Наташа Труш

День свалившихся с луны

Шрифты предоставлены компанией «ПараТайп»

© Наташа Труш, 2018

А что было делать?! Что делать ей, если годы уходят, а ей захотелось, чтобы все было, как у людей? Банально? Банально! Но жизнь очень часто состоит из таких вот банальностей: уютный дом, любимая работа, заботливый муж, здоровые дети. Перечислять можно долго. Но нужно ли? Нужно ли, если все это перечеркнуто одним только заявлением Мишеньки — большого ребенка ее любимого Васи Зиновьева. Нет, Даша не осуждала его за это. Потом поймет. Правда, для Даши это «потом» может быть очень поздно…

18+

ISBN 978-5-4483-2518-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Оглавление

1. День свалившихся с луны

«Самого главного глазами не увидишь»

Антуан де Сент-Экзюпери

Даша Светлова открыла свой электронный ящик. В нем снова было письмо от Поля Лежье — француза русского происхождения, с которым Даша познакомилась в Интернете. Она собиралась в Париж, и планировала, наконец-то, посетить Сент-Женевьев-де-Буа. В Париже Даша уже бывала, а вот до кладбища, где упокоились сотни русских, нашедших после революции приют во Франции, добраться никак не могла. Все руки не доходили. Вернее, ноги.

Вот и искала она в Интернете людей с похожими интересами. А нашла Поля Лежье. Он прилично говорил и писал по-русски. Еще бы! У него ведь, как у многих французов, была русская бабушка. Но самое главное — он жил в Сент-Женевьев-де-Буа!

«В том самом?!» — с удивлением спросила Даша. «Именно! И я Вам непременно его покажу, если Вы приедете в Париж!» — написал ей Поль.

Так в программе Дашиного отпуска кроме выставок, музеев, приемов, встреч и, конечно же, магазинов, появился знаменитый парижский пригород и знакомство с симпатичным французом Полем Лежье, которого воспитывала русская бабушка.

Надо сказать, бабушкино русское воспитание в этом французском мужчине очень чувствовалось. Он сумел покорить Дашу своей галантностью и обходительностью в общении. К тому же Поль Лежье был очень симпатичен. И Дарья даже думала, что при взаимной симпатии она, наверное, смогла бы сорваться с насиженного места и уехать в Париж навсегда. Там у нее друзья, а теперь вот еще и воздыхатель Поль — мужчина с ослепительной улыбкой и прозрачной голубизны глазами.

И письма он ей пишет приятные. Не какие-то отписки «Привет! Как дела?», а обстоятельные и длинные, в которых он рассказывает ей про работу, про дела фирмы по производству спортивного инвентаря, какие-то тонкости в различных спортивных снарядах, и про то, что их мешки для кикбоксинга — лучшие в мире.

Он не оставлял без внимания и Дашины письма, подробно отвечал на вопросы и расспрашивал ее о новых выставках. А еще о том, что сегодня модно коллекционировать. И особенно лирично — о дождливой осени в Петербурге, которая совсем не похожа на парижскую осень, сухую и теплую.

«…Еще моя бабушка рассказывала про то, что это самое неприветливое время в ее русской жизни. Монотонные дожди, выстукивавшие свою музыку по жести крыш, приводили в трепет и особое творческое состояние поэтов и художников. Они часами могли стоять под зонтами на набережных, глядя, как длинные водяные стрелы легко входят в воду, растворяясь в ней, и утекая по рукаву Фонтанки или Мойки. А им, детям, в дождь запрещалось гулять. Потому что было холодно и зябко, и в лужах мгновенно промокали боты, и за всем этим следовали кашель и насморк, и визит доктора, который ставил страшные банки на спину.

А вы любите осень?…»

Даша не любила осень. Безрадостный пейзаж за окном навевал тоску и уныние. Природа то ли засыпала, то ли умирала. Время останавливалось.

Все лето жирный мерзкий паук с желтым крестом на спине плел за Дашиным окном паутину. Едва заметные нити протянулись из угла карниза к форточной петле. Скрепленные между собой поперечными стяжками, липкие волокна были почти незаметны. И только после дождя четко прорисовывался за стеклом аккуратный и правильный чертеж. Он напоминал тонкую вышивку серыми нитками, с густо нанизанными на них прозрачными бусинами. На стеклярусное чудо можно было любоваться до тех пор, пока капли воды не высыхали на солнце.

Все лето в паутину попадали заблудшие мухи. Приклеиваясь крыльями к липким невидимым ниткам, мухи отчаянно били лапками, но освободиться не могли. Зато колебания паутины улавливал ее хозяин. Он резво выскакивал из своего укрытия под карнизом, словно на коньках скользил к пленнице и убивал ее.

Под осень паутина во многих местах была порвана ветром, и паук постоянно штопал ее. Она уже не была так красива после дождя. В переплетениях запутались желтые листочки и сухие трупики мух, и даже бабочка с обтрепанными крыльями.

Кроме большого паука в сетке появилось несколько паучат, которые весь день сновали по родительским владениям, сталкивались друг с другом, устраивали бои, сплетаясь в клубок.

С наступлением холодов молодежь куда-то исчезла, а старый большой паук влез в щель форточки, где и вознамерился найти себе покой, но был выцарапан из укрытия когтистой лапой огромного рыжего кота. Кот все лето наблюдал за беспокойной жизнью паука, скреб стекло, но не мог добыть насекомое. И только осенью ему повезло.

Паук упал на подоконник и устало побрел, словно слепой, натыкаясь то на поддон цветочного горшка, то на угол оконной рамы. Кот выжидающе наблюдал за ним, иногда поправляя лапой серую живую горошину на тонких ножках-крючках. Он ухмылялся в усы, гоняя паука, а потом скатил его на пол. Паук уже не шевелился. Его скрюченные лапки плотно прижались к сухому тельцу. Может быть, он просто хотел обмануть кота, притворяясь мертвым, но кот не оставлял игрушку. Он подкидывал шарик, гонял его за диваном, а потом закатил паука в ворс ковра, откуда долго и упорно выкусывал застрявшее в нитях насекомое. Пауку уже было все равно. Его уже не было. Кот вяло пожевал чудовище и потерял к нему интерес. А паутину за окном унесло с первыми порывами сильного ветра…

Даша закуталась в теплый халат и вышла на лоджию. Внизу гудела мусороуборочная машина. Рабочий в синем комбинезоне прицеплял к грязному борту сразу два контейнера, они опрокидывались с жутким грохотом и вываливали в крутящееся страшное нутро машины очередную порцию бутылок, коробок, фантиков и прочей дряни.

Не смотря на то, что стеклопакет лоджии не пропускал запахи, да они и не долетали до двенадцатого этажа, Дарья недовольно сморщила симпатичный носик. Воздушное существо, каким была девушка Даша Светлова, было сродни бабочке, а от бабочки какая грязь?!

Дашино существование на белом свете было почти стерильным. Она редко обедала дома, практически не готовила, и мусор выносила раз в неделю — крошечный пакетик, в котором умещались баночки от полезных биойогуртов и шоколадные обертки.

Впрочем, последние попадали в мусорное ведро крайне редко, да и то по рассеянности, свойственной творческим натурам: по детской привычке Даша аккуратно собирала фантики от конфет и шоколадок и складывала их в большую коробку. Привычка эта сохранилась с детства. Фантики были любимой Дарьиной игрой. У нее их было не так много, но зато какие!

Летом, когда Дашка была маленькой, ее отправляли погостить к бабушке, которая жила в крошечном поселке Мурино. Ничего ровным счетом там не было, кроме сельсовета да маленькой железнодорожной станции. Поезда на ней останавливались только местные, а скорые проносились, как им и положено, очень быстро, без остановок.

Летом в вагонах были открыты окна, и Дарья махала проезжающим рукой. А потом шла вдоль по железке, выискивая на шпалах и в траве у рельсов яркие конфетные обертки. Главное, чтобы бабушка не прознала, что ее опять на дорогу носило, а то специально для этого случая у бабки в кухне на стене висел старый ремень с пряжкой, которым она обещала драть Дашку, как сидорову козу.

Вот так под страхом смертной казни Даша собирала фантики для своей коллекции. Дома она тщательно разглаживала мятые бумажки, рассматривала картинки, отмывала их от грязи, сушила, и, наконец, складывала в большую коробку из-под зефира.

Коробка ей тоже досталась таким способом. Ее выбросили из проходящего поезда, она долго катилась, гонимая ветром, и застряла в высокой траве, где ее и нашла Даша. В коробке было пусто, только бело-розовые крошки какой-то далекой вкусной жизни и запах…

Ах, какой это был дивный запах! Позже Дарья, очень чувствительная к ароматам, научится легко распознавать любимый белый Кензо, и запросто узнавать его среди всех остальных. И тонкий полет арабики и круассанов с шоколадной начинкой в кафе на Елисейских полях ей тоже будет знаком. Но этот нежный бело-розовый запах навсегда останется в памяти запахом ее, Дашкиного, не очень радостного детства…

По возвращении домой, она хватала свою драгоценную коробку, и бежала к лучшей подружке, живущей через две улицы в частном доме. Людку на лето никуда не отправляли, поэтому фантики у нее были только от конфет, которые продавались в местных магазинах.

Людка с завистью смотрела на Дашины новые приобретения и тяжко вздыхала: у нее таких никогда не будет!

Откуда ей было знать тогда, что пройдет не так много времени, и она сможет покупать самые дорогие на свете конфеты в самых красивых фантиках! Людка удачно выскочила замуж за незаметного и не очень успешного мальчика в их школе, а он вдруг, как по волшебству, но не без помощи влиятельного дяди в Москве, сделал стремительную карьеру, и вскоре отбыл с семьей во Францию с дипломатическим паспортом в кармане.

Подружки не потерялись в этой жизни и переписывались. Сначала Дашка получала письма в красивых конвертах со слюдяным окошечком, потом электронные письма.

Несколько лет назад они встретились в Москве. Расплакались от радости. До глубокой ночи сидели в номере гостиницы, и говорили, говорили… Дашка, смеясь, рассказала подруге, что до сих пор по старой привычке собирает фантики от конфет.

— Счастливая, — грустно сказала Люда. — А у меня куда-то ушло. Просто сразу так много всего появилось, что не до бумажек стало. А помнишь, как я украла у тебя «Мишку на Севере», ты стала отнимать, и мы чуть не подрались?! Но самое страшное, фантик с белым мишкой порвали, и потом обе над ним плакали. И даже склеили его, только он уже был не таким красивым.

— Помню…

Уезжая из Москвы, Дашка преподнесла подруге подарок: большой пакет с конфетами.

— Неужели «Мишка»?! — спросила со смехом Людмила.

— Он самый! — Дашка поцеловала подругу на прощанье. — Отвези вашему Ванечке, он таких, наверное, не пробовал. Правда, Люд, они сейчас совсем другие, не такие вкусные, как были тогда.

— А ты их пробовала тогда? — задиристо спросила Людка. — Ты ж тот фантик на рельсах нашла!

— Ну, да, нашла! Но он даже запах другой имел, чем эти. Но все равно отвези. А потом расскажешь ему, как мы с тобой чуть не подрались из-за этого «Мишки»!…

Мусоровоз загреб последние отходы жизнедеятельности людей, проживавших в ее, Дашкином доме, и уехал. Дарья услышала, как характерно пискнул ее ноутбук, и подошла к столу: на мониторе компьютера вспыхивала оранжевым цветом короткая строчка — к ней в аську ломился кто-то неизвестный. Дарья присела на стул-вертушку и щелкнула мышкой.

Его звали Франк. Голландец из Хелмонда предлагал Дарье пообщаться. Он писал на плохом русском, но вполне сносно. Он дотошно выяснял, когда Даша хочет поехать в Париж, в каком отеле планирует остановиться, какие достопримечательности хочет посмотреть.

Попутно он сообщил, что не женат, но регулярно посещает свою подружку Сигрен в Бельгии, что работает два дня в неделю — возит детей из местной школы в бассейн и обратно, а остальное время занимается собственным самосовершенствованием: учит языки, путешествует, танцует аргентинское танго, воспитывает кота Томми, и летает на «параглайде». Черт его знает, что это такое! Но на фото, которое Франк прислал тут же по «мылу», эта штука выглядела вполне симпатично — разноцветное шелковое «крыло», парящее в небе.

Сам мужчина Даше не приглянулся: нечто худенькое и субтильное. Впрочем, он ведь предлагал подружиться, чтобы изучать русский язык и путешествовать вместе, поэтому внешность его большой роли не играла. К тому же он тут же сообщил, что в Париж прихватит свою Сигрен, так что, считай, все точки, где надо, расставлены с первой минуты. Правда, кто их знает, этих голландцев, с их свободной любовью, с кварталами «красных фонарей» и прочими излишествами! Даша девушкой была хоть и современной, но придерживалась традиционных взглядов на взаимоотношения полов.

Впрочем, может быть, она поспешила с выводами, и голландец действительно предлагал «пообщаться по-дружески», и более ничего. Поживем — увидим.

Вечером Даше позвонил Зиновьев.

— Как ты, девочка? Как настроение? — прочирикал он по привычке.

Его голос прозвучал на фоне уличных шумов, и Даша поняла, что ее благодетель отправился на прогулку со своим любимым бассетом Мамочкой. Он всегда гулял с ним сам, и как-то признался Даше, что действительно любит только ее и Мамочку.

Таким странным совсем не собачьим именем бассета назвала дражайшая супруга Зиновьева, Кира Сергеевна: она ненавидела свою давно ушедшую в мир иной свекровь и всех собак на свете, и потому отыгралась на ситуации, когда муж принес в дом беспомощного складчатошкурого щена с длинными ушами.

— Ты сошел с ума! Собаку! В дом! У нас паркет из африканской сосны! Убирайтесь вон оба! — орала в запале жена Василия Михайловича, размахивая у него под носом кухонным полотенцем.

— Ты, похоже, забыла, что дом этот не совсем твой. А еще правильней — это мой дом, — жестко оборвал ее Зиновьев, больно перехватив руку с тряпкой.

Щен, как и положено малышу, без устали наливал лужи на дорогущий паркет, Кира Сергеевна тыкала его мордой в мокрое, и, вспоминая, как муж заботливо менял пеленки под умирающей свекровью, зло нарекла пса «Мамочкой». Она не выносила его и называла «безногой собакой»!

На самом деле бассет был мужиком, и очень скоро свое мужское естество он с удовольствием демонстрировал не только пробегающим мимо собакам, но и хозяйке дома, как будто всем своим видом говоря: «Вот смотрите: кобель я, а не Мамочка!»

Странно, но муж вдруг полюбил это имя, и совсем забыл, что бассета зовут гордо и красиво — Луи-Гранд-Леколь-Бобби-Шарм… и дальше что-то еще «бла-бла-бла». На фига такое имя, если ни на выставки, ни на элитное супружество псину не готовили?! Он был Мамочкой, нежнейшим существом на свете для Васи Зиновьева. Целуя пса в лобастую голову, он закрывал глаза и вспоминал, как счастлив был в своем детстве, когда не стеснялся слез и прижимался нежно к женщине, пахнущей корицей и еще какими-то неведомыми ему пряностями.

Он заметил за собой, что с годами стал сентиментальным, что очень часто ему приходится задирать голову в небо, дабы не дать пролиться каким-то предательским слезам.

Он не печалился по этому поводу. Наоборот, ему приятно было сознавать, что у него есть душа. Она тепло ворочалась где-то между сердцем и желудком, устраиваясь поудобнее, после произведенного ею переполоха. Он ощущал ее присутствие под слоем накопленного за последние годы жирка.

Осознав, что, дав имя Мамочка ушастой псине, Кира Сергеевна Зиновьева тем самым потрафила ненавистному супругу, женщина перестала называть его так. Она специально выучила его настоящее имя и орала на бассета в минуты раздражения, посылая на все титулы его коронованных родителей.

Увы, бассет не очень на это реагировал, как будто и не желал понимать ту, которая с раннего детства возила его мордой по мокрому паркету. Кусаться Мамочка не мог, просто не умел. Зато он классно научился вытирать испачканную кашей морду о вещи хозяйки дома. Очень ловко это у него получалось проделывать с замшевыми сапогами горластой тетки.

Ну, а если она начинала заниматься рукоприкладством, то Мамочка поступал просто и сердито: он задирал лапу не только на ее сапоги, но и на ее ноги, обутые в изящные тапочки с пушистыми помпонами.

Облить злую мегеру он всегда старался в присутствии хозяина. Во-первых, он при этом заливался смехом и выговаривал супруге, что она сама виновата — пнула Мамочку утром в прихожей.

Во-вторых, хозяин не давал в обиду Мамочку. Более того, он тут же находил время для внеплановой прогулки, нацеплял на пса поводок, и они уходили из дома. При этом Зиновьев не забывал кинуть на прощанье женщине «Не кипи!», а когда захлопывалась за ними дверь, тихонечко добавлял: «…дура!».

Она уже не заламывала руки и не просила его «унять безмозглого пса!» В этой войне Кира Сергеевна проиграла. Муж не только не поддерживал ее. Он сумел против нее объединиться с ненавистной ей животиной.

— Ты гуляешь с Мамочкой? — спросила Даша.

— Да. Хочешь, приезжай к нам, — ласково сказал Зиновьев. Он знал, что Дашка любит Мамочку, а вислоухий платит ей тем же. Во всяком случае, на Дашу Мамочка ни разу не задрал лапу. И морду свою слюнявую о подол ее модных платьев пес не вытирает. А когда она кладет ему на голову свою узкую ладошку, он блаженно закрывает глаза. И даже такую вещь, как «самолет» — это когда длинные бассетовы уши растягивают в разные стороны, и морда становится похожей на авиалайнер с крыльями, — он Дашке позволяет с собой проделывать.

— Вас обидели? — ласково спросила Дарья.

— Как всегда, — грустно ответил Зиновьев. — Приезжай, а? Даш, мы тут долго будем гулять, а потом посидим где-нибудь. — Ему очень хотелось сейчас увидеть эту славную девочку, которая, как когда-то мама, и, как вот сейчас Мамочка, умеет понимать его.

— Хорошо, я приеду, — решила мгновенно Даша. К Василию Михайловичу Зиновьеву у нее были чувства — целая гамма чувств. За те годы, что они были знакомы, они прошли все стадии отношений между мужчиной и женщиной, а разница в возрасте еще добавила красок в эти чувства. Главное, что они все эти годы оставались исключительно добрыми и светлыми.

— Ну, мы ждем тебя, — повеселел Зиновьев. И сказал Мамочке:

— Дашка едет!

Мамочка радостно залаял: имя Дашкино он хорошо понимал. Кто сказал «безмозглая скотина?!» Еще какая умница! Или умник?! Да какая разница: понимает — и все тут!

Даша быстро переоделась: вынырнула из теплого домашнего халата и влезла в родные всесезонные джинсы и теплый пушистый свитер. Потом посмотрела на термометр за окном и достала из шкафа в прихожей элегантную куртку — сверху кожа, внутри — норка. Кто бы мог подумать, что норку будут вот так носить — шиворот-навыворот! Были времена, когда женщины на норковую шапку целый год копили деньги, потом доставали через знакомых грубо сработанный, жесткий и смешной, как кастрюля, головной убор, носили по праздникам и гордились этим произведением искусства неизвестного мастера-скорняка. Сегодня такие шапки давно вышли из моды. А норку скорняки уверенно выворачивают мехом внутрь и шьют из нее легкие шубки, греющие тело и душу.

Потом она красиво подвела губы перед зеркалом, прошлась мягкой кисточкой по щекам и подбородку, привычным движением руки собрала волосы в хвост и небрежно заколола их на затылке. Машинально надела на тонкие пальчики тонкие золотые колечки: у каждого было свое привычное место, и без них Даша чувствовала себя совсем неуютно, как голая.

«Ну, вот, вроде, все», — подумала про себя, проверяя на месте ли ключи от машины, документы, кошелек, перчатки, расческа.

Черный Сузуки Гранд Витара во дворе ласково «мяукнул», приветствуя Дарью, отключившую сигнализацию, и уже через минуту, шустро лавируя между беспорядочно припаркованными автомобилями, рвался на свободу.

Зиновьева Даша увидела издалека. Они с Мамочкой просто стояли на газоне, где собак выгуливать строго запрещалось, и смотрели на дорогу, в ту сторону, откуда и могла появиться Дарья Светлова.

Даша остановилась у обочины, подмигнула фарами Зиновьеву. Он дернул за поводок, что-то сказал собаке. Мамочка развернулся мордой навстречу Даше, которая уже выбиралась из машины, задрал голову и радостно залаял.

— Ну, что ты так радуешься, дурашка? — Даша легко перебежала дорогу и ткнулась своим носом в щеку Зиновьева. — Мы вот сейчас с твоим хозяином куда-нибудь пойдем кофе пить, а тебя в машине оставим! Переживешь?

— Переживет! Здравствуй, милая! — глаза у Василия Михайловича заблестели от радости.

Ему наплевать было на то, что в щелочку между плотно задернутыми шторами на них сейчас смотрит его жена. Она давно все знает, и даже злорадствовать на эту тему не пытается. Если проделки Киры Сергеевны в отношении Мамочки вызывают у Зиновьева смех, то из-за Даши он вполне может показать нелюбимой супруге небо в алмазах, и она это хорошо знает.

— Если не замерзла, давай чуть-чуть погуляем, — Зиновьев взял Дашу за руку, увлекая ее за собой. В сквере он отстегнул поводок, и Мамочка потрусил по дорожке, задерживаясь у каждой скамейки, у каждого кустика. Он аккуратно задирал лапу через каждые три метра.

— Смотри, Михалыч, ему писать уже нечем, а он все метит и метит! — смеялась Даша.

— А знаешь, почему песики поднимают лапу? — спросил Зиновьев.

— Нет! А ты?!

— А я знаю! Я же грамотный собаковод. Или собаковед?? — Зиновьев остановил Дашу, взял ее руки в свои, и, глядя ей в глаза, сказал серьезно:

— Однажды пес пристроился совершить свою малую надобность у забора, — тут Зиновьев сделал паузу, и Даша в нетерпении потрясла его за руки, но он специально тянул. — Ну, вот… а забор на него упал! — Даша расхохоталась. — С тех пор собаки поднимают лапу — забор придерживают!

Зиновьев тоже засмеялся.

— Дашка, ты такая красивая и так хорошо смеешься.

Даша внимательно посмотрела на него.

— Я очень старый? — грустно спросил Зиновьев.

— Ты мудрый. — Даша поправила на его шее мягкий шарф и подтянула повыше молнию на куртке. — И добрый.

— Ты не ответила…

— Я не хочу отвечать на этот вопрос. — Даша поморщилась. — Зачем много раз говорить о том, что очевидно: человеку столько, сколько он сам себе начисляет. А если не начисляет, то вот тут и приходит старость. Ты всегда говорил, что рядом со мной молодеешь. Что изменилось?

— Ты благородна, моя девочка. — Зиновьев погладил ее по щеке и заправил за розовое ухо выбившуюся из хвоста светлую прядку волос.

— Я просто люблю тебя. — Дарья положила руки ему на плечи.

— Любишь, как… как кого? — Зиновьев внутри сжался, боясь услышать от нее что-то, что ранит его.

— Просто люблю. И все. — Даша прижалась своим холодным носом к его щеке. Он задрал голову в небо, чтобы она не увидела, как заблестели его глаза.

— Все, Дашка, я заморозил тебя! Нос, как ледышка, — он оглянулся, свистнул. Мамочка выскочил из кустов, и понесся к ним. — Ну, что, малыш, посидишь в машинке или под столом в кафешке?

Пес склонил лобастую голову на бок, вслушиваясь в слова, и затрусил по дорожке на выход из сквера. Зиновьев с Дашей двинулись за ним следом.

— К Саше? — не то спросила, не то сказала Даша.

— Да, к Саше.

Они любили это маленькое уютное кафе неподалеку от Сенной. Заведовал им старый друг Зиновьева — Саша Никитин. Кафе было не для всех. Да все сюда и не ломились. Пива в нем не подавали, музыка сумасшедшая не играла.

Саша — человек вполне обеспеченный, держал заведение исключительно для друзей, которые тут собирались просто поговорить, обменяться новостями. Сюда несколько лет назад Зиновьев привез околевшую от холода Дашку, которую приметил на Невском.

Он тогда прогуливался по той стороне проспекта, которая при артобстреле была наиболее опасной — об этом туристы читали полустертую надпись на памятной доске на одном из домов. Следом за ним по проезжей части медленно и печально полз его белый Мерседес — такая вот прихоть была у Зиновьева: зимой он хотел ездить на белоснежной машине. Впрочем, тогда он мог уже позволить себе даже серо-буро-малиновый в крапинку, если бы захотел.

У Василия Михайловича Зиновьева в жизни было все. Неугомонная юность, когда он не хотел работать, как все за сто рублей на заводе, а хотел на себя, сделала его «цеховиком». Ладно скроенные по импортным лекалам джинсы разлетались по всей стране, что в пору тотального дефицита приносило баснословные прибыли. Вася на этом вырос, и одним из первых на российских просторах стал называться не нашим словом «бизнесмен»!

За джинсами были видеомагнитофоны, за ними компьютеры и программное обеспечение к ним. Потом было даже какое-то серьезное вооружение, которое Вася умудрился купить за копейки, модернизировать и продать китайцам. Но это было уже потом, с величайшей осторожностью, с учетом полученного в жизни урока, который Зиновьеву преподали в местах не столь отдаленных.

А в конце 80-х джинсовый бизнес Василия Михайловича Зиновьева, на который буквально молились модники и модницы, остановили. Правда, при обыске нашли не так уж много: все движимое и недвижимое было записано на кого угодно, только не на бизнесмена Зиновьева. И с деньгами облом вышел: несколько десятков тысяч долларов — вот и весь навар, который сняли с «дяди Васи». Да и те он «добровольно сдал». Но восемь лет бог знает, за что, Василий Михайлович все же схлопотал.

Сидел смирно и не дергался. Снискал славу справедливого и мудрого. Тайнами своими ни с кем не делился. И когда вышел на свободу, приобрел не только чистую совесть, и опыт — плох тот «цеховик», который не отсидел за свое ноу-хау, — но и уважение серьезных людей, которые помогли Василию Михайловичу хорошо пристроить сбереженные денежки. «БалтТранзитБанк», у руля которого, правда, в тени, поставили «дядю Васю», на ногах держался крепко.

Сейчас у Василия Михайловича Зиновьева была пора, как он сам говорил, «глубокой мужской зрелости», когда не надо было скакать за каждой идеей, способной принести прибыль. Идеи сами плыли к нему в карман, а он еще смотрел, какая интересна банку, а какая — не очень.

Обдумывал идеи Василий Михайлович Зиновьев всегда на ходу, а поскольку ходить ему, в общем-то, было некуда, он устраивал пешие прогулки по центру города.

Вот и тогда он шел медленно, заложив руки за спину, как артист Евстигнеев в роли профессора Плейшнера, слегка наклонившись вперед, и думал о том, принимать ли предложение хитрющего жука Устиновича, который вдруг решил продать Зиновьеву землю под гостиничный комплекс. То упирался рогами, как баран, а тут вдруг согласился. Как-то это не очень нравилось Василию Михайловичу, и, прежде чем соглашаться, надо было все хорошо взвесить. И проверить. Но не с той стороны, с которой Устинович наверняка все предусмотрел, а с какой-нибудь другой, чтобы узнать истинное положение дел с этим спорным земельным участком.

Остановила Зиновьева и буквально сбила с мысли какая-то импровизированная выставка картин: они были расставлены прямо на тротуаре, прислонены к стене дома, развешаны на деревянных стойках под зонтиками, под навесами, спасавшими их от снега. Василий Михайлович присмотрелся, углубился во дворик, где было продолжение выставки.

Белый Мерседес мгновенно припарковался у обочины, из него вышел высоченный Витя Осокин — верный помощник и телохранитель Зиновьева.

Смешно, да? «Хранитель тела»! Да, ни фига смешного! Это без телохранителя сегодня дяде Васе было бы «смешно»!

Витя пробирался за «телом» в плотной толпе зевак, боясь потерять его из вида. И едва не сбил Зиновьева с ног.

…Он стоял у трехногого раскрытого мольберта, на котором были развешаны крошечные картинки в изящных рамках. С картинок на прохожих смотрели симпатичные кошечки, собачки, и еще какие-то бурундучки и хомячки. У них были живые глаза. Хорошо прописанные, с мокрым блеском, они притягивали к себе, как притягивают на улице прохожих коробки с живыми котятами и щенками, или клеточки с живым товаром в зоомагазине.

Витя никогда не видел у своего хозяина такого лица. Он трогал картинки руками, наклонялся к ним, чтобы разглядеть поближе, чуть не нюхал. А потом перевел взгляд на девчушку, которая продавала их.

— Это ваши работы? — спросил он у девушки.

— Мои, — ответила она, стуча зубами. На ней была куртка, старенькая, с капюшоном, какого-то жуткого цвета застиранных синих семейных трусов эпохи развитого социализма, сильно поношенные джинсы, смешные туристские ботинки — «турики».

— А зовут Вас как, милая барышня? — Вите показалось, что Зиновьев жутко смущается, и потому выбрал для общения такой тон — старосветский какой-то, если такой на самом деле существует.

— Дарья, — ответила девушка.

— Вы замерзли? — снова спросил Зиновьев.

Она кивнула в ответ. Он видел, как она постукивает ботинком о ботинок, ежится, и дует в рукава куртки, в которые буквально втянула по самые кончики пальцев свои худые, как веточки, руки.

— Я покупаю все, что вы продаете, — решительно сказал Зиновьев. — Какая цена вас устроит?

— Я не знаю, — засмущалась художница. — Я оптом не продавала еще!

Зиновьев достал из внутреннего кармана пальто бумажник, открыл его, и вытащил все, что в нем было.

— Вот, этого хватит? — Даша увидела в его руках с десяток стодолларовых купюр.

— Ну, что Вы! Это много! — Даша взяла три бумажки. — Вот этого хватит за работу, — сказала она и спрятала деньги в карман.

— А это — на теплые ботинки, — улыбнулся Зиновьев и сунул ей в карман остальное. — А сейчас, Витя, собирай все, помоги барышне, и мы едем к Саше!

— Что Вы, я никуда не поеду! — возразила, было, Дарья, но Зиновьев перебил ее:

— Не бойтесь! Саша — это мой друг, у него тут неподалеку кафе, где вы отогреетесь и расскажете мне о себе. Годится?

Она почему-то сразу поверила ему, ну, что с ней ничего плохого не случится. И весело ответила:

— Годится!

Они просидели тогда у Саши до глубокого вечера. Он сам приносил им крошечные чашечки с дымящимся кофе, незаметно обновлял пустые. Потом перед Дарьей появились тарелки с салатами и чем-то безумно вкусным мясным и рыбным. Она освоилась и уничтожала еду быстро и чисто. Правда, как отметил про себя Зиновьев, не жадно, хотя девушка очень хотела есть. Она делала это удивительно элегантно, если слово это к заморышу в старой болоньевой куртке вообще можно было применить. Но это было так.

Даша рассказывала Зиновьеву о том, что больше всего на свете она любит рисовать. Что все это с детства. В детстве она собирала красивые фантики. Подружка — тоже. И чтобы понравившиеся картинки без обид были и у той, и у другой, Дашка срисовывала их с ювелирной точностью, до последней буквочки. Тоненькие кисточки делала сама: выщипывала из хвоста чучела белки несколько волосков, аккуратно связывала их ниткой, и этим приспособлением рисовала.

— А купить кисти не пробовали?

— Ну что Вы! Разве такие купишь! Это ж когда было! Сегодня художнику раздолье — чего только нет, а тогда многое приходилось придумывать.

Зиновьев вспомнил, как сам изобретал способы изготовления «вареных» джинсовых штанов и рассмеялся.

— Да, согласен!

Он спросил ее про родителей. Девушка нахмурилась и стала рассказывать, что жила с мамой и папой в маленьком северном городке, куда они приехали из Ленинграда еще до ее Дашиного рождения — зарабатывать деньги. Тогда многие за «длинным рублем» по северам мотались.

— У нас была очень дружная семья, — говорила она, рассматривая свои длинные пальцы, испачканные красками. — Наверно, я была бы самой счастливой девочкой на свете, потому что мама и папа безумно любили меня, но когда я училась в десятом, случилась беда: они возвращались из отпуска и погибли в авиакатастрофе…

Дарья на минутку умолкла. Потом подняла глаза на собеседника, как бы проверяя его реакцию на сказанное. Зиновьев внимательно смотрел на нее.

— Ну, вот… я окончила школу и приехала в Ленинград. Здесь у нас была комната в коммунальной квартире, где я теперь и живу. Прилепилась к группе художников. Они не приветствовали мое появление. Но и не гнали. Тем более, я заняла свою нишу. То, что я делаю, не очень интересно. От настоящего искусства далеко. Поэтому той ревности, которая бывает у людей моего круга, ко мне ни у кого нет. Пишу свои картинки, продаю их. Участвую вот в таких выставках, как сегодня. Этим и живу.

Она рассказывала свою историю, привычно привирая там, где надо. Она уже несколько лет жила по этой легенде и ее все устраивало. Ей верили.

Впервые сегодня она почувствовала, что этот дяденька с улицы ей не верит! Они оба понимали это: он — что она врет, она — что он это хорошо чувствует. Но Остапа, как сказали классики, уже понесло, и ее несло и несло.

Она рассказывала, он слушал. А что собственно еще надо? Он захотел купить ее картинки. Не он первый, не он последний.

Картинки и, правда, симпатичные. Силой никому их не навяливают, цены не заламывают. Дяденька сам ей заплатил куда больше, чем она хотела. Ну, так это его личное дело. Сейчас вот обогреются, она поблагодарит его за все, и расстанутся.

Зиновьев достал из кармана баночку с леденцами. Он старательно отучался курить и поэтому, нет-нет, да и хватался за это спасительное средство. Он наблюдал за руками девушки. Пальцы, испачканные краской, обнимали чашку с горячим чаем, которую ей по ее просьбе принес Саша. Изящные такие пальчики, тонкие. Их не портили ненаманикюренные, просто по-домашнему обрезанные ноготки. Зиновьев протянул свою руку и погладил ее пальцы. Они были горячими.

Зиновьев откинулся на спинку стула и решительно сказал:

— Все это очень интересно! Но и ты, и я — мы оба знаем, что ты сейчас просто сочиняешь. А теперь попробуй рассказать мне все, как есть.

Даша вспыхнула слегка, а потом рассмеялась и сказала:

— Догадливый вы человек! Первый раз со мной вот так. Но коль вы у меня необычный оптовый покупатель и вообще благодетель, вам я расскажу. Почему сочиняю? Да просто все. Самой противно вспоминать свою жизнь. А слезам не только Москва не верит. Питер не проще в этом отношении. И лимитчиков в нем не любят. Хотя, если так разобраться, за что?! Кто за брошенными вами — коренными жителями, — вашими стариками, какашки в дурдоме убирает? Мы, приезжие! Кто строит этот город? Снова не вы! Кто его от мусора убирает? Вы вот кем работаете? Вижу, что не дворником! А я за маленькую служебную комнатку город подметаю. Нет, я не жалуюсь. Я знала, на что шла. Мне надо было уехать из дома…

Сколько Даша себя помнила, перед глазами была одна и та же картинка: грязная нора в деревянном бараке, по самые стекла занесенном снегом зимой, и с распахнутыми, провисшими на одной петле окнами, летом. Вечно косые родители. Такие же пьющие вусмерть соседи. Не только по бараку — по всей улице, а как выяснилось позже — по всему городку.

Пили по разному поводу и без повода. Особенно любили свадьбы и похороны. Свадьбы случались редко: молодые и не очень молодые «сходились» без лишних церемоний. Расписались — и хорошо.

А вот похороны были куда чаще. И на похороны можно было явиться без приглашения, не то, что на свадьбу. А разницы в сущности никакой.

Первую пили за усопшего или усопшую, вторую за это же, а с третьей забывали, зачем собрались. Орали за столом, как резаные, ругались, и пили-пили-пили… Наконец, напивались до кондиции, будили пьяного гармониста, совали ему в руки инструмент и начинали исполнять застольные песни.

Дашка нередко засыпала под вопли пьяных родителей, которые, вернувшись из гостей, продолжали банкет в их полуподвальной комнате. Напившись, родители отчаянно, но беззлобно дрались, потом мирились со слезами и признаниями в любви, и без устали занимались любовью, не обращая внимания на Дашку.

Она рано поняла, что это такое — «заниматься любовью», и само это слово вызывало в ней жуткое отвращение. Было в нем что-то скотское, омерзительное. Когда в седьмом классе Дашке признался в любви мальчик из параллельного класса — подбросил ей записку в карман пальто, — она пришла на свидание за тем, чтобы отвесить ему пощечину.

Мальчик обиделся, убежал и больше никогда к ней не подходил. А она, как не хотела извиниться, не могла себя перебороть.

Мальчишки, узнавшие про такой ход конем, к Дашке с «любовью» старались не приставать, хоть и нравилась она многим.

Когда Даша начала немного понимать, что к чему, ей стало невыносимо стыдно за своих родителей. Особенно, когда в школе классная руководительница Вера Александровна пыталась делать ей какие-то поблажки: то бесплатные завтраки в буфете, то билеты на цирковое представление. Все дети сдавали деньги, а Даше, когда та приносила примятый рубль, добытый у отца, она говорила:

— Даша, тебе не надо сдавать деньги, у тебя бесплатный завтрак и билет.

Дашка вспыхивала, рубль прятала в карман передника, а на завтраки и представления старалась не ходить. Ей казалось, что все на нее пальцем будут показывать: «Эй! Смотрите! Вот она — „бесплатница“! У ее родителей рубля нет для ребенка!»

Никто, конечно, ничего подобного никогда не говорил, но Дарья не верила, что так не думают о ней, и потому защищалась, как умела.

Дома она горько плакала, уткнувшись носом в угол старенького продавленного дивана. Диван был ее единственным личным местом в убогой норе. На нем она спала, на нем делала уроки, забравшись с ногами и устроившись на диванном валике с тетрадкой и учебником.

На ночь она застилала диван старым вылинявшим покрывалом, которое ей по ее просьбе иногда стирала соседка тетя Дуся, искренне жалевшая девочку. У тети Дуси была неслыханная для их барака роскошь — стиральная машинка, поэтому тетя Дуся не драла руки в кровь над проржавевшей общественной ванной, а заводила дребезжащий агрегат, и стирала весь день не только на свою семью, но и на подруг, которые слезно просили ее «пропустить» на машинке громоздкие пододеяльники.

Тетя Дуся не отказывала никому. К тому же соседки за работу приносили ей не только стиральный порошок и мыло, но и что-нибудь вкусненькое к чаю.

Дашке тетя Дуся предлагала свои услуги бесплатно. Просто один раз она увидела, как Дарья пытается постирать свои тряпки в тазике.

— Даш! Ну, чё ты мучаешься?! Давай, кидай свои постирушки в кучку, я их мигом пропущу.

Даша сначала застеснялась, но желание спать на чистом было выше неудобств, и она притащила тете Дусе свои нехитрые пожитки. Удивительно, как она, живя практически в свинарнике, который мать не убирала вообще, смогла вырасти аккуратисткой и чистюлей!

Тот самый сэкономленный рубль Дашка однажды пыталась неловко сунуть в руки тете Дусе. Женщина расплакалась, а потом шумно высморкалась в передник, и отругала Дашку:

— Чтоб я этого больше никогда не видела, слышишь?

— Слышу…

— Не хочешь быть обязанной, тогда в день стирки приходи и крути ручку, отжимай белье.

И Дашка приходила, и отжимала белье, которое надо было запускать между двумя резиновыми валиками. Поворот ручки, и с обратной стороны белье вылезало полусухим многослойным языком.

Дашка была безумно рада тому, что тетя Дуся стирает на нее не «за просто так». У нее уже тогда выработалось стойкое чувство долга, в отличие от ее родителей, которые понятия об этом не имели.

Дашин отец Леха Светлов безумно любил ее мать — неудавшуюся актрису Танечку. После театрального училища она приехала в этот маленький северный городок, работать в местном театре. Уже через неделю познакомилась на танцах с парнем, обычным работягой с завода. Любовь закрутилась такая, что Танечка обо всем на свете забыла.

А зря. Режиссер театра — похотливый кобель Роман Кабилло, не пропустивший за свою «творческую жизнь» ни одной юбки, сначала дал ей возможность почувствовать себя в профессии. У нее были роли, в том числе и главные. А когда жертва «заглотила крючок», Роман Кириллович сделал ей предложение, от которого она никак не должна была отказаться — путь на сцену должен лежать через постель режиссера.

Танечка отказалась. И не в том дело, что Кабилло был похож на хорька, и от него всегда чем-то мерзко воняло. Просто, у Танечки была любовь, Алеша Светлов. И заявление в ЗАГС они уже отнесли.

Подружки-актрисульки ей нашептывали, мол, плюнь, никто ничего не узнает, а не переспишь с Кабилло — пропадешь, как актриса.

Танечка была гордой и неподкупной. Режиссеру она прямо принародно сказала, что спать с ним не будет. И вывалила на него принародно же кучу причин отказа. В куче этой кроме жениха Алеши Светлова, была ее неприязнь к похотливой морде Кабилло, его вонючести, нечистоплотности.

— И вообще, — закончила свою пламенную речь Танечка. — будешь приставать — пожалуюсь.

Она тогда и не предполагала, что жаловаться на режиссера ей некуда. У похотливого, похожего на хорька, Кабилло, в их занюханном городке все «было схвачено».

А вот Танечка подписала смертный приговор актрисе, которая была в ней. Кабилло тогда лишь плотоядно усмехнулся, что не предвещало ничего хорошего, а уже через неделю на Танечку обрушилась первая неприятность: ее заменили сразу в двух спектаклях.

Режиссер расправился со своей жертвой очень быстро. Уже через год Танечке ничего не оставалось, как покинуть театр. Никто не гнал, но оставаться смысла не имело. И она ушла. Ушла с гордо поднятой головой. А дома разрыдалась и выпила первый раз в жизни.

Потом Танечка Светлова немного успокоилась, поскольку была беременна и все равно рано или поздно ей пришлось бы уйти с работы. Ее не покидала мысль, что все это, как и беременность — временно.

Потом родилась Даша, Таня увлеклась живой куклой, забыла о своей актерской карьере. Но, как выяснилось, только на время.

Дашеньке исполнилось два годика. Ее взяли в ясли-сад, а Танечка снова пошла в театр. Ей казалось, что все забылось, что режиссер прекрасно понимает, что такую одаренную актрису, как Таня, на улицу нельзя выгонять. Но не тут-то было. Роман Кабилло встретил ее не ласково. Более того, сказал такие слова, от которых у Танечки поплыло все перед глазами.

— Ну, что, кошка драная?! Снова на поклон к хорьку похотливому пришла? А я не забыл, как ты тут зубки свои скалила! Не-е-е-ет! «Хорек» хоть и не волк, но сожрать тебя сумеет. Тебя в захудалый дом культуры в этом городе не возьмут!

Сказал, как отрезал. Хуже. Как выстрелил в упор.

И ведь так и оказалось. Сколько Танечка не обивала порог управления по культуре — ее словно не слышали. О славе молодой актрисы тут никто не знал, а слезы ее не могли пронять чиновников.

Дома ее утешал любимый муж Алеша, и ласково льнула к ногам маленькая Дашка. Но в душе у Танечки что-то словно сломалось: она не слышала ни увещеваний Алеши, ни жалобных поскуливаний дочки. Она пила. Горько и страшно. Просто вливала в себя содержимое принесенной домой бутылки.

Алеша тогда хорошо зарабатывал на своем заводе, денег Светловым хватало, и Танечка могла покупать спиртное ежедневно. Что она и делала.

Ее путешествие в «никуда» происходило так стремительно, что уже через полгода ее не узнавали соседи. Но самое страшное было в том, что абсолютно не пьющий до этого Алексей тоже стал пить.

Сначала он делал это для того, чтобы Танечке меньше досталось. Потом из солидарности. Потом — наперегонки.

Денег стало не хватать, так как на своем заводе Алеша из передовиков скатился в отстающие. С утра, после пьянки, он устало шлепал в свой цех, хмуро косясь на стенд «Они позорят наш завод». Его фотография, и злая карикатура рядом, не сходили с этой «доски почета».

Таня пыталась поработать уборщицей в садике, но оттуда ее вскоре попросили, так как она умудрилась напиться среди бела дня, и чудом не придавила ребенка, распластавшись в коридоре на сыром полу.

Ее вторая работа — на рынке, пришлась ей больше по душе. С утра она бойко работала, а потом поддавала вместе с хозяевами — азербайджанцами. Но и оттуда ей вскоре пришлось уйти, так как горячие парни хотели от Тани «любви», а она по-прежнему верность Алеше хранила.

Наверное, тогда в ней еще много хорошего оставалось, коль не могла изменить мужу даже по пьянке. Но водка медленно, но верно выжигала все человеческое в Светловых. И скоро у Тани не осталось, как говорила бабушка Наталья, мать Алеши, «ни стыда, ни совести».

