Наташа Труш

Нежная мелодия для Контрабаса

Шрифты предоставлены компанией «ПараТайп»

© Наташа Труш, 2018

Он голыми руками сломал замок на клетке Конрада: рванул его резко вниз, и хилая дужка сиротливо закачалась на стальных изогнутых «ушках». Конрад вышел из вольера. Хотел встать на задние лапы, чтобы лизнуть хозяина в нос, но у него не хватило сил. За месяц он похудел и ослаб.

Они гладили его в четыре руки, а он щурился от счастья и прятал от них свои спелые влажные черешни.

Кто хоть раз терял собаку, тот знает, что настоящее счастье — это найти ее и, не стесняясь слез, плакать от радости.

18+

ISBN 978-5-4483-2550-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Оглавление

1. Нежная мелодия для Контрабаса

«Если б не было тебя,

Скажи, зачем тогда мне жить?

В шуме дней, как в потоках дождя

Сорванным листом кружить.

Если б не было тебя,

Я б выдумал себе любовь.

Я твои в ней искал бы черты,

И убеждался вновь и вновь,

Что это всё ж не ты…»

(Джо Дассен

«Et si tu n’existais pas»

в переводе на русский)

Алла Казанская завтракала в кафе «Мадлен» у Техноложки. Она заходила туда каждое утро, третий год подряд, кроме выходных дней и праздников. Черный чай с лимоном и сахаром, и к нему непременно завитая булочка-ватрушка, или кусок пышного пирога с рисом и яйцом, а то и нарядное пирожное с кремом! И никаких угрызений совести, никаких переживаний о фигуре!

Алла не отличалась модельной худобой, и собственное тело ее вполне устраивало. Она не «сидела на диетах», как все ее подруги, не верещала, закатывая глаза, что у нее появился целлюлит. Не было у нее никакого целлюлита! Тело было — да. «Девушка в теле» — это о ней. А вот целлюлита не было! Ее было не ущипнуть, как волейбольный мячик.

Такой Алла была не всегда. До двадцати трех лет она занималась спортом. Пришла в легкую атлетику худющая, как щепка! Коленки торчали, как два камня, как две переросшие картофелины. Потом набрала мышечную массу. А когда оставила мечты о великих спортивных победах, вернуться к параметрам девушки с подиума уже не смогла. Впрочем, Аллу мало волновали пресловутые «90—60—90». У нее везде было побогаче! И тощим приятельницам она не завидовала. Ее вообще смешили их стенания, когда они дрыгали тощенькими пальчиками по ребрам и плакались: «Ой, ну, смотри, какой жиртрест!»

Алла смотрела на себя в зеркало, и отражение ее совсем не пугало. Больше того: оно ей нравилось. «Не толстая, а полненькая!» — говорила она о себе самой, и была уверена, что мужчинам такие интересны больше, чем тощие «вешалки». И еще вспоминала поговорочку про то, что мужчины — не собаки, в том смысле, что на кости не бросаются.

Правда, ей все больше встречались любители косточек и ребрышек, которые почему-то с первого дня знакомства начинали ставить ей условие: худей! Интересно, а если женщина очень умна, ей могут сказать: глупей?! Алла считала это большой мужской тупостью, а тупых мужиков не выносила, и сделала вывод, что умных мужчин просто нет в природе, потому что за последние десять лет ей такие не попадались.

При этом она видела, какими глазами смотрят на нее порой мужчины — съесть готовы! Только что не облизываются ей вслед! Но близких знакомств с этими «нормальными» представителями противоположного пола у нее не случалось. Зато недавний кавалер Павел, которому она от больших чувств выделила место в своей квартире, с превеликим удовольствием устроился у нее, но при этом постоянно приводил ей в пример то принцессу Диану, то Жанну Фриске.

Алла смотрела на него с удивлением. В первые дни знакомства он говорил ей, что она очень похожа на Аллу Пугачеву, и лицом, и прической, и фигурой. И даже имя у них одно!

Она поняла, что Алла Пугачева совсем не в его вкусе, и предложила ему покинуть ее дом. Не хочешь — не ешь!

И таких «Павлов» встречалось на ее пути не мало. Подстраиваться под их вкус Алла не собиралась. Она считала, что если любовь, то при чем тут обхват талии, и какая разница, в какую цифру упирается стрелка на весах?! К тому же, у нее нигде ничего не висело, джинсы не трещали по швам, и «жопины уши» отсутствовали!

Она просто не была худой! И не собиралась худеть. Она жила в своем весе с удовольствием, и любила себя, раз уж никто другой не любил. Кто-то делает силиконовую грудь и силиконовую попу, а у нее свои, настоящие. И никакого целлюлита! Талия? Да, пожалуйста! На месте талия!

Ей было смешно наблюдать за двадцатилетними свистушками у них в отделе, которые постоянно вздыхали по этому поводу. А еще они регулярно скрывались за шкафом, где показывали друг другу что-то страшное. Наверное, это «что-то» и в самом деле было страшное, потому что девчонки охали и ахали, а потом отказывались от чаепития с печеньем. Вместо этого они глотали какие-то пилюли, запивая их минералкой.

А Алла пилюли не пила. Она как раз наоборот — покушать любила! И готовить умела, и делала это с удовольствием. Вот, правда, завтракать дома не успевала, потому что спала до победы, а когда вскакивала после надрывного звонка будильника, времени на завтрак не хватало. Тут или кофе пить, или наводить красоту. Второе — дороже. Придти на работу в офис без макияжа и прически она не могла. Ее бы не поняли. Она все же, какой-никакой, а начальник.

С завтраками проблему решила просто и легко: рядом с офисом у станции метро «Технологический институт» было симпатичное кафе, в которое она заглядывала каждое утро. Ей нравилось сидеть за столиком у окна в пустом в этот час зале и смотреть на спешащих по своим делам горожан. Она не боялась опоздать. Во-первых, она была не рядовым сотрудником компании, а дослужилась до руководителя группы. Во-вторых, все знали, что она уже почти на месте, в двух шагах от работы, и если ей позвонить, то через три минуты она войдет в кабинет. Не влетит, не ворвется, а нормально войдет. Можно сказать даже «вплывет»! Потому что минуты ничего не решают, а потерять лицо, ломая каблуки в полете, очень легко!

Лицо — это то, что Алла Казанская «строила» много лет, упорно, совмещая работу и учебу в вузе. Она по-ленински грызла гранит строительной науки, понимая отлично, что все в жизни ей придется зарабатывать самостоятельно, поскольку папы-миллионера у нее не было.

Была тетушка Мария по отцовской линии, которая в свое время пригласила ее в Петербург, сразу после окончания школы. Тетушка была еще та хитрованка: Алла ей нужна была в качестве домработницы. Тетушка хворала серьезно, в помощи нуждалась. К счастью, была она старушкой не вредной, и щедрой: Аллу прописала в своей двухкомнатной квартире, а потом и вовсе отписала ей в наследство свою драгоценную жилплощадь. Наследников у нее не было, как и более близких родственников, чем Алла, поэтому провинциальной девочке очень повезло. Тетушка же остаток жизни прожила с Аллой, как у Христа за пазухой. И в благодарность за уход и заботу не стала напоследок мучить свою родственницу, отдала богу душу тихо, в уме и памяти.

Алла достойно проводила тетушку в последний путь, собрав на поминки всех ее соседок, которые дружно сказали, что Мария похоронами «осталась довольная», поинтересовались, как «покойница» распорядилась имуществом, выпили цистерну чаю и бутылку водки — каждая по наперстку, и расползлись по своим норкам.

Алла прожила одна несколько лет. За это время пару раз пробовала построить семью, но поняла, что без любви ничего не получится. Как-то все не так у нее складывалось с мужчинами. Почему-то мужчины начинали лепить из нее идеал для себя. А ей такого счастья не хотелось — чай, не на помойке себя нашла!

Была у Аллы мама-пенсионерка, Татьяна Георгиевна, которая лет пятнадцать назад поселилась в маленьком южноуральском городке, где прошло ее детство, где был родительский дом. В городок этот она сбежала от своего мужа-тирана из Казахстана. Последний не рискнул бросить свои несметные сокровища — дом, корову, лошадь, тринадцать баранов и сотню кур, преследовать беглянку не стал, и она зажила свободной жизнью на Урале. Работала ветеринарным врачом, лечила кошек и собак. И, выйдя на пенсию, продолжала работать. И еще работала бы и работала, да стали у нее сильно болеть суставы. Она жаловалась на болячки дочке, и Алла сказала ей просто:

— Ма, бросай все, и приезжай ко мне!

— Ну, что ты! Как я брошу все?! И как мы там у тебя разместимся?! — мама и хотела к дочке, и боялась помешать ее личной жизни.

— Ма, да какая личная жизнь?! Да и успею еще! Мне всего тридцать два! Приезжай!

И Татьяна Георгиевна стала собираться в дорогу.

Южноуральский родительский дом давно превратился в развалюшку. Родители Татьяны Георгиевны этот мир покинули, и за время казахстанской эпопеи ветврача Казанской домик изрядно обветшал. Но и на эту недвижимость нашелся покупатель. И Татьяна Георгиевна, получив за избушку-развалюшку немного денег, заказала контейнер для вещей.

Алла ей приказала все бросить, и ехать с одним чемоданом. Но мама решительно возразила:

— Нет и нет! У меня есть швейная машинка, приличное трюмо, ковер! Могу еще старый диван взять!

— Нет-нет-нет! Мама! Диван некуда будет поставить! У меня же есть все! Бери только самое необходимое, хорошо?!

— Ну, хорошо, — грустно согласилась Татьяна Георгиевна. И по ее интонации Алла поняла, что мама впихнет в трехтонный контейнер все, что войдет!

Если б она знала, что туда может войти, она бы сама полетела в южноуральский городок, и лично бы руководила процессом отправки родительницы в Северную столицу.

Мама приехала с тремя чемоданами и сумкой-переноской, в которой сидел кот средней паршивости, явно подобранный на улице. Кот был породы помойно-дворовой, зато с документами, которым мог бы позавидовать любой благородный зверь. Паспорт с прививками и анализами был такой, что этого голодранца можно было хоть завтра на выставку в Париж.

— Это, стало быть, угловой жилец? — не столько спросила, сколько констатировала факт Алла.

— Ну да! Аллочка, это друг мой!

— Как друга зовут? — Алла вспоминала и вспомнить не могла, чтобы родительница ей сообщала о том, что у нее есть кот.

— Так, Вася же!

— Ну, да — ну, да! Как же иначе-то, Вася, конечно! Вася с Урала!

Но Вася с Урала — это было полбеды. Беда случилась, когда в Петербург с Урала приполз трехтонный контейнер. Кроме потертого не модного ковра, приличного еще трюмо и сломанной швейной машинки в тумбе в контейнер много чего влезло. Влез старый диван, ободранный еще предшественниками Васи, влезло кресло с одним деревянным подлокотником — второй пропал еще до возвращения Татьяны Георгиевны в родительский дом. И диван, и кресло Алла прямо у крыльца определила соседу с первого этажа, у которого в квартире хоть и не было ни одного свободного угла, но был талант пристраивать любую принесенную с помойки вещь. Сосед с радостью вцепился в диван и кресло, и, втащил их на свой этаж при помощи друга-алкаша.

Диван и кресло — это были цветочки! За ним последовали ягодки…

Если кому-то приходилось бывать в лавке старьевщика или на блошином рынке, тот поймет, что трехтонный железный ящик привез с Южного Урала несметные сокровища. Но Алла не могла по достоинству оценить все это древнее великолепие, и когда грузчики извлекали из контейнера очередной ящик, она смотрела на него с ужасом, ожидая очередного потрясения. Первым был старый чемодан, с которым мама в детстве ездила в пионерский лагерь. Он под завязку был забит инструментами: тяжеленный молоток, который болтался на износившейся ручке, рубанок, без главной — режущей — части («давно потеряна!»), три пилы со сломанными зубьями, топор без топорища, и инструмент, очень похожий на ледоруб. Все это было засыпано ржавыми гвоздями, болтами, шурупами, и поднять этот чемодан было очень проблематично.

Алла, открыв фибровую крышку с надписью «Инструменты», молча уставилась на гору металлолома, и, пережив эстетический шок, сказала:

— Мама, зови соседа из третьей квартиры…

— Отдашь? — обреченно обронила Татьяна Георгиевна.

— Отдам, — кивнула Алла.

— Отдавай! — согласилась мать, но ловким движением выцарапала ржавую железяку под названием «ледоруб». — Это может пригодиться! Я им и гвозди забивала, и однажды от соседки отбивалась!

— Удачно?

— Что ты имеешь в виду?

— Удачно отбилась? Без последствий?!

— Без! Эту соседку лопатой не убить, не то что этим безобидным орудием! Я его оставлю, как память… О папе!

— Мам! Ты неисправима! Ну, хорошо! Если память, то я — пас!

За чемоданом следовали три одинаковых пылесоса, ни один из которых не работал. Это мама честно сразу сказала:

— Все три — не рабочие! Но! Если у тебя есть на примете мужчина, у которого руки не в жопе, то можно сделать один! Этому пылесосу сноса не будет!

— Мама! Во-первых, у меня нет никакого мужчины, ни с руками в том самом месте, ни какого бы то ни было другого!

Алла не успела договорить. Татьяна Георгиевна удивленно на нее посмотрела и спросила:

— Ты это серьезно?

— О чем?

— Ну, о том, что никого у тебя нет?!

— Вполне! А что тебя удивляет?

— Нет, ничего. Хотя, удивляет, конечно. Но нам, тем, которые с Урала, вас не понять…

— Можно продолжать?

— Валяй!

— Во-вторых, — продолжила Алла. — У меня, мамуль, замечательный пылесос! Он не только пыль убирает, но и ковер моет! Да сейчас, знаешь, какие есть пылесосы?! В них специальные фильтры стоят, и, почистив мебель, разглядишь на этом фильтре то, на чем спишь и сидишь! Я однажды увидела демонстрацию этого космического чуда техники, и после этого жить не хотелось!

— Аллочка! Так, может, нам купить такой?! — робко спросила Татьяна Георгиевна, впечатленная пламенной речью дочери.

— Ма! Тебе сказать, сколько он стоит? Лучше тебе не знать!

— Алусь, у меня есть сбережения!

— Вот и побереги свои сбережения, мам! Не думай ты о нем! Это я тебе просто для справки рассказала! У меня тоже хороший пылесос! Тебе понравится! А этих монстров — на помойку!

— Может, соседу? — внезапно вспомнила о мужике с первого этажа Татьяна Георгиевна.

— Может, и ему. Поставим тут, он или в норку к себе утянет, или на помойку. Боюсь, что первое. Да, мам, капитально ты пополнила хозяйство нашего Петровича!

Грузчики выпотрошили до конца железный ящик, и контейнеровоз, громыхая и угрожающе качаясь, отправился в обратный путь. А Алла и Татьяна Георгиевна продолжили разборку вещей из старого дома.

Порадовал Аллу старинный столик: четыре высокие ножки, скрепленные внизу кованой металлической подставкой. А круглая столешница представляла собой сложную конструкцию: будто круглая низкая шкатулка с художественной резьбой по дереву на дне, а сверху — стеклянная крышка, с красиво обработанным, как у дорогого зеркала, краем. А еще самовар, не электрический, а настоящий, который топят сосновыми шишками. С трубой!

— Мам! Какая прелесть! Поставим его на лоджии, трубу выведем на улицу и будем по праздникам и воскресеньям с субботами наслаждаться настоящим чаем!

В неравной борьбе за имущество Татьяна Георгиевна отвоевала чугунный утюг с витой ручкой.

— Мама! Зачем тебе этот утюг?! И как ты собираешься им пользоваться?!

— Алусь, тут все просто: ставишь его на газовую плиту, разогреваешь, и гладь себе на здоровье! — Татьяна Георгиевна погладила утюг с любовью.

— Мам, у меня хороший утюг, и многооперационный!

— А утюгу нужна только одна операция, — возразила мать. — Он должен хорошо гладить. Так вот скажу тебе: сложные кружавчики способен качественно разгладить только вот такой чугунный утюг!

— Мамуль, хорошо бы еще знать, в каком месте у нас с тобой сложные кружавчики! — хихикнула Алла, но утюг все-таки оставила.

С божьей помощью они к позднему вечеру разобрали все коробки и чемоданы. Алла очень обрадовалась четырем ложным венским стульям, жаккардовому коврику с пейзажем и оленями, который помнила с детства, семейным фотографиям в рамках под стеклом, и двум узкогорлым вазам из стекла глубокого болотного цвета. Была еще старинная посуда, красивые ложки, вилки и ножи. И на этом все. Остальное — соседу. Или в помойку!

— Вот так, дочка. Жила-жила я на белом свете, почти шесть десятков лет прожила, а ничего толкового не нажила. И приданого для тебя у меня — ноль! Вот это все, что есть! — Татьяна Георгиевна развела руки в стороны.

— Мама, не думай ты ни о чем таком! Ну, есть же все! А стульям, столику, самовару я очень рада!

— А утюжку? — вполне серьезно спросила мать.

— Ну, и утюжку, конечно! — засмеялась Алла. — Непременно заведу кружавчики и буду их гладить этим чудом!

Они прожили вместе два года в мире и согласии, а потом Татьяна Георгиевна, краснея, сообщила дочери, что выходит замуж и уезжает.

— Замуж? — удивилась Алла. — За кого?!

— Он хороший человек, Алла. Бывший военный врач, работал в Военно-медицинской академии. Очень умный и добрый человек, — Татьяна Георгиевна покраснела. — Мы любим друг друга.

— Мам, но когда ты успела?! — Алла и в самом деле не понимала. Вроде, мать всегда была дома. Ну, порой она звонила кому-то, и уходила с трубкой в свою комнату, и говорила тихо. Алла думала, что б не мешать ей, а оказалось — вот такие тайны мадридского двора! И вечерами мать почти всегда была дома, за исключением тех дней, когда она выбиралась в театр. Но, вроде, туда она ездила с какой-то подругой. — Мамуль, «подружка» — то мужского рода у тебя?!

— Ага! Ты извини, я не знала, как сказать…

— Да, ладно, мам! Я не обижаюсь. Скажи, он не такой, как фермер твой, казахстанский?

Этого маминого «заграничного», считай, мужа Алла не знала и никогда не видела, как, впрочем, и своего отца, который сгинул без вести, не оставив о себе ни фото, ни адреса. Даже фамилию она носила мамину. И вот новость, так новость: у мамы новый муж!

— Ну, что ты?! Их рядом не поставить! Валерий Иванович — удивительный человек. И ты не думай, я его из семьи не увожу. Он уже пятнадцать лет, как вдовый.

— Верю-верю! Последний вопрос: где ты его нашла?

— Так, в парке! Алла, ты чему удивляешься?! Петербург — огромный город. У вас тут выбор — не то, что у нас, на Южном Урале! И приличных мужчин — море! — Татьяна Георгиевна вполне серьезно говорила это. — Я же не просто так удивляюсь, что ты такая молодая и красивая, и одна!

— Ну, вот так получается. С любовью мне не везет. А просто так — не хочу.

— Алусь, а у нас не просто так, — Татьяна Георгиевна просветлела лицом. — У нас — любовь. Я и не думала, что такое может быть…

— Ну, остается порадоваться за вас. Но, извини, без смотрин никуда тебя не отпущу! — Алла погрозила пальцем. — Не дай бог, если мне твоей военврач не понравится!

Военврач Алле понравился. Валерий Иванович Климов был приветливым и разговорчивым, умел слушать и интересно рассказывать. «Маменьке повезло! И я рада за нее! Правда, я опять останусь одна…», — подумала Алла. А вслух сказала:

— Зато у меня теперь будет моя семья, и мне будет к кому ездить в гости! Где вы жить собираетесь?

— У Валерия Ивановича дом за городом, в Репино. Там и будем жить.

— Дом — это солидно. Утюжок заберешь?! — Алла хитро улыбнулась. — Думаю, что у тебя наступает время продуманных кружавчиков на каждой тряпочке, а их, как известно, иначе, чем этим утюжком и не прогладить!

— Издеваешься? — спросила мать.

— Шучу! Причем, очень по-доброму!

— Тогда возьму утюжок! На память. О родительском доме. И Васю. У Валерия Ивановича есть кошка Маруся. Им будет хорошо!

— Мамуль! Ты молодец: не только себе жениха нашла, но и Васе — невесту!

— Осталось тебе найти кавалера, и можно мне помирать, — Татьяна Георгиевна улыбнулась.

— Ну, мам, тогда жить тебе лет до ста!

Оставшись одна, Алла перестала завтракать дома. И быстро привыкла к иному ритму. Какое бы ни было время года, ей нравилось сидеть в кафе у окна и смотреть на улицу. В солнечный день — на обнаженные плечи и легкие сарафаны, на легкомысленные соломенные шляпы и шлепанцы на босу ногу. В снег — на шубы и меховые шапки, что топорщились от влажности слипшимися шерстинками, и были похожи на больших неуклюжих ежей. В дождь — на зонты, зонтята и зонтищи всех цветов и фасонов, от которых отскакивали дождинки.

Иногда за окном шмыгали осторожные кошки. Иногда пробегали собаки — самостоятельные, без поводков и ошейников, и не очень самостоятельные, связанные с хозяином кожаной уздечкой.

Как-то раз Алла увидела за окном собаку, которая привлекла ее внимание. Овчарка, крупная и красивая, не очень молодая. Она слегка прихрамывала, шла медленно, но по ней было видно, что она знает, куда идет. На собаке был хороший кожаный ошейник, а на ошейнике — сумочка, вроде той, что цепляют на брючный ремень для мобильного телефона. В зубах у собаки был старый рюкзачок из джинсовки с карманами из серого кожзаменителя. Похоже, пустой. Собака остановилась у окна, за которым сидела со своим чаем Алла. В этот день она радовала себя пирожками с капустой особой выпечки — из легкого творожного теста.

Собака внимательно посмотрела на Аллу. Присела за окном на задние лапы. Они при этом растопырились смешно. Видимо, из-за этого собака прихрамывала. Что-то не то у нее было с задними лапами.

У собаки была седая усатая морда.

Давным-давно у Аллы в доме тоже жила овчарка. Когда она состарилась, у нее тоже поседела морда. Нигде на шубе не было седины. Чепрачная спина до глубокой старости оставалась черной, подпалины — огненно рыжими, а морда — седая.

Собака смотрела на Аллу, будто хотела ей что-то сказать.

— Что тебе? — тихо спросила Алла.

Собака тихонько гавкнула, не выпуская из пасти лямок рюкзачка.

Алла взяла с тарелки последний крошечный пирожок с капустой и завернула его в салфетку. На выходе привычно кивнула юному официанту:

— Спасибо! Как всегда — все было вкусно!

— Приходите еще! — улыбнулся он в ответ.

— Непременно!

Алла вынырнула из прохлады кафе в душное марево питерского лета. Раскаленный воздух дрожал над мягким асфальтом, в который проваливались тоненькие каблучки и шпильки, солнце, словно шар из раскаленного металла, зависло над городом. И это в девять часов утра! Такого жаркого лета не было в Питере сто лет! Так говорят синоптики. Сто — не сто, но в последнее десятилетие температура воздуха до сорока градусов точно не поднималась.

Алла поискала глазами собаку. Ее не было нигде. Ушла?! Увели?!

«Жаль! — подумала Алла. — Собака симпатичная. И явно что-то хотела мне сказать…»

Она еще немного постояла у входа в кафе, повертела головой то в одну, то в другую сторону, но собаку так и не увидела. Она даже подумала: «А не привиделось ли?!…»

В последующие дни она приезжала чуть раньше, и задерживалась дольше. Ждала. Но собака больше не приходила…

* * *

О своем детстве Стас Горенко знал и помнил не так много. Карельская деревня в три дома. Не деревня, а хутор. В двух домах — старые бабки, в третьем — его семья: он, сестренка и мамка. У крыльца в будке — пес Верный. Если бы не он, вряд ли бы сейчас валялся Стас на своем продавленном диване и смотрел по ящику футбол.

Проснулся он тем февральским утром, а дома — ни души. Печь — чуть теплая. В чугунке на печи — пять картофелин, на столе — бутылка с остатками постного масла, огурцы соленые в банке, с паутинкой белой плесени, грибы тоже соленые, черный хлеб под полотенцем.

До обеда он ждал, что появятся мамка и сестренка Валька, которые с раннего утра отправились в район, в поликлинику. До района — семьдесят километров, да до шоссе полтора по бездорожью. Даль несусветная!

Мамка с вечера ему сказала:

— Стаська! Как проснешься — не пугайся. Пообедай и поужинай, а там, как стемнеет, и мы с Варькой, может, возвернемся. Дай бог на автобус успеть!

Стас ждал их, сидя у замерзшего окна, за которым белый сугроб крышу подпирал, и из-за него ничего не видно было. Да и что видеть? Забор. А за ним — две сосны, и снова снег.

Когда стемнело, пообедал без удовольствия. Потом уснул.

Пробудился от холода. Зуб на зуб не попадал, в животе оркестр марши военные наяривал, в избе — темно и холодно. И ни мамки, и ни Вальки.

Стасик заплакал. Сначала тихонько, потом в голос, от страха и холода. Да так, что пес Верный стал скрести дверь с улицы и подвывать.

Стасик дверь толкнул и Верный боязливо вошел в дом. Его никогда не пускали на порог, его дом — будка у крыльца, и Верный хорошо это знал, и никогда не просился в тепло. В самые суровые карельские холода он сворачивался калачиком, засовывал нос под хвост и спал на снегу. Специально! Чтоб запорошило его снежком. Под снежным одеялом ему было теплее, чем в будке. Будка хороша была в другое время года, а зимой лучше, чем в снегу, было только у горячей печки. Но к ней Верного никто не пускал. Пес был рожден на улице, и жить ему положено было на улице.

Кабы, не Верный, не было бы Стасика в живых. Изба выстудилась, и продрогший голодный Стаська согревался под старой маманиной пальтухой, обнимая пса. На исходе вторых суток их нашли деревенские бабки. Обеспокоились старухи, не увидев над крышей дома Горенко дымка из трубы. Бабка Марфа влезла в растоптанные валенки, завязала на голове платок, бывший когда-то пуховым, завернулась в тулупчик сношенный и пошаркала к соседке — бабке Соловьихе.

Та глуха, как тетерев была, ладонь ковшиком к уху, и на каждое слово вопрос:

— Ась?!

— Хренась! — бабка Марфа и понятней в рифму могла ответить. — Горенки, говорю, не померли ли! Собирайся, пойдем проведывать!

Соловьиха опять переспросила:

— Ась?!

Бабка Марфа выругалась вполголоса, сдернула с крючка у двери телогрейку, проорала Соловьихе прямо в ухо:

— Одевайся, глухня! Горенки без свету второй день!

— Ты что орешь-то?! — напирая на «о» прошамкала Соловьиха. — Я и сама вижу, чего-то у них тёмно! А чего бы без свету-то, думаю…

— Думает она! Чем ты там думаешь-то?! — бабка Марфа нашла на вешалке драный платок Соловьихи. — Ты шевелись, давай!

