Наташа Труш

Когда я стану бабочкой

Шрифты предоставлены компанией «ПараТайп»

© Наташа Труш, 2018

Он хотел стать писателем, а стал изобретателем велосипедов для людей с проблемами опорно-двигательного аппарата. Он жил одиноко в маленьком городке на севере Америки и видел во снах родной Ленинград, дорога в который была для него закрыта. Его одиночество разделял любимый кот. Неожиданно для себя он вдруг обрел и семью, и детей, и внуков. И даже вернулся в родной город…

А бабочки? И бабочки в этой книжке тоже есть. И экзотические, цена которым — копейка, и незаметные серенькие — бесценные…

18+

ISBN 978-5-4483-2543-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Оглавление

1. Когда я стану бабочкой

I

В круглых дырочках почтового ящика что-то белело. Настя Савельева хоть и опаздывала по делам, но в замочке ковырнула ключом, и поймала выскользнувший конверт. Вернее, два. Писем было два. Одно частное, адрес написан от руки — круглые, словно звенья цепочки, зацепленные одна за другую, буквы, незнакомый почерк.

Другое — явно казенное: слюдяное окошечко, а в нем набранный на компьютере Настин адрес. Вместо адреса отправителя просто штамп — «GPS-Nord-Bank».

Настя надорвала конверт, хотя и не вскрывая его, она уже знала, что там. Напоминание о растущей задолженности по кредиту. Точно. «Погасить немедленно!»

— А вот это видели?! — Настя сложила фигу и показала ее мусоропроводу.

— Это вы мне?

Настя подняла глаза и покраснела. Мужчина. Симпатичный. Глаза светлые, а волосы — темные. Ну, не черненький, но и не блондин! Волосы вьющиеся, длинные, в хвост завязаны. Справа прядка выбилась упрямая, и как пружинка качалась у лица в такт шагам. Полы светлого длинного пальто почти до ступенек. Необычный мужчина. Наверное, сосед, хотя она его никогда не видела.

— Нет, это я не вам, простите. Это я вот… им, — Настя кивнула на письмо. — А вас я просто не заметила, вас тут только что не было…

Настя кинула оба письма в боковой карман своего портфеля. Пять ступенек вниз, тяжеленная дверь с кнопкой домофона, и вот она, Настина машина прямо у порога. Через минуту она уже и забыла, что руководство «GPS-Nord-Bank» прислало ей свой неласковый привет. Да и вообще, когда столько проблем, то одной меньше или больше — уже совсем не существенно.

Незнакомец вышел следом за Настей. Его длинная, как пароход, машина неизвестной марки, серебристая и блестящая, словно только что с конвейера автозавода, была припаркована на выезде с территории двора.

Незнакомец еще раз внимательно посмотрел на Настю, достал тонкие кожаные перчатки с дырочками и натянул их на руки.

«Пижон!­ — подумала про него Настя отпирая багажник своего изрядно потрепанного «Пежо», откуда достала нитяные в синих пупырышках перчатки и резиновый склиз для стекол. Она смотрела, как мутные ручейки стекают из-под резинки, а в стекле отражается незнакомец.

Мужчина аккуратно влез в свой пароход, и поплыл прочь.

А Настя закинула на заднее сиденье свой портфель, завела двигатель, включила музыку и закурила, что делала в минуты сильного раздражения.

Надо было как-то собрать мысли в кучку, потому как, за что ни возьмись — все через… Ну, не так как надо. Банк этот чертов, только масла в огонь подлил.

Три дня назад какой-то сопляк из этого банка трижды позвонил ей, и дотошно выспрашивал, когда она сможет оплатить задолженность в текущем платежном периоде.

Настя сначала спокойно сказала ему, что на работе задерживают зарплату, и как только выплатят, так она сразу внесет платеж.

— А когда? — задал ей тупой вопрос бледный вьюнош. Настя его не видела, но по голосу представила такого светленького, субтильного, затянутого галстуком и застегнутого на все пуговки. — Через сколько дней?

— Молодой человек, — устало сказала Настя. — Ну, как я могу это знать?! Как выплатят, так я сразу и расплачусь с долгом. Вы же понимаете — кри-зис на пороге.

Настя сказала это слово по слогам, чтоб понятней было. Хотя, что тут непонятного-то: кризис — он ведь и в Африке кризис, как не дели на слоги это слово.

Но представитель банка, как будто не понял. У них, видать, установка такая: душить клиента до последнего вздоха.

— И все-таки, когда от вас можно ждать платеж?

