревом, то он бы уже упал. Сил просто осталось только на то, чтобы не подвести эту милую даму: раз дал слово потерпеть — надо потерпеть.

А сырой снег падал и падал, и скоро мир превратился в белый свет. Вот почему говорят «Где-то на белом свете…» Белый свет там, где белый снег. Как все просто! Только в такую погоду очень хочется в дом, и теплого молока очень хочется, хоть взрослые коты его и не пьют. «Ну, так то взрослые коты! А я еще по котовым меркам подросток, недокот!» — рассуждал котенька, ежась под снегом, который таял у него на носу и щекотно скатывался на усы.

Наконец, как в песне у Высоцкого, которого просто обожала Тата, «пришел тягач, и там был трос, и там был врач». Ну, не тягач, а старый джип, на морде у которого красовалось — «Проходимец». Хлопнула дверца, и на землю с подножки соскочил плотный дяденька, в кепке-бейсболке и крепких походных ботинках-туриках. Улыбнулся светло, и всем сразу стало понятно: этот поможет!

— Всем привет! Ну, и где тут верхолаз?!

Тата и продавщица, вместе, как по команде, показали пальцем в небо и дружно сказали:

— Там!!!

Дядька задрал голову, и свистнул громко:

— Да-а-а-а-а-а… Занесло тебя, брат!

«Мяу!» — ответил ему котенька, имея в виду, что не по собственной прихоти, не на охоту за птичкой занесло его на дерево, а по милости сторожа магазинного, кудлатого пса Ричарда.

— Собака загнала, говоришь? — переспросил спасатель, и котенька закивал, радуясь понятливости дядьки в кепке-бейсболке.

— Вот, — сказала сердобольная женщина. — Сам не слезет.

— Упадет дня через три, — подвела итог продавщица, которая шуганула кудлатого Ричарда с крыльца.

— Достанем! — Уверенно сказал дяденька, и полез в багажник за инструментом. Он достал кривые страшные «кошки» — специальные железные насадки на ботинки, в которых электромонтеры ползают по столбам, большие — по локоть! — брезентовые рукавицы с двумя пальцами, сетку. Кепку-бейсболку он перевернул козырьком назад, и на нос ему стал падать мокрый снег.

— Ну, вот! — Спасатель потопал на месте, проверяя надежность крепления «кошек». Он был похож на большого жука-оленя с кривыми рогами. Только у жука-оленя эти рога на голове, а у спасателя — на ногах.

Громыхая «кошками», он подошел к березе, и, полез на дерево, ловко цепляясь за ствол крючками. Через две минуты он уже гладил окоченевшего кота, который почти врос в крону дерева. Спасатель аккуратно накинул на него сетку, и ловким движением оторвал животину от березы. По краю сетки проходила кулиска с веревкой, которую спасатель мгновенно стянул гармошкой.

— Милая дама! — Сказал сверху дяденька. — Я сейчас буду травить, а вы принимайте ценный груз. Поехали!

Тата покраснела от обращения «милая дама». Она не поняла, что значит «травить», если надо «спасать», но тут же до нее дошло: «травить» — это значит аккуратно, потихоньку отпускать веревку с грузом. Как на стройке. Там еще при этом «майна» и «вира» кричат, что значит «вниз» и «вверх».

Спасатель аккуратно стравил веревку, и сетка с котом опустилась прямо в распахнутые объятья женщины с ярким, будто тропическая бабочка, зонтиком. Она опустила его на землю, и неумело принялась тянуть веревку из кулиски. Котенька не рвался, не пытался бежать, он терпеливо ждал. И даже не испугался, когда с дерева с грохотом съехал дяденька в кепке-бейсболке. Он ловко отстегнул «кошки», и одним движением распустил узел на горловине сетки, достал котеньку и спрятал его под куртку. Котенька не сопротивлялся. Он плакал от счастья и усталости, и ему совсем было не стыдно, потому что он был совсем маленьким.

А еще от свитера этого дяденьки пахло чем-то волнующе-приятным, только от переживаний котенька не мог вспомнить, откуда ему знаком этот дивный запах.

Потом они ехали куда-то на машине с именем «Проходимец», и котенька лежал на руках у женщины. Он уже знал, что ее зовут Татьяна Михайловна. Это она так представилась спасателю.

— Но это больше на работе! Я работаю в детской библиотеке, и дети зовут меня Татьяной Михайловной. А для друзей я — Тата!

— Ну, а я и для друзей, и по работе просто Серега! И фамилия у меня самая простая — Иванов. А у Вас тут дача?

— У меня тут дом. Старый, правда. Родительский. Зимой живу в городе, сюда редко приезжаю. А с весны и до осени — здесь. А Вы?

— А у меня тоже дача, только не на станции, а подальше, в садоводстве. Вот… — Серега Иванов задумался.

Они помолчали.

— А с котом что делать будем? — Серега покосился на Тату.

— Ну, а что можно с ним сделать? Наверное, придется оставить себе.

— Вы так легко решаете такие вопросы! Это большая редкость в наши дни, когда кота с улицы берут в дом!

— Да, нет, Сергей, не редкость. Людей, не глухих к чужому горю, у нас хватает. А я вообще люблю котов. А с «трудной судьбой» — особенно. Они очень благодарные, хоть многие считают, что коты — это такие домохозяева, под дуду которых все домочадцы пляшут! А сейчас у меня нет кота, так что этот котенька неспроста мне по дороге встретился. Пусть живет, не обижу.