Алеша еще краснел и пытался защищать Таню от нападок матери, но потом махнул рукой, а скоро и сам допился до края. Нянчиться с ним на заводе устали, и показали, где — бог, а где — порог.

Так Дашка осталась сиротой при живых родителях. Можно было бы уехать к бабушке, но в поселке у нее ничего, кроме железнодорожной станции не было. А учиться как?

У бабушки была корова, и раз в неделю она выбиралась в город, привозила продукты и немного денег. Для Даши. Дома оставлять ни продукты, ни деньги было нельзя, и бабушка отдавала все это соседке тете Дусе, которая Дашке стала самой родной. После подружки Людки, конечно.

Даша ждала и не могла дождаться, когда закончится учеба, чтобы можно было пойти на работу и как-то начать нормально жить. Ей жалко было мать и отца. Она не могла без слез смотреть на фотографии, на которых они, такие молодые и красивые, держат за ручки ее, Дашу. Она много раз пыталась достучаться до них, но все было напрасно.

Порой у отца были проблески сознания, и он плакал, обнимая дочь. И ей тоже было солено от слез, которые катились по щекам прямо в рот. И в такие моменты ей казалось, что эти ее детские слезы разжалобят мать и отца. И завтра они проснутся трезвыми, и скажут: все! И начнется у них новая, хорошая жизнь.

Но с утра родители просыпались с больными головами, с синими лицами, и начинали спешно собираться на поиски денег. Они давно забыли о постоянной работе. Искали такую: отработал — получил.

Самое странное, что приметила Даша, когда стала постарше: они и в таком виде очень любили друг друга. Правда, водка свое дело сделала: это была любовь не людей, и даже не животных, а каких-то сущностей. Странная, выжигающая все до дна, всепоглощающая. О том, что в их пропитых организмах живет именно большая любовь, Даша видела по их глазам. Правда, проблеск любви быстро затягивало пьяным туманом, но то, что удавалось ей разглядеть, называлось именно так — любовь.

Даша заканчивала десятый, когда умерла бабушка Наташа. От нее остался в деревне большой дом, корова, огород, несколько стогов сена, дрова да баня. На Дашу навалились проблемы со всех сторон: экзамены, похороны, продажа деревенского бабушкиного хозяйства.

Пока бабуля была жива, Даша думала только о том, как получит аттестат, и на все лето уедет к ней. За лето они решат, что ей делать дальше, как жить. Бабушка обещала через соседей устроить ее на учебу или работу в другом городе.

— Набедовалась девка, хватит! — говорила бабка Наталья. — Батьку с маткой все едино — не спасти от зеленого змия, поэтому нечего тебе с ними жить! Устроим в другом городу, и точка! Я хоть помру спокойно…

Но померла она не так спокойно, как мечталось. Дашка осталась совсем не пристроенная в жизни. За одно бабушка могла быть спокойна — ни капли в рот Дашка не брала, ни кобелей до себя не допускала. Тут уж материнская кровь. Как не ругала бабушка Наталья невестку, но отдавала ей должное: сына ее, Леху, артистка Танька любила по-настоящему, не шлялась с кем попало. Да и пить стала по причине верности своей. Такая вот история.

«Хотя, — порой думала бабка Наталья, — лучше б ты, девка, дала тогда разок этому кобелю грязнозадому, Ромке-режиссеру. Голова б не отвалилась от этого, да и, глядишь, не запили бы вдвоем…»

Экзамены Даша сдала хорошо, хоть горе захлестнуло ее с головой. Родители, услышав о том, что бабушка Наташа ушла в мир иной, запили по-черному. На похороны поехать не смогли, да Даша этому только рада была. То, что бабуля так рано отправилась в «могилевскую губернию», во многом были виноваты отец с матерью. Из-за них она сердечными болями не первый год маялась.

Зато через пару недель, слегка трезвые, они явились в деревню, «за наследством». ногом были виноваты сын с невесткой. «таша ло ее с головой.. а ее, леху, де.

е лето уедет к ней. именно любовь. вь, Даша видела Даша уже там жила. На выпускной бал она в городе не осталась. Смешить людей в стареньком платье? Нет уж! Аттестат получила, нехитрые свои пожитки собрала, с Людкой и тетей Дусей попрощалась — и уехала в Мурино.

Хотела в бабушкином доме поселиться, да побоялась. Все казалось ей, что бабушка не на погосте упокоилась, а невидимой тенью по дому бродит. И хоть не было у нее роднее человека, стала она шарахаться от бабушкиного дома.

Соседи по деревне, те самые, которые обещали бабушке Дашу в большой город отправить, приняли ее как родную. Все хозяйство, что от бабули осталось, они готовы были купить. На том и порешили.

Когда Дарьины родители в деревню заявились, там уж все было сделано. Никакого наследства им не полагалось. И хоть Дарье не было еще восемнадцати лет, и полгода положенных не прошло со дня смерти бабушки, глава сельсовета Степан Мартыныч все оформил так, как надо.

Родители даже на кладбище не пошли. Выпили в бывшем бабулином огородике привезенную с собой бутылку водки, оборвали весь лук с грядки, и уехали, не попрощавшись.

А Даша еще через недельку появилась в городе. В сумочке у нее лежали документы, среди которых новенькая сберегательная книжка с немалой суммой денег, и билет на поезд до города на Неве.

Она в этот день походила по магазинам, купила себе новую обувь и одежду и пришла к подруге Людмиле.

— Уезжаешь?

— Уезжаю…

— Напишешь?

— Конечно…

— Пашке что-нибудь передать?

— Передай, что он хороший…

Весь десятый класс за Дашей ухаживал Паша Рябинин, одноклассник. Может быть, она бы ответила на его любовь, но от слова этого шарахалась, как от чумы. Из-за «любви» мать в свое время села на стакан, забыв о муже и ребенке. Да и физические проявления этой самой «любви», которой Даша насмотрелась в детстве, не привлекали ее, а отталкивали.

Поэтому, ухаживания Паши Дарья аккуратно отвергала. Он не понимал, почему. И однажды она ему сказала:

— Я никогда!… Ты понимаешь? Никогда не смогу ответить тебе «любовью»!!!

Пашка даже предлагал Даше уйти из дома, и жить у них. И даже с мамой своей, учительницей русского языка и литературы из их школы, Марией Антоновной, договорился.

А Даша расплакалась, и еще больше замкнулась.

— …Передай, что он очень хороший. И пусть он будет счастлив…

Она переоделась у Людмилы во все новое, выбросила свои заношенные тряпки в ящик у помойки, последний раз посмотрела издалека на окна своего барака. В их комнате рама болталась на одной петле, и противно скрипела. Она скрипела так уже лет десять. По осени отец захлопывал ее намертво, обещая починить… в следующем году, да и забывал. До рамы ли было…

Потом, стоя у вагонного окна, она смотрела, как убегает под горку, скрываясь за сосновым бором, ее город. Ей жаль было расставаться с Людмилой, она чуть не расплакалась на плече у всхлипывавшей и дрожащей толстой тети Дуси. И все. Родителей тоже было жаль, но как-то по-другому. Не объяснить как. Больше было горечи за украденное ими детство. И в какой-то момент промелькнуло даже однажды услышанное от бабушки — «уж лучше б она дала этому режиссеру…».

В тощеньком чемоданчике, с какими дети ездят в пионерский лагерь, у Даши было спрятано все ее немудреное богатство: несколько книжек, полотенце, зубная паста, щетка, старенькое вылинявшее покрывало с дивана, и новенькое белье, на которое потратилась в универмаге. Да, еще коробка из-под зефира, в которой Дашка везла в незнакомый далекий Петербург свои красивые фантики…

Поезд прибыл на Московский вокзал рано утром. Даша, щурясь от яркого солнышка, робко вышла на полупустой перрон, и чуть не задохнулась от красоты. Это потом, прожив в этом городе много лет, она поймет, что такое солнечное утро — большая редкость в этом городе. И ей будет казаться, что тем далеким июльским днем ей сама судьба улыбнулась.

Ее никто не встречал. Так договорились. Но ее ждали. И когда она нашла нужную ей улицу, и нужный дом, и позвонилась в квартиру, ей открыли сразу.

— Ждем-ждем, — раскинув руки, встречал ее хозяин дома. — Ну, проходи-проходи, Дарья Алексеевна.

— А Вы — дядя Боря! — радостно ответила Даша.

— Он самый! И хороший знакомый ваших деревенских друзей. С Семен Игнатьичем, что домик Вашей бабушки купил, мы когда-то в тайге вместе работали… Так, ну, разговоры потом! Тамара! — крикнул дядя Боря в глубину квартиры, и оттуда тут же выплыла тетя Тамара. Именно «выплыла», и не иначе. Была она холеная и гладкая, с красивой прической в этот утренний час. И в шелковом красном халате, с китайскими иероглифами и драконами.

«Вот! — подумала про себя Дарья. — У меня такой же будет!»

— Здравствуйте, барышня! — сказала хозяйка дома красивым басом. — Какая ж вы премиленькая!

Тетя Тамара поцеловала Дашу в обе щеки. Нет, не поцеловала, прижалась носом. И этот жест Даша запомнила. Навсегда. Она никогда с той минуты не целовалась при встрече с друзьями и знакомыми, а просто прижималась к щеке носом. Кокетливо так, нежно и аккуратно.

Вообще, то, как Дашу встретили ленинградцы, совершенно ей не знакомые, отложилось у нее в голове навсегда. Люди, которые совсем не знали ее, были с ней милы и общительны.

Даша отдала им сумку с подарками от деревенских друзей. Они разбирали ее, и восторгались всем, что извлекали на белый свет.

— Ой, медок! Деревенский! Янтарный! — щебетала тетя Тамара. Она, кстати, тут же поправила Дашу, и сказала, что дома у них не принято называть друг друга «тетями-дядями». Она — Томочка, а он — Борюсик.

Ну, против Томочки Даша ничего не имела. А вот называть лысого дядю Борю Борюсиком…

Тамара увидела ее замешательство, и быстро нашлась:

— Если хотите, можете называть его по отчеству — Борисом Ефимовичем. Годится?

— Годится, — улыбнулась Даша. «Борис Ефимович» — это нормально, это не Борюсик.

— А мы Вас будем величать Дашутой! — пропела Томочка. — Борюсик! Покажи Дашуте ее комнату!

Так Даша поселилась в этом чудном доме. Борис Ефимович Климов работал в каком-то научно-исследовательском институте. Томочка была певицей. Где она работала, Даша так и не узнала. А вот как поет — слышала много раз.

У Климовых через день собирались гости. Томочка слыла хлебосольной хозяйкой. К ней с утра приходила из соседнего дома приятельница Виолетта, и они самозабвенно стряпали такие вкусности, что от одних запахов у Дарьи голова кружилась. А названия какие! Она и не слышала, что такие блюда могут быть в природе.

Буквально в первый же день, когда вечером к Климовым пришли гости по случаю приезда Даши, Виолетта поставила девушку в тупик своим вопросом. Раздавая кусочки курицы, она спросила у Дарьи, какого мяса она желает — белого или красного?

В принципе, Дарье было все равно — курица — что с головы, что с хвоста — курица! Но надо было как-то ответить. А она не знала, что сказать.

Спасла Дашу Томочка.

— Виолетта, положи Дашуте ножку! Ну, право дело, что ты спрашиваешь? Как будто не знаешь, что дети в курочке любят исключительно ножку! Когда у нас рос Вовочка, Борюсик думал, что курочки вовсе безногими продаются. Так как ног он не видел никогда!!!

Гости посмеялись. На Дашино смущение никто не обратил внимания. А она усвоила еще один урок: в курочке самое вкусное — ножки! И вообще, по-ленинградски правильно не «курица», а «кура», или «курочка».

У Климовых Даша прожила почти месяц. Можно было и дальше жить, Томочка и Борюсик только рады были. Их сын Владимир работал на севере, дома появлялся два раза в год. Все остальное время его комната, в которой временно жила Даша, пустовала. Да и вообще у Климовых площади хватало.

Но Дарья, поотдыхав с недельку, взялась за трудоустройство. При этом она категорически отказалась от прописки в доме Климовых, хоть они и предлагали ей. Борис Ефимович говорил, что с пропиской она сможет устроиться на хорошую работу. «На какую хорошую? — подумала про себя Даша. — У меня образования нет. Нет уж, начну сама и с самого нуля».

Это она и сказала Климовым.

— Хорошо, Борюсик, раз девочка хочет — пусть пробует. Помощь понадобится — мы всегда готовы. — Томочка по своей привычке нежно ткнулась носом в Дашину щечку.

Дарья решила сильно не морочить себе голову поисками работы, и пришла в ближайшую жилконтору по объявлению.

— На работу возьму — дворники во как нужны! — домоуправ Клавдия Ивановна Петренко рубанула себя ребром ладони по шее. — Вот только с пропиской надо чуток подождать, месяца через два лимит будет. А комнату служебную хоть сегодня занимай. Вот адрес — иди и живи.

Она выдвинула ящик стола, выбрала связку ключей, на которой белела бирка с адресом, и пристукнула ею по столу:

— Обустраивайся!

Даша тут же отправилась смотреть свое жилье. Четырнадцатиметровая комнатка в коммуналке оказалась чистенькой и уютной. По сравнению с «апартаментами» Даши, в которых она жила в бараке с родителями, это жилье было просто идеальным. Конечно, комнату не сравнить было с квартирой Климовых, но Даша и не сравнивала. Она была счастлива, почувствовав, что у нее начинается настоящая самостоятельная взрослая жизнь, с этой вот комнатки в питерской коммуналке.

Соседями Даши оказались беззлобный алкаш дядя Петя Синицын — сантехник того же ЖЭКа, в который пришла работать Даша, старенькая, но еще бойкая бабушка Евдокия Дмитриевна, которую дядя Петя звал «Евдохой», и семейная пара — Алла Сергеевна и Юра.

Последних Дашка приняла за маму и сына, и, видя, как Юра ухаживает за Аллочкой, что-то такое выдала на этот счет. Проходивший мимо в кухню с кастрюлькой дядя Петя коротко хохотнул, и толкнул Дашку. Она поняла, что сморозила что-то не то и прикусила язык.

Позже на кухне, когда кроме нее и дяди Пети там никого не было, Даша узнала от соседа, что Юра и Алла Сергеевна — муж и жена. Правда, гражданские. «Это когда без штемпеля в паспорте» — со знанием дела пояснил ей дядя Петя.

— Это ж какая разница в возрасте-то у них? — удивленно спросила Даша.

— Да какая разница! — оборвал ее дядя Петя. — Какая разница, если любовь промеж них.

Потом помолчал, почесал бок под голубой майкой, и повторил, больше для себя, чем для Даши:

— Любовь! Вот!

Алле Сергеевне было сорок пять, Юрику — двадцать пять. Они жили странно, как будто с другой планеты прибыли. На людях говорили мало, только смотрели друг на друга, и понимали все без слов. Почти никогда не участвовали в кухонных посиделках, которые устраивала Евдокия Дмитриевна, с пирогами и конфетами, с чаем глубоко за полночь. Все сидели, а они отказывались вежливо. Просто, им лучше всего было вдвоем, и они старались быть вдвоем. Иногда из-за плотно прикрытой двери в их комнату Даша слышала серебристый смех Аллы Сергеевны и смешной басок Юрки — видать, он что-то смешное рассказывал даме сердца.

С появлением в квартире Даши, Алла Сергеевна, по словам мудрой Евдохи, «погрустнела». Даша даже не сразу поняла, что Алла Сергеевна ревнует ее. А однажды она услышала, как Евдокия Дмитриевна тихонько говорит соседке:

— Да, не мучайся ты, Аллочка! Не похожа наша Даша на стерву…

Дашку как кипятком тогда ошпарило. Это что же такое-то? Алла Сергеевна своего Юрку к ней, что ли, приревновала?! Да он же… да старик ведь для нее!! Двадцать пять! А ей, Дашке, всего-то семнадцать! «Ну, дает эта Аллочка!» — подумала про себя Даша, а Юры стала сторониться.

Потом Алла Сергеевна поняла, что Дашка на ее сокровище не покушается, оттаяла, смотреть на Дарью как-то иначе стала.

Они очень дружно жили в этой своей питерской коммуналке. Даша быстро переняла у соседей их ленинградские привычки и говор, который отличался от ее северного, но не на много. О своем прошлом она почти ничего не рассказывала этим людям. Они хоть и стали близки, но не до такой степени, чтобы душу наизнанку выворачивать. Да и не к чему это было. Только раз, один-единственный, она открылась Евдокии Дмитриевне. Да и то в порыве, который, ну, никак сдержать не могла.

Была зима. Первая ее питерская зима. Снегу навалило тогда под самые окна первых этажей ее старого дома. Это потом зимы стали какими-то неестественно теплыми и бесснежными, а тогда все было нормально в природе, и Дашка радовалась, как в детстве. Она придумала оригинальный способ уборки этого снега. От лопаты, которая тянула ее к земле и оставляла занозы в ладошках, Дарья отказалась. Она лепила снеговиков. Мокрый ленинградский снег легко скатывался в большие и маленькие шары. Три шара друг на друге — один меньше другого, — и вот вам строгий страж на детской площадке. На голову — дырявое ведро с мусорки, угольки вместо глаз, а там, где нос — сломанная ветка от дерева. Да еще не пожалела красной гуаши из своих запасов — щеки и рты накрасила так — залюбуешься! К десяти часам утра, когда в жилконтору пришла начальница ее Клавдия Ивановна, на Дашкином участке стояло с десяток снеговиков. И снегу в окрестностях не было!

— Вот… это… Я подумала, какая разница, как снег будет лежать: в кучах или так?! — Дашка немного опасалась за свое рукоделие.

Но Клавдия Ивановна улыбнулась, и похвалила ее за смекалку.

А жильцы как были рады! Кинулись Дарье помогать: кто-то старый театральный редикюль повесил одному снеговику, кто-то вышедшие из моды деревянные бусы. И снежные «люди» зажили во дворе своей жизнью. А Дашка стала местной знаменитостью. О ней даже в газете написали, после чего во двор стали чуть не на экскурсию приходить.

В один из дней, когда Дарья, справившись со своими основными обязанностями, лепила очередного снежного жильца, в арке дома появился Борюсик, Борис Ефимович. Не часто, но он заглядывал к Дарье. Не столько в гости, сколько с законспирированной проверкой по наставлению Томочки:

— Борюсик! Юная барышня одна в незнакомом городе! Мало ли что и как — надо тебе проведать девочку.

Сама Даша изредка звонила им из жилконторы — в ее коммуналке телефона тогда еще не было. Но то, что рассказывала она — это одно. Тут доверяй, да проверяй! Поэтому раз в месяц Борюсик появлялся у Даши под каким-нибудь надуманным предлогом. То якобы лампу настольную старую в ее хозяйство пристроить, то покрывало на диван. Дарья дары принимала, так как ей один раз четко и грамотно объяснили: это нормальная человеческая помощь.

— У тебя комнатка пустая, а у нас — излишки. А мы хорошо знаем, что такое переезд и обустройство, правда, Борюсик?!

Спорить с Томочкой было бесполезно. Да Даша и не спорила. И спасибо им, помогли обставить ей ее норку «излишками» так, что у Даши стало уютно, и все необходимое для жизни было.

— Борис Ефимович, здравствуйте! — Даша улыбнулась.

— Здравствуй, Дашенька. — Климов как-то странно посмотрел на нее, и устало вздохнул. — Как ты?

— Я — хорошо. А вы? Борис Ефимович, что-то случилось? С Томочкой? С Володей?

Дашку было не провести. Она по природе своей была чуткой и интуитивной. Сразу поняла, что Борюсик к ней не просто поболтать — чайку попить. От него каким-то горем тянуло.

Он и в самом деле отказался от чаю. И сказал:

— Даша, я к тебе с плохими вестями…

Он мог и не договаривать. Она догадалась обо всем. Родители…

Она часто думала о том, что такой образ жизни до добра не доведет. И знала, что не далек тот день, когда все кончится. Иногда она казнила себя, называла бессердечной, призывала себя иметь милосердие к ним. Иногда порывалась собраться и поехать домой, забрать мать и отца, привезти их в Петербург, а тут вылечить, и…

Никакого «и». Никакого «и» уже больше никогда не будет. Дашка думала, что по отношению к родителям у нее все внутри давно очерствело, столько боли и горя принесли ей эти самые близкие люди.

А оказалось — нет. Ничего подобного! Оказывается, она жалела их и любила, просто боялась показать им это, потому что они в пьяном угаре не поняли б ее порывов. И себе боялась признаться, что это так. И сейчас, узнав от дяди Бори Климова, что родителей больше нет, она забыла про все свои обиды на них, про сломанное детство, и накатившееся на нее снежным комом большое сиротство хлынуло из глаз солеными слезами.

Климов гладил ее тяжелой горячей рукой по русой голове, которую Дашка уронила на сцепленные в замок до побелевших костяшек пальцы, и что-то говорил. Она слов не разбирала. Плакала. Потом вытерла рукавом глаза и нос, и, не глядя на Борюсика, сказала:

— Ехать надо…

— Не надо. Даша, это случилось две недели назад. Ты же понимаешь, нам не сразу сообщили. Пока в деревню, пока оттуда нам… Вот такой испорченный телефон. А ехать не надо…

Да, ехать ей было некуда. И не к кому. Подружка Люда и ее приятель Андрей Мурашов, тихонько поженились и уехали в подмосковный Жуковский. Там у Андрея жил дядя. С его помощью Андрей поступил учиться в какой-то крутой столичный вуз. Даша не очень поняла из Людкиного письма — в какой, но учат там чуть ли не на послов-дипломатов.

Была еще тетя Дуся, но ехать в их старый барак, где живет соседка, где все напоминает Даше о ее прошлой жизни. Нет уж, раз хоронить нечего, то и ехать незачем.

Родители Даши — Таня и Алеша Светловы — после хорошего подпития сгорели вместе со своей комнатухой в бараке. Видимо, кто-то закурил в постели. Так, во всяком случае, решил следователь. Да и то, правда: врагов у них не было, кроме себя самих. Угловая квартира Светловых выгорела быстро — только чудом удалось не пустить пожар в остальное жилье, вовремя заметили и потушили. Но хоронить фактически было нечего. И некому. Соседи соорудили на местном кладбище что-то вроде могилки, а потом пили три дня за помин души. И лишь спустя две недели кто-то догадался позвонить в сельсовет в бабушкину деревню Мурино. Там глава администрации Степан Мартынович сообразил, о чем речь идет и передал соседям Дарьиной бабушки весть эту, а они уж и позвонили в Питер Климовым.

— Не надо, Даша, никуда ехать. Помочь ты им уже ничем не сможешь. Раньше-то не могла, а сейчас им другая помощь нужна…

Даша поняла его. В этот же день ближе к вечеру собралась она в храм. Что делать — не знала. Знала, что сама крещеная — бабушка в детстве ее за ручку взяла, и в церковь отвела. Батюшка тогда еще сказал, что имя у Даши правильное, совпадает с каким-то церковным праздником.

Сама она в этом деле не очень разбиралась. Крещеная и крещеная. А тут как открылось ей что-то после Борюсиковых слов. Поняла сразу, какая помощь нужна ее непутевым родителям.

В храме Даша, краснея и заикаясь, спросила у какой-то старушки, что делать ей. Бабушка оказалась правильной и понятливой, направила к батюшке. Даша все думала о том, как рассказать чужому человеку о родителях, о жизни их не праведной, чтобы хоть более-менее приличными выглядели они в ее рассказе, а батюшку увидела, глаза его, руки, и полилось из нее все, как есть, вместе со слезами.

— Крещеные были родители твои? — спросил в конце ее исповеди отец Павел.

— Крест не носили, но крещены были — это точно.

Про то, как отца крестила, бабушка ей сама рассказывала, и от матери слышала, что ее тетка тайком от родителей в церковь водила, где крестили ее и имя дали — Таня. Дело в том, что от рождения она была наречена другим именем. Сумасшедшие, помешанные на Крайнем Севере, родители зафигачили ей имечко в своем вкусе — Челнальдина, что в переводе с тарабарского значило «Челюскин На Льдине». О, как! Родители ее безвылазно сидели на метеостанции, где-то на Таймыре, а Таню воспитывала тетка. Челнальдиной Таня была лет до трех. А потом тетка приложила максимум усилий и выправила племяшке новые документы. Так что в школу она пошла уже Таней. И только родители неизменно называли ее Челналдиной, или коротко — Челкой. В школе ее все так и звали — Челка и Челка. И в училище театральном тоже. Всем нравилось. К счастью, никто не знал его происхождения — уржались бы. Когда Таня со смехом рассказывала эту историю, все думали, что она так шутит.

Даша вспомнила эту историю про мамино имя, и у нее слезы навернулись на глаза…

Отец Павел совершил обряд заочного отпевания. Даша стояла со свечой в руке, горячий воск скатывался по ее пальцам, и боль потихоньку уходила из сердца. Она по-детски успокаивала себя: «Им там хорошо, моим мамочке и папочке. Ведь там нет водки…» И еще подумала о том, что есть какой-то знак в том, что ушли они в иной мир вместе. И впервые от слова «любовь» ее не передернуло…

А за вечерним чаем, который организовала Евдокия Дмитриевна, Дарья вдруг стала рассказывать соседке горькую историю своей жизни. Они засиделись на коммунальной кухне допоздна вдвоем. Алла Сергеевна и Юра, которые крайне редко составляли соседям компанию, в этот день и вовсе отказались от кухонных посиделок — видели, что Даша пришла заплаканная. В душу к ней не лезли, просто сослались на занятость. Дядя Петя на скорую руку перекусил, и поспешил в свою комнату — к телевизору. Тоже, видать, почувствовал, что не до него. И Даша слово за слово разговорилась.

Евдокия Дмитриевна слушала не перебивая, не «ахая» и не «охая», не давая своих оценок событиям Дашкиной жизни, интеллигентно помалкивая, чем расположила к себе Дашу еще больше. А когда расходились на ночлег, сказала:

— Ты не казни их, особенно сейчас. Родителей не выбирают. Они жизнь дали тебе. Вот и живи не как они, а разумно. И счастливо.

— Да где бы его взять, счастья-то… — горестно, как старая бабка, возразила Даша.

— «Где взять»…Самой строить!

А по весне Даша познакомилась с художниками. Они жили в огромной квартире — бывшей питерской коммуналке, прямо под самой крышей. Окна в той квартире были маленькие, округлые сверху, потолки низкие, паркет высох и «пел» под ногами на разные голоса. Даже при дефиците жилплощади, эти хоромы не привлекали никого, и были отданы под мастерскую художника Ивана Сурина. Ваня был личностью не заурядной, и вокруг него кучковались парни и девушки, которые готовы были ему кисти промывать и грунтовать холсты, Да что там! Даже варить для Вани супы и каши, и стирать его уделанные краской портки, лишь бы рядом быть.

Сколько Сурину было лет, не знал толком никто, да и он сам, наверное, тоже. Заросший от макушки до пяток густой шерстью, Ваня был похож на неандертальца. Клочковатая шерсть торчала из прорех на застиранной тельняшке не только на груди, но и на спине, на боках и на плечах, из чего можно было сделать вывод, что на Ване нет живого места, вернее, не волосатого. Буйную гриву Ваня затягивал в конский хвост, а иногда его многочисленные поклонницы сооружали из нее прически, украшая Ванину голову цветными побрякушками-заколками.

Но при всем при этом Ваня был человеком уважаемым, и его периодически приглашали на разные тусовки. Где речь сказать, где живопись свою выставить. Тут уж Ваня, дабы не ударить в грязь лицом, наряжался в выходной костюм, доставал из-под дивана гору не стираных носков-бумерангов, обнюхивал их старательно, выбирал те, что воняли меньше, не всегда попадая в пару. С носками была вечная беда. Зато с галстуками все было зашибись! Галстуков у него было штук сто. Это при том, что галстуки были подарками на все случаи жизни, причем, как мужчинам, так и женщинам. Ваня дарил галстуки на дни рождения, свадьбы и календарные праздники. И этого добра у Вани меньше не становилось, так как ему тоже дарили исключительно галстуки.

— Они думают, что я их коллекционирую! — беззлобно ворчал Ваня, перебирая прорву разноцветных змеиных шкурок, развешанных на гвоздях, коими утыкано было нутро шкафа.

Вот такого Ваню и повстречала первый раз Даша, когда ее отправили разобраться с протечкой: из Ваниной мастерской регулярно текло на соседей внизу. Ваня рассеянно выслушал Дашу, переспросив пару раз, кто она такая. Потом небрежно кинул двубортное драповое пальто с правой руки на левую, и сказал:

— Хорошая моя! Я щаз разбираться не могу! Я щаз еду в Смольный! Найдите Свету, она вам покажет, что на сей раз никто не виноват, никто не уснул в ванне и не засрал раковину жиром. А вот фановую давно пора менять! И я вам советую ее посмотреть. И рассказать вашему начальству, что приличные люди тут совсем не при чем!

И Ваня застучал каблуками вниз по лестнице, ругая на ходу ЖКХ, местный ЖЭК и всю страну. А Даша позвонила в дверь, за которой гремела какая-то дикая музыка. Дверь тут же распахнулась. На пороге стояла девица, босиком, в какой-то полупрозрачной накидке, под которой были только маленькие полоски типа купальника-бикини. Считай, девица без ничего была!

Глаза у нее страшно косили и были разного цвета, отчего мордашка была презабавной. В тонких пальцах с длинными ногтями алого цвета она изящно сжимала длинный мундштук, в котором дымилась длинная тонкая сигарета. И вообще, все у нее было какое-то длинное-предлинное. Ноги, волосы, нос.

Девица посмотрела сквозь Дашу, в пол-уха выслушала про протечку, про жалобу соседей снизу, про то, что Дарье нужно осмотреть ванную и туалет. Потом посторонилась, пропуская ее в квартиру, вымолвив только одно слово в ответ — «бред!», в котором было, по крайней мере, штук десять букв «р», и поплыла за Дашей по длинному коридору, спотыкаясь босыми ногами о какие-то банки, тряпки, доски и тарелки.

— Тарелки-то почему на полу? — удивленно спросила Даша, обернувшись на ходу к девице.

— А где им быть, если их тут поставили?! — девицу, похоже, вопрос Дарьи рассмешил, она хохотнула себе под нос.

«Логично, — подумала Даша, — если их тут поставили, то где им еще быть???»

Девушка пошарила по стене, щелкнул выключатель, и Дарья увидела перед собой две узкие, освещенные тусклыми лампочками, норы. В одной в самом конце у стены, выкрашенной жуткой синей краской стоял покосившийся унитаз. Вдоль стены выстроились в рядок кошачьи горшки, над которыми висели коммунальные «сидушки» для унитаза — всех цветов и фасонов. Хозяева их давным-давно съехали в новые квартиры, побросав тут ненужное барахло.

— Котиков держите? — полюбопытствовала Дарья, кивнув на кошачьи туалеты.

Света с удивлением на нее посмотрела, не сразу поняв вопроса. Потом чуть не поперхнулась дымом, сказала:

— С ума сошла? Какие котики??? Чем их тут кормить???

Дарья поняла, что и кошачьи корытца из той, прошлой жизни. А в этой у обитателей мастерской только покосившийся на один бок и проржавевший от времени сантехнический прибор, да гвоздь в стене, на который был наколот рулон дорогой туалетной бумаги.

В ванной было не лучше. Само корыто, желтое от ржавой воды, с подтеками от химических средств, что используются против ржавчины, стояло чуть не посреди помещения. Над ним выгнулся дугой допотопный душ, «голова» которого запуталась в паутине старых провисших веревок для сушки белья. Пол был заставлен ведрами и тазами, с замоченным бельем, тряпками и даже старыми кроссовками.

— Как же вы тут живете? — спросила Даша, оглядев санузел. Что, правда, то, правда — хозяин мастерской не соврал, потопа у них не было. А вот по всей длине фановой трубы шла трещина, которая уходила к соседям с нижнего этажа. Через нее, видимо, и текло на соседские головы.

— Прекрасно живем! Ты чай будешь?

Даша кивнула утвердительно, и тут же испугалась: какой чай?! Наверняка ведь и кухня в этой нехорошей квартирке такая же дикая, как санузел. Но кухня оказалась чище, и веселее — из-за окон и цветастых занавесок на них. Под потолком качался старый оранжевый абажур с кисточками. Точно такой был в комнате у тети Дуси в бараке, где жила Даша, и все обитатели барачного пристанища завидовали соседке. Абажур был предметом роскоши, и не выходил из моды.

К чаю Света достала баранки и сахарницу. Ложки и чашки с блюдцами были чистыми, и Даша присела на краешек табурета.

— Тут же, вроде как не дом совсем, — рассказывала Света, заваривая чай в чайнике с отбитым носиком. — Дом у нас у всех есть. Но эта Ванина обитель нам всем дороже дома.

— А можно картины посмотреть? — попросила Даша.

— Можно. Отчего ж не посмотреть?! Бери чай и пошли в зал.

«Залом» Света назвала самую большую комнату, совершенно пустую, если не считать одинокого венского стула с гнутыми ножками у окна и засохшего цветочного букета в трехлитровой банке на подоконнике. Стены были завешаны картинами в рамах и без.

— Смотри! Это все Ванькины. Тут, конечно, не все! Но это наше лучшее и любимое. Ванька эти работы никому не отдает!

Света села по-турецки на низкий широкий подоконник, затянулась новой сигаретой, выпустила дым тонкой струйкой, и блаженно прикрыла глаза. И дальше вещала вот так, не меняя позы, слегка раскачиваясь, не открывая глаз.

— У Вани удивительное чувство цвета. Вот смотри, как синяя чашка на столе отражается в луже разлитого чая, и как все это смотрится в зеркальном боку самовара. Вроде бы одна и та же чашка. Но вот она с оттенком чайного цвета. А вот — в самоварном золоте. И как он этого добивается — знает только он, Ванька Сурин. Нам всем учиться и учиться у него. Да и нет смысла. Не догнать! Ванька — кто? Талант!! А мы …так… подмастерья…

— Света, а вы пробовали?

— Хм… «Пробовала»… Да я в академии училась! Правда, малость не закончила. Че-то такое в мозгу ударило, жизнь какая-то лихая закрутила, ну, я и …отдала ее Ваньке! И не жалею…

Даша просидела у Светы чуть не до вечера, слушая ее рассказы про Ванькину жизнь, про выставки и домашние презентации «для своих».

— Ты приходи! — разрешила ей Света, провожая в прихожей, где Даша старательно обошла расставленные на полу тарелки. — Это мы приберем все. Сейчас девки придут, Лизон с Шурушком и уберут все! А уродам этим скажи, что не от нас протечка! А то взялись, чуть что, на нас все валить! Ну, давай, целую нежно!

Света проводила Дашу красивым воздушным поцелуем, и захлопнула двери. Спускаясь по лестнице, Дарья слышала, как Света запела. Вернее, это была просто музыка без слов. Словами было Светино завыванье, будто ветер пробежался по трубе.

А Дашка на следующий день пришла снова. Света была не одна. Даше открыл парень, светленький, в круглых очочках, похожий на кролика из мультфильма. И фамилия у него была соответствующей — Зайчик. Это уже потом Дашка фамилию узнала, и обрадовалась: до чего ж она подходила этому мультяшному кролику!

— Сеня! — сунул ей «кролик» маленькую ладошку.

— Даша.

— Будешь Даней! — и заорал благим матом куда-то вглубь квартиры. — Народ! Валите сюда! Я вас с Даней познакомлю!

Народ, и, правда, повалил из всех углов. На Дашу посмотрели все обитатели мастерской. Кто просто кивнул, кто к ручке приложился. Последним выплыл из дальней комнаты Ваня Сурин.

— Дык… мы того… знакомые! Ты чего, опять из-за протечки?! Я ж объяснил — не мы засрали трубу! Мне что, пойти всем там глаз на корпус натянуть?! Я могу, раз слов не понимают!!!

— Ваня! Ты что разошелся?! — высунула нос из кухни Света. — Это Дашка! Нормальный человек. Человек, понимаешь?! (У Светы получилось «челаэк») А не какая-то там Марь Иванна из ЖЭКа. Проходь, Даш, Ваня не в духе сегодня. Иди, Ваня, поспи, поешь, но не отсвечивай тут и не ори! Сенька, девочку введи в курс дела, что тут и как!

Сеня, спрятавшийся было куда-то в лабиринт коридора от грозного рыка Вани, мгновенно выскочил из укрытия, помог Дашке снять куртку и повел ее по мастерской.

— Я сейчас тебе свое покажу. Скажешь, как тебе, ладно? А то некоторые тут орут — «мазло»!

Даше Сенино письмо тоже как-то не пришлось по вкусу. Чудовища с гребнями на головах, уродцы шестиногие и семиглазые, и все это в диких красках. Нет, Даше это было совсем не понятно. Но сказать вслух не смогла, и на Сенино «Ну, как?», кивнула головой и промычала — «Интересно…»

— А я что говорю??? Я им всем говорю — это вот самая истина. Это вот мы такие, и жизнь наша такая. А реализм — бабушки, там, с палочками, пионерки в сандаликах и с эскимо на палочке — это все полная хрень, на палочке… Я такое тоже могу. Могу! Не веришь? Пошли мою папку с эскизами посмотрим. Пошли-пошли!

— Сеня! Ты что человека напрягаешь, а?

У Светы опять получилось «челаэка», видимо, она так говорила это слово всегда.

— Сеня, тебе все верят, и не надо никого напрягать. Потом покажешь ей свой реализм. И уродов своих хватит демонстрировать. Нравится писать такое — пиши, но никого не агитируй. А то опять на Ванино «Прости, нечаянно!» нарвешься!

Сеня послушался и от Даши отстал. Но еще несколько раз подходил к ней за какими-то мелочами, что позволило Свете в конце дня сказать, хитро заглянув в Дашкины глаза:

— А Сенька на тебя запал! Нормально. Он парень хороший, правда, со своими тараканами… И тараканищами…

Что это значит — Даша узнала потом. А сейчас ей пока это было и не интересно. Какая разница, какие у человека тараканы, если она просто дружит с ним?

С Сенькой было прикольно. У Дашки нарядов никаких особых не было. Деньги, что остались от продажи бабушкиного дома, Дашка не трогала на глупости, зная, что случись что, никто ей не даст ни рубля. Так что это был ее НЗ. Одевалась и кормилась на дворничью свою зарплату. Много на нее не разгуляешься. И потому Дарья носила старенькие джинсы и свитера с вытянутыми рукавами и воротом типа «труба».

Сенька был, как и Даша, одинок в этом городе, который не очень-то принимал пришлый люд. Он приехал в Питер из-под Пскова, где у него остались родители и куча братьев и сестер. Ни о какой помощи из дому и речи быть не могло. А Сенька еще и категорически отказывался «молотить на государство», и никакой комнатой, которую мог бы по лимиту получить, его было не соблазнить. «Лимиту» Сенька презирал. Это Даша сразу поняла.

— Ты дворником трудишься за комнату что ли? Лимита что ли? — спросил Сенька, и Даша уловила в голосе что-то такое, что заставило ее прикусить язычок и правду не выдать.

— Нет! Ты что! Я местная! Вернее так: корни у меня питерские. Просто я родилась на Севере. У меня бабушки-дедушки знаешь кто? Полярники! Метеорологи! Они тут почти не жили. Все больше на Таймыре. А тут комната была. Вот она мне и досталась.

— Везет тебе! — оценил Сенька, и Даша поняла, что сказала все правильно. Она уже наслышалась «Понаехали тут!» от ухоженных старичков, и от тетенек, которые и сами-то в недавнем прошлом были из «понаехавших», просто тщательно заполировали это прошлое, забыли, из каких псковско-новгородских деревень приехали покорять Петрову столицу. Забыли или сделали вид, что забыли, как жили в рабочем общежитии, вставали в шесть утра и пилили на другой конец города на трех-четырех видах транспорта, и гнули горб с утра до вечера на стройках, чтобы через десяток лет получить квартиру, уехать из «общаги» и навсегда забыть свое лимитированное прошлое.

Вот Сенька и не хотел приобщаться к армии питерской лимиты ни за какие коврижки.

— Чем же ты живешь? Как бабки зарабатываешь?

— Да как все наши! — Сенька свистнул. — Дел хватает…

Уклончиво ответил. Карты раскрывать не хотел, потому что приходилось ему порой заниматься делами, очень далекими от тех, какие он любил. Да и жить было негде. Спасибо Ване и всей этой гоп-компании, с которой судьба столкнула Сеню год назад. Его приняли в команду, как принимали туда всех, кто приходил и что-то делал на общее благо. У Вани можно было поесть и заночевать — квартира огромная. А если еще принесешь раскладушку, как это сделал Сеня, то, считай, обеспечен спальным местом надолго.

Раскладушкой Сенька разжился на чердаке, видать, бомжи там когда-то жили, а потом по какой-то причине насиженное место оставили. И раскладушку тоже. У нее порой подламывались ноги-дуги, и на растянутых пружинах брезент вытягивался чуть не до пола, но все едино лучше, чем просто на полу.

Одеяло, подушка и белье — это уже Ванин презент. Этого добра у него было предостаточно.

Надо сказать, что у Вани имелась маменька — чистенькая питерская старушка, которой Ваня вполне мог во внуки сгодиться. Просто, у Нины Васильевны детишек было не меряно, а Ванька — последний, и самый непутевый. И было его Нине Васильевне жальче, чем всех остальных. Хотя, «непутевый» — это по ее собственному определению. Из-за того, что у сорокалетнего сынка не было семьи нормальной, и сам он иной раз маменьку шокировал своими выражениями и нарядами. На самом-то деле Нина Васильевна сынком гордилась. Про него и в газетах писали, и по телевизору несколько раз показывали. Огорчало только, что Ванька дома не жил, а ошивался с голыдьбой какой-то в мастерской на Обводном.

С голыдьбой этой Нина Васильевна познакомилась. Люди только внешне были чудненькие, а вообще-то душевные и добрые. И Светка, которую Ванька отрекомендовал как «невесту», Нине Васильевне тоже понравилась. Ну, еще б причесать ее, лахудру! Но они нынче все такие вот, не чесанные! И в позорных штанах, что с задницы спадают. У Ваньки ее тоже такие — брюхо волосатое поверх ремня. Мать шикнула на него, мол, негоже при дамах так, на что Ванька заржал, как конь, объяснил что-то про моду, и мать отступилась.

Маманя Сурина, побывав в Ванькиной мастерской, произвела дома ревизию, да потрясла детишек, и Ванька получил приданое — гору подушек, несколько одеял-покрывал, и чемодан постельного. Не нового, но приличного и крепкого. Так что, «пятизвездочный отель» Вани Сурина, как называли мастерскую между собой ее обитатели, был вполне приличной ночлежкой для художников, непризнанных гениев, поэтов, каких-то патлатых музыкантов, и гостей всех мастей, которые за счастье считали подержаться за кисти, которыми писал сам Ванька Сурин.

У Вани в обители можно было крепко выпить, можно было даже пяток дней бухать, ежели у кого потребность такая была. Ваня против выпивки ничего не имел. Сам он был такого могучего роду, что свалить с ног этот волосатый организм можно было лишь спиртом. Но спирт Ваня не пил. Он интеллигентно употреблял коньяк и виски, и обитателям «отеля» пытался культуру эту прививать. Но тут было сложно все. Гости к Ване являлись самые разные, чаще всего взросшие на дурном современном пиве и баночных коктейлях, от которых лично у Вани начиналась зверская изжога. Поэтому его было не соблазнить этой гадостью. Но другим не мешал.

Единственное, против чего Ваня выступал резко и готов был «дойти до смертоубийства» — по крайней мере, обещал! — это были наркотики. Всех подозрительных Ваня самолично проверял на наличие следов от иглы, заглядывал в глаза изучающе, и были случаи — гнал гостей к чертовой матери!

— Мне конфликты с ментами и властью на фиг не нужны! Это раз! — грохотал Ваня страшным басом, объясняя непонятливым свою позицию. — И наркота — это оружие истребления нации, причем, лучшей ее — творческой — части. Это два! Поэтому, кто не согласен — гутен на хер на выход!

Ваня объяснял все доходчиво, и посему никто не рисковал ослушаться. «Траву» втихаря курили — бывало такое. Но остальное — ни-ни!

Когда Сенька первый раз показал Ване свои работы, Сурин внимательно взглянул на парня, взял его за подбородок крепко и посмотрел глаза на свет.

— Ты это все не в дурке писал, парнишка? — спросил Ваня подозрительно. — Эт что за шестикрылый семих…?

Ваня осекся.

— Шестикрылый семиуйх???

— Не, ну, это иное измерение, срез с общества, — замямлил Сеня.