— Дак, я чего и делаю-то? Шевелюсь! — Соловьиха с трудом застегивала фуфайку — пальцы не слушались. — Шевелиться-то уж не могу! Помереть бы, так только б не зимой!

Соловьиха пустилась в пространные рассуждения о бренности бытия, об одиночестве и о том, что вся эта «окаянная жисть» бабке надоела до чертиков, а тут еще зима, а в зиму помирать — самой даже «неудобно перед людями». Это ж сколько хлопот-то, если зимой! Это и могилу рыть — беда, и домовину привезти из соседней деревни — тоже не так-то просто!

Она рассуждала вслух, а бабка Марфа костерила ее почем зря:

— Я ей про дело, а она опять про свое умирание! — и проорала ей громко в самое ухо. — Надоели мне твои разговоры про смерть! Ты ее дождись сначала! Уж сколько годов ждешь, а она заблудшая где-то!

— Дак, я што, виновная что ль в этом? — всхлипнула Соловьиха, вываливаясь в холодные сени. — О чем мне другом-то говорить, если жду-не дождуся старую с косой…

Потом они с трудом продирались через снежный занос, которым перемело дорогу: трактор по деревне проезжал в лучшем случае раз в неделю, а если Федька-тракторист ударялся в пьянку, то и реже. Вот тут как раз был тот самый случай.

— Федька — обормот, опять водку пьянствует, сволочуга пьяновая! — ругалась бабка Марфа.

— Ась?! — переспрашивала Соловьиха.

— Хренась! — снова огрызнулась бабка Марфа. — Глухариха! Говорить с тобой, так только нервы трепать.

Помолчала, и громко, против ветра крикнула:

— Уши давно мыла?!

— Давно! Мы с тобой как на Новый год истопили баню, с тех пор и не мылась, — обстоятельно ответила Соловьиха. И тут они пришли.

Калитка у соседей Горенок не открывалась, замело ее. Пока бабки тянули ее со всех сил, пытаясь продрать штакетины через свежий снег, промокли, как две мыши. Бабка Марфа материлась в голос, а Соловьиха поминутно задавала свой любимый вопрос:

— Ась?!

Наконец, калитка поддалась, прочертила по снегу полосы, как большая гребенка, и бабки протиснулись в образовавшуюся щель.

Стаську и Верного забрала к себе бабка Марфа. Мальчика одели в то, что удалось найти. Входную дверь подперли метлой — голиком на палке, и отправились в обратный путь.

— И что, обещались вечером приехать и не приехали? А, может, в больницу их определили? Не? Не знаешь? Экой ты, Стасюшко, немко! Слова не вытянешь!

В дом к бабке Марфе пса не пустили. Хозяйка определила его в сени, где в углу лежала копешка сена.

— Этого-то кобеля тепереча как кормить?! — сетовала Марфа. — У меня ж мяса для него нету!

Пес мяса не требовал. Он рад был хлебу и горячей перловой похлебке, в которую бабка капала немного постного масла. Пес сам открывал дверь на волю, уходил со двора, быстро бежал к своему дому, жадно обнюхивал калитку, пробирался к крыльцу, проваливаясь по самое брюхо в снег, заранее зная, что в доме никого нет. Ни одного следочка от дороги к дому, и сугробы у крыльца выше и выше день ото дня. Выше и выше. Выше его будки, которую когда-то, когда он был еще глупым щеном, любовно сколотил ему хозяин. Потом хозяин ушел. Постоял недолго на пороге, огладил Верного, и ушел. И больше никогда не появлялся.

А вот и другие члены семьи Горенко — мать и сестренка Стаса — исчезли без следа, будто корова языком слизала. Как стало позже известно, в поликлинике они не появились. Ни живыми, ни мертвыми не отыскались. Их исчезновение так и осталось тайной, за разгадку которой Стас отдал бы все, что у него было.

Осенью в лесу грибники нашли останки двух человек. Опознавать было нечего и некому. В местной милиции пришли к выводу, что это пропавшие родственники Стаса Горенко. Скорее всего, в пургу его мать и сестра были сбиты на дороге машиной и спрятаны в лесу. Стас узнал об этом через много лет — его познакомили с документами личного дела, в котором была справка из милиции. Впрочем, все это были лишь предположения.

А тогда три недели он прожил в избе у бабки Марфы, и все ждал и ждал мать, глядя с утра до вечера в продутый горячим дыханием «глазок» в замерзшем окне. Потом за ним приехали из районного центра, и увезли в приемник-распределитель. Там Стасу впервые в жизни начистили рыло. Он бы сказал, «побили», но взрослый Колька-кореец, который верховодил в приемнике-распределителе, сказал, что будет «чистить рыло», и чистил! А потом нашел его, зареванного, с кровавой юшкой под носом, в туалете за шкафом, крепко прижал к себе, и повторял:

— Мужиком будь, слышишь, ты?! Слышь, я кому говорю-то?! Мужиком будь! Это тебе учеба была. Будешь мужиком, я тебя уважать буду, понял — нет?!

— Понял, — шмыгнул носом Стася, сплюнул кровью, и боднул упрямо в лоб Кольку-корейца, который сильно нарушил его личное пространство.

Как и следовало ожидать, спустя какое-то время, Стас Горенко попал в детский дом, где прожил до шестнадцати лет, закончил девять классов, и подал документы в училище, на шоферское. Мог бы что и поинтереснее выбрать, так как учился хорошо. Но ни к чему ему было, потому что мечтал о службе в милиции. Хотел стать следователем. А для этого ему надо было отслужить в армии.

Физические данные были — дай бог каждому! Детский дом свое дело сделал: Стаська научился драться, как тигр! Бицепсы и трицепсы росли год от года. Он давал их потрогать девочкам, и они делали это с удовольствием и уважением.

Потом была учеба в училище, где было ему скучно, так как науку шоферскую он в совершенстве освоил еще в детском доме, пропадая с утра до вечера в гараже с детдомовским водителем дядей Семеном. В конце своей учебы у него Стас мог запросто двигатель перебрать. И старенькие «Жигули» водил классно. И даже грузовик. Только прав не было. А их Стасу можно было выдать с чистой совестью без всякого училища, но … «не положено!» И потому отсиживал он на скучных уроках совсем без пользы, и мечтал о практике. По улицам районного центра ему поездить пока не довелось. А когда это, наконец, произошло, инструктор по вождению посмотрел на него с уважением, и принял экзамен без придирок.

Через год учебы Стас получил досрочно водительское удостоверение и «университеты» его на этом закончились. Он прикидывал, как построить дальнейшую жизнь, и тут вдруг получил письмо от Кольки-корейца. Их пути после приемника-распределителя разошлись: Колька сбежал оттуда, подался в Питер к дальней родственнице, которую он для простоты называл «теткой». Дальняя родственница оказалась сердобольной, сироту приютила. А теткин муж — Иннокентий Семенович, — определил его сначала в школу-восьмилетку, а потом в училище при судостроительном заводе. Так у Кольки-корейца началась рабочая биография.

Спустя некоторое время после того, как судьба раскидала их, Колька-кореец нашел Стаса в детском доме. Написал письмо. Стас обрадовался, так как на всем белом свете у него было только два близких человека — бабки с родного хутора, Марфа и Соловьиха. Писем им он не писал. Боялся, что напишут они ему, что пес его Верный пропал, или умер от тоски. Как тогда жить с такими вестями?! Нет уж, лучше не знать, и думать, что живется Верному сладко и вольготно с бабкой Марфой.

И вот еще Колька-кореец был ему не совсем посторонним. Он первым юшку кровавую пустил Стаське, и сам же пожалел, рассказал, что есть мужиком настоящим быть. Правда, толком побрататься они не успели — Колька сбежал из приемника-распределителя. И вот — нашелся!

Писал он Стасу про жизнь свою ленинградскую. Рассказал, что был в зоопарке и цирке, катался на метро и ходил с дядькой на демонстрацию.

Переписка у них не была регулярной: то один, то другой иногда подолгу не отвечали на письма, то конверты терялись где-то в почтовых пересылках. Но Стас знал, что у него в городе Ленинграде живет друг Колька. И когда он написал ему, что у них на заводе есть общежитие, и если Стас хочет, то…

Стас хотел! Профессия в руках. И к черту завод! Стас слышал, что в Ленинграде в милицию можно устроиться на работу, если биография подходящая, и общежитие там дают тоже.

«… Я живу в комнате теткиной покойной сестры, и ты, пока не устроишься с работой и жильем, можешь жить у меня. Места хватит!»

Никто и никогда не приглашал вот так Стаса в большой город пожить, сколько надо. Он собрался быстро. Что его сборы? Две рубашки в хозяйстве, ботинки, смена белья, осенняя куртка. Из зимней вырос — рукава по локоть. Даже брать ее не стал.

В Ленинграде на вокзале встретил его Колька-кореец. И почему «кореец»? Внешне не похож на корейца. Совсем.

— Колька, все спросить хотел: ты почему «кореец»? Не похож ты на них ни фига!

— Точно! Не похож! — хохотнул весело Колька. — А я и не потому «кореец»! Я у торгаша одного из подсобки на рынке спер корейку — шмат постного мяса на ребрышках, килограммчиков так на пять. И сожрал! Когда меня прихватили, мяса уже не было, только косточки остались! За это менты меня «корейцем» назвали. И все ржали, глядя, как я каждые пять минут носился в туалет. Сказали, бог шельму метит!

Колька помолчал.

— А кореечка просто знатная была! Хозяин ее рвал и метал, требовал вернуть. А как там вернешь?! Да и я малолеткой был — что мне предъявишь?!

— Колька, а знаешь, какая у меня мечта? — вдруг спросил Стас.

— Откуда ж мне знать?! Ты мне не рассказывал!

— Я в милиции работать хочу! — выпалил Горенко.

— Фью! — присвистнул Колька. — Вот только этого мне не хватало! Корейкой, что ль, навеяло?!

— Не, я давно хотел! Помнишь, я еще в приемнике-распределителе рассказывал тебе, что у меня вся семья пропала?

— Ну-ну, припоминаю что-то такое…

— Ну, вот… Конечно, никто их не искал, я так понимаю. Потом, вроде, кого-то в лесу нашли. Но мои или не мои — никто особо не выяснял.

— Ты хочешь правду найти?

— Хотел. Раньше. А сейчас понимаю, что бессмысленно, — Стас глотнул судорожно, и закашлялся так, что слезы выступили. — Ой!… Подавился… Так вот, я хочу, чтобы такого не было больше ни у кого и никогда. Я хочу искать и находить.

— Мечта, значит? — спросил Колька.

— Мечта.

— Ну, для начала тебе в армию надо.

— Знаю! Я готов.

— Вот что, ты все-таки сначала к нам на завод давай. Получишь прописку, пойдешь в армию прямо отсюда. А уж потом тебе прямая дорога в милицию! С руками оторвут! — Колька рад был помочь приятелю.

С работой все получилось как нельзя лучше: Стаса с его водительским удостоверением на завод взяли сразу, и место в общежитии дали, и документы на прописку приняли. У Кольки он только три ночи переночевал, а потом поселился в общежитии у станции метро «Автово».

А осенью его призвали на службу в армию, и он попал туда, куда хотел: в Псковскую дивизию ВДВ. Служил честно, время, проведенное в армии, не считал прожитым впустую. Впереди была цель, к которой шел с детства.

Мечта сбылась. Через две недели после дембеля Стас Горенко работал в милиции. И не просто в милиции, а в милиции «особого назначения». Попасть туда ему помог муж дальней родственницы Кольки-корейца: замолвил словечко, где надо, и Стаса взяли в питерский ОМОН.

— Было бы образование, мог бы карьеру сделать! — ворчал дальний родственник. — А так — все с нуля! Да и то не очень успеешь! Иди учиться!

— Спасибо, Иннокентий Семенович! — благодарил Стас. — Не в карьере дело. Я с нуля начну, а там, как получится с образованием!

Служил Стас взрывотехником. Выезжал на разминирования, уничтожал взрывные устройства. Страха не ведал. Как будто печенкой чувствовал страшные находки, и успевал выдрать у них «жало» до того, как оно могло натворить бед.

К тому времени, как в Чечне начался военный конфликт, который аккуратно называли «мерами по поддержанию конституционного порядка», у Стаса на счету были десятки, — если не за сотню! — разминирований. Он рвался в первую командировку, хотя уже был наслышан, что там не курорт, а война. Правда, слово это не звучало в выпусках новостей. Как раз наоборот: говорили, что никакой войны нет. Вот ведь странность какая: убитые есть, а войны нет!

А убитых было много. Так много, что только слепой мог называть войну «конфликтом» и «мерами по поддержанию конституционного порядка». «Груз 200» — эти страшные посылки в цинковых ящиках, — получали в каждом городе, и в каждой деревне.

* * *

К смерти на войне привыкаешь быстро. Наверное, что-то происходит с душой, когда изо дня в день видишь убитых. Вот он, боец, только пять минут назад смеялся над шуткой товарищей. А вот уже просто тело, «груз 200», и где-то далеко от Чечни, в предчувствии беды екнуло сердце у мамы, отдавшей на войну своего желторотого птенца.

Да что там желторотые, если и тертые войной мужики гибли, кто от шальной пули фанатичной снайперши, кто от незамеченной растяжки. Да мало ли от чего можно было загнуться! Эта война разными способами прибирала мужиков десятками, сотнями, тысячами.

Гошу Половикова Стас любил, как брата. Был он чуть младше, но за плечами было пять командировок и служба в ОМОНе. Был он сапером и по совместительству — снайпером. Глаз охотничий, по-сибирски точный, никогда его не подводил, и с охоты Гоша всегда возвращался с «добычей».

В свою последнюю командировку он прилетел с минно-розыскным псом Конрадом, которого сам воспитал для службы в инженерной разведке. Конрад не боялся взрывов и свиста снарядов, только плотно прижимал уши к голове. Пес был молод и, со свойственным молодежи нетерпением, с трудом сидел на месте, постоянно пританцовывал, приглашал к игре хозяина. Но стоило ему услышать команду «Работаем!», Конрад становился другим: собранным, внимательным и серьезным.

Бойцы сразу же переименовали Конрада в Контрабаса. С именем попали в точку. Конрад «на бис» исполнял такое, что все умирали со смеху: под любую мелодию он подвывал, басовито и печально, будто неизвестный музыкант водил смычком по струнам могучего инструмента.

А еще «контрабасами» на чеченской войне называли бойцов контрактников, которые отличались особой лихостью. Терять этому контингенту было нечего. Они шли на войну для того, чтобы заработать. Им даже награды не полагались. За умение убивать им платили.

Конрад работал в Чечне вообще бесплатно. А награды… Собакам в мирной жизни медали дают очень часто, а вот на войне…

Он был обучен различать запахи, и хорошо знал привкус смерти — его имели взрывчатка и металл. Хозяин Гоша мог это делать только с помощью миноискателя, а у Конрада был более чувствительный прибор — нос. И оберегать этот чувствительный прибор надо было пуще глаза!

Запахи войны — это запахи металла, бензина, мазута, крови. Укрыться от них негде. По правилам, для собак, «работающих носом», на войне должна быть специальная палатка, где они могли бы «отдыхать» от запахов. Но о какой отдельной палатке может идти речь, если и «не отдельных» — то не было! Рады были любой крыше над головой, а нередко и вообще спали просто под открытым небом, и хорошо, если была плащ-палатка, под которой укрывались от дождя.

А Конрад и в такую гнилую погоду отлично работал. Почуяв «добычу», он тихо садился на задние лапы, даже если вокруг были одни лужи. Этим он отличался от многих минно-розыскных «коллег», и особенно — от четвероногих «дам». Ну, не могли они в лужу приземляться, хоть ты убей их! А Конрад, хоть и был псом благородных кровей, не боялся испачкаться. Да и что там бояться?! Если дожди заряжали, то не только Конрад был грязен от носа до хвоста, но и хозяин, и все его друзья, и отцы-командиры, и бэтээры.

Дожди порой выматывали душу, вымачивали белый свет. Одежда, палатки, воздух — все было волглое. В такую погоду хотелось в тепло: в дом, к печке, к батарее, или хотя бы к костру под навесом. Чтоб не сыпался за шиворот мокрый бисер из низко висящих туч, чтоб можно было просушить носки, отхлебнуть из общей кружки сладкого до тягучести, черного, как деготь, чаю с палками чайного листа.

Бойцы с завистью смотрели на Конрада, который к непогоде относился спокойно. Ему было тепло в богатой черно-рыжей шубе, которая не промокала под дождем. Пес периодически встряхивался, и с шерсти веером разлетались брызги, окатывая всех, кто был поблизости. Бойцы матерились беззлобно и ржали, а Конрад морщил смешно свой чувствительный нос, который страдал от дождя больше всего — падающие с неба холодные капли щекотали его.

Дорога от дождя мгновенно превращалась в коричневую жижу, в которой противно скользили солдатские сапоги, а у Конрада вязли лапы. Он уставал, но работал, пока ему не говорили «Отбой!».

Он был очень выносливым, и мог пахать с перевыполнением нормы, хотя Гоша периодически говорил, что у него «нюх замылился», и приказывал ему: «Гулять!»

Но какая «гулянка», если на войне ни на минуту нельзя забывать о собственной шкуре! Ее мог запросто попортить снайпер, который буквально охотился на собаку, работающую на разминировании. Голова минно-розыскной собаки у снайперов ценилась высоко. За нее платили куда больше, чем за солдатскую.

Тот день у них был последним командировочным. Вернее, «крайним»… Хотя, оговорка эта, как прямое попадание…

С утра Гоша Половиков чувствовал себя очень хреново. У него зверски болела голова, и от этого настроение было дурное. Он сцепился с наглым «контрабасом» Терентьевым, от которого за версту несло перегаром и луком.

Терентьев крыл матом всех подряд, потому что ему загнули непомерную цену за отпуск. Отпуск был положен, да только уйти в него было не так просто. Надо было всеми правдами и неправдами получить на него разрешение, отпускные, «боевые». Еще надо было договориться с выездом из Чечни. Ну, и за очередь на отпуск надо было заплатить. А у Терентьева и без этого что-то все не складывалось, и он злился на весь белый свет, и пил по-черному. А от водки зверел и срывался на всех. Да еще и цену за отпускную очередь задрали так, что Терентьев уже никуда ехать не хотел. И не поехал бы, но надо было! Надо! Пока кукушка в голове не улетела окончательно.

Это зарабатывание денег на войне довело Терентьева до ручки. Плюнуть бы на все, бросить все к чертовой матери, но как плюнуть, если на родине у него, на Брянщине, развалился дом, и он влез в неподъемный кредит. И пахать-перепахивать ему Чечню до конца этой никому не нужной войны, зарабатывая на дом, корову и мини-трактор — усадьбу перелопачивать. Одна радость, как бы не страшно это было слышать, — войне этой конца-краю не видно, потому что до тех пор, пока в Чечне есть хоть один русский, война не кончится. А значит — будет и работа!

Терентьев зацепил Гошу Половикова, потому что завидовал ему: каких-нибудь десять часов и командировочным ОМОНовцам дадут борт. И полетят они в Питер, отдыхать от войны, водку нормальную — магазинную, — а не паленую «чеченовку», жрать, с девками в сауне плескаться, отсыпаться в чистой постели. А он бегает, как барбоска, просит, уговаривает отпустить его в отпуск, деньги сует, а на него плюют, как на пустое место, и говорят «приходите завтра!»

Гоша на его контрабасовы претензии ответил грозным рыком, и если бы их не разняли, то они бы сцепились насмерть. В итоге, Гоша в инженерную разведку отправился в состоянии взведенной пружины.

— Работай! — резко крикнул он Конраду, и пес послушно потрусил по обочине дороги. Они ушли вдвоем далеко вперед, и никто из группы не понял, как произошло, что Гоша пропустил сигнал собаки. Конрад тихо сел на обочине дороги, а Гоша сделал шаг, который стал для него последним…

Фугас мощно рванул, вывернув из дороги слоистые пласты глины, и когда осыпался каменный град и ветром растянуло дым, всем стало понятно, что домой Гоша Половиков полетит, но в цинке.

Стас долго не мог подойти к расстеленной на земле плащ-палатке, на которую собрали то, что осталось от Гошки. Страшно было смотреть на это, хоть за свои командировки и успел привыкнуть к смерти, которая каждый день наступала на пятки.

Вот он только что был рядом, злился на контрабаса Терентьева, строго одергивал Конрада, и упрямо пер по дороге впереди всех. Вот он только что… И даже попрощаться не с чем…

— А Конрад где? — вспомнил кто-то о минно-розыскной собаке Половикова. Пса нигде не было. Наверное, его откинуло в кусты. Стас рванул туда, но его схватили за руки, и держали до тех пор, пока он не перестал рваться.

— Туда нельзя, братуха! — тряс его за плечи кто-то. Стас не мог узнать — кто…

Он сидел на обочине дороги, прямо в липкой грязи, и ему было плевать на то, что сыро и холодно. Не хотелось ничего, кроме одного: отмотать все назад, как кинопленку, на пару часов назад, на час. Да, даже на час. Этого вполне хватило бы на то, чтобы все изменить, чтобы Гошка и Конрад остались живы.

Стас сидел, не в силах встать и идти. И это было неспроста. Его что-то держало, как на привязи. И когда он услышал из ближайших кустов собачье поскуливание, он понял, почему его держала дорога. Уйди он, уйди они все, и розыскной пес Конрад пропал бы!

— Конрад? — спросил тихонько Стас, и закричал во весь голос:

— Конрад! Конрад!

И еще так:

— Контрабасина! Ты где?!!! — Голос его сорвался, и он прохрипел имя:

— Конрад…

В ответ из кустов заскулила собака, и Стас рванул туда. Он внимательно смотрел под ноги, чтобы не наступить на какой-нибудь «подарок» от боевиков.

Конрад лежал за кустами, перепачканный глиной и кровью. Он пытался подняться на лапы, но у него плохо получалось. Передние дрожали от напряжения, а задние были перебиты. Брюхо, на котором шерсти было мало, посекли осколки. Из самой большой рваной раны страшно выглядывали сизые собачьи внутренности.

— Конрад, братишка! — Стас оглаживал и ощупывал пса, а тот пытался достать его большим горячим языком. — Сейчас, мой мальчик! Сейчас будем выходить!

Стас поднял собаку, стараясь не задевать раны. Пес заскулил. Стас обхватил его поудобнее, и аккуратно понес к дороге. Навстречу ему рванул кто-то из бойцов, но Стас не отдал собаку, только прохрипел:

— Плащ-палатку! Быстрее! Аптечку!

В следующую минуту он уже бинтовал Конраду раненый живот и лапы, накладывая под бинт большие куски стерильной марли, которые тут же пропитывались кровью.

— Не жилец! — со знанием дела произнес контрактник Терентьев, поправив черную бандану на бритой голове. — Ты, слышь, …это… Отдай его нам! Пока живой, надо освежевать! Хоть пожрем по-человечески.

Стас не сразу понял смысл сказанного, а когда вник, его вырвало, больно, до желчи.

Он грязно выругался, послав Терентьева далеко и надолго. Но тот не понял:

— Издохнет — хуже будет! А все едино — издохнет! А так хоть мяса пожрем!

— Уйди! Пока я тебя самого шакалам не скормил! — прорычал Стас.

Он был страшен, и Терентьев не рискнул дальше говорить об этом. Он думал о том, как несправедлива судьба. Кому-то сегодня борт домой, а кому-то оставаться в этой чавкающей грязи кормить вшей и мечтать об отпуске. Кому-то Питер с его театрами и Невским проспектом, а кому-то — такая же утопающая в весенней грязи Брянщина. И даже куска собачьего мяса не видать, как собственных ушей! Терентьев не шутил, упрашивая Стаса отдать ему раненого пса: собачатину он попробовал на войне, и ничего не имел против этого экзотического блюда. Война — есть война. И есть в окопах хочется больше, чем в мирной жизни. И не деликатесов, а простой еды, но досыта. И хорошо бы не слипшихся макарон с сахаром, а мяса с картошкой! Ну, мужик он, или кто?!

— Гад! — вполголоса выдал контрактник Терентьев с Брянщины. — Сам не ам, и другому не дам!

— Да заткнись уже! — обрезал его кто-то. — Все б только жрал!

— А ничего, что я тут в дерьме скоро год кувыркаюсь, а?! — заходился Терентьев в похмельной злобе. — А ничего, что деньги выбивать приходится, а?! А жрать человеку по природе его необходимо. А тут из жратвы только сухари съедобные да водка! А остальное…

Терентьев смачно плюнул. Хотел еще побузить, но зрителей поблизости не было, а без зрителей ему было совсем не интересно.

— Зверь я, что ли?! — сам у себя спросил. — Надо мне больно эту псину на шашлык! Будто о себе об одном пекусь! Да пусть хоть в Питер его прет, мне все едино! Все едино — сдохнет! А мог бы ужином стать…

Он отстал от всех. Шел, покачиваясь, по раскисшей глине, которая противно чавкала и хлюпала. Он бережно баюкал на груди автомат — оружие тут держат по-особенному, будто ребенка, двумя руками, нежно прижимая. Автомат Терентьеву достался новый, хоть и без рожков, которые пришлось добывать путем неправедным. Но это мелочи. Главное, автомат новый, а то он повидал из какого дерьма приходится некоторым стрелять. И в этом контрабасу с Брянщины сильно свезло. Обмундирования, вот, приличного не досталось, все ношеное-переношеное, блеклое, местами потрепанное до дыр.

На войне этой во всем был бардак. С едой — бардак особый.

— И чего такого особенного сказал-то? — продолжал изумляться Терентьев, скользя по глиняным кочкам. — У нас в деревне, например, если собака, то и живет, как собака: на улице, в будке. Ест то, что дадут. И дом охраняет. А у них там, в городах, совсем с ума сошли! Жратва собачья в магазинах специальных продается, дорогущая! Я то сам не видел, рассказывали… Да…

Терентьев поскользнулся — камешек вывернулся из-под сапога, — только коричневая жижа веером! Он выругался в сто этажей, нащупал место поудобнее, выбрался на обочину, и продолжил свой горький монолог:

— И спят эти твари в хозяйских постелях под одеялом! А врача, случись что, им прямо на дом вызывают! А зимой они в пальто и ботинках ходят! Кхе-х! Етить! В пальто и в ботинках! И что они сюда-то без ботинок приезжают?! Хоть бы посмотреть своими глазами на это чудо…

Ему трудно было понять все происходящее. Вот, про себя он хорошо знал, зачем он тут, почему терпит эту грязь. А где он еще заработает деньги на дом?! То-то же! Потому он контрабас. Ехал сюда — не боялся ничего. И никого. «Чехи» пусть его боятся! Даже трезвого. Или, как говорил Терентьев, «тверезого». А пьяного пусть еще больше боятся, потому что пьяному ему все по барабану. И ни пуля его не берет, ни фугас на дороге не встречается.