Въехали в город. Тата назвала адрес, и Серега Иванов — спасатель и автогонщик — ее мигом домчал.

— Ну, вот мой дом! — Тата показала на «китайскую стену» красного кирпича — длинное строение, которое выползало из одного квартала, изгибалось и петляло, разрывалось арками, и вползало в соседний район.

— Ого-го! Как же вы тут сами-то не заблудитесь? — спросил Серега у своей новой знакомой.

— Привыкли! А мне так и вовсе повезло: моя парадная крайняя, прямо у автобусной остановки. Может… чай? Или кофе? — Из вежливости предложила Тата. На самом деле она жутко устала, и хотела сейчас только одного: позвонить на работу, извиниться, и лечь спать.

— Спасибо! Но я откажусь. Вот до дверей Вас провожу, а то не донесете свои картины-корзины-котенки!

Когда за спасателем Серегой закрылась дверь, Тата без сил опустилась на скамеечку в прихожей. Котенька осторожно обходил квартиру, шумно нюхая незнакомый воздух. Отдаленно пахло чужим котом. Но так отдаленно, что было понятно: кот в квартире жил когда-то давно…

— У меня был замечательный друг — кот Степа, — взялась рассказывать котеньке историю своего любимца Тата. Он сидел на маленьком диванчике в тесной кухне и счастливо жмурился. Тата варила пельмени.

— Так вот. Степа — рыжий с белыми пятнами кот. Самый обычный. И в то же время — не обычный. Степочка был доктором!

На этом слове котенька встрепенулся, вспомнив, что слышал это слово от Никулишны. Да что там слышал! Он хорошо знал, что это такое — доктор! Не каждый кот умеет лечить! «Ну, давай-ка, с этого места подробнее, Татьяна Михайловна! — Поторопил ее котенька. — Про доктора, про доктора!»

— … а если болела голова, то он заваливался прямо на подушку, представляешь?! И голова поправлялась!

«А что не представлять?! Я и сам такое делал Никулишне. И что удивляться-то? Просто головная боль в подушку уходит и все! Я это тоже умею делать!»

— Правда? — вдруг спросила его Тата, будто услышала его мысли. — Мне показалось, что ты сказал, что умеешь тоже так делать…

«Не показалось ничего! Я так и сказал!»

Тата внимательно посмотрела на кота. Нет, все-таки это самые не обычные животные. Она уже успела рассмотреть котеньку. По всему видно, он еще очень юн, похоже, весной родился. А нос какой выразительный! Просто профиль кавказского мужчины! Горный орел!!!

— А вот покормить-то мне тебя и нечем, — озабоченно сказала Тата. — У меня уже полгода как нет кота. Я когда-нибудь расскажу тебе его историю. Но сначала — про Степу. Знаешь, Степа… ну, тот, о котором я говорю, что он доктор… Он был удивительным котом. Он прожил у меня тринадцать лет. Судьба у этого кота была, сколько трагичной, столько и счастливой. Ты пельмени будешь?

Котенька едва заметно кивнул.

— Я вечером принесу тебе корм, а пока…

Тата положила в мисочку несколько пельмешек и щедро полила их сметаной.

Котенька забыл, когда ел. После того, что он перенес, домашние пельмени были просто царской едой.

— Кушай! Кстати, пельмени не магазинные! Это я сама делала. Фарш из трех видов мяса и тесто тоненькое. Ты уж прости, не совсем кошачья еда, но… Не готова я была к тому, что у меня появится гость… кот.

Котенька аккуратно лизнул сметану, и заработал энергично языком. Через минуту пельмени были вылизаны дочиста. Котенька вытащил пельмешку из мисочки, прикусил ее с одного бока, и достал изнутри начинку. Она была похожа на маленькую мышку, только намного вкуснее.

— Оригинальный способ поедания пельменей! — Одобрила его Тата.

А котенька разделался со всеми пельменями, оставив нетронутыми шкурки из теста. Немного подумал, и съел шкурки. Хоть и не похоже, что его выпрут, но лучше впрок поесть. Да и неудобно как-то: мясо съел, а тесто оставил!

Потом он долго умывался, старательно тер лапой усы и нос, после чего забрался на подоконник и свернулся калачиком. Он смотрел в окно и думал о том, что жизнь его совершила очередной вираж. Тата ему очень нравилась. А главное, они друг друга понимали. Невероятно, но факт! Она явно слышала его мысли. Как…

«А с именем она как попала! — продолжал размышлять котенька. — Ведь котенькой меня называла Никулишна…»

Тут котенька тяжко вздохнул. «Где она, моя Никулишна? Что с ней?!»

— Ты потерялся? — спросила его Тата.

Она помыла посуду и подсела к окну.

— Наверное, у тебя что-то случилось… — Тата заглянула котеньке в глаза, и положила свою узкую ладошку ему на голову.

Ах, как же долго он этого ждал!!! Ее рука очень отличалась от руки Никулишны. У старой бабушки Анны руки пахли по-другому, были тяжелее. А еще он помнил время, когда помещался в ее ладони. А у Таты ладошка была легкая, узкая с длинными тонкими пальцами, и поглаживания, как порхание мотылька.

Котенька задрал голову и ткнулся в узкую ладошку влажным носом. «Спасибо тебе, дорогая! Спасибо за спасение, за тепло твоего дома, за пельмени, наконец!»

— Благодаришь? — понимающе поинтересовалась Тата. — Кстати, имя-то у тебя есть? Всё котенька да котенька!