— Короче, больше не показывай мне этот срез, понял? Я в этом не копенгаген. У меня, видишь, все просто. Вот очередь за водкой в перестройку, вишь, мужика придавили дверью, и он орет там? Вишь? Вот если ты сейчас вопль его слышишь так, как слышу я, то это и есть искусство. Или вот баня деревенская. Не сауна с девками! Следи за мыслью! А баня! Деревенская! В которой и мужики, и бабы! Но мысли у них, не как в саунах этих …, а чистые и светлые. Улавливаешь? И это тож искусство. Да, у бабы на переднем плане задница, как столешница! Дык, это ж реализм! А у тебя, прости господи, шестикрылый семиуйх! Это кто??? Если зверь сказочный, так он добрым должен быть. Даже бабя-Яга — добрая баба, и Змей-Горыныч не злой музчинко. А это — тьфу! Не, Сеня, ты можешь думать, что это искусство, но ты с этим далеко не уйдешь. И не продашь ни фига.

— Я уже одну картину продал. — неуверенно пискнул Сеня.

— Ну, и что и кому ты продал?

— Я по сюжету одного «нового русского» написал. Там, типа, преисподняя, нечисть разная. Кто без рук и без ног, кто с одним глазом. Он сказал, что мир таким видит, и хочет, чтоб в спальне у него висела такая картина, — робко объяснил Сеня.

— Тьфу ты, задавись! Мир он таким видит! Да он наворовал бабла, и теперь ссыт кипятком, что друганы его порвут на части. Оттого и мир ему не в ромашках с бабочками видится, а в дерьме сплошном. Да еще в спаленку тако дерьмо, чтоб не спать, а дрожать под одеялом, потому как от такого произведения на стене не до сна и не до сексу! Ты, Сеня, ишо дурак. — Ваня любил в речь свою вставлять старорусские словечки типа «ишо», «надысь», «кубыть» и прочие. У него это получалось смешно и ласково, но порой не понятно было, что он в виду имел. — Кубыть, у тебя дурь твоя выветрится, и может чего доброе останется. Но мой тебе совет: с чертовщиной этой завязывай. А нет — то мне не показывай. Я тут тебе не «новый русский», не заценю. Я просто русский, Сеня. И люблю самовары, баню, баб красивых, цветочки разные, и чтоб все в реализЬме.

Сеня к Ване с сюжетами своими сумасшедшими больше не лез. Все больше техникой интересовался. Любил смотреть, как Ваня мазки кладет на холст. Дашке же больше по душе была содержательность картинок. Увидев первый раз с помощью Светы, как дорожит Ваня каждой мелочью, каждой самой не значительной деталькой, она научилась угадывать задуманное художником, услышала, как кричит придавленный дверью в очереди за водкой.

Ваня это понял. К Дашке проникся. Не гонял ее, когда она часами стояла за его спиной с открытым ртом, глядя на то, как оживают персонажи на Ванином холсте.

— Дашка! Рот закрой! А то ворона, але что ишо хуже, залетит! — проорал ей однажды весело перемазанный краской Ваня Сурин. — Бери кисть, пиши. Дозрела уже.

— Я не умею! — пискнула Дарья.

— Не ври! Все умеют. Просто тот, кто не делает этого, тот и не знает — умеет ли… Это как в детстве! В детстве ведь все рисуют, правильно? Вот и вспомни, как ты это делала.

— Я, Вань, в детстве любила фантики копировать. Но меня никто не учил, сама. — Дашка вспыхнула. — И ведь получалось!

— А я что говорю! Давай, пиши!

И Дашка взялась за кисть. Она нарисовала картинку, которую хорошо помнила с детства. Девочка держит конфетку, дразнит щенка. Фантик от конфет «А, ну-ка, отними!» Получилось красиво.

— Сказочно! — оценил Ваня Сурин. — У тебя дар! Пиши вот такие штучки, попробую их куда-нибудь пристроить…

Так у Дашки появилось занятие, которому она отдавала все свое свободное время. А еще в ее жизни появился Сенька. Даша боялась сама себе признаться, что влюбилась в этого смешного мальчика-кролика с фамилией Зайчик. Сенька стал бывать у Даши в ее каморке на первом этаже, и даже как-то попытался там остаться на ночь, но Дарья на правах хозяйки жилья настойчивого кавалера выпроводила. И потом не спала всю ночь, ворочалась, как медведица, не понимая, что с ней происходит.

— Так это любовь! — уверенно сказала ей Света, когда Дашка раскололась и рассказала, что Сеня порывался остаться у нее, а она выгнала его, а потом мучалась, до утра глаз не сомкнув. — А что выгнала-то? Не нравится?

— Сеня? Ну, что ты, Свет! Он мне очень-очень нравится. Но как его оставлю?

— Не поняла. Ты у нас что, девушка что ли?!

— Да.

— И у тебя никого-никого не было???

— Нет.

— Батюшки светы! Я такого не встречала уже лет двести! Вань! Ты слышал? Дашка — девица, а Сенька-то ведь думает совсем иначе!

— Тише ты! Зачем Ване знать эти подробности, — покраснела, как рак, Дашка.

— Затем! Ваня Сене хвост прижмет, чтоб он не очень-то…

— Свет, да он и так не очень-то…

— Не обижает? — сурово спросил Ваня Сурин, выползая в кухню в рваной тельняшке и стоптанных тапочках, из которых торчали босые Ванины ноги. — Я его малость причешу. А то давай, выходи замуж! На свадьбе погуляем!

— Что ты, что ты! Какое «замуж»??? Я пока не собираюсь…

Наверное, Ваня все-таки провел с Сеней беседу, потому что он стал относиться к Дашке еще более трепетно и нежно, чем покорил ее окончательно. И Дашка перестала думать о том, что любовь — это что-то грязное и разнузданное, совершаемое по пьянке, не скрываемое перед детьми, соседями и друзьями. И ее отпустило. И была у нее с Сеней Зайчиком восхитительная ночь, которая сблизила их уже не как друзей, а как любящих друг друга людей. И Сеня прижился в Дашкиной квартире, и на него уже не косились подозрительно соседи. И Даша сказала всем, что, наверное, она выйдет за Сеню замуж…

Все рухнуло в один день. Даша с утра сказала Сене, что поедет к Климовым помогать Томочке и Борюсику мыть окна. Они ждали Володеньку в отпуск и совершенно не успевали привести в порядок квартиру. А молодой Климов еще сообщил, что привезет маме и папе невесту. И по этому поводу у Томочки была тихая истерика. Борюсик утешал ее, предлагал вспомнить, много ли пыли она разглядела в свое время в квартире его родителей, когда он привел ее знакомиться, но на Томочку это не действовало. Она сама крутилась, как белка в колесе, и Бориса Ефимовича трудоустроила по полной программе.

Он все это рассказал со смехом Даше по телефону, и она, конечно же, вызвалась помогать.

— Зайчик! — прошептала рано утром в воскресенье Дашка в теплое ухо Сене, который еще спал, и просыпаться не хотел. — Я уехала, Зайчик! Завтрак на столе. Вернусь поздно.

Сеня мыкнул в ответ что-то нечленораздельное и повернулся к стене. Даша с любовью посмотрела на его всклокоченную макушку, торчащую из-под одеяла, вздохнула: «Натуральный зайчик! Беленький и пушистенький».

У Климовых подготовка к встрече сына и будущей невестки шла ни шатко, ни валко. Томочка, вместо того, чтобы просто быстро прибраться, развалила все углы, пытаясь сделать генеральную уборку. В итоге, в прихожей возникла куча незапланированного для стирки белья, на которое надо было пришить метки и отнести его в прачечную — дома тогда большое белье нормальные люди не стирали. Эту работу — метки пришивать — Томочка взвалила на Борюсика:

— Борюсик! Все твои еврейские предки были мастерами в этом деле! Вспомни! Дядя Изя был лучшим закройщиком в Житомире, Мойша Абрамович обшивал дам в самом дорогом ателье на Невском, Сема Кацеленбоген тачал обувь на одесском Привозе, и даже папа твой, Ефим Степанович, свекр мой, и тот перешивал на себя костюмы, которые присылала ему тетя Ада из Хайфы.

— И шо? — подражая Томочкиным местечковым всхлипываниям, спросил Борюсик. И они оба расхохотались. Борис Ефимович не прятал свои еврейские корни. Как раз наоборот, он всегда готов был грустно пошутить на эту тему, и порой они с Томочкой разыгрывали такие спектакли. Жаль, зрителей было немного. Подружка Томочки — Виолетта, да еще Дарья. При гостях ни-ни, половина из них в те не простые времена, когда евреи тысячами уезжали на историческую родину, и водиться с ними было просто опасно, в обморок бы попадала и больше никогда на порог дома Климовых не ступили бы.

— А то! Вот тебе нитки, иголки, и пришивай метки!

И несчастный Борис Ефимович, чертыхаясь, уселся посреди комнаты на низенький пуфик. Он резал ленточку с номерами, смешно щурясь, вдевал нитку в иголку, и поминутно укалывался.

Дашу Томочка отправила на кухню — чистить картошку. У Томочки, хоть каменья с неба, а обед должен быть. Тем более, если полон дом работников. «Работники» — Даша и Виолетта — так и не могли понять своей роли в генеральной уборке, так как Томочка перебрасывала их с одного участка фронта на другой. Наконец, Виолетте эта безрезультатная чехарда порядком надоела, и она взяла бразды правления в свои руки.

Даша, у которой уже была начищена картошка, вытерла мокрые руки в передник и полезла снимать шторы. Томочка придерживала шаткую стремянку и охала где-то внизу, уговаривая Дашку не смотреть вниз.

— Деточка! У тебя закружится голова, и ты упадешь! Непременно упадешь!

— Томочка, не притягивай нехорошее! — обрывал жену Борис Ефимович. — Это дурная еврейская привычка — щекотать под коленкой. И откуда она у тебя-то, родное сердце?

Тут он в очередной раз больно воткнул иголку в палец, ойкнул, смешно выругался, и получил в кучу незапланированного к стирке барахла четыре тяжелые шторы.

— Что, Томусик, и это тоже?

— И это, — устало уронила Томочка. — Ша, мои родные! Сейчас мы будем обедать, а потом с новыми силами за труд, который сделал из обезьяны человека!

— …чтобы снова превратить его в обезьяну, — грустно закончил Борюсик, и сунул исколотый палец в рот.

Потом они обедали, потом «разговаривали разговоры» — это святое у Климовых, и отменить ритуал Томочка не пожелала даже по случаю генеральной уборки. Словом, когда общими усилиями они помыли высоченные окна, отужинали, и выпили целый чайник чаю, за окнами стемнело.

— А мы быстро справились, — подвела итог Виолетта, когда они с Дашей вышли от Климовых. — Я думала, как всегда за полночь закончим.

— Я тоже не рассчитывала раньше освободиться.

Они распрощались на углу. И тут Даше снова повезло: пришел ее троллейбус. А может, как раз не повезло? Потому что случись им задержаться, или троллейбусу пропасть где-то в парке, и Даша бы не увидела того, что увидела.

Сеня Зайчик не ждал ее с поздним ужином, и не болтался у Вани Сурина, доказывая кому-то до хрипоты, что реализм в масле — это устарело. Сеня спал в Дарьиной комнате, на Дарьином диване. Спал не один, а вместе с тощей рыжей девицей, которую Даша уже видела в мастерской у Сурина. Оба были пьяны и неприлично обнажены. То, что всегда вызывало у Даши приступ тошноты с детства, произошло в ее доме, в ее постели, с ее любимым мальчиком, фамилию которого — Зайчик — она успела полюбить и примеряла на себя, и даже тайно училась расписываться этой симпатичной редкой фамилией.

Все рухнуло в одно мгновение. Даша вышла из комнаты, посильнее хлопнув дверью, чтобы любовники проснулись. В коридоре громко поздоровалась с соседями, уронила под дверью связку ключей. Потом протопала на кухню, где долго пила из-под крана не вкусную теплую воду.

Евдокия Дмитриевна, восседавшая за общим кухонным столом под старым абажуром с яркой лампой, читала газету в ожидании вечернего чая. Она внимательно посмотрела на Дашу поверх очков, сидевших на кончике носа.

Дарья пила и пила эту противную воду из-под крана, как будто попала в пустыню, и, мучимая жаждой, не хотела уходить от ручья. Потом плеснула себе в лицо, загладила влажными руками разлохматившиеся волосы, и села за стол, напротив соседки. Она смотрела в одну точку, сцепив руки в замок. Плотно сжатые пальцы побелели, но Даша боли не чувствовала, и все сильнее и сильнее сжимала их в замке.

— Девочка моя, — начала Евдокия Дмитриевна. — Даша, я должна была тебе уже давно сказать, но ранить не хотела. Думала все, что раз так складывается, то и сама скоро заметишь, или просто разбежитесь. А вышло, видишь, как.

— Он что, не первый раз?

— Не первый…

Они услышали, как в конце коридора заскрипела робко дверь Дашиной комнаты, потом зашуршало, зашептало, и стукнула входная дверь. «Ушла», — поняла Дарья. И тут же в дверном проеме кухни возник Сеня.

— Даш, ты все не так поняла. Это…

Даша усмехнулась.

— Уходи.

— Даш, я все объясню.

— Уходи. И все вещи сразу забирай.

Сеня уныло поплелся в комнату, а Дарья сорвала с гвоздя кухонное полотенце, и заперлась в ванной. Она терла куском серого хозяйственного мыла пропахшее растительным маслом и солеными огурцами — опять дядя Петя сослепу в ее полотенце свои грабли вытирал, закусывая на ходу! — и глотала соленые слезы.

Сеня с пожитками, которые он побросал в клетчатую сумку, снова пришел в кухню. Увидел, что Дарьи нет. Прислушался. В ванне журчала вода в кране. Он несмело постучал.

— Даш! Ты прости, а?

— Простила, — ответила Дарья, и включила воду посильнее, чтобы прополоскать полотенце.

— Даш, может, я …это… останусь, а?

— Уходи.

— Даш, может, останусь? Куда я сейчас??

— Уходи! — рявкнула Дарья и влепила сырым полотенцем по двери, как хлыстом. С гвоздя, вбитого в стену, соскочил таз, поскакал по просторной ванной комнате, и заплясал на одном месте, гремя на сером кафельном полу. От звука этого Сеня отшатнулся от двери, испуганно посмотрел на Евдокию Дмитриевну.

— Тогда я пошел, — сказал в кухонную пустоту, подхватил сумку, и через минуту входная дверь притворилась за ним почти без звука.

Даша вышла из ванной минут через десять. Глаза покрасневшие, руки тоже. Глаза, видать, от слез, руки — от холодной воды. Полотенце встряхнула, развесила аккуратно на батарее.

Евдокия Дмитриевна все так же невозмутимо восседала за столом, и читала газету.

— Евдмитна, — скороговоркой выпалила Даша. — Я права?

Мудрая соседка, казалось, как будто ждала вопроса от нее.

— Ты вправе поступать так, как считаешь нужным. Кто-то готов мириться, кто-то — не может и не хочет. Тут нет правил.

— Я не могу и не хочу.

— Тогда будет болеть, пока не зарастет.

— А если бы я поступила иначе, не болело бы?

— Болело бы. Только там нужен был бы терапевт. А тут ты поступила, как хирург. Это я тебе как врач в прошлом говорю. И еще, как доктор, скажу: любящее сердце болит всю жизнь, потому что на каждую каплю любви приходится по сто капель боли.

Дашка переболела Сеней Зайчиком достаточно быстро. Наверное, потому, что обида была сильна. Да еще потому, что все это напомнило ей ее детские страдания. Неделю она лежала на диване, отвернувшись носом к стене. Вставала только утром на работу, быстро убирала двор, еще до того момента, когда жильцы начинали выползать на улицу, и пряталась в своей комнате. Даша попросила соседей никого к ней не пускать, и они старательно оберегали ее покой. Сеня приходил несколько раз. Об этом ей доложил дядя Петя. Но мальчика с красивой фамилией Зайчик не пустили в дом, где он умудрился так легко нагадить.

Даша бы и еще с недельку полежала носом к стенке, но в один из дней рама ее окна, завешанного плотными шторами, содрогнулась, с улицы в комнату протянулась здоровенная волосатая лапа, которая легко выбила шпингалет из его гнезда, после чего окно открылось, и в Дашину комнату ввалился Ваня Сурин.

— Вань, ты как это? У меня ведь этаж полуторный… — с удивлением сказала Даша.

В это время над подоконником поднялась голова Светы.

— Вань, ты не убился? — спросила его верная подруга. — Ну, Дашка, соседи у тебя — чистые церберы! Такую оборону тут организовали. Пришлось в окно пробираться.

Ваня присел на краешек дивана и погладил неуклюже Дашкино плечо под старым свитерком.

— Даша-Данечка-Дашута! Уж такие мы мужики засранцы, прости господи! Дашка, нам плохо без тебя. Ты почему не приходишь? Сеньку мы выгнали. А тебя ждем.

— Вань, ему ведь идти некуда.

— Некуда. Так об этом раньше надо было думать, когда паскудничать решил. Ты не вздумай жалеть его! Он мужик. И я с него просто как с мужика спросил. Ты уж извини, я по-другому тоже не мог. И рыжую выгнали. Поэтому ты приходи к нам, а? Дашка, тебя все любят! А любовь еще будет у тебя!

— Ну, уж нет! — Дашка зло прищурилась. — «Любовь»! Ты, Ваня, вроде большой мужик, а в сказки веришь…

Ваня со Светой, которая так и торчала за окном, переглянулись.

— Вот именно, Дашка, в сказки. И ты еще вспомнишь меня. А сейчас собирайся, и пошли. У нас там без тебя плохо. Да, еще есть заказ на твои картинки! Пошли! Там все объясню.

Дарья немного поупиралась, но Ваня не отступал, и она вынуждена была покинуть диван, причесаться, и пойти в мастерскую, где хитрый Ваня нагрузил ее работой. Потом уж она поняла, что «заказ на картинки» Ванька просто придумал, чтобы затащить Дашу к себе. Он выдал ей аванс, приличный, между прочим, объяснил задачу, мол, якобы некий книжный магазин желает оформить секцию детских сказок, и с этой целью заказывает сразу десять маленьких — в Дашкином стиле! — работ.

Дашка взялась с таким энтузиазмом, что скоро от печали ее по Сене Зайчику не осталось и следа. Правда, вместе с этим Даша Светлова обрела способность очень цинично обращаться со словом «любовь» и с теми, кто ей ее предлагал. Как хирург. «Резать, к чертовой матери, не дожидаясь перитонита!»

— Вань, — сказала она как-то другу. — Мне теперь жить страшно. Я никому не верю.

— Доктор — время, Дашка. Просто твой день еще не пришел. День, как праздник, которого нет в календаре. У кого-то это День Розового Слона, у кого-то — День Малинового Варенья! Ну, в общем, чего-то такого, что имеет значение только для двоих. Для остальных — тайна за семью печатями. Сказка, Дашка!

— У меня пока что каждый день — День Сурка! И пока придет такой праздник, о котором ты говоришь, я разобью не одно сердце! Но и вывернуть себя наизнанку не могу, — жаловалась Дашка. — Ты Костика видел, из 95-й квартиры? Ну, я пару раз его сюда приводила. Приличный парень, в университете учится. Мама-папа — замечательные люди. Бабушка меня обожает. И всем нутром я чувствую, что он человек хороший.

— Ну?

— А я ему сразу сказала — ничего серьезного, необременительные отношения. Вот тебе и «ну»…

— Сама не хочешь серьезного?

— Не хочу, представь себе. Не столько не верю, сколько не хочу. А, да ну их всех к черту! Счастье, Вань, не в том, что есть кто-то рядом. Да и рановато мне думать о том, кто стакан воды подаст! Извини за цинизм, но, говорят, что пить-то тогда совсем и не хочется!!! Счастье в том, что у тебя что-то рождается. Мысль, картинка, ребенок. Про-из-ве-де-ни-е! Вот в этом, Вань, счастье. Для меня, по крайней мере.

— Ну, ничего, Дашка. Главное, ты не киснешь! Переубеждать ни в чем не буду. Всему свой срок. Но мысль твоя о «про-из-ве–де-ни-и» мне нравится. Я себя и сам уже ловил на ней. Но как-то не мог оформить. А ты схватила правильно.

Невинный обман художника Вани Сурина с заказом для книжной лавки сыграл в жизни Даши серьезную роль. Отработав его, и получив приличные деньги, она загорелась идеей и дальше создавать свои маленькие «произведения». И у нее это славно получалось. Потом Ванька, конечно, признался, что не было никакого заказа, что это он, так сказать, для «поддержания штанов» Дашке помогал, а вернее, для поддержания духа.

— Дашка, но ты не думай, ты ничего не должна. Я твои картинки сувенирщикам отдал, они у них вмиг ушли. Можешь, кстати, писать свои картинки и так же продавать — пристрою на выставку тебя.

Так Даша Светлова стала своей среди художников, которые устраивали выставки-продажи на Невском. Благодаря авторитету Вани Сурина, относились к ней там терпимо. А когда увидели, что она со своим письмом, с кошечками-собачками и прочей четвероногой мелюзгой — Дашка стала рисовать разных «зверских» детенышей, — никому дорогу не переходит, с ней стали дружить.

Для Даши это был не просто существенный приработок к ее не очень большой дворничьей зарплате, но и дверца в иной мир. Дворник — это, конечно, хорошо. И стыдного в том ничего нет, и жилье опять же. И Дарья к этому всему относилась правильно. Вот только очень переживала, слыша «Понаехали!», поэтому предпочитала жить по легенде, которую сама придумала. Обидно было. «Коренные» ленинградцы, которые так гордились своей «коренностью», могли быть злыми и беспощадными, когда жизнь их сталкивала с людьми, родившимися в других местах. Поэтому Даша при случае объясняла сомнительную строчку в своем паспорте просто: родители работали на Севере, а что до «корней», то и у нее они с невских берегов. Так было проще. Хотя в душе-то она хорошо понимала: ну, о какой «коренности» может идти речь в городе, в котором блокада истребила чуть ли не всех настоящих ленинградцев, и у сегодняшних жителей города не то что бабушки и дедушки, даже мамы и папы родом были из близлежащих областей! Но, вот, поди ж ты — «Мы — коренные ленинградцы. А остальные — «понаехали»!

Этим всем, которые на свою голову «понаехали», приходилось тяжело пробивать себе дорогу в иной, не лимитный, мир. Учиться на заочном, так как надо было работать. Работу поменять не моги — жилье потеряешь. Прописка — с особой отметкой. Хорошо хоть печать на лбу — «лимита» — никто не ставил!

Может быть, кому-то все это было, как говорится, по барабану, но вот Даша Светлова тяжело переживала эти унижения. Слишком много их было в жизни. И слишком мало радости. Вот поэтому, влившись в компанию уличных художников, она словно через крохотную дверку в каморке папы Карло, уходила в иной мир. Картинки Дарьины раскупали охотно, цену она не задирала. Могла и вообще бесплатно отдать, если видела, что работа ее понравилась, а денег у покупателя нет. Она не им дарила, а себе, и главным образом то, чего у нее самой никогда не было в жизни.

А потом ее нашел Василий Михайлович Зиновьев.

Они тогда до закрытия просидели в этом кафе у Саши Никитина, который не мешал, не торопил. Дарья все-все о себе рассказала. Они выпили ведро кофе, и, наконец, Зиновьев встал, задвинул стул, и сказал:

— Поехали!

И засмеялся:

— Понаехали!

Вместе с молчаливым Витей Осокиным они доставили Дашу домой.

— Даш, оставь мне свой телефон. Пожалуйста. — Зиновьев покопался во внутреннем кармане своего пальто, достал толстую записную книжку, и, смущенно глядя на Дарью, спросил:

— На какую букву записать?

— На букву «С». Я — Светлова.

Даша продиктовала номер телефона.

— Только, он у нас коммунальный, поэтому не звоните, пожалуйста, очень рано и очень поздно.

Даша неуклюже вылезла из машины, и тут же почувствовала, как холодно на улице, как резко секут лицо сухие снежинки. После теплого и уютно-кожаного салона белого Мерседеса Василия Михайловича Зиновьева контраст был разительный. И вообще, Дашка вдруг заметила свою дурацкую изрядно поношенную куртку из старомодной болоньи, красные руки с длинными пальцами, которые слишком сильно торчали из куцых рукавов, покоцанные ботинки-турики. Ей стало стыдно. Первый раз за ее питерскую жизнь. Среди обитателей мастерской Вани Сурина Даша ничем не выделялась. Там были в ходу изношенные свитера неопределенного цвета, драные джинсы и обувь, которую приличные люди стесняются носить. А тут…

Дашка вспомнила тонкий флер запахов этого вечера: нежно-морской парфюм очень не бедного, судя по всему, человека, который почему-то сумел вытянуть ее на откровенность, запах нового автомобиля — кожаный, слегка острый, щекотавший ноздри, терпкий аромат хорошего кофе, и даже ментоловый вкус крошечных конфет, которыми Василий Зиновьев заменял сигареты. И почему-то ее очень волновало то, что ее новый знакомый попросил у нее номер телефона. Правда, ее смущало, что мужчина вдвое старше ее… И вообще, она ведь совсем ничего не знает про него.

Дашка скользнула взглядом по темным стеклам автомобиля, за которыми не видно было ничего, махнула ладошкой. При этом ее тонкая голая рука выскользнула из рукава. Даша смущенно одернула рукав, и, потянув на себя тяжелую дверь в парадную, пролезла в образовавшуюся щель темного подъезда.

Зиновьев дождался, когда Дашкина худенькая фигурка скрылась из виду, и потрогал водителя за плечо:

— Поехали!

И добавил грустно:

— Понаехали!

* * *

Он первый раз за много лет испытал нежные чувства к женщине. Вернее, к девушке. Еще правильнее сказать — к большому ребенку. Это была такая смесь чувств, в которой он не мог разобраться сразу. Такого у него, пожалуй, не было никогда. Была семья, была жена, сын. Но Зиновьев не мог вспомнить, когда от чувств к своим близким у него щекотало под ребрами.

— На дачу поехали, — сказал Зиновьев.

Витя Осокин обернулся к нему в полоборота и вопросительно посмотрел.

— На дачу, Витя, на дачу.

Дача у Зиновьева была в Комарово: на отшибе, в сосновом лесу он построил двухэтажный бревенчатый дом с теплой верандой. Сосен рубить не дал. Только на пятачке, где возводили домик, вырубили несколько стволов. Не планировалось на участке ни парников строить, ни грядок разбивать. Сосны в полном беспорядке, да ели живой изгородью, за которыми не видно было высокого забора — не дощатого без просветов, а из сетки, который прятался на зеленом фоне, и казалось, что за елками просто сразу начинается лес. Летом в нем росли грибы и ягоды. И на участке тоже.

Зиновьев любил полежать в старом полосатом гамаке, натянутом между двумя деревьями у высокого крыльца. Он был настоящим дачником, типичным. Причем, не из тех питерских садоводов-огородников, что гнут спину на шести сотках с ранней весны до поздней осени, сажая два ведра картошки весной и собирая одно по осени, а настоящим дачником — отдыхающим в загородном доме с участком.

Сначала, когда Вася Зиновьев был маленьким, его родители по местной городской традиции ежегодно снимали дачу в Лахте. Они подружились с хозяйкой дома — одинокой старушкой Екатериной Матвеевной Куковой, и стали почти родственниками. Поэтому, умирая, «баба Катя», как звали ее все Зиновьевы, отписала свой домик с участком им.

Дачу эту все они любили безумно, и не давали ей стареть: глава семейства — Михаил Андреевич Зиновьев вместе с Васей постоянно что-то ремонтировали, колотили и поправляли.

Потом отца не стало. Он тяжело переживал то, что Василий не стал, как он строителем, и забросил учебу в институте. А потом… А потом Василий Михайлович вместе с его бизнесом загремел в лагерь, и сердце Михаила Андреевича не выдержало.

Мать Василия Михайловича — Адель Максимовна — более стойко перенесла это несчастье, и все восемь лет ждала своего Васеньку. И каждую весну отправлялась на дачу, где жила до холодов, питаясь подножным кормом с грядок соседей, продававших зелень и овощи на местном рынке за копейки, да покупая каждое утро у деревенской молочницы литр парного молока.

В то время у Зиновьева уже была семья, в которой родился сын Миша, и Адель Максимовна всячески зазывала на дачу невестку с внуком. Но Кира Сергеевна свекровь не жаловала, а посему на даче появилась за восемь лет лишь несколько раз.

Когда Адель Максимовна умерла, Кира Сергеевна буквально измором взяла Зиновьева. Спекулируя здоровьем сына, она убедила Василия Михайловича в необходимости разрушить старый дом и построить нормальный коттедж, «как у людей».

Он тогда еще очень надеялся на то, что все утрясется, что будет если уж не полноценная семья, то хоть видимость ее, и на уговоры повелся. Старый дом был разрушен и распилен на дрова, а на месте его за высоким забором за одно только лето стараниями умелых шабашников был возведен каменный дом в три этажа — дурацкий, безвкусный проект этого «зАмка» Кира Сергеевна смогла протащить вопреки воле Зиновьева.

От их старого дома в Лахте скоро не осталось даже дров, и Зиновьев возненавидел этот дом. Жить там он не хотел, и лишь изредка навещал семью, когда она выезжала на отдых за город.

Деревянный дом в Комарово он построил для себя. Чем-то он напоминал ему старый дом в Лахте. Не внешне, нет. Домик бабы Кати был куда проще. А вот запах и там, и там был особый — лесной.

Зиновьев отпустил машину и Витю Осокина, который готов был остаться на ночь.

— Езжай-езжай! Какого черта со мной тут будет?! Хочу один побыть.

Зиновьев включил отопление, и скоро в доме стало тепло и уютно, а в камине затрещали дрова, выстреливая искрами, шипя и пузырясь в особенно отсыревших местах — дров Витя занес с улицы из-под навеса. Зиновьев плеснул коньяку в пузатый стакан, сел в глубокое кресло у камина, и стал рассматривать картинки уличной художницы Даши Светловой.

Они напомнили Василию Михайловичу его детство, в котором были кошки и собаки, птички и ежики. Адель Максимовна и Михаил Андреевич на свою голову воспитали в сыне любовь ко всему живому. Она — эта любовь — с годами разрослась до невероятных размеров, и перла через край, как тесто из кастрюли. В детстве всего много — и счастья, и горя, и любви.

И Дашкины картинки были словно кадры светлого детства сурового делового Василия Зиновьева. Они подкупали пронзительной честностью, откровенностью. Детство не честным не бывает. И даже если в детстве ты прослыл врушкой, с годами становится понятно, что это не враки были, а фантазии. Это взрослость примешивает к фантазиям корысть, и они становятся враньем.

Василий Михайлович сходил в кладовку и принес молоток и гвозди. Он облюбовал для Дашкиных картинок стену у камина, и принялся колотить среди ночи. Гвозди легко входили в дерево, но пару раз Зиновьев засадил молотком прямо по пальцам. Он забавно тряс рукой в воздухе, беззвучно обзывая себя «косоруким». Что, правда, то, правда: косорукость у него было не отнять: приколотить или отпилить он мог, но без гарантий качества. Работать он привык больше головой. А руками он хорошо рукодельничал — шил и даже немного вязал, ничуть не смущаясь того, что эти способности многие считают исключительно женскими. Так что, косорукость была, но не во всем.

Через час Зиновьев закончил работу. Со стены ему улыбались Дашкины звери. Именно «улыбались». Зиновьев нисколько не сомневался в том, что животные умеют это делать. Так же, как они могут плакать, если им больно.

Когда Вася был совсем маленьким, в их огромной коммунальной квартире на Гороховой жил огромный пес породы мраморный дог. Он носил имя Валет, и точно так же, как этот карточный персонаж, был хитер и изобретателен. Хозяева Валета не запирали двери своей комнаты никогда, даже когда они уходили на работу. И он спокойно шлындал по огромной коммуналке.

Если ему приспичивало выйти во двор по собачьей надобности, он брал в зубы поводок, и выходил в длинный коммунальный коридор. Хотя бы в одной из десяти комнат кто-то был, и Валет искал жильцов, царапаясь в двери. Возле закрытых дверей он подолгу сидел, выжидая, что кто-то выйдет, и стоило появиться кому-то из жильцов. Валет включал все свое собачье обаяние. Он улыбался и протягивал поводок, всем своим видом нагло говоря: «Цепляй и веди! Ведь ты же не хочешь, чтобы я тут все описал!»

Но еще большую изобретательность он проявлял тогда, когда хотел поесть. Казалось, что он четко знает, кто в какой день, что готовит, и в нужный час поджидал соседей с кастрюлями в темном коридоре. Он возникал из ниоткуда, садился перед дверями, и зверски улыбался во всю свою страшную пасть с отвисшими губами и ниткой слюны до самого полу.

Особенно от Валетовой наглости страдали бабушки. Сколько хозяин пса не втолковывал им, что «Валечка» не обидит и не надо на него обращать внимания, старушки боялись зверя, и нередко сдавались без боя: ставили кастрюльку на пол, снимали крышку и смотрели, как пес радостно пожирает суп или жаркое. Вычистив до блеска посудину, Валет ласково вытирал морду в бабкину юбку или в штору с бубенчиками, которой завешана по старинке дверь в комнату одинокой старушки, радостно улыбался ей, и галопом скакал прочь. Нередко — за поводком, чтобы эту же бабку попросить вывести его на прогулку, и потаскать старушку на поводке по окрестным дворам, выписывая зигзаги от помойки к помойке.

…В эту ночь он так и не уснул. Лежа в гостиной на диване под теплым пледом, он смотрел, как бегает по углям огонь, готовый сдаться, и уступить место серому пеплу, слушал, как скребет крышу колючая ветка сосны, как гудят вдалеке поезда, проскакивая платформу «Комарово» без остановки. А в окно на него любопытно пялилась огромная желтая луна, разрисованная едва заметными лунными морями и кратерами, словно глобус.

Василий вспомнил свой недавний спор с двоюродной племянницей Наташкой. Очаровательная студентка, влюбленная в своего однокурсника, просто расцвела, что не укрылось от дядиного глаза, и Зиновьев, притворно вздохнув, сказал:

— Ах, солнце мое, как я тебе завидую! Любовь — это так здорово!

А Наташка кокетливо улыбнулась и вдруг выдала:

— Да, уж, дядечка Васечка, это здорово! Жаль, что вам уже не дано!

— Что не дано? — Не понял Зиновьев.

— Не дано любить! Всему свое время. В мои двадцать море любви, а через двадцать лет — одни воспоминания…

— Ты считаешь, что в сорок любви не бывает?!

— Нет, конечно! В сорок люди разводятся, потом находят себе просто пару и живут вместе, чтобы не жить в одиночестве.

— Это ты серьезно так думаешь?

— Ну, дядь Вась! А как иначе?! И вообще, что мужчина, что женщина в вашем возрасте просто смешны в своих попытках проявления чувств. Все-таки, всему свой срок.

«Да, молодость беспощадна!» — Горько подумал тогда Зиновьев. Собственно, подумал, совершенно не имея в виду себя. Его чувства, как ему самому казалось, давно засохли. В жизни Василия Михайловича Зиновьева было много работы, много долга близким людям. И все! Как-то он даже не замечал, что мимо проскальзывают мгновения, которые хотелось бы запомнить, чтобы потом, вот так, бессонной лунной ночью, вспоминать каждую деталь, каждое слово, каждый жест.

Конечно, случались в его жизни виражи, которые захватывали его в свободное от работы время. Он сорил деньгами, покупая расположение понравившихся ему женщин, и у него это получалось. Причем, получалось очень легко. Зиновьев даже не сомневался в том, что нет такой женщины, которую нельзя бы было… нет, не «купить» — не любил он это слово… Не купить, а, скажем, покорить красивой вещицей, широким жестом, корзиной цветов. И не казалось ему это чем-то продажным и мелким. Нормально все! Женщины хотят быть в центре внимания, хотят получать подарки, хотят слышать комплименты. Зиновьев не считал это чем-то плохим. И в его жизни было немало таких вариантов. Вот только с племянницей своей он никак не хотел соглашаться в той части спора, касающейся возраста для любви. «Она просто еще молодая девочка, для нее все чувства новы. Это даже небезопасно, так как стоит ей нарваться на кобеля, и он изрядно поломает ее жизнь», — думал про их недавний с Наташкой спор Василий Зиновьев.

Сам он никогда в жизни не терял голову от женских чар. Да, захлестывали желания и фантазии, и голова, вроде, кружилась, но… Не так! Не так как вот сейчас.

Ну, что в этой Дарье Светловой? Женской красоты — пока что никакой. Ручки-ножки словно веточки-палочки. Ни тебе роскошных форм, ни томных взглядов, от которых кровь в жилах стынет. Волосы красивые — это да. И глаза. Хитрости в них — ноль. Она ему свои картинки продала, а не душу с чувствами. Да и какие у нее чувства к нему, старому, молью битому, мужику? Ей еще по киношкам бегать с мальчишками! «Стоп! А я что, в киношку ее не смогу пригласить, что ли? Завтра же! Завтра же!!!»

Вот на этой славной ноте Вася Зиновьев, наконец-то, и забылся сном зыбким и трепетным.

Он проснулся рано и в прекрасном настроении, чего с ним давненько не случалось. Дома было тепло и уютно. Можно было бы поваляться перед телевизором, но Василий Михайлович просто дрожал от нетерпения снова увидеть Дашу Светлову. Он еще не знал, что он ей скажет, как объяснит свое появление. Он не думал о том, что девушка может просто задушевно послать его подальше. Она ненамного старше его племянницы, и, наверное, тоже думает, что в сорок лет не влюбляются. «А что? Возьмет, да и пошлет!»

Он хотел сделать все, чтобы этого не произошло. Было немного стыдно за то, что его вдруг обуяла такая страсть. Но он, заглянув в себя с утра, с удовлетворением отметил, что это совсем не та страсть, что сжигает порой мужчину, желающего именно ту, а не другую женщину. У него внутри все было заполнено нежным светом, таким, какой вселяется в душу от общения с ребенком. Его нереализованное толком отцовство было тому виной, или нежное мамино-папино воспитание, которое не вытравили из него ни жизнь-борьба, ни зона, ни доступность всего и вся.

— Витя, — сказал Зиновьев своему верному хранителю тела утром, — Я тебя сегодня отпускаю. И водителя тоже.

— Это как? — искренне не понял верный Витя Осокин.

— «Как-как»… просто! Я сегодня сам поеду, один. И не скажу — куда.

— Васи-и-и-и-илий Михайлович, — укоризненно протянул Витя. — Ну, это не обсуждается!

— Вить, ну, скажи: кому я нужен? Никому! А я хочу побыть один, подумать. Хочу, наконец, за рулем посидеть, как белый человек. И не возражай мне! Ну, если хотите, то ползите с Сережей следом, но чтобы я вас не видел и не слышал! Все, Витя, выметайся!

Он не мог определиться с тем, чего ждет от общения с Дашей Светловой. Он хотел сейчас только одного — в киношку! И даже не на последний ряд! Боже упаси! Такого Василий Михайлович даже боялся. Ему хотелось приехать с Дашей в кинотеатр, купить билеты, сидеть до начала сеанса в кафе, и смотреть на нее. Ему хотелось снова увидеть ее длинные пальцы с ровно обрезанными ногтями, почувствовать, как отогреваются они на боках чайной чашки.

Зиновьев помотал головой, отгоняя виденье.

— Витя, я еду в кино. Если ты хочешь, можешь ехать туда же! Но не со мной. А за мной. И что б я тебя не видел!

— Василь Михалыч, какое кино-то в девять часов утра?

— А все равно — какое! Желательно, хорошее и доброе. Все, братцы, по коням!

Зиновьев сел на водительское сиденье, и тут же почувствовал, как он соскучился именно вот по этому! По дороге, которую сам придавливаешь колесами, по машине, которая послушно двигается по лесному серпантину, по настроению вот такому вот — светлому, восторженному, мальчишескому.

За белым Мерседесом грозно переваливался с боку на бок высокий черный джип, а Зиновьев в зеркало заднего вида рассматривал недовольные физиономии Вити Осокина и водителя Сережи Гаврикова. Такого давненько не было, чтобы он вдруг взбрыкнул и отстранил от работы тех, кто верой и правдой служил ему днем и ночью.

— Ничего, парни! Сегодня случай особенный. Я вам еще на трассе дам чертей! — сказал Зиновьев себе под нос, и действительно вдавил в пол педаль газа, едва только вырвался на трассу. Мерседес легко, как сильный зверь, сорвался с места, оставив позади лесную дорогу, и Василий Михайлович с удовлетворением отметил, что никуда не ушло умение управлять мощной машиной. «Вот уж правду батя говорил: как нельзя разучиться ездить на велосипеде, так нельзя утратить навыки управления автомобилем», — удовлетворенно отметил Зиновьев и сбросил скорость. «Все, хватит парней пугать! Показал удаль и буде!»

Город Петербург встретил туманом и пробками, которые объехать мог только умелец Сережа, но он сегодня был в сопровождении. Зиновьев представил, как он злорадно улыбнулся и сказал Вите Осокину:

— Ну, пусть наш Шумахер поразвлекается, раз решил молодость вспомнить!

— А и ничего страшного! Давненько не стояли мы в пробочке, да не слушали радио «Шансон»! — хохотнул довольно Зиновьев и включил погромче музыку. Он себя не узнавал. Ему хотелось хулиганить, да так, чтобы это заметили, и, заметив, улыбнулись, и чтоб какая-нибудь старушка погрозила ему вслед сухеньким кулачком и беззлобно сказала: «Противный мальчишка!».

К Дарьиному дому они подъехали часа через полтора: довольный Зиновьев и уставшие от погони за ним по городу Витя с Сережей. Если бы не каприз Михалыча, то давно бы на месте были.

— А мне не надо «давно»! Мне надо вот так, как получилось! Я никуда не опаздываю.

— Василь Михалыч, цветы не купили… — сказал Витя, покосившись на двери парадной, за которой вчера исчезла эта художница, ради которой их шеф сегодня устроил такую свистопляску.

— Цветы, говоришь… Не, Вить, не надо цветов. Я боюсь. Я ведь не знаю, как тут встретят, а ты — «цветы»!!! Все, я пошел. Она говорила, что на первом этаже живет. Я так понимаю, что всего две квартиры проверить надо. Ждите меня тут. Витя! Да не сходи ты с ума! Кто там ждет меня в этом «парадном»?! — остановил Зиновьев своего телохранителя, который привычно шагнул к двери. — И вообще, Вить, пора бы уже уяснить, что страшнее врага, чем моя супруга Кира Сергеевна, у меня в настоящее время нет. Но она вряд ли уже пронюхала что-то про девушку Дашу. Я пошел.

«Тьфу-тьфу-тьфу», — сплюнул Зиновьев через левое плечо и вошел в пропахший кошками подъезд. Начитанный Василий Михайлович Зиновьев машинально вспомнил Льва Успенского, писавшего про то, что лестницы старого Петербурга пропахли жженым кофе, на что утонченная Анна Ахматова с возмущением ответила, что в респектабельных петербургских домах на лестницах не пахло ничем, кроме духов приходящих дам. И коль товарищ унюхал запах жженого кофе, то вероятнее всего, его принимали с черного хода, где, скорее, уж пахло кошками, чем кофе…

Зиновьев обожал свой город, как бы он не назывался в разные времена — Петербург ли, Ленинград ли. Он обожал его за то, что жители этого города проссанные кошками подъезды с маниакальным упорством называли «парадными». А еще, в отличие от москвичей, здесь курицу называют «курой», бордюр — «поребриком», пончики — «пышками», проездной — «карточкой», гречку — «гречей», гусятницу или утятницу — «латкой», а белый хлеб — «булкой». «Интересно, а знает ли об этом Дашка?», — снова машинально подумал Зиновьев и позвонился в первую квартиру на лестничной площадке.

За дверью послышались скорые шаги, щелкнул замок, и на пороге возникла Дарья Светлова собственной персоной в цветном переднике, под которым был длинный вытянутый чуть не до колен свитер и толстые шерстяные колготки. Руки у нее, видимо, были в чем-то испачканы, поэтому она мгновенно вытерла их в тряпку, торчащую из кармана передника, и незаметным движением дернула свитер вниз.

Зиновьев смущенно сказал:

— Здравствуй, Даша! Это я. Можно войти?

— Можно. Здравствуйте, Василий Михайлович. Вы — ко мне?

— К тебе. Ты занята?

— Да. То есть — нет. Или …да… В общем, у меня там… — Дарья помахала рукой в направлении кухни. — У меня в духовке запекается… кура!

— Дашка! Ты — прелесть! Ты даже себе не представляешь: какая ты прелесть вместе с этой своей печеной курой!

Зиновьев понюхал воздух, и понял, как он зверски хочет есть.

— Кура готова? — спросил он у Даши.

— Кура? — Дашка опешила. — Ну, в общем-то, готова, но хлеба нет!

— А что есть? — спросил, хитро прищурившись, Зиновьев.

«Ну, вот, Дашка, это твой экзамен! Сдашь его сейчас — и все! А что все? Ее еще надо спросить — хочет ли она это „все“! Да для меня! Для меня — „все“!»