«Тьфу-тьфу-тьфу!!!» — поплевал через плечо Терентьев. Он уже и забыл про ссору с этим собачником. И черт бы с ним, с этим псом подраненным. Не только для себя ведь старался, а выставили каким-то людоедом, етить!

— Да и летите вы к чертовой бабушке! — крикнул кому-то обижено Терентьев, развернулся, и зашлепал по непролазной грязи в обратную сторону.

* * *

Брюхо Конраду заштопал медбрат, сопровождавший раненых бойцов. В Ростове-на-Дону у них была посадка и длительное ожидание, вот это «окно» и использовали для операции.

Пока пес спал под действием наркоза, медбрат осмотрел его лапы. Он прикусывал губу и сокрушенно качал головой, а потом сказал:

— Сложный перелом. Зафиксируем, а в Питере врачи уже разберутся, что с этим делать. Одно скажу, ходить тебе за ним, как за ребенком, придется после этого.

И ходил Стас, выхаживал Конрада после операции. Сам научился ставить капельницу: девки-медички в ветклинике показали. Ничего сложного, если в вене стоит трубочка специальная — катетер. Пес лежал на одеяле у старого трехстворчатого шкафа. Стас закреплял бутылку с лекарством на вбитом в дверцу гвозде, иголку вставлял в катетер, и прокручивал колесико в зажиме на системе. Капли начинали падать в прозрачный пластиковый резервуар. Медленно, долго. Когда жидкость в бутылке заканчивалась, на гвозде закреплялась новая емкость. И снова — кап-кап-кап, — медленно и долго.

Деньги, которые Стас заработал в командировке, ему очень пригодились. Собачья медицина — дело дорогое: лекарства, рентген, анализы, консультации врача. Особенно дорого обошлась ему операция: кости задних лап врачи собирали буквально по кусочкам, потом поставили спицы и зафиксировали все гипсовой повязкой.

Конрад много спал и вел себя, как больной пенсионер: он терпеливо сносил перевязки, уколы и тяжелые гипсовые «штаны».

Стас покупал ему разные вкусности, но от еды Конрад отказывался, только пил жадно и много. Но в ответ на внимание нового хозяина благодарно лизал ему руки, и тот с трудом сдерживал слезы. И вспоминал при этом не Гошу, который воспитал собаку, а Терентьева, который, хотел сожрать Конрада!

Через неделю пес повеселел, начал есть, и научился ловко ползать, опираясь на сильные передние лапы. «Заживает, как на собаке», — это было про Конрада.

— Что удивительно, — говорил ветврач, осматривая пса после того, как снял с него гипс, — очень часто у молодых маленьких собак переломы срастаются очень тяжело, а у таких мощных овчарок все происходит куда быстрее. Правда, мелкие собачки, как блохи, скачут даже со сломанными лапами, а эти с пониманием относятся к лечению и терпеливо ждут, когда все закончится.

И спросил у Конрада, глядя в его умные глаза:

— Ну, что, парень, соскучился по улице? Гулять хочешь?!

Пес стриганул ушами на слово «гулять».

— Работать он хочет, — вставил Стас, и Конрад встрепенулся, и если бы его не удержали за ошейник, то встал бы.

— Лежи-лежи! — остановил его Стас. — Отработал, кажется… А, док, вы как думаете?

— Думаю так же. Перелом был очень сложный, и можно сказать с уверенностью, что он будет прихрамывать. Но не это главное. Наверное, психика у пса все-таки пострадала. И большой вопрос, будет ли он после всего, что случилось, искать мины и взрывчатку. Все-таки, это собака! Вот, если бы с ним можно было поговорить…

* * *

Первая вылазка на прогулку стала для Стаса Горенко и Конрада настоящим испытанием. Не смотря на то, что минно-розыскной пес уже уверенно стоял на ногах, Стас чувствовал себя рядом с ним, как с ребенком, который делает первые шаги. Он покрывался испариной, когда собаку заносило в сторону. Хотя, это было, наверное, скорее оттого, что пес долгое время провел в четырех стенах тесной питерской «хрущобы».

Конрад тогда быстро устал, и домой они возвращались с остановками у каждого столба. Не дойдя до дома, притормозили у вкопанной под березой скамейки. Пес посмотрел на хозяина, будто бы говоря ему: «Давай, посидим!»

— Давай, посидим! — откликнулся Стас.

Он присел на скамью, а пес примостился рядом. Задние лапы у него разъехались, и он пытался подтянуть левую, которая слушалась меньше, чем правая. А получалось у него плохо, и лапа дрожала мелко.

Стас помог ему: скинул тапок-шлепанец и ногой аккуратно подвинул больную лапу. Пес благодарно посмотрел на него. Мелочь, а приятно! Из таких мелочей складывается все.

Вокруг носа собаки кружилась муха. Пес следил за ней, и когда она, обнаглев окончательно, нарушала личное собачье пространство, он страшно щелкал зубами. Муха улетала, а пес виновато смотрел на хозяина. «Видишь, даже такую тварь, как надоедливая муха, поймать не могу», — говорил его взгляд.

— Да, ладно, братишка! Не горюй! — сказал ему Стас, а потом, прицелившись, ловко в один мах поймал муху на лету, и послушал, как она зудит у него в кулаке. Он дал послушать Конраду, и тот удивленно склонял то на один, то на другой бок свою большую голову, тыкался носом в кулак, и поскуливал. Казалось, выпусти муху Стас, и пес радостно, с лаем, помчится за ней.

— Извините! — раздалось у Стаса над ухом, и на скамейку опустились два здоровенных пакета с продуктами из супермаркета, а за ними на самый краешек присела девушка. — Думала, брошу их! Руки вырвали!

— Зачем было так нагружаться?! — спросил Стас, чтоб не молчать.

— Так получилось, — ответила девушка. — А у вас собака красивая!

— Красивая, да, — Стасу не хотелось говорить, но Конрад посмотрел на девушку и подмел хвостом у себя за спиной, как будто понял комплимент.

— А я вас тут никогда не видела, — продолжила девушка, и поправила себя:

— Я имею в виду, никогда не видела, чтоб вы с собакой гуляли! Впрочем, и вас, кажется, никогда не видела!

— А мы тут и не гуляли никогда, — ответил ей Стас. Его все-таки втянули в разговор, хотя он бы предпочел помолчать. С Конрадом они друг друга без слов понимали. А тут надо как-то отвечать, чтоб не подумали, что он бука или придурок.

А еще он понял, что ему придется провожать эту особу, так как совсем неудобно бросить ее с этими сумками. Коль уж он стал свидетелем того, как она их волокла…

Хотя, если посетовать на нехватку времени…

— Приятно было познакомиться, но нам пора! — Стас поднялся со скамейки. Конрад, глядя на хозяина, тоже встал.

— Приятно, — ответила барышня. — Правда, мы не познакомились, а вдруг еще раз встретимся?! Я — Геля, Ангелина.

— А я — Стас.

— А?… — Ангелина кивнула в сторону пса.

— Это — Конрад. Мы все-таки пойдем, Ангелина. Конрад устал, а он не совсем здоров. До встречи!

Стас видел, что девушка не собирается уходить, и обрадовался: не придется провожать ее. Не придется объясняться у парадной, почему он дальше не может тащить ее котомки: Конрад все-таки мужчина, и вряд ли ему понравится, что Стас выбалтывает их семейные секреты первой встречной.

— Пока, собака! — девушка Геля протянула псу руку, приглашая его дать лапу, и искренне удивилась, что он не ответил на приветствие. — Не умеет лапу давать?! Странно! Все собаки умеют, а уж такие ученые — тем более.

Ну, не объяснять же ей, что Конрад все умеет, и дома, со своими близкими, всегда готов обменяться «лапопожатием». Да и то не сейчас, а в той, прошлой жизни. Тогда он с удовольствием демонстрировал свою выучку. А сейчас, когда ему так тяжело сидеть на задних лапах, он был совсем не расположен к общению. После ранения он даже перестал исполнять «на бис» свой любимый номер и совсем не реагировал на музыку…

Пес виновато покосился на девушку. Потом посмотрел на Стаса, как бы спрашивая его: «Что делать-то?!»

— В другой раз, — ответил Стас, дежурно улыбнулся, и, потрепав Конрада по холке, вполголоса сказал ему:

— Вперед, малыш!

Они снова встретились через неделю. У той же самой скамейки, до которой Стас с Конрадом дошли уже довольно-таки шустро. По дороге Конрад даже походил челноком по ближайшим кустам, погонял бабочку, которая дразнила его, порхая перед носом. Иногда он замирал в стойке, нюхал воздух и садился на тропе, вопросительно глядя на хозяина.

— Ну, что, малыш, опять железяку какую-то чуешь? И у тебя, малыш, «чеченский синдром»…

— Здравствуйте! — сначала услышал, и только потом увидел новую знакомую Стас. Она была снова с двумя большими пакетами из супермаркета, только они не бросались в глаза, задвинутые под скамейку. — А я забыла, как зовут вашего друга!

— Здравствуйте. Конрад его зовут.

Пес услышал свое имя, остановился, внимательно посмотрел на Стаса, на девушку. Она похлопала себя по колену, приглашая собаку к общению.

— Ну, же, Конрад, иди ко мне! Привет!

Конрад смотрел на Ангелину, слушал ее голос, склоняя голову то вправо, то влево, и не спешил идти к ней. Его длинный пушистый хвост висел до земли — кончик прятался в траве. Вот если бы хозяин разрешил, то Конрад бы помахал им приветливо, и даже подошел бы и дал себя погладить.

Он очень любил, когда его гладят.

Стас сорвал травинку, обкусал кончик. Он смотрел с прищуром на Ангелину, которая подзывала к себе собаку. А Конрад, который и рад бы пообщаться, но, не видя хозяйского одобрения на этот счет, с места не двигался.

Он был очень воспитанным псом. Впрочем, дело тут даже не в воспитании, а в особом послушании. Конрада Гошка Половиков растил не для охраны дачи, а для службы на войне. Минно-розыскная профессия делала собаку не похожей на других представителей этой универсальной породы. Как говорил про немецкую овчарку Гошка, это почти человек, все понимает, только сказать не может! И суровое воспитание собаки — сапера делало свое дело: Конрад отличался тем, что не спешил доверять чужим людям. И даже представленных ему, как друзей, он изучал, исходя из собственных ощущений. Вот Стаса Горенко он принял сразу: сработала рекомендация Гоши Половикова, которому Конрад доверял, как себе самому. А уж после того, как Стас вытащил его из беды, ближе и роднее, чем он, у Конрада никого не было. Он каким-то своим тонким собачьим чутьем понял, что с Гошей случилась беда. Непоправимая. С ним самим тоже случилась такая же беда, но поправимая. А с Гошей…

К счастью, они — Гоша со Стасом — были похожи. Не внешне, нет. Характером, требованиями, привычками. Они ели одну еду, простую и понятную. Пили одни и те же напитки: чаще — черный горячий чай с сахаром, реже — водку или пиво, а иногда водку с пивом. Пели одни и те же песни. И ругались одинаковыми словами. А главное — они имели абсолютно одинаковый запах: от Стаса и Гоши пахло войной. И запах этот не мог заглушить запах душистого мыла, резко пахнущая зубная паста или мятная жвачка, ни даже приятный аккорд мужской туалетной воды «Голубые небеса» с модными нотами жасмина и бурбонской герани.

Стаса Конрад принял сразу, и привязался к нему быстро. Он боялся его потерять, как потерял Гошу. Он стал осторожнее, настороженнее. И даже пестрая бабочка, заманивающая пса в заросли кустов, не могла его не настораживать. И девушка, повторяющая его имя, подзывающая к себе ласково, не может не настораживать. Потому что и бабочка, и девушка — чужие. Им нужно очень постараться стать близкими и родными, чтобы Конрад поверил им, стал доверять, как Стасу и себе, как доверял Гоше Половикову.

В этот раз он все же помог Ангелине с ее объемными пакетами, хоть она и отказывалась, говорила, что привыкла, что у нее каждый день так…

— Это вы каждый день столько продуктов покупаете? — спросил Стас.

— Да! А бывает, и больше, или два захода в супермаркет делаю!

— Когда же вы все это съедаете? А главное — куда это вмещается? — улыбнулся Стас. Девушка была хрупкая, маленькая, с тонкой талией.

— А-а, вы про это?! — рассмеялась Ангелина. — Стас, вы не поняли: это я не для себя покупаю, а для бабушек и одного дедушки!

— Так пожилые, мне казалось, еще меньше едят!

— Точно, меньше! Но часто! — Геля хитро улыбнулась. — Вижу, вы и дальше ничего не понимаете. Это у меня работа такая. Я социальный работник, Стас! Я помогаю инвалидам и пожилым людям, которые сами не могут сходить в магазин. Вот я для них — «скорая продовольственная помощь»!

— Понял-понял! — Стас рассмеялся. — А я-то удивляюсь, куда можно столько продуктов каждый день закупать, имея такую фигурку!

Ангелина улыбнулась. Комплимент ей понравился.

Они медленно шли по дорожке к старой пятиэтажке. Стас легко нес большие пакеты с продуктами, а Конрад тихонько плелся сзади, размахивая пушистым хвостом.

— А, знаете что, Геля, давайте я вам буду помогать, — вдруг сказал Стас. — Я в отпуске. У меня есть машина и два часа в день я вполне могу выкроить на ваших бабушек и одного дедушку.

— У меня еще мальчик-инвалид, слепой, после первой чеченской…

Стас вздрогнул.

— И мальчику тоже поможем…

Незаметно для себя он втянулся в эту работу, помогая Ангелине, и привык к ее подопечным. Он умел находить нужные слова для одиноких стариков. Им не столько нужны были эти продукты, сколько общение, на которое у Ангелины раньше времени не хватало. А к раненому в Чечне и ослепшему Ване Рощину Стас проникся, как к родному. Хотя Ваня принял его не сразу.

Когда Ангелина привела его впервые в убогий неуютный дом и представила парню в темных очках, Стас спросил сам у себя: «Зачем мне все это?! Мало мне Гоши Половикова?! И не только. Гоша — это лишь последняя потеря. И зачем я этому мальчику, которому любое напоминание о войне — это отдирание бинтов от раны!» Подумал так и тут же устыдился: вот, стоит он здоровый и сильный мужик, много чего повидавший — пять командировок в «горячие точки» — это не баран чихнул! А перед ним — мальчик, на долю которого досталось столько, что хватило бы на троих.

«Стоп! Он ведь мой ровесник, коль в 95-м на первом году службы ранение получил. Ну, на пару лет помоложе, так это не в счет!»

— Твоя правда: жизнь тогда для меня закончилась, а было мне не полных девятнадцать. Столько и осталось…

Ваня помолчал.

— Обидно за то, что пацанов необстрелянных на верную смерть посылали. Мне-то еще повезло, а другим… Из наших почти никого не осталось. Кого в цинке не привезли, тот спился, потому что только в пьяном угаре можно было забыть все. И вот тут уже мне не повезло: я слепой, из дома не выхожу. Если когда помогут спуститься до первого этажа, то попасусь во дворе, а уж куда-то за водкой — не дойду…

Ваня снова помолчал.

— Знаешь, я даже благодарю судьбу, что она меня таким сделала. Спился бы… А так, и не пью, и не курю, и, как могу, спортом занимаюсь!

— А живешь один? — спросил Стас, осмотрев неказистое убранство крохотной комнатенки, в которой не видно было ничего женского.

— Один. Мамка была, да померла. Сердце у нее… Вот, даже на кладбище к ней не могу съездить…

«Съездим мы к твоей маме…», — мысленно пообещал ему Стас, но вслух не произнес. Он боялся давать обещания. Боялся сотрясать воздух, потому что не всегда получалось то, что обещаешь.

Он и женщинам никогда ничего не обещал. Особенно, если дело касалось женитьбы. Пообещать жениться и жениться — это вещи разные.

Знакомство с Ангелиной перешло в отношения. Стас не назвал бы их сумасшедшей любовью со страстями. Нет. У него всегда все было размеренно и спокойно в отношениях. В женщинах ему всегда нравились уют и тепло дома. Того самого дома, который у него в детстве украли. И ему некого было даже проклинать за это. Хотя, когда он был маленьким, он говорил, что вырастет, станет следователем, расследует это темное дело, и… убьет тех, кто сломал ему жизнь.

С годами он перестал думать, что жизнь у него сломанная. К тому же вокруг было столько горя и бед, что ему его судьба не казалась уже такой тяжкой. Его перестала мучить мысль, что он ничего не мог сделать за свою жизнь в деле поиска сведений о его так внезапно исчезнувшей семье. Притупилось все. Он понимал, что в живых его близких нет. Если бы были живы, они давно бы нашли его.

Он старался не вспоминать дом, который у него когда-то был. Больно было. Он был бедным, этот деревенский дом, но лучше него ничего не было. И он хотел, чтобы женщина, которая войдет в его жизнь, сделает место для житья — домом.

Но женщины, которые входили в его жизнь, для начала хотели другого: цветов, вечеров при свечах, колечко на пальчик, штамп в паспорт, наконец. «А тепло когда?!» — задавал он себе вопрос, и понимал, что вот снова не нашел того, что искал. Не тепло было!

С Ангелиной все по-другому было. У нее профессия такая — теплая. Она хоть и уставала от своих подопечных — попробуй — выдержи каждый день про высокое давление, которое «прыгает и прыгает», и про внука-скотобазу, который неделями «носа не кажет» к деду, — но умела для каждого найти доброе слово.

Но, как и все женщины ее возраста, Ангелина хотела, чтобы у нее со Стасом была семья. К тому же, Стас был замечательным вариантом. Не только жениться лучше на сироте. Замуж тоже лучше выходить за сироту. В этом Ангелина успела убедиться. Был у нее вполне перспективный жених. Любил ее. Обожал даже. А его очень обожала маменька. И «заобожала» просто насмерть.

Ангелине она гадила так умело, будто это было ее профессией. При этом она улыбалась, и была ласкова, как родная мама. В общем, до загса они так и не дошли. И Ангелина была очень рада этому, так как, в противном случае, жизнь «за мужем» повернулась бы к ней тощей и злой свекровкиной задницей. И еще Ангелина сделала вывод, как когда-то герой артиста Андрея Миронова: жениться надо на сироте! И замуж выходить тоже.

И в этом смысле Стас был замечательным вариантом — круглая сирота. Да и в других смыслах тоже. Он был спокойным, практически не пьющим, симпатичным, интересным мужчиной без жилищных проблем. У него была даже не комнатенка в коммуналке, а, хоть и тесная, но квартирка, которую ему дали от работы, когда их старая общага пошла под снос.

У него не было бывших жен и детей, а поэтому он был редким мужчиной без алиментов!

Одна беда: предложение ей Стас не делал! Не потому что не любил. Любил. Но не спешил.

Он вообще не понимал этих женских вариантов: пять минут знакомства — и пошли в ЗАГС! «Ну, живем же вместе! Я приношу домой зарплату, поделился с девушкой ключами от своей квартиры, ее юбки висят в моем шкафу, и я даже прибиваю вешалку в прихожей! Кстати, кто ее прибивать-то будет, если это моя квартира?!» — думал Стас. Он и в самом деле не понимал, что женщинам нужно?! Быть женой? Будешь! Но пусть пройдет время, чтобы этого захотелось двоим сразу!

Одна подруга сказала Стасу:

— Да ты никогда этого не захочешь!

— Почему? — удивился он.

— Потому что тебе ТАК удобно!

Да ни фига ему это не «удобно»! Он и не думает об «удобствах»! Просто, куда спешить?! Поезд же не уходит!

Ангелина замуж не просилась, но он чувствовал: хочет! Хочет фату, и платье белое, и свадебный марш, и букет невесты! Хочет совсем перебраться к Стасу от своей мамы, которая запилила ее вопросами и претензиями.

Всю неделю Геля жила дома, а на выходные приезжала к Стасу. Ему это очень нравилось. К тому же они постоянно встречались: то ездили за продуктами, то в аптеку, то письма отправить кто-то просил, то разобраться с квартплатой в ЖЭКе.

Но Стас видел, что Ангелине этого мало. Да и работа — это работа. Это для Стаса в работе вся жизнь была. И он был без нее, как без воздуха. А для девушки очень важно, чтобы, кроме работы, была бурная личная жизнь, которая по правилам должна заканчиваться сменой фамилии в очень торжественной обстановке в присутствии свидетелей. Вот так, и не меньше!

И Стас начал задумываться над тем, что все это неспроста: раз каждая девушка спит и видит себя невестой, то, наверное, у них такая природа! И, значит, пора, наверное, поднимать руки вверх. И покупать костюм с галстуком, на который подружка невесты приколет белые цветочки, и торжественно сдаваться в эксплуатацию — становиться мужем.

«Ладно, еще одна командировка, и сдамся! Так и быть!» — сказал Стас самому себе. И купил Ангелине тонкое колечко, украшенное завитушками. Она просияла, прониклась, ответила на подарок ужином при свечах в ближайший их совместный выходной.

Вот только…

Тепла не было. Свечи были, а тепла не было!

«Наверное, я что-то себе напридумывал с этим теплом, — рассуждал Стас. — Того дома, какой был у меня, уже нет, да и не будет. И это естественно! Тот дом строили другие люди. А мы построим другой…»

* * *

В сентябре зарядили дожди. С утра Конрад ставил лапы на подоконник и смотрел в окно. Если по жести стучали капли, то он очень неохотно собирался на прогулку.

Стасу под дождь спалось особенно крепко и сладко. И, находясь на границе сна и пробуждения, Стас старался не выдавать себя, чтобы пес не приставал к нему раньше времени.

Конрад мог долго терпеть. А если шел дождь, то очень долго, так как он не понимал такой погоды в мирное время. На войне — там все понятно, там погоду не выбирают. Там не только с неба вода. Там и под ногами лужи. И в эти лужи минно-розыскной пес Конрад вынужден был садиться, когда находил «сюрпризы» чеченских бандитов.

И ведь садился! И даже не испытывал при этом никаких неудобств. Потому что перед этим звучала команда: «Работаем!». Если работаем, то хоть дождь с кирпичами с неба, иди и ищи, нюхай воздух, пока не почувствуешь в нем противно-кисловатый запах опасности. И тут садись в лужу и не шевелись. Нет, можно, конечно, гавкнуть и тем самым предупредить сапера-хозяина. Но это ведь как гавкнуть! А то и в последний раз может получиться. Снайпер только и ждет, когда в поле зрения у него покажется пес минно-розыскной. Нет, лаять запрещается категорически. Разрешается только садиться и смирно ждать, пока сапер разберется, что там унюхал его боевой четвероногий друг.

Но это на войне. Там погоду не выбирают, и к лужам относятся, как к неудобству, которое надо перетерпеть. А когда живешь в теплом доме, когда после улицы тебе обтирают лапы: сначала — влажной тряпкой, потом — сухой, а потом еще и брюхо, то тут лучше в дождь не высовывать нос за дверь. И хозяина лучше не будить. Ну, если только он поимеет совесть, и сам встанет хотя бы к обеду!

Конрад терпел, прислушиваясь к перестуку капель за окном. А когда терпение кончалось, шел в прихожую, рылся носом на тумбочке, заваленной бесплатными газетами, которые щедро совали в почтовый ящик какие-то недруги, откапывал поводок и нес его хозяину. И тут Стас мог сколько угодно делать вид, что еще спит. Конрад с торжественной физиономией, как великий Станиславский, говорил: «Не верю!», и начинал копать носом под одеялом, добывая хозяина.

— Контрабасина! Ну-ка, марш на место! — скомандовал Стас, и тут же устыдился своего поведения: на часах был полдень, и ему уже давно пора было вставать. И у пса мочевой пузырь не резиновый! Совесть надо иметь!

Смягчающим обстоятельством для Стаса было вчерашнее дежурство. Отпуск кончился, и Стас работал по графику, а порой — без выходных. После такой выматывающей каторги он хотел только одного — спать.

Ангелина обижалась на него, и даже предлагала поменять работу. Стас не понял последнего.

— Как «поменять»?! А что же я делать буду?! — удивленно спросил он у Гели.

— Да работы, что ли, мало?

— Геля! Какая работа? В ларьке сидеть? Или за бабушками ухаживать?

— Да хоть бы и за бабушками! — кипятилась Ангелина. — А ларьки — уже не ларьки давно! И там, кстати, охранники работают!

— Ну, вот что! — решительно сказал Стас. — Ты не говорила — я не слышал. Гель, если ты хочешь, чтобы между нами сохранились нормальные отношения, никогда больше не говори такого, ладно? Ты ничего обо мне не знаешь. Ты не знаешь, почему я выбрал эту работу. Я люблю ее. Я устаю, матерюсь, порой мне хочется все бросить, но я никогда этого не сделаю. Все! Больше мы к этому не возвращаемся.

Сказал, как отрезал. Но, видимо, объяснил все доходчиво: Ангелина даже извинилась, и больше о ларьках и охранниках речь не вела. И даже старалась порадовать Стаса какими-то кулинарными изысками. И, когда он был на работе, выгуливала Конрада.

Пес относился к ней по-прежнему настороженно. Хвостом по бокам не лупил, голову под руку ей не подсовывал, лапу не «давал», и даже за вкусные шарики сухого корма не продавался. На улице старался быстро сделать свои «дела», потом останавливался на дорожке, смотрел в сторону дома, и поскуливал.

— Домой? — спрашивала его Геля.

Пес при слове «домой» начинал подметать хвостом сырые листья и пританцовывать на месте.

— Ну, домой — так домой! — легко соглашалась Геля. — Дама с возу — и фаэтону легче! Пошли!

И они шли домой. На пороге Конрад терпеливо выдерживал процедуру обтирания лап, и бежал в комнату, где у него в углу был старый полосатый матрасик.

Ах, как сладко на нем спалось! Пес сворачивался в рыже-черное пушистое кольцо, прикрывал нос хвостом, и зажмуривал глаза. Он давно заметил: стоит ему сделать вид, что он спит, как Геля быстро уходила. Пока он не обучился этой уловке, ему приходилось выслушивать от нее всякую ерунду. Да еще Геля могла устроить уборку, и тогда Конраду приходилось долго ждать, пока она все пропылесосит и бросит на место его любимый матрасик.

То ли дело, когда они были вдвоем с хозяином! Он ходил по квартире в трусах и тельняшке, босиком, и ничего не пылесосил, даже если Конрад чесался, и из него сыпалась шерсть. А еще он любил футбол по телевизору. В такие особенные — футбольные! — дни хозяин покупал пиво и сухарики, находил отговорку для Ангелины, и проводил вечер вдвоем с Конрадом.

Он разрешал ему ложиться на диван, с ногами. Э-э, с лапами!

Вообще-то, иногда Конрад это делал и без спроса: поднимал носом край одеяла и забирался в темноту.