«Так я котенька и есть!»

— Правда? Ну, это, вроде и не имя, а название, только ласковое. А хочешь, я буду звать тебя Пельменем?! А что, симпатичное имя! И тебе идет! Парень ты простой, как… как пельмень!

«Мне нравится!» — ответил котенька и со вкусом сказал: «Муррр-мяф!», что в переводе значило «Пельмень».

— Ну, вот и хорошо. Ладно, спи!

Ах, какой это был сладкий сон! За окном снова падал снег, которому не суждено было залежаться на земле, потому что она была еще не готова его принять, стать тем самым «белым светом». Во дворе гуляли собаки, облаивая прохожих, но котенька, которому только что дали симпатичное имя — Пельмень, совсем не боялся этих собак. Во-первых, у него был дом, который стал его крепостью, во-вторых, у него была Тата, которая спасла его.

— Не забывай, что у нас еще есть Васька — хоть маленький, но мужчина! Он достаточно равнодушен к котам, но рад, когда мне хорошо. А мне с тобой хорошо. Я обещала рассказать тебе про Степу… — Тата кивнула на портрет в рамке.

Степа был удивительно ласковым котом. В детстве он был оставлен у мамы-кошки одним-единственным из десятка котят, и за два месяца жизни при маме, отъелся так, что таскал по полу свое смешное пузико. Рыжий, с белым пятном на симпатичной хитрой мордашке, Степа за год вымахал в огромного кота. Первым же летом на даче со Степой случилась беда. Кажется, англичане придумали поговорку: любопытство — кошачья смерть. Степа был любопытным котом. Исследователем. После года жизни в городской квартире, где он изведал абсолютно все, на даче Степа целиком и полностью ушел в изучение местности. Начал с огорода и парника, где ловил лягушек и кузнечиков.

А потом Степа повадился ходить за забор, и дальше — за железную дорогу. Там за кустами была не высыхающая даже в самое жаркое лето, лужа. Да не лужа! Маленькое озеро! В камышах по берегу лужи прятались чаячьи гнезда, в которых в начале лета появились маленькие чайки. Степе с охотой не очень везло: мамы-чайки долбили его клювами по лбу, когда он подбирался к гнездам, и поливали его жидким пометом сверху. Но он все равно каждый день ходил к луже.

Как-то раз Тата вернулась из города поздно вечером. Переждав, пока электричка унесется в темноту, она перешла железную дорогу, и уже хотела повернуть на свою тропинку к дому, как вдруг заметила в траве у блестящего в темноте рельса знакомый силуэт.

— Степа?! — Позвала тихонько Тата, и услышала в ответ жалобное: «Мяу!»

— Степочка? Что ты там…? — Тата поставила сумку, и полезла по высокой траве к Степке, который сидел, странно вывернув лапу. Она подняла котика и почувствовала под рукой теплое и влажное.

Дома она увидела его рану и ужаснулась: левая лапа начисто лишилась пальчиков, раздробленные мелкие косточки белели в кровавом месиве. Тата чудом не упала в обморок, но взяла себя в руки, перевязала Степе лапу, и баюкала его до утра.

В ветклинике Степе сделали операцию, почистили рану, и это было не самое страшное. Куда тяжелее было выхаживать его после операции. Тата сшила ему специальные рубашки — с одним рукавом, зашитым снизу. Дважды в день она делала перевязки, накладывала на рану мед с подорожником, завязывала лапу бинтом и надевала рубашку.

Первые дни Степа лежал в хозяйской постели, и даже в туалет Тата его носила на руках. Потом он стал потихоньку есть. А когда отправился гулять, стало понятно, что парень пошел на поправку.

Тата выхаживала Степку три месяца. Новые пальчики у него, конечно, не выросли, но на лапу он стал наступать, и со временем косточка согнулась слегка, приняв удобную форму. Один уцелевший боковой палец, вооруженный когтем, страшно стучал по полу, за что Степу стали звать Крюгером.

Инвалидность сделала Степу жутким нахалом. Он нагло воровал со стола колбасу и мясо, мог открыть холодильник и пошуровать там от души. Он научился попрошайничать и делал это профессионально: стоя на задних лапах, Степа здоровой передней лапой держался за стул или за стену, а больную протягивал Тате и громко орал: «Подайте, Христа ради, инвалиду войны и труда!» И приходилось подавать, так как по-другому от него было не отделаться.

Летом на даче Степа перестал ходить за забор, но придумал себе новое развлечение: на трех лапах он забирался на дерево — прямо к вороньему гнезду. Вороны звали на помощь своих собратьев и наваливались всем миром на обидчика. Птицы долбили Степу здоровыми клювами, выдирали клочки рыжей шерсти вместе с «подкладкой» кошачьей шубы, а однажды его очень «удачно» клюнули в лоб, да так, что Степа упал с дерева. На лбу у него выросла шишка, а глаза разъехались в разные стороны, и таким козоглазым «красавчиком» он проходил неделю. Но при этом не терял надежды на то, что в один прекрасный день он добудет-таки вороненка, и постоянно караулил момент, прогуливаясь под деревом.