— Ну… есть немного… булки…

Дашка ничего не понимала. Она совсем не знала, как говорят в Москве, и как принято говорить в этом городе. Она не читала Льва Успенского и не знала, что думала о питерских запахах Анна Ахматова. Она просто легко впитала тот язык, на котором говорили обитатели квартиры. Из настоящих, не приезжих горожан, здесь была только Евдокия Дмитриевна. И это от нее у дяди Пети, у Аллочки с Юркой, а потом и у Дашки в обиходе легко появилась «кура» к обеду, «булка» на завтрак и «пышки» по праздникам.

Услышав следом за «курой» еще и «булку», Зиновьев расхохотался.

— Дашка, ты — прелесть! Знаешь, как ты меня порадовала? Ну, что, накормишь меня своей «курой»? Я сегодня, Даш, не завтракал.

— Ну, проходите. Только, у меня к чаю ничего нет…

— Это не проблема. Я сейчас.

Зиновьев достал из глубокого кармана своего долгополого пальто здоровенную трубку-телефон — тогда они еще такие были самые первые — огромные, чуть меньше утюга, — набрал номер, и коротко отдал распоряжение:

— Витя, смотайтесь в магазин и купите еды разной, и к чаю вкусностей, и в семнадцатую квартиру — чай пить.

Потом присел на старый стул в прихожей, по-свойски стянул ботинки.

— Ой, а у меня… больших тапочек нет! — Дашка покопалась для приличия в обувной тумбочке.

— А не замерзну!

— Да, не замерзнете, в комнате тепло. Проходите, пожалуйста!

Зиновьев давно уже забыл, что есть в природе такая смешная мебель, и такие шторы не модные, и настольная лампа с гнущейся «шеей». А тут увидел все это в Дарьином хозяйстве, и сразу вспомнил детство свое полунищее в огромной коммуналке, перешитые батины брюки, коврик настенный с бахромой — мамину гордость.

— У меня без особой роскоши, — Дарья поборола в себе неудобство. — Но меня устраивает. Вам, наверное, смешно, но мне после моей вчерашней исповеди, не стыдно показать вам свое жилище. Только перед друзьями вашими мне будет не очень удобно, когда они придут чай пить.

— Брось ты! Они нормальные парни. Все понимают. А уж как я-то понимаю, ты себе даже не представляешь! Дашка! Я же сам в таких вот вещах вырос. И если честно, то скучаю порой в современных интерьерах по маминым накомодным слоникам, которых страшно любил в детстве. Я играл в солдатиков, и слоники были боевыми индийскими слонами. А потом их объявили пережитком прошлого и мещанством, и понесли люди милых сердцу каменных животин, которых держали в доме на счастье, на помойку… А мама моя не выбросила их. Когда дачу рушили, я их в коробку сложил и домой привез. Жена разоралась… Да. Но это уже совсем другая история.

Потом они вчетвером пили чай, придвинув стол к дивану, потому что стульев не хватило. Сереже и Вите Осокину Дашу представлять было не нужно. Зиновьев только пояснил:

— Парни! Дашка — не только замечательная художница, но и лучший дворник микрорайона! Она этим не хвасталась, это я сам прочитал. Кому интересно — вон на стене вырезка из газеты!

Дашка покраснела.

— Не красней! Тебе что, стыдно за то, что дворником работаешь?

— Нет, конечно! Просто… Ну, написали про меня, вот я и повесила…

— Вот и я про то же: труд — это не стыдно. Но, должен тебе сказать, дворником ты больше работать не будешь. Не женское это дело. Посмотри на свои ручки!

Дашка поспешно спрятала руки под стол.

— Я помогу тебе. Хочешь рисовать — будешь рисовать. Хоть пой! Устрою. А сейчас мы пойдем с тобой в кино.

— Куда?!! — Дарья решила, что ослышалась.

— В кино. Даша, вы подарили мне немало приятных минут, я словно в детство свое вернулся. Так подарите мне еще и кино это, дневной сеанс, а?

Он говорил так, будто они с Дашкой вдвоем сидели в комнате, и не было рядом ушей Вити и Сережи — они вполголоса переговаривались между собой. Видимо, за долгие годы работы с Зиновьевым привыкли быть в тени и слышать лишь то, что нужно было слышать.

— Я даже не знаю… — Дашка засомневалась. — Я, вообще-то, сегодня собиралась купить ботинки!

— Отлично! Едем покупать ботинки! И не только. Куртка тебе новая нужна? Шапка? Еще что там нужно тебе, думай — все купим. А потом — в кино. Можно так?

— Ну… Можно, наверное…

Даша с трудом понимала, что происходит. Она, конечно, думала вчера допоздна об этом человеке, который так ворвался в ее жизнь. Она безумно рада была тому, что Зиновьев, как когда-то Ваня Сурин помог ей. И дело не в новеньких хрустящих долларах, которыми Василий Михайлович щедро расплатился за Дашкины картинки. Дашке немного неудобно было: все-таки таких денег ее работа не стоила. Но деньги ей были очень нужны. Если честно, уже давно хотелось изменить что-то в себе, гардероб поменять. А после того, как она проехалась в зиновьевском Мерседесе, ей просто страшно захотелось преображения. И капитал у нее как раз появился, долларовый. Конечно, Дарья планировала из кучки американских денег потратить совсем чуть-чуть, чтобы еще осталось что-то на «черный день», и хоть настоящих «черных» дней в ее жизни, вроде, и не случалось, привычка экономить легко позволила бы ей и ботинки купить, и куртку, и шапку, и еще бы много чего. Она собиралась на рынок, а Зиновьев прямиком повез ее в центр.

Когда белый Мерседес остановился на Невском у огромного магазина, в витринах которого крутились на манекенах в лучах крохотных софитов шубки, шубы и манто, Дашка сжалась вся, и твердо сказала:

— Я туда не пойду.

— А я туда и не зову тебя. Музыку слушай, и посиди немножко, ладно?

Зиновьев вышел из машины, кивнул Вите Осокину. Дарья видела их отражение в боковом зеркале. Мужчины посовещались о чем-то, и поднялись по ступенькам в магазин. Минут через пять вышел Витя с незнакомым молодым парнем, который открыл заднюю дверцу Мерседеса и легко, как кузнечик, закинул свое тоненькое тельце в салон. Дарья обернулась к нему.

— Здравствуйте, барышня! — молодой человек элегантно поймал Дашкину ладошку и слегка коснулся ее губами. — Эдик.

— Даша.

Парень окинул Дашу цепким взглядом с головы до ног, и выдал:

— Хорошие данные. Цвет волос удивительный. Про глаза — молчу. Боюсь, этого комплимента мне Василий Михайлович не простит никогда. Рост — 165—170, вес — 55, размер 46, нога… Ногу не видно!

— Тридцать шесть… Босоножки — тридцать пять… — Удивляясь всему, произнесла Дарья.

— Тридцать шесть и тридцать пять! Отличный размер. Золушка! Ну, что ж, милая Золушка, ждите-с!

Он дважды повторил свое «ждите-с!», улыбнулся Даше красиво, и снова легко, как кузнечик выпорхнул из Мерседеса.

То, что происходило с Дашей Светловой, было сказкой наяву. Золушка, у которой появился принц хоть и на железном, но белом коне. Принц был, правда, совсем не молод. И Даша относилась к нему, как к старшему другу, как к Ване Сурину, а не как к кавалеру. И понять не могла, почему Зиновьев уделяет ей столько внимания. И не просто внимания. Все это стоило огромных денег.

Когда из магазина вышел Витя Осокин, загруженный по самую макушку пакетами с названиями известных европейских фирм, Дашка все поняла. Нет, она, конечно, догадалась обо всем раньше. Еще тогда, когда в Мерседес впрыгнул этот бойкий магазинный кузнечик. Даша бы ни за что не вышла из машины и не пошла бы сама в этот супермодный магазин, в котором она ни разу за годы своей питерской жизни не была, даже из простого женского любопытства не заходила! Зачем??? Ведь она не собиралась там ничего покупать.

Это Зиновьев хорошо понял, и поступил, как истинный джентльмен, устроил все наилучшим образом. Когда он плюхнулся на водительское место, и за ним легко закрылась дверца, Дашка спросила:

— Это …все… мне?

— Тебе. Не отказывайся, пожалуйста, ладно? Я понимаю, что ты все понимаешь, что это дорого, и «тэдэ», и «тэпэ». Это не дороже денег. А деньги… Даш, время показало, что они радость приносят только тогда, когда их есть на что тратить с радостью.

— Вам не на кого тратить их с радостью?

— Неа… Не на кого. Так получилось. Ты за мою выходку не обиделась? Ты гордая, я вчера это понял. Я ужасно боялся. Но я надеялся, что ты поймешь, что это искренне. Ты очень красивая. И взрослая девушка. И одеваться взрослой и красивой девушке надо красиво. И я рад, что могу тебе в этом помочь. Я знаю, ты сейчас скажешь, что так не бывает, что тут что-то не то. Все бывает, и все так. Я не молод, и сентиментален, а сентиментальность ищет выхода. У меня совсем недавно не стало мамы, и я осиротел. «Сиротство, как блаженство»…У кого это написано? Не помню. Так вот, сиротство, как блаженство.

— Бэлла Ахмадулина.

— Молодец! Точно! Читала?

— Нет, кино смотрела, а там песня. Запомнила.

— Ну, тоже хорошо. Я, наверное, тоже оттуда вынес. А как мамы не стало, так слово это «сиротство» ощутил всем организмом. Знаешь, она болела, уже не ходила совсем, а я этого не замечал. Потому что был дом, где она меня ждала, была она, живая, с глазами, в которых всегда были искорки. Даже когда уходила туда, глаза такими оставались. Я это хорошо запомнил. И в ту же минуту понял: все! Все кончилось! Я один остался на всем белом свете. Родственники есть. Но это все не в счет. Нет ее. И тут же ощутил это самое сиротство взрослого человека. И ты знаешь, в чем блаженство?

Даша вопросительно посмотрела на Зиновьева.

— Оно в одиночестве.

Зиновьев замолчал. И молчал долго. Даша погладила его руку, которая сжимала ручку переключателя передач.

Зиновьев посмотрел на нее.

— Ты поняла меня?

— Поняла. Ты… Ой.. Вы…

— Давай на «ты», так проще.

— Ты ощущаешь потребность в понимающем тебя человеке, ты хочешь его дарить. Я не ошиблась. Я читала. Раньше так говорили, и на открытках писали: «Кого люблю — того дарю». «Дарю» — то есть одариваю. Я знаю, что это такое. Знаешь, сколько я своих работ подарила? Вижу, что нравится человеку, а купить не может. Вот и дарила, потому что знала, что они принесут именно этому человеку огромную радость. По глазам видела. Но это, и вот это, — Даша кивнула на пакеты с обновками. — Это принципиально разные вещи.

— Вот-вот, девочка! «Принципиально разные»! То, что делаешь ты, и вот эти тряпки, которые нужны нам, чтоб элементарно не замерзнуть — это принципиально разные вещи. Поэтому, и обсуждать не будем. Я буду рад, если тебе понравится. Мы сейчас заедем к тебе, ты все посмотришь, примеришь, а потом, давай все-таки в киношку, а? На дневной сеанс…

Дома Даша аккуратно распаковала вещи, купленные для нее в одном из самых модных питерских магазинов. Боже мой! Чего там только не было! У нее не то, что никогда не было таких вещей — она даже не мечтала о них.

Дашка коротко поплакала над ворохом этих со вкусом подобранных импортных штучек, явно присоветованных Зиновьеву этим шустрым кузнечиком Эдиком, который знал толк в одежде.

Но слезки девичьи быстро высохли, и Даша радостно улыбнулась своему отражению в зеркале.

…Зиновьев услышал, как скрипнула дверь парадной, и увидел, как вытянулись лица у Вити и Сережи, с которыми он разговаривал в ожидании Дарьи. Василий Михайлович медленно развернулся, и окаменел. Нет, можно сколько угодно говорить о том, что одежка, по которой встречают, — не самое главное в человеке. Конечно, это так, и народную мудрость оспаривать никто не будет, но, черт возьми, что же она делает-то, эта хорошая одежка да еще с прехорошенькими девушками!

Уютная короткая шубка из рыжей лисички была Дашке удивительно к лицу. «Все-таки, Эдька классный стилист! — подумал про себя Зиновьев. — Я думал, что платиновой блондинке никак не пойдет рыжий мех, а он разглядел то, что лиса не совсем рыжая, а с серебристыми вкраплениями».

И джинсы на Дашке были просто супер! И сапожки короткие из светлой замши с меховыми отворотами. И было все это ей так к лицу, что когда она дома все это примерила, и, налюбовавшись на себя в зеркало, всплакнула, то дала себе слово: впредь никаких страшных вещей, которые уродуют женщину.

— Дашка! Красавица! — Зиновьев покрутил ее, полюбовался со всех сторон. — Все! Теперь — в кино!

Они нашли кинотеатр, в котором показывали старые советские фильмы, и купили билеты на «Полосатый рейс». До начала сеанса было больше часа, и Василий Михайлович потащил свою очаровательную спутницу в кафе, упорно называя его «буфетом». Витя и Сережа куда-то испарились, и не мешали Зиновьеву общаться с Дашкой, которая не могла налюбоваться на себя. В кафе она села напротив большого зеркала, и украдкой посматривала в него. Зиновьев видел это, и улыбался. Глазами. А потом не выдержал и расхохотался:

— Дашка, я ревную тебя к этой шубе и ботинкам! Знаешь, вчера, когда ты была в своей жуткой куртке, мы с тобой целый вечер сидели в кафе, и ты смотрела только на меня. А сегодня ты на меня совсем не смотришь! Ты смотришь на себя. Тебе нравится?

— Очень.

— Я так рад!

…В кино он держал Дашку за руку, и ей передавалось от него, словно по высоковольтным проводам, малейшее движение его души, каждый судорожный вдох-выдох, который он старался погасить в себе. Его пальцы отзывались на пульсацию ее руки: они начинали трепетать, и чтобы унять этот трепет, Даша сжимала их крепко своими длинными тонкими пальцами. Зиновьев отметил, что впервые за время их не очень долгого знакомства, пальцы у Дашки не были холодными.

А вот кино они почти не видели, хоть и старательно смотрели на экран и смеялись там, где надо было смеяться. Но все это как-то автоматически. Мыслями же оба были где-то далеко от этого полутемного зала, от старой смешной комедии.

«Еще бы понять, что со мной происходит», — думала Даша, пытаясь заснуть. Сон не шел к ней. Она перемерила все свои обновки, заворачивалась перед зеркалом в мех рыжей лисы, строила глазки, замирала, словно перед объективом фотоаппарата, и снова примеряла наряды — шубка с джинсами, шубка с брюками, шубка с юбкой. Потом разложила все красиво на полупустых полках трехстворчатого шкафа-монстра, доставшегося ей по наследству от соседей. Шкаф сразу стал полным, и, укладываясь спать, Дашка даже приоткрыла створку, чтобы перед сном видеть свое богатство.

А сон не пошел, хоть ты умри! Даша извертелась, в ожидании его, потом включила ночник, почитала книжку, которая «дежурила» у нее под подушкой. Она ничего не поняла из прочитанного, выключила свет, свернулась клубочком, и стала считать слонов.

В это же самое время на своей комаровской даче совсем не юный Ромео — Василий Михайлович Зиновьев — выворачивал себя наизнанку вечным вопросом «Что делать?», над которым русские писатели еще в позапрошлом веке ломали умные головы и перья.

«…Я уже не молод, но и не стар. Я еще могу даже родить ребенка и успею его воспитать. Нет, рожу-то, конечно, не я. А вот воспитать, обеспечить, выучить — это я все успею. Я не болею. Почти. Я здоров, физически и морально. Я, наконец, нормальный мужик. Ну, женатый. Но все же знают, что это только видимость, что семьи никакой нет. Есть только Миша. Но то, что у меня с Мишей знают не многие…»

Киру Болдыреву, веселую симпатичную студентку, Вася Зиновьев приметил в сквере у «первого меда». Он не долго ломал голову, как и чем взять девушку. Он просто подошел, оттеснил сопливых студентов-первокурсников, подхватил симпатичную Кирочку под ручку, и увлек ее в сторону, кинув молодежи через плечо: «Ребята, я сейчас верну вам вашу красавицу!»

Возвращать Киру он не собирался. Он, как раз наоборот, собирался пригласить ее погулять. А еще лучше — посидеть где-нибудь в прохладном зале ресторанчика, угощая ее мороженым и пичкая коктейлями на любой вкус.

Кира, привыкшая к вниманию сверстников на курсе, была явно польщена: парень, зацепивший ее на виду у однокурсников, был не прост: хорошо одетый, с кейсом в руке, которые тогда входили в моду и назывались «дипломатами», с едва уловимым тонким запахом явно не советского парфюма. Все это сразу бросилось в глаза и в нос первокурснице Кире Болдыревой. А потом уж она рассмотрела, что у Васи и глаза красивые — голубые-голубые, как небо, и тренированные, с буграми мышц, руки, будто под кожей перекатывались огромные картофелины, и фигура ничего себе — он был выше Киры, которую низкорослые девицы с курса называли не иначе, как «дылда». Зиновьев был хоть чуть-чуть, но выше дылды Киры Болдыревой, и это было приятно — не придется рядом с ним сутулиться.

И вообще он был не похож на ее кавалеров-недомерков уже тем, что был старше их — разница в два-три года — это уже, считай, взрослый мужчина. Таких у Киры никогда не было. И преимущества Зиновьева перед остальными были налицо. Уже через неделю Кира на зависть всем однокурсницам пришла на занятия в новеньких джинсах и рубашке «сафари». Это был высший пилотаж по тем не избалованным модой временам. И сидели эти вещи на студентке Болдыревой так, что можно было только удивляться тому, как их удалось подобрать по ее, скажем прямо, не совсем стандартной фигуре.

А все было просто. В обмен на нежности Кирочки Болдыревой, заключавшиеся в страстных поцелуях в парадном ее дома на Фонтанке, Вася Зиновьев так ловко снял с нее (нет, совсем не то, что тут можно было бы подумать!!!) … мерки, что сшитые вещи «сели» как надо и на тощей попе, и на не очень пышной груди. И были это не какие-нибудь штаны-дерибас, а настоящие джинсы, из отличной ткани нежно-голубого цвета, с заклепками в местах соединения швов, с лейблами и металлическими украшениями. В общем, настоящие ковбойские штаны. И рубашка, о которой Кирочка Болдырева даже мечтать не могла. Такую даже у фарцовщиков надо было искать с собаками. И не факт, что нашлась бы.

Вася не просто шил модные вещи. Он еще и изобретал свои элементы, которые украшали эти вещи. У Зиновьева уже тогда работало несколько мастеров, которые не простыни строчили, а по классным лекалам шили наимоднейшие вещи. Сначала просто на заказ, индпошив, так сказать. А потом все больше на продажу. И уж, конечно, не на государство работал Вася Зиновьев и его подпольные сотрудники. Отсутствие реальной возможности «делать деньги» заставляло предприимчивых людей строить свою экономику — теневую.

В общем, Вася Зиновьев был цеховиком. Если можно так сказать, честным частным предпринимателем, о которых в ту пору принято было говорить слова не очень лестные — барыга, спекулянт, делец. Все это Вася пропускал мимо ушей, так как знал, что никакими махинациями не занимается. Он просто умел классно шить модные вещи. И в свой бизнес он привлек таких же рукастых людей. На свои собственные деньги купил необходимое оборудование. Ткани и фурнитуру не воровал, а доставал путем хоть и не совсем праведным, но, если честно, то не таким уж и преступным. И все едино, деятельность эта по тем временам была более чем незаконная. И занимались такими предпринимателями в ту пору сотрудники специального отдела — ОБХСС. Тогда поговорка такая была: «В СССР теми, кто недоволен, занимается КГБ, а теми, кто доволен — ОБХСС». Борьба с хищением социалистической собственности была поставлена на широкую ногу. И никому дела не было до того, что некий предприниматель ничего не расхищает, шьет штаны из грубой ткани, привезенной ему по блату из-за границы знакомыми моряками, что сам покупает нитки и иголки, сам занимается ремонтом и наладкой оборудования, сам придумал, как выбивать из металла заклепки, и машинку для их установки, считай, изобрел сам.

Было главное, что ставило Васю Зиновьева в один ряд с преступниками — расхитителями социалистической собственности: он с государством родным не делился. Налоги не платил. Да еще и эксплуатацией работников занимался. И никого не волновало, что сами эксплуатируемые были просто счастливы оттого, что пашут не на дядю какого-то за сто рублей, а на родного «дядю Васю», который платит им честно и столько, что хватает на безбедную жизнь.

О своем бизнесе, Вася Зиновьев, конечно, не звонил на каждом углу, но те, кому надо, о нем знали, так как шила в мешке не утаишь. Но даже с учетом взяток нужным людям, и дани бойцам, которые прикрывали бизнес от других лиходеев, в кармане у Васи оставалось на приличную жизнь в таком городе, как Ленинград. А если учесть, что Вася был человеком разумным, в авантюры не кидался, не уважал кабаки и карточные игры, не любил продажных женщин и не гнался за излишней роскошью, то денежка у него водилась, и не малая. И был Василий Зиновьев жизнью своей весьма доволен. А природная аккуратность и осторожность позволяли ему избегать общения с сотрудниками правоохранительных органов, которые такими вот довольными людьми занимались. И слава Богу! За экономические преступления — в особо крупных размерах — наказание было суровым — смертная казнь. И хоть у Василия Михайловича Зиновьева размеры были не «особо крупные», гусей он старался не дразнить.

Роман у Василия Зиновьева с Кирочкой закрутился с того самого первого дня. Нельзя сказать, что Кирочка в Васю-предпринимателя влюбилась. Ей больше льстило то, что кавалер у нее модный, ее одевает, устраивает ей праздники: то поход в ресторан вечером, то поездку на теплоходе, то модный спектакль, на который билеты не достать.

А еще у Васи Зиновьева был собственный автомобиль — роскошь по тем временам неслыханная. И хоть Вася сам очень любил пешие прогулки по любимому городу, Кирочку катал с удовольствием. Когда у него время было.

А времени свободного было мало, и Кирочка недовольно надувала губки, когда Вася говорил ей, что занят, что у него работа, или что он уезжает в командировку. Правда, и отходила она быстро. Все решали подношения, которыми Вася Зиновьев баловал девушку.

Потом Василий Михайлович сам себе говорил — «Добаловал!», но тут уж, как говорится, что выросло, то выросло! Кира Сергеевна очень скоро стала Зиновьевой, и Васей крутила, как хотела. Ему было не жалко денег ни на Болгарию, в которую отправлял отдыхать супругу, ни на золотые украшения, которые Кирочке скоро уже некуда было цеплять и навешивать, ни на тряпки. Ее уже не устраивали вещи, которые производил Вася и его товарищи. Ей хотелось импортных шмоток, доставать которые было трудно, но можно, если очень хотелось, и были деньги.

И вот это-то более всего убивало Васю Зиновьева. Получалось, что вещи, которые он — не шил, нет! создавал! — Кира Сергеевна не ценила. Ей по душе были тряпки, которые были хуже, и качеством особым не отличались, но которые пошиты были «за бугром». Да и так ли уж «за бугром»?! Как-то из Одессы Кира привезла джинсовую юбку, сшитую Васиным мастером Федотычем, только одесские торговцы обвешали ее цветными этикетками и упаковали в фирменный мешок. Но шов, знаменитый шов Федотыча, Вася отличил бы из ста таких же! Да и каждый Васин мастер оставлял на вещи свою мало кому приметную метку, по которой ее можно было узнать.

В общем, из-за юбки этой они разругались страшно. Вася Зиновьев, совершенно не склонный к скандалам и выяснениям отношений, тут не уступил супруге. Чего ради было уступать? Он гордится тем, что производит. Страшно переживал за то, что не может официально зарегистрировать свою фирму и честно писать на этикетке что-нибудь типа «В. Зиновьев и компания», не может расширить производство, поставить его на широкую ногу. Но гордиться тем, что есть, он мог совершенно обоснованно.

А Кира Сергеевна с ее дурацкой выходкой все испортила. Вася пытался объяснять ей, что она не права, что не в фирменной этикетке дело, а в том, как все сработано. Кира Сергеевна не слышала мужа. Она разоралась, топала ногами, а в знак протеста взяла в руки большие портновские ножницы и искромсала юбку, приговаривая при этом:

— Твоя, говоришь, вещь? Твоя?!! Ну, так вот и получи за свою! Я не твой самошвей у одесситов покупала, а импорт! Все вы хитрожопые бырыги!

Слово это, как хлыстом ударило, Васю. Вот же шкура барабанная! Он ее, как куклу одевал-обувал, на зависть подругам, которым не по карману были такие вещи, а теперь, значит, он еще и барыга?! А то, что дражайшая с самого замужества ни дня не работала, это как?!!! А то, что рожать не хочет — это куда годится?!!!

Слово за слово — и супруги Зиновьевы узнали друг о друге много приятного и удивительного. А под конец ссоры надавали друг другу тумаков, кто докуда достал. Вася был готов на все, даже на развод. Но Кира Сергеевна вовремя одумалась, изобразила сердечный приступ, на чем все и закончилось.

В болезненность ее Василий Михайлович, конечно, не поверил, но выяснять ничего не стал. Он уже привык к тому, что в доме его есть жена, и ничего менять не хотел в своей жизни. У него было какое-то не модное чувство ответственности за женщину, которую он привел в свой дом, которая с его позволения не работала все эти годы, и как дикий зверек, привыкший к клетке и хозяйским харчам, не смогла бы добывать себе пропитание на воле. Васе было не жалко этих самых харчей, потому что его средств хватало с лихвой не только на сосиски с макаронами, но и на дефицитную икру.

Словом, конфликт замяли, но обидчивый Василий Михайлович стал другим, совсем другим. Поубавилось щедрости, спрятались ласковые слова, которыми он нередко награждал Кирочку. Он еще помнил в ней ту полунищую студенточку, которая с восторгом приняла его ухаживания, и отвечала на его доброту лаской. Не замешанные на любви отношения быстро сделали из милой «дылды» Кирочки Болдыревой злющую мегеру Киру Сергеевну Зиновьеву, которая всегда была всем на свете не довольна, научилась ворчать и фыркать даже на родителей мужа, а Васю своего использовала как большой кошелек, только и всего.

Но абсолютно всему на свете приходит конец, и хорошему, и плохому. Всему. Проблемы с нелегальным бизнесом свалились на Василия Михайловича Зиновьева одновременно с известием, что он станет отцом. И если о первом он все хорошо понял сам, и начал вовремя подчищать концы, раскидывая бизнес по разным рукам, то второе нечаянно подслушал в разговоре жены с ее подругой Светой Силиной. Они сидели на кухне, пили коньяк и говорили о Кириной беременности, когда Вася вошел в дом тихо-тихо, сковырнул с ног легкие туфли и начал обшаривать пол под вешалкой в поисках тапочек.

— Вася знает? — услышал он голос Светы, и весь превратился в одно большое и чуткое ухо.

— Нет еще. Я даже не знаю, говорить ему или нет. Ты же знаешь, как он ждет этого ребенка! А я еще сама не знаю, нужно мне это все или нет.

Жена говорила громко, на надрыве. Василий Михайлович услышал все.

— Ты же знаешь, у него проблемы. — Кира щелкнула зажигалкой. «Закурила, зараза! И это во время беременности-то!» — с ненавистью подумал Вася. — Знак вопроса, что там дальше со всем будет. Да и еще куча сомнений у меня на этот счет…

Василий Михайлович вошел в кухню — ни одна досочка любовно уложенного мастерами новенького паркета не скрипнула.

— Ну, и какие-такие сомнения-то у нас? — спросил Вася жену с порога.

Дамы вздрогнули, Кира выронила сигарету. Василий Михайлович поднял ее, затушил в пепельнице, и, глядя в глаза жене, твердо сказал:

— С сегодняшнего дня ты не куришь! И не пьешь! Ешь витамины и слушаешь классическую музыку — детям это полезно.

Он выплеснул в раковину остатки коньяка из пузатого фужера на короткой ножке, закрыл бутылку и задвинул ее за чайный сервиз, которым Зиновьевы никогда не пользовались.

— Что ты себе позволяешь? — вскинулась было Кира, но осеклась.

— Все выяснения отношений потом, — наигранно мягко и любезно сказал Зиновьев, и удалился, как кот на мягких лапах, в свою комнату.

Вечером у Зиновьевых состоялось выяснение отношений. Кира Сергеевна рыдала, доказывая мужу, что сейчас ребенка заводить не время, что она не уверена в завтрашнем дне. Вася и сам не был в нем уверен. Совсем не был. Более того, он чувствовал, что тучи вокруг него сгустились не шуточные. И было это все не на пустом месте. Конечно, он делал все возможное для спасения бизнеса. Да и не столько бизнеса, сколько капитала, но вцепились в него сильно. В руках у Зиновьева к тому времени уже совсем не подпольная пошивочная мастерская была. Джинсами и юбками уже никого было не удивить — этого добра хватало уже и в магазинах, и на рынках. И Василий Михайлович с его предпринимательской жилкой, давно занимался другими делами, приносящими совсем иные доходы. И спрос за этот бизнес был иной.

Но и при всем при этом, Зиновьев твердо стоял на своем: ребенок должен родиться. Кира Сергеевна плакала и заламывала руки, орала и уговаривала. Но Вася, ее мягкотелый Вася, был тверд, как скала.

Последнее слово его упало на Киру Сергеевну, как бетонная плита:

— Значит так, если ты что-то сделаешь, если ребенок не родится, убирайся к чертовой матери! Без выходного пособия и куда хочешь. Отныне твое относительно благополучное существование зависит исключительно оттого, будет у нас ребенок, или нет! Я все сказал!

Вася тяжело встал, и ушел в свою комнату, оставив Киру Сергеевну наедине с ее горькими мыслями. Такого она от него не ожидала. Наоборот, думала, что он согласится с ее доводами. Теперь же Кира поняла, что уговаривать Васю — смысла нет. Сама во всем виновата — нечего было со Светкой трепаться так, что Вася стал свидетелем разговора.

Была еще одна причина глубоких расстройств Киры Сергеевны: большие сомнения в том, что отец будущего ребенка — ее муж. Да-да! А что тут удивительного?!! Была у Киры Зиновьевой помимо семьи и другая жизнь. И что? Пусть кинет в нее камень тот, у кого такого в жизни не случалось? Да при ее-то вольности и свободе!

В общем, эти-то сомнения и были главной причиной переживаний. Конечно, давно пора было завести ребенка. Вася ждал его, хотел. И все условия для этого были. А сейчас? У Васи проблемы. И у нее проблемы. Да еще и какие! Но и остаться без всего того, к чему она привыкла, Кира Сергеевна не могла себе позволить. Это было неразумно.

Вася загремел через два месяца. Пока был под следствием, ему донесли по-дружески, что супруга была ему не очень верна, и сама сомневается в том, кто отец ее ребенка.

В ответ на это, Зиновьев через адвоката передал Кире Сергеевне письмо: «Я все знаю. Но в любом случае этот ребенок мой. Условие в силе: не родишь — убирайся ко всем чертям!»

На словах адвокат передал Кире, чтобы она не переживала о материальной поддержке, муж ее обещает в полном размере.

Кира Сергеевна немного успокоилась, но решила попробовать избавиться от беременности, и свалить все потом на выкидыш, случившийся по причине больших переживаний.

Странно, но муж то ли почувствовал это, то ли донес кто, но ровно через неделю после попытки вытравливания плода при помощи бабки из псковской деревни, Кира Сергеевна получила от мужа письмо следующего содержания: «Если ты убьешь ребенка, знай: жить тебе ровно столько, сколько мне сидеть!» И Кира Сергеевна почувствовала, что Зиновьев не шутит. К счастью — или к несчастью! — попытка избавления от ребенка оказалась неудачной. На два месяца раньше срока Кира Сергеевна родила мальчика, а чтобы подлизаться к Васе, назвала мальчика Мишей — именем внезапно ушедшего в мир иной свекра. Кроме проблем, которые родились вместе с ребенком, появившимся на свет прежде времени, бабкины ядовитые настои тоже сыграли свою роковую роль: мальчик почти ничего не видел.

Когда Кира Сергеевна узнала это, с ней приключилась истерика. Зиновьев же написал ей, что ему этот ребенок нужен любым, и нужды в средствах на массажистов и травников Кира Сергеевна не знала. Деньги в большом толстом конверте ей регулярно привозили не знакомые ей люди. Они же помогали устроить мальчика к лучшим врачам, привозили продукты и лекарства, делали необходимый ремонт, отправляли Зиновьеву с ребенком на лучшие курорты, отвозили на машине на дачу.

И Кира Сергеевна потихоньку стала забывать, что между ней и мужем разверзлась огромная пропасть. Все было, как всегда, только Васи Зиновьева не было дома. И еще у нее появилась забота в виде Мишеньки, к которому Кира Сергеевна скоро привыкла. Она полюбила ребенка, и даже съездила в храм и попросила у батюшки прощения за то, что не хотела его рождения. Вот только признаться в том, что она виновата в его слепоте, у нее духу не хватило, и она все списывала на недоношенность ребенка. Да, может, так оно и было.

Что касается похожести Мишеньки на Зиновьева, то тут Кира не могла определиться. Он был похож на нее. Худенький и долговязый, с остреньким подбородком, как у Киры, с близко посаженными глазами, которые практически не видели игрушки, которые мать показывала ребенку. Лишь на яркий луч фонарика зрачки мальчика реагировали, и врачи дарили Кире надежду на то, что может быть, когда-нибудь, Мишенька прозреет. Ну, и еще была большая надежда на операцию. Но, увы, и операция не дала результата: Миша Зиновьев видел лишь тени и яркий свет.

За те долгие восемь лет, что Зиновьев отсутствовал дома, мальчик вырос. Виделись они лишь однажды, когда Кира по требованию Василия Михайловича привезла Мишутку на свидание.

Зиновьев до боли в глазах всматривался в черты лица мальчика, который по документам был его сыном и носил его фамилию, и не видел в них себя. Совсем не видел. Правда, и чужого никого не видел. Он вообще не умел определять — на кого похожи дети в семьях. Правда, Кира Сергеевна и Мишенька между собой были очень похожи. Если бы Зиновьев знал, кого он должен разглядеть в своем сыне, то он, может быть, и увидел бы. Но на счастье он не знал, с кем супруга ему изменяла. Мог бы, конечно, докопаться до истины, даже сидя за высоким забором. Но не стал. И это спасало его от ревности. Ее не было.

Огорчало Зиновьева лишь то, что мальчик не тянулся к нему, и даже шарахался, когда Зиновьев пытался его приласкать.

Василий Михайлович, будучи нежным и ласковым сыном, до седых волос называвшим самую близкую и любимую свою женщину «мамочкой», никак не мог этого понять.

Вася трепетно обнимал мальчика, а он вырывался из его объятий, и, глядя мимо своими не видящими глазами, жалобно пищал: «мама!». И было от этого Васе Зиновьеву очень горько.

Они тогда промучились втроем три дня, и Зиновьев, с трудом подбирая нужные слова, сказал жене:

— Не терзай его больше. Не привози. Приеду — привыкнет.

Но Миша так и не привык к отцу, вернее, не стал для него таким близким, каким был он сам для своих родителей. И Зиновьеву как-то пришла в голову мысль, что таким образом невинное дитя мстит своим родителям: матери — за первоначальную нелюбовь и желание избавиться от него еще до рождения, отцу — за то, что он исчез из его жизни задолго до появления на свет. И еще… И еще, может быть, за то, что в жизни этого ребенка Василий Михайлович Зиновьев оказался каким-то лишним, будто не на свое место сел…

Миша был очень одинок, хоть с годами Кира уделяла ему все больше и больше времени. Но, видимо, все это было совсем не то, и совсем не так.

Он не знал этого мира, не видел игрушек и картинок в книжках. Пока был маленьким, он познавал мир на ощупь, а, повзрослев, стал, как будто, стесняться своего состояния. И если с матерью он был еще близок, то с отцом отстраненно вежлив, не более. И как не пытался Зиновьев заинтересовать его, вытянуть на общение, получалось все это у него не очень хорошо.

И Киру Сергеевну это вроде бы даже радовало! Это давало ей большие преимущества перед Зиновьевым.

Отмяк Миша немного лишь тогда, когда, отчаявшийся заполучить сыновнюю любовь Зиновьев, купил ему специальный компьютер для слепых, работавший на азбуке Брайля, и пригласил для обучения уникального педагога-специалиста.

Миша быстро научился набирать тексты, выходить в Интернет и пользоваться электронной почтой. Он познакомился с такими же, как он сам, слабовидящими людьми, и жизнь его изменилась.

Миша стал более общительным. И не только со своими новыми виртуальными друзьями, но и с родителями.

А потом у Зиновьева появилась Даша. Кира Сергеевна каким-то особым женским чутьем распознала, что в жизни мужа что-то изменилось, и это что-то — есть реальная угроза всей ее размеренной жизни. И хоть к этому времени в семье Зиновьевых речь не шла не только о любви, но и о дружбе, Кира Сергеевна завелась не на шутку. Если раньше ей было до лампочки, где Зиновьев проводит время, и она была только рада, когда он уезжал на дачу вместе с его дурацким псом, то теперь она просто выходила из себя и устраивала ему концерты, нарушая договоренность, заключенную ими сразу после его возвращения домой из дальних и не очень ласковых краев. Суть договора была проста: у каждого своя жизнь, и только для Миши они — семья.

Дашка стала для Зиновьева всем на свете: любимым и ласковым ребенком, которого ему хотелось баловать, подружкой, с которой они ходили в кино и на выставки, обсуждали наряды актрис и модные коллекции модельеров. Но самое главное — Даша стала для Василия Михайловича Зиновьева любимой. Он сразу это понял, но боялся самому себе признаться в том, что случилось. И боялся оттолкнуть ее от себя. Рядом с ней Зиновьев задыхался, и его словно кипятком окатывало с головы до ног. Его недавняя смелость и удаль исчезли без следа. Все, чего хотелось ему, это держать в своих руках Дашкины длинные пальцы с аккуратно обрезанными ноготками. Он не покушался на ее свободу, не стремился сорвать поцелуй. Он переживал с ней то, что переживают не искушенные в любви девочки и мальчики, когда друг к другу их влечет по-особенному, когда от одного только взгляда поднимается волной радость непостижимая. Он как будто опоздал на четверть века, потерялся во времени.

Конечно, оба они понимали, что долго так продолжаться не может. И как бы они не притворялись, как бы не играли в дружбу, то притяжение, которое между ними возникло, должно было в один прекрасный момент взорваться новыми отношениями.

В квартире у Дарьи все быстро привыкли к присутствию Василия Михайловича Зиновьева, который не скрывался от соседей. Дядя Петя по-свойски называл его «Михалычем» и увлекал в свою комнату «показать кое-что».

Дашка смеялась и расспрашивала Зиновьева, что это за «кое-что»?

— Фотографии и открытки. Старого города и людей. Он ведь приезжий, дядя Петя-то, а такое про Ленинград и его историю знает!

Зиновьев крутил головой, следя за Дашкой, которая ловко сновала за его спиной: чашки — на стол, книжку — на диван, утюг — в угол, халат — не гвоздик за шкафом. Все быстро и сноровисто.

— Даш, ну, остановись ты! Я не успеваю следить за тобой — сейчас голова отвалится! — взмолился Зиновьев.

— А ты не следи! — Дашка подошла к нему со спины и положила руки на плечи.

Зиновьев замер, как заяц в клетке у удава. Сердце у него заколотилось сильно-сильно, как у мальчика-школьника, которому доверяли изо дня в день только портфель девочки-одноклассницы носить от дома до школы и назад, а тут вдруг разрешили войти в квартиру.

И он вошел. Робко и не смело.

Зиновьев поймал своими руками Дашкины руки у себя на плечах. Он подносил их попеременно к губам, нежно прикасался к тонким пальчикам, и у него дико кружилась голова от запаха цветочного мыла.

Затылком он чувствовал Дашкину грудь и от этого на макушке у него шевелились волосы, а вдоль позвоночника пробегал мороз, словно кто-то невидимый ледяными пальцами прощупывал каждый позвонок. И вдруг, словно сосулька резко растаяла: сверху вниз под рубашкой пробежала-обожгла холодная капля.

Зиновьев неуклюже выкрутился на стуле, выворачиваясь в Дарьиных руках так, чтобы она оказалась перед ним.

Он боялся, что она испугается и убежит. Но она не убежала, и это стало большим открытием для Зиновьева.

«Она ведь должна понимать, что я сейчас ее поцелую, — думал лихорадочно Вася Зиновьев. Вернее, не думал, конечно, а чувствовал. — И по идее она должна убежать».

Но Даша бежать не собиралась. Зиновьев тихонько потянул ее к себе, и она не сопротивлялась. Как раз наоборот. Пальцы ее запутались в его волосах на затылке, а он прижался ухом к ее груди, слушая, как колотится у нее сердце, как вздыхает она где-то в высоте.

— Даша, а можно… я останусь сегодня у тебя?… — выдохнул Зиновьев и замер.

— Нет, — еле слышно ответила ему Дашка. — Не могу здесь. Если хочешь, поехали куда-нибудь.

— Ко мне на дачу!

— Можно и на дачу, лишь бы там тепло было.

— Там тепло и уютно. Тебе понравится.

— А твоя жена?

— Моя жена, Даша, это то, про что иногда мужчины пишут на сайтах знакомств — «женат для вида». Нет, когда-то все это было по правилам, и даже по любви. Но все изменилось. Брак есть. Семьи нет.

Зиновьев помолчал, слушая тишину и Дашкино дыхание. Потом выбрался из ее рук, посмотрел снизу вверх, и с мольбой в голосе попросил:

— Даш, поехали сейчас. А?

— Поехали.

Она так просто это сказала, так легко согласилась, что у Зиновьева сразу отлегло от сердца, и он перестал переживать за то, что кто-то может подумать про него, что он, старый козел, волочится за молодой девушкой.

А кто собственно возраст для любви устанавливает? Да и не старый он совсем. Подумаешь, сорок «с хвостиком»! А в душе — пацанские пятнадцать, не больше!

— А как же Витя с Сережей? Они с нами поедут?

— До дачи! Я бы их прогнал, но не получится. Ну, да они проводят нас, и по домам, а мы затопим камин, и будем греться у огня.

— Ну, поехали! Только… Как же мне утром на работу?!

— Погоди.

Зиновьев вышел за дверь, и Даша услышала, как он постучался к соседу.

Даша быстро переоделась, пока он отсутствовал, побросала в сумку косметическую мелочевку. Потом посмотрела на себя внимательно в зеркало, провела расческой по волосам, улыбнулась себе. Щеки у нее полыхали. «Господи, что я делаю?! Он женат! У него семья, сын! И он мне нравится. Что делать? Опять этот вечный вопрос!»

Дверь скрипнула. Зиновьев с порога улыбнулся Дарье:

— Я с дядей Петей договорился обо всем. Он тебя подменит. — сказал он почему-то шепотом.

— Здорово! — тоже почему-то шепотом ответила ему Дарья.

Дорога до дачи стала для Зиновьева настоящим испытанием. Они сидели с Дашей на заднем сиденье автомобиля, и постоянно сталкивались то плечами, то коленями. И всякий раз Зиновьева словно током прошибало. А еще он чувствовал себя курочкой на жердочке, которая топчется в поиске опоры и не может ее найти, он не мог дождаться, когда уже закончится эта бесконечная дорога.

В Комарово было тихо и снежно. Ветер лихо гулял в соснах, и они поскрипывали, отчего казалось, что за домом ходит кто-то большой и тяжелый.

Зиновьев отдал распоряжения Вите и Сереже, закрыл ворота, и поспешил к дому, где под качающимся на ветру фонарем стояла Даша. Он взял ее за пушистый воротник, аккуратно подтянул к себе, потерся носом о холодную щеку. Дашка доверчиво прижалась к нему, и Зиновьев снова почувствовал, как кто-то не видимый ледяными пальцами перебирает позвонки у него под одеждой.

— Бр–р-р-р! Скорее в дом, скорее топить камин!

Зиновьев обстучал ботинки о деревянные ступени крыльца, схваченные с двух сторон резными перилами, и загремел ключами у двери.

…Из дома потянуло теплом.

— Ой, а тут уже натоплено! — Дарья удивленно понюхала воздух.

— Тут, как в городе, все топится. Даже если хозяев дома нет. И вода горячая есть. Раздевайся, Даш! Вот тебе тапочки. Или хочешь — валенки дам! Они из оленя, «пимы» называются. Тепло будет!

Даша кивнула — «давай пимы!»

Она утонула в этих оленьих сапожках, потопталась в прихожей у зеркала, и шагнула в гостиную, где Зиновьев уже суетился у камина, выкладывая в его прокуренном организме хитрым способом щепочки с берестой и сухие поленья.

— Ой, как ты здорово моих звериков развесил! — Даша пришла в неописуемый восторг от выставки, которую устроил Зиновьев из ее картинок.

Зиновьев стоял на коленях перед камином. Он чиркнул по большому — специальному — коробку длинной, словно спица вязальная, спичкой, и аккуратно поднес ее к растопке.