— Слышь, Контрабасина! Ты не борзей! — говорил ему беззлобно хозяин, и Конрад не борзел: забирался под одеяло наполовину. Он делал это медленно, но упорно. Сначала под одеялом скрывалась голова, потом пес закидывал на диван одну лапу, за ней — вторую, и, как змей, втягивался в душную ватную пещеру.

Он мог бы без труда влезть под одеяло вместе с задними лапами, но хозяин строго повторял ему:

— Не борзей!

И пес замирал, и дремал в неудобном положении до тех пор, пока его не отправляли на матрасик.

Зато в футбольные вечера хозяин, удобно расположившись в подушках, говорил Конраду:

— Ну, Кондратий, сегодня твой день! Давай сюда!

Два раза можно было не повторять: Конрад прыгал на диван, заваливался к стене и с любовью смотрел на Стаса.

Хорошо, если «наши» побеждали! Хозяин кричал: «Го-о-о-о-о-о-л!!!», и целовал пса в мокрый нос. Хуже было, если гол был, но не в те ворота, в какие нужно. Хозяин при этом тоже кричал, но уже совсем другое. Конрад не рискнул бы повторить. Он закрывал глаза, чтобы не видеть отчаяние хозяина, а, улучив момент, аккуратно сползал с теплого места и уходил в свой угол, где сворачивался кольцом и засыпал.

Еще хуже было, когда у них оставалась ночевать Ангелина. В такие дни матрасик Конрада выносили в прихожую, и он, обидевшись, сразу уходил туда, и не сидел у стола в ожидании вкусного кусочка.

Зато утром он не очень церемонился с гостями, и приходил ранней-раннего с поводком, и, подвывая, толкал сырым носом хозяина в плечо или в ухо.

— Кондратий! Кто из нас двоих вчера пиво пил?! — возмущался хозяин. И Конрад повизгивал в ответ и стучал когтями по старому паркету, и косился на Ангелину, которая спала на его месте у стенки, и не собиралась просыпаться и уходить на работу!

Из-за нее Конрад перестал любить выходные дни, потому что хозяин больше времени проводил с девушкой. А если у него выпадало дежурство, то она оставалась досыпать одна, раскидывалась на диване звездой после ухода Стаса, и спала до обеда, и не собиралась кормить пса, как будто он, как и она, сидел на диете.

Приходилось ей напоминать, что неплохо бы и перекусить! Конрад шел на кухню, когтями открывал дверцу шкафчика, отпускал ее, и дверца оглушительно хлопала на тугих петлях. Десять хлопков, и Ангелина приходила на кухню.

— Контрабасина, совести у тебя совсем нет! — она быстро переняла у хозяина привычку называть Конрада Контрабасом или Кондратием, хотя, по большому счету, не имела на это никакого права! И все время о совести разговоры вела: то спрашивала, есть ли она у Конрада, то утверждала, что ее нет!

А потом хозяин собрался в очередную командировку и предложил Ангелине пожить у него с Конрадом. Пес все понял и закрутился по кухне волчком, а на слово «Чечня» принялся лаять, выражая свой восторг.

— Контрабас! — поморщился от громких звуков Стас. — В Чечню еду я! А ты остаешься дома. И давай просить Гелю, чтобы она с тобой осталась!

Конрад не хотел никого ни о чем просить! Он хотел в Чечню, он хотел воевать. Он помнил все, чему его учили, он не боялся садиться в лужи! Наконец, он был ученым минно-розыскным псом, который лучше, чем любой боец-сапер, чуял мины, фугасы и взрывчатку. Потому что у него был уникальный «прибор» — его нос!

А Стас вдруг сказал тихо и грустно:

— Отвоевался ты, братишка…

— А тебе… — Ангелина споткнулась на слове. — Тебе так нужно туда ехать?…

— Нужно, — ответил Стас.

Конечно, он мог бы ей сказать, что это очень важно не только для него, но и для нее, что он заработает денег, и, наконец-то, позовет ее замуж. Пусть уж будет то, о чем мечтают все девочки!

Но он боялся что-либо обещать. И еще ему хотелось, чтобы для нее был сюрприз. Кроме того, ему казалось, что и так все понятно: он ведь оставляет Гелю в своем доме, со своей собакой! Ну, что, при этом еще слова какие-то должны быть сказаны???

* * *

В начале декабря Стас оказался на юге Чечни. Впереди их ждал поход к «Волчьим воротам», что расположены на входе в Аргунское ущелье.

Чеченская зима была мало похожа на зиму, к какой привык Стас, да и большинство бойцов тоже. С неба с утра до вечера лило, как из ведра. Дороги раскисли, превратились в непроходимые болота. «Я никогда не был в этих местах летом, — думал Стас, вспоминая весенние липкие туманы прошлой командировки. — А, говорят, что в хорошую погоду здесь очень красиво. А Аргунское ущелье — вообще место необыкновенное. Говорят, даже Куршевель уступает ему по красоте. И где тот Куршевель? А вот Аргунское ущелье — в двух шагах. Ну, если и не в двух шагах, так в двух неделях. К новому году, глядишь, увижу… Правда, в Куршевеле не стреляют, а в этом чеченском „курорте“ несколько тысяч боевиков…»

Новый год приближался необыкновенный — имя у него было Миллениум, что означало, вроде как, «новое тысячелетие». Хотя, по идее, 2000-й год, который наступал, не открывал новый век, а закрывал старый. Стас часто думал об этом, и удивлялся, что такая простая мысль никому, кроме него, в голову не приходит! Хотя, какая разница?! Здесь, на войне, был совсем другой счет времени, и Стас не удивился бы, если 31 декабря вообще не наступило бы…

А оно и не наступило. Для него, во всяком случае, точно.

В Новогоднюю ночь, на Миллениум, у «Волчьих ворот» на входе в Аргунское ущелье бойцы разведбатальона и роты саперов попали в засаду.

…Он все-таки увидел это потрясающей красоты Аргунское ущелье. Узкая дорога над пропастью, горные вершины в снегу, словно сахарные головы, разбросанные на серых камнях, полоса «зеленки» в это время года выглядела, словно искусно вывязанные кружева — голые ветки в голубоватой изморози. Вся эта красота выплыла из тумана, словно рисунок на переводной картинке: сначала пейзаж был размыт, но с каждой минутой он проявлялся все четче и четче, и, наконец, над дальней горой блеснул лучик солнца. Словно художник с волшебным золотым карандашом прошелся по картинке, и она запросилась в дорогую раму. Что там Куршевель?! Тьфу! Впрочем, где он, тот Куршевель? Стас его даже на картинке не видел, а тут…

Впрочем, и тут уже через мгновение ничего не было видно: серые тучи, как старые подушки, со сбившимся в них пером, и из этих подушек на серые камни сыпался сырой снег.

В эту ночь в засаде погибли почти все. Тело Стаса Горенко определили, как «груз 200».

* * *

— Ну, вот, доктор, если уж по-нашему, по-русски, настоящий Новый год надо праздновать по старому стилю, то настоящий Миллениум будет только завтра!

— Жанночка! У меня впечатление, что вы телевизор не смотрите! Все уже давно знают, что ошибочка вышла: Миллениум — то есть, наступление нового тысячелетия — будет только в будущем году! 2000-й год — это не начало нового, а конец старого. Вот так вот!

— Правда?! Доктор, какой вы умный!

«Вот и я так же думал! — хотел сказать Стас, услышав этот разговор, но не смог разлепить сухие губы. — Эй, люди! Слышите?! Я об этом еще в декабре задумался! Как она сказала? „Какой вы умный, доктор“? Значит, и я тоже умный! И я горжусь этим! Только, что ж так больно-то, а?! И дышать тяжело. И как будто не живой я. И не я это вовсе, а кто-то другой…»

Стас Горенко очнулся через две недели после тяжелейшего ранения в питерском окружном госпитале. Смутно ему вспоминался тот день. Мокрый снег, как свалявшееся перо из старой подушки, тогда валил до самого вечера. Грязи было по колено, и в этой грязи вязли мощные бэтээры.

И еще был Дед Мороз. Настоящий. В красной шубе и с белой бородой. У него была искусственная елка, украшенная гирляндой из лампочек. Дед Мороз говорил, что ему нужна розетка и электричество, и тогда елка будут волшебная, как в детстве.

Как все просто! И как все сложно! Ну, где?… Где взять эту розетку и электричество, чтобы вернулось детство???

Потом Стас вспомнил, что Дед Мороз шел по дороге, придерживая полы красной шубы, из-под которой были видны городские ботинки и брюки. А грязи было по колено. И под этой грязью ботинки и брюки только угадывались.

— Сыночки! В Дуба-Юрт дойду? — спросил Дед Мороз.

— Дед, зачем тебе туда? — спросили бойцы этого странного персонажа.

— Сынок у меня там! Гена Муромов, может, слышали?

— Нет, отец, не слышали!

— Ну, не слышали — так не слышали… — Дед Мороз поправил красный мешок на плече. В мешке были подарки для сына и его друзей: конфеты, пряники, шоколадки и «рыльно-мыльные» принадлежности.

— А в Дуба-Юрт, все же, дойду?!

И сам себе сказал, не дождавшись ответа:

— Дойду, конечно! Есть дорога — были б ноги. А Дуба-Юрт — село мирное, договорное. Там никаких военных действий. Мне сказали, что попаду. Мне б только до Нового года успеть…

Был тот Дед Мороз актером провинциального театра, приходился батей одному из бойцов — срочников, и ехал к сыночку на праздник. А чтоб проще было добираться, он в одежду Деда Мороза сразу нарядился. Ну, не будут же стрелять в сказочного героя?!

Кажется, Дед Мороз не успел до Нового года. Если Стасу не привиделось, то он видел его там, в самолете. И тоже в качестве «груза 200». А два раза так, как с ним, ошибиться не могли! Это ж ему счастье выпало — из мертвецов воскреснуть! Как будто, второй раз родиться! И не беда, что больно даже дышать. Главное, разум на месте. А он на месте. Понял же он, о чем этот «доктор» с «Жанночкой» разговаривал! Про Миллениум, про ошибку, с которой все же, похоже, разобрались. Стало быть, с разумом у Стаса Горенко все в норме.

Не в норме у него было с органами, которые порой для жизни нужнее, чем разум. Но и при всем этом жизнь в нем, как родник, толкалась упрямо, не затихала, хоть и засыпало этот родник камнями и глиной неласковой чеченской земли той новогодней ночью так, что он долго приходил в себя в окружном госпитале.

Там его и нашла Ангелина, и когда ее пустили к Стасу, рыдала у него на груди так, что все ходячие больные от волнения удалились курить на черную лестницу, а сам Стас гладил подружку по вздрагивающей спине и уговаривал:

— Ну, не плачь! Ну, все уже! Теперь я, как Контрабас, отвоевал. Как он?!

— Кто?! — встрепенулась Геля.

— Конрад!

— Да что ему сделается, твоему Контрабасу?! — Геля вытерла слезы. — Ну, ждал, конечно, тебя! И сейчас ждет.

— Ты приведи его ко мне, а? — попросил ее Стас.

— Стася! Ну, приведу, и что? Кто ж его сюда пустит?

— Да я хоть в окно одним глазком на него посмотрю!

— Ну, хорошо-хорошо! Завтра приведу!

На следующий день Геля пришла после обхода. Принесла Стасу апельсины и книжку. «Два капитана».

— Вот тебе для поднятия духа!

— А…?

— Да, привела — привела! Давай, помогу тебе…

Стас лежал на кровати возле окна. И всего-то надо было немного подтянуться до подоконника и выглянуть во двор, а ноги не слушались. Совсем. Спасибо ходячему соседу по палате, у которого хватило сил приподнять Стаса.

…Конрад сидел под деревом, к которому Ангелина привязала его длинным поводком. Его задние лапы были смешно вывернуты.

Он не мог видеть Стаса, но, видимо, почувствовал что-то, и закрутил головой.

— Контрабасина… — позвал вполголоса Стас. — Как вы с ним жили?

— Нормально жили, — Ангелина помогла Стасу лечь удобно. — Как же ты так… не уберегся-то?

— Так получилось…

А потом пришла беда. Вернее, беда эта была с ним с той самой ночи, в которую он стал «грузом 200», а потом вдруг оказался живым. Его левая нога, которую он совсем не чувствовал, никак не хотела возвращаться к жизни, и лечащий врач объявил Стасу, что…

— Дорогой вы мой, у вас еще все не так плохо! — уговаривал его врач, который знал про Миллениум всю правду. — Поверьте мне, я тут такое повидал! У нас тут палата есть, где мальчики — «самовары» лежат! Знаете ли вы, дорогой мой, кто такие «самовары»? Это чурка человеческая с головой, но без рук и ног. И они, представьте себе, жить хотят! А у вас всего-навсего — нога!

Он явно заговаривал Стасу зубы, успокаивал его. Но в его глазах Стас читал столько всего: и настороженность, и жалость, и безнадегу.

— В организме человека, конечно, нет ничего лишнего, но ноги все-таки две. К счастью…

Стасу хотелось спросить доктора, а как бы он сам реагировал, если бы его коллега предложил ему самому оттяпать ногу. А что такого-то?! Их ведь две!

Доктор и сам понимал, что говорит нелепицу, что убить его мало за такие речи! Но что и как он должен был говорить?! Этому парню психолога бы! Чтоб подготовил его! А где взять того психолога?! По идее, им всем, Чечню прошедшим, психолог требовался. Насмотрелся на них доктор от души. Сколько через его руки прошло мальчиков с ранениями страшными! Не сосчитать. И лежали они в госпитале подолгу, нужные только мамам, и иногда — отцам.

Он устал объясняться с родителями, у которых в глазах был немой вопрос: «За что?!» Сам он знал страшную правду, но молчал, хоть молчать было стыдно. И лишь тогда, когда в кругу друзей и коллег они выпивали за здоровье своих пациентов, он говорил, что своими руками задушил бы ту сволочь, которая мальчишек необстрелянных против басмачей воевать посылала.

Стас Горенко был далеко не мальчишкой. И никто его не посылал на войну. Он сам выбрал эту опасную работу. Но это не значило, что его ногу доктору было меньше жалко. А уж что касается Стаса, то для него в этот момент эта нога была дороже всего на свете.

* * *

Ногу Стасу оттяпали еще на юге, в армейском госпитале. Не по самое «не грусти!», но тоже прилично — ниже колена. А в госпитале в Питере врач матерился в три этажа, разглядывая работу неизвестного «мастера» — коллеги. Спрос с него был не большой по военному времени, хоть и наколбасил он, судя по всему, не только Стасу.

— Будем оперировать, — сказал он, осмотрев в сотый раз уже почти зажившую культю.

— Доктор! Как это — «оперировать»?! Уже ведь прооперировали!!! И почти не болит!

— Верю, что не болит. Не хочу забивать твою голову специальными терминами, но: во-первых, культю не правильно сформировали, протез будет не сделать. А, во-вторых, выше колена надо было ампутировать…

— Как «выше», доктор?! Надо же максимально сохранить конечность!

— Вот-вот! Именно об этом и думают хирурги порой больше, чем об исходе операции, о том, что получится на выходе. Ведь операция — это лишь первый этап. А второй — это протезирование. И этот этап долгий, и часто мучительный, если во время операции допущены грубые ошибки. Так что, милый друг, будем оперироваться снова…

Когда Стас очнулся от наркоза с пьяным дурманом в голове, первым делом сунулся к своей левой ноге, а там…

В голове крутилась фраза из какого-то фильма «эта нога — кого надо нога!» Была. Была нога Стаса Горенко. Нога, как нога, не хуже, чем у кого-то, и не лучше. Но нужная организму деталь. Ну, и что, что последних три недели он ею не пользовался, и даже не чувствовал ее! Врач сказал сразу, что конечность раздроблена сильно, и процессы необратимые — некроз тканей. Но ведь говорил, что попробуют сохранить, и вот на тебе!

«Если б еще ниже колена! А то ведь и колено в утиль! — думал расстроенный Стас. — Интересно, куда дели то, что отрезали? Неужели, в помойку?!»

То, что осталось от ноги, периодически начинало ныть, и Стас скрипел зубами от боли. Но приходила сестра, делала укол, и боль отступала. И вместе с этим в голове все немного вставало на свои места.

Стас вспоминал Мересьева, который летал без ног, и думал о «самоварах», которым совсем худо. Одного такого он видел, когда его возили на рентген. Это был совсем молоденький мальчик, с глазами голубыми, как небо. Он безучастно смотрел в одну точку и молчал. Стас спросил его о чем-то, он не ответил, только из уголка глаза скатилась слеза, и он упрямо мотнул головой, хотел стереть ее краем одеяла, но плохо получилось.

— Где это его так? — спросил Стас своего доктора.

— Все там же. А подробностей не знаю. Наше дело — лечить…

* * *

Придя в себя после операции и нашарив руками под одеялом то, что оставил ему врач от его левой ноги, Стас едва сдержался, чтоб не заплакать. Но вспомнил парня-«самовара», и устыдился. Ну, нет одной ноги, и ладно! Есть руки — это главное. А ногу — сделают. Врач сказал, что с протезом больших проблем не будет. Правда, не сразу он появится. Да еще и придется учиться ходить на нем. Зато Стасу повезло: он попал в какую-то благотворительную программу, и немцы подарят ему чудо-протез со специальным чипом в коленном суставе, благодаря которому Стас будет ходить уверенно.

— Жизнь не заканчивается, — сказал ему врач. — Скоро ты это поймешь.

— Посмотрим, — ответил Стас.

Он умел скрывать эмоции, не показывал, как ему обидно. А Геля скрыть эмоции не смогла. Для нее это был сразу третий страшный удар.

Первый она перенесла, когда ей сообщили, что Стас с ранениями лежит в госпитале. Пока ехала туда первый раз, в голове картинки мелькали из жуткого фильма о чеченской войне — одна страшнее другой. Увидела его — немного отлегло от сердца. Сразу не поняла, что полноги у Стаса отсутствует. Когда узнала, чуть не упала в больничной палате. Вцепилась руками в спинку кровати так, что пальцы побелели. От Стаса не укрылось это. «Жалеет… Меня жалеет! — подумал он с горечью. — Дожил, твою мать! Жалеют меня!!!»

Но совсем плохо стало Ангелине, когда она узнала, что ногу Стасу врач решил еще укоротить. Придерживая у горла ворот белого халата, она ворвалась в кабинет лечащего врача, и с порога выпалила:

— Это что ж вы себе позволяете?!

Врач посмотрел на нее внимательно, отложил в сторону чью-то историю болезни, в которой делал записи специальным врачебным — как у вражеского шифровальщика! — почерком, и спросил:

— Простите, кто вы и что вы имеете в виду?

— Я!… Я!… — задыхалась от возмущения Геля. — Я невеста раненого Станислава Горенко!

— Очень хорошо! И приятно познакомиться, — спокойно сказал врач. — Невеста — эта хорошо. Моему больному нужны положительные эмоции.

— Вы издеваетесь? — спросила Ангелина. — Если уж на то пошло, то всем нам нужны положительные эмоции!

— Ваша правда. И я в свою очередь могу вам сказать, что прогноз хороший, хотя с вашим женихом все могло быть гораздо хуже, — врач знал, что говорил.

— Нет, вы, похоже, все-таки издеваетесь! — Ангелине казалось, что в голосе врача была ирония.

— Присядьте, пожалуйста, — врач предложил ей стул. — Меня зовут Роман Петрович. А вас — как?

— Меня — Ангелина! — девушка ответила с вызовом, но врач пропустил ее вызов мимо ушей. Стены его кабинета столько всего слышали! Он и не к такому привык.

— Ангелина, кажется, я догадываюсь, почему вы с таким напором ко мне, — врач устало потер виски. — Я мог бы вас просто выставить за дверь, но я постараюсь вам объяснить. То, что я сделаю вашему жениху — это единственный способ поставить его на ноги, чтобы он смог жить полноценной жизнью, ходить, чувствовать себя комфортно. Поверьте, я знаю, что я говорю.

— Но ему же уже сделали операцию: отрезали полноги! — со слезами в голосе возразила Геля.

— Ампутировали.

— Что?

— Я говорю, «ампутировали» — так правильно, — поправил врач.

— Какая разница?! — со слезами в голосе крикнула Геля.

— Большая! — жестко сказал врач. — Очень большая. Такая же, как между правильно сделанной операцией и врачебной ошибкой! И я вынужден исправлять такие ошибки! Я мог бы не исправлять. Мог бы выписать вашего… жениха. Но я очень хорошо знаю, что будет потом. Поэтому я исправляю ошибки других.

Врач встал.

— А сейчас прошу вас покинуть кабинет, мне нужно работать. И мой вам совет: хотите ему помочь — оставьте истерику здесь, а к нему идите с улыбкой, с хорошим настроением. Это все, что вы сейчас можете для него сделать. Все.

Дома Ангелина рыдала в голос, кляла почем зря судьбу и войну, в сердцах шуганула Конрада, который, услышав рыдания, начал подвывать, будто смычком по струнам контрабаса ерзал неумелый музыкант, и толкать влажным носом ее холодные руки. Пес обиделся, отошел от нее, и издалека наблюдал за тем, как она убирает размазавшуюся тушь под глазами. Если бы она позвала его! Можно и не его настоящим именем — Конрад. Можно и Контрабасом, и Кондратием. Он бы подбежал к ней, и лизал бы лицо и руки. Но ей было не до него, и Конрад обиделся еще больше.

Выплакав свою боль, Ангелина вдруг задумалась о том, чего ей жаль больше: его ногу или себя, молодую и красивую?! По всему получалось, что себя было жальче! Ну, что нога?! В конце концов, их две у него. И протез будет. Ну, сначала, конечно, сложности разные, неудобства, а потом привыкнет. А ей каково с инвалидом жизнь начинать? Они и так-то отличаются несносным характером, а те, что после чеченской войны — и подавно. Взять хотя бы ее подопечного Ваню…

Все, конечно, объяснимо. Психологическая нагрузка там была серьезная. А психологической разгрузки — не было. Эта война ломала людей. Это вам не Великая отечественная. Там все понятно было, а тут…

* * *

Стас настроение Ангелины прочувствовал сразу. Вроде бы, все было, как всегда: апельсины, сок в коробке, книжка. Но слишком взгляд участливый, слишком много вопросов не о том. В общем, все понял он. «Жалеет… — подумал Стас. — И не меня жалеет. Себя! Да, все правильно! Без обид…»

Он Ангелине так и сказал:

— Без обид, Геля! Я все понимаю…

Она посмотрела на него удивленно, и он понял, что удивление у нее не настоящее, а согласно ситуации — сыгранное. Она даже не спросила, что он имеет в виду. И хоть бы что-нибудь ответила! А она промолчала.

Помолчали, как на похоронах. От этого молчания у Стаса разнылась нога. Он хотел, чтобы Ангелина ушла, чтоб не видела его слабого и беспомощного, подставляющего медсестричке свою задницу — для очередного укола.

— Ты иди, Геля, ладно? В сон меня что-то клонит… — схитрил Стас, и от него не укрылось, как она судорожно вздохнула — с облегчением.

— Ну, я пойду? Завтра приду…

— Завтра не надо. Завтра у меня процедуры сложные, — соврал он.

— Ну, тогда послезавтра! — радостно согласилась Геля.

— Да, давай послезавтра…

Поцелуй получился скомканным, скорым — в дверном проеме уже маячила медсестра со своими шприцами и ватками, воняющими спиртом. «Стакан бы сейчас, — подумал машинально Стас, втянув носом воздух. — И провалиться в сон, чтоб все, что есть, сном показалось».

Геля мимо медсестры, боком, протиснулась в дверь, а Стас отвернулся к стене — приготовился получить порцию уколов в пятую точку. Она — в дверь, он — носом к стенке.

Весь следующий день у него был посвящен обдумыванию ситуации. Конечно, надо как-то поставить точку во всем этом. То, что точку, а не запятую, Стас Горенко был уверен на все сто. Наверное, их с Гелей связывало не большое чувство, а элементарная привязанность. И то, что произошло с ним, мгновенно разрушило легкие, не очень нужные им, связи. И никто ни в чем не виноват.

Где-то в глубине души Стас думал, что он сильно ошибается. Нет, про себя-то он понял, что просто хотел следовать правилам: надо завести семью — значит, будем заводить семью. Геля была ему приятна. Почему бы и не завести семью именно с ней?! Ну, не захлестывало его любовью так, как бывает у некоторых, когда задыхаются от восторга! Так, может, он такой вот, не очень эмоциональный! Пень карельский…

А от нее-то видел искренность и эмоции! Ну, однозначно она хотела не просто жить вместе, а чтоб все было, как у людей: свадьба и платье белое, фата и лимузин. И он готов был совершить этот мужской подвиг — сделать ей предложение, да не успел! А теперь уж о какой свадьбе речь вести?!…

«А ведь я ни разу не сказал, что люблю ее… — подумал он.

И она. Она тоже не говорила ему ничего такого. И это было странно.

Стас поймал себя на мысли, что стал сентиментальным. Никогда раньше он не думал ни о чем таком. Хотя, даже плакал порой. Это нормально. Ну, и что, что мужик?! У мужика, что, сердце отсутствует?!

Но вот о том, что кто-то кому-то не сказал самых главных слов, он никогда не думал. Не важно, говоришь или нет. Важно, что при этом чувствуешь, на что способен ради близкого человека.

Где-то Стас прочитал, что в переводе с одного из восточных языков фраза «Я люблю тебя!» звучит так: «Я возьму твою боль на себя…»

Ангелина пришла, как и обещала, через день. Бананы, сок в коробке, пачка свежих газет.

— Как настроение? — спросила фальшиво-бодрым голосом.

— Как у картошки: если зимой не сожрут, то весной обязательно посадят, — без улыбки ответил Стас. — Настроение соответствует состоянию.

— Ну, что ты киснешь? — снова спросила Геля.

— Ты хочешь честно? Слушай. Дело совсем не в том, что я на этой войне без ноги остался, а в том, что никому нет никакого дела до войны и до Чечни. Который раз уже приезжаю оттуда и вижу это безразличие ко всему. Там — война. А тут — всем по барабану, что где-то далеко стреляют, люди гибнут. Многие толком даже не знают, где это на карте находится. Просто никому нет никакого дела. Это психологическое испытание похлеще того, которое там накрывает. И начинаешь думать: а ради чего все это, и на хрена мне это все?! А ответов нет. Потому и настроения нет…

Он знал, что говорил. Сам все испытал. После той мясорубки, в которой побывал, ему тошно было видеть прожигающих жизнь маменькиных сынков и папиных дочек. Деньги, алкоголь, проституция, азартные игры, наркотики, безделье — тут. А там — кровь, плен, смерть. Одним — развлечения, дорогие машины, тряпки и украшения. Другим — медаль посмертно, ранения, инвалидность, гроб цинковый родителям, стенд в школе, где герой учился: «Мы помним подвиг земляка»…

А те, кому удалось остаться в живых, топили свою память в алкоголе, и оттого, что они повидали, и от осознания того, что всем на все наплевать. И от алкоголя с головой у вчерашних бойцов была беда. Их боялись родные и близкие, потому что они заводились с полуслова и срывались из-за пустяков. Их не хотели брать на работу, потому что у них было искривленное восприятие жизни.