…Степа прожил у Таты тринадцать лет. К старости он одряхлел и приобрел способность лечить людей и котов, и за это, а еще за нежность и ласку, за удивительный характер, за коммуникабельность и артистизм Тата очень любила его…

А потом у нее был Кузя — пушистый рыжий с веснушками на розовом носу и вокруг глаз. Веснушки у Кузи были даже в самих глазах — карие точки в лунно-желтых полусферах, похожих на стеклянные пуговицы со старинной бабушкиной блузки. Когда зрачки у Кузи были не шире лезвия бритвы, глаза его походили на две половинки луны. Луна с одной стороны — левый глаз, и луна с другой стороны — правый. И на двух половинках луны были видны лунные моря, горы, кратеры спящих вулканов.

Кузя был свободолюбивым котом, которому очень тяжко жилось в городе, и Тата уступила родителям, которые уговорили ее оставить Кузю в деревне. Он стал грозой всех местных собак. Они даже не пытались его гонять, и не мечтали загнать на дерево. Скорее, им самим пришлось бы спасаться на деревьях, если б Кузя этого захотел.

Больше всего в жизни Кузя любил папу Таты — дядю Мишу. Рядом с ним Кузя забывал, что он давно уже взрослый кот, солидный и серьезный, что его боятся собаки, и что все рыжие коты в деревне — его дети! Лишь малая их часть. А еще больше Кузиных детей увезено в город озабоченными хозяевами кошек, которые влюблялись в Кузю с первого взгляда.

С дядей Мишей Кузя ходил на рыбалку и часами неподвижно сидел в траве у реки, ожидая, когда хозяина посетит рыбацкое счастье. Может быть, кто-то из соседских котов думал, что Кузя печется о собственном желудке — рыбка-то вся ему доставалась. Но Кузя был благородным котом и честно радовался за то, что дяде Мише везло.

А вечерами они вдвоем лежали на старом диване перед телевизором и смотрели все подряд, пока не засыпали. Кузя клал голову на руку дяди Миши, и они слышали друг друга. Кузя слышал, как под ухом у него бьется жилочка, и будто часики стучат: тик-так, тик-так. А хозяин чувствовал кожей горячее дыхание огромного рыжего кота.

…Той осенью хозяин захворал не на шутку. Кузя чувствовал, что с ним что-то происходит, потому что он чаще, чем это было раньше, ложился полежать на диван. При этом телевизор совсем не включал, и пил из стакана резко пахнущее лекарство. Часто с ним рядом сидела хозяйка — тетя Валя — мама Таты, и когда Кузя пытался устроиться на руке хозяина, она снимала его, грозила пальцем, и отправляла погулять.

И Кузя шел гулять. Вернее, шел проверить, не шастают ли по двору чужие собаки. Все, что он мог сделать для хозяина — это прогнать прочь собак, чтобы не гавкали под окнами, не мешали отдыхать.

Они перестали рыбачить с хозяином на речке, и рыба была счастлива. И развелось ее видимо-невидимо — Кузя узнавал. Он в одиночку ходил на деревянные подмостки, которые дядя Миша самолично сколотил много лет назад. Тогда еще в доме у них не было воды, и тетя Валя полоскала белье, стоя на коленках на самом краю деревянной опоры. Потом в дом провели воду, и подмостки стали исключительно рыбным местом.

По ночам он пробирался к хозяину, осторожно ложился ему на руку и слушал. И то, что он слышал, пугало его. Вместо ровного хода часиков — тик-так, тик-так, слышались беспорядочные перебои: так-так-тик, тик-тик-так, и под конец гулкое — «тук». И однажды ночью он понял, что этот внутренний «будильник» не просто дал сбой, а сломался! Будто пружина сорвалась внутри организма-механизма, пружина, которая держала все колесики и шестеренки, и спасала от разбега, тормозила безудержный бег.

Кузя испуганно посмотрел на хозяина своими половинками луны, которые в темноте были не желтыми, а черными. А он вдруг поднял дрожащую руку и положил ее на голову коту. Кузя почувствовал, как она мелко дрожит.

Дрожала…

Дрожала, а потом перестала, потому что в испорченном будильнике совсем кончился завод. И наступила полная тишина.

Кузя все понял, своим кошачьим чутьем. Он подал голос. Когда он пугал собак во дворе, он тоже кричал. Но совсем по-другому. Воинственно и дико, чтоб боялись. А тут он крикнул испуганно, тихо, но этого хватило, чтоб разбудить хозяйку.

…Дядю Мишу схоронили на Покров на сельском кладбище. Было сыро и грязно, и люди нанесли в дом холода, и какой-то жуткой печали. Через день все разъехались-разошлись, и в доме остались только хозяйка тетя Валя и Тата. Они пили чай и плакали, и тетя Валя в сотый раз рассказывала дочери, как проснулась она ночью от странного звука: будто птица лесная вскрикнула. «Так и не поняла: Миша ли это крикнул, будто что сказать хотел, или Кузя так мявкнул. Он ведь с Мишей лежал, Кузя-то! И даже из-под руки у Миши не выбрался, когда тот отошел…»

«Отошел, значит. Вот оно что бывает, когда будильник в организме перестает стучать правильно и останавливается совсем», — подумал Кузя, и направился к двери. Он поскреб косяк, и его выпустили.

Дорогу на кладбище он нашел легко, оно совсем рядом было, за поселком у железной дороги. И свежий холмик с увядшими цветами тоже быстро отыскал. На холмике — фотография хозяина. Кузя просидел возле нее до потемок. На холодной земле у него озябли лапы, а он все сидел и сидел, будто ждал…

С этого дня в жизни деревенского кота Кузи появилось новое занятие — ежедневное посещение кладбища. Иногда они ходили туда вместе с хозяйкой, и она рассказывала коту о том, как тяжко ей, как сердце болит оттого, что дяди Миши больше нет. И что-то про войну рассказывала, и про то, как после войны тяжело на ноги вставали, и как детей растили-воспитывали.