— Ну, вот, загудел! Сейчас разгорится, уютно будет. Дашка, как я рад! — Зиновьев обнял Дарью, потерся носом в ее висок. — Я даже не думал, что у меня такое может быть…

— Какое — «такое»?

— Ну, как?! Романтичный вечер, даже ночь, луна, и любимая девушка. Дашка, я ведь влюбился в тебя. Что ты улыбаешься? Я серьезно!

— Я улыбаюсь, потому что мне приятно. Я тоже серьезно. И я тоже, наверное, влюбилась, Михалыч…

Дарья помолчала и продолжила.

— Знаешь, после всего того, что случилось у меня с Зайчиком, я думала, что уже никогда — никогда! — никому не поверю. Да и не хотела. Мстила всему роду мужскому, мальчикам этим безмозглым! А тут — ты…

«Ты, может, думаешь, что шубкой и сапожками взял меня?. Нет, не тряпками. Да и не думаешь ты так. Я ведь знаю, сердцем чувствую. Просто иногда ищешь все чего-то, комбинируешь, выстраиваешь, и все пустое. А когда не планируешь ничего, все вдруг само приходит»…

Дашка мысленно разговаривала с Зиновьевым, и слышала, как он отвечает ей. Его руки шептали ей, губы повторяли, глаза подтверждали.

«Да-да-да-Дашка! И у меня так же. Жил, ничего не ждал, ничего не искал, ничего не хотел. Даже боялся. Боялся женщин, которые, как акулы порой, вцепляются зубами и не оторвать. Супруги своей боялся, как огня. Боялся взрывов, которые она умеет устраивать по поводу и без. Боялся сына Мишу обидеть словом неудачным.

А теперь ничего не боюсь. Я ведь не старый. Не больной, Даш. Я еще могу быть счастливым сам, и сделать счастливой тебя. Скажи, я могу сделать тебя счастливой?!»

— Можешь… — сказала вдруг Дарья. — Можешь…

И он понял это по-своему, как только может понять это мужчина. Он повернул к свету ее лицо, долго-долго смотрел ей в глаза, в которых радостно плескались искры. Потом закрыл глаза и тихонько поцеловал ее. И внутри у него все оборвалось, будто с горы, с самой макушки, сорвался камень, и поскакал вниз, увлекая за собой другие камни. Ну, и какой дурак сказал, что у мужиков «только одно на уме»???

«Что происходит?! Ну, что у меня женщин что ли не было?! Были! И много было. И ведь не просто так были. Волновали!

Но дыхание-то при этом не останавливалось!»

«Я после Зайчика мужиков за людей не считала. Я их вообще не считала! Из принципа! А на таких, как Вася, с улыбкой смотрела — старенькими казались. А он… — в смысле, Михалыч! — он мужчина настоящий, как настоящей бывает весна, и вот этот огонь в камине, или Вселенная вся…»

— Дашка! Ну-ка, по тормозам! Садись вот сюда, у тепла, и я буду тебя поить и кормить. — Зиновьев аккуратно стряхнул с себя Дашку, усадил ее в мягкое кресло, поцеловал в макушку.

Зря он раскладывал по тарелочкам вкуснятину, которую нашел в холодильнике, напрасно откупоривал бутылку вина. Им не елось и не пилось. И слова были не нужны. Они смотрели, как подергиваются серым пеплом красные угли в камине, и слушали, как стучит по крыше ветка сосны.

— Она всегда так?

— Всегда, когда ветер. А когда безветрие, тогда тихо. И только углы трещат у дома от холода. Будто за окнами медведь шарится. Ты боишься медведей? — Зиновьев поймал Дашкину руку, ее пальцы, чертившие узоры на подлокотнике старого кресла, и прижал ее к своей щеке.

— С тобой — не боюсь! — Дашка почесала у него за ухом, и Зиновьев чуть не замурлыкал.

Как они не оттягивали этот момент, он все-таки наступил. И снова Зиновьев отметил, что все необычно. Так только первая близость случается. Причем, тогда, когда люди близки духовно до той степени, что им этого уже мало, и хочется еще большей близости. Только так, а не иначе. И кто-то невидимый трогал ледяными пальцами позвоночник у Зиновьева. И Дашкины волосы льняной завесой скользнули с дивана до пола, и в них играли блики блуждающего по углам комнаты огня. Она завернулась в мягкий плед и нежилась, словно кошка на солнце. На краешке дивана под уголком пледа пристроился Зиновьев, не сводивший глаз с Даши.

…А в окно пялилась на них наглая луна.

— Михалыч, мы с тобой с луны свалились, — ласково промурчала из-под пледа Дашка. — И еще у меня беда…

— Какая? — встрепенулся Зиновьев.

— У меня… крыша улетела!

— Далеко?!

— Далеко. На юг. Это как раз происходит обычно поздней осенью, сразу после того, как улетают утки и гуси. И ведь могли бы не лететь никуда! Им и тут не плохо зимуется! Но стоит одной сорваться, как непременно за ней вторая снимается с насиженного места. Крыши — птицы парные, как лебеди. А, глядя на одну пару, и другие зашуршат, поднимутся на крыло, и … — поминай, как звали! И не успеешь им «до свидания» сказать, как они помашут на прощанье, и исчезнут с глаз долой, оставив далеко внизу на земле вереницу обескрышенных домов. Да еще тех несчастных, у которых крыши летать не умеют. Эти неумехи долго-долго с завистью смотрят, задрав трубы вверх, пока не исчезнет вдали на горизонте клин улетающих крыш…

— Дашка! Да ты фантазерка! Я люблю тебя. С крышей ли, без крыши ли. Люблю потому что ты — мой подарок, и сегодня — мой день.

— Наш…

— Ну, хорошо, наш!!! День свалившихся с луны с сорванными крышами! Ты — мой подарок, — повторил он.

К подаркам Василий Михайлович Зиновьев всегда относился трепетно. Он испытывал глубокое чувство благодарности к дарителю и огромную радость от обладания подаренной вещью. Это у него с детства было. Как-то зимой Васька простудился и сильно заболел. Он сидел дома, с перевязанной шерстяным кусачим шарфом шеей, и с завистью смотрел во двор-колодец, где гуляли дети. Было много снегу, и детишки с удовольствием копали его. Почти у каждого была деревянная лопатка. Незадолго до болезни Васька видел такую же в магазине игрушек. Он даже цену знал — 70 копеек.

— Мамочка, а 70 копеек — это много или мало? — спросил он тогда.

— А это как смотреть. Если покупать пальто или шапку, то этого мало. А если хлеб, молоко и картошку — то много.

— Мамочка, я хочу лопатку! Она стоит как картошка, молоко и хлеб! Мы можем такую купить?

— Можем! Вот снег выпадет, и купим!

И вот снег выпал, а Васька заболел! И не до лопатки им было совсем. У Васьки увеличились миндалины, и врач не разрешала ему гулять. Даже в поликлинику они не ходили. Врач и сестра приходили к нему домой сами.

— Мам, лопатку хочу!

— Вась, поправишься и купим!

Васька горько вздыхал: почему-то он никак не поправлялся. Более того, врач последний раз, посмотрев его горло, сказала маме:

— Надо делать операцию.

Мама заплакала, а, глядя на нее, и Васька захныкал.

Вечером мама, вытирая глаза платочком, рассказывала папе, что Ваське нужно удалять миндалины. Родители обсуждали этот вопрос весь вечер, а Васька загрустил не на шутку: покупка лопатки, похоже, откладывалась на неопределенный срок.

Потом Ваську положили в больницу, и мамы рядом не было. Он от горя забыл на какое-то время про свою мечту. Потом было много страха и боли, и слез в подушку.

А потом Ваську выписали из больницы. Его забирали мама и папа. Васька думал, что он уже поправился и пойдет сразу гулять, но его завернули в сто одежек, у самого больничного крыльца посадили в такси, и Ваське было видно только низкое хмурое небо в окошке и голые ветки деревьев, которые росли вдоль дороги.

— Васька, миленький! Про «гулять» пока не может быть и речи! Надо посидеть дома. Ты же слышал, как тетя-врач сказала?!

— А потом?

— А потом будешь много гулять.

— И ты купишь мне лопатку?

— Конечно! Правда, Васька, зима-то почти кончилась, пока ты в больнице лежал, и копать этой лопаткой уже нечего, уже надо покупать лопатку другую — скоро можно будет песок копать!

— Не хочу другую! Хочу эту!

— Да купим и эту!

— Я так хочу ее, мамочка! Она деревянная, беленькая, и пахнет лесом! Правда! Я у Вовки из седьмой квартиры ее нюхал.

Это добило маму, и в тот же день она принесла из магазина долгожданную игрушку. Папа смеялся:

— Василий! Это зимний инструмент дворника! Но зима-то уже хвост показала! Что делать будем?…

— Дашка! Ты знаешь, я так истомился в ожидании, что из рук не выпускал эту лопатку, на черенке которой папа написал химическим карандашом «Вася Зиновьев», чтобы не перепутать с чужими. Но снегу больше не было! Дашка! Я с ней спал!

— С кем? — вздрогнула от неожиданности Дарья.

— С лопаткой!

— Значит, я — лопатка! Со мной ты тоже спишь!

— Даш! Не «сплю»! Что ты! Я люблю тебя. Я тебя обожаю…

Дашка крепко обняла Зиновьева. Она не переставала удивляться этому человеку, который при знакомстве с Дарьей повел себя как заботливый родитель, всего час назад был нежным влюбленным, а сейчас — маленьким ребенком.

Ей было очень хорошо с ним, спокойно и безмятежно. Она уснула у Зиновьева на руке, и он боялся пошевелиться, чтобы не потревожить ее. И пролежал до утра без сна, раздумывая о том, как теперь будет все дальше.

А под утро он задремал, и ему снились улетевшие на юг крыши, его и Дашкина. Они летели, крепко взявшись за руки, помахивая крыльями из серебристой деревянной дранки. Пара крыш, которые не удержались на крепких остовах домов, закружились в буре чувств, и унеслись в не известном направлении.

Их следующий день прошел тихо и празднично. Таким бывает первое января, когда после шумной новогодней ночи наступает затишье, когда уходят гости, когда перемыта вся посуда, и день медленно ползет час за часом, с обедом из прошлогоднего супа.

Не простой день, хоть и не первое января. Во-первых, это был понедельник, во-вторых… И в-третьих, и в-четвертых тоже. Это был первый их общий день под общей, никуда не улетевшей крышей дома.

Дашка была пугающе послушной, Зиновьев — виновато-смущенным. Они постоянно сталкивались чашками за столом, взглядами и словами, и вспыхивали при этом, как угли на ветру.

Между ними ни в этот день, ни в последующие, не произошло никакого разговора о будущем. И для Василия Михайловича Зиновьева это было так неожиданно. В его жизни встречались женщины, которые случайную связь принимали за любовь, и по утру, когда Зиновьеву особенно остро хотелось остаться одному, и он не мог дождаться, когда дама сердца покинет его дом, она вдруг начинала «расставлять мебель» по собственному вкусу.

Даша была совсем другой. Она не спрашивала Зиновьева ни о чем, и даже по прошествии времени была в его доме гостьей, а не хозяйкой. И это ему нравилось. «А куда спешить с выводами? У нас еще вся жизнь впереди!»

* * *

Шесть лет с того момента, как Даша Светлова и Василий Михайлович Зиновьев на его даче в Комарово пережили падение с луны, слились в один миг. За эти годы их улетевшие было крыши, вернулись обратно, и встали на свои места. А как иначе? Надо было жить, работать, а без крыши это сделать невозможно!

Но, нет-нет, да и начинали снова от слова или взгляда трепыхаться тяжелые крылья из серебристой деревянной дранки, и раскачивались стропила под крышами, и вибрировал весь дом, от конька до самого фундамента, вроде, удивляясь всему происходящему. Еще бы! Ведь если верить модным книжкам об отношениях мужчин и женщин, то «химия любви» заканчивается через три года. И это в лучшем случае. Так сказать, если все было по-настоящему. А уж шесть лет — это срок двойной.

Их любовной лодке давно должно было быть отведено место в тихой гавани, куда не доходят волны, рождающиеся на большой глубине. Но не тут-то было. Они не успели осточертеть друг другу, как это частенько бывает в семьях, даже тех, история которых начиналась с большой любви.

Сначала они и не думали ни о какой семье — им и так было хорошо. Даша училась, и Зиновьев радовался, как ребенок, ее успехам. Дашка, расставшись со своими соседями по коммуналке, переехала в «однушку», которую ей помог снять Зиновьев. Он не сказал ей, что квартира эта, принадлежавшая некогда его приятелю, скоро была им куплена. Дашке там очень понравилось жить, и Зиновьев хотел, чтобы у нее был свой дом.

А еще Зиновьев подружился с известными галерейщиками, и скоро сам начал многое понимать в этом вопросе. Конечно, все, что он делал в этом направлении, было для нее, для Даши. И в один прекрасный день он привез ее к старинному зданию на набережной Мойки, на фасаде которого красовалась надпись «Дом «Д».

— Ну, вот, Дарья Алексеевна, сейчас я введу тебя в твой дом, в котором ты будешь заниматься своим любимым делом. Давай руку! Вперед!

— Это … — мое?!!

— Твое. Арт-студия. Правда, это только стены. А уж чем их наполнить — решай сама.

— Михалыч! Я, знаешь, что хочу, знаешь? Ваньки Сурина выставку хочу! По-настоящему! Персональную! С вернисажем! С журналистами!

— Ванькину — значит Ванькину! Обязательно буду на вернисаже. Даш! А потом ты обязательно выставишь свои картинки, ладно?

— Вась! Ну, они же примитивные! Это не искусство, а так…

— А ты без претензий на искусство, ладно?! Можешь ее так и назвать — «Примитивное от Даши». Поверь мне, людям понравится!

— Хорошо! Ради тебя только…

Дарья легко втянулась в новую работу, и закружилась в водовороте выставок и праздников, которые она с удовольствием устраивала в арт-студии «Д», и скоро это местечко стало популярным, во многом благодаря его хозяйке.

И все было бы замечательно, если не одно «но»: Дарья захотела замуж. Да так, что все мысли были заняты только этой темой. И исключительно за Зиновьева. Это получилось не вдруг. Это было в ней всегда, с того самого момента, как она поняла, что в его присутствии она теряет голову. Как только они поняли, что крыши улетают неспроста, им стало катастрофически не хватать выходных на даче. И Василий Михайлович Зиновьев осторожно спросил ее однажды, согласится ли Дашка выйти за него замуж.

Дарья кочевряжиться не стала. Сказала «согласна».

— Михалыч! Но ты же женат!

— Даш, я же тебе все объяснял: есть брак, но нет семьи. Ни мне, ни моей жене давно ничего не нужно от этого брака без семьи…

Он ошибался. Кира Сергеевна Зиновьева хоть и утратила давным-давно интерес к мужу, тем не менее, отлично понимала, что такое ее статус — статус супруги Зиновьева. И хоть он сразу сказал ей, что она ничего не потеряет от появления в ее паспорте штампа о разводе — ни квартиру, ни загородный дом, ни содержание, — Кира Сергеевна ни за какие коврижки не согласна была остаться без этого самого штампа.

Она давно поняла, что у Зиновьева кто-то появился, и была готова к тому, что какая-то молодая дурочка захочет сменить свою фамилию на ту, которую носили она сама, ее супруг и их общий сын Мишенька. Ему, Мишеньке и поручалась серьезная роль в этом деле.

Стоило Зиновьеву заговорить о разводе, как Кира Сергеевна поджала губки, которые вытянулись в одну тонкую линию, и призвала на помощь Мишу.

— Кира! Да при чем тут Миша???! Я ведь с ним не развожусь!

— С ним — нет! Но поговорить с ним тебе придется!

Зиновьев уже догадался, что все это хорошо отрепетированный спектакль, но, тем не менее, пошел в комнату сына. Дверь в нее была приоткрыта, и Кира Сергеевна, вещая громко и четко, явно рассчитывала на то, что он будет готов к общению с «блудным» отцом.

Незадолго до этого у нее уже состоялся разговор с Мишей.

… — Вот так, сынок! Я боюсь, что папа твой сейчас наплюет на все, и кинется за мини-юбкой. И я очень прошу тебя — помоги мне!

— Но как? Мам, что тут можно сделать, если вы давно чужие люди?

— Ты сын его, он любит тебя и послушает. Только, сынок… — Кира Сергеевна приготовилась достать из рукава козырного туза. — Надо сказать ему, что если он это сделает, то случится не поправимое. Ну, например, что ты выбросишься из окна…

Миша хотел возразить матери, но она опередила его:

— Я знаю, что тебе все это противно, но я тебя умоляю, сынок! Сделай это ради меня! Я для тебя, что хочешь, сделаю. Пожалуйста!

— Не надо мне ничего, — уронил Миша, и Кира Сергеевна поняла, что он сделает так. Как она просит.

…Миша прятал от отца лицо. Какое счастье, что у него темные очки, и он практически ничего не видит. Ему было безумно стыдно. Но мать было жальче. И еще более ему стало ее жалко, когда отец стал просить Мишу не делать глупостей, и решить все по-доброму.

— Не делай сам того, что задумал, и я не буду делать глупостей! — буркнул сын, и Василий Михайлович понял, что по-доброму у них ничего уже не будет.

Разговор не получился. Да Зиновьеву и не хотелось его продолжать. Он все прекрасно понимал. Понимал, что это уроки жены, что сыну стыдно произносить эти нелепые слова про самоубийство. Мелькнула мысль даже проверить семью на вшивость. Взять и сделать все по-своему, и убедиться в том, что сын не выполнит задуманного, так как задумал все не он сам — это раз, и не так-то просто убить себя — это два. Но он бы не смог устраивать такую проверку своему ребенку. Слишком жестоко все это было бы.

Дашке он в тот же вечер рассказал о том, что случилось дома. Она все поняла, как надо. Внутри было больно, внешне она не показала, что ее это задело. К тому же она видела, что Зиновьеву самому очень плохо.

А дома у него постоянно стала мусолиться эта тема. По большому счету, Кире Сергеевне давно было все равно, дома ее муж, или нет. Раньше она даже рада была, когда он пропадал где-то неделями, а сейчас принялась устраивать ему скандалы. Она доставала его по телефону, звонила друзьям, даже ездила в Комарово. Даша устала от этого контроля смертельно. А Зиновьев был издерган выяснениями отношений. Ему было противно все это, но он боялся, что Миша и в самом деле сдержит свое обещание. Червяк сомнений все же поселился в нем: а вдруг не просто слова, вдруг и в самом деле сделает что-то???

— Давай подождем немного, — попросил он Дашу. — Думаю, она скоро наиграется. Да и Миша взрослеет…

Дарья молча согласилась с ним. Но время шло, а в их отношениях ничего не менялось. Совсем ничего. Все было так же хорошо. И так же плохо. В том смысле, что для Дарьи Светловой Василий Михайлович Зиновьев оставался любовником. Не любила Дарья это слово, предпочитая иное — «любимый». Но сути это не меняло.

Потом она привыкла к своему положению, и даже стала грустно шутить:

— Михалыч! Ну, не берешь меня замуж сам, отдай за кого-нибудь другого! Можно не за прЫнца! Лишь бы человек был хороший!

Зиновьев Дашкины шутки поддерживал поначалу, подыгрывал ей. Но не зря говорят, что в каждой шутке есть лишь доля шутки, и он частенько стал ловить себя на мысли, что Дашку надо отпускать от себя.

«Да и какой из меня муж для молодой девушки?! — стал он вполне серьезно думать об их отношениях. — Дело ведь не только в квартире, борщах и отпуске вдвоем. Годы уходят. Ей нужно ребенка родить, а, я, похоже, не гожусь на роль отца. Во всяком случае, за все эти годы Дашка ни разу не оказалась в интересном положении, которое могло бы изменить ситуацию».

На самом деле, их союз был подтверждением истины: если мужчина не решается на брак в течение года, то он не решится на него никогда. Обожая Зиновьева, Даша понимала, что, если отбросить все романтические нюансы, то в остатке будет обычный мужчина, да к тому же еще и с не простыми проблемами в семье. И слова это все, что есть брак, но нет семьи. Именно семья его держала. Сын Мишенька — это ведь его семья. Он, Мишенька, а не Даша, является главным в жизни Василия Михайловича Зиновьева.

И все же они регулярно встречались, и не только на выставках и вернисажах. Все продолжалось, как всегда. Только Даша стала очень взрослой, и порой пугала Зиновьева этой взрослостью своей…

Зиновьев смотрел на Дарью и удивлялся тем переменам, которые произошли с ней. Он вспоминал того заморыша с тонкой цыплячьей шейкой в поношенных джинсах и старой куртке из синей болоньевой ткани. Даша та, что сидела сейчас перед ним не была похожа на прежнюю Дашу совсем. Только глаза, которые, как и тогда, излучали необыкновенное тепло. Правда, вот цвет…

— Дашка, а что у тебя с глазками? — спросил Зиновьев, всматриваясь в ее лицо. — Они же у тебя были… серо-зеленые…

— Михалыч, ты такой дремучий! — смеялась Дарья, показывая ровные красивые зубки. — От моды отстаешь! Это же линзы! Сейчас синие, завтра поставлю зеленые.

— Девочка!…Ну это-то тебе зачем? У тебя такие глазки красивые!

— А для спросу! — кокетничала Дашка. — Ну, захотелось вот мне… Правда, никак не привыкну…

— Ну, так и выкинь ты их к чертовой матери, эти линзы, — Зиновьев поморщился. — Больно наверно?!

— Да скорее, неуютно. — Даша поморгала ресницами. — Ладно, больше не буду. Но попробовать все надо. И потом… Есть такие наряды, к которым неплохо и глазки в тон подобрать.

— Да, отстал я, Дашка. — Зиновьев смотрел на нее, подперев голову кулаком. — Но ты, все-таки, убери их. Знаешь, все эти силиконовые прелести, глаза вставные… Ну, Даш, мы мужики этого смертельно боимся! А ну как в самый неподходящий момент сломается! К тому же у тебя все свое красивое.

— Ладно, — пообещала Даша, — раз боишься — больше не буду! Правда, пугать мне некого моими «прелестями»!

— Ты собираешься в Париж?

— Да, к Рождеству.

— Дела?

— Дела. И не только. Хочу отдохнуть. Хочу увидеть парижское Рождество. По подружке своей Людке страшно соскучилась. У нее уже грандиозные планы на мой отпуск.

Дарья умолчала о том, что она познакомилась с Полем Лежье — французом русского происхождения, и голландцем Франком, который пообещал ей показать особый Париж, в котором танцуют аргентинское танго прямо на улицах.

Говорят, что когда сердце любит, оно не думает о других. Дашкино сердце и не думало. Она просто хотела как-то изменить свою жизнь. Причем, изменить круто, уехать далеко, не в Москву, и даже не на Север, откуда легко можно приехать к Зиновьеву. А подальше. Ну, вот хотя бы в Париж, или Хелмонд. Резко зачеркнуть одним махом свою питерскую жизнь, все свои годы в этом не ласковом ко всем приезжим городе. В Париже ей никто никогда не скажет «Понаехали!». Никто! И там ее родная любимая Людка, с которой они в детстве даже подрались однажды из-за фантика с белым медведем.

Жаль, правда, что тогда у нее больше никогда не будет ее любимого Михалыча, и сказки про улетевшие крыши тоже не будет. Ну, и ладно! Уже все было! И есть! Это то, что всегда с ней. И День свалившихся с луны — этот праздник, которого нет ни в одном календаре, — он тоже всегда с ней.

«На то пошло, у других в жизни нет ни единого такого дня! А у меня семь лет счастья. Да, усеченного, не полного, но счастья, которого у других никогда не было. И Ваську я буду всегда помнить, но не буду мучить его, заставлять разрываться надвое!»

Она не сказала, что задумала в корне изменить свою жизнь. Зачем? Да и говорить пока что было не о чем. Ну, есть этот француз русского происхождения, который пишет ей такие красивые письма. Он даже нравился Даше. Она пока не знала, как у нее получится забыть одного, привыкнуть к другому. Но так будет лучше для всех. Она просто не вернется из Парижа. Вернется когда-нибудь, конечно, но это будет уже другая жизнь. И у нее, и у Васи.

По сути, она задумала совершить побег. От него.

И от себя…

* * *

Увы, к Рождеству она в Париж не попала. Вроде, были какие-то дела, на самом деле она сама всячески оттягивала этот момент своего побега. И дотянула до весны.

Ранним мартовским утром Даша приехала в аэропорт. Она отказалась от услуг водителя Зиновьева, да и самого Василия Михайловича попросила не беспокоиться по пустякам — провожать ее в столь ранний час, чтобы томительно ждать, когда объявят посадку на рейс Санкт-Петербург — Париж, потом торопливо ткнуться носом в холодную щеку, поймать на себе его скорбный взгляд провожающего. Словно в последний путь… Нет уж, увольте!

Конечно, вопрос о невозвращении Дарьи из Парижа был, так сказать, образным. Понятно, что все не так просто. И залогом того, что она вернется через две недели, было то, что она поехала в Пулково на своей машине и оставила ее на платной стоянке. Черный Сузуки «мяукнул» ей ласково на прощанье, и Даша, утопая в снежной каше и чертыхаясь, потащилась со своей дорожной сумкой к зданию аэровокзала.

Толком не проснувшиеся пассажиры толклись у выхода на паспортный контроль, ожидая, когда зажжется табло, приглашая на парижский рейс. Даша пристроилась у окна в ожидании приглашения, и рассматривала людей. Большинство были явно туристами, с торжественными надписями на лицах: «Наконец-то, я увижу Париж!» Даша раз двадцать услышала в гомоне возбужденных туристов затертую фразу «Увидеть Париж и умереть». Кажется, есть такое кино, в котором герои мечтают о Париже, считая, что стоит увидеть этот город, и больше в жизни ничего не нужно.

Она и сама первый раз с таким чувством отправлялась в этот город. Ей казалось, что это не просто расхожее выражение, а некая граница, делящая жизнь каждого человека на две части: до Парижа и после. И сама она тогда страшно боялась этого «после». Боялась, что ставший ей таким родным Питер померкнет от сравнения его с блистательной французской столицей.

К счастью, этого не произошло. А как раз наоборот. Даша просто увидела совсем другой город, абсолютно не похожий на Петербург. Один — старый, другой — юный, один — тесный, другой — просторный, один — с горбатыми улочками на окраинах, влезающими на холмы, со спиральными переулками, другой — прямолинейный, словно расчерченный по клеточкам школьной тетрадки, один — с мрачными средневековыми строениями, другой — с воздушными дворцами петровской эпохи. И эта разница была такой, что Даша мгновенно поняла: Париж никогда не заменит ей Петербург. Это просто совершенно разные города, оба по-своему величественные и уникальные. Так что, она, увидев Париж, не умерла. Как раз наоборот: ей еще роднее стал Питер.

И все-таки она немного завидовала всем этим восторженным людям, которые спешили на первую встречу с Парижем. Она-то уже успела немного узнать и понять этот город. И сетования туристов по поводу того, что едут они в Париж не в очень привлекательное время — в конце марта, — ей было немного смешно слышать. Она была в этом городе несколько раз, и в разное время года. И ничего более красивого, чем просыпающийся от европейской зимы город, она во Франции не встречала. Это было удивительное время, когда в Париже не было толп туристов, когда, смешавшись на улице с настоящими парижанами, ты начинаешь по-особому чувствовать ритм этого города, и сам ненадолго становишься его жителем.

Правда в это время город только-только пробуждается, и нет еще в нем апрельско-майского буйства красок и цветов, когда на улицы обрушиваются волны сиренево-лиловой глицинии. Дашке вспоминалась тут песенка из детства: «и опять цветет глициния, она — нежнее инея…» Автора она не знала, какая-то русская бардесса, не из современных, с голосом первоклашки. Интересно, где она-то глицинию видела???

Словом, вот это время года, когда в Питере зима еще вовсю скалится с крыш домов ледяными сосульками — словно зубы гигантского птеродактиля! — в Париже стоит настоящая весна, а на Лазурном берегу и вообще не ниже «плюс» пятнадцати по Цельсию! Интересно, в Париже вообще-то бывают сосульки или нет? В Питере для Дашки в ее прошлой дворничьей жизни это были очень суровые дни, когда дядя Петя лазил по крыше и скалывал лед. Дашка должна была стоять внизу, размахивать лопатой и распугивать жильцов дома, чтоб они нечаянно не попали под артобстрел. А дядя Петя громко орал с верхотуры «Па-а-а-абер-р-р-регись!», колошматил палкой по основанию сосулек, и они с грохотом падали вниз. Когда ледяха попадала в водосточную трубу, грохот был особенный, какой-то музыкальный!

Как давно это было! Дарья уже и забыла, что была питерской «лимитой», скребла двор зимой от снега, осенью — от ржавых, гремящих на пронизывающем ветру, кленовых листьев. Они были словно вырезаны острыми ножницами из тонкой меди, цеплялись зазубринами за пожухлую колючую траву, а собранные в кучу, дымили нещадно по трое суток, и дым щекотал ноздри приятно и поднимался вверх по двору-колодцу, и вползал в приоткрытые форточки.

Дарья встряхнулась от осенних воспоминаний. Она не любила осень. Она ее переживала, в смысле, проживала, как во сне. А весной ей было хорошо, даже если небо в свинцовых мартовских тучах, и на сердце кошки скребут, потому что под ногами у нее дорожная сумка, упакованная в пленку, и до вылета из Пулково — час с небольшим.

Дарья успокаивала себя тем, что в Париже ее ждет работа: знакомый художник Анри Террье устраивал в конце марта свою выставку камней, которую она очень хотела посмотреть, и, может быть, договориться на проведение такой же в Петербурге, в своей галерее. Какой уж тут «побег»? Ну, если только она влюбится во француза, которого его русская бабушка научила красиво писать письма девушкам!

У Дарьи запиликал мобильник. Зиновьев.

— Дашка! Ты уже летишь? — голос у него был грустный и тихий.

— Нет, пока еще жду!

— А я тебя уже жду! Жду твоего возвращения…

Даша не знала, что ответить ему. Зиновьев по-прежнему был с ней сентиментален. И он не знал, что она задумала побег. Но он же постоянно подталкивал ее к этому. Дарья пока еще не думала о том, что будет с ее делом, если вдруг она и в самом деле уедет навсегда. Галерея была ее любимым детищем. Но думать об этом она сейчас не хотела.

«Все-таки странные они, мужчины. И сам не ам, и другому жалко!» — Дашка думала про всех представителей сильной половины человечества, а на самом деле — о Зиновьеве, но вот так отстраненно, без боли. Все было объяснимо: она привыкла к своей роли. А он — к своей.

— Ну, я улетела! Не грусти! — Дашка быстренько завершила разговор, и это не осталось незамеченным. Зиновьев еще долго смотрел на трубку, в которой бились, словно в истерике, короткие гудки…

Над а эропортом Шарль де Голль разливалось солнечное марево, не жаркое еще, но нежно-теплое. Природа как будто пробовала на вкус парижский воздух: а не пора ли ударить по нему большим градусом?!

А в здании аэровокзала, похожего на большой город, в котором каждую минуту кто-то кого-то встречает, и кто-то с кем-то расстается, был особый микроклимат: воздух его был напоен эмоциями встреч, расставаний, предчувствий дальних дорог и новых впечатлений.

Даша щурилась, высматривая Людмилу. Как она не отнекивалась, подруга настояла на встрече прямо в аэропорту.

— Дашка! Дань! — сначала услышала она голос Люды, и тут же увидела ее за ограждением, отделявшим прилетающих от встречающих.

Даша помахала ей приветливо и поспешила в зону паспортного контроля. А минут через десять они обнимали друг друга. Люда отстраняла от себя Дашку, говорила комплимент, и снова прижимала к себе.

— Красавица ты моя! Все лучше и лучше с каждым разом! Глаза блестят — значит, все у тебя в жизни ОК! А волосы какие!!! Дашка, все-таки природа — это природа! Я тут чем только не мою свои, толку — ноль! И все лишь рекламные трюки. Вот приходится делать стрижку!

— Люд, но стрижка у тебя зато просто супер! Такой в Питере не найти!

— Ну, так! Мой мастер Гийом по одному волоску стрижет!

Они кудахтали без устали обо всем, пока ехали до дома Люды и ее мужа Андрея Мурашова. Как Дашка не упиралась, как она не отказывалась ехать к ним, подруга не соглашалась ни в какую:

— Кончай, Дашка! Завтра и переберешься в свой отель, а сегодня — к нам! И вообще, придумала тоже — отель! Как будто у нас жить негде! И Андрэ только рад будет! И Ванька! Ой, Дашк! Ванька так вырос — не узнаешь! Оставайся у нас, а?! Откажемся от отеля!

— Люд, ты не исправима! Нет и нет! Одно дело заехать в гости, и совсем другое — жить больше недели. Не дай бог никому таких гостей! Сама не люблю, и никому не доставляю неудобств. Да к тому же сидеть дома я не буду, у меня дела, как всегда. Ну, и очередное знакомство с Парижем, конечно! И его окрестностями… Буду рано уходить и поздно возвращаться. А еще собираюсь встретиться с кавалерами!

— Дашунь, а ты все одна?

— А я не знаю. Люд, про Васю ты знаешь. Про то, как мы с ним пытались создать семью — тоже. Что из этого вышло — лучше не рассказывать. Он и не привязан веревкой к забору, но далеко убежать не может.

— Из-за сына?

— Да, из-за Миши.

— Ради детей не живут с нелюбимыми женщинами, Даш! Может он не любит тебя?

— Любит. Я не сомневаюсь. И благодарна Богу за эту любовь. Мне кажется, так никто и никогда и никого не любил! Я это точно знаю.

— А ты?

— А я устала. Я, наконец-то, наелась своей свободы. Знаешь, во что она превратилась, моя свобода? В одиночество. Вот я и хотела бы с этим одиночеством покончить. Самое страшное, что я хочу это сделать только с ним, но… Ладно, Люд, хватит об этом, ладно? Если честно, я от Васи сбежала. Если бы у меня получилось что-то с кем-то, я бы тут осталась.

— В Париже??? А впрочем, почему бы нет?! Что ты теряешь?

— Я? Я теряю, подруга, очень многое. И, прежде всего — любовь. Знаешь, у нас с Васей все эти годы, каждый день, проведенный вместе — праздник. Но год от года похмелье от этого праздника все более горькое. Вот поэтому я тут и с такими вот не очень веселыми мыслями, если еще не считать работу.

Даша замолчала, глядя в окно. Знакомство с этим городом так и надо начинать — с первого шага от аэропорта Шарль де Голль, потому что, сколько тут не проведи времени, его все равно будет мало. Город — праздник, город — мечта, город — вдохновение. Трудно сказать, как у других народностей, но для русских Париж всегда был чем-то особенным. Наверное, потому что они больше сентиментальны, чем другие. Русская сентиментальность вообще не знает границ, и пограничные столбы для нее — не преграда.

«Увидеть Париж и умереть». Даша говорила иначе — «Увидеть Париж, и… увидеть его еще раз!» Просто, ей повезло. Она тут уже была. И не раз. Но город и во второй раз, и в третий, и…в общем, он волновал ее всякий раз.

Париж чистый, умытый с раннего утра, был, как новенький. Людмила здорово вела машину, и удача была с ними: они нигде не стояли в пробках. Их не было в этот ранний час. Впрочем, про пробки Даша подумала по инерции: в Петербурге они стали настоящим городским бедствием.

А в Париже пробок практически не бывает. Как городским властям удается это регулировать — можно только удивляться. Ну, во-первых, любовь парижан к крошечным машинкам — «Смартам». Их на улицах видимо-невидимо, а они, как ни поверни, метр на метр, посему экономят место на проезжей части существенно.

А еще парижане паркуются так, как Дарье, наверное, никогда не научиться! Когда Людмила показала ей, как это делается, она только свистнула от восторга!

— Даш, это в Париже дело женское. Представь себе, мой Андрей этой премудрости так и не научился! Если надо припарковаться, он мне руль уступает, ну, а я это делаю так! Смотри!

Люда присмотрела у тротуара малюсенький пятачок и стала к нему примериваться.

— Люд! Ну, куда ты?! — завопила Дашка. — Ты сейчас всех побьешь.

— Не «побью», а «подвину»! Не боись, Дашут, плавали — знаем, что и как!

Дальше она проделала аттракцион, которой Даша потом видела много раз на улицах французской столицы. Кокетливый «Пежо» Люды Мурашовой, супруги сотрудника посольства России во Франции Андрея Мурашова, слегка боднул в попу впередистоящий «Ситроён» с изрядно пошарпанным бампером. «Ситроён» дернулся и слегка уступил — буквально пять сантиметров на дороге. Людмила переключила передачу на заднюю, и «Пежо» изобразил дрыг, двинув по бамперу стоящий сзади «Смарт».

— Сейчас снова первая, и вперед! — комментировала Люда. — В общем, ты поняла: мы расталкиваем этих двух.

— А как выезжать??? — с удивлением спросила Даша.

— А так же! Только в обратную сторону!

— Но все трое с ободранными бамперами!

— На скорость не влияет! Что такое бампер? Декоративный элемент! Но если о нем думать, то проворонишь парковочное место.

Квартира Люды и Андрея находилась не в центре города, а на окраине, где с парковкой было все куда проще. У них вообще был служебный подземный паркинг, в котором толкаться не приходилось. Подруги поднялись на лифте на четвертый этаж, где их уже ждал Ванька Мурашов. Он катался на легко двигающейся на петлях двери в квартиру, вцепившись в ручки и поджав худенькие с шишковатыми коленками ножки, обутые в мохнатые тапочки.

— Даша! — заорал радостно Ванька, сорвался с двери, и, подпрыгнув, повис на Дарье.

— Ой, Ванька, ты все такой же худенький! Кушаешь плохо, да?

— Нет! — гаркнул Ванька ей прямо в ухо. — Хорррошо! Но у меня не в коня корм!

— Это кто так говорит про тебя? Мама?

— Нет, папа! Он и про маму так говорит!

— Да, папа наш сам слон, так мы для него задохлики! Так, все, дорогие мои, скорее кофе пить!

В квартире их встретила симпатичная чернокожая барышня — няня Ваньки Мурашова.

— Знакомьтесь! Даш, это наша Орнела. Орнела — это моя русская подруга Дарья, — вторую часть фразы Люда сказала по-французски.

Орнела мило улыбнулась, протянула Дашке ладошку, узенькую, как рыбка:

— Бонжур, Дарья!

Кофе из супермодной кофеварки плевался ароматными мелкими брызгами, наполняя кухонное пространство бесподобным запахом. Ванька дергал то Дашу, то Людмилу, и она от греха подальше выставила его в детскую, попросив Орнелу присмотреть за ним.

— Не боишься за такую экзотику в доме? — смеясь, спросила ее Даша, намекая на чернокожую няню. — Мурашов хоть и слон слоном, но устоять перед такой красотой…

— Боюсь? Боюсь! Но не показываю! Даш, семейная жизнь — это театр. Кручусь и играю порой, как стриптизерша у шеста, чтобы мужу не было скучно! Орнела — не единственная женщина в окружении моего слоноподобного. Одна надежда на то, что французские женщины требуют особого обхаживания, а Андрюха патологически ленив! А вообще-то, Дашка, с мужем мне повезло. Ну, да ты все знаешь.

Дашка знала. Роман Людмилы и Андрея развивался на ее глазах. Школьная любовь. Тот редкий случай, когда она не проходит вместе с последним школьным звонком.

В школе Даша стеснялась Андрея Мурашова. Так сложилось, что дружила Даша только с Людой. Не хотела навязывать свое общество никому, понимая, что со своими проблемами она мало кому интересна. И иногда ей казалось, что Андрей ревнует Людку к ней, потому что подруги проводили вместе все время и в школе и дома.

А с Людой у них не только фантики были. Люда жила с родителями в своем доме на окраине их занюханного городка. В огороде за домом — колодец и баня, а еще избушка — прилепившийся к стене сарая одним боком маленький домик. Избушку эту на зависть всем девчонкам из их класса Людке построил отец.

Пока были совсем маленькими, играли там в куклы и фантики, а как стали постарше — появились и другие игры. Они называли это игрой «в дом», а у Дашки было свое название, понятное только ей одной — «уютие». Слово это она сама интуитивно придумала, от «уют», о котором она, к слову сказать, не имела никакого понятия. Наверное, просто слышала где-то, что если дом, то непременно уют. Ах, как мечтала она тогда хоть о каком-то малюсеньком уютии. Но у нее никогда не было своего угла, да и дома толком не было. И даже диван в их убогой норе был не совсем ее. Он был общим.

А у Люды и дом был, в котором они жили дружной семьей, в котором у нее был свой уголок, отделенный от общей комнаты шторой до пола, которую папа укрепил на толстой палке между стеной и шкафом. И был в том уголке свой диван, и тумбочка, и маленький столик у окна, за которым Дашина подруга делала уроки.

Но все это было таким незначительным по сравнению с избушкой на огороде. Там был свой вход — дверь с крючком, маленькое окошко, на котором Люда повесила симпатичную занавеску, столик, две скамейки, полка. Ну, и игрушки разные. Игрушки скоро стали просто украшением домика — девчонки перестали играть в куклы. Но в избушке любили посидеть. Там без посторонних ушей можно было поделиться девчоночьими секретами.

А весной, когда Даша и Люда заканчивали 9-й класс, отец отдал им в избушку старый проигрыватель. Агрегат был рабочим. Дашка приволокла из дома пластинки — целую коробку. Дома они давно уже были никому не нужны, проигрывать их было не на чем.

Пластинки большей частью были заезжены насмерть. Иголка порой соскакивала в царапину на черном диске и со звуком «вжи-и-и-и-к!» доезжала до конца, не давая прослушать песню.

А на самом дне коробки с пластинками девчонки обнаружили несколько старых журналов «Кругозор», которые они прочитали от корки до корки. Интересные были журналы со статьями о музыкантах, композиторах, певцах. Но самое главное — между страничками журнала они нашли гибкие пластинки голубого цвета. Очень удобно: статья про певца или певицу и к ней дополнение — песни. Вырезай пластинку и слушай сколько душе угодно.

Видимо, журналы эти случайно попали в Дашкин дом — их только полистали, и забросили.

…«Томбэ ля нэжэ…» — всплакнул старенький проигрыватель на чистом французском, и Дашка почувствовала, как по телу у нее побежали мурашки. И почему-то слезы на глаза навернулись. И Людка испытала то же самое. А в конце обе одновременно выдохнули:

— Обалдеть!!!

О чем пел незнакомый певец с голубой пластинки, они не знали. В статье было лишь несколько строк про эту песню, название которой на русский переводилось, как «Падает снег». Сальваторе Адамо. В журнале было несколько фотографий певца. Можно было бы вырезать на память и хранить в школьном дневнике, но тогда пострадала бы статья и другие фотографии. А они были такие красивые! Город с причудливыми домами, с ажурными балконами, Эйфелева башня и Елисейские поля, которые совсем не похожи на совхозные. Это улица такая, главная в Париже. Огни витрин, фонари, мосты и набережные…

Девчонки раз сто прослушали песню, пока она в одном месте не стала спотыкаться на фразе. Даша испугалась, что они испортят пластинку, и ей больше никогда будет не попасть в этот очаровательный мир, в который уводил ее шансонье Адамо.

Пластинку решено было оставить в покое, и слушать не более одного раза в день. А в певца девчонки влюбились.

Как-то раз, когда Даша и Люда слушали песню, в дверь постучали.

— Кто там? — Крикнула по-хозяйски Людмила.

— Девчонки! Это я! Открывайте! — Даша узнала голос одноклассника Пашки Рябинина. «Его тут только не хватало!» — с досадой подумала Даша. Она знала, что Пашка к ней не равнодушен, но разве можно было сравнить его вот с этой французской мечтой, в которую они были безумно влюблены?

Девчонки переглянулись. Пластинку не выключили. Пашке дверь не открыли.

— Что надо? — строго спросила Люда, выглядывая в щелочку двери.

— Люд, мне бы кое-что по математике у тебя посмотреть…

Пашка тогда болел, в школу не ходил, но уроки дома делал, и иногда забегал к Людмиле, с которой жил на одной улице, через дом.

— Откроем? — шепотом спросила Люда у подруги. Она хорошо знала, что Дашка не очень-то хочет общаться с Рябининым, который ей оказывает знаки внимания.

Даша пожала плечами, мол, решай сама, ты же хозяйка!

— Ладно, Рябинин нормальный, ему откроем, — решила Людка. — Ну, заходи, давай, раз пришел.

Пашка втиснулся в дверь, и в избушке сразу стало тесно. Увидел Дашу и покраснел.

— А что вы тут, музыку слушаете?

— Ага! Давай учебник, что там тебе не понятно? — скомандовала Люда. — И поживее, нам некогда.

— Да я понял! Адамо нравится?

— А ты откуда про него знаешь?

— Знаю. Я сам его люблю. И эту песню тоже. «Падает снег» называется. Он тут поет про то, как ждет девушку, А она не придет.