В этом смысле Стасу было проще, так как у него была командировка от работы. А вот мальчикам, прошедшим горнило этой войны, и контрабасам, которые от провинциальной безысходности отправились в Чечню заработать денег, после всего этого трудно было найти себя в мирной жизни.

У самого Стаса после этой командировки в душе занозой засела обида. Его не отпускала мысль, что кто-то совершил предательство, из-за которого они попали в засаду. Если не предательство, то откуда тогда боевики знали все их планы, пароли и координаты? Вот то-то же. Стало быть, и он без ноги остался благодаря чьему-то предательству.

Стас выговорился, и замолчал.

— Ты и меня предательницей считаешь? — спросила его Ангелина.

— Тебя? Нет, что ты! Ты не знаешь, что такое — предавать.

— Правда?

— Правда.

Они помолчали.

— Я буду приходить к тебе, — нарушила молчание Ангелина.

— Приходи, — ответил Стас. Он постарался вложить в это слово эмоции, чтобы оно не прозвучало равнодушно. Равнодушие — это страшная штука. Это когда ты уезжаешь на войну, куда тебя послала родина в лице твоего начальства, а всем, кто остается за тысячу километров от Чечни, наплевать на то, выживешь ты или нет. И начальству твоему наплевать, и родине…

Она приходила еще. Два раза. Была весела и разговорчива, рассказывала о том, как поживают ее подопечные, приносила бананы-апельсины и соки, запахи снега и города.

Стас терпеливо выслушивал новости, и ждал, когда срок свидания истечет, чтобы заняться своими делами. Прежде всего — зарядка. «Органов стало меньше, а хлопот — больше!» — думал он, ворочая под одеялом культю из стороны в сторону. «А теперь — махи ногами!» — командовал когда-то на уроках физкультуры в школе учитель-физрук.

— Необходимо поддерживать диапазон движения, — сказал врач, и Стас поддерживал. Культя болела, ныла, температурила. Да что там культя! Болела вся нога! Фантомные боли. Врач сказал, что это на всю оставшуюся жизнь. «А послеоперационные боли пройдут, надо только немного подождать!».

* * *

В тот день Стас хорошо потрудился, и, наконец, первый раз за последний месяц, почувствовал, что в мышцах снова появилась былая сила. После тренировки он крепко уснул, а, проснувшись, «встал не с той ноги» — так говорили у них в отделении про безногих. Забыл, что слева опоры нет, и провалился. Хорошо, что в последний момент уцепился за спинку кровати, и обошлось без травм и шишек на лбу.

— Упал? — спросил его врач, заглянувший на шум.

— Почти, — с улыбкой сказал Стас.

— Ну, стало быть, пора учиться ходить, — и приказал сестре принести «костыли для Горенко».

Стас был счастлив, что отныне ему не придется стыдливо просить кого-то подать-убрать утку. Он уже понял, что одна здоровая нога — это классно! Это нога — кого надо нога. И одна — лучше, чем ни одной! Останется только привыкнуть к пустоте слева. Ненадолго.

После обеда Стас уснул, впервые крепко и спокойно. А проснулся от собачьего лая.

— Что, тоже разбудила? — спросил сосед по палате — Саня Ветров, в недавнем прошлом контрактник из отдаленного района Ленинградской области. У Сани было ранение стоп — так «удачно» наступил на мину, что оторвало пальцы на ногах.

— Никогда не думал, что мне их так будет не хватать! — говорил он о своей потере. — Казалось бы, что такое пальцы? Стопы-то целые, ходить есть чем! Ан нет! Балансирую, как цирковой канатоходец на проволоке!

Но при этом Саня болтался с утра до вечера по госпиталю, сватался к медсестрам, выпрашивал у них «грамульку спиртика на компрессик». Он отличался хорошим аппетитом и уважал режим и порядок, в связи с чем, после обеда у него был «тихий час», во время которого он не читал, не травил анекдоты, а крепко спал.

— Гавкает, как потерявшаяся! — кивнул на окно Саня.

Стас ответил:

— Наверное, к кому-то пришли с собакой, и привязали ее у дерева. Сейчас уйдут, — он вспомнил, как недавно Ангелина приводила к нему Конрада, и как он ждал ее, пока она была в госпитале.

Лай вскоре прекратился, и Стас удовлетворенно подумал, что не ошибся: хозяева собаки вышли из госпиталя и забрали ее. Наверное, идут сейчас домой, а собака подпрыгивает высоко, выражая свою радость и признательность.

Стас снова задремал. Ему приснилось Аргунское ущелье, по красоте не уступающее Куршевелю. Солнце высекало радугу из снежных вершин. По радуге, как по стеклянному разноцветному мосту бежал Гоша Половиков, а за ним, прижав к голове уши, мчался минно-розыскной пес Конрад. Стас дождался, когда они добегут до конца, и это его очень порадовало: видимо, там, за радугой у сапера Гошки все хорошо. Он даже — как наяву! — почувствовал, какой крепкой была его рука, которую друг протянул для рукопожатия. А Конрад поставил ему лапы на плечи и принялся лизать лицо своим большим теплым языком.

— Контрабас! Ну, ты прям, как баба! — отбивался от собаки Стас, уворачивался от его настойчивого языка. А он все лизал и лизал, добираясь до уха, шурша по однодневной щетине на щеках и подбородке.

— Ох, ничего себе! Ты кто?! — услышал сквозь сон Стас возглас соседа по палате, и проснулся. Сначала он ничего не понял, думал сон продолжается, но все было наяву, а не во сне: у кровати, опершись передними лапами на край, стоял Конрад, и лизал ему лицо.

— Контрабасина, — шепотом спросил собаку Стас. — Ты здесь откуда??? Ты с Ангелиной, что ли?!

— Стас! Это че такое? — спросил его Саня Ветров. — Это пся твоя, что ли?

— Ага! Моя! — радостно ответил Стас. Он ощутил свою нужность, хоть и с одной ногой. Конраду вот он хоть какой нужен. Только, как он сюда попал?!!

— Это, наверное, он заливался на улице! Во, глянь, паря, поводок-то перегрызен! — Саня Ветров поднял с пола огрызок кожаного поводка, без петли. Петля, надо полагать, была обвязана вокруг дерева, там и осталась…

…Если бы Конрад мог говорить, он рассказал бы, как перегрыз поводок, просидев на привязи пару часов. Сидел терпеливо, даже не лаял совсем, хотя больные задние лапы озябли. А потом мимо него прошел человек. Подошел миролюбиво, спросил, как дела, потрепал по загривку, хоть Конрад не очень любил такие нежности. Но не в этом дело! Незнакомец принес с собой запах, который Конраду был знаком. Такой же запах был у Гели, когда она вот так же оставляла его у этого дерева! И вместе с этим странным запахом, от нее пахло хозяином!

И Конрад, не долго раздумывая, перегрыз поводок.

Он легко нашел вход в здание: запах там был такой, что не надо было даже принюхиваться. Конрад знал, как действовать, чтобы не быть обнаруженным. Гоша Половиков его и этому научил, чтобы он от снайперов умел скрываться. Поэтому обмануть охрану на входе ему ничего не стоило.

Сначала он дождался, когда у дверей соберется побольше людей. И тут ему повезло: подошел автобус, и ко входу в госпиталь повалил народ. Пес смешался с толпой и просочился в холл. Там он сразу нырнул под ряд кресел справа у стены и притаился.

На него никто не обращал внимания. Люди были заняты своими делами: сдавали в гардероб пальто, нацепляли на уличную обувь голубые бахилы из полиэтилена, выясняли что-то в справочном бюро.

Конрад присмотрелся, оценил обстановку. Прямо перед входом — застекленная, с полукруглыми окошечками, стойка. В каждом окошечке — тетка в белом колпаке. Справа — рогатая штуковина, и мигающие огоньки — зеленые и красные. Управляет штуковиной дядька в черной строгой форме, сидящий в стеклянном «стакане». Пройти мимо него — не получится. Хоть и высоко он сидит, но проскочить незаметно между рогами шансов мало. А потом лестница наверх, которая хорошо просматривается. Это как на войне, на открытой местности.

Конрад сразу сообразил, что идти надо в обход. Он выбрал момент и нырнул в боковой полутемный коридор, оттуда на черную лестницу.

Вот где были запахи так запахи! На лестничных площадках стояли скамейки, где курили больные. Табачный дух перебивал все, но Конрад различил в этом густом — хоть топор вешай! — запахе черной лестницы следы матери-кошки и молочных котят, столовского больничного супа с пшенкой, крови и лекарств.

К счастью, лестница была пуста по случаю больничного «тихого часа», и Конрад не успел никого удивить. И еще ему очень повезло. Впрочем, это даже не везение, а изысканный нюх его редкого носа! На третьем этаже он учуял знакомый запах своего хозяина!

Конрад сунул нос в железную банку с сырыми окурками и его чуть не вывернуло от противной вони! Но он вытерпел, потом повел чутким носом по краю деревянной скамьи, и уловил едва ощутимый нужный ему запах. Он медленно обследовал каждый сантиметр, уткнулся носом в двустворчатую дверь до самого потолка, выкрашенную белым по старой облупившейся краске, и выглядевшей от этого пятнистой. Запах хозяина был слабым, и Конрад решил, что ему надо просто искать. Эх, если бы еще кто-то скомандовал «Работаем!»

Длинный коридор со сводчатым потолком скрывался за дверью, которая легко открылась, едва пес толкнул ее лапой. Он прислушался. Постоял в темноте у глухой стены, подождал.

Было тихо.

Конрад простучал когтями до первой двери, принюхался. Пусто. Даже, как в домино: «пусто-пусто»!

Когти стучат, как у поручика Ржевского в пошлом анекдоте, который Конрад не раз слышал. На чеченской дороге, когда Конрад «работал», когти у него так не стучали. Там ведь не паркет! А по асфальту он почти не ходил в последнее время, вот когти и не стирались.

А на войне по асфальту вообще ходить было опасно: снайперы уважали стрелять по асфальту так, чтобы пули рикошетом попадали во все живое!

Следующая дверь, и снова — «пусто-пусто»!

Следующая дверь. «Пусто-пусто»? Стоп! Стоп!!! «Нюхай! Нюхай!!!» — Конрад поймал ниточку, самый хвостик.

Он толкнул дверь, она открылась без скрипа. Запах стал ярче. Родной запах! Конрад радостно замотал хвостом, и припустил к кровати, первой у входа. «Пусто-пусто»! Кровать пустая!

Конрад аккуратно обошел эту пустую кровать, опустил нос к вытертому линолеуму, и пошел четко по следу.

…Стас спал. Пес обнюхал его, тихонько повизгивая. Он удержался, чтобы не потрогать его лапой, как умел это делать. Он дотянулся до лица Стаса и лизнул его в нос. Было не очень удобно, так как кровать была высокая, специальная. Тогда он положил лапы на край кровати, на лапы — голову. Он не сводил глаз с хозяина, который дышал ровно и тихо. Его ресницы вздрагивали.

Пес потянулся, и лизнул Стаса в лицо.

— Контрабас! Ну, ты прям, как баба! — отмахнулся от него Стас. Про «бабу» пес ничего не понял, хотя частенько слышал это слово. А вот «Контрабас»! — это было его второе имя! И, услышав его, пес заработал языком быстро-быстро, и добился того, чего так хотел добиться. Стас открыл глаза. И сосед его по палате тоже проснулся, оперся на локоть и с удивлением рассматривал собаку.

Через минуту хозяин обнимал его за шею, трепал шикарный черно-рыжий «воротник» собачьей шубы, и приговаривал:

— Собачка моя любимая, Контрабасик родненький! Нашел, мой золотой, меня!

Конрад был счастлив. Он понял, как он соскучился. Если бы он умел говорить, он бы обязательно спросил Стаса, где он был так долго? Ах, да! Где-где?! В Чечне, ясен пень! А после Чечни почему домой не приехал?!

— Ну, не получилось у меня нормально вернуться, братишка! Да и вообще, говорят, я в новогоднюю ночь второй раз родился! Миллениум, типа, ложный! Вот выйду отсюда, мы с тобой за мое второе рождение выпьем!

Стас почесал у Конрада за ухом, и в густом «воротнике» нащупал что-то. Он раздвинул длинную мохнатую шерсть: на ошейнике у собаки, как на ремне для брюк, была закреплена кожаная сумочка от мобильного телефона. Стас расстегнул кнопку. В сумочке белела бумажка. Письмо.

«… Я, всего-навсего, слабая женщина. У меня не хватит сил. Прости…»

Стас пошарил в сумочке и достал связку ключей от собственного дома…

— Птичка улетела, и гнездышко опустело! — сказал Стас, дочитав послание от Ангелины. — Не могла ничего лучше придумать, чем собаку привязать у дерева! Ну, ничего, брателло Контрабас, проживем! Нам теперь только придумать, как тут-то с тобой быть! Нас ведь выпрут отсюда! Выпрут, как пить дать!

— Слышь, братуха! — подал голос Саня Ветров. — Давай, так пока… Пес-то у тебя, смотрю, ученый! Он же может тихо посидеть? Может! Прятать его можно в туалете и под кроватью.

— Не только! Смотри фокус!

Стас придвинулся к краю постели, приподнял одеяло и показал Конраду:

— Ложись!

Пес сунул нос в темноту, забрался передними лапами на постель. Больничная кровать куда выше родного хозяйского дивана, но если постараться…

— Саня, давай, подтолкни его под задницу! Отрастил братишка пятую точку на гражданке!!!

Сосед по палате подтолкнул пса, и он ловко вполз под одеяло, распластался там, вытянувшись во всю длину.

— Слышь, Санек! Он как раз место моей ноги занял! Ну, чуток побольше! — хихикнул Стас. — Как там со стороны? Не заметно?

— Ну, типа, ты чуток поправился! Так оно тоже понятно: че мы тут делаем-то? Спим да едим! Как в стишатах детских: «Однако во время пути собачка могла подрасти!»

Смех смехом, но с Конрадом надо было что-то делать. Ну, сколько его удастся прятать? Ну, сутки! Да и то… Собаку ведь кормить надо, и в туалет выводить!

— Санек! Пойду я сдаваться к доктору! — Стас аккуратно сполз с кровати, откинул одеяло и приказал Конраду:

— Место, братишка! Давай, под кровать, и лежать тихо!

Пес не очень понял, что от него хотят. Но жест рукой — «Уматывай!» — был ему знаком!

Не обиделся. Спрыгнул на пол, слегка ушиб лапу, поджал ее, и полез под кровать, куда ему и было указано. А Стас повис на костылях и поскакал в кабинет врача.

Там он выложил все, как есть. А что он мог еще говорить?! Шило в мешке утаить можно, а вот собаку в госпитале… Даже если учесть, что собака не простая, а минно-розыскная, да еще и с ранением во вторую чеченскую кампанию, в госпитале ее никто не потерпит. А куда Контрабасу идти?! Дом хоть и есть, но дома его никто не ждет! Значит, надо Стасу домой собираться.

У врача очки на лбу подпрыгнули, когда он услышал всю историю.

— Он что, и сейчас там? — спросил у Стаса.

— А где ж ему быть? Доктор, да выписывайте вы меня! Вы же говорили, что я уже почти готов! Вот и пришел срок, видать.

— Ну, можно было бы еще полежать, хотя… — врач задумался на минуту.

«А может оно и к лучшему, что все так… А говорила — «невеста»… — вспомнил он Ангелину.

— Ну, хорошо, давайте так сделаем: я сейчас подготовлю документы. А вы пока скрывайте вашего бойца, чтоб ни одна живая душа о нем не узнала. Я, по идее, должен сейчас пойти и дать всем разгон, но я этого не сделаю. Документы оформлю. Тут без нарушения, вы можете уже домой отправляться. Вот только… Как вы с ним вдвоем-то будете?

— Я пока не думал. Как-нибудь… — Стас взъерошил волосы. — Да справимся! Буду учиться пока на трех ногах.

Стас постучал по костылям.

— Коляску мне обещали, по дому буду кататься. А через полгодика — протез сделают. Ведь сделают?

— Это без сомнения! Вы в программе у нас, получите отличный протез, «умный».

За час Стас собрался. Роман Петрович помог ему и Конраду выйти из госпиталя потихоньку, чтоб на глаза начальству не попались, организовал машину и провожатого.

— Ну, вот, доставят вас прямо до дому! Ты не пропадай! Вообще-то, с таким другом, как у тебя, пропасть трудно, но если что — звони!

* * *

Эйфория, накрывшая Стаса после выписки из госпиталя, скоро прошла, и он впал в глубокую депрессию — потерял интерес к жизни. Он просыпался, как привык, в семь часов утра, но не вставал, а валялся без сна, щелкал кнопками телевизионного пульта, не останавливаясь ни на одном канале более чем на пять минут.

Постепенно он приучил себя с утра, до того, как встал, вспоминать о том, что у него нет одной ноги. Иногда забывал, и падал с кровати. С костылями он подружился, и скакал на них очень ловко. Они не мешали ему одеваться, готовить нехитрый обед, мыться под душем. Оказывается, всему можно научиться. И когда что-то не получалось, Стас вспоминал несчастных «самоваров», среди которых были очень упорные ребята. Про одного ему рассказали, что он, выписавшись из госпиталя, уехал в свою деревню под Псков, где у него была семья. Жена, которая уже, вроде, смирилась с тем, что муж стал не просто инвалидом, а «туловищем с головой», увидев его, убежала из дома с одним чемоданом. Взрослые дети же приняли сторону отца, который, не смотря ни на что, оставался веселым и заботливым, таким, каким он был.

О протезах для этого «укороченного» до минимума человека речь не шла. Коляску, правда, он получил хорошую: культей научился управлять этой универсальной самоходкой. Потом друзья для правой верхней культи, которая, к счастью, была длинная, ниже локтя, помогли под его чутким руководством сделать железную «руку», вместо пальцев на которой были крючки и зацепы. Управлял ею инвалид виртуозно. И вообще, для него, лишенного всех конечностей, «открылись новые горизонты». Именно так написали о нем в местной газетке.

Вместо ног у него теперь была кожаная сумка — чтоб штаны не протирать! Запрыгивал в нее ловко, кидал через плечо специально приспособленный для этого ремень, и передвигался в сумке хоть по земле, хоть по асфальту. Скидывал ее только тогда, когда пересаживался в кресло или за руль собственного автомобиля.

Специалисты говорят, что когда человек теряет какой-то орган, он переучивает свой организм, подгоняет его под любую ситуацию. И тут был такой же случай. С машиной вышло так: за пять тысяч рублей у соседа-инвалида был куплен вполне крепкий автомобильчик «Ока» с ручным управлением, на котором «самовар» ездил лихо по проселкам. Вот только путь на большие дороги ему был закрыт, так как обновить свои просроченные права он не мог! Попытался в районной ГАИ доказать, что ездит куда лучше двуногих и двуруких, но ему отказали. Сказали так:

— Мужик! Мы верим тебе, и видим, как ты ездишь, но водительское удостоверение тебе не положено — медицинскую комиссию на права ты не пройдешь!

И добавили:

— На большую дорогу не выезжай! Поймаем…

Тут инспектор задумался. А что сделаешь-то этому обрубку?! У него уже и так все отняли вместе с руками и ногами! Права? Так их у него уже и так нет! Машину отнять? Можно, конечно, на штрафную стоянку поставить, но кому ж это не совестно-то будет?!

— В общем, ты, давай, не нарушай. Не хочется тебя наказывать!

Инвалид рукой махнул, и ускакал прочь в своей кожаной сумке. Дочку и сына выучил автоделу в два счета, и на права они сдали экзамены без проблем. Так что, и в город они могли выезжать теперь запросто — два своих водителя на семью.

Этот пациент у врача Романа Петровича был на особом счету. Встречались не так часто, но поучительную историю об том упорном «самоваре» врач частенько рассказывал. Может быть, он что-то и привирал для пущей убедительности, но фотографии, которые при этом показывал своим пациентам, говорили сами за себя.

И этого псковского «контрабаса», ставшего на войне «самоваром», Стас постоянно вспоминал, когда его накрывала волна отчаяния.

Ну, и со змеем зеленым дружил. Правда, умеренно. Пока у него не появился протез, он скакал на костылях обычным маршрутом: булочная, гастроном, вино-водочный. Конрад шагал рядом и нес в зубах сумку: туда — пустую, назад — с продуктами. И скоро их дуэт знали везде: на почте, в сберкассе, в собесе, в военкомате, в кафе, и, конечно, в магазинах. Вообще-то, во все эти заведения вход с собаками был запрещен, но Конрад был таким обаятельным парнем, что ни у кого язык ни разу не повернулся сказать:

— С собакой — нельзя!

Он входил, и сразу садился у порога, ожидая, пока Стас решит свои проблемы, оплатит квитанции и купит продукты. Пес следил за хозяином издалека, тревожно стриг ушами воздух, если тот исчезал из поля зрения, и уклонялся от всех, кто желал приласкать его. Ну, он все-таки был минно-розыскной собакой, а не диванной болонкой!

Потом они шли домой, и Конрад с удовольствием нес в зубах сумку. Когда-то Гоша Половиков учил его этому нехитрому делу. «Поноска» — вот как это называлось! Отнять ее у Конрада было невозможно. Надо было показать, что «поноска» совсем без надобности, и тогда пес сам аккуратно клал ее к ногам хозяина.

Однажды утром Стас проснулся с головной болью. С вечера, как говорится, ничто не предвещало. Более того, вечером был футбол, и Стас «болел» со страшной силой и некоторыми излишествами. Утром у него голова раскалывалась, во рту — эскадрон ночевал от вчерашнего принятого на грудь. После горячего чаю с лимоном легче не стало, хоть раньше всегда помогало. Еще через час оказалось, что голова не просто так болит, а температура не вмещается в градусник, и к обеду грипп придавил его к дивану со всей силой.

— Надо бы в магазин, братишка… А сил нет! Ты меня понимаешь?

Пес внимательно слушал Стаса, и склонял голову то влево, то вправо. Он перебирал лапами, и когти стучали по старому паркету.

— Ты ведь умный у меня, правда? — Стас заглянул собаке в глаза. — Вот сейчас и проверим.

Он написал записку для продавца маленького магазина на углу, в котором их хорошо знали. Записку и деньги вложил в сумочку для мобильника, которую закрепил на ошейнике. Потом дал Конраду понюхать пакет из-под хлеба, открыл дверь и сказал просто:

— Работаем! Ищи!!!

И Конрад побежал вниз по лестнице, сжимая зубами сумку.

Этот первый самостоятельный поход Конрада по магазинам прошел удачно. Он прекрасно понял, чего от него хотят: дали понюхать пакет из-под хлеба, значит надо идти туда, откуда они с хозяином хлеб приносили.

Продавцы магазина потом рассказали Стасу, как они обслуживали хвостатого посетителя. Его не сразу увидели: Конрад всегда вел себя скромно.

— А тут, смотрим — сидит! А хозяина — не видать! Мы подумали, что ты еще не доковылял на своих костылях. Ждем! Пять минут — нет тебя, десять — нет! Окликнули: Контрабас! Он встал, хвостом машет, и нюхает, нюхает!

По всему было видно, что пес пришел за покупками: не гуляет же он совсем один с сумкой в зубах! Правда, в сумке ничего не обнаружили.

Подождали немного, не придет ли Стас.

Попробовали поговорить с собакой. Он смотрел умными глазами, и слегка подвывал.

— Девки! Ему от нас что-то надо! — сказала одна из продавщиц. — Ты купить что-то хочешь?

Пес в ответ гавкнул, и чуть не уронил сумку. Он вскочил с места, и начал ластиться, как дворняжка, подсовывая голову под руку женщины. Она погладила Конрада по загривку, и тут же нашла сумочку на ошейнике. Пес спокойно разрешил ее расстегнуть и достать записку и деньги.

— Мы ему сразу сказали, что защитник он хреновый: деньги отдал! — смеялись продавщицы, рассказывая эту историю Стасу. — А потом свои слова назад взяли: он ведь для того и пришел, чтоб мы нашли его тайник!

Конраду по-честному отпустили все, что он хотел. Э-э, нет, не он, а его хозяин! В сумку погрузили хлеб, макароны, бутылку масла, молоко и сдачу. Дверь открыли и отправили:

— Домой иди!

Он все донес без потерь, и был безумно счастлив, когда хозяин, забыв о своей температуре, тискал его и хвалил. «А что хвалить-то так? — думал Конрад. — Сказано было — „работаем“! Вот я и работал!»

Потом, когда Стас отболел, и они снова стали вдвоем ходить на почту, в сберкассу и в магазин, он везде говорил, что если увидят Конрада без него, то пусть не сочтут за труд — посмотрят сумочку на ошейнике.

— А не укусит? — боязливо спрашивали сотрудницы почты и сберкассы.

— Ну, что вы! Он и кусаться-то не умеет! И вообще он — пес культурный! И даже петь умеет — похоже на контрабас в оркестре! Вы музыку включите… Ну, включите-включите радио!

Радио включали, и Конрад показывал, как он умеет подвывать. Это и в самом деле было очень похоже на могучий музыкальный инструмент, а псу удавалось удачно «попадать в ноты». Зрители смеялись и аплодировали, а Конрад счастливо улыбался. Наверное, в такие моменты он вспоминал своего любимого Гошу Половикова.

— Ты, Контрабасина, не пропадешь, случись что, — говорил ему Стас, подпрыгивая на костылях. — Если встать где-нибудь у ночного клуба и спеть, то публика будет расплачиваться «зеленью». Был бы я чуть-чуть другим, выходили бы мы с тобой на заработки…

Пес соглашался. Не понимал только, что им и в самом деле мешает выходить на улицу с этой целью?! А что?! Он бы запросто мог спеть, он совсем не стеснялся. И, судя по всему, многим нравится, как он это делает!..

— Не, брат, ты с ума сошел, что ли? Я ж омоновец! Не хватает мне еще милостыню просить!

«Ну, как знаешь! — отвечал ему пес, виновато заглядывая в глаза. — Я ж хочу, как лучше!»

— Проживем, братишка! Вот только познакомлю тебя со всеми нужными нам людьми, и будет нам счастье!

Таким «нужным» человеком оказался веселый парень по имени Олег из вино-водочного магазина.

— Свезло тебе с товарищем, Стас! — говорил он, кивая на Конрада. — Иногда так хочется посидеть в компании с порядочным человеком, но ведь знаешь, как это бывает: в нажоре даже порядочные лицо теряют! А твой и компанию всегда поддержит, и не нажрется! Красота!

— Я тебе больше скажу, — Стас понижал голос. — Он вообще малопьющий! Правда, есть у него один недостаток! Молчалив. А мне под «этим делом» поговорить хочется!

Конрад, выслушивавший этот бред, слегка обижался: «Это я что ли молчалив?! А кто, чуть-что, музыку включает и командует: «Контрабасина! Запевай!», и в подтверждение своих слов он грозно рычал.