А потом снегу навалило столько, что тете Вале стало трудно ходить на кладбище. Да что там! В магазин через дорогу и то тяжело было сходить, и каждый день дом топить. И когда Тата стала уговаривать мать переехать в город, хотя бы до весны, она согласилась.

— А Кузя как же? — Спросила дочку тетя Валя.

— А что Кузя? Кузя с нами поедет!

Кузя все понял. Если бы говорить мог, попросил бы Тату оставить его в деревне, потому что невмоготу ему в городе. Да и чувствовал он, что и ему пора уже собираться скоро в ту страну, куда навсегда уходят старые коты. А в городе, из квартиры, в которой четыре стены, как он уйдет?!

Кузя пытался все это Тате передать. Хозяин бы хорошо его понял, потому что они вместе жили, чувствовали друг друга. А Тата хоть и пыталась вникнуть в суть Кузиных сообщений, но не получалось у нее все правильно прочитать. Она только успокаивала его, что это не навсегда, что только на холода, до весны и тепла.

В день отъезда Тата приехала рано, на машине, — попросила об услуге соседа-таксиста, чтоб быстрее до города добраться. Пока они собирались, Кузя из дому смылся.

— На кладбище, наверное, ушел, — предположила тетя Валя, и Тата побежала за поселок.

Кузю издалека увидела: кот сидел рыжим столбиком на свежем земельном бугорке, засыпанном снежком.

— Кузя! — Позвала тихонько Тата.

Он обернулся на голос.

Тата увидела две половинки желтой луны, две стеклянные пуговицы, и две влажные дорожки от уголков глаз к веснушчатому носу. На рыжем влажные темные дорожки очень отчетливо были видны.

— Кузенька, милый, ты тоскуешь! — Тата протянула руку — погладить Кузю, но он отстранился. Она подумала — одичал кот. А он просто боялся от жалости к себе разрыдаться. — Я все понимаю, Кузнечик. Но надо ехать. Ты не плачь, это только до весны!

Тата аккуратно взяла кота на руки, прижала к себе. Постояла немного у холмика, резко развернулась и пошла к дому.

Кузя хотел вырваться, но передумал, только из-за плеча ее все смотрел и смотрел туда, где остался последний приют его хозяина. И дорожки влажные от уголков глаз до носа пролегли еще четче.

…В городе Кузя совсем загрустил. Он почти не ел, только пил воду, и часами сидел на подоконнике в кухне — смотрел в окно. Там за окном была дорога. Если ехать по ней все прямо и прямо, никуда не сворачивая, то попадешь как раз в Метелкино…

В один из первых дней декабря Кузя не поднялся со своей лежанки. Он прятал нос в шубу, будто ему было холодно. Он был безучастен ко всему происходящему, и Тата решила отвезти его к доктору. Она вызвала такси, завернула Кузю в теплое одеяло.

Всю дорогу до ветеринарной клиники она уговаривала его, как ребенка, и даже смешливый таксист не стал шутить по этому поводу.

А врач осмотрел Кузю, послушал, посмотрел глаза и язык, и сказал:

— Здоров!

— Как здоров, доктор?! Да он не встает!!!

— Ему лет сколько?

— Одиннадцать!

— Ну, не так мало для кота, но…

— Доктор, у него недавно хозяин умер.

— Ну, так сразу бы и сказали. Нет у меня лекарства от тоски, нет.

Так ни с чем и вернулись домой. А когда они уже в лифте ехали под самую крышу дома, Тата вдруг поняла, что Кузи не стало. Почувствовала, как он дышать перестал. Тихо отошел. Будто неудобство испытывал за такой уход. Все-таки он был настоящим деревенским котом, которому положено иначе уходить в кошачью страну, что находится по другую сторону горизонта — тихо и без свидетелей.

Тата отвернула кусочек одеяла и увидела, как угасает кошачья жизнь: прямо у нее на глазах потухли две половинки желтой луны.

Тата домой не вошла. Потопталась на площадке у двери в квартиру, а потом решительно шагнула в кабину лифта, нажала кнопку первого этажа, и лифт заскользил вниз.

Кузю она похоронила рядом с отцом. Морозы землю так и не прихватили, и песок она легко раскопала садовым совком.

Удивительно, но в какую бы погоду не шла Тата на кладбище, она всегда видела издалека на папином холмике рыжий столбик — Кузеньку. А когда подходила близко, он исчезал. И если папа ей снился, то всегда с Кузей, который сидел у него на плече…

* * *

Говорят, что коты видят мир перевернутым, и исключительно черно-белым. И, вроде, ученые доказали это, исследовав «палочки» и «колбочки» в сетчатке глаз. С учеными, конечно, ни один кот спорить не станет, но никто из них, из этих ученых, не смотрел на мир глазами кота! А среди котов, к сожалению, больших ученых нет по причине их молчаливости. Впрочем, если вспомнить классическую русскую литературу: «И днем, и ночью кот ученый…» И про песни там, которые этот ученый кот заводит, идя направо, и про сказки, которые он рассказывает, идя налево. Вот так вот!

Конечно, и песни, и сказки, которые ученые коты порой заводят, гуляя по цепи вокруг дуба, — это все про особо одаренных котов, талантливых. Тут у них все, как у людей: один — талантлив, и даже гениален, а другому бог не отпустил талантов.