— Я же вам сказала — как зарплату получу! Дня через три-четыре… может быть.

— А вы оплатите в филиале банка?… Или? — парень никак не унимался.

— «Или», молодой человек, — Настя начала потихоньку выходить из себя. — Мне удобнее «или»: у меня в супермаркете рядом с домом есть терминал.

— А вы в курсе, что при оплате через терминал деньги поступят на третий, а то и на пятый день, и у вас будут набегать проценты за просрочку платежа?

— Молодой человек, я в курсе! И про проценты, и про просрочку. Но я вам повторяю: у меня нет сейчас денег, и не будет ни сегодня, ни завтра. И я не могу выйти с топором на большую дорогу, чтобы они у меня появились! — Настя уже говорила с раздражением, а абонент в трубке ровно и размеренно. Может, автомат?! Да, нет, вроде, живое существо. Так что ж такое бестолковое-то???

Но самое смешное, что он позвонил Насте после этого еще дважды. Сообщил ей сумму платежа. И еще раз спросил, не может ли она пораньше все сделать.

— Нет! — рявкнула Настя и бросила трубку.

Потом открыла телефон, поискала в принятых звонках те, что поступили из Москвы, и запомнила последние цифры. «Будут звонить еще — не отвечу! Какого рожна отвечать, если не о чем говорить!» — подумала она.

А сегодня утром Настя услышала, как в ее мобильном звякнул колокольчик: так он оповещал хозяйку о том, что ей пришло смс-сообщение.

«GPS-Nord-Bank» предупреждал ее о том, что у нее осталось два дня до обещанного платежа, и если она не произведет оплату, то это будет расцениваться, как обман.

Настя расхохоталась в голос, и зло бросила в пустоту холодной квартиры:

— Обещанного три года ждут!

— Насть, ты что-то сказала? — Промычал из спальни ее болезный супруг Никита Волков.

— Это не тебе! Спи уж дальше…

А через три минуты еще и письмо это банковское. С уведомлением. Ну, не многовато будет для одного декабрьского утра?

Настя докурила, аккуратно выехала задом из своего «кармана» под окнами, и включила музыку погромче. В машине ей хорошо отдыхалось и думалось. Но это было раньше. Когда можно было подумать о чем-то хорошем, например, об отпуске, или о новом платье. А сейчас думы были не очень веселые. Даже больше — совсем не веселые. Будь Настя одна, она бы так не переживала. Но дети… Сережка взрослый, все понимает, и то порой такие вопросы задает, что ставит Настю в тупик. А Ваське малому попробуй объясни, почему не покупаем не только новую машинку и мороженое, но даже к завтраку нет сыра и колбаски, как он хочет.

А тут еще муж Никита Волков отчебучил такое, что никак в голове не укладывалось. Ушел в запой. И это абсолютно не пьющий мужик! Ну, или почти абсолютно не пьющий.

Сначала, два месяца назад, он ушел с работы. Не понравилось ему бодаться с начальником, решил показать ему, где раки зимуют, а в итоге сам остался без работы. И когда?! На зиму! Зимуй, рак, как хочешь! Кстати, он ведь и по гороскопу Рак! Упрямое поперечное животное!

В это время менять работу себе дороже — это каждый валенок знает! Да еще и накануне кризиса. О нем хоть еще и не трубили во весь голос, но холодком уже повеяло, да еще и как. Руками-ногами бы держаться в это время за работу, так нет, ее Волков взбрыкнул — написал заявление по собственному желанию.

А начальник только рад был! Не надо сокращать, не надо ничего выплачивать. Все равно в их компании готовились к этому процессу. Сокращать, конечно, никого не собирались. Собирались выдавливать. Ну, вот, на одного меньше теперь останется выдавить!

Причем, остальные как-то смогли удержаться, хоть и с другой зарплатой, меньшей, но все-таки при работе. А Волков, про которого еще совсем недавно говорили, что он самый креативный, самый талантливый дизайнер, остался без работы.

Сначала он хорохорился, Настю печальную по этому поводу подбадривал, орал:

— Прорвемся!

Работу начал искать тогда, когда этим уже бессмысленно было заниматься вообще. Нет, работы хватало, но не такой, какую хотелось Волкову. Он ведь не просто дизайнер, не просто кубики складывать научился, он — художник!

— Я — художник! — говорил о себе Никита с гордостью и воздевал указательный палец к небу.