— Ну, понял-понял! Запой с утра! Вот так, Олежек, мы и живем: пьем да поем!

— Свезло тебе! — снова повторял Олег, а Стас грустно улыбался: «Свезло. Точно. С Контрабасом свезло неслыханно, а вот в остальном…»

Им хорошо было в компании друг друга. Стас, видимо, от собственных перенесенных страданий, стал совсем другим: сентиментальным, принимающим все близко к сердцу. Плакал, когда видел в кино маленьких детей и совершенно не мог смотреть фильмы о войне. А по ночам в страшных снах к нему приходили мертвые мальчики, которых он видел-перевидел в командировках в первую чеченскую кампанию, и он орал при этом, как сумасшедший. Соседи стучали по батарее парового отопления, а он не мог вырваться из своего страшного сна. Тогда к нему подходил пес, лизал его в лицо, и он успокаивался.

Он долгое время не хотел никого видеть из своих, отрядовских. Боялся, что будут жалеть, а они бодренько так справлялись о его делах, и это все было шито белыми нитками. И от этой благородной лжи ему было еще хуже. Он и сам все знал, а ему лишний раз подчеркивали, что на нем точка поставлена. Большая и жирная. Ну, какие у него «дела»?! Сбродить с Контрабасом в магазин — и все!

Вот Контрабас это хорошо понимал. И молчал, не задавал глупых вопросов. Или лизал руки.

Стас понимал, что совсем не прав, отталкивая от себя людей. К счастью, они чувствовали его внутреннее состояние, не обижались, пережидали, пока он отмякнет. Да и своих дел у каждого было выше головы: работа, семьи, дети. Уговаривать здорового мужика — у мужиков, как-то, не принято.

И когда в один из дней поздней осени Стас сам позвонил своему приятелю Кольке-корейцу, тот с трудом скрыл радость. И, как ни в чем не бывало, спросил:

— У тебя сегодня вечером что?

— Что и всегда! Телевизор в компании с Контрабасом! — улыбнулся Стас.

— А в вашу компанию можно вклиниться?

— Легко!

— С пивом? — поинтересовался друг Колька-кореец.

— Можно и с пивом!

Конрад встрепенулся: «пиво» — такое знакомое слово, за пивом он ходил и с хозяином, и самостоятельно. Хорошее слово — «пиво»! Короткое, похожее на команду «пить!» Так прежний хозяин Гоша Половиков когда-то разрешал Конраду в жаркий день оторваться на минутку от работы и полакать из ведра холодной воды, слегка сладковатой на вкус, набранной из уличной колонки. Иногда воды было мало. Ее пили из фляжки, и считали глотками, чтобы хватило всем. Конраду в таких случаях давали пить из ладоней, сложенных ковшичком. Вода теплая, не вкусная, с легким привкусом металла и резины. Да еще ладони Гоши Половикова хранили запах пота, земли и солярки. Конраду, нос которого различал тысячу запахов, все это мешало, но он аккуратно лакал воду, а потом насухо вылизывал руки хозяина, довольно помахивая из стороны в сторону пушистым хвостом.

— … Ты не понимаешь?! Ты действительно ничего не понимаешь?! — Стас хрястнул кулаком по столешнице, и она жалобно «ойкнула» в ответ, а Конрад, дремавший на своем матрасике, вскочил и удивленно посмотрел на хозяина. Тот сбавил тон, и по слогам сказал жестко:

— Ты не понимаешь. Там — война, — Стас покрутил в руках пустой стакан. — А тут говорят: «Войны нет!» И как тем, кто знает, что делается там, жить здесь, рядом с теми, кто не воевал?! Ты вот знаешь, что ради того, чтобы уничтожить пятьдесят боевиков, там готовы положить пятьсот пацанов — детей по сути…

Стас помолчал. И Колька-кореец молчал, соглашаясь.

— …а пленные? — продолжал Стас. — В «первую Чечню» их вытаскивали всеми возможными способами. Мамки приезжали туда, пешком приходили. Большое дело делали. Да… И комиссия специальная работала. А во «вторую Чечню» без вести пропавших признали умершими. Считай, списали. Пушечное мясо. Мамки, которые мальчиков своих не нашли, чужих поминают. А нам говорят, что это не война, а… В общем, ты понял, о чем я. Давай за тех, кто не вернулся. Быть добру!

— Быть добру, — откликнулся Колька-кореец.

Выпили. Зажевали бутербродами с колбасой.

— Хорош о войне! Давай о бабах! — предложил друг.

— Да какие мне теперь «бабы»?! — усмехнулся Стас. — Если какая только из жалости пригреет. А мне жалость на хрен не нужна!

— Да ладно тебе! Сделают протез — еще станцуешь, и все бабы твои будут!

— «Станцуешь!» Я и пацаном-то по дискотекам был не ходок! Не… Мы, вот, с Контрабасом и без баб не скучаем. Давай, по последней, и завязываем. Хех! Сказанул тоже: «по бабам»!

— Не скажи! — возразил Колька-кореец. — Бабы — это хорошо. Они ведь разные, бабы-то. Одна, как твоя война. А другая… Совсем другая… А без них плохо. Хотя, и с ними — не сахар.

Они еще выпили, закусили. Потом прикончили пиво, отлично отдавая себе отчет в том, что утром от такого неразумного соседства напитков будет зверски трещать голова, и завалились спать валетом, едва не сломав и без того печальную судьбу старого дивана.

* * *

По зиме у Стаса в хозяйстве появился «умный» протез, и ортопед-травматолог обучал его управлять искусственной ногой:

— В коленном суставе установлен специальный чип, который просчитывает каждое движение. Углы поворота стопы, высота подъема голени, скорость движения. Тебе не придется думать об этом, как не думаешь ты, работая здоровой конечностью.

Протез красиво поблескивал. Стас погладил его. Если верить говорливому доктору, то корпус этого протеза сделан из того же материала, из которого делаю обшивку космических кораблей. Плюс «компьютерное» колено. Протез рассчитан именно на Стаса Горенко, вернее, на его вес, рост и размер ноги. Эти параметры вводятся в чип, и протез становится почти родным. Хоть бегай на нем!

Правда, и стоит это чудо техники столько, что самому Стасу было бы такую «ногу» не купить, если б не программа помощи, в которую он «удачно попал».

— Почти столько же, сколько новые «Жигули»! — с гордостью подтвердил ортопед, а представитель немецкой компании «Отто Бокк» после примерки протеза удовлетворенно похлопал Стаса по плечу, выпалив что-то скороговоркой. Надо полагать, остался доволен работой своей фирмы.

Стасу сказали, что дополнением к протезу будет трость, и первое время он действительно пользовался ею. Но скоро почувствовал, что искусственная «нога» ведет себя, как родная, и палку-помощницу забросил в кладовку в прихожей.

Прошло совсем немного времени, и Стас освоил свой ходячий «компьютер» так, что почти не прихрамывал. И только одно его огорчало: он знал, что никогда не разденется на пляже, и не будет купаться. И уж точно никогда ни одному живому существу не покажется без штанов. Ну, разве что Контрабасу, который уже все знает, так как видел его без ноги много-много раз.

И это последнее — «никогда ни одному живому существу» — относилось, конечно, к женскому полу. «Никаких баб! Никогда! Не потому, что стесняюсь. Чтоб не напугать…»

* * *

Ящерка, оставляющая свой хвостик в руке любопытного натуралиста, не грустит об утрате: хвост — не зубы, вырастет новый!

Стас порой чувствовал себя такой ящерицей. Только у нее «минус» хвост, а у него «минус» нога. А кем еще он должен был себя чувствовать на ежегодной врачебной комиссии, которой предъявлял свой обрубок конечности?! Ему было не понять логику умных людей, которые с упорством маньяков всякий раз должны были подтвердить: за минувший год нога у мужика не выросла. И все это для того, чтобы Стас Горенко, как и в прошлом году, и в позапрошлом, считался инвалидом, и получал от государства смехотворную пенсию.

Деньги у него были — сумел немного подкопить в прошлой жизни. Но это был «НЗ» — «неприкосновенный запас»! На всякий пожарный случай. А на каждый день была пенсия, на которую можно было существовать, если ты не здоровый мужик, а бабушка сухая, как стебелек, которая привыкла питаться так, что желудок у нее давно был не больше наперстка.

Стас же совсем не походил на вырезанного из папиросной бумаги мотылька. И хоть нога у него была одна, но зато какая! И руки с буграми бицепсов. И мышцы на груди. Это в госпитале он исхудал слегка, а домой вернулся — набрал свое. И питаться такому организму следовало отнюдь не росинками с ромашек. А еще Контрабас! Не просто пес минно-розыскной, а желудок с глазами! Покушать очень любил четвероногий брат. И не овсянку, как лорд «аглицкий», а мясо или специальные собачьи сухарики и консервы. Значит, надо было брать ноги в руки — вернее, одну ногу и один протез! — и отправляться на заработки.

Таксовать не получится: «жигуленка» Стаса еще требовалось переделать под авто с ручным управлением. Да если бы и была готова машинка, таксовать Стас был не готов. Было у него какое-то внутреннее сопротивление такой работе. Не умел он локтями расталкивать других, а в такси без такой прыти было трудно. Если не шустрить, не выскакивать первым к тротуару, к «голосующим» путникам, то и на хлеб не заработаешь.

Стас, конечно, ездил виртуозно, и мог аккуратно подрезать любого таксиста на дороге, чтобы подхватить пассажиров, но вот тут-то и включалось у него сопротивление. Будто кусок хлеба отнимал у того, кто более голоден. И убедить себя не мог в том, что это бизнес, хоть и маленький!

На работу устроился случайно — свои позвонили, пригласили охранником на автостоянку. Уговаривали. Вроде, как, не хватает людей, но взять хотят только своего, проверенного. Стас внутренностями чувствовал, что ни фига не нуждается никто в его охранных услугах, что все это они просто придумали в очередной раз, чтобы занять его чем-то общественно-полезным! Но очень уж ему понравилось, что вспомнили не только о нем, но и о Контрабасе. Пообещали минно-розыскному псу в рабочие дни покупать мясо!

Свой «гонорар» Конрад отрабатывал честно. Сутки через трое он исправно нес вахту на автостоянке. Несколько раз в день он без пререканий обходил по периметру обнесенную сеткой площадку. Стас сделал это один раз, и потом ему достаточно было только дать команду:

— Работай!

Пес тщательно обнюхивал периметр вверенной ему территории, волновался и нервничал: железа много, пахнет зверски! И не только железом, а еще и старой и новой обувью, не очень свежими носками, продуктами, духами-одеколонами, резиновыми ковриками. Особенно противно воняли разные автомобильные «вонючки»! Это водителям кажется, что у них в машинах пахнет зеленым яблоком, морем или вообще — новым автомобилем! На самом деле, какие уж там «яблоки»! «Химия» чистой воды! Такая «химия», что у Конрада просто нюх терялся от запахов. Он тряс головой, и старался поскорее пробежать особо «душистые» места.

Сделав свою работу, Конрад поднимался по шаткой деревянной лестнице с частыми узенькими ступеньками на второй этаж хлипкого строения с застекленной будкой на самой верхотуре. Там было тепло от трех раскочегаренных обогревателей. Возле них приятно было дремать после сытного обеда под телевизионные новости.

Новости были чаще не очень радостные. То самолет где-то упал — в море, то рубль — на несколько пунктов, то наши продули в футбол, то боевики — у Волчьих ворот в Аргунском ущелье. Услышав последнее, Конрад встрепенулся, поцарапал ботинок хозяина.

Стас, задремавший от жары, проснулся, спросил у собаки:

— Что тебе, Контрабасина?

Прислушался к ровному голосу диктора, и все понял.

— Чечня, Контрабасина, все та же Чечня…

Конрад гавкнул, что должно было означать: «Понимаю! Политическая ситуация сложная, нет стабильности, но наши не сдаются, так?»

— Где-то так… — ответил другу Стас и потрепал его за ухо. — Вообще-то, я не хочу это слушать. Ты уж прости, но я переключу!

И пробежался пальцами по кнопкам «лентяйки».

На канале «Россия» шел концерт. Малютка-блондинчик проникновенно исполнял песню про шарманку, и на припеве Конрад так проникся, что сдержаться не мог, и подхватил душевно:

— Ууу-у-у-у-у!!!

Напарник Стаса Горенко — дядя Сеня — бывший моряк-подводник, не то хохол, не то просто по привычке, заработанной во время службы на Черноморском флоте, «гхекнул» — «Хлянь, поет!» и расхохотался во весь голос. Конрад споткнулся, смущенно замолчал и виновато посмотрел на хозяина, будто спросил: «Ну, и какого черта он ржет?!»

— Это чё такое было? — спросил охранник, вытирая слезы. — Слышь, Стаско, семь десятков лет прожил, а такого не видывал. И ведь не фальшивил, стервец!

— А что ему фальшивить? У него слух абсолютный! — Стас погладил минно-розыскного, потрепал его за холку. — Думаешь, просто так я его Контрабасом зову?! Не просто так. Заслужил.

— И я тебя тогда спрошу, Стаско, какого рожна вы тут сидите?! Он вже ж артист! Народный!

Стас недовольно поморщился: «Ну, вот, и этот старый пень туда же! — подумал он. — Если сейчас скажет, что нам на паперти будут подавать столько, что Николай Басков будет завидовать, пошлю его куда подальше, как умею!»

И дядя Сеня, похоже, почувствовал это, язык прикусил. Только помотал удивленно большой косматой головой, и сказал себе под нос:

— Ну, надо ж так, а! Сколько живу, а такого не видал!

А через несколько дней в их новое совместное дежурство к автостоянке подкатил симпатичный девичий автомобильчик нежно-василькового цвета, из которого выпорхнула юная барышня в узеньких джинсиках, в модной курточке, с легкомысленным хвостиком на затылке. Она привычно поправила на вздернутом носике модные очки, задрала голову вверх, туда, где в стеклянной будке сидели Стас с напарником.

— Смотри-ка, дядь Сень, гостья к нам пожаловала. Штучка какая, а?! О, Контрабасина, девушка к нам, кажется, собирается подняться. Не сломала бы ножки! Дядь Сень, выйду я, спрошу, что надо!

Стас отодвинул в сторону Конрада, который с любопытством нюхал щель под дверью, и брякнул щеколдой.

— Да, не спеши ты, сынку! — остановил его напарник. — То ж унучка моя, Настя. Ты правильно сказал — «штучка»! Штучка, да еще и какая! Хламур, етить его! По твою душу этот «хламур» пожаловал! Так что, сядь, не отсвечивай, щаз объяснится!

Хлипкая дверь-картонка, обитая изнутри одеялом, распахнулась, и на пороге возникло это чудо — «унучка» бывшего подводника Семена Ивановича Зорина, Настенька. Барышня была хороша: миленькая, хрупкая, задорная. Стас смотрел на нее с восхищением. Смотрел не как на девушку, а как на чудо. Она была для него представительницей не только иного поколения, но и иного — внеземного! — происхождения.

— Драссьте! — пропела барышня, показав безукоризненно белые зубки и широкую улыбку, от чего Стас чуть не потерял дар речи. — Деда, привет!

Потом кивнула Стасу:

— Я — Настя! А вы — Стас! А пес — Контрабас, да?

— Ну, да, Контрабас, — заикаясь, сказал Стас. — Но, вообще-то, он минно-розыскной пес Конрад. Так по паспорту…

Конрад услышал имя, и радостно начал заметать пол пушистым хвостом. При этом он не отрывал глаз от инопланетянки. Она излучала столько добра, что Конраду захотелось тут же попросить ее почесать за ухом и прижаться к ее ногам, что он и сделал неуклюже. Он не просто привалился к ногам «пришелицы», но еще и наступил ей на ногу, и девушка сквозь тонкую кожу туфельки ощутила и тяжелую мужскую лапу, и острые когти!

— Ой! — пропищала она.

— Контрабасина! — Стас резко дернул пса за ошейник.

— Наступил больно! — пожаловалась Настя.

— Он такой, солдафон! — извинился за пса Стас.

— Да, ладно! Ему простительно! — девушка улыбнулась своей очаровательной улыбкой. — Ну, дед, рассказывай, почему я тут!

Стас удивленно посмотрел на напарника. Тот смущенно покхекал в кулак, поерзал на скрипучем старом стуле, и вывалил Стасу:

— Это, значит, короче… Стаско, унуча моя, Настенька, пока что студентка. Между прочим, учится в университете! На серьезном факультете — филологическом. Изучает испанскую литературу, сама на испанском так шпарит, будто всю жизнь в Испании прожила!

— Деда-а-а-а! — пропела Настя. — Это к делу не относится! Ближе к теме!

Она постучала тонким наманикюренным пальчиком по циферблату розовых, каких-то игрушечных, часиков:

— Цигель-цигель, деда!

— «Цигель –мигель»! — передразнил внучку подводник. — Вот сама тогда и рассказывай! Я ж зря что ль учил тебя, что надо с чувством, с толком, с расстановкой! Короче, Стаско, унучка моя не только студентка, она еще и волонтерка!

— Волонтер! — поправила деда Настя. — Волонтер!

— Ну, раз слова сказать не даешь, то и рассказывай сама! — обиделся дядя Сеня, и пожаловался Стасу:

— И вот так всегда! Своенравная девица! И упрямая, как козел!

Настя улыбнулась своей сногсшибательной улыбкой, скользнула к деду, чмокнула его в щеку, стерла след от блеска для губ, и сказала Стасу, красиво напирая на букву «а»:

— Стас! Э-э-э… В общем, как волонтер, я помогаю детишкам, которые живут в детских домах, лежат в больницах. Моя задача — организация праздников. По разным поводам. Мы стараемся делать так, чтобы у детишек эти праздники были как можно чаще!

Стас согласно кивнул. Где-то в голове, возле левого уха, у него застрял вопрос: «А я то тут при чем?!», но озвучить его Стас был не в состоянии. Он слушал ее голос, который действовал на него, как заклинание волшебника, и только кивал в знак согласия. И чем больше девушка говорила, тем меньше он понимал смысл сказанного: детишки, праздники, «унучка» напарника дяди Сени.

Наконец, вопрос из-за левого уха все-таки выбрался, и Стас спросил Настю:

— А я то тут…?!

Она не дала ему договорить. Схватила за руку, потрясла ее, и выдала:

— Да все просто! Деда рассказал мне, что вы воевали, что ранение имеете… — Настя сбилась, и Стас понял, что она знает о его чудо-ноге. Краска кинулась ему в лицо. Он вспомнил, что слово себе дал: никогда, ни при каких обстоятельствах, он не покажет свою искалеченную ногу женщине. А уж такой девушке — тем более! Как дед про нее сказал? «Хламур»! Вот-вот, гламур, да еще и какой! Хоть и волонтерша! Вернее, волонтер!

«Не… Перед такой девушкой я ни за что не разденусь!» — додумал свою мысль Стас, и покраснел еще больше. «Да кто про раздевание-то говорит?! Ну, дурак! Ну, осел! Контрабас и то умнее!»

— … а главное, дед рассказал мне про вашу чудесную собаку! — снова взяла слово Настя. — Он очень красивый, ваш Контрабас! И талантливый! Он ведь у вас… поет?!

— Ну, немного поет! — Стас старался понять длинную подводку Насти, и не понимал. И от этого злился на себя и на Семена Иваныча.

— Ну, вот! — радостно закончила Настя. — Вот я и пришла просить у вас помощи! Не могли бы вы поучаствовать в нашей программе «Праздник — детям»?

— Ну, я не знаю…

Стас, кажется, начал догадываться, к чему она клонит.

— Да что — «не знаю»! Стас! Знаете, как детишки будут рады с вами и вашей собакой познакомиться?! Расскажете им о своем героическом прошлом, о том, как там, на войне, и Контрабас покажет свои таланты!

Стас посмотрел на девушку. Она ему очень-очень нравилась. Но как ее угораздило такую чушь-то предложить?! Как в таких случаях Стас говорил — «снеслась барышня»!

— Нет, это невозможно! — решительно отказал он. Так решительно, что Насте оставалось только развернуться на каблуках и быстро спуститься вниз с их верхотуры. Но девочка была еще та! Точно «штучка»! Она от слов Стаса отмахнулась, как от мухи, и зашла с другого боку.

— Погодите-погодите! Стас, вы только на мгновение представьте себе этих детишек! Вы — не знаете, что такое детдомовский детишки! А мы на них насмотрелись. Им радость нужно дарить, а не только ботинки и тетрадки. Хотя и ботинки, и тетрадки, конечно, тоже нужны. Но наше дело — праздник делать, и я вас прошу — помогите! Очень нужно! Знаете…

— Знаю, — вдруг сказал Стас, который на эту тему говорить вообще не любил. — Знаю, потому что с пяти лет жил в детдоме. И я уверен, что это вы совсем не знаете, что это такое. Со стороны этого понять нельзя.

Стас замолчал. Молчала и Настя. Она не ожидала такого поворота. Молчал и напарник Стаса, дядя Сеня, молчал и свирепо посматривал на «унучку»: снять бы сейчас с нее штаны эти, изготовленные не в родном отечестве, а в стране условного противника, да вставить ей ремнем по первое число. За то, что шустрая больно! «Штучка „хламурная“! Ну, не знала про Стаса таких подробностей! Но можно ж поделикатней-то с людями! Эх, жаль уже поперек кровати не помещается дитятко, поздно с ремнем за ней ходить, воспитывать, то есть!»

— Извините, — Настя сказала это так просто, что Стас передумал сердиться. — Не знала. Хорошо, Стас, не хотите рассказывать про войну…

— Не хочу. Зачем им про войну? У них и так жизнь не сахар! А вот Конрада можно показать. Он не только поет. Он все команды знает, и с удовольствием поработает! — Стас снова с удовольствием поймал ослепительную улыбку Насти, на сей раз адресованную лично ему.

Сказать, что он надеялся на что-то, будет не правильно. Как раз наоборот: он смотрел на Настю, как на ребенка. И все же внутри ощущал, что она не просто инопланетянка, она — женщина. Юная, взбалмошная, но уже женщина, начинающая осознавать свое предназначение — быть матерью, быть защитой детям.

Соглашаясь на предложение Насти, он вспомнил, как почти точно так же совсем недавно они с Конрадом помогали Ангелине. Как вчера… Но тогда он был абсолютно здоров, а Конрад с трудом передвигал лапы. А сегодня все наоборот…

— Вот и отлично! — прервала его раздумья Настя. — Тогда, если можно, в ближайшую субботу, а?!

— Годится! — просто согласился Стас. А Конрада не спросили. Но он не обиделся. Он сразу был согласен! И напарник Стаса вздохнул с облегчением: слава богу, все разрешилось без обид, и без телесных наказаний длинноязыкой «унучки»!

Для Конрада работа на детских праздниках стала веселым развлечением. Стоять и лежать по команде — это самое простое, что он умел. А еще минно-розыскной пес, побывавший в командировке в «горячей точке», умел подавать «голос» по знаку, ползал по-пластунски, приносил «поноску», находил спрятанные предметы. Последняя игра нравилась и детям, и Конраду. Предмет прятали всегда один и тот же — любимую игрушку Конрада, резинового пищащего утенка, которого пес чудом не сгрыз.

Впрочем, он в своей жизни испортил не так много вещей. Если закрыть глаза на те, что пришли в негодность в раннем детстве минно-розыскного пса с фронтовой кличкой Контрабас, то в пору своего проживания у Стаса Горенко он от тоски по новому хозяину обслюнявил его комнатные тапки, растрепал стильные летние туфли и обглодал ножки у кухонного стола.

А желтого утенка, которого ему подсовывала Ангелина, Конрад не трогал зубами. Ему нравилось давить на игрушку лапой, и медленно отпускать ее, слушая, как свистит у утенка в боку.

При этом Конрад смешно склонял голову то на один, то на другой бок, и слушал свист. Когда воздух заполнял резиновую игрушку, пес снова давил на нее сильной лапой, и снова слушал насвистывание. Иногда он разговаривал с утенком: вопросительно рыкал, наверное, спрашивал, что за свистулька упрятана у резинового друга внутри?

Вот этого утенка они непременно брали с собой на выступления. Дети сами прятали игрушку, а Конрад по команде искал ее. И, конечно, находил! Еще бы ему не найти ее! Да он в Чечне мины и фугасы в горах легко находил, а уж любимую игрушку — легко!

А еще он любил считать. Считал пальчики, которые ему показывали детишки. Он лаял столько раз, сколько пальчиков ему показывали. И никогда не ошибался. Немножко складывал и вычитал. Но это был фокус, домашняя заготовка. Он давно знал, сколько раз нужно гавкнуть, если на плакате написано: «2+3=?» или «7—4=?». Но дети не знали этого, и визжали от восторга.

Но самый главный номер был — музыкальный. Стас включал музыку — что-нибудь французское, с аккордеоном — и грозный минно-розыскной боец приземлялся на пятую точку, закидывал голову и задушевно исполнял свою партию. Ему очень нравилось то, что он делал. И он старался! Самое интересное, что он не просто подвывал. Он попадал в нужные ноты.

* * *

Апрель нагрянул в город с теплом, таким долгожданным, и все же внезапным после ветреного и сырого марта. Распогодилось мгновенно, и горожане поскидывали с себя теплые одежки, влезли в демисезонное, а некоторые смельчаки — и совсем в летнее. Теплый ветер с залива принес запахи моря, которые привозили в своих бездонных трюмах сухогрузы, выстроившиеся на входе в порт, ожидая очереди под разгрузку.

Стас с утра приготовил снасти, сотворил приманку из муки, замешанной на ванильном сахаре, купил в зоомагазине на углу коробок с мотылем, и объявил Конраду:

— Сегодня, брат, рыбный день, идем рыбачить!

Конрад приветливо помахал хвостом: «рыбачить» — это почти «работать». Ну, рыбачить так рыбачить!

Они отправились на залив, где на косе за яхт-клубом намеревались половить окуньков. Вообще-то, Стас совсем не рассчитывал на рыбацкое счастье, да и смысла особого в рыбалке не видел, хотя порой ему везло — мог принести домой пару-тройку приличных «хвостиков». Правда, скармливал их всегда коту, который жил у него во дворе. Вот этого Конрад категорически не понимал! Ну, ладно, он не о себе: он сам рыбу не любил. Но не коту же этому драному отдавать то, что выстрадано за три часа отсидки на берегу, когда ему запрещено все! Абсолютно все! Нельзя лаять, нельзя бегать по берегу, нельзя гоняться за чайками! Надо просто сидеть тихо и смотреть на поплавок. Тьфу! Хорошо еще, что хозяин равнодушен к зимней рыбалке, а то, не ровен час, отморозил бы себе лапы или хвост. Или еще что-нибудь. И не потому все под запретом, что можно рыбу распугать! Не-е-е-е-е-т! Просто, хозяин думает! И в такие минуты ему лучше не мешать!