У котеньки был этот самый талант. Даже, больше чем талант. Гениальность! А как иначе сказать, если он понимал человеческий язык и мог общаться с любимыми людьми?! Больше того, он слышал не только то, что они говорили, но и то, о чем они думали.

Прожив под одной крышей с Татой три недели, Пельмень знал о ней все. Во-первых, она много сама ему рассказывала. Во-вторых, она любила размышлять вслух обо всем, что происходило в ее жизни. Нельзя сказать, что происходило в ней что-то особенное, но Татьяна Михайловна Ромашова стояла на пороге больших событий. К ней сватался кавалер!

Прожив во вдовстве больше десяти лет, Тата больше доверяла котам, чем мужчинам. А полгода назад она познакомилась с Николаем. Вернее, это Николай познакомился с ней. Дело было весной, и Тата первый раз ехала на дачу. Полчаса в электричке она читала, а за пять минут до остановки, стала готовиться к выходу. Вещей у нее было немало: рюкзак, сумка на колесиках, корзинка, большой пакет с пуховым одеялом и подушкой, коробка с соковыжималкой и сумочка с документами.

Васька, как всегда, от поездки наотрез отказался, напросившись на выходные в гости к двоюродному брату, и Тата загрузилась, как узбекский ишак, и отправилась на дачу одна. Своя ноша, конечно, не тянет, но из рук у нее, поскольку их было только две, постоянно что-то выпадало, и один из пассажиров, видя такие мучения несчастной женщины, вызвался ей помочь.

— На дачу? — Спросил он, пробивая дорогу сквозь толпу дачников Татусиной сумкой на колесиках, и отбиваясь от всех корзиной.

— Ага! — Тата старалась не отставать от нежданного помощника, чтоб он случайно не смылся с ее вещами.

На платформе они отряхнулись.

— А вы, что, тоже тут собирались выходить? — Спросила Тата.

— Ну, мне, в общем-то, все едино, где выходить. Я комнатку снять хочу, в тихом месте. У Вас, случаем, не сдается?

— Специально не сдаем, да у нас не очень-то и снимают — железная дорога в двух шагах.

— А мне дорога не мешает! Мне нужна тишина, чтоб без суеты, ну, и не очень дорого!

— Мы пришли, — Тата поставила у забора коробку с соковыжималкой, и достала ключи из сумочки. — Если вас устроит мансарда на втором этаже, то можете жить.

— Николай, — протянул незнакомец руку.

— Тата. Ой, простите, Татьяна Михайловна.

Мансарда Николаю понравилась. С собой у него была сумка, в которой, как потом выяснилось, у него было кое-какое бельишко и не очень новый ноутбук. Он заплатил хозяйке за месяц вперед, пообещал наколоть дров и починить крыльцо.

Николай представился писателем.

— Начинающий, — скромно добавил он.

«Интеллигентный!» — Восхитилась Тата.

Он просыпался рано и до завтрака колотил по клавишам, как сумасшедший. Потом пил чай и шел колоть дрова. Делал он это неумело, и едва не отрубил себе пальцы на левой руке. А когда взялся ремонтировать крыльцо, Тата уехала в город.

Крыльцо постоялец испортил. Хотел, как лучше, а вышло… Ну, что вышло, то и вышло. Тата посмеялась над чудачеством своего постояльца, и ругаться не стала, а наоборот: пригласила его попить чаю и поговорить.

Николай оказался интересным собеседником, и Тата с удовольствием проводила с ним свободное время. Постоянной работы у него не было, зато была жизнь, по его словам, «полная лишений».

— Но я не жалуюсь, нет, — благородно говорил Николай. — У писателя она такой и должна быть, чтобы не разжирела душа.

Татьяне Михайловне нравилось, как он говорил. Сразу видно, что человек целеустремленный, трудяга, к цели своей идет уверенно. Захотел написать книгу, и пишет упорно! «О чем книга?», — спросила постояльца Тата. «О жизни», — уклончиво ответил он.

Татьяна Михайловна работала в детской библиотеке, обычной, районной. Писатели у них бывали не так часто, и только детские. Были они все важными, примерно вот так же, как Николай, отвечали на вопросы, сохраняя загадочность.

Месяц он прожил на даче, охраняя ее, и пописывая свое таинственное произведение. Тата приезжала на выходные, убирала дом, погреб, парник, и Николай рвался ей помогать, но она, помня про крыльцо и дрова, от помощи отказывалась. А вот на чай приглашала, и они вели задушевные беседы.

Вот во время одной такой беседы Николай и выдал Татусе признание в любви, чем очень удивил ее. А еще он сразил ее тем, что краснел и бледнел, как юный корнет из позапрошлого века. В основном из-за этого Тата и приняла его признание, и началась у нее жизнь, наполненная особым смыслом.

Николай приглашал Тату в театр, в кино, куда являлся в костюме и при галстуке, дарил цветы и снова объяснялся в любви.

Вот это немного пугало Тату. Уж слишком напористо Николай ухаживал за ней. И в любви признавался как-то легко.

А еще масла в огонь подлил Васька. Как-то раз Тата пригласила Николая домой на чай, где и познакомила своего кавалера с сыном. Вечером Васька обнял ее за шею, чего давным-давно не делал, прижался, как в детстве, и сказал:

— Ма! Что ты нашла в этом… дачнике?