Что правда, то правда: он действительно был художником, и то, что он придумывал в их студии, заказчики принимали на «ура!», и под большинством этих самых удачных проектов стояла его, Никиты Волкова подпись.

И он наивно полагал, что найдет работу не хуже. А оказалось — не найти никакой. То, что предлагали в службе занятости, он отметал сразу. Да и не верил, что не сможет найти что-то приличное.

— Да у меня друзей полгорода! — орал Волков. — Да они все мне должны-обязаны!…

Через пару недель, когда Никита понял, что ничего по сердцу ему не найти, а половина друзей оказалась в таком же плачевном положении, как и он сам, на него навалилась депрессия, которую он взялся лечить старым русским народным способом.

Сделав с утра пару звонков, Никита находил таких же страждущих, как и он сам, договаривался о встрече, и быстро исчезал из дома. Насте говорил, что «вроде, что-то наклевывается». И вечером являлся таким, что у Насти только и хватало сил спросить его:

— Ну, что, «наклевался»?!

Утром Никита винился, клялся детьми и божился родной мамой, что больше «ни-ни».

— Маму только не поминай, ладно?! — морщилась, как от головной боли, Настя. — Не буди лихо, покуда тихо.

Клара Даниловна — Настина свекровь, — на зиму уехала жить к сестре в деревню под Псков. Пообещала приезжать на праздники, но Настя надеялась, что она поленится ехать, и еще пожадничает — пожалеет денег на билеты до Питера.

Но у Клары Даниловны был нюх, и она в один из дней позвонила, и объявила, что приехала из деревни.

Дело было вечером. Никита только-только добрался до дивана после очередного «поиска работы», но вытянуться и вздремнуть он не успел. Мама пожаловала с разборками. Голос сынка по телефону ей не понравился, и уже через два часа она гремела в квартире Насти и Никиты, обвиняя во всех смертных грехах, что приключились «с ребенком», с ее ненаглядным «Никитосиком», «нерадивую Настю».

Настя, конечно, возразила, и достаточно резко, но Клара Даниловна осталась при своем мнении.

— Ну, какая ты жена? Какая?! Ты посмотри: у тебя муж голодным спать лег!

— Борщ в холодильнике, — устало сказала Настя, и ушла в ванную. Она пахала на двух работах, и ей было не до Клары Даниловны с ее замечаниями.

Когда она вышла из ванной, Клара Даниловна гремела кастрюльками на кухне, а на столе лежала замороженная курица.

— Что вы делать собираетесь? — спросила Настя, подозрительно осмотрев стол и плиту.

— Буду варить бульончик Ники. Ему сейчас нужен куриный бульон!

— Ему сейчас нужен отцовский ремень, которого он недополучил в детстве, — ответила Настя, и спрятала курицу в морозилку. — Клара Даниловна, я очень устала, и не хочу сейчас ни в чем разбираться. Скажу только одно: Никита обнаглел. Я постелила вам в большой комнате, ложитесь спать. А завтра утром, когда он будет в состоянии разговаривать — поговорим.

Свекровка еще часик посидела на кухне, вздыхая горестно и громко, явно ожидая, что кто-то составит ей компанию, но так никого и не дождалась, ушла спать.

А утром Настя не дала разгуляться ни ей, ни муженьку.

— Значит, так, дорогие мои родственники! — Настя была настроена воинственно. — Уговаривать и упрашивать никого не буду, нянчиться мне тоже некогда. Я теперь у нас кормилец всея семьи. Поэтому предупреждаю: или ты, Никита Михайлович, берешься за ум и завязываешь с этими своими творческими закидонами, или я покажу тебе, где бог, а где порог. А вы, Клара Даниловна, прекращаете изображать из себя мать Терезу, и уезжаете к себе в квартиру. А еще лучше — к сестре в деревню. Потому что делать из мужика ребеночка я вам вот тут вот, на глазах у детей, не дам! Или он мужик, у которого хватит сил справиться с проблемами, или пусть выбирает, что ему дороже.

Клара Даниловна хлопнула себя по упитанным бокам, и открыла рот, чтобы заняться воспитательной деятельностью, но Настя, победно хлопнув дверью, покинула поле боя.

Еще через час в прихожей зашуршало и заскрипело. Настя вышла из спальни и увидела, что Никита помогает матери одеваться. Видать, уговорил. Ну, и хорошо! Ну, и славно! Настя умела побеждать Клару Даниловну на своей территории. А без нее как-нибудь и с мужем справится.

Выпроводив маман, Никита позвал Настю пить чай. Она не стала фыркать, пришла на кухню, бутербродов настрогала, достала печенье и конфеты.