И вот рыбу, выстраданную в таких муках, как рыбалка на два лица, хозяин отдает бездельнику коту, который попрошайничает с утра до вечера, и весьма успешно. Во всяком случае, Конрад сам видел, как одна тетка из парадной их дома несколько раз выносила коту красную рыбу.

Конрад пытался объяснить хозяину, что в то время, когда в Африке голодают дети и старики…

— Не жмись! — отвечал ему Стас. — Ты-то откуда знаешь про Африку?! И вообще, этому лысому тоже не жирно живется.

Ну, понятно, хозяин, видать, не видел тетку с красной рыбой!

Так вот, рыбалка была для Стаса лишь предлогом для того, чтобы побыть наедине с самим собой. Конрад не считается! Конечно, можно найти одиночество и поближе. Например, на своем диване. Но это было не то. Стас заметил, что когда его обуревают какие-то сомнения, ему крайне необходимо встряхнуться: походить, посидеть, глядя на воду, оторваться от всего мира. А где оторваться, если кругом каменные коробки, и даже если зайдешь на километр в парк, то и там непременно наткнешься на кого-то.

«Другое дело — рыбалка. Можно стоять с удочкой в трех метрах от другого рыбака, который будет ревниво посматривать в твою сторону, а ты будешь слышать, как он шуршит в своем рюкзаке, выбирая хитрую блесенку, прикрывая ее рукавом брезентухи — чтоб не сглазили удачу! — чувствовать запах его мужицкого одеколона, и при этом оставаться в полном одиночестве! И Кондратий в это время всегда сидит, как истукан, и дремлет, прикрывая глаза. Только брови — две оранжевые точки, проросшие редкими тонкими усиками, беспокойно вздрагивают и выдают минно-розыскного пса с потрохами: придуривается, вид делает, обстановку создает. А еще никуда не спешащие финские парни говорят, что время, проведенное на рыбалке, в счет жизни не засчитывается!», — ох, как согласен был Стас с забугорными соседями! На себе убедился. Ни ноги не устают, ни руки, хоть семь часов торчи над удочкой. И, самое главное, голова совершенно прозрачная! В том смысле, что мыслям можно задать нужный ход. Вот, к примеру, хочется подумать писателю над романом, чтоб все сложилось в нем, как надо, чтоб логично все в цепочку встало, чтоб ни одного сбоя в сюжете, тогда лучшего места, чем рыбалка, для обдумывания романа не найти. Правда, без всяких друзей и без водки.

Или стихи, допустим, чешутся в голове, на волю просятся. Тут главное момент не упустить, когда все вибрирует внутри, а, значит, хватай, поэт, удочки, и на озеро. Или бизнес-план какой обдумать необходимо. Правда, в этом случае трудно обойтись без друзей и водки!

Стас не помышлял ни о романе, ни о поэме, ни даже о бизнес-плане. Ему часто хотелось побыть наедине с самим собой, размышляя просто о жизни, которая, вроде как, уже сложилась. Уже давно привык к тому, что вместо ноги — компьютер в железной коленке, а главный друг — Контрабас, в собственности — тесноватая однушка в старом доме и «жигуленок» не первой свежести. Он смирился с тем, что большая страна толком так и не поняла, за что полегли мальчишки в Чечне: в конце концов, не его дело — информировать об этом всю страну. Он смирился с тем, что никогда не будет загорать на песочном пляже с симпатичными девушками, и изредка купался в местах безлюдных, стыдливо прыгая до воды на одной ноге. Хорошо, что у него был Контрабас: он в это время охранял гениальное творение немецких мастеров — компьютерную конечность, которая стоит столько же, сколько чудо отечественного автопрома последней модели. Он плюнул на то, что в этой стране его и ему подобных называют «инвалидами» и присваивают им, как вещам, группы, в то время как во всем мире таких, как он, называют людьми с ограниченными возможностями.

Инвалиды и люди — есть разница? Для Стаса — есть. А вот для всяких собесов и протирающих в них юбки толстых теток — никакой разницы! Пришлепнут сверху этим обидным — «инвалид», и, вроде как, ничего страшного не совершили. А то, что у него, Стаса, и у других, кому трудно с этим смириться, от этого попутного слова зубы крошатся от обиды, так ведь это никого не волнует. Ну, не матерное же слово-то! А вполне себе литературное — «инвалид». Об этом Стас долго думал. Хотел даже статью в газету написать, и при случае проводил опрос сотрудниц собеса. И ведь никто из них не разделял его мнения, не считал, что обидно звучит это слово! Даже пускались в пространные рассуждения о том, что так, де, испокон веков ведется, и не ему, Стасу Горенко ломать заведенный однажды порядок.

А про то, что есть еще «люди с ограниченными возможностями», толстые тетки не знали. Ну, может, слышали краем уха. Они недовольно морщились, выслушивая замечания Стаса, и всем своим видом показывали, как он им надоел, да еще в такое время, когда и без него дел невпроворот: или пятница, конец дня, или конец квартала и отчет, или нужно срочно позвонить домой, или горят пятки сбегать в буфет за булочками, или углубиться в новый сканворд!

И с этим Стас давно смирился, и о статье, которую хотел когда-то написать по этому поводу, больше не думал. Любые действия должны изменять мир к лучшему, а если не изменяют, то это пустая трата времени и нервотрепка. Да и писать-то он не умел. Он воевать умел. Когда-то…

Конрад трусил знакомой тропинкой от трамвайной остановки и думал о коте, которому, — если им с хозяином на рыбалке повезет, — привалит счастье прямо к ужину. Не факт, но очень даже может быть. Ведь, когда человек не сильно в чем-то заинтересован, это «что-то» само идет к нему в руки. И наоборот.

Стас в рыбе не заинтересован — однозначно. Рыбалка для него — это способ слиться с природой, отрешиться от суеты. Это он сам так Конраду говорит. Говорил… На рыбалке он молчит. И Конраду остается только сидеть и зевать, потому что скучно.

Стаса обуревали незнакомые ему чувства, которые он объяснял только одним: кажется, он втрескался. Настя ему нравилась с первого дня. Как не может не нравиться такое совершенство?!! В ней все было совершенно. Природа постаралась, и девочка получила в наследство редкую красоту. Ей ничего не нужно было делать. Глаза, брови, ресницы, губы — все было идеального цвета и рисунка. И при этом еще удивительно нежная кожа — ровная, матовая, молочно-розовая, будто светящаяся изнутри, с легким светлым пушком на щеках. «Если ее в щеку… Ну, это… Поцеловать! Если ее в щеку поцеловать… В общем, щека у нее, как персиковый бок! Мягкая и ласковая. И цвет, и вкус у нее, как у южного фрукта…

…Наверное…»

Стас потряс головой, отгоняя видение, а оно, это видение качалось на маленькой волне, рядом с его красно-белым поплавком, красивое-красивое, гибкое-гибкое. В купальнике… А в чем же еще, если пляж, и солнце, и почти лето?! Бегущая по волнам…

Стас потрогал свою макушку, горячую от солнца, поморгал. Думал, она исчезнет, а она все так же бежала и бежала по рябеньким волнам. И не к нему, и не от него.

«Настя…», — потренировался он вкусно произнести ее имя, и почувствовал на губах вкус персика:

— Настя!

Конрад встрепенулся, стриганул ушами и повертел головой. Сосед с его супер-блесной тоже покосился на Стаса, и ничего не понял: вроде сказал что-то рыбачок-дурачок, но не ему, и не собаке своей. Тогда кому??? Странные бывают рыбаки: вроде, экипированы, как надо, и забрасывают по науке, и подсекают грамотно, а издалека видно — не рыбак! Не рыбак, а просто так!

Стас услышал себя и покраснел. Вырвалось! И даже от неожиданности такой ёкнуло где-то внутри, и похолодело.

Вот, собственно, об этом и хотелось поразмышлять Стасу в законный выходной день, прикрывая это желание истинно мужицким занятием — рыбалочкой.

В общем-то, он уже готов был без всяких размышлений сделать Насте предложение. Нет, ухаживания — само собой: цветы, кафе, театр. И даже путешествие на море.

Стаса так захлестнули чувства, что он даже о самом страшном забыл: какое море, если он себе слово дал не раздеваться на пляже в компании девушек, чтоб не шокировать их своим страшным увечьем! «В конце концов, она все поймет! Она такая… Такая!!!»

* * *

Разговор с Настей состоялся через неделю — в день очередной поездки в пригородный детский дом. Стас буквально затащил ее в кафе, хоть Настя и отказывалась, так как спешила по своим делам. Конраду было приказано ждать у входа в помещение. Он сидел у полуподвального окна, наблюдал за хозяином и его приятельницей, и размышлял о том, что вариант дохлый. Хозяин у него ого-го какой! Мужик! Десантник!

А Настя?!… Нет, девушка она очень даже хорошая, но рядом с хозяином — ребенок! Не дай бог, женится он на ней, и у Конрада прибавится хлопот: еще и эту куклу защищать придется!

— Стас! У тебя какое-то событие? — с удивлением спросила Настя после того, как на столике кафе кроме мороженого и кофе появилось Шампанское, фрукты и шоколад.

— Событие? Ну, да. Можно сказать — «событие».

Стас наполнил фужеры пузырящимся напитком. Настя поднесла его к носу.

— Знаешь, я не столько люблю пить Шампанское, сколько обожаю нюхать вот в этот самый первый момент, когда в бокале происходят маленькие взрывы! — у нее были закрыты глаза, и она смешно морщила свой красивый носик.

Стас по ее примеру поднес к носу свой фужер и почувствовал…

А ничего не почувствовал!!! Гейзеры в Шампанском уже отбурлили: оно ведет себя так игриво лишь несколько мгновений.

— За нас?! — спросил Стас Настю, предлагая выпить.

— Так я и не поняла: а событие-то какое?

«Ну, вот, настал час „икс“! — вздрогнул Стас. — И я совсем не готов что-то предлагать! Вернее, я не знаю, что говорить! Что-что-что-что-что???».

А вслух сказал, как в холодную воду прыгнул с вышки, выпалил:

— Настя! Я люблю тебя!

Настя внимательно посмотрела на Стаса, медленно поставила фужер с Шампанским на стол, и сложила руки, как первоклассница — одну на другую.

Она молчала, и от этого Стасу было страшно. Так страшно ему не было на войне. Там ему вообще не было страшно. Война — это его работа. Как у Контрабаса…

Стас поднял глаза на окно — в полуподвальном помещении кафе оно было почти под потолком, — и увидел за стеклом любопытный нос минно-розыскного пса Конрада. «Ну, как?» — спросил пес глазами. «А хреново как-то!» — ответил ему взглядом Стас.

Время текло медленно, будто минуты склеились из-за пролитого на столе сгущенного молока или меда. Настя молчала, и Стас не понимал, как тронуть с места эту колымагу-тишину!

Наконец, Настя потянулась к фужеру с Шампанским, поднесла его к губам, и, глядя в одну точку — куда-то за левое плечо Стаса, выпила медленно до дна. Потом облизала губы розовым язычком.

Наблюдая за этим, Стас испугался. Он подумал, что сейчас Настя скажет ему: «Целуй!», а он к этому совсем не готов. «А с „люблю“-то я, кажись, поспешил!», — подумал он. Потом попробовал Шампанское.

Затянувшаяся пауза, дурацкая ситуация, Шампанское, фрукты, кофе, мороженое и шоколад. Кто теперь все это съест?! После такой паузы, как правило, уже не до еды.

Настя подтянула к себе чашку с кофе, вазочку с мороженым и шоколад. Наверное, она думала, как и Стас о том, что надо съесть то, что уже принес официант. Да и есть хотелось! Время обеденное.

— Наливай! — скомандовала Настя. — Ты знаешь, я вообще-то не пью. Вообще! Ничего. Но тут такой случай…

Настя отщипнула от виноградной ветки несколько синих переспевших ягод.

Стас видел, что ей не по себе, и не мог понять причину этого «не по себе». Вот если бы ему кто-то сказал так: «Я тебя люблю!», он был бы счастлив. Ну, конечно, не всякий «кто-то», а, например, Настя…

И тут в голову ему пришла мысль, которая словно кипятком обварила. «Да она же ни сном, ни духом! Ведь я же ей даже не намекнул ни разу! И мое „люблю“ ей на фиг не надо! Да у нее же, наверняка, кто-то есть! Может быть, даже жених! И не может у такой девушки не быть жениха. Они должны за ней стадом ходить…»

— Стас… — Настя, наконец, успокоилась, справилась со своими эмоциями. — Мы с тобой все это время были друзьями, одно дело делали. Ты мне очень нравишься. Очень! Ты замечательный человек, и мужчина совершенно замечательный! Но… Я другого люблю, понимаешь?! Он — мой жених! Он тоже очень замечательный парень! И я…

Стас накрыл своей рукой Настину ладошку.

— Тс-с-с-с-с! Настен, ты прости меня, ладно?! Да и я ведь все это… по-дружески! Ну, я и в самом деле к тебе очень хорошо отношусь, понимаешь? С любовью! — Стас врал, сочинял на ходу этой девочке первое, что пришло на ум. И она, кажется, верила ему! Наивная девочка! А такая вся из себя «хламурная штучка»! Это если судить по внешнему облику. А на деле — классная девчонка, настоящий боец. Видно издалека дедово воспитание! Повезло ее жениху. Ой, повезло!

А он себе, видать, придумал все это. Наверное… Ну, точно придумал! Ведь не было ничего. Она ни взглядом, ни жестом ни разу не показала ему, что между ними что-то может быть. И он ей ничего такого… Ну, точно придумал! От тоски ли, от скуки ли.

Стас понимал, что истина где-то близко. Вот ведь до чего одиночество доводит!

Настя будто мысли его прочитала:

— Стас, ты не переживай! Если все вокруг парами, а ты до сих пор один, то это значит, что Бог ищет для тебя самое лучшее! — она улыбнулась нежно.

«И ничего в ней гламурного! Просто, современная красивая девчонка. Еще и чистая, правильная», — подумал Стас.

— Ты, знаешь что, если вдруг обидит кто — только скажи!

— Хорошо, скажу! Только… — Настя улыбнулась. — У меня жених, знаешь, какой! Он камня на камне не оставит от тех, кто обидит! Ну, что, мир и дружба?!

— А то!

Вечером он напился «в зюзю», «в сосиску», «в хлам» — все три состояния сразу. Конрад трижды бегал в лавку. Вернее, не спеша ходил, за что Стас выговаривал ему:

— Кондратий! Да тебя только за смертью посылать! А закусить принес?

Конрад виновато подметал пушистым хвостом, наблюдая за тем, как хозяин разгружает его рюкзачок.

А потом Стас сидел за низеньким столиком, придвинутым близко к дивану, и пил принесенную Конрадом водку. Пил и оставался трезвым, и злился от этого. Потому что хотелось хорошенько запить этот день.

Стас вспомнил день вчерашний, рыбалку, мысли свои светлые, и скрипнул зубами так, что Конрад встрепенулся на своем матрасике.

Стасу хотелось только одного: забыться, запить свой неудачный день. А запить не получалось. Такое он уже не раз испытывал. Во-первых, организм мощный, ему много надо, чтоб упасть. Во-вторых, на фоне стресса весь народный наркоз уходил куда-то налево. Поэтому и Конраду досталось. После своего третьего похода в мини-маркет под названием «День-ночь» Конрад всем своим видом показал Стасу, что больше не пойдет, даже если тот его очень сильно попросит.

— Да, ладно, брателло! — миролюбиво сказал псу хозяин. — Больше не буду. Понял я все. Сам дурак! Напридумывал себе сказочек. А девочка умненькая! Смотри, как сказала грамотно: если ты до сих пор одинок, значит, Бог ищет тебе лучшего! Э-э-э… лучшую! Значит, все еще впереди…

Стас присел на матрасик к Конраду, потрепал пса за мохнатый рыжий воротник на мощной шее. Тот немедленно отозвался: лизнул Стаса прямо в нос.

— Тьфу на тебя, родной мой! Ну, ты, прям, как баба: чуть — что — с поцелуями лезешь! — Стас почесал пса за ухом. — А вообще-то, Контрабасина, нам с тобой и двоима хорошо, так ведь?! У нас, вообще-то, и своих забот хватает. А еще как подумаю, что девочке такой надо свою культю показать, так самому страшно становится, так ведь?! Вот то-то же… Ты думаешь, что тут все просто. Если бы…

В такие минуты Стас ненавидел себя. Он чувствовал свою слабость. И все из-за ноги, которой не было! Ну, как так: столько проблем из-за того, чего, по сути, нет в природе?! И вообще, о чем разговор?! Тело свое безобразное он Насте не показывал, поэтому и переживать нет повода.

— Нет, Кондратий, ты не думай! Тело-то у меня, сам знаешь, очень даже ничего себе. Я ж, было время, и в качалку ходил — «кубики» на пузе выращивал, и штангу тягал. Все было… Да…

«Только без ноги все едино — инвалид! Инвалид, а не „человек с ограниченными возможностями“. Вот так-то!», — это он уже про себя, мысленно. Ну, не докладывать же минно-розыскному обо всех своих переживаниях!…

Конрад терпел то, что от хозяина не очень хорошо пахло, что он безобразно лапался — «и где набрался?!», — что в итоге он вообще занял его территорию на матрасике, и пес вынужден был перебраться на его диван. Нет, против хозяйского дивана Конрад ничего не имел, если бы на утро Стас не выговаривал ему по поводу испачканного белья и шерсти на подушке. Да еще Конрад почему-то был виноват в том, что у хозяина болели бока от сна на чужом месте. «Ну, а кто тебя туда уговаривал ложиться? И как я всю жизнь так сплю и не жалуюсь?!!»

— Да, ладно, Контрабасина! Забыли! Ты, братишка, меня прости, ежели я под этим делом тебе что-то не то сказал! У людей бывает… — извинялся Стас, освобождая чужое спальное место.

На этом страдания Стаса не закончились. Наверное, все-таки влюбленность была, раз уколы ревности и обиды ощущал. И месяца два не отпускало, будто рукой железной кто-то держал изнутри. Особенно, когда встречались с Настей. Дед ее что-то такое заметил, но расспрашивать Стаса ни о чем не стал. А потом рассосалось все, и Стас, вспоминая свое болезненное состояние, удивлялся, но так и не смог определить, что за орган болел невыносимо.

* * *

Алла Казанская допивала свой чай с ватрушкой в любимом кафе у Техноложки. За окном накрапывал дождик, но прохожие не спешили раскрывать зонты. Такой дождик похож на водяную пыль вблизи фонтана в жаркий день. Вот только жары уже не было: август торопился покончить со всеми делами и уйти на покой. И пусть уже желтеет лист, и обессилено падает на землю. А по ночам пусть сыплются с неба звезды, расчерчивая черное небо светящимися трассами. Дело к осени…

«Дело к осени…», — подвела итог своим мыслям Алла. Она достала из сумочки маленькое зеркальце и помаду. В зеркале отразился кусочек улицы, видимый из окна. По улице шли люди, не замечая Аллу, которая украдкой подкрашивала губы. Она всегда делала это украдкой, как когда-то ее учила тетушка — настоящая ленинградка, с петербуржскими корнями. «Деточка, губы никогда не крась прилюдно! Это то же самое, как прилюдно поправлять неудобно сидящее нижнее белье!» Тетка знала, что говорила. И в этом «поправлять неудобно сидящее нижнее белье» была вся она. И этот урок Алла усвоила хорошо.

Она рассматривала безукоризненно подведенные губы в крохотном зеркальном кружочке, и вдруг почувствовала чей-то взгляд. И тут же ощутила себя поправляющей неудобно сидящее нижнее белье.

Алла резко повернулась и увидела за стеклом собаку.

Большая черно-рыжая овчарка с рюкзачком в зубах. Она стояла, прижавшись боком к водосточной трубе, вся в мелких дождинках, будто на каждую шерстинку была нанизана крошечная радужная бусина. «Собака, расшитая бисером», — мелькнуло у Аллы в голове.

Пес увидел, что Алла обратила на него внимание, и склонил голову на бок. Она помахала псу, и он ее «привет!» принял: сел в лужу и протянул ей лапу. Между ними было стекло.

— Я сейчас выйду! — шепотом сказала Алла. — Подожди меня!

Она бросила в сумочку зеркало и помаду, и поспешила на выход.

Собаки у водосточной трубы не было…

Алла заметалась между прохожими, которых, не смотря на моросящий дождик, было много. Просто лето еще не кончилось. Август, и дело к осени, но еще каникулы, и время отпусков, и город запружен туристами и гостями, которым дождик нипочем, когда кругом такая красота!

Собаки нигде не было. И Алла подумала: уж не привиделось ли ей все это?! И вдруг далеко-далеко, у перекрестка, она увидела пушистый хвост, и раскачивающийся в зубах собаки рюкзачок.

Алла побежала, расталкивая прохожих, извиняясь направо и налево. Она боялась потерять из вида эту странную собаку, которую видела второй раз в жизни. Тогда, в первую встречу, она растворилась в уличной суете, будто сквозь землю провалилась. А сегодня появилась снова. И Алле показалось, будто она хотела ей что-то сказать.

Собака стояла у пешеходного перехода, дожидаясь, когда загорится зеленый. Алла успела перебежать дорогу на разрешающий сигнал светофора, и на противоположной стороне улицы крикнула:

— Эй, ты! Собака! Постой!

Люди, которые услышали это, останавливались, с любопытством глядя на Аллу, а ей было все равно. Главное, собака тоже остановилась. И обернулась. Она выразительно посмотрела на Аллу влажными, будто спелые черные черешни в каплях воды, глазами, и пошла дальше. И Алла за ней.

Собака оглядывалась, будто проверяя, не отстала ли она.

— Собака, ты меня куда-то зовешь? — спросила у нее Алла. Тихонько спросила, чтоб никто не слышал, а то, не ровен час, примут за сумасшедшую.

Собака в ответ шевельнула пушистым хвостом — в знак согласия, и повернула направо, в подворотню. Алла поспевала за ней. Подворотня, внутренний дворик, сквер, какая-то незнакомая улица с обшарпанными пятиэтажками, магазинчик-стекляшка «День-ночь» на углу. У входа в него курили две девушки в голубой форме с логотипом магазина. Увидели собаку, подозвали к себе:

— Конрад! Ты загулял сегодня? Домой иди!!!

— Девушки, а вы знаете его? — удивленно спросила Алла.

— Да кто ж у нас тут Контрабаса не знает?!

— А хозяин у него есть? — снова обратилась к ним Алла.

— А как же! Есть, конечно! Стас. Он нас и познакомил, когда обучал Конрада в магазин ходить!

— А… — Алла хотела расспросить их подробно про Конрада и его хозяина, но девушек окликнули, и они, спешно затушив сигареты, скрылись в магазине.

— Конрад, значит… Контрабас! — Алла устремилась за псом, который уже открывал лапой дверь в парадную. — Интересно, как он в квартиру попадет… И что это за хозяин у него, Стас, который обучил собаку по магазинам ходить!

Двери в парадную не запирались — всеобщая домофономания не дошла до серой хрущевки, и это сказалось на ее внутреннем «убранстве»: стены расписаны только что не «под хохлому», мусор, как в помойке, на первой ступеньке лестницы — страшно воняющая банка с сырыми окурками, и большая лужа на полу.

Пес Контрабас сидел на площадке первого этажа, будто отдыхал от долгой дороги. Увидел Аллу, вошедшую в парадную, встал, и ловко ковырнул когтистой лапой дверь квартиры №9. Она была не заперта, легко подалась ему навстречу и открылась с противным скрипом. Пес положил рюкзак у порога и коротко гавкнул.

— Наконец-то! Контрабасина! Тебя и в самом деле — только за смертью посылать! Нет, когда тебе дают поесть, ты ковыляешь куда быстрее, а, когда надо в магазин — еле тащишься! Опять где-то шлялся?!

В прихожей появился хозяин собаки. Он увидел Аллу и смутился: не ожидал, что его еще кто-то услышит. Протиснулся мимо горбатой от зимних одежек вешалки, занимавшей половину тесной прихожей, и потянул ручку двери на себя. Пес смотрел то на него, то на Аллу, и ей снова показалось, что он хочет что-то сказать.

— Здравствуйте! — вдруг вырвалось у нее, и Алла отступила от двери.

— Здрассте… — Стас уже хотел закрыть двери, но Алла, осмелев, сказала ему:

— Ваша собака… Я ее несколько раз видела на проспекте… Там кафе, возле метро… Я там завтракаю каждый день, кроме субботы и воскресенья. Ну, вот… Так вот там я и видела вашу собаку!

— Да, он порой уходит далеко, хотя я его об этом не прошу, — Стас внимательно посмотрел на Аллу. — Вы извините, я спешу…

Никуда он не спешил. Куда ему спешить было?! Просто с этой попутчицей Контрабасовой говорить ему было не о чем.

— Да-да, конечно! — Алла сделала шаг к лестнице, и провалилась каблуком в глубокую выщербину в бетонном полу. И чуть не упала. Она качнулась и схватилась за грязные перила.

Стас как-то неуклюже подался ей навстречу, но его опередил пес, и схватил гостью за край джинсовой юбки. Он сделал это аккуратно, можно сказать — нежно, но дырку проколол, как компостером.

— Ой! — вскрикнула Алла, и схватилась за щиколотку. Стас растерянно смотрел на нее, а Конрад размашисто лизнул ее в лицо. — Ой! Собака! Целовальник какой!

— Да, ну его! Как баба… — Стас прикусил язык, но вообще-то он Конраду всегда так говорил.

— Да, ладно, что уж там… — Алла поморщилась: ногу пекло, как раз в том месте, которое называют «горячей косточкой». Вот уж и, правда, горячая! Будто кипятком плеснули!

— Может, … чаю? — Стас развел руками. Правда, гости совсем не ко времени: в кухне — Стас вспомнил, — срач со вчерашнего дня, посуды — гора, и ни одной чистой чашки. Какой уж тут чай?! Да и не с чем его пить. В холодильнике есть банка старого меда, который засахарился так, что его теперь можно только пилой взять. Есть сахарный песок, но в него как-то попала вода, и сахарница из фальшивого хрусталя была похожа на весеннюю льдину с ледышками. Ну, вот, кажется, и все!

— Спасибо, но я спешу. Вот уже отпускает. Сейчас минуточку — и побегу! Вы извините, что я за собакой увязалась, но мне показалось, что она этого… хотела, — Алла улыбнулась своим словам. — Смешно! Ну, я пошла…

Минно-розыскной пес смотрел на нее из глубины тесной прихожей — только две крупные черешни поблескивали в полумраке. Кажется, он был слегка разочарован тем, что Алла отказалась пить чай. А вот хозяин, кажется, этому даже рад. Все понятно: и чай пить не с чем, и девушка ему не понравилась.