— Он хороший. Одной ведь не очень легко, Васька…

— Ма, ты не верь ему. Он не тот, кем хочет казаться.

— Вась! Людям верить надо!

— Надо! А ты поговорку «Доверяй, но проверяй» знаешь?

— Знаю. Но поводов не доверять Николаю, у меня нет. Вась, ты, наверное, ревнуешь меня к нему, да?

— Может и ревную. Просто… Мам, нам так хорошо было вдвоем!

— Да не вдвоем уже, Васька! Милый ты мой! У тебя жизнь своя, в которую ты меня не пускаешь. А я одна! А Николай… Знаешь, человек он интересный, не жадный. И тебе он понравится!

— Мам, если раньше не понравился, то уже не понравится. Закон природы…

Тата расстроилась. И снова задумалась. Конечно, у Васьки ревность. Понятно, что ему еще не ведомо, как короток шаг от ненависти до любви, вопреки всяким законам природы. Но вот чего не отнять, так это свежего Васькиного взгляда. Другими глазами он смотрел на Николая, не влюбленными, а потому мог видеть в нем что-то такое, чего Тата не могла разглядеть. Хоть и не была она ослеплена любовью, но сладкая вата, которой ее изрядно перекормил кавалер, сделала свое дело.

Больше Тата с Васькой разговоров о Николае не вели, каждый остался при своем. А кавалер начал форсировать события, и разговоры у него все больше стали крутиться вокруг фаты и белого лимузина с цветами.

И тут в доме у Таты появился Пельмень.

Николай котов не любил. Да что там «не любил»! Он их терпеть не мог! Приходя в гости к любимой женщине, Николай улыбался Пельменю, и даже тянулся почесать ему брюхо, но котенька не выносил подобной фамильярности. Пока Тата заваривала чай, Николай, сунув руки в карманы брюк, мерил комнату из угла в угол, и проходя мимо Пельменя, больно щелкнул ему по носу. Вроде, в шутку, но очень больно! Котеньку словно током пробило.

Он запоздало выкинул лапу, вооруженную острыми когтями, но задел руку обидчика лишь слегка, вскользь, оставив на коже три красные бороздки.

«Скотина! — обозвал котеньку жених. — Ну, ты у меня еще попляшешь!»

Почему «попляшешь», Пельмень не понял, и задал вопрос Николаю: «Попляшешь» -то почему?»

«По кочану! — огрызнулся Николай. — А знаешь, был у моей подруги кот. Вот так же невзлюбил меня. Странно, как-то вы, паразиты, чувствуете, что я вас не люблю…»

Он и сам не мог объяснить, почему не любил котов. Прямо, как булгаковский Шариков!

«…Так вот, паразит, невзлюбил меня котяра, вот как ты — все лапами намахивал! Раз даже на спину прыгнул и разодрал ее. А потом взялся надувать в мои ботинки. Приду в гости, ботинки сниму, а он тут как тут. Ухожу домой, а в ботинках — океан! Ну, этого я ему не простил! Как-то подруга моя любимая убежала в магазин, а я кота ее за шкирку и — на улицу. И не просто выбросил, а посадил в автобус, чтоб уж наверняка избавиться! Правда, подруга меня выгнала за то, что я котика не уберег. Я же ей сказал, что кот у меня случайно на лестницу ушмыгнул. Ну, и черт с ней! Зато этому гаду отомстил!»

«Подругу твою Галей звали?» — спросил Николая котенька.

— Галей! — Ответил вслух жених, и испугался, осознав, что разговаривает с котом. — Ой, это что было?!!

«А то! Кота у Гали Барсиком зовут. Ты даже не удосужился имя его узнать. И никуда он не пропал. Три раза по маршруту проехал, по кольцу, потом на своей остановке вышел, и домой вернулся! Он умный кот. Куда умнее, чем ты!»

Николай потер лоб, наклонился к котеньке, прислушался. У кота внутри играл граммофончик: мр-р-р-р-р-р-р-р-р-р-р-р!

— Это что было? — сам у себя спросил Николай, чувствуя, как почва у него уходит из-под ног.

«Я тебя, афериста ржавого, еще выведу на чистую воду! — прошипел уже со злостью котенька. — Я эту женщину, которая жизнь мне спасла, замуж за тебя не отдам! Я ей про тебя такое расскажу, что вовек не отмоешься!»

— Что?! Что ты про меня сказать можешь, паразит? — свистящим шепотом спросил Николай, уже не задумываясь о том, каким это волшебным образом у него происходит разговор с котом.

«Ну, например, то, что положил ты свой глаз угарный на дачу моей Татуси! А еще то, что никакой ты не жених свободный, а как раз наоборот — муж гражданский такой же аферистки Зойки. И пора вашу сладкую парочку выводить на чистую воду!»

После такой задушевной беседы Николай чай пить не мог, чем удивил подругу. И вообще начал собираться домой, сказавшись больным.

Он так стремительно исчез, что Тата не успела расстроиться. А тут еще Пельмень встал со своего нагретого места на диване, подошел к ней, и подсунул ей под руку свою морду с большим грузинским носом.

— Вот так, Пельменька, разбиваются мечты, — печально сказала женщина, и тут же услышала историю про кота Барсика и его хозяйку Галю, про Зойку — гражданскую жену Николая, и про то, какие аферы проворачивает эта сладкая парочка.

«Нет, все-таки Васька был сто раз прав! — Подумала Тата, и с уважением посмотрела на котеньку. — А как же мне теперь жить-то с тобой, если ты мысли мои читаешь???»