Девчонки во все глаза смотрели на него.

— А ты откуда знаешь???

— Знаю. Я переводил песню…

— Как переводил??? Это же язык французский, а у нас в школе только английский и немецкий!

— Ну, и что?! А мне французская культура нравится. Я сам язык учу, по самоучителю.

Это было так неожиданно, что девчонки, раскрыв рты, смотрели на одноклассника. Вот тебе и на! Они-то думали, что у них тайна такая: Париж, Франция, певец этот с красивым именем Сальваторе Адамо — с ударением на последнем слоге, как сказал Пашка. Они этого не знали. Вот такой Рябинин оказался не простой.

В классе у них все девчонки влюблялись в актеров. В Шварцнеггера, например. Нет, в жизни у них, конечно, были реальные мальчишки, а вот в мечтах… Мечтали же все о красавцах с телеэкрана.

А у Люды с Дашей влюбленность была необычная. Ну, кто еще знал в их классе, да и во всей школе, про этого французского шансонье, бельгийца сицилийского происхождения? Никто! Даже не слышали про такого.

И вдруг объявился Пашка Рябинин, который, оказывается, его тоже знает. И не просто знает, а даже песню его немного переводил. И вообще, французской культурой интересуется, и учит язык по самоучителю.

Все лето, и даже всю следующую осень они были влюблены без памяти и до слез. Чувства эти требовали какого-то выхода, и Дашка даже подумывала о том, не ответить ли на предложение любви и дружбы Пашке Рябинину? Людмиле же не мешала большая любовь общению с Андреем Мурашовым! Но, Даша, видимо, к реальным отношениям не была готова, и потому от Пашки убегала, на записки его не отвечала.

И еще она очень гордилась тем, что у нее любовь к певцу с красивой фамилией Адамо с ударением на последнем слоге, была крепче, чем у Люды, потому что ей не приходилось выбирать между ним и одноклассником.

…С наступлением осенних холодов проигрыватель перенесли в Людмилин закуток в теплый дом. Там девчонки тоже порой слушали «Томбэ ля нэжэ», но вместе с переездом за занавеску в общий дом, исчезла та удивительная аура, которая была в избушке на огороде.

Да еще и старшая сестра Людки — Надежда, услышав, как у девчонок за занавеской начинал петь французский шансонье, заглядывала к ним, и, смеясь, спрашивала:

— Влюбились, что ли?

И громко кричала в кухню:

— Мам! Пап! А наши девчонки-то, похоже, втрескались в кого-то, грустные сидят и песню жалостливую слушают.

В общем, разрушилось все. Каждая из них тайно стала любить этого бельгийско-сицилийско-французского красавчика. Фото из журнала они честно поделили между собой поровну. А пластинку… У Даши дома проигрывать ее было не на чем, поэтому, уезжая в Питер, она оставила ее подруге.

Потом, в Петербурге, у нее появился проигрыватель, но вот пластинку эту старую достать было невозможно.

Как-то во время своей первой поездки в Париж, Даша, прогуливаясь в Люксембургском саду, увидела двух уличных музыкантов. Она опустила в шляпу несколько монет и сказала название песни:

— «Томбэ ля нэжэ», пожалуйста!

Музыканты переглянулись, грустно улыбнулись Дарье, согласно кивнули, и заиграли знакомую мелодию. Жаль, Людки тогда не было с ней на прогулке. Очень жаль. Хотя, ей там, в Париже, проще: пошла и купила диск песен любимого певца! Даже два. И один подарила Дашке. Как там перевел Паша Рябинин?… «Падает снег… Ты не придешь сегодня вечером. Падает снег. Тебя нет здесь, я один…»

— Песня про то, как девушка своего парня продинамила, и он чуть не околел на холоде! — прокомментировал бессмертное творение Адамо Андрей Мурашов, застукав двух уже совсем не юных, но сентиментальных барышень, изрядно принявших по случаю встречи в Париже молодого Божоле Сюперьёр, за исполнением «Томбэ ля нэжэ» не стройным дуэтом.

— Андрюша! Какой же ты толстокожий слон! И за что я тебя обожаю?! — Люда нежно прижалась к мужу. Даша невольно залюбовалась ее. Давно ли подружка ее, Людка Данилова, была угловатой и резкой, простой девочкой из забытого Богом северного российского захолустья. И вот какая она стала — почти что парижанка Людмила Мурашова. К большому удовольствию Дашки, Люда, обретя не просто столичный, а парижский лоск и шарм, осталась нормальной подругой. Она не зазналась и искренне была рада встрече. И не хотела, чтобы Дашка переселялась в отель.

— Даш, ну, мы и не поболтали толком! — запричитала она, когда Даша все-таки засобиралась вечером в свой отель.

Андрей тоже уговаривал ее остаться, но Даша остановила его:

— Андрюш, я же только приехала! Слово даю — мы еще встретимся! Но жить мне удобнее там. У меня ведь не просто отпуск! У меня еще и рабочие будни! Я уже завтра встречаюсь с одним знакомым художником, а послезавтра в этот отель приедет мой новый приятель с подругой из Голландии. Так что, я буду все дни в бегах. Но к вам выберусь еще не раз! Еще успею вам надоесть!

— Я не узнаЮ тебя, Даш, и я безумно рад, что ты стала такой! — Андрей красиво приложился к Дашкиной ручке, а Дашка потрепала его по макушке:

— Дюша! Что я вижу — уже редеет твоя шикарная прическа!

— Разглядела! Дашка, это предмет моих переживаний. Думаешь откуда это???

— Есть две версии. Первая — вытер на чужих подушках. Вторая — Людка из ревности прическу попортила!

— Ревность Людмилы Александровны не имеет границ, и вторая версия с учетом первой могла бы быть хорошим оправданием. Но вы, девки, обе ничего не понимаете в мужском организме! Это мыслям в голове тесно, вот они там и чешутся! И, заметьте, это практически мужская особенность. Лысые тетки встречаются редко.

Даша уехала в отель вечером. Номер в Аполло Опера она забронировала еще в Петербурге. Отель не большой, и достаточно скромный. Будь Дарья одна, она бы выбрала что-нибудь другое для проживания. Но ее голландский друг Франк — человек в средствах хоть и не стесненный, считал, что платить за ночлеги в Париже вдвое, а то и втрое больше — безумие. Он сам выбрал этот отель на тихой улочке Де Дуэ, вблизи Больших Бульваров и Монмартра.

Правда, и квартал парижских «красных фонарей» тоже тут был. И Дарью немного помучали сомнения по поводу выбора отеля ее голландскими друзьями. Был в этом какой-то намек. Впрочем, ей и самой хотелось пожить в таком месте, откуда пешком можно легко дойти до Мулен Руж и Опера Гарнье, где стоило лишь завернуть за угол дома, и вот он, как на ладони, высокий, ослепительно белый и воздушный, словно свадебный торт, Сакре-Кёр. А из Дашкиного окна, что под самой крышей на шестом этаже хорошо было видно силуэт Эйфелевой башни.

Самый парижский вид, лучшего и желать было нельзя…

Даша любила отели. Для нее каждый раз это был ее новый дом, который ей предстояло обживать. Даже если это был дом всего на два дня, Дашка делала из него свой дом. Вещи в шкаф, сумку на колесах подальше с глаз долой, косметику, щетку, зубную пасту — в ванную, тапочки на ноги.

Даша выглянула из окна, под которым далеко внизу жила своей привычной жизнью парижская улица Де Дуэ. В лавке на углу белозубые арабы торговали до глубокой ночи фруктами. Жилой дом напротив, в котором почему-то было совсем мало освещенных окон, огромной серой глыбой нависал над мостовой. Дом заворачивался своим тяжелым телом за угол, и весь этот угол на первом этаже сиял, словно мастерски ограненный бриллиант — там находился ювелирный магазин, и в ярко освещенных витринах его днем и ночью нежились драгоценности.

Вид за окном, звуки за стеной, новая постель, душевая кабина в ванной — Даша знакомилась со своим временным домом. И он ей нравился.

Затренькал тихонько телефон на низком столике. Даша сняла трубку.

— Дарья, добрый вечер! Как вы добрались? Как устроились? Как встретил Вас мой Париж?

Поль Лежье, француз русского происхождения, с которым Даше предстояло познакомиться. Он радовал ее письмами, грустными, проникновенными. Он писал их так красиво, что Даша делала ему комплименты, и советовала серьезно подумать о карьере писателя.

«Милая русская барышня Дарья! В Париж постучалась весна, а в мое сердце — влюбленность. Я стал беспокойным, плохо сплю и постоянно думаю о той, которая живет на севере России в самом красивом городе мира. Я думаю о Вас. Я просыпаюсь утром, и пытаюсь угадать, что снилось Вам этой ночью. Я поливаю свои орхидеи в зимнем саду, и мысленно дарю Вам самый красивый экземпляр моей коллекции — Калипсо. Я еду на работу, и представляю, что Вы сидите рядом со мной, и я рассказываю Вам о Париже.

Какое счастье, что у меня была моя русская бабушка! Это дает мне возможность общаться с Вами, милая Дарья, на самом красивом языке, который позволяет мне выразить мое восхищение Вами! Я перечитываю Ваши письма, и чувствую, как близки мы с Вами духовно. Для меня это очень важно. И я не устаю благодарить судьбу за то, что в море виртуальных посетителей всемирной «паутины» я нашел именно Вас…

Я буду рад встречать Вас в Париже, и, конечно, я покажу Вам удивительный пригород Парижа Сен-Женевьев де Буа, и знаменитое русское кладбище, где упокоилась и моя русская бабушка. Я знаю, что Вы хотите посетить это место притяжения каждого русского человека…

Целую Ваши руки, милая Дарья!

Жду Вас в Париже. Мечтаю-мечтаю-мечтаю о нашей встрече в весенней Франции.

Поклон Вам от моих родителей, которые рады будут встречать Вас у нас дома.

До встречи, всегда Ваш Поль…»

Вот так вот. У Дашки замирало сердце от его писем. И хоть она хорошо понимала, что образ человека из Сети и его реальное воплощение — это, как говорят в Одессе, две большие разницы, такие письма ее радовали. И даже Зиновьев замечал, что она совсем другая была иногда. Даша не докладывала ему, что это связано с ее почтовым романом и проникновенными, но не очень частыми посланиями от Поля Лежье.

— Здравствуйте, Поль! — Даше понравилось, что французский кавалер позвонил ей сам, в самый первый вечер в Париже, нашел ее в отеле — она заранее сообщила Полю, где остановится. — Спасибо! Париж прекрасен! Я из зимы в весну попала! Я счастлива!

— Когда мы увидимся, Дарья? Я очень жду этой встречи…

— Завтра у меня сложный день, Поль! А потом — запланированные встречи с друзьями и деловыми партнерами. Я думаю, через несколько дней. Вам это будет удобно?

— Я буду звонить Вам вечером, Дарья, и мы откорректируем наши планы. Вы все так же хотите побывать на русском кладбище?

— Да, очень. И надеюсь в этом на Вашу помощь.

— Отлично! Тогда я не буду вас отвлекать. Желаю Вам сладких парижских снов сегодня, и чтобы у вас получилось все, что Вы наметили! До завтра?

— Спасибо! До завтра!

Даша положила трубку. У нее было хорошее настроение, домашнее, ласковое. Она приняла душ, просушила волосы, и легла под теплое невесомое одеяло. Спать не хотелось совсем. Даша слушала звуки улицы и думала о своем побеге от Васи Зиновьева. А в окно смотрела на нее большая белая луна. И была она совсем не такая, как в Питере, и уж совсем-совсем не такая, как тогда, в Комарово. Потому что тогда она была на двоих, а сейчас светила только ей одной. И она грустно понимала, что одной ей совсем не нужен этот необычный лунный праздник. И ни с кем другим, кроме Михалыча, тоже не нужен. Потому что это он тогда все придумал, про то, что они свалились с луны. А еще она думала о том, что вот сейчас рядом, на этой вот улице, и на соседней, и в соседнем округе, и в дальнем пригороде спят, вернее, не спят, парижане, и, любуясь на луну, строят планы, которым никогда не суждено сбыться. Только сегодня в таинственном мерцании небесного светила они даже не догадываются об этом. Просто пока что у них — праздник…

Утро было настоящее, весеннее, в приоткрытое окно влетали звуки города, к которым примешивались птичьи радостные голоса. А еще утро было напоено запахом парижской весны, в котором угадывалась нотка прошедшей зимы, теряющаяся в симфонии наступающего тепла.

Даша понежилась от души, впитывая в себя это утро. Надо было вставать, собираться на встречу в частную галерею художника Анри Террье, который ждал ее на переговоры с утра пораньше.

Даша достала из чемодана узкую юбку до колена, туфли на тонком высоком каблуке, простой серый свитер, который хорошо подчеркивал фигуру, и тонкий шелковый шарфик. Она повяжет его на голову, хвостиками назад, а потом, когда разденется, он дополнит ее простенький наряд.

Дашку в таком наряде не отличить от парижанки. Ну, разве что туфли выдают. Каблуки — это, все-таки, серьезное испытание для женщины, и парижанки в повседневной жизни все больше стараются обходиться без них. Зато все остальное — не подкопаешься. Почти ноль косметики, минимум украшений, простая прическа. «Она хоть бывшая, но подданная русская… Она такая же москвичка, как была…» Сколько их, бывших москвичек, петербурженок, псковитянок, одесситок, жительниц иных больших и малых городов приехало сюда, чтобы в одну минуту стать парижанками. Кто-то стал, и не отличишь. А кто-то, как ни пытался, так и не сумел обратить внутрь себя отстраненный взгляд, и глаза выдавали их — не парижанки, нет. «Кто знает, может они еще и на луну воют по ночам от одиночества и безысходности» — машинально подумала Даша.

Художник Анри Террье встретил Дарью радостно. Не смотря на то, что у него в этот день было много гостей даже в этот ранний час, он вежливо спихнул их на супругу свою, очаровательную скуластенькую и синеглазую Мари. Она приветливо улыбнулась Даше, прочирикала мужу что-то, — Дарья поняла, что она спросила, как долго он будет занят. Анри мило улыбнулся в ответ, коротко ответил, как отрубил, что-то типа «это мое время», и увлек Дашу в комнату переговоров.

Он немного говорил по-русски, но совсем немного. «Привет», «Как жизнь?», «Как здоровье?», «Поговорим о делах?», а потом пригласил к разговору переводчика. У него явно не было русской бабушки…

Переговорами Дарья Светлова осталась довольна. Анри Террье, судя по всему, тоже. Они договорились в принципе. Остальное — детали, которые Дарья планировала утрясти позже.

Полтора дня Даша посвятила выставкам, которые порекомендовал ей художник Анри Террье. Она воспользовалась его именем и осмотрела уникальную домашнюю коллекцию ювелира с русской фамилией Тарабьев. «Еще один француз, у которого была русская бабушка!» — подумала Даша. Но «мсье Тарабьев» по-русски, как говорится, был ни в зуб ногой, а фамилия его традиционно для французских «ударялась» на последний слог. Так что, бабушка тут была не при делах! Ну, а работы ювелира были ого-го какими! Даша не просто посмотрела украшения, но и кое-что приобрела для себя — браслет в виде сцепившихся лапками-крючками паучков. Вещь эксклюзивная, уникальная. На внутренней стороне замка гравировка — фамилия мастера. Дорого. Но и красиво! Даша тут же надела украшение, которое на тонком запястье смотрелось просто бесподобно. Ну, и пусть французские женщины не носят все это по будним дням! В конце концов, Дарья Светлова — не французская женщина. Пока. Да и русская женщина всегда остается русской, даже если попадает жить в Африку! Она и там будет носить золотые и серебряные украшения, а не пластиковые и деревянные кольца в носу, и будет варить борщи, а не строгать салаты из одуванчиков с гусеницами.

Вечером третьего дня на рецепции в отеле Дашу ожидала записка от голландца Франка де Витта, который поселился в номере «12а» вместе со своей подругой Сигрен. Они приглашали Дашу на ужин в ресторанчик на площади Бланш.

Далее в записке значилось время и номер столика.

У Даши еще было пару часиков для того, чтобы отдохнуть после путешествия по городу, которое она по большому счету совершала пешком. Она с превеликим удовольствием растянулась на постели, закинув руки за голову. И в ту же минуту запищал ее мобильный в сумке.

Даша догадалась, кто это. Зиновьев. Каждый день в одно и то же время.

— Але?!

— Здравствуй, девочка… — голос у Зиновьева был грустный-грустный.

— Бонжур, Михалыч! Гуляете с Мамочкой?

— Как всегда… Как ты? Как Париж?

— Париж стоит, а я гуляю пешком, сегодня вот зверски устала. Но все равно очень рада!

— Я тоже рад за тебя! Ну, а как твои друзья? А как кавалеры?

— Ой, Михалыч! Хитрющий ты! Ну, скажи честно, второе ведь тебя больше интересует!

— Больше. Ты права.

Даше совсем не нравился голос Зиновьева. Грустный очень. Ну, она же дернула от него в Париж не погулять, и дала ему понять, что не просто так. Ну, зачем он так говорит??? Так, что ей от его звонка не совсем хорошо! Ну, все же, вроде, давно обсудили: он — занят, она — свободна! А у свободной женщины, как известно, могут быть отношения с мужчинами.

Дашка помолчала.

— Даш!

— Да?!

— Ну, не молчи!

— Не молчу! Я сейчас собираюсь в ресторан со своими голландскими друзьями.

«Сыр голландский!» — машинально подумал Зиновьев с неприязнью.

— Этот Франк приехал со своей подругой Сигрен. Или Сигреной — не знаю, как правильно! Представляешь, он знает в Париже места, где собираются какие-то сумасшедшие любители аргентинского танго. Обещал меня взять на танцы! Хобби у него такое!

— Молодец!

— Кто? Он? Или я?

— И он. И ты! Потанцуй! Наверное, это очень романтично.

— Михалыч, у меня к тебе большая просьба: не ревнуй, ладно?!

— Не могу!

— Сможешь! Надо смочь!

— Ладно, Даш, не будем об этом, хорошо? Мы же друзья! И я очень жду твоего возвращения. Целую.

Зиновьев первым отключился, не дожидаясь ответа.

У Дашки испортилось настроение…

А далеко в Питере в сквере у своего дома Василий Михайлович со злостью поддал палку, попавшую ему под ноги, за которой тут же с лаем помчался Мамочка, решив, что хозяин собрался с ним поиграть…

Голландец Франк оказался совсем не таким, каким его представляла Даша. Впрочем, ей это, по большому счету, было безразлично. У него была подруга Сигрен — флегматичная пшеничная блондинка, встретившая Дашу без особой радости. Она не задавала вопросов, хотя, при ее желании Франк мог бы перевести Дарье то, что ей хотелось бы узнать. Он говорил на «великом и могучем» не так, как обладатель русской бабушки Поль Лежье, но достаточно сносно. И, что очень понравилось Даше, был приветлив и любознателен. Он не обращал внимания на подругу, которая скучно клевала итальянскую пасту и лениво попивала вино.

— Дашка, я очень рад наша встреча! Дашка, мы с Сигрен будем в Париже только два дня, и я не есть любитель смотреть архитектуру, здания и Лувр! И я не любитель, Дашка, залезать на Эйфель-сооружение. Это скучно! Я буду приглашать тебя показывать тебе свой Париж!

Дарья вежливо улыбалась и кивала Франку, а сама думала: «Ну, вот, еще один, желающий показать мне „свой“ Париж! Черт бы вас всех побрал!»

Ужин прошел, как принято было писать в газете «Правда», в «непринужденной дружественной обстановке»! Даша с Франком мило болтали, Сигрен сонно скучала, потягивая красное вино. По окончании мероприятия каждый расплатился за себя. Потом Франк проводил Дарью в ее номер, расшаркался у двери, приложился к ручке, и напомнил, что утром они отправляются гулять по Парижу.

— Я зайду за тобой ровно в десять, хорошо?!

«Рановато вообще-то!» — подумала Дарья, но согласно кивнула — не удобно отказываться, потом отоспится.

Через час ей снова отзвонился Зиновьев, и, заикаясь, спросил:

— Дашка, как этот сыр голландский тебе, а?

— Никак!

— Ну, что, совсем «никак»?

— Михалыч, не парься! Совсем никак!

Зиновьев тихонько вздохнул — Дашке показалось, с большим облегчением.

— Дашка! Какая у вас программа на завтра?

— Завтра он меня гуляет по Парижу. Но не просто так, а по каким-то злачным местам, где танцуют танго.

— Ты будешь с ним танцевать?

— Я не умею!

— Он научит! Дашка, я ревную!

— Я слышу.

— Я завтра тебе позвоню, и ты расскажешь. И если этот сыр будет к тебе приставать, я прилечу, и сделаю из голландского французский с синей плесенью!

— Хорошо! Договорились.

— Даш! Спокойной ночи и снов под небом Парижа. — Зиновьев снова стал грустным. — Дашка, а… луна есть?

— Есть. Но она тут другая…

— Квадратная, что ли?

— Нет, круглая, но …другая. Ты понимаешь? И я об этом тоже вчера думала… Михалыч, не мучай меня, а?! Давай спать. У тебя ведь уже на два часа больше, чем у меня. Ну, бай?

— Бай-бай, — грустно откликнулся Зиновьев. — Целую тебя, до завтра.

И снова первым выключил телефон.

Даша проснулась рано. Спустилась в ресторан, где ее уже ждал горячий кофе со свежими круассанами. Вышколенный официант, улыбаясь, кивнул ей любезно:

— Бонжур!

— Бонжур! — Весело откликнулась Даша.

Официант залопотал по-французски, решив, что русская мадмуазель понимает его. Дашка помотала отрицательно головой, показывая, что если и понимает, то не так шустро.

Потом устроилась за столиком у окна, и, не торопясь, приступила к завтраку. Она ждала, что вот-вот появится Франк с подругой, но их не было. Даша взглянула на часы: без четверти десять. Скорее всего, голландские друзья уже позавтракали.

Она поспешно допила свой кофе, раскланялась с официантом, порадовав его улыбкой: «Мерси!», и поднялась в свой номер.

Она быстро собралась, и в ожидании стука в дверь открыла путеводитель по городу. Читала и посматривала на часы. Стрелки упорно отсчитывали время, двигаясь вперед по замкнутому кругу, а Франка все не было. Она прождала его почти два часа и около полудня отправилась в номер «12а».

Прислушавшись возле двери, и услышав только тишину, Даша решительно постучала. Почти в ту же секунду дверь в апартаменты распахнулась, и Даша едва не ослепла: на пороге стоял абсолютно голый Франк де Витт. Худосочный, но крепкий, с рельефом мышц, в том числе, с «кубиками» на животе. Ну, и при достоинстве…

Даша смущенно кашлянула, но «сыр голландский» внимания на это не обратил, а как раз наоборот, руки развел, приглашая входить:

— Дашка! Я проспал! Сигрен, подъем!

Подруга Франка только недовольно фыркнула.

Дарья проходить не стала, попятилась в коридор: не ровен час еще и подруга в наряде Евы выйдет!

— Я вас жду внизу! — Даша скользнула в нишу к узкой винтовой лестнице, и там уже расхохоталась во весь голос. Вот это номер! Вот это нация — дети сущие, стыда не ведающие!

Ей пришлось прождать еще не менее получаса своего учителя аргентинского танго, и Даша уже мысленно проклинала тот день и час, когда согласилась на эту встречу. Все-таки эти иностранцы чудненькие: полиглотничают, танго танцуют прямо на улице и разгуливают нагишом среди бела дня в отеле.

Наконец, с лестницы скатился Франк, в легкой куртке, светлых брюках, с тощеньким рюкзачком на плече. Он театрально подхватил Дашку под руку и увлек ее к выходу.

— А как твоя подруга?! Она что, с нами не идет?!!

— Не идет! Она еще спит. А потом пойдет смотреть архитектуру, здания, музей. Она не любит танго. Она мне не компаньон!

Франк трещал без умолку, вставляя иногда в русскую речь не знакомые Даше слова, тут же сам себя поправлял, подыскивая подходящее русское слово.

Он был очень смешной, этот «сыр голландский». Дашке он нравился, но, как бы это сказать, как друг, — не более. «В общем, за него Михалыч может даже не переживать! Не жених! К тому же, со своим самоваром… голландским!»

Что их сблизило, так это желание мерить Париж собственными ногами. Голландец оказался выносливым. Он постоянно совал свой длинный нос в карту, и уверенно шлепал по улицам, прогретым солнечными лучами, поминутно спрашивая:

— Дашка! Тебе нравится?

Дашке нравилось, и она согласно кивала. Он ловил ее руку, и, как ребенка, тащил за собой.

— Слушай, а Сигрен не обидится, что ее не взяли?

— Нет, не обидится! Мы с ней иногда надолго расстаемся, иногда даже на месяц. Она в Бельгии живет. Потом соскучимся, и встретимся. А вчера мы сильно-сильно ругались…

— Из-за меня?

— Нет! Из-за меня! А вернее, из-за нее! У нее скверный характер! Не согласный. Вот ты, Дашка, человек согласный, а Сигрен — нет. Она хочет замуж. А я пока не могу жениться.

— Почему?

— Смотри. Мне 38 лет. Я имею дом и хорошую работу, еще я имею кота Томми. Но я хочу иметь диплом компьютерного программиста. Я учусь уже 12 лет!

— Ого! Это где ты так учишься долго?

— Сначала — колледж, сейчас — Университет. И я не хочу это заканчивать. Я еще учиться хочу!

— Так сделай проще: женись и учись! А она пусть детей нянчит!

— Она пока не хочет детей! Она хочет семью, чтоб она и я. Понимаешь? Только она и я. Без Томми! Поэтому, я пока не хочу жениться. Я хочу учиться. И хочу ждать, что она полюбит мой Томми, как люблю его я!

— Батюшки светы! Нам бы ваши заботы! — Подумала вслух Даша.

Она представила на минуту себя и Зиновьева и вот всего-навсего Томми между ними, вместо Мишеньки в придачу с Кирой Сергеевной. Да Дашка бы этого Томми в нос целовала бы! Нет, все-таки про загадочную русскую душу писатели перехватили! Русская душа может и загадочная, но нараспашку, и всем понятная. Чего не скажешь о душе голландской. Взять хотя бы закидоны эти с аргентинским танго!

Компанию с аккордеоном на набережной Сены Франк увидел издалека. Он сорвал с плеча рюкзачок, и, размахивая им, завопил во все горло. Потом они обнимались-целовались друг с другом. Как выяснилось позже, Франк видел всех впервые. Такой коммуникабельности Дарья просто обзавидовалась! Она не умела так вот запросто к чужим людям да с поцелуями.

А потом Франк учил ее элементам настоящего аргентинского танго. Сам он двигался легко и красиво, четко попадая в ритмичный музыкальный рисунок. Даша не успевала за ним, и ноги у них путались поначалу.

— Не смотри на ноги! — командовал ее партнер, уверенно ставя нужную ногу в нужное место. — Смотри не вниз, смотри мне в глаза! Вот так! Уже лучше! Уже угадываешь, и ритм появился. Дашка! Ты так легко учишься! Ты хороший ученик, Дашка!

Это было так необычно! Набережная Сены, человек с аккордеоном, присевший на раскладной стульчик у каменного ограждения реки, и люди разных возрастов, сбившиеся в пары, скользили по асфальту мостовой, страстно выделывая фигуры танца, завоевавшего мир.

Дарья устала, чуть не задохнулась с непривычки.

— Слушай, а откуда ты знаешь, что тут собираются люди потанцевать?

— О-о! Дашка! Это мое хобби! Я все знаю. Я захожу Интернет, смотрю карту, адрес, расписание. Сегодня танцуют здесь, и еще в трех местах. Завтра в других. Это не только в Париже. Это в разных городах есть не только в Европе, но и в Америке.

— И ты везде бываешь?!!

— Нет, везде не получается! Везде — это дорого. Но я умею выбирать выгодный тур, и я уже много где танцевал!

Сначала он загибал пальцы, считая, где побывал со своими танцевальными гастролями. Потом снова потянул Дарью танцевать, и теперь уже загибал ее чуть не до земли и замирал над ней в красивой позе. Дарья охала и ахала. Даже фитнес, которым она порой истязала свою тушку, не выбивал ее так из колеи. А ее партнер без устали танцевал и был счастлив!

— Дашка! Немного больше темперамента! Раз-два-три, раз-два-три, раз… — отсчитывал он ритм.

Наконец, Дарья взмолилась:

— Франк! Все! Я больше не могу!

— Эх, ты, девочка! Как ты посещаешь дискотека? Там так надо крутиться!

— Какие дискотеки? Ты с ума сошел! Я уже старая для дискотеки! Я на них давно не хожу! А если честно, я на них и не ходила…

— Тогда тем более — тебе надо сделать то, чего не было!

— Я, кажется, уже сделала! Ты уж извини, но у меня от танцев уже позвоночник на асфальт высыпается!

— Что-что-что??? По-русски, пожалуйста!

— Это поговорка такая современная.

— Я поговорки ваши не очень знаю. Дашка! Я тебе даю урок аргентинское танго, а ты мне давай урок русского.

— Хорошо, только эту поговорку я тебе не буду в качестве урока объяснять, хорошо?

— Скажи, Дашка, почему про русский язык говорят, что он богатый? У нас богатый человек, коммерсант, банк…

— Ну, это просто! В русском языке очень много слов. И какое-то одно явление, действие можно описать разными словами.

— Например?

— Ну, например… Например француз скажет «томбэ ля нэжэ», — проявила эрудицию Даша. — А по-русски можно сказать, кроме того, что это «падает снег», еще и «сыплется снег», «метет снег», «валится снег». Понятно?

— Да, мне понятно. У нас богатый, это когда много денег, а у вас — когда много снега!

— Ну, да, — усмехнулась Даша. — В Сибири, например!

— О, Дашка, Сиберия — это красиво! я хочу приезжать к тебе в Сиберия!

— Я живу в Петербурге…

— Ну, и что? Это уже не Сиберия? Жалко!

Так, рассуждая о русском языке и географическом кретинизме Франка де Витта, они добрались до отеля глубоко за полночь. О-о-о! Улица, на которой располагался отель, была настоящим скопищем пороков. Тут тебе и проститутки, лениво курившие на тротуаре в ожидании клиентов, и сутенеры, цепко ощупывавшие взглядами каждого позднего пешехода, и трансвеститы с грустными лицами. А витрины магазинов, днем совершенно не приметные, к ночи раскрылись во всем своем бесстыдстве, приглашая купить секс-товары, а от приглашений в пип-стрип-шоу просто рябило в глазах. В общем, еще то местечко!

Ей было немного страшновато, а ее голландский друг совершенно спокойно рулил в нужном направлении, и, казалось, что он совсем не чувствует усталости. Дашка же проклинала себя за то, что согласилась на этот аргентинский марафон, и когда ее голландский приятель, прощаясь, сообщил, что завтра он намерен снова…

— Нет, нет и нет! Завтра я просто не смогу подняться!

— Но ты еще не получила хороший урок аргентинское танго!!!

— Ничего! Я думаю — не в последний раз!

— Нет, конечно, не в последний! Дашка! Ты мне доставила сегодня много удовольствия — прими мои благодарности.

Голландец раскланялся, приложился к ручке Даши Светловой, и она с облегчением скрылась за дверью своего номера. Ноги гудели несносно. Хотелось в ванну, хотелось чаю и в постель. И хорошо бы почитать!

Зиновьев позвонил час назад, когда Дашка с Франком шли в отель. Говорили они не очень долго. И договорились, что он не будет больше перезванивать Дарье, принимая во внимание ее дикую усталость.

Дашка едва не уснула в душевой кабине. Она уже задремала, согретая мелкой водяной горячей «пылью», но ее потревожил стук в двери. Сначала просто требовательный, а через минуту просто наглый.

Дарья вылезла из пены, закуталась в белый халат, закрутила волосы полотенцем, и открыла, не спрашивая «кто там?».

И зря. В номер к ней ввалилась Сигрен, которую пытался остановить Франк.

— Дашка! Это кошмар! Сигрен! Это кошмар! Не надо никаких ночных разговоров. Дашка! Ее надо уложить спать! Она очень много пила вино, она есть очень сильно не трезва.

Подруга «голландского сыра», видать, хотела выяснять отношения, но два обстоятельства ей мешали это сделать. Первое — она была ни в зуб ногой в «великом и могучем». Второе — она не смогла бы это сделать по причине полной несостоятельности — дама с трудом стояла на ногах.

— Франк! Что случилось? Что ей нужно?

— Ей нужно спросить у тебя, чем ты лучше ее?

— Объясни ей, что все относительно!

— О, этот великий еврей Эйнштейн! Дашка, тут Сигрен впереди нас с тобой. Про теорию относительности она знает очень хорошо, Дашка! Сигрен — математик и физик!

Подруга Франка, между тем, прорвалась к столу в номере Дарьи и водрузила на него бутылку вина. И широким жестом пригласила всех к столу. Дашка поморщилась. Пить ночью в номере отеля с иностранным гражданином и его сумасшедшей гражданкой, которая не говорила по-русски, она не хотела категорически.

— Франк! — взмолилась Дарья. — Я не могу! Я устала. Кроме того, я практически не пью. И самое страшное — я ненавижу пьянство. Это у меня в крови, как у пьяницы — алкоголь!

— Я тебя понял, Дашка! Просто помоги мне. Надо, чтобы Сигрен выпила, и мы отведем ее в наш номер.

Но он, видимо, плохо знал свою подружку. Треснув вина почти полный стакан, Сигрен впала в состояние вселенской любви ко всем ближним, включая Дашу. Она тарабанила без устали на языке предков, громко смеялась, закидывая голову назад, и томно закатывала глаза. Франк что-то резко сказал ей. Она ответила не менее резко.

— Что? — спросила его Даша.

— Дашка! Она сошла с ума! Она еще никогда так себя не вела. Я понимаю. Она ревнует.

— Так объясни ей, что мы с тобой друзья — не более! И валите к себе!

— Я ей объяснил, но она не верит. А «валите» — это как снег?

— Что?! Какой снег?

— «Валится снег» — «Томбэ ля нэжэ»…

— Ага! Почти! Только Томбэ ля нэжэ от моего «валите» сильно отличается! Франк, я тебя умоляю: тащи спать свою красоту неописуемую и ревнивую, я тоже спать хочу!

Вдвоем они с трудом отвели Сигрену в их «12а» номер. Причем, Дашке пришлось нести перед носом голландской барышни початую бутылку вина, за которой она и шла, как осел за морковкой. А у двери в номер устроила такой концерт по заявкам, что из соседних номеров повыскакивали жильцы.

— Дашка! Ты могла бы ненадолго зайти к нам? Ты можешь даже переночевать у нас! У нас большой номер!

— Ты с ума сошел? У меня свой номер, и я привыкла спать одна, а не в компании!

Дарья запахнула поплотнее халат, и, резко развернувшись, понеслась к себе. «Нет, все-таки я правильно тогда поняла этого „сыра голландского“, когда он написал, что приедет в Париж с подружкой! И квартал этот — парижских „красных фонарей“! Тьфу, извращенцы! Танго аргентинское! „Я покажу тебе Париж!“. „Валится“ снег!»

Она влетела в свой номер, заперла двери, и нырнула в ванную, где плотно закрыла створку душевой кабины. Она фыркала и оттаивала под ласковыми теплыми струями воды, и вспоминала Сигрен. Дашке всегда казалось, что в таком виде ночью может быть исключительно русская тетка. Всплыл в памяти анекдот про то, как муж услышал звонок в дверь среди ночи, открыл, и увидел на пороге жену, пьяную вдрызг, в порванных колготках и одном туфле. «Неужели ты думаешь, что я тебя такую пущу домой?» — любезно поинтересовался супруг. «На фиг надо! Я за гитарой!» — ответила дражайшая…

Оказывается, и «сыры голландские» способны «за гитарой» придти!

Дашка расхохоталась. Она очень хотела сейчас рассказать про все Зиновьеву, но пожалела Ваську. Ночь все-таки, причем в Питере — глубокая ночь!

Настроение после водных процедур улучшилось. Все-таки, что ни говори, вода — это лекарство. Хотелось чаю, настоящего, по-домашнему круто заваренного в прозрачном стильном чайнике из огнеупорного стекла. Хороший чай — это то, чего Даше всегда не хватало, если она была не дома.

Но помечтать о крепком чае Дарье не дали. В дверь номера робко постучались. Она прислушалась: может, показалось?

Не показалось. Стук повторился, будто мышь скреблась.

На сей раз она не спешила распахивать дверь, спросила в щелочку:

— Кто там?

— Дашка! Это я, Франк! — «Сыр голландский» говорил шепотом.

— Франк, вали спать, пожалуйста.

— Дашка, я извиниться пришел.

— Ну, извиняйся и уходи!

— Дашка, а ты открой! Я не могу извиняться так…

— Франк! Я спать хочу! Вы достали меня сегодня!

— Дарья! Как это по-русски — «достали»? Откуда «достали»?

Даша благоразумно промолчала, чтобы прервать общение через замочную скважину.

«Еще один «за гитарой»! — Со злостью, совсем не свойственной ее характеру, подумала она.

Франк еще немного поскребся под дверью, поныл, промычал извинения, и, наконец, ушел.

Весь следующий день Даша хотела провести в постели, так как не выспалась и была зла на своих голландских друзей. Но это было не вежливо, к тому Франк де Витт и его подруга в этот день уезжали из Парижа.

Дарья привела себя в порядок, и отправилась в номер «12а». Самое смешное, что все было, как и накануне: «сыр голландский» вновь дефилировал по номеру в чем мать родила — жарко ему так, что ли? Только на сей раз все было куда смешнее. Дарья ведь шла попрощаться, а Франк де Витт посчитал своим долгом извиниться за ночное беспокойство. А поскольку уж открыл двери опять в непотребном виде, то кинулся искать свои штаны, чем насмешил Дашу.

Попадая ногой в штанину, голландец ругался по-русски, как пьяный сапожник. Причем, похоже, он совсем не понимал, что произносит отборные матерные слова.

Глядя на него, Дарья расхохоталась во весь голос. Франк виновато посмотрел на нее.

— Я говорю что-то смешное?

— Ты говоришь слова, которые у нас употреблять не принято!

— Почему? Я читал их в учебнике!

— В каком учебнике???

— Я тебе сейчас покажу! — Франк, наконец, влез в штаны, и, придерживая их на тощеньком заду, полез под стол, где у него стояла большая спортивная сумка. Из нее он достал словарь выражений ненормативной лексики «Русское сквернословие».

— Мама дорогая! Да кто же по такому «учебнику» учит язык?!

Накануне Даша слышала от приятеля кое-что, но она и подумать не могла, что он пользуется в обиходе русском матом, думала, что ей послышалось.

— Дашка! Скажи мне: я что-то не так говорю по-русски? Вот я учил…

Франк быстро пролистал книжку, и протяжно, будто поезд дал отправочный, выдохнул самое популярное русское ругательство из трех букв. Увидев, как Дарья покраснела, Франк улыбнулся, повторил слово коротко и отрывисто, и спросил:

— Что это, Дашка? Как это перевести?

— Как перевести — не знаю, а на русском матерном обозначает мужской детородный орган! — Дарья еще больше покраснела от этих разъяснений.

«Сыр голландский» сильно удивился, хмыкнул хитро и заглянул в собственные штаны:

— Он???

— Он…

— Но почему??? Дашка, почему он произносить стыдно, но у вас все это произносят?

— Откуда знаешь, что все произносят?

— О-о, у меня была компания, два твоих соотечественника — Дима и Анатоль. Они это слово всегда говорили, много говорили! А потом я его нашел в этой книжке!

— Ну, как тебе объяснить… — Дашка мучительно подбирала слова. — Вот если просто так говорить, то бывает не очень понятно. А если загнуть э-э-э-э… сказать это слово, то все все сразу понимают как надо!

— Это я понял! Я только не могу понять — при чем здесь мой половой орган???

Ему, наверное, никогда не понять — при чем! Почему, чтобы всем все стало понятно, надо непременно вспомнить его голландское мужское достоинство?!!

— Чтобы это понять, мало учить русский язык! Надо для этого родиться и жить в России!

— Дашка! У меня еще много вопросов по моему учебнику! — Франк кинулся листать свой словарь ненормативной русской лексики, но Даша осадила его:

— Извини, но у меня совсем нет времени объяснять тебе каждое непонятное слово. У нас в языке таких очень много. Все вопросы, пожалуйста, в письменном виде по «мылу»!

— Да, Дашка, я буду писать тебе! У меня очень много вопросов по русскому языку, — Франк засуетился, убирая подальше свой бесценный словарь.

Дарья едва смех сдерживала.

— Ты только купи другой учебник! Этот не годится!

— Не годится? Почему? Тут есть много хороший выражений! Мне понравилось …вот… — Франк заглянул в записную книжку. — Вот… «Мать моя женщина»! Это про мать. Это можно?

— Это можно. Остальные лучше не употреблять.

Из ванной вышла Сигрен. Если бы она, как ее друг, владела великим и могучим, причем с его ненормативной составляющей, ей было бы куда проще переносить похмелье. Две таблетки аспирина, стоэтажное проклятье того момента, когда все так хорошо начиналось и обещание себе любимой, что больше «ни-ни», и, глядишь, стало бы полегче. Но голландская душа от русской отличается в корне. Сигрен была зла, и Дарья, дабы не портить ей и без того испорченное утро своей трезвой свежестью, поспешила откланяться.

— Дашка! Встретимся в пиццерии на площади Бланш через час! — прокричал ей вслед Франк.

Даша не хотела никуда выдвигаться из отеля, но надо было попрощаться по-человечески, да и есть ей уже хотелось. Поэтому она решила пообедать с Франком и Сегрен, попрощаться и потом отправиться на прогулку по городу.

Обед прошел без эксцессов, Франк много шутил, в основном не слезая с темы русского сквернословия, которая его так поразила. Видимо, ругаться частями собственного тела у голландцев совсем не принято, так же, как и прятать их от чужих взоров. Она весело смеялась над корявыми познаниями хелмондского полиглота, восполняя пробелы в его образовании, используя при этом исключительно печатные выражения. Франк от ее доступных объяснений радостно ржал, как молодой конь, и даже Сигрен, которая, либо успела поправить здоровье при помощи всенародного наркоза, либо приняла пилюлю от головной боли, тоже мучительно улыбалась, хоть и ничего ровным счетом не понимала. Но уже и не отказывалась от перевода, внимательно выслушивала Франка, кивала, и беззвучно смеялась — аккуратно растягивала губы в улыбке, показывая свои безукоризненно-здоровые зубки.

Они распрощались в пиццерии. Франк и Сигрен были уже с вещами, и планировали ехать прямо на вокзал.

— Дашка! Спасибо за наша встреча! Было приятно танцевать с тобой танго. Если ты будешь лететь еще куда-то — я непременно буду составлять тебе компанию, — Франк держал Дарью за руки, покачивая их, потом расцеловал ее, под придирчивым взглядом Сигрен, и Дашка поспешила закончить ритуал прощания, пока протрезвевшая голландская леди не испортила всем настроение.

Она помахала им последний раз рукой, уже издалека, поворачивая с площади Бланш на бульвар Клиши. Можно было спуститься в метро, благо станции метрополитена в Париже буквально на каждом шагу, но Дарья решила просто прогуляться пешком. Она была безмерна рада тому, что осталась, наконец, одна, что не надо подстраиваться под друзей, быть обязанной в определенный час появиться в отеле или встретиться в определенном месте. Эта внутренняя свобода была для нее чрезвычайно важна, и любое посягательство на нее она принимала в штыки.

Дарья достала из сумочки карту. Если с площади Пигаль повернуть на север, то по переплетению маленьких и больших улиц можно легко добраться до самого центра Парижа, коим является Лувр. В сам музей Дарье идти не хотелось. Там она уже была, хотя, конечно, не осмотрела и сотой доли этого гиганта. Но для музея должно быть определенное настроение.

А вот для того, чтобы бесцельно бродить по городу особого настроения не требовалось. Этот город сам создавал настроение. Даша помнила свой первый приезд в Париж. Она тогда позволила себе путешествие по Европе на автобусе — экономия огромная при том, что посмотреть удалось много чего. Главным образом, конечно, впопыхах, галопом по Европам — не зря сказано! Но все-таки, это было куда интереснее, чем на самолете, потому что от самой границы в Калининградской области и до Парижа Даша практически не спала — смотрела в окно автобуса на пробегающие за ним пейзажи, не похожие на привычные глазу русские. По ночам они не ехали — останавливались в крошечных отелях-мотелях Польши, Германии, Бельгии, и на пятый или шестой день пути, как победоносная русская армия, вступили в Париж.

Было раннее утро начала июля, и город, просыпаясь к новому дню, тихонько плавился от подступающей жары. Он являл собой нагромождение современных зданий, и до тех пор, пока в дымке не показался силуэт ажурной башни, им всем не верилось, что они в Париже. И лишь она в этот утренний час, являясь бесспорным опознавательным знаком, окончательно развеяла все сомнения.