На самом деле Стас научился душить в себе возникающие периодически симпатии к женскому полу. Лучше треснуть водки, которую принесет ему верный пес. Нога не вырастет, а без нее он не человек, а обрубок, полюбить который не всякая может. Правда, порой он цеплялся за это спасительное — «не всякая», но обрывал себя, так как искать эту «не всякую» он не собирался. Да и как искать? На сайте знакомств? Так Стас к компьютеру даже подходить боялся. Более того, у него не было его в хозяйстве! Нет, его «не всякая» — это большая редкость. И только где-то глубоко-глубоко его грело сказанное когда-то Настей: «Если ты до сих пор один, значит, Бог ищет для тебя самую лучшую».

«Может быть, и ищет, да ведь не факт, что найдет!»

* * *

Осень нагрянула в город внезапно. До этого она уже телеграфировала не раз о своем скором приходе. То с утра швыряла в окно пригоршню крупных, как стекляшки-подвески от хрустальной люстры, дождевых капель из проплывавшей мимо серой тучи. То обрывала с деревьев еще не успевшие покраснеть и пожелтеть листья, и они падали на асфальт невостребованными письмами, которые дворник сгребал в большой совок. То пугала по ночам ветром, что врывался в дом, проносился по комнатам, и вылетал на волю, презрительно захлопнув за собой маленькую застекленную дверь — форточку.

И все равно не верилось, что она придет вот так скоро, хотелось оттянуть этот грустный момент. Лето, и без того не очень приветливое, серенькое, как бездомный котенок, легко уступило место и время осени.

По утрам Алла очень страдала оттого, что надо рано вставать и ехать на работу. Она еще меньше успевала в это темное время суток, когда хочется только одного — спать! Именно такими утрами вчерашняя сырость прорастает в организмах жестокими простудами, и тогда спать хочется не только потому, что темно и рано, а еще и потому, что к подушке давит страшная сила — температура.

Алла каждую осень непременно перебаливала. Не то, чтобы до осложнений, но с температурой, соплями и головной болью. Она даже любила эти вынужденные прогулы, когда можно было никуда не спешить, валяться под теплым одеялом перед телевизором, пить чай с лимоном, и ничего не делать. Совсем ничего. Даже если на работе завал, и без нее там остановилось все, что должно работать в хорошо отлаженном механизме.

Можно было даже врача пригласить прямо на дом к своей постели, и попросить соседку купить антигриппин и капли в нос, и лежать, и болеть. А еще позвонить маме и сказать, что прихворнула, и мама прискачет на следующий день с апельсинами и курицей. Курица — это обязательно.

— Надо варить ее целиком, дочка, в большой кастрюле. Получится хороший наваристый бульон! Много бульона! И много куриного мяса. А бульон нужно заправить вермишелью, поджаренным до золотистой корочки лучком мелко порубленным, морковкой, зеленью, бросить в конце перчик и лаврушку, и есть такой легкий супчик четыре раза в день!

Татьяна Георгиевна знала, что говорила! Она была уверена: диетическое питание — основа любого лечения. И в этом ее целиком и полностью поддерживал муж — военврач Валерий Иванович Климов, который все-таки присылал Аллочке с мамой каких-нибудь чудодейственных таблеточек для снятия жара и головной боли. Супчик — супчиком, но он все-таки был доктором, и верил в медикаменты.

Вечером он непременно звонил и справлялся о самочувствии Аллы, и особенно подробно расспрашивал ее, приняла ли она таблетку, и как себя чувствует после этого.

И вот, когда было покончено с приготовлением маминого куриного снадобья и дегустацией новейшего противопростудного препарата от светила ВМА, Алла говорила себе, что жизнь удалась, что у нее замечательные родственники, которые не надоедают своим присутствием, когда не надо, но всегда готовы быть рядом, если ей плохо. И от этого сразу становилось лучше, и можно было спокойно болеть до полного выздоровления.

Осенняя простуда была для нее чем-то сродни маленькому отпуску, только проведенному не на море, а в собственной квартире, в постели. Там у нее над головой висела картина, глядя на которую, Алла забывала о болезни и об осени. Бирюзовое прозрачное море, остров с белым песком, хижины на берегу — легкие строения из дерева с крышами из пальмовых листьев. Можно было протянуть руку, зачерпнуть в горсть теплого белого песка и забросить его в воду, а потом собирать на берегу влажные ракушки, закрученные в спиральки…

* * *

— Здравствуйте!

Алла вздрогнула. Прямо в ухо ей это «Здравствуйте!».

— Здравствуйте! — Ответила машинально, и внимательно посмотрела на того, кто ее немного напугал этим утренним приветствием.

Стас. Ну, да! Тот самый Стас, у которого пес Конрад-Контрабас!

— Здравствуйте, Стас!

— Извините, я не знаю, как вас зовут…

— Я — Алла.

— Алла, я тут вас жду…

Он был без зонта, весь какой-то уставший, влажный. Влажными были волосы темные с легкой проседью, серый мех на капюшоне его поношенной куртки был тоже влажным, и волоски его торчали, как иголки у ежика.

— Вы ждете меня? Зачем?

— Алла, вы говорили, что каждое утро завтракаете в этом кафе. Ну, там, кофе, булочки… потому что утром дома совсем не успеваете поесть…

— Да, все так, — Алла улыбнулась. Именно так она и говорила тогда Стасу.

— Вот я и прихожу сюда вас искать уже третий день, а вас нет…

— А я болела! Простудилась! Вот… А зачем вы меня искали?

— Помните, вы говорили, что Конрад сюда приходил? Несколько раз…

— Ну, да, именно здесь я с ним познакомилась.

— Вот. Я хотел вас спросить… — Стас прокашлялся — тоже, что ль, приболел? — Вы не видели Конрада?

— Ну, вот тогда, когда я к вам приходила, тогда и видела.

— А на этой неделе?

— А всю эту неделю я проболела. А что, он пропал?

— Пропал…

Стас кашлянул. Алле показалось, что это он сделал специально, чтобы скрыть волнение.

— Стас, давайте, что ль, войдем внутрь, расскажете все…

Они разместились за столиком у окна. Официант, который хорошо знал Аллу, издалека ей кивнул, а она жестом показала, что сегодня чай-кофе отменяются.

— … он, как всегда, отправился в магазин. Ну, дурак я, дурак! Скотина! Он ведь уже старенький совсем, и ходить ему тяжело, но слово есть такое — «Работа»! Стоит ему его услышать, и он забывает об усталости. Даже есть не будет, пока не отработает. Вот и тут… Так и ушел без обеда… Вот уже три дня его нет. А я ищу.

Стас замолчал. Его рука на столе немного подрагивала.

— Я не знаю, как ищут потерявшихся собак, — уронил он в стол отчаянно. — Ладно, ты прости. Пойду я. Извините, я на «ты»…

— Давай на «ты». Стас, ты подожди. Сейчас я позвоню на работу, и пойду с тобой искать Конрада. Надо выработать план поиска! Я сейчас, подожди, — Алла испугалась, что он уйдет, и она потеряет что-то очень дорогое. Она нашарила в сумочке телефон, нашла в списке нужный номер, переговорила с кем-то очень быстро, и встала.

— Ну, я свободна! Ах, да, нам надо составить план, — Алла снова села. — И надо немного поесть. Ты ел?

— Нет, я не хочу.

— А ты через «не хочу»! Ты что больше любишь: чай или кофе?

— Тебе честно сказать? — Стас поднял на нее глаза — уставшие, красные. — Я больше люблю водку. Но не могу. Я за рулем. Поэтому буду кофе.

— Это хорошо, что ты соображаешь и понимаешь свою ответственность.

— Нет, ты не думай, что я алкаш или пьянь. Ну, я могу выпить. Могу выпить много. Иногда настроение такое — питейное. Есть причины…

— Да верю я, верю! — Алла погладила его дрожащую руку, и у него перестало трястись внутри, как бывает при приеме успокоительного. — Смотри: надо узнать, не было ли в этот день в вашем районе отлова животных. Потом надо прозвонить всякие службы, которые собирают информацию о потерянных животных. Надо расклеить объявления по всему микрорайону. Это для начала. С остальным — разберемся…

Они ездили до вечера по разным собачьим приютам, прошерстили весь микрорайон: опрашивали собачников и дворников, бабушек на скамеечках, продавцов в магазинах, детей, обошли все гаражи и помойки. Конрада нигде не было, и никто не видел его. Просто, как в воду канул.

Они расклеили объявления с фотографией Конрада на всех автобусных остановках, домах, детских площадках, и еще допоздна бродили по улицам, выкрикивая в темноту:

— Конрад! Контрабас! Кондратий!!!

— Все! Стас! У меня ноги отваливаются. На сегодня все! Ты как?

— Знала бы ты, как у меня отваливаются… — Стасу каждый шаг давался с трудом. Он никогда так много не ходил. Он ездил. Но в поисках Конрада он отмахал несколько километров по местам, где на машине не проехать, и чувствовал, что в том месте, где кончается его нога, вернее, остаток ноги, и начинается протез, у него одна сплошная рана, которая горела огнем.

— Алла, я не знаю, как тебя благодарить…

— Да не надо благодарностей, — перебила его Алла. — Я просто чаю хочу…

— Пошли.

Вешалка в прихожей его тесной квартирки была все так же горбата. Алла с трудом нашла гвоздик для своего пальто, а Стас вообще бросил куртку на стул.

— Кухня, — показал он налево. — Ванна, туалет. Чайник включи, пожалуйста, ладно? Я сейчас…

Кухня у него была крошечная, метров пять всего. Мебели — минимум, у окна столик маленький, круглый, на одной ноге — для экономии места. Под раковиной — две миски для собаки, одна — с водой, вторая — с сухим кормом. Осиротевшие…

У Аллы сердце вздрогнуло, когда она увидела их: корм — с горкой, и водички — по самый краешек. В ожидании того, кто, наверное, голоден…

Она поставила чайник на газ, и позвала:

— Стас…

Он что-то ответил из комнаты, она не расслышала. Пошла на голос.

Стас сидел на диване, рядом с которым на тумбочке стояли какие-то пузырьки, салфетки в упаковке, хищно поблескивал пинцет в стакане.

Стас копошился с чем-то на диване и морщился. Увидел, что Алла вошла в комнату, и накинул покрывало на колени.

— Я там чайник поставила, а где чашки, чай — не знаю, — Алла осматривала комнату, обставленную просто: шкаф, диван, кресло, стол, музыкальный центр и телевизор. В углу у окна — матрасик, собачье место. По центру комнаты — палас в полоску, желто-коричневый. На полу у дивана — протез.

— Ты извини, не мог больше терпеть — стер до крови… — Стас виновато кивнул на ноги, закинутые покрывалом. — Я сейчас.

Он ждал, что Алла выйдет из комнаты, а она достала из пакетика чистую влажную салфетку, протерла руки:

— Давай помогу…

И он почему-то не стал сопротивляться, и откинул покрывало с культи, которой стеснялся даже наедине с самим собой.

— А не боишься? — спросил он Аллу.

— А что тут бояться?! Я все умею. Могу делать уколы, чистить и перевязывать раны, уговаривать больного не бояться тоже могу! Во мне погибла сестра милосердия!

— Ну, давайте, сестра! Не погибай, милосердная моя!

Еще утром он не знал даже, как ее зовут. Они провели вместе этот трудный день. Она разделила его беду, и беда стала меньше, и надежда появилась, так как она знала, как нужно искать пропавшего Конрада.

Он совершенно спокойно доверил ей свою изуродованную конечность. Нет, это, конечно, совсем не то, что раздеться перед любимой девушкой на пляже, но это больше. Это доверие, без которого грош — цена любви.

— Вот и все! — Алла встала с краешка дивана. — Где, ты говоришь, у тебя чашки и чай?

* * *

Тот, кто хоть когда-нибудь искал потерявшуюся собаку, тот знает, что это такое! Стас заезжал за Аллой рано утром: в шесть она уже была на ногах, делала бутерброды, наливала в термос кофе. О завтраках в кафе, прическе и макияже она забыла. Попробуй встать в пять утра и сделать все это! Да еще не белой ночью, когда солнышко радует сердце, а осенью, в утренних потемках, под аккомпанемент дождя по жести подоконника.

На работе Алла взяла отпуск. Она даже не вспомнила о том, что собиралась сделать это чуть позже и полететь на далекий тропический остров Хайнань — райское место, где на берегу Южно-Китайского моря раскинулись удивительные пляжи с белым песком и уютными бунгало под пальмовыми листьями. Вместо этого она каждое утро садилась в раздолбанную «девятку» — «инвалидку», потому что с ручным управлением! — своего нового знакомого Стаса Горенко, и они на пару колесили по микрорайону. Заглядывали в каждую щель, заходили в магазины и офисы, расспрашивали случайных прохожих, наталкиваясь на непонимающие взгляды, и попадали в руки настоящих фанатов, которые записывали их телефоны, обещая немедленно позвонить, «если что», и бежали следом, уточнить: «…а пятна белого нет на груди у вашей собачки? Нет?! Жаль!!! А то вчера тут у нас бегал такой же, только с белым пятном…»

Они реагировали на каждый звонок, проверяли каждый сигнал. С утра ехали на Гражданку, в обед — в Купчино, вечером — на Ржевку, а на ночь глядя — в Шушары! Они не задумывались о том, как Конрад мог попасть в дальнюю даль от дома. Им звонили, говорили, что кто-то где-то видел овчарку, и они мчались, чтобы снова и снова убедиться в том, что идут по ложному следу.

Но куда хуже было в те дни, когда звонков не было совсем. Тогда подступало страшное отчаяние, которое они старательно скрывали друг от друга. Алла, для которой Конрад был лишь «знакомым», переживала за него не меньше Стаса. Ради этого «знакомого» она пожертвовала своим отпуском у теплого моря! Да что там отпуск! Такая мелочь по сравнению с тем, о чем кричали с каждого столба ее объявления: «Пропала собака! Люди добрые, если вы видели нашего Конрада…»

* * *

День был уже шестой, или даже седьмой… Неделя бесплодных поисков. В тот день они с утра поехали в автобусный парк, где накануне в стае бездомных бродячих собак кто-то видел породистого пса, похожего на немецкую овчарку. Информацию передавали по цепочке, и достоверной ее назвать было трудно. Надо было проверять: своими ножками в автопарк, и бегать по кустам, звать по имени, расспрашивать прохожих. Другого способа пока что не придумали.

Въезд в автопарк был перекрыт полосатым шлагбаумом. В голубой будке у забора восседал важный охранник — дедок лет под сотню. Увидел незнакомцев, застучал грозно по стеклу, и через минуту показался в дверях:

— Кто и куда?

— Отец, мы собаку ищем, — Стас протянул деду руку. — Здравствуйте! Собаку мы ищем, говорят, где-то у вас тут стая бродячих бегает, а с ними, вроде, и наш…

— Собаки есть, да. Развелось их у нас много — десятка два стая. Начальник уже думает вызывать спецов по отлову. Скоро проходу не будет. С утра облаивают прохожих и водителей, и вечерами страшно ходить.

— А сегодня вы их не видели? — вставила свое слово Алла.

— При мне не было, но я в восемь утра заступил, а до меня сменщик был, но он давно домой уехал.

— И где можно поискать, не подскажете? — нетерпеливо перебила его Алла.

— Миленькая моя, да кто ж знает, где они бегают?! — дед развел руками. — Когда тепло, то они могут и на солнышке полежать, вот это за забором с той стороны.

Дед помахал рукой куда-то за забор.

— Ну, а еще они на склады ходят, продукты там, видать. Это по другую сторону забора. И там же, только дальше, рынок. Там, наверное, тоже могут быть. У них ведь, у собак бродячих, не просто беготня. У них главное — найти место, где подхарчиться можно. У нас-то тут еды никакой нет! А что есть, так своей собаке мы приносим. Вот у нас, Бим, охранник! Еще зимой прибился…

Дед распахнул пошире дверь в избушку, и Стас с Аллой увидели «охранника» — крошечного пятнистого песика с висячими, закругленными, как маленькие оладьи, ушками. Он робко повиливал хвостом, и готов был описаться от страха. И от счастья, что улыбнулось ему зимой, и которым он очень дорожил. А потому должен был «охранять».

— Гав… — робко сказал песик, и присел на задние лапки, преданно глядя на деда-охранника.

— Вот, разве что его и можем прокормить. Приносим из дома бутерброды и делимся. А стае надо где-то искать пропитание…

Забор вокруг автопарка был бесконечным и зеленым. Зеленым и бесконечным. Вдоль забора тянулась канава, на дне которой бежал грязный ручей. Берега канавы корявые от вывернутых когда-то комьев земли и глины были непроходимыми. Алла чертыхалась, скользя по этим буеракам, Стас штурмовал их молча. И оба думали о том, что надо еще немного, еще чуть-чуть, ну, вот только до конца забора, а там…

Алла вспоминала свой поход по горному Крыму. Вышли бодро где-то в Бахчисарае. Сначала шагали весело, с песнями и шутками, но чем дальше, тем больше было мыслей о привале, и о том, что осталось «в-о-о-о-н до той горы», а за ней море!

Но за «той» горой была гора другая, а потом еще одна, а потом перевал, на котором они, кажется, вошли в низко плывущие облака, и дальше шли почти на ощупь, как ежики в тумане. И, как там, за горой — гора, так тут, за забором — забор!

Дошли до угла, повернули направо. Забор из зеленого стал серым, бетонным, и таким же бесконечным. И никаких собак. И никакого укрытия или жилья, где они могли бы обитать.

— А рынок-то где? И что за рынок? — Алла споткнулась о кочку и схватилась за куст, который произрастал почти из каменной стены. — Ой!

Стас подхватил ее, и сам с трудом устоял на своей компьютерной ноге.

— Битый не битого везет! — Стас тоже вцепился в куст, и все-таки устоял, не сел в грязь.

— Ой, да ты ж меня не удержишь! Я ведь не «модель»! — Алла покраснела. До этого и в голове не было ничего такого: какая разница, что не модель! И вообще, у них со Стасом дружеское общение. Они вообще, как брат и сестра. Их связывает только общая цель: поиск Конрада. И вдруг она застеснялась того, что у нее не модельные формы! А при чем тут они?!

— А ты не комплексуй. Ну, не модель, и что из того? Ты, между прочим, очень симпатичная, и женственная. Вот, — Стас смущенно потер кончик носа.

Он не врал. И если раньше ему нравились девушки как раз худенькие, то сейчас он понимал, что это все совсем не то. Сегодня ему нравилась девушка, которая разделила с ним его боль. А то, какая она, он даже не сразу увидел. А когда разглядел, пришел к выводу, что все у нее очень симпатично. И где-то пронеслось в голове, что она ему понравилась бы любая: худая, толстая, маленькая, большая, беленькая, черненькая, серенькая. Любая. От слова «любовь». И это было так не похоже на то, что случалось у него раньше.

— Ну, спасибо! — Алла слегка смутилась. — А я и не комплексую. Я просто такая, как есть! И если это кому-то не нравится, то это его личные трудности! Ладно, давай выбираться отсюда. Ты идти-то можешь?

— Могу, — Стас отцепился от веток упрямого куста, который корнями уходил в бетонный забор, и пошагал вперед.

Ни на рынке, ни на автобусной остановке, под навесом которой прятались собаки, Конрада не было. И никто его не видел. «Может, такой, а, может, не такой…» — сколько таких ответов слышали они за это время! Сколько раз телефон давал им надежду, а поиски не давали ничего. Совсем ничего.

Обратный путь вокруг бесконечного забора вопреки поговорке о том, что дорога домой вдвое короче, таковым не был. И эта дорога измотала их так, что, добравшись до машины, они просто свалились без сил, и какое-то время не могли даже говорить.

Потом Алла достала сумку с термосом и бутербродами. Молча перекусили. И только собрались уезжать, как вдалеке показалась стая собак.

— Вот они! Смотри! — закричала Алла. — Давай за ними!

И они снова побежали, если можно назвать бегом их передвижение: Алле казалось, что к ногам у нее привязаны кирпичи, а в горле было горячо. Они не бежали, а шли вдоль канавы, спотыкаясь на колдобинах из комьев земли, поросших травой.

— Это ж какая скотина накопала так, а? — не выдержала Алла, споткнувшись в очередной раз. — Это ж противотанковые рвы какие-то! Чтоб фашисты не прошли!

Собак они догнали у оптового рынка. Животные «угадали» точно к «обеду»: рубщик мяса в клеенчатом переднике до пят раздавал кости и обрезки.

Конрада среди собак не было. Был один пес, отдаленно похожий на немецкую овчарку. Но очень отдаленно. Окрасом да стоячими ушами. Тонкий хвост, закрученный кольцом — совсем не по стандарту породы. Лапы тонкие, узкая морда. Если и были у пса в родне настоящие породистые овчарки, то родня эта была очень далекой. Можно сказать, седьмая вода на киселе.

— Ну, из овчарок — только вот этот и есть! — подтвердил мясник. — Не, такого, как ваш, не было!

Он вернул фото Стасу, и подкинул голодным собакам еще костей.

Не успели они доползти назад до своей «инвалидки», как у Аллы запиликал телефон.

— Да! Да! Это я! Я! Что?… Адрес говорите.

Она дослушала до конца, медленно закрыла свой телефон-раскладушку и подняла глаза на Стаса:

— Слушай, тут такое дело: сегодня в утилизацию привезли собаку, подобрали труп на улице… По описанию — наш Контрабас…

Алла закусила нижнюю губу.

— Где? — голос у Стаса предательски дрогнул.

— Где-то за Гатчиной. Точный адрес есть: Оборонный тупик, 77.

— Поехали.

Добирались до места, как принято говорить, в «гробовом молчании». Не говорилось. Надо было сначала убедиться в том, что погибший на дороге пес — Конрад. Или не Конрад. Только потом можно было дать волю эмоциям.

Оборонный тупик оказался самым настоящим тупиком. Сначала это была улочка с частными домами, потом пошли огороды да бани, потом — гаражи, мастерские, склады. Все заброшенное, заросшее травой и кустарником. И только колея на проселочной дороге говорила о том, что изредка сюда кто-то ездит.

Наконец они уперлись в покосившиеся ржавые ворота, на которых зеленой краской был намалеван номер — «77».

Стас поискал звонок, но его не было. Он постучал в ворота кулаком — на землю посыпались чешуйки ржавчины, и рука у него стала грязно-рыжей.

— Какого там?! — послышалось из-за ворот.

На той стороне ржаво лязгнуло, противно заскрипели петли двери, врезанной в створку ворот. Мужик в замызганной телогрейке высунул нос, похожий на сизую сливу, дыхнул перегаром, и повторил:

— Какого там?!! Чего вам?

— Здрассте, — влезла Алла. — Вы нас извините. Нам позвонили, сказали, что к вам привезли собаку…

— У нас тут собак много! Вам какого?

— У нас пропала овчарка, немецкая. Вот, фото посмотрите, — Стас показал фотографию Конрада.

Мужик внимательно изучил фото, кхекнул:

— Кхм, ну, похожая-то есть. Но я не обязан всем этим заниматься! Ну, понимаете же…

— Понимаем, — Стас достал деньги. — Вот так пойдет?

Несколько сотенных бумажек скрылись в кармане телогрейки, и довольный мужик распахнул дверь:

— Вперед!

Все, что было дальше, Алла помнила плохо. В голове с огромной скоростью прокручивались кадры фильма про Белого Бима, который она очень любила в детстве, но не могла смотреть без слез. Стас поддерживал ее под руку, и они были похожи на семейную пару, которая пришла на похороны близкого родственника.

На территории этого предприятия, которое называлось «Пункт утилизации», находился маленький домик, в котором сидел дежурный. Мужик, проходя мимо, сказал: «Тута я сижу!». Показал на сарай, обитый листами ржавого железа:

— А тута — собаки. И кошки тоже. Больше никого на улицах не попадается! Нет, был раз хорек, раз кролик. В общем, тут те, которые под транспорт попали. Нам их дорожная служба привозит. Вот до вечера жду машину, а потом приступлю к утилизации, — гордо сообщил мужик. Похоже, он был счастлив, что у него такая должность.

Мужик скинул навесной замок и рванул на себя дверь.

Петли взвизгнули. Алла закрыла уши руками. «Да что же у них все скрипит-то так страшно?!» — подумала она.

— Ты не ходи, я сам, — Стас потрогал ее за рукав и шагнул в сарай.

Алла, шатаясь, пошла к выходу. «Слава богу, что он взял на себя это! Молодец!» — только и успела подумать она, как Стас догнал ее, обхватил за плечи и сильно прижал к себе, шепнув прямо в ухо: «Это не он!»

Алла резко развернулась к нему.

— Правда?!

Он кивнул в ответ, улыбнулся. А у нее вдруг слезы брызнули из глаз, и она, чтобы скрыть их, зарылась лицом в его свитер грубой вязки и разрыдалась. Просто не было больше сил. Просто радость была нечаянная оттого, что самое страшное их миновало. Он прижал ее к себе крепко, похлопывал по спине, и уговаривал, как ребенка:

— Ну, все, моя хорошая! Все хорошо! Хорошо ведь, правда?!

Ей было очень хорошо в его сильных надежных руках. И от этого еще больше хотелось плакать. Даже не плакать, а реветь во весь голос. И для полного счастья и ему, и ей не хватало только минно-розыскного пса Конрада.

…Они почти доехали до дома Аллы, как у нее запиликал мобильник.

— Да… — откликнулась она устало.

— Да! Ищем! Он у вас? — Алла почти кричала и глазами показывала Стасу: тормози!!! — Да! Готовы! Сколько?!! Хорошо, готовы, да! Куда? Супермаркет??? Любой? Хорошо!

Она захлопнула крышечку телефона:

— Стас! Конрад у них, у этих людей, которые звонили, но…

— Что? Денег хотят?

— Да. Тысячу долларов! Стас, я дам тебе эти деньги. У меня есть. На отпуск откладывала…

— Аллочка! Не в деньгах дело! Я за Конрада и больше дам. И деньги у меня кое-какие тоже есть. Здесь другое… Здесь на развод похоже. Зачем нас в супермаркет выманивают?

— Ну, там терминал. Деньги надо перевести на банковскую карту. Номер они сообщат.

— Я так и думал. Нет у них Конрада, Алла. Просто, они думают, что ты дура набитая, да еще и горем убитая, и поэтому побежишь сейчас платить им премию. Вот подожди: сейчас они будут звонить, а ты настаивай на том, чтоб сначала собаку показали, — Стас усмехнулся. — Сволочьё!

— Да подожди ты ругаться! Давай сначала дождемся звонка.

Звонок не заставил себя долго ждать. Алла снова прокричала — она от волнения так разговаривала, не получалось тише!

— Да! Мы готовы заплатить, но нам нужны гарантии, что это наша собака! Да, приметы нашего. Но вы их узнали из объявления! Что?! Что?!!! — Алла швырнула трубку себе под ноги. — Нет, ты представляешь! Он мне сказал, что если я буду упираться, то они пришлют мне… хвост от Конрада!

Стас скрипнул зубами.

— Алла, трубочку твою дай-ка мне, пожалуйста!

Он притормозил у обочины. Алла подала ему мобильный телефон. Стас нашел список принятых звонков, нажал кнопку вызова.

— Ты уши закрой, ладно?! — посоветовал он Алле, и б