— Ник, я не буду терпеть пьянства. Я тебя предупредила.

— Настюш, ну, ты должна войти в положение.

— Не буду. В такое положение я входить не буду. Мама пусть в твое положение входит, если считает, что в данной ситуации нужно на цырлах перед тобой скакать. Куда она поехала?

— Пока домой. Но я уговорил ее вернуться к тете Эльзе.

— Вот и славно! Вот и правильно! А то она вчера ночью кинулась бульончик тебе варить, как будто я не кормлю тебя.

— Ну, все-все, не расходись! Я же понимаю твое возмущение. И, Насть, слышишь? Я больше не буду, — как в детском саду сказал Никита.

— Ну, не будешь — и хорошо. А работу ищи.

И Никита снова начал ее «искать», а поскольку поиски работы были напрямую связаны с разными переговорами, причем, не с работодателями, а с друзьями, которые выступали в роли советчиков, то каждый вечер он приезжал домой если не на бровях, то в хорошем настроении, и долго расписывал Насте все прелести будущей работы.

А между тем денежный запас семьи, который Никитос усиленно тратил по своему усмотрению, стремительно таял, поскольку Волков не просто выпивал, а выпивал красиво, с угощением, и при хорошей компании. Кое-что Настя успела предусмотрительно конфисковать, но основную массу сбережений, хранимых дома в чулке, глава семьи быстренько спустил в нужном направлении. И в один прекрасный день потребовал у Насти «вспоможения». Именно так и сказал:

— Насть, мне требуется вспоможение!

Настя слегка опешила от мужниной наглости и его высокого «штиля», и задала ему типичный в таких случаях классический вопрос — не предоставить ли ему ключи от квартиры, где деньги лежат?

Никита понял, что вспоможения не будет, погрустнел, лег на диван и пролежал весь день без движения, с перерывом на обед и ужин. Перед ужином он, потирая голову, сообщил жене, что у него депрессия.

— По завидному твоему аппетиту этого не скажешь, — парировала Настя, слегка задев ранимого супруга.

На следующий день, когда Настя вернулась утром из магазина, она обнаружила в доме легкий раскардаш, произведенный на скорую руку. Судя по тому, что раскардаш наблюдался в шкафу с постельным бельем, на книжных полках и в кухонных банках с крупами и макаронами, Настя сделала вывод: супруг искал заначку. И не свою! А ее.

К счастью, женская интуиция давно подсказала ей, что всю наличность нужно хранить при себе. И хоть говорят, что яйца в одной корзине держать не стоит, тут был иной случай. Бдительная Настя приметила, что супруг как-то очень внимательно пасет ее сумку-портфель. Обычно кошелек всегда был небрежно брошен в боковой карман, и при желании добраться до него было проще простого, поэтому, дождавшись, когда Никита отправится в туалет, Настя быстро выгребла из кошелька все более-менее приличные купюры и спрятала их на груди.

Она поймала себя на мысли: «Как стремительно я все это провернула!» Да, даже начинающие алкоголики быстро приучают своих домашних мыслить по-другому. Еще месяц назад ей и в голову бы не пришло прятать деньги, а тут она даже соображала медленнее, чем действовала. Сначала делала, потом понимала, что исполненное было единственно верным решением.

А между тем на работе у Насти потихоньку произошла полная остановка всей деятельности. Она работала в экспериментальной лаборатории по разведению ценных промысловых рыб, созданной когда-то при крупном НИИ, деятельность которого мало связана была с озероведением, ихтиологией и прочими премудрыми водно-рыбными науками. Просто, когда в 90-е годы начался передел собственности, это предприятие военно-промышленного комплекса, носившее название номерного «почтового ящика», неожиданно попало в руки людей, которые купили его, что называется, до кучи. Несколько корпусов предприятия за высоким серым забором были оборудованы огромными бассейнами и системами для подачи в них воды и ее подогрева. Что тут производили и испытывали в СССР, не знал никто.

Когда все это хозяйство перешло в руки предприимчивых мужиков, наладивших выпуск кастрюль и мясорубок для изголодавшейся от дефицита страны, они серьезно задумались над тем, к чему приспособить огромные емкости. Ну, в одном павильоне соорудили бассейн с горками и фонтанчиками, в котором развлекались сами и разрешали сгонять жирок на водных дорожках рядовым сотрудникам бывшего «ящика». А остальные куда??? Идея сделать целый большой спорткомплекс с бассейнами