«Я могу научить тебя выключать наш канал связи, — замурлыкал Пельмень. — Но, думаю, что это тебе не понадобится. Впрочем, если ты хочешь…»

— Не хочу, котенька! Я тебе доверяю…

Главное в любви — это доверие. Не слова и походы в театр, не сладкая вата посулов и хрустящие купюры, а доверие.

* * *

Незаметно, как кот на мягких лапах, подобрался Новый год. За неделю до него Тата принесла с елочного базара елку, вид которой насмешил котеньку.

«Разве ты никогда не видела настоящих елок?!! — Спросил Пельмень любимую женщину Татьяну Михайловну Ромашову. — Вспомни, какие елки в нашем лесу! В том, который на окраине поселка у электрички!»

— Ну, так то в лесу! А в город везут то, что подлежит санитарной вырубке. Ну, и что, что с одного боку наша елочка лысая! Повернем этим боком ее в угол, и не видно будет дефекта, — Тата крутила елку, поставленную в ведро с сырым песком. — А в лесу нашем елки самые красивые, твоя правда…

«Так может… Может, поедем в деревню на праздник? Это мой первый Новый год в жизни. Я еще не знаю, что это такое, но мне рассказывали, что в этот день на стол готовят много вкусного, и котам перепадает с барского стола и мяска, и колбаски… — Пельмень облизнулся. — Но я, конечно, не из-за еды. Я скучаю… Нет, не так! Я тоскую…»

Тата ласково погладила котеньку по ушам, заглянула ему в глаза, и прочитала в них всё-всё. Чем дольше они жили вместе, тем больше понимали друг друга. Им уже иной раз даже не надо было ничего проговаривать и додумывать, достаточно проникновенно посмотреть в глаза друг другу, чтобы все стало ясно.

— Как ты, говоришь, ее звали? Бабушка Анна Никулишна?! Нет, не слышала. Но ведь это там у вас, в дачном поселке. Я там почти никогда не бывала. В магазин, говоришь, ходила? На станцию? Может, конечно, и встречала, но… Ты прости меня, родненький, но не знаю я твою Никулишну! Ладно! Решено! На новый год — на дачу!

Елку дома все-таки поставили, украсили ее гирляндой с огоньками, игрушками. Возле ствола на полу уложили белую вату. Получилось красиво, как будто елка стояла в сугробе. И сидеть было мягко.

Пельмень целую неделю спал под елкой на искусственном снегу и смотрел цветные сны. Ему снилась мама — кошка, необычная, носатая. Послышалось, будто сказал кто-то, что такая мордатость, нос этот, как у лиц кавказской национальности, у него от мамы, которая наполовину была породистой. Если не ослышался котенька, то в родне у него были корниш рексы. Папаша, правда, был из пролетариев — помоечный полосатый, но, как говорила мама, «главное — человек хороший!»

Снилась Никулишна. Странно, что до этого она никогда не снилась котеньке, будто большими ножницами вырезали из киноленты все кадры с ней. А тут увидел руки ее — сухие, с пальцами узловатыми, будто ветки изломанные старого дерева. Он сунулся в эти руки, которые помнил с раннего детства, но все это был только сон, поэтому он ткнулся в елочную лапу, больно укололся, и проснулся.

Кажется, он в эту ночь по-настоящему плакал. И, кажется, Тата утром обо всем догадалась. Он даже пожалел о том, что так и не договорился с ней иногда выключать канал связи. К счастью, она была особенной женщиной, тактичной и воспитанной. Она сделала вид, что ничего не заметила.

На дачу уезжали за три дня до Нового года. Уезжали втроем. Васька давно догадался о том, кого надо благодарить за то, что от его мамы сбежал жених Николай. Он зауважал котеньку. А еще он порой слышал, о чем думает кот Пельмень, и пару раз у них даже получилось общение, хоть у котеньки было правило: детей в это дело не втягивать, чтоб не напугать.

Впрочем, зря он об этом переживал: дети любят сказки, верят в них, играют в них. Васька принял котеньку безоговорочно после истории с женихом Николаем. Котенька даже позволил себя тискать, и Васька тискал его, правда, аккуратно, без фамильярностей, которые коту были неприятны.

В деревню Васька собрал свой рюкзачок, и вызвался нести сумку с котенькой. Пельмень, узнав, что его повезут в сумке-переноске, расстроился. Во-первых, можно пропустить много интересного по дороге, во-вторых, он все-таки не простой кот, он же не собирается сбежать в пути! Он вполне может на поводке. Только, без всяких позорных комбинезонов и ботиночек на меху! Он — мужчина! В профиль — вообще горный орел!

Ну, да ладно! Переноска, так переноска!

Еще с собой взяли большую сумку на колесиках, в которую загрузили всяких вкусностей, о которых рассказывал котеньке бывалый кот на даче. И вот, при полной загрузке рано утром вышли из дому.

Ночью случился сильный снегопад, и вдоль дороги выросли сугробы. Да еще прошла снегоочистительная машина, которая соскребла снег с проезжей части, и высыпала его на обочину. Чтобы пройти к автобусной остановке, надо было перевалить через сугроб. Тата, Васька и Пельмень в сумке-переноске, да еще повозка с провиантом на колесиках, штурмом брали снежную стенку, а потом короткими перебежками двинули через проезжую часть. И почти уже достигли второго снежного перевала, как откуда-то из темн