И все-таки было у Дарьи тогда чувство какого-то обмана. Даже когда они высадились из автобуса на площади Конкорд и разбрелись по ней, когда сквозь решетку сада Тюильри она разглядела вдалеке очертания Лувра со стеклянной пирамидой в центре, а Эйфелева башня маячила чуть не за ближайшими кустами, она ощущала себя в какой-то совершенно не реальной действительности. Может быть, виной тому была неделя, проведенная на колесах?

Хотя, точно такое же чувство обмана она пережила в свое время от встречи с Петербургом. Когда она, вооруженная туристической картой и подробными наставлениями Томочки и Борюсика вышла из метро «Канал Грибоедова» на Невский проспект, и, повернув направо, пошагала туда, где вдалеке блестел на солнце шпиль Адмиралтейства, ей не верилось, что все это происходит с ней, что вдруг ожили открытки, которые ей подарили бабушкины соседи. А потом, стоя на Дворцовой площади, никуда не спеша, она просто крутилась на месте, осматривая все вокруг. И не переставала сомневаться в несомненном. Ей казалось, что все это какие-то декорации, сработанные умельцами, что-то вроде очага, нарисованного на холсте в каморке папы Карло. А настоящее — оно где-то совсем в другом месте.

Потом привыкла, а чувство осталось. Правда, уже не в отношении Ленинграда-Петербурга, а других городов, которые она хорошо знала по описаниям и картинкам, но в которые приезжала впервые. Вот так же точно было и с Парижем. И лишь когда на площади ее разыскала родная и любимая Людка Мурашова, и обняла крепко-крепко, и не отпускала, едва не задушив в объятьях, Даша поняла: она в Париже, в самом настоящем, в том, который и праздник, что всегда с тобой, и который можно увидеть и умереть. Нет, лучше не умереть, а увидеть еще раз, потому что одного раза, который и растянулся на пять парижских дней и ночей, было мало для того, чтобы познакомиться с этим притягательным городом.

В Лувр Дарья не пошла. Полюбовалась на стеклянную пирамиду, в которой отражались белые облака, будто стадо овечек грелось в ласковых лучах солнца. Под землей она побродила по выставке сувениров, заглянула в парочку магазинов, и уже хотела подняться на площадь, как вдруг внимание ее привлекла маленькая лавка, витрины которой были словно иллюстрации любимой с детства книжки про Маленького принца.

Дарья потянула на себя тяжелую дверь, и оказалась внутри сказки. В этом магазине каждая вещица, каждый сувенирчик отвечали одной теме, той, которую придумал французский летчик Экзюпери. У Дашки книжка была с его рисунками, которые она с удовольствием копировала. А тут целый магазин игрушек, которые сделаны по этим рисункам! И блокноты, и тетради, и ранцы для младших школьников и даже карандаши и ручки — абсолютно все с портретами Маленького принца и его друга Лиса. А над головой, над всеми этими персонажами ее любимой детской книжки кружился военный самолет летчика-сказочника, который взирал с высоты на планету, придуманную им.

Даша замерла от восторга. Это было ее открытие. Астероид В-612, который был замечен в телескоп лишь один раз одним турецким астрономом, существовал в подземном переходе Лувра. Если бы французский летчик написал придуманную им сказку проще, как принято: «Жил-был на одной сказочной планете Маленький принц, и была эта планета так мала, что малыш мог одновременно любоваться на закат и восход, и вынужден был выпалывать баобабы, чтобы они не разорвали его маленькую планету, и чистить ежедневно вулканы, чтобы не было извержений, доставляющих столько неприятностей планетам…», — примерно так, то это была бы сказка для детей. А когда он поведал о маленькой планете с цифрами и фактами, то в нее поверили и взрослые. Взрослые привыкли верить точным цифрам. Наверняка, среди них нашлись скептики, которые еще и проверили эту историю про астероид В-612 и открытие его турецким ученым-астрономом. Трудно сказать, нашла ли эта история подтверждение в астрономических справочниках. Наверное, иной раз, чтобы не разочароваться, лучше ничего не проверять, и верить сказочникам на слово.

Странно. В центре Парижа, рядом с Лувром, в котором живет загадочная Джоконда, а кроме нее хранятся выставленные на обозрение и спрятанные в запасниках еще тысячи сокровищ, увидеть которые, хотя бы быстро пробежавшись по залам дворца, стремятся все жители планеты, Даша Светлова надолго застряла в игрушечном магазине «Маленький принц».

«… — Прощай, — сказал Лис — Вот мой секрет, он очень прост: зорко одно лишь сердце. Самого главного глазами не увидишь.

— Самого главного глазами не увидишь, — повторил Маленький принц, чтобы лучше запомнить.

— Твоя роза так дорога тебе потому, что ты отдавал ей всю душу.

— Потому что я отдавал ей всю душу… — повторил Маленький принц, чтобы лучше запомнить

— Люди забыли эту истину, — сказал Лис, — но ты не забывай: ты навсегда в ответе за всех, кого приручил. Ты в ответе за твою розу.

— Я в ответе за мою розу… — повторил Маленький принц, чтобы лучше запомнить».

В детстве у Даши была своя маленькая тайна. Как-то библиотекарша Анна Степановна посоветовала Даше почитать сказку французского писателя «Маленький принц». Девочка открыла книжку и с первой странички, с той самой, на которой автор нарисовал своего волшебного мальчика с золотыми волосами, улетающего за стаей птиц к звездам, поняла, что это ее герой. Она прочитала сказку, а потом совершила маленькое преступление: она пошла в библиотеку, и, краснея, «призналась», что потеряла книгу. Потом она пережила несколько неприятных минут, выслушивая от Анны Степановны лекцию о том, что с книгами надо обращаться очень бережно, что они и только они наши главные в жизни учителя.

Дашка слушала и кивала, головы не поднимая. Ей было стыдно за ложь. Но как же ей было сладко от мысли, что дома, в укромном уголке спрятана удивительная книжка, которая теперь стала ее собственностью.

— Но ты хоть прочла сказку Экзюпери? — строго спросила Дашу Анна Степановна.

— Да.

— А что ты самое главное запомнила из нее?

— Мы в ответе за тех, кого приручили…

— Молодец! Это то, что хотел донести до читателей автор. Ну, что ж, к счастью у нас в фонде есть еще один экземпляр. А тебя я попрошу отработать за утраченную книжку.

Дашка готова была клеить разодранные корешки библиотечных книг с утра до вечера — такое наказание придумала для нее библиотекарша. А еще Дашка рада была, что есть еще одна книжка в школьной библиотеке, и значит, еще кто-то узнает об удивительном французском летчике, написавшем такую красивую историю про волшебного мальчика, который искал друзей, путешествуя по разным планетам.

А потом, когда в школе решили ставить спектакль по сказке Экзюпери, Дашка очень хотела сыграть в нем роль. Любую. Хоть самую маленькую. Для нее очень важно было участвовать, прожить удивительную жизнь персонажа любимой книжки на сцене. Дети ведь хорошо знают, чего ищут. Так говорил Маленький принц. «Они отдают душу тряпичной кукле, и она становится им очень дорога». Вот такой дорогой стала для Даши и эта книжка.

Правда, роли в спектакле Даше тогда не досталось. Просить она не умела, а о том, чтобы предложить ей — никому и в голову бы не пришло. Она немного попереживала, и стала разыгрывать спектакль сама для себя, и была она в том спектакле и Маленьким принцем, и летчиком, и Лисом, и Розой. Ну, не было зрителей на этом спектакле, так это даже к лучшему — Дашка не стеснялась, играя для себя самой.

Она выучила наизусть книжку, и когда во время спектакля в школе кто-то спотыкался на тексте, Дашка тут же поправляла мысленно актера, и гордилась тем, что у нее спектакль получается лучше. Лучше! Да и Людку в спектакль тоже не взяли, поэтому Даше было не так обидно.

Сказка стала ее маленькой тайной, ее посвящением. Она играла в нее, рисовала картинки из книжки и засыпала, спрятав ее под подушку, и придумывала продолжение этой сказки. А еще она не по-детски относилась ко всему, что вычитала в книжке. Она и сама в свои двенадцать лет была взрослее своих сверстников на целую жизнь.

Когда несколько лет назад у Дарьи в доме появился рыжий котенок, она назвала его, конечно же, Лисом. Они с ним приручили друг друга. А еще Дашку приручил Зиновьев. Она никогда с ним не говорила об этом, но, надо полагать, с правилами дружбы, которые рассказал Маленькому принцу мудрый Лис, Василий Михайлович был хорошо знаком. Вот только он, наверное, забыл, что когда даешь себя приручить, то потом приходится и плакать. И еще он не усвоил правило расставания с любимыми и близкими. А жаль! Не плохо было бы помнить о том, как Роза, которую приручил Маленький принц, сказала ему:

— Решил уйти — значит уходи! И не тяни, потому что это тяжело и невыносимо…

Это был очень гордый цветок. Роза не хотела, чтобы Маленький принц видел, как она плачет…

Дарья расплатилась в магазине. В подарочном пакете она несла сувениры, которые сами по себе не значили ровным счетом ничего — симпатичные игрушки — безделушки для туристов, производство которых поставлено на поток. И купит не каждый, а только тот, кто с детства влюблен в героев мудрой сказки, кто познал философию дружбы и приручения, и ответственности за тех, кого приручили. В самих этих игрушках смысла не много. Но стоит тряпичной кукле отдать часть души, и она оживет.

Остаток дня Даша прожила в каком-то необычном настроении, и обрадовалась, когда ей позвонил Зиновьев. Так обрадовалась, что это не могло от него укрыться.

— У тебя хорошее настроение?! — то ли вопрос это был, то ли утверждение.

— Сказочное настроение, лирическое.

— Объясни!

— Потом, ладно, Вась! Потом. Я приеду и все тебе расскажу. Хотя, как рассказать настроение? Его надо пережить!

— Я попробую, если ты мне поможешь.

— Посмотрим. А пока — пока?

— Пока. И веди себя хорошо. Я тебя целую. И жду.

Дарья закрыла свою мобильную «раскладушку», и в этот момент затренькал телефон на прикроватной тумбочке.

— Алле!

— Добрый вечер, госпожа Дарья! Это Поль Лежье.

— Добрый вечер, Поль! Рада вас слышать!

— Даша, как ваш отдых в Париже? Какие впечатления? А ваши друзья из Голландии? Они еще с вами?

— Все отлично, Поль. Мои друзья, к сожалению, были в Париже не очень долго. («Вернее, к счастью!» — подумала Даша, вспомнив события двух последних дней.) Но все остальное в полном порядке, и впечатлений море!

— Отлично! Даша, я хотел бы знать, есть ли в вашем графике свободное время для меня? Я хочу видеть вас…

— Есть время, конечно. Я же специально все спланировала так, чтобы вы могли мне показать русское кладбище в Сент-Женевьев-де-Буа.

— Отлично, Дарья! Я предлагаю встретиться прямо завтра. В Париже. Мы погуляем, посидим в ресторане, познакомимся, а послезавтра с утра поедем на русское кладбище. Как вам такая программа?

— Программа хорошая.

Дарье и в самом деле понравилось предложение Поля Лежье для начала встретиться в Париже. Все-таки, Сент-Женевьев-де-Буа — это место, куда Даше хотелось бы приехать с человеком не чужим.

— Отлично! Тогда встречаемся завтра. Я очень рад, Дарья, что мы увидимся уже через несколько часов. Поверьте, я очень ждал этой встречи…

Поль Лежье еще какое-то время проникновенно рассказывал ей о том, как он ждал ее приезда, а Даша почти не слышала его, потому, что в это самое время из-за крыши соседнего дома выплыла парижская луна, голубоватая, с рисунком лунных морей и гор. А может, это не луна была, а астероид В-612, на котором жил Маленький принц, и росла роза, прикрытая стеклянным колпаком, и тихонько пыхтели вычищенные хозяином крошечной планеты дремлющие вулканы…

«А ведь он тоже тогда свалился со своей планеты, и попал на Землю — планету людей и зверей, и познал дружбу и привязанность. Привязанность — это совсем не обязательно веревки, держащие крепко-накрепко. Привязанность — это прирастание сердцем…», — подумала Даша, засыпая.

Они встретились на площади у Нотр-Дам, где в весеннем небе кружились голуби в ожидании старика, который каждый день приходит на площадь в одно и то же время. У старика в руках всегда большая тряпичная сумка, полная кусочков мягкой белой булки. Наверное, у него есть знакомые в булочной или в кафе, где булку старику дают совершенно бесплатно. Другие люди тоже приходят угощать голубей, но птицы больше всего любят этого старика. Он добрый. И он знает птичий язык.

Стоит старику появиться на площади в створе одной из узких улочек, выходящих к открытому пространству перед собором, как умные птицы слетаются к нему. Они кружатся над головой деда, похожей на пушистый одуванчик, садятся на плечи ему, толкаются, бьют крыльями, ждут, когда старик доползет до лавочки, усядется там поудобнее и раскроет свою котомку, и запустит в нее трясущуюся руку, и достанет первую жменьку мягких крошек.

Голуби к этому моменту уже все слетаются к скамейке у ограды, и топчутся в ожидании дождя из хлебных крошек. Они совсем не голодны: кроме старика городских птиц подкармливают местные бабушки, дети, которых приводят сюда гулять мамаши, студенты, туристы. Но все они делают это ради красивых фотографий: птицы клюют крошки прямо с рук, и на фоне собора получаются удивительной красоты снимки.

Одуванчиковый дед общается с голубями без всякой корысти. Ему уже не нужны фотографии. У него и фотоаппарата нет. Он позирует с птицами лишь по просьбам туристов — не жалко! Он тяжело встает с насиженного места, растягивает в стороны руки, и птицы тут же садятся на эти руки, на плечи, на голову. Те, что ближе к лицу, заглядывают старику в глаза, клювами перебирают пушинки на его голове. Старик беззвучно смеется, закидывая голову назад. Его беззубая улыбка похожа на улыбку ребенка, если бы не жесткая щетина на лице старика. Он стар, одинок, немного неопрятен.

Бывают дни, когда старику лень вставать, лень скоблить щетину, подслеповато разглядывая лицо в мутном зеркале. Даже кофе лень варить для себя. Просыпаясь в такие ленивые дни в своей крошечной квартирке, из окон которой видно лишь крышу соседнего дома и маленький кусочек неба, старик говорит себе, что сегодня он никуда не выйдет, а будет лежать весь день под старым вытертым клетчатым пледом и смотреть дневные сны пожилого человека. А если еще кусочек неба в окне серый и мокрый, и на окнах — косая роспись дождя, то выходить на улицу совсем нет никакого желания. Никакого!

Старик всматривается в окно, и видит на горизонте стаю голубей, которая кружится высоко-высоко. Хорошо, что они не знают, где живет старик, а то бы они, наверное, ломились в окно его крошечной квартирки под самой крышей дома на улице Кота-Рыболова в самом сердце острова Ситэ.

Улица узкая, — метра полтора от стенки до стенки, — и короткая — полтора десятка метров. Она самая старая в Париже. Только на такой и может жить старик с одуванчиковой головой, который понимает птичий язык, и который приручил целую стаю вольных городских птиц. А если приручил, то лень — не лень, надо собираться в любую погоду и ползти сначала в кафе, где старика уже ждет чашка кофе и пакет с хлебом, а потом на площадь.

Даша засмотрелась на старика, на лице которого глубокими морщинами было прописано время. Голуби, громко булькая по-французски, топтались под ногами у деда, толкались, лезли друг на друга. Старик улыбался. И что-то неспешно рассказывал сидящему рядом с ним молодому мужчине в длинном светлом пальто тонкой шерсти.

Даша остановилась невдалеке, покрутила головой. Мужчина минуту смотрел на нее, и поднял руку, приветствуя, как старую знакомую.

— Дарья! Вы ищете меня?

Он встал, наклонился к старику, сказал ему что-то, видимо, приятное — старик, как ребенок закинул голову, улыбаясь по-детски своей беззубой улыбкой. Поль Лежье — а это был он! — старомодно поклонился ему, и, обходя голубиную стаю, направился к Даше.

— Здравствуйте, Дарья!

Поль Лежье аккуратно взял Дашину руку, затянутую в бежевую перчатку, поднес ее к своему лицу, прижал к щеке ее тонкие пальцы. Он так влюбленно смотрел на Дарью, что она не выдержала этого откровенного взгляда, отвела глаза.

«А он превзошел все мои ожидания, — подумала Даша, украдкой поглядывая на своего виртуального знакомого. — Симпатичный, экстравагантный, судя по тому, как он общался со стариком, добрый. Приятно!»

Поль Лежье Дарье понравился. С первого взгляда.

И со второго тоже. Они немного погуляли по городу, неспешно полюбовались величественным собором, подержались за отполированное металлическое кольцо на его двери.

— Держитесь, Дарья! Это помогают, как говорят у вас, русских, от тюрьмы и от сумы!

Кольцо было теплым. Поль Лежье накрыл Дашину руку своей рукой, немного сжал ее. Потом расцепил ее пальцы и потянул за собой:

— Дарья, мы сейчас пойдем в ресторан, и будем там не только обедать, но и знакомиться. Должен сказать, что наяву вы еще более великолепны, сударыня! И французские мужчины с вас не сводят глаз!

— Ну, это вы мне льстите, — с улыбкой возразила ему Даша, хотя ей было очень приятно все, и как говорит Поль Лежье, и как он ухаживает за ней. — У французских мужчин есть французские женщины!

— А вы все так же верите в то, что это самые красивые женщины в мире?

— Так считается!

— Нет, Дарья, французские женщины уступают женщинам русским. Это не лесть! Это истина.

Пару часов они провели в ресторане, рассказывая друг другу о своей жизни. И снова Поль Лежье не разочаровал Дашу. Он поразил ее хорошими манерами, безукоризненным русским языком, утонченным вкусом во всем. Правда, все эти качества, заслуживающие оценки «пять», немного настораживали Дашу. Ну, не может такого быть! Не бывает! Хотя, вот он, в доску положительный француз Поль Лежье, целующий ей ручки, и тоскующий по России, в которой он никогда не был, но где жила его бабушка. Наверное, тоска эта генетически передалась ему от бабушки.

— Она, сколько я помню, всегда хотела вернуться в Петербург, хотя бы на время, хотя бы одним глазком посмотреть на этот город. Но, увы. Сначала это было невозможно из-за «железного занавеса», а потом бабушки не стало. Она ведь ровесницей века была, и прожила 90 лет.

— Она жила в Сент-Женевьев –де-Буа?

— Да, именно там. Там был Русский дом — это типа дома для престарелых, — бабушка там работала. И жили мы там.

— Я всегда думала, что это просто место, где находится русское кладбище…

— Нет! Это была сначала деревня, в которой стали селиться русские. Их было много. И потом Русскому дому отдали маленькое муниципальное кладбище на окраине деревни. А сейчас это маленький город. Вернее, парижский пригород. Так когда мы отправимся в Сент-Женевьев-де-Буа?

Даша задумалась. В принципе, каких-то больших дел в Париже у нее больше не было, и она готова была хоть завтра отправиться в русский пригород Парижа.

— Отлично! Тогда у меня большая просьба, Дарья. Вас не затруднит добраться до нашего городка? Дело в том, что утром я буду немного занят, но к вашему приезду освобожусь.

— Нет проблем! Рассказывайте, как ехать, а я записываю.

— И так, вам надо добраться до станции метро «Вокзал Аустерлиц», где прямо под землей вы сделаете пересадку на поезд RER — это что-то вроде электрички. Только будьте внимательны, не перепутайте линии, и обратите внимание на направление поезда. Да, и не забудьте купить билет, а не то вас оштрафуют! У вас есть карта? Смотрите на нее и на остановки. Ехать не очень долго. Выйдете на платформу, а оттуда на привокзальную площадь, круглую такую. Там я вас буду ждать.

— Оттуда мы поедем на такси?

— Нет, я подъеду на машине. Никаких проблем. У меня только большая просьба, выезжайте пораньше, часов в 8 утра. Пока доберетесь, да и кладбище очень большое.

Только в отеле Даша поняла, что за все это время они с Полем не обменялись мобильными телефонами. Пока она была в Петербурге, он общался с ней по электронной почте, а в Париже он сам звонил ей в номер отеля — она заранее сообщила ему, что будет жить в Аполло.

Впрочем, она не очень переживала, что будет завтра ехать наобум святых. Поль ей все толково рассказал, и даже если он ее не встретит, она легко найдет это место. Даша хоть и не говорила по-французски, но два слова — «рюс симетиере» — в крошечном городке Сент-Женевьев-де-Буа приведут ее куда надо, как язык до Киева.

Впрочем, что значит «он ее не встретит»? Откуда такие мысли? Не сам ли он ей предложил это путешествие? Да и встреча в Париже показала, что Поль к ней неравнодушен. И Даше он очень понравился. Так, что она в этот день даже не вспомнила про Зиновьева.

Даше стало стыдно. Ваську забыла даже, увлекшись этим французским красавчиком.

А Зиновьев будто услышал ее мысли о себе, и тут же позвонил. Эх, как же плохо, что Дашка совсем не умела врать! Она заговорила так, будто ничего не случилось, будто и не было никакого Поля Лежье русского происхождения, и будто день она провела, прогуливаясь в гордом одиночестве по Парижу.

А Васька все это сразу почувствовал, фальш эту. И тихонько спросил:

— Дашут, у тебя все хорошо?

— Все хорошо, — притворно бодро ответила Дашка, и оба поняли, как тогда, в их самый первый день: он, что она врет, она, что он это услышал в ее словах.

— Я рад за тебя, — голос у Зиновьева был грустный.

— Михалыч, я тебя очень прошу — не грусти! Не мучай меня, и не мучайся сам.

— Хорошо! Не буду! Дашка, а как тебе французские женщины?

— Вась, ну, до французских женщин дело должно быть тебе, а не мне. Мне должно быть дело до французских мужчин!

— Точно! Дашка, ну, и как тебе французские мужчины?

— Они, Михалыч, разные! Есть элегантные, как со страниц журнала мод, есть смешные, как Луи де Фюнес, есть бледнолицые, есть чернокожие! А есть и такие ревнивые, как ты!

— Еще бы мне тебя не ревновать! Можно сказать, что мы с Мамочкой сами толкнули тебя в этот рассадник разврата, своими руками. А теперь я очень переживаю. И еще… — Зиновьев помолчал, и Дарья догадалась, что сейчас услышит. И ей стало страшно. Есть Поль Лежье, с которым складывается все очень хорошо. Есть притяжение взаимное, есть духовная близость. И есть в Петербурге Василий Михайлович Зиновьев — человек, с одной стороны, одинокий, с другой — связанный по рукам и ногам семейными узами. Вот они настоящие «узы»! Это не штамп в паспорте, и не семейные традиции. Это страшнее. Спекуляция самым дорогим, что у человека есть — ребенком. И завтра ничего не изменится, и послезавтра. Стало быть, надо, как хирургу действовать, а не как терапевту.

— И еще… Даш, я понял, что надо что-то делать. Я понял, что не могу без тебя.

— Но и со мной не можешь, Вась!

— Даш, я что-нибудь придумаю! У меня есть время?

— Михалыч! Без ножа режешь! Прошу тебя, давай больше не будем об этом?!

Они не очень хорошо попрощались. Зиновьев хоть и не сказал ничего, но Дашка слышала — обиделся.

А что было делать? Что делать ей, если годы уходят, а ей захотелось, чтобы все было, как у людей? Банально? Банально! Но жизнь очень часто состоит из таких вот банальностей: уютный дом, любимая работа, заботливый муж, здоровые дети. Перечислять можно долго. Но нужно ли? Нужно ли, если все это перечеркнуто одним только заявлением Мишеньки — большого ребенка Васи Зиновьева. Нет, Даша не осуждала его за это. Он максималист, как все юные. Потом поймет. Правда, для Даши это «потом» может быть очень поздно, поэтому ей проще будет изменить свою жизнь в корне. И потом, она ведь не просто так, абы за кого замуж выйти. Ей понравился Поль Лежье, и не исключено, что она влюбится в него. Это обязательное условие для побега от Васи Зиновьева.

Если все сложится, то Даше с Полем будет комфортно. Он хорошо говорит по-русски, и ему близка русская культура. Это очень серьезно. Это тот цемент, который сцепляет отношения.

А Вася… Васю она никогда не забудет. Это уже дорогого стоит, когда один человек другого человека вспоминает добром.

…Вспоминая потом много раз этот долгий день, Даша странным образом доходила только до одного момента — далее него была полная темнота, в которой звенел колокол, и блуждали видения в квадрате глубокого колодца, где отражалось небо. Там был человек, раскручивающий тяжелый ворот, и внезапно упускающий ручку ворота, который начинал, словно сумасшедший, раскручиваться в обратную сторону, унося ведро, наполненное водой, в гулкую глубину. Потом удар, всплеск, и тишина. И никаких видений.

Даша услышала, что кто-то трясет ее за плечо. Она открыла глаза, и испугалась: прямо перед ней стоял очень маленький человек, у которого были короткие ручки, короткие ножки, обутые в тяжелые, наверное, ортопедические ботинки, и непропорционально огромная голова на короткой бычьей шее. Лицо его можно было назвать уродливым из-за мясистого носа картошкой и вытаращенных глаз.

Человечек лопотал по-французски, поглаживая Дашу по руке, безвольно свисавшей чуть не до земли — она полулежала на садовой скамейке в каком-то парке. Голова была тяжелой, в ней грохотал колокол. Слова уродливого человечка, сочувственно поглаживающего Дашу по руке, доходили до нее с большим трудом, словно он произносил их сквозь сырую вату.

— Где я? — Даша попробовала сесть поудобнее, но тело не слушалось ее, и скамейка словно проваливалась тонкими ножками в мягкую почву, кренилась, шаталась. — Скажите, где я?

Человечек, заглядывая ей в глаза, спросил:

— Рюс?

— Ага, рюс! Кажется…

Человечек, улыбаясь, что-то сказал Дарье, и быстро побежал по аллее парка. Дарья хотела крикнуть ему, чтобы он не оставлял ее, что ей страшно одной, но слова не слушались ее, и из горла вырывалось лишь нечленораздельные звуки.

Она с усилием повернула голову, и закричала от ужаса. Вернее, ей показалось, что она закричала. На самом деле, она, как рыба, беззвучно открывала рот, и, хватая губами воздух, пыталась издать звук.

Когда у нее появилась возможность сфокусировать зрение, и картинки перестали разбегаться, словно цветные стеклышки в калейдоскопе, Дарья поняла, что сидит на скамейке не в парке, а на кладбище. Ее окружали надгробия, и в наступающих сумерках они выглядели жутковато.

Дарья попыталась встать, но у нее ничего не получилось. Ноги задрожали, а все вокруг пришло в движение, словно она сидела на карусели, и кто-то сильный раскрутил ее так, что пейзаж размылся, растекся и превратился в бесформенное цветовое пятно.

Дарья прикрыла глаза, и карусель стала терять скорость.

Трудно сказать, сколько прошло времени, пока Дарья услышала шаги и голоса. Она приоткрыла глаза, совсем чуть-чуть, чтобы не начался снова этот стремительный бег по кругу, и увидела спешащего к ней маленького человечка и высокую женщину, в длинной юбке и белом шелковом шарфике, повязанном на голове. Шарфик этот Дарья уже видела когда-то… Когда? Сегодня утром? Или в какой-то другой жизни?

Через мгновение Дарья почувствовала на губах холодную влагу. Она встрепенулась, приоткрыла рот и сделала глотательное движение. Вода приятно смочила сухой, как деревянная щепка на солнце, язык, проникла дальше в гортань, приятно остудила желудок. Дарья пила и не могла напиться. И с каждым глотком свежей воды в ней просыпалась жизнь.

— Живая? — услышала Даша над ухом. — Ну, и, слава Богу! Напугали вы нас, барышня!

Даша открыла глаза. Женщина. Длинная юбка, кофточка с глухим воротом под легкой курткой, белый шарф на голове. Даша вспомнила, где видела ее. У самых ворот на русском кладбище, крайнее захоронение. Она, эта женщина, сидела на низенькой скамейке, и чистила от мусора цветник на могиле. Услышала русскую речь, и поздоровалась с Дашей и Полем Лежье. Поль! Где Поль?

Видимо, Даша сказала это вслух, потому что женщина ответила ей:

— Ваш спутник давным-давно уехал. Я еще удивилась, что вас с ним не было…

Даша ничего не понимала. Поль уехал, оставив ее на кладбище одну?! Почему?! Что между ними произошло? Почему она ничего не помнит и почему ей так плохо???

— Сколько сейчас времени? — с трудом ворочая языком спросила Даша.

— Почти восемь часов вечера. Вход на кладбище давно закрыт. Чарли случайно наткнулся на вас — это аллея на самой окраине, — и позвал меня. Я тоже сегодня совершенно случайно задержалась здесь.

По всему получалось, что Даша провела в забытьи не менее шести часов. Она приехала в Сент-Женевьев –де-Буа около одиннадцати часов утра. Поль ждал ее на круглой привокзальной площади, от которой до русского кладбища ходит автобус. Но Поль Лежье приехал на автомобиле, и им не пришлось ждать общественного транспорта.

В половине двенадцатого они вошли в ворота кладбища.

— Вы пришли в половине двенадцатого, — подтвердила женщина в белом шарфе. — И сразу отправились в храм, где, видимо, взяли схему захоронений.

— Да-да, — вспомнила Даша, — мы следовали этой схеме, чтобы не заблудиться.

— А потом?

— А потом… — Даша задумалась. — А потом я ничего не помню.

— Вы приехали из Парижа?

— Да, я живу в отеле на улице… не помню… и название отеля не помню. И не знаю, как ехать, мне не очень хорошо. И еще я совсем не знаю, что случилось с Полем. Вы говорите, что видели, как он уезжал?

— Абсолютно точно! Я даже время могу сказать. Это было в начале третьего. Я как раз тоже собиралась уходить. Я живу совсем близко от кладбища, поэтому я иногда прихожу сюда несколько раз в день. Просто у меня совсем недавно умер муж, я тоскую и прихожу к нему. Так вот, я уходила в начале третьего. Я сначала пошла пить кофе, потом поднялась к себе, и была дома часа два. Ну, да, до пяти часов. Потом я снова отправилась пить кофе, а на обратном пути зашла к своей приятельнице Валери, которая вместе с Чарли работает тут, в некрополе. А Чарли просто случайно отправился в обход по кладбищу. Что тут по ночам охранять? Территория огорожена, вход заперт, поэтому посторонние проникнуть сюда не могут. Туристам и тем, кто приходит ухаживать за захоронениями, нет никакого резона оставаться тут на ночь. Ну, а обитатели у нас смирные, по кладбищу не болтаются без дела по ночам. Поговаривали раньше, что привидения шастают друг к другу в гости, но доказательств их существования никаких, так что это все из области сказок.

Даша слушала в пол-уха байки про привидения, и с ужасом думала о том, что если бы она очнулась без посторонней помощи на этой кладбищенской скамеечке, да увидела бы — нет, не привидение даже! — кресты с надгробиями, то тут ей и пришел бы неминуемый конец. Днем русское кладбище Сент-Женевьев-де-Буа — это что-то вроде памятника, который русские туристы непременно хотят увидеть, а вот ночью… Ночью это место, прямо скажем, не очень приятное. Это для Чарли кладбище — рабочее место, а для Даши Светловой… В общем, жутко представить, что бы было, если бы Чарли не разбудил ее.

— Вас как звать? Меня — Анна-Мария. Я из рода Львовых, а в супружестве — Дежардель-Флори.

— Я — Дарья Светлова, из Санкт-Петербурга.

— О-о, Дарья, это самый красивый город, самый красивый в мире! Я рада познакомиться с вами. Вы можете идти?

— Да, наверное, могу.

Дарья тяжело поднялась, опираясь на руку Анны-Марии Дежардель-Флори. Чарли подхватил ее сумочку со скамейки, и поковылял за дамами, которые медленно двинулись к выходу.

— Что вы собираетесь делать? — спросила у Даши ее новая знакомая.

— Нужно ехать в отель, но я не знаю, как лучше это сделать. Боюсь, что на поезде я не смогу добраться без приключений. Надо взять такси. Но я совершенно не представляю, куда мне ехать…

— Такси — это очень дорого! Особенно в этот час! Дарья, есть предложение: сейчас мы придем ко мне, вы отдохнете, а потом я сама отвезу вас в отель. Принимаете?

— Не хочу вас беспокоить своими проблемами, но, кажется, у меня нет выхода.

Чарли проводил дам до выхода, открыл ворота, попрощался. Лязгнул железный засов, и Чарли, насвистывая веселый мотивчик, поковылял по дорожке в глубину кладбища, к его южной оконечности, где находился домик сторожа.

Анна-Мария из рода Львовых проживала в обыкновенной городской квартире. Наверное, не очень большой по местным меркам, но и не такой уж тесной. Две комнаты, холл, совмещенный со столовой, крошечная кухня без окна, длинная, как вагон поезда, прихожая.

— У меня есть сын, но он очень редко бывает дома. Он изучает фауну пустыни, и сейчас он в экспедиции, в Австралии, в пустыне Симпсона. А его жена Сюзи и моя внучка Мариэлла гостят у моего дяди в Мексике. Вот такая, Дашенька, география! А я все больше одна. Вот подрастет внучка, пойдет в школу, и я буду видеть ее чаще. А пока… Пока мы все вместе редко встречаемся. И мне грустно еще и от этого. И я много времени провожу на русском кладбище. Мой муж француз, но он был очень близок нашей русской культуре. И мы вместе одно время работали в Русском доме.

— Как? Русский дом? Да, мне про Русский дом говорил Поль. Поль Лежье, — Даша вспомнила фамилию своего французского кавалера. — У Поля была русская бабушка, и она тоже работала в Русском доме.

— Как вы сказали — Поль Лежье? Увы, я никогда не встречала человека с таким именем и фамилией. А фамилию его бабушки вы знаете?

— Ну, что вы! Откуда? Мы были очень мало знакомы. Я знаю только, что Поль живет здесь, в Сент-Женевьев-де-Буа. Но я не знаю ни его адреса, ни его телефона. Кстати, где мой телефон? — Даша принялась копаться в своей сумочке.

— Ну, если он живет тут, то тогда мы с вами сейчас без труда его найдем. — Анна-Мария достала с полки книжного шкафа огромный справочник.

— Сколько лет вашему визави?

— Сорок.

— Хорошо, смотрим, Поль Лежье, 69-го года рождения. Правильно?

— Правильно.

— Хм… — Анна-Мария сдвинула на нос очки и вынырнула из потрепанного фолианта. — Дарья, или вы что-то путаете, или… Или такого гражданина нет в природе. В Сент-Женевьев-де-Буа проживает один Поль Лежье, но он очень молод — 2005-го года рождения. Можно сказать, что еще совсем ребенок!

У Даши от этого сообщения поплыла голова. Она не могла понять, что с ней произошло, не могла вспомнить события этого дня, а тут еще новость про Поля Лежье. И телефон куда-то запропастился…

Анна-Мария еще покопалась в справочнике, и выдала:

— Нет и еще раз нет! В нашем городе нет такого человека.

Даша слушала ее рассеянно. Она вытряхнула все из сумочки на стол. Телефона не было. Зато нашлась визитная карточка отеля.

— Вот! Это отель, в котором я живу. Аполло Опера Отель на улице Де Дуэ!

Даша крутила визитку в руках, рассматривая на картинке отель. И тут взгляд ее упал на собственные пальцы. Ни одного колечка, ни массивного браслета на запястье! Даша потрогала шею — цепочки с крестом тоже не было. Но самое ужасное было впереди. Кошелек с деньгами исчез бесследно, а в нем практически вся наличность, — в отеле, в вещах осталась лишь какая-то мелочь. Банковская карточка исчезла вместе с кошельком, и, надо полагать, что с нее уже все снято, так как времени у вора было предостаточно, а код-номер был записан на пластиковом футляре, в котором хранилась карта — Дарья не надеялась на свою дырявую память.

Она вдруг четко вспомнила, как все было. Они приехали с Полем, вернее, с лже-Полем, к русскому кладбищу. На территории его, прямо возле ворот, встретили Анну-Марию Дежардель-Флори, вернее, женщину, которая ухаживала за могилой своего мужа — они тогда еще не знали ее. Сразу зашли в храм с голубыми куполами, внешне очень напомнивший Даше знаменитые новгородские храмы, взяли там схему захоронений и отправились по кладбищу. Поль рассказывал Даше историю возникновения этого кладбища, истории жизни знаменитых русских, нашедших последний приют на французском погосте, обещал привести ее к могиле своей русской бабушки. Но до нее они не дошли. Даша устала — туфли на высоком каблуке для экскурсий совсем не годятся! Они присели на скамейку, и Поль достал из сумки, висевшей у него на плече, бутылку с водой. Вернее, бутылочку. Емкость была не большая. Он предложил Даше попить. И все! После этого — полная темнота. Ровно до того момента, когда поздно вечером ее разбудил, трогая за руку, смешной карлик Чарли.

Все сложилось четко.

— Анна-Мария! Меня ограбили… — Даша обреченно отодвинула от себя сумочку. — Я ничего не помню после того, как попила воды из бутылки, которую дал мне Поль Лежье. И в том, что вы его не нашли в справочнике, теперь нет ничего удивительного.

— Надо звонить в полицию.

— Подождите, Анна-Мария! Я боюсь, что это ничего не даст. Вы можете описать его внешность? Нет! А фотографий его у меня нет. Хотя… Я ведь могу его нарисовать!

— Вы — художница?

— Ну, «художница» — это громко сказано! Но я думаю, у меня получится!

Даша провела ночь в полицейском участке. Анне-Марии пришлось сопровождать ее, чтобы помогать объясняться. В итоге к заявлению, в котором были перечислены все пропавшие вещи, был приобщен портрет, который Дарья нарисовала по памяти. Взглянув на него, Анна-Мария уверенно сказала:

— Да, это он! Я его видела. Очень похож!

Они почти не сомкнули глаз этой ночью, но к утру у Даши в организме не осталось и следа от той гадости, которой напоил ее Поль Лежье. «Ах, Поль-Поль… Каждый приличный француз имеет свою русскую бабушку… Ах, Петербург с его бесконечными дождями! Ах, русское кладбище в Сент-Женевьев-де-Буа… Ах, дура ты дура наивная по имени Дарья Алексеевна Светлова… Любовь… ЛюбоФФ — вот так вернее будет!»

Даша казнила себя, утюжила вдоль и поперек события вчерашнего дня, и не могла никак поверить в то, что элегантный и внимательно-почтительный Поль Лежье оказался обычным аферистом. И если бы не Анна-Мария, которая видела, как Дашкин спутник спокойно покинул кладбище в третьем часу пополудни, она бы думала о том, что с ним случилось что-то страшное, а обнес ее кто-то другой. Уж очень не похоже это было на мужчину, о котором можно было только мечтать, вздыхать и глотать девичьи слезки.

— Анна-Мария! А ведь я даже хотела замуж за него выйти! И остаться, может быть, в Париже! — Даша расхохоталась. — Вот такие дела. Вот такие женские глупости…

Надо было как-то добираться до Парижа, в отель, где у Дарьи было немного денег. Надо было придумывать, как закончить поскорее этот неудавшийся отпуск и вернуться домой. Ну, Людмила с Андреем помогут, обратный билет на самолет у нее есть, а от покупок придется отказаться.

— Даша, вы не переживайте очень сильно, — напомнила ей о себе госпожа Дежардель-Флори. — Я вас отвезу в отель. И все остальное тоже устроится. Главное, это то, что вы живы. Знаете, когда Чарли привел меня к вам вчера, я думала, что надо вас срочно везти в госпиталь, такой вид у вас был. Сейчас вы вполне нормально выглядите. А как самочувствие?

— Ничего, Анна-Мария, спасибо! Я вам премного благодарна. Я даже не знаю, как вас благодарить. Я придумаю. Пожалуйста, оставьте мне ваш адрес, я придумаю для вас сюрприз обязательно.

— Дашенька, я русская, хоть и родилась в Париже. Я — урожденная Львова! И за то, что произошло с вами, с гостьей Франции, мне стыдно. Гражданин моей страны, человек с русскими корнями, такой красивый мужчина, и такой изощренный аферист. Вы совсем-совсем ничего такого в нем не замечали?

— Нет, конечно! Анна-Мария, у меня к мужчинам очень не простой подход. Знаете, я…

Даша рассказала своей новой знакомой все-все о себе, о том, откуда ноги растут у этих ее сложных отношениях с противоположным полом. Рассказала о том, как встретилась много лет назад с Зиновьевым, как круто он изменил ее жизнь, и как хотели они создать семью, но все сломалось из-за Мишеньки.

— Да, дети — это серьезно. А знаете, Даша, мне этот ваш Михалыч очень понравился. Я понимаю, как вам больно, но посмотрите на все это с другой стороны, и вы увидите, что ему тоже больно, но есть ответственность, чувство долга. И мне кажется, что ваша с ним история на этом не закончилась!

— Да какое «закончилась»? Он звонит мне постоянно, ревнует, а самое главное — я слышу, как ему плохо. Хотя, он сам захотел, чтобы я, наконец-то, устроила свою жизнь.

— Это все только слова, Даша! Мужчины — жуткие собственники, и даже если ваш Михалыч говорит, что будет рад, если ты устроишь свою жизнь, в душе он будет желать тебе обратного. Поверь мне, все-таки я прожила на белом свете больше тебя!

Анна-Мария Дежардель-Флори отвезла Дарью в отель, и они тепло попрощались у входа, договорившись не потеряться в этой жизни.

Даша поднялась в номер. Первое, что хотелось ей сделать — это побросать вещи в сумку и ехать в аэропорт, сесть в самолет и через несколько часов оказаться в Петербурге, в своей уютной квартирке с рыжим котом, которого на время своего отпуска она оставила на попечение бабушки Вали — своей соседки, которая очень любила Лиса и готова была кормить его, мыть за ним горшок и даже выводить его на прогулку на поводке.

Будь Даша послабее характером, она бы расплакалась: до ее рейса было еще четыре дня, и как их провести в городе, который оказался таким не добрым к ней, она совсем не знала.

Для начала она подсчитала наличность и едва не прослезилась: на все про все две сотни евро с копейками. «Это не самое страшное, что могло бы быть», — вспомнила Даша слова Анны-Марии.

— И в самом деле, ведь я бы уже могла никогда не увидеть ни этого города, ни своего родного Питера, ни близких своих, Ваську бы никогда уже могла не увидеть! Васька, наверное, звонит мне на мой мобильник, а я не отвечаю. Надо как-то ему сообщить о себе…

Для начала Дарья нашла в справочнике телефон Российского Посольства во Франции, и битый час занималась поиском сотрудника Андрея Мурашова. Она ведь толком не знала, кем и где работает муж подруги. Нашла она Андрея в штате Торгпредства. Андрей удивился, услышав в трубке телефона знакомый голос:

— Дашка? Ты что? Что-то случилось?

— Случилось, Андрей, но расскажу позже. У меня украли мобильный, скажи мне, пожалуйста, Люсин телефон!

Андрей продиктовал ей номер телефона, и Дарья попрощалась с ним, пообещав вечером все рассказать. Потом она позвонила Людмиле.

— Дашка, бессовестная, ты куда пропала???

— Люд, погоди, не зуди. Рассказывай, как к тебе приехать, все остальное — при встрече.

Люда продиктовала ей адрес, рассказала, как проще добраться, если ехать общественным транспортом.

— Даш, но если позже вечером, то я просто приеду за тобой, куда скажешь! А если сама приедешь, то няня Ванькина дома, я ее предупрежу.

— Люд, я посмотрю, как будет складываться день, хорошо?

— Хорошо. Данюш, что случилось-то???

— Все нормально, подружка. Все при встрече. До связи!

Даша положила трубку. У нее голова шла кругом. То ли от ночи бессонной, то ли от событий, которые навалились на нее. Надо было как-то придти в себя.

Как бы ни было ей паршиво, Даша заставила себя собраться и выйти на улицу. Город, который еще вчера был ей так мил, сегодня совсем не радовал.

Даша спустилась в метро и доехала до станции «Эйфелева башня». Она ничего не загадывала и не придумывала, просто шла туда, куда ноги ее несли.

Очереди в кассы для подъема на башню не было — не сезон! Даша купила билет и поднялась на последний уровень. Вернее, на крайний! Не говорят в таких случаях «последний»! Тем более что у башни в этом смысле не совсем хорошая репутация! Более четырехсот самоубийц за сто двадцать лет существования! Нет-нет, у Дарьи и мысли о самоубийстве не было. Просто, почему-то вспомнилось то, что читала о знаменитой железной парижанке.

Лифт уносил Дашу вверх по наклонной, и от этого город внизу казался покосившимся, полулежащим на боку, и изображение в проеме лифтового окна напоминало ей картину или фотографию, которая криво висела на гвозде, вбитом в стену.

Наверху было холодно, не смотря на солнце, ярко освещавшее город и башню. Это все из-за ветра, что гулял в вышине, разгоняя облака. Даша не успела полюбоваться городом, как тут же замерзла. Да и полюбоваться ей не давало ее настроение. Поэтому, она не задержалась тут надолго, спустилась на первый уровень башни, где было уютнее, и где можно было спокойно посидеть в кафе, выпить кофе, глядя на город с высоты.

Дарья устроилась за столиком у окна, и в ожидании кофе рассматривала город за стеклом, публику в кафе. Если бы она могла читать по-французски, она бы взяла газету со стойки на входе, и могла бы читать ее, сидя тут до самого вечера, что не возбраняется. Правда, в основном этим в Париже занимаются мужчины. («Не работают они, что ли?!»). Ну, раз газету не получится, то можно почитать лица. Даша, как художник, с удовольствием рассматривала исподволь лица людей. Это было сродни заглядыванию в чужие освещенные окна. Когда Даша еще ездила общественным транспортом, по вечерам это было ее любимым занятием. Это не было подглядыванием — шторы ведь на окнах были раскрыты! Кто хотел скрыть свою жизнь от чужих глаз, тот плотно зашторивался.

Правда, с чужими окнами давно покончено. Когда сама за рулем, по сторонам головой не повертишь! А вот лица… С лицами все, как и раньше: стоило Дарье где-то торчать без дела, как она начинала изучать чужие лица. Иногда она говорила себе: представь, что кто-то совершил преступление, а ты видела преступника, мельком, одну секунду. Сможешь ли ты внятно описать человека? Такая вот игра. Как говорится, доигралась и накаркала! Дошло до того, что минувшей ночью ей пришлось рисовать лицо предполагаемого преступника…

В кафе было малолюдно. Не сезон. Это летом надо в очереди стоять, чтобы купить билет на башню. А сейчас посетителей можно пересчитать. Даша медленно осматривала зал, задерживаясь на лицах, и споткнулась на одном. Мужчина молодой, улыбка с ямочками на щеках, веселые глаза. Дашка его еще узнать не успела, как он поднял руку, помахал ей.

— Пашка… Рябинин… Пашка?!

Он уже шел к ее столику с чашечкой кофе в руках, газетой под мышкой и курткой на сгибе руки.

— Дашка! Я узнал тебя сразу, как ты вошла! Что ты? Где? Как? Рассказывай!

— Паш, я не верю своим глазам! Это ты? В Париже? Елки зеленые!!!

— Я в Париже — тебя удивляет??? Меня еще больше удивляет, что ты в Париже! Какими судьбами?!!

— Ну, как какими? Работа и отдых!

— Даш, тебя не узнать! Ни за что на свете! Я узнал потому, что ты снилась мне по ночам! И если честно, до сих пор, нет-нет, да и снишься! Хотя я о тебе ничего не знаю с того момента, как Людка передала мне привет от тебя, сказав, что ты уехала в Петербург.

— Сколько же лет-то прошло? — Дарья посчитала в уме. — Тринадцать получается. Нет, больше! Четырнадцать!!! Вот это да!

Пашка Рябинин после школы сразу поступил в инженерно-строительный институт, и уже на втором курсе женился на симпатичной вузовской секретарше, которая через пять месяцев после свадьбы родила ему сына. Над ними все смеялись: вот, мол, как у молодых получается все быстро, даже дети не девять месяцев вынашиваются, а только пять!

Мама Пашки Рябинина очень переживала по поводу его скоропостижной женитьбы, но поскольку у молодых была такая любовь, отягощенная беременностью, то она махнула рукой: живите!

А вот прожили они всего-ничего — год и три месяца было сыну Сереже, когда Пашина жена Таня заявила, что все было ошибкой, что нищий студент — это не муж, и что она нашла настоящего мужчину, и поэтому разводится. Настоящий мужчина оказался из провинциальных «новых русских», который занимался «серьезным бизнесом» — торговал паленой водкой. Дело не законное между тем приносило хорошие барыши, и Танька Рябинина, поменяв фамилию на Тюляеву, переехала в загородный особняк своего бизнесмена, который он отстроил на бросовой земле за городской помойкой. Тюляевские угодья были обнесены высоченным забором, за которым бегали здоровенные собаки, а на задворках собственно и находилось водочное производство.

Странно, все в городе знали, где и кто производит «тюляевку», но никому и в голову не приходило разнести к чертовой матери этот домашний завод. Видимо, «крыша» у него была хорошая.

Танька с новым мужем стала кататься по три раза в год на турецкие и египетские курорты, оставляя Сережу бывшей свекрови своей — Пашиной маме. И когда Пашка предложил Татьяне совсем отдать им сына, она не артачилась, согласилась сразу и легко.

Паша институт закончил, быстро стал главным инженером завода, хорошо зарабатывал, обеспечивая маму и сына всем необходимым. И тут при переделе криминальной власти, когда уже все конфликты было принято решать мирным путем, водочного «бизнесмена» Тюляева грохнули вместе с его бронированным джипом, про который он хвастался, что он не хуже танка. Оказался хуже. Джипу разорвало все внутренности, от прикрепленного к днищу взрывного устройства, так что от Тюляева в прямом смысле слова осталось лишь мокрое место.

Милиция долго голову морочить себе не стала, и искать обидчиков не пожелала. Уголовное дело увяло само по себе. А Татьяна хоть и была Тюляевой, от вдовства своего поимела лишь этот горький титул — «вдова». Как оказалось, особняк за помойкой принадлежал семье ее супруга — родителям и сестрам, — а он, поскольку собирался жить долго и счастливо, о наследстве не позаботился, посему из особняка Татьяну родственники культурно попросили выметаться сразу после похорон.

И пошла она на поклон к Паше Рябинину. И не просто пошла, а вспомнила, что прописана была в квартире его мамы. И про сына вспомнила, и про мужа бывшего.

— Вот такая, Дашка, у меня жизнь «веселая»! Я с женой, конечно, не живу, но вынужден снимать для нее квартиру, чтобы она нам не мешала. Устал от всего так, как и не рассказать тебе! Вот в этом году решил свою мечту исполнить — Париж посмотреть. Ты помнишь, я же еще в школе французской культурой интересовался. Все знал, казалось, с завязанными глазами смог пройти по улицам Парижа. Экспозиции Лувра и Версаля по описаниям знаю получше любого экскурсовода! Хочешь, тебе покажу свой Париж?!

«Так, ну, не зря говорят, что Бог любит троицу! Еще один со „своим“ Парижем! Не многовато ли для одного-то отпуска?!» — подумала Даша, а вслух сказала:

— Знаешь, Паш, я вообще не знаю, как дожить эти дни в Париже, и домой! Знаешь, меня вчера обокрали, и я без денег. Почти. — Дарья не стала рассказывать однокласснику, как все произошло.

— Даш, ну, ты не огорчайся! Что-нибудь придумаем.

— Да я не огорчаюсь. Мне Люда поможет. Ой! Ты же не знаешь, наверное: Люда с Андреем, Мурашовы, они же здесь живут! Андрей в Торгпредстве работает.

— Да не может быть?! Как?!

— Вот так! Давно уже. И я у них была несколько раз. И сегодня тоже обещала к ним приехать. Кстати, ты позволишь мне позвонить с твоего телефона? Мой украден!

— Звони, конечно! — Паша протянул Дарье свой телефон, и от нее не укрылось, что у него в лице мелькнуло что-то вроде досады — удовольствие дорогое!

— Паш, я заплачу за звонки, я знаю, что это дорого. Ты извини!

— Звони-звони! Какие между нами счеты?!

Людмила ответила сразу, после первого же гудка.

— Дашка! Ну, где же ты??? Я вся издергалась!

— Люд! У меня для тебя сюрприз! Ты можешь приехать сейчас в центр?

— Куда конкретно?

— Я буду в одном из кафе на площади Трокадеро, откуда хорошо видно иллюминацию башни. Можем встретиться на смотровой площадке.

— Хорошо! Я скоро буду. И я тебя умоляю: не исчезай! Я переживаю.

— Ну, куда я исчезну?! Да еще с сюрпризом?! Кстати, а вы можете приехать вместе с Андреем?

— Ну, вообще-то он не любитель прогулок… А что, ему может быть интересно?

— Думаю, да!

— Хорошо! Я попробую. Примерно через час. Я позвоню на этот номер, когда буду на месте?

— Да, я жду!

— Ну, вот! Ты все слышал. Если получится, то они приедут вместе с Андреем.

— Я понял, мы с тобой должны куда-то переместиться?

— Да, есть удобное место, откуда хорошо видно башню, и с наступлением темноты, когда она начинает каждый час подсвечиваться, оттуда лучше всего это видно!

— Даш, ты так хорошо знаешь Париж? Откуда?!

— Паша, я ведь все эти годы тоже чем-то занималась, «росла над собой», как говорила наша классная дама Вера Александровна. Помнишь? «Ваша главная задача — расти над собой!» Теперь моя очередь рассказывать тебе о своей жизни. Пока идем до площади Трокадеро, я успею тебе все рассказать! В моей жизни пока еще ничего такого не было, как у тебя, поэтому я быстрее справлюсь! Пошли?!

Они спустились с башни в сумеречный город, готовый вот-вот взорваться подсветкой проспектов и бульваров, прошли, не торопясь по мосту через Сену, дальше все прямо, мимо спящих пока еще фонтанов к площади Трокадеро. Выбрали уютное кафе, в котором было людно, не смотря на поздний час — вечерний кофе с видом на творение Эйфеля, праздник, который всегда с тобой.

Дарья много оставила за кадром своего рассказа о своей питерской жизни — у нее совсем не было настроения. К тому же и годами отрепетированная легенда тут была не к месту, — кто-кто, а одноклассник Паша Рябинин «допитерскую» жизнь Даши Светловой хорошо знал.

— Даш, а почему одна?

— Хороший вопрос. Паш, а почему люди бывают одиноки?

— Ну да — ну да… Извини, бестактный вопрос…

Потом Дашке больше хотелось молчать, чем говорить. И только приезд Люды и Андрея разрядил обстановку.

Сюрприз удался. Дашка сама-то была сюрпризом для Мурашовых, а тут еще один одноклассник. И кто?! Паша Рябинин!

Даша, наобнимавшись досыта с Мурашовыми, потребовала, чтобы они закрыли глаза, и подозвала Павла. Эффект был неописуемый. В тот самый момент, когда Люда и Андрей по Дашкиной команде открыли глаза, по башне, как молния, пробежала первая цепочка огней, и через секунду вся она мерцала сотнями лампочек, а на ее фоне стоял, улыбаясь от уха до уха, Паша Рябинин.

— Даш, ты откуда его выкопала?! Паш, ты где ее встретил?! — Мурашовы трясли одноклассников, не веря в то, что такое может произойти совершенно случайно.

Пока Андрей и Павел обменивались новостями, Люда отозвала Дарью в сторонку:

— Даш, что у тебя произошло?

Дарья в двух словах рассказала про злоключения минувшей ночи, и под конец попросила:

— Люд, я без денег, без телефона. Помоги. В понедельник буду дома и сразу отправлю тебе деньги переводом электронным.

— У меня с собой не так много, вот бери, что есть. Завтра приедешь — я все тебе приготовлю. А что, с карты все снято?

— Все. Анна-Мария сегодня утром звонила в банк. Все было снято вчера, в 18—30.

— Да-а-а-а… Вот это номер! Хотя, что удивляться — каждый промышляет, чем может!

— Люд, мне бы еще с твоего мобильного в Россию позвонить, Зиновьеву. Хотела у Пашки попросить трубку, да не очень удобно.

— Звони. — Люда протянула Дарье свой телефон.

Зиновьев не сразу ответил на звонок — изучал не знакомый номер.

— Даша, это ты? Почему другой телефон? Что случилось?

— Михалыч, у меня украли телефон. Не переживай. Я не помню номер в отеле, но если ты позвонишь по справке, то найдешь легко: Аполло Опера Отель на улице Де Дуэ, номер 32, Даша Светлова — соединят сразу.

— Хорошо, я понял. Дашка, у тебя, правда, все в порядке? Тебе нужна помощь?

— Нет, Вась, ничего не надо. Я через четыре дня прилечу и все-все расскажу тебе. Целую. Звони в отель вечерами попозже!

Они еще посидели часик в ресторане, и под конец Мурашовы, которым утром надо было на работу, вызвались развезти по отелям Дашу и Пашу. Оказалось, что Рябинин проживает не так далеко от Дарьи — на Монмартре, в отеле Монмартруа, куда его и отвезли. Паша, прощаясь, перецеловал одноклассниц, получил приглашение на ужин в доме Мурашовых в субботу, и уговорил Дашу провести эти три последних дня с ним, гуляя по Парижу.

— Ну, подруга, рассказывай, что произошло? — Весело спросил Андрей, когда они отъехали от отеля. Он не слышал историю Дашкиной поездки в Сент-Женевьев-де-Буа.

— Ох, Дюша, если без интимных подробностей, то мой элегантный, как рояль, француз русского происхождения Поль Лежье, оказался жутким проходимцем. Напоил водичкой с какой-то гадостью, от которой я чуть ласты не склеила, и банально ограбил меня. Прикинь, очнулась в сумерках на кладбищенской скамеечке! Хорошо, что еще не ночью! Спасибо карлику Чарли, которого черт понес прогуляться под луной на дальнюю аллею!

— Ну, ты хоть посмотрела там, что хотела?

— Посмотрела! Только толку-то?! Впечатления все перечеркнуты!

— Ты где нашла этого француза? В Интернете, наверное?

— Ну, а где еще? Переписывались так хорошо, общались по видеосвязи. А письма он мне какие писал!

— Ох, Даш, наивные вы все, как… — Андрей не подобрал сравнение. — Тут мне рассказали забавный случай с нашими тетками. Две не юные уже красотки, одна, между прочим, кандидат каких-то, там, наук! Познакомились с двумя друганами с юга Франции, из деревни. Приглашают, мол, приезжайте, девушки, у нас тут дом на двоих, виноградники, море близко. Не Париж, конечно, но Лазурный берег ухо обласкал. Собрались дамы в поездку. Денег на дорогу им кавалеры, вопреки ожиданиям, не прислали, пришлось за свой счет ехать в отпуск.

Встретили их хорошо. Дом оказался хорошим, добротным, в доме достаток. Кавалеры тоже нормальные, вроде. По-русски не очень чирикают, но понять можно. Как потом оказалось, опыт большой был у мужичков сельских в общении с русскими красавицами. Два дня тетки на полном пансионе были. В море покупались, окрестности осмотрели, а на третий день им женихи говорят: все, гулять больше нет времени, летом один день целый год кормит. Ну, невесты решили, что сами будут на море ездить и окрестности осматривать, пока их мужчины по хозяйству хлопочут, но не тут-то было. В общем, запрягли их по полной программе вкалывать на фазенде, где сорняки на дачных грядках были просто милой радостью по сравнению с тем, что им пришлось с утра до вечера топтать виноград на вино. И ведь не пожалуешься никому! Никакого принуждения! Да и во французском они не сильны были: поди-ка, объясни в полиции, что ты хочешь. Там не дурни сидят, сразу разберутся: приехали сами, отдыхают в частном доме, и помогают хозяевам.

— А убежать не пробовали?

— Куда убежать?! У них билеты с датой обратного вылета! А жить где-то надо, и стоит это не малых денег! Вот и топтали виноград бесплатно. Да еще и секс-услуги оказывали. Тоже добровольно. По принципу: если изнасилование неизбежно, то лучше расслабиться и получить удовольствие. Думаю, что у этих сельских виноградарей каждый сезон какие-нибудь русские дуры-невесты трудятся за кормежку и крышу над головой. И у твоего Поля, наверняка, не одна Даша была. Ты вспомни свои разговоры с ним, отбросив лирику. Про работу он тебя спрашивал, чем в жизни занимаешься?

— Спрашивал. Я сказала, что у меня арт-студия, в которой я устраиваю выставки произведений искусства.

— А про то, где ты живешь, спрашивал?

— Не только спрашивал, но и видел — мы же с ним по веб-камере общались, я ему кое-что показывала дома, работы свои.

— Значит, он имел полное представление о том, как ты живешь. Больше тебе скажу: если женщина может позволить себе поездку в Париж, то она это делает явно не с последних грошиков. Вот и вся арифметика. А уж какой для кого сценарий придумать — это дело фантазии, которой у аферистов хоть отбавляй.

— Ладно, Андрюш, хватит ее расстраивать! Дашут, денежку я тебе дам еще, не переживай. Если планируешь что-то купить, смотри, не экономь.

— Да, не расстраивайся уж так сильно, Дашк, когда отваливаются варианты, круг поиска сужается!

— Ты это о чем? — Подозрительно спросила мужа Людмила.

— Я ж так понимаю, Дарья не просто со знакомым по кладбищу русскому моталась, а с потенциальным женихом. Вот я и говорю — круг сужается, и цель все ближе! Так?

— Ну, где-то так… — Даша грустно вздохнула.

— Ох, Дашка! Вот уж хороша русская поговорка — бабы каются, а девки замуж собираются. Правда, Люд?!

— Правда, только вот интересно: откуда у тебя-то такие познания?!

Супруги еще малость в шутку попрепирались, пока Андрей парковался у Аполло Опера Отеля.

— Дашутка, ты внимания не обращай, это мы в шутку, — улыбнулся Андрей. — Ждем вас с Павлом в субботу в гости.

— Так точно! Будем!

Следующий день был пасмурным и унылым. Над городом плыли рваные клочья серых туч, которые цеплялись за острые, необычной формы, совсем не похожие на маковки русских церквей, купола белоснежного храма Сакре-Кёр на Монмартре. Здесь Даша должна была встретиться с Павлом Рябининым. Если честно, ей совсем не хотелось встречаться с одноклассником, чтобы бродить с ним по городу. Говорить особо тоже было не о чем. Радость от встречи была позади, вкратце о своей жизни после школы они все уже поведали друг другу, а просто любоваться на достопримечательности Парижа у нее не было ни желания, ни настроения, тем более с экскурсоводом. Но она пообещала.

Она пришла чуть раньше, чтобы в одиночестве полюбоваться с террасы Сакре-Кёр на панораму города, который в ясную погоду отсюда виден, как на ладони. А в пасмурную вид отсюда похож на акварели Жоржа Мишеля, который больше всего любил писать парижские пригороды и совсем маленький тогда Париж с вершины Холма — так тогда, да и кое-кто сейчас называет Монмартр.

Где-то здесь есть кафе, в которое приходил пить свой абсент Пикассо, а в «Двух мельницах» работала фантазерка Амели. А в «Ловком кролике» до сих пор можно услышать монмартрского «воробушка» — Эдит Пиаф — шарманщики стараются во всю и грассирующее «парррам-парррам-парррам» слышно за три квартала, а туристы платят за эту экзотику звонкой монетой щедро.

Здесь на площади Тертр художники продают свои картины, и рисуют они их тут же, сидя за мольбертами. Даше это было особенно мило — она ведь и сама была из уличных художников.

А вообще-то, говорят, что Монмартр сейчас совсем другой, не настоящий — лубочный, матрешечный. Даша не могла ничего сказать на этот счет, хотя бы просто потому, что другого Монмартра она не знала.

Для большинства туристов он начинался от площади Пигаль, которую иногда называют «секс-воротами» Монмартра. Это особый мир, запретный, закулисный, с канканом Мулен-Руж и шоу трансвеститов «У Мишу». Даше все это было как-то не очень интересно и раньше, и сейчас тем более. Куда притягательнее был для нее Монмартр, по которому гулял Золя, Сезанн и Тулуз-Лотрек. Ну, а если не умничать, то ей просто нравился этот уголок старого Парижа с его кривыми улочками и тупиками переулков, с особняком певицы Далиды, и с улицей Лепик, которую проложил еще Наполеон. Здесь самые вкусные булочные, хлебный дух из которых достигает склона Холма и проникает в подземелья метро.

Даша вспомнила свой первый туристический приезд в Париж. Как-то глупо тогда прошли пять дней, за которые Даша хоть и увидела много, но при этом не поняла главного — как живут парижане. Из окна автобуса этого не увидишь, и в Евродиснейленде, куда она по глупости и из любопытства укатила на весь день, парижскую жизнь не показывают. Да и вряд ли можно узнать Париж, приезжая в него на короткий срок.

Чтобы понимать, о чем поют Пиаф, и Матье, и Дассен, надо жить под парижским небом и дышать воздухом этого города. И хорошо бы тут просто родиться. Увы, последнего уже не исправить. Вот потому-то и не дано познать, и остается только восторгаться, и запоминать, чтобы потом мысленно ходить по этим улицам, листая истертую на сгибах карту города.

— Даша!

Дарья обернулась на знакомый голос.

Павел Рябинин ждал ее на том месте, где они и договорились встретиться — на площадке у базилики Сакре-Кёр. О, черт! Дарья почти забыла о том, что у них сегодня встреча и прогулка по городу.

— Привет, Паш! Я, кажется, опоздала?

— Ничего. Мы же в отпуске.

Почему-то Дашу резануло по уху это его «мы». «Мы так не договаривались!»

— Ну, ежели мы в отпуске, то куда отправимся?

— А куда бы ты хотела?

— Помнится, ты обещал мне показать «свой» Париж?! Показывай!

Паша оказался настоящим знатоком города. Правда, знания у него были книжные, энциклопедические, выращенные, словно грибы в подвале на искусственном субстрате в ящиках — не настоящие. Нет, Даша с большим уважением отнеслась к тому, что Пашка так много знает о Париже, и на французском говорит очень прилично, но лично ей ближе было другое — не история, не даты, не имена, а атмосфера этого города. Ну, что делать, если ей всегда были скучны экскурсии, а от экскурсоводов, которые лихо сыпали цифрами и фактами, Дашке хотелось зевать. Вот и Пашка оказался таким же экскурсоводом. И хоть он запросто мог рассказывать об архитектуре Парижа, об истории его улиц и площадей, а может и о каждом доме, Дарье куда интереснее были лавки букинистов на набережных Сены, куда она потащила Павла после его экскурсии.

Они медленно шли вдоль реки, как по улице, дома которой вот-вот готовы были отправиться в дальнее плаванье. Говорят, где-то среди этих барж, до поры до времени привязанных к причалам, есть и движимая «недвижимость» Пьера Ришара.

— Вот бы встретить его здесь! — Пашка тормозил у каждого трапа, пытаясь угадать по внешнему виду баржу высокого блондина в черном ботинке. — Может, спросим, на какой он живет?

Он и в самом деле остановил бодрого пенсионера, который мерил набережную мелкими шажками — спортивной ходьбой убегал от инфаркта, — и стал его расспрашивать. Парижанин, улыбаясь, лопотал что-то в ответ, помахивая вдоль набережной.

— Дашка, он сказал, что Ришар тут бегает по утрам, и ловит рыбу прямо с баржи, но вот с какой — он указать не может по этическим соображениям! Ладно, сами поищем!

Баржи очень симпатичные, не хуже особняков, только на воде. На флагштоках — французские триколоры, на окнах — занавесочки, на палубах — кадки с вечнозелеными растениями, шезлонги и зонтики, веревки с сохнущим на ветру бельем.

— Дашка, ты бы хотела жить на Сене, на барже?

— Я, Паша, еще вчера хотела тут жить. Очень хотела. Смешно вспомнить. Сейчас — не хочу. Сейчас я больше всего хочу домой. Представляешь, я дни до возвращения считаю!

— В субботу у нас обед у Мурашовых, ты помнишь?

— Помню. Надо. Я в этот раз толком не успела пообщаться с ребятами, с Ванькой не поиграла!

— Даш, тебе уже своих «ванек» давно пора иметь!

— Пора, но как-то не случилось…

Рябинин позвонил Даше трижды за вечер, справляясь то о самочувствии, то о каких-то покупках, которые он хотел сделать в Париже.

— Я ведь все больше другой Париж изучал. А где что купить — совсем не знаю.

Дашка старалась не раздражаться, но у нее плохо получалось: она ждала звонка от Зиновьева, а телефон занимал Паша Рябинин. Наконец одноклассник угомонился, попрощался с Дашей, еще раз уточнив место завтрашней встречи, и пожелал ей спокойной ночи.

А Зиновьев Даше не позвонил. Возможно, он звонил в тот момент, когда номер был занят. Скорее всего, так и было…

…Вечер у Мурашовых удался. Дашка даже забыла, что ей безумно хочется домой. Паша Рябинин ухаживал за ней не навязчиво. Все разговоры крутились вокруг юности, вернее, вокруг школы, в которой все учились, и вокруг этой удивительной встречи в Париже. Странно, два десятка лет назад никто из них, кроме Павлика, даже не мечтал увидеть его воочию, и вдруг — встреча. Как в кино.

— Давайте, ребята, за нас! — Предложил хозяин дома. — Жаль, что мало виделись. Извините, работа! Да мы-то и не стремимся куда-то из дома выбираться, поэтому компанию вам не составляли. Ну, да вам и без нас не плохо! Вот Дашка завтра улетит, а Паша один совсем загрустит.

— Нет-нет, у меня программа расписана на неделю вперед! Я поеду в Версаль, потом замки Лауры хочу посмотреть, Евродиснейленд — хоть и не ребенок, а хочется, ну, и туда, куда всякого русского из Парижа больше всего тянет — в Сент-Женевьев-де-Буа…

Даша вздрогнула, посмотрела на Люду с Андреем, и все трое дружно расхохотались.

— Будь там, Павлик, поаккуратнее, — Андрей подмигнул Дашке. — Не пей из копытца — козленочком станешь!

Объяснять Паше, который не очень понял шутку, ничего не стали, отговорились тем, что дело не очень веселое, но прошлое.

Распрощались не очень поздно: хоть Мурашовы и русские, но гостей принимают по-европейски, да те и сами понимают — это они в отпуске, а хозяевам завтра на службу.

В метро то ли слегка запутались, то ли — это уж потом Даше в голову мысль пришла, — одноклассник специально голову Даше заморочил, и вышли они вблизи улицы Шевалье де Ла Барр, на которой расположился крошечный отель Монмартруа, в котором жил Паша Рябинин.

— Даш, приглашаю тебя на кофе, на ужин, на что хочешь. Короче, в гости ко мне.

Даша и сама не поняла, почему согласилась. Наверное, потому что Паша вел себя корректно весь вечер, без каких-либо намеков на свое прошлое отношение к ней. Все-таки, умом женщину не понять. Даша на сто процентов была уверена, что если бы все было иначе, то она из противоречия ни за что не пошла бы ни в какие гости к бывшему однокласснику!

Номер у Пашки был крошечный, как и весь отель, словно не для людей, а для кукол был построен.

Все пространство комнатки было занято спальным местом. Узкий проход, узкий стол вдоль стены, встроенный шкаф и телевизор под потолком.

Окно от пола до потолка, за ним — балкон, шириной в 30 сантиметров, на полу которого помещались два цветочных ящика из коричневого пластика.

Дверь в санузел отсутствовала. Вместо нее на палке висела плотная клеенчатая штора.

— Ого! — Оценила «удобства» Даша, заглянув за штору. В душевой кабине мог поместиться только худой Пашка Рябинин. Дяде потолще придется мыться частями, причем, одной ногой стоя прямо в унитазе, который как будто убежал из детского сада. Такой же кукольной была и розовая смешная раковина. — Как ты тут помещаешься?

— Да я же тут только ночую! А вообще-то, зубы чищу, не заходя внутрь этого «санузла»!

— Минимализм полный! Меньше не видела! Ну, и где мы с тобой кофе пить будем?

— Хочешь, спустимся вниз, в кафе, а можно здесь сварить: у меня с собой есть банка, кипятильник и все, что нужно. Даже печенье есть, не французское, а домашнее.

— Правда? Из дома? Давай здесь!

Павел вскипятил воду в банке, разлил ее по пластиковым стаканчикам, выставил на стол печенье, сахар, банку растворимого кофе. Они примостились за узким столиком.

— Какой ты запасливый! — Даша по привычке обняла ладошками стаканчик.

— Я привык. Я по работе часто бываю в командировках. А уж когда еду куда-то туристом, то это святое дело. Угощайся! Печенье мама пекла, сахарное!

— Маму твою я хорошо помню…

— Старенькая стала…

Павел рассказывал про свою провинциальную жизнь, про работу, про мелкие радости.

— Вот так, Дашка, у нас все просто. Да ты и сама помнишь! Лучше расскажи о своей питерской жизни.

— Да я тебе все уже рассказала в первый день! Ничего особенного. Пойду я, Паша. Завтра мой самолет. Завтра я буду дома…

Даша подошла к окну, потянула за ручку, и в комнату ворвался ветер. Он надул парусом розовую тонкую занавеску, которую Дарья поймала, и она затрепетала у нее в руках.

— Какой удивительный закат… — Даша смотрела на красные черепичные крыши, причудливо изломанные на горизонте. На ближайшей к балкону, у полукруглого слухового окна сидел кот и жмурился от удовольствия.

— Я очень рад, что мои парижские дни проходят в этом смешном отеле. И окно мне это очень нравится. — Павел подошел к Даше, положил ей на плечо руку. — Знаешь, песня эта, про французскую женщину, она ведь про эти места. Как будто вот из этого окна автор и увидел «неровность вычурную крыш». Здесь граница 17-го и 18-го кварталов…

Павел помолчал. Даша услышала, как он судорожно выдохнул, и сказал:

— Даш, оставайся, а?

— Нет, Паш, я к себе. Если хочешь, проводи.

— Даш…

— Паша, я к себе.

— Хорошо. Даш, я понимаю. Но ты мне хоть оставишь свой номер телефона?

— Оставлю.

— А если я приеду в Питер, ты со мной встретишься?

— Встречусь.

…Они простились у Аполло Опера Отеля.

— Даш, я ведь любил тебя. Очень. Не забывал. А сейчас встретил, и…

— Паш, не надо. Я ведь тоже тут не просто так появилась. И история эта моя в Сент-Женевьев-де-Буа… Ой, лучше не вспоминать! Ладно, все проходит, пройдет и это. Но я поняла одно — не отрекаются любя. Можно убежать от другого человека, но нельзя убежать от себя. Особенно, если ты в жизни этой немножко не от мира сего, как… как свалившийся с луны… Как при этом жить?

— Трудно. Если только не найти в этой жизни такого же… свалившегося с луны!

Даша вздрогнула.

— Это, знаешь ли, большая редкость…

— Для тебя я готов быть этим самым не от мира сего…

Даша грустно посмотрела на одноклассника. «Хороший он, Пашка Рябинин. Порядочный и положительный. Но… Не мой… А специально стать „этим самым не от мира сего“ — это не реально», — подумала Дарья, а вслух сказала:

— Паш, ты звони. Я прилечу домой, восстановлю свой мобильный номер, буду на связи. Звони.

— Буду звонить! — Он неуклюже поцеловал ее в щеку, и пошел прочь, не обернулся даже на углу у площади Пигаль — просто скрылся из виду в густеющих сумерках.

А Зиновьев и в этот день ей не позвонил.

Самолет медленно покатил по взлетной полосе, вырулил на прямую, затрясся всем корпусом, потом разбежался и оторвался от земли. Секунда — и огромный блистательный Париж с уютным Монмартром и пригородным Сент-Женевьев-де-Буа, остался далеко внизу.

Дарью буквально вдавило в кресло, так что трудно было пошевелиться. Она мысленно перекрестилась, пожелав себе и всем удачного приземления. Когда авиалайнер закончил набор высоты, и стюардесса дала отмашку пассажирам, которые, казалось, только и ждали сигнала и кинулись доставать книжки, плееры, потащились дружно в туалеты, Даша открыла сумочку, в которой везла самые дорогие в этот ее парижский отпуск подарки — игрушки. Она поцеловала Лиса и Маленького принца, улыбнулась, и сказала самой себе: «Все будет хорошо!»

Даша дремала весь полет, и едва не проспала момент, когда пассажиры дружно зааплодировали экипажу, удачно посадившему самолет в аэропорту Пулково. «Ура!» — Сказала мысленно Даша, и стала собираться на выход.

Она не очень спешила, пропуская вперед пассажиров с детьми, которые хныкали, бабушку с палочкой, еще каких-то торопыг, которые буквально наступали ей на пятки. Потом минут пятнадцать она ждала, пока на ленте транспортера выплывет из багажного отделения ее сумка на колесах.

Все это время Даша рассматривала задумчиво хорошо знакомый ей пейзаж за окном. Снегу, вроде, стало меньше за эти десять дней, а тот, что еще лежал, почернел, покрылся корочкой наста, какая образуется при таянии. Значит, и в Питер пришла весна. Еще не настоящая, больше календарная, но уже с намеком на скорое тепло.

Даша вышла в зал, где за стеклянной стеной ожидали пассажиров встречающие, и стала продираться сквозь толпу чужих людей, которым не было до нее никакого дела. Они встречали своих близких. А Даша близкой им совсем не была.

И вдруг у нее из рук кто-то потянул сумку. Даша дернула ее за ручку, обернулась недовольная, и застыла. Зиновьев.

— Михалыч…

Она клюнула его носом в щеку, теплую, потому что не на улице он ее ждал, а в зале ожидания аэропорта. Зиновьев обнял ее, прижал к себе, и сильная, уверенная в себе Даша Светлова расплакалась. Просто, там, в Париже, у нее не было возможности оплакать то, что с нею стряслось, а тут выплеснулось.

— Дашка, ну, что ты, хорошая моя! Не плачь! Где-то у нас тут Витя… Витя!

Из толпы встречающих к ним протиснулся высоченный Витя Осокин, подхватил Дашину сумку, и потопал на выход.

— Все, Даш, дома ты… Дома хорошо, да?

Зиновьев разговаривал с ней, как с маленькой девочкой.

— Сейчас приедем домой. Отдохнешь, успокоишься, расскажешь мне, что с тобой стряслось. А главное, Дашка, ты, наконец-то, вернулась. Я скучал.

«Вот и запланируй побег… Там жених проходимцем оказался, тут — Васька скучал…»

Зиновьев не так часто бывал у Даши дома, предпочитал привозить ее на свою дачу в Комарово. Но что и где в Дашиной квартирке на Юго-Западе он тоже знал. Домашние меховые тапочки-сапожки, в которых Даша неслышно, как кошка, ходила по дому, — ее любимые! — он нашел на обувной полке в прихожей. И для себя войлочные тапки, — не шлепки без задников, которые держат в доме для гостей, в именно свои именные тапки с вышивкой, которые Даша привезла ему с какой-то выставки народных промыслов.

— Давай, Дашка, лапки! Сейчас переоденешься, и будешь совсем дома. Дома хорошо!

— Михалыч, иди, пожалуйста, к соседке в 64-ю квартиру, за Лисиком. Нет, подожди, пойдем вместе, я ведь ей подарок из Парижа привезла.

Даша достала коробку конфет и красивый теплый платок-шаль с меховыми кисточками, который купила на Монмартре еще до того, как ее обчистил Поль Лежье. Или… как уж там на самом деле зовут этого вора французского…

Соседке подарок очень понравился, а рыжий кот сначала замер в прихожей, рассматривая пришлых, а потом подбежал к Даше, и закрутился вокруг ее ног, мурлыча про то, как он ее ждал, как скучал, и как хочет домой.

Они вернулись к себе в квартиру — Даша с Лисом и Зиновьев с кошачьим горшком в руках. Василий Михалыч смешно морщил нос, и рассуждал серьезно о том, насколько в этом отношении собаки лучше, чем коты.

— Фу, Лисичко, какой же все-таки вонючий у тебя горшок, — сказал он, пристраивая цветную пластиковую лоханку с двойным дном на его законное место в туалете, и побежал мыть руки. Даша рассмеялась ему вслед:

— Давай, Михалыч, поухаживай за ребенком!

Лисенок появился в ее доме три года назад. Даша ездила на встречу, и, проходя через маленький рынок у станции метро «Проспект Ветеранов» увидела парня и девушку с коробочкой, в которой копошились рыжие котята. Симпатичная парочка, пушистые комочки с усами и хитрыми глазками. Когда через час Даша шла назад, котенок был уже один.

Она уже прошла мимо, почти дошла до своей машины, но что-то заставило ее вернуться назад.

— Мальчик? — Почему-то спросила она.

— Мальчик.

— А какой возраст?

Парень прикинул в голове.

— Месяц и… сколько дней-то? В общем, родился 25 декабря. Возьмите, не пожалеете!

— Возьму! Как не взять, если мы с ним в один день родились!

Имя Даша ему даже не придумывала. Оно у него, что называется, на лбу было написано. Лис! Настоящий лис! У него даже мордочка была совсем не кошачья — узенькая и остренькая. Зиновьев, когда увидел его, еще не зная имени, тут же сказал:

— Лисичко!

К следующему новому году это был уже огромный красивый кот, который никого, кроме Даши не жаловал своей милостью. Он был снисходителен ко всем, позволяя любить себя. «Как будто классиков литературы начитался! «Чем меньше женщину мы любим, тем больше нравимся мы ей!», — со смехом рассказывала о нем Даша.

— Вась, я в Париже такой магазин нашла!!!

— Догадываюсь! С эксклюзивными тряпками, да?

— Ну, что, я только на тряпки, что ли, смотрю, по-твоему? — Обиделась Даша. — Нет. Ты себе не представляешь! У них есть магазин, где все-все из сказки про Маленького принца и его автора — месье Сент-Экса!

Даша достала игрушки.

— Вот, привезла. Думала, одну — тебе, другую — мне. А теперь не знаю, как разделить…

— Не дели! Пусть обе будут у тебя. До поры — до времени…

Даша молча проглотила зиновьевское «до поры — до времени».

— Душут, а почему ты не спрашиваешь, до какой «поры» и до какого «времени»?

— А зачем я буду об этом спрашивать? Что я могу изменить? Я и сама пыталась изменить… тебе.

— ???

— А что тебя удивляет? Вась, ты ведь сам постоянно говорил мне о том, что мечтаешь устроить мою жизнь. Вот и я очень хотела ее устроить. А в итоге лишилась украшений, денег, и сама чуть концы не отдала, очнувшись поздно вечером на кладбище…

Слово за слово Даша рассказала Зиновьеву о своем парижском приключении.

— Даш, у тебя нет фото этого лже-Лежье?

— Нет. Мы с ним по видеоканалу в Интернете общались, я его видела, поэтому ни к чему было его фото просить. Но в полиции я нарисовала его портрет. И хоть это совсем не мое — портреты мне не очень удаются, — Анна-Мария, эта моя французская спасительница, подтвердила, что получилось очень похоже.

— Еще можешь нарисовать?

— Зачем? — Даша порылась в сумочке и достала сложенный в несколько раз лист бумаги. — Мне ксерокс сняли с моего «произведения»! На память…

— Молодец! Молодец ты у меня, Дашуня! Сейчас мы с тобой еще позовем одного компьютерного гения, который посмотрит адрес этого твоего «жениха»! Ох, Дашка-Дашка, какой же ты еще ребенок, а?! — Зиновьев приобнял Дашу, поцеловал ее в ухо, как любил. — Убежать от меня хотела, да? Убежать… Ладно, Даш, разберемся мы с этим «французом». Думаю, что он такой же француз, как я — балерина!

Весна нагрянула в один день — зима истаяла за ночь. Так случается часто: еще вчера было зябко, а ночь вдруг подует налетевший откуда-то издалека южный ветер и наполнит город теплым воздухом — как банку под коровой парным молоком, и к утру утекают ручьями потемневшие сугробы, да еще и дворники помогут — расколошматят острыми ломиками остатки зимы, прячущиеся в темных уголках дворов. Глядишь, к обеду по сухим тротуарам застучат почти летние каблучки. А к вечеру мужики сворачивают головы и захлебываются слюной от обилия симпатичных женских ножек, от которых отвыкают за месяцы хоть и не очень холодной, но не располагающей прекрасную половину человечества к мини-юбкам, зимы.

Даша успела забыть свое не очень удавшееся парижское турне, хотя, как забудешь такую потраву, как приличная кучка золотых украшений и очень приличная сумма денег? Она не раз поплакала втихаря на эту тему, но успокоилась тем, что с детства помнила бабушкину поговорку: Бог видит, кто кого обидит.

Куда страшнее было другое — обман. Он надолго отбил у Даши охоту к каким-то переменам в жизни. Рядом со всеми этими актерами, талантливо играющими спектакль «про любовь», Вася Зиновьев с его проблемами был настоящим. И чувства его к Даше были настоящими. Хоть и было им сто лет в обед, и их отношения давно были больше дружескими. Вот и смейся после этого над тем, что самые лучшие любовники получаются из друзей! И наоборот…

Хотя, наверное, все объяснимо. Когда очень близкие отношения возникают между людьми, хорошо знающими друг друга, ценящими друг друга, понимающими друг друга с полуслова, они куда прочнее тех, что замешаны на сиюминутной страсти.

Какая интересная словесная конструкция — люди, знающие друг друга… Вот эта самая — «друг друга». В ней изначально заложен глубокий смысл: два друга хорошо знают друг друга. Странно. Ведь не сразу люди становятся друзьями, сначала они просто знакомые. А между ними уже может стоять этот словесный мостик: «мы понимаем друг друга»… Хотя, по идее, тут уместнее было бы сказать: мы понимаем, как знакомый — знакомого…

Велик и могуч русский язык! Куда проще у тех же голландцев и французов, у которых любовь не возникает, не рождается, не приходит. Ее, «любовь», у них, убогих, «делают», или «занимаются» ею, что, собственно, одно и то же.

Наверное, Даше, пережившей отношения с Васей Зиновьевым, выпестованные от случайной, не запланированной, встречи до полного доверия, не дано было понять скоротечных романов, проходящих по правилу «секс на третьем свидании». Да и была ли та встреча случайной? И бывает ли хоть что-то случайным в этой жизни?…

Побег не удался. От себя не убежишь.

В июле в Питер нагрянул Паша Рябинин. Можно сказать, что как снег на голову, Томбэ ля нэжэ… Позвонил Даше на мобильный, сообщил, что он по делам в Петербурге, и очень хочет увидеть ее вечером. А у Дашки вечером был вернисаж: Анри Террье, французский художник по камню открывал свою выставку в арт-студии «Дом «Д».

— Паш, я приглашаю тебя на вернисаж, записывай адрес…

Зиновьев, который после Дашкиного парижского приключения очень осторожно относился ко всему французскому, принимал активное участие в организации выставки этого «господина Ришелье» — так он обозвал Анри Террье, который внешне и на самом деле походил на французского кардинала эпохи Людовика какого-то!

— Вась, тебе все это интересно? — Смеясь, спрашивала его Даша.

— А спокойнее будет, если я буду знать все об этом твоем каменотесе! А то было у нас уже кое-что с этими французами! «Подарил мне колье кардинал Ришелье, а проснулась утром я: ни колья, ни Ришелья!»

— Вась! — Возмущенно сверкнула глазами на Зиновьева Дашка.

— Молчу-молчу! Но ведь было же! Французы завсегда нам только гадили, посему, радость моя, лучше уж я сразу в курсе буду…

Вечером Дарья буквально разрывалась на части, и Паше Рябинину не могла толком уделить внимания. Встретив его на входе, Даша по привычке клюнула его носом в щеку, и подсказала, что посмотреть, пока она будет занята.

— А ты, долго будешь занята? — Шепотом спросил одноклассник.

— Трудно сказать. Да ты все увидишь.

В течение вечера Паша ни разу не приблизился в Даше. Ему казалось, что он увидел совсем другую Дашу. Дама в черном бархате с обнаженными плечами казалась ему совсем чужой. Она была мало похожа на парижскую Дашу, и уже совсем не похожа на Дашу из юности — девочку, которая отказывалась от танцев и праздников, потому что ей даже надеть было нечего.

А еще Павел понял, что вся эта студия, этот «Дом «Д», принадлежит Даше Светловой. И это было совсем не понятно ему — откуда??? А когда он приметил возле Даши не очень молодого мужчину, который незаметно для всех, но очень понятно для Павла, был всегда рядом с ней, он понял все.

Скрипнув зубами, Рябинин отправился осматривать выставку. Но его, как магнитом, тянуло туда, где была Даша. И каждый раз он натыкался взглядом на этого мужика, который однозначно был рядом с Дашей не случайно. Пару раз он даже видел, как она берет его за руку. И как он смотрит на нее — от него тоже не укрылось.

После торжественных речей и открытия выставки вышколенные мальчики из обслуги распахнули двери в боковую от главного зала комнату, и гостей пригласили на фуршет.

Рябинин почувствовал, что голоден, и влился в толпу жаждущих и страждущих.

Он набрался совершенно не заметно для себя. Коньяк теплом пролился в желудок, и быстро начал свою работу. Не умеющий пить, Павел практически не закусывал, и голова очень скоро перестала его слушаться.

Павел присел на диван под каким-то раскидистым растением, и даже, кажется, вздремнул.

— Паш! Паша-а-а-а… — Услышал он сквозь сон, и с трудом приоткрыл глаз.

Даша Светлова собственной персоной.

— А-а-а-а… Это вы, мадам владелица салона буква «Ды»! — В голосе приятеля Даша услышала горький сарказм.

— Пашка! Ты что, нарезался? — Дарья засмеялась. Она никогда не видела одноклассника таким.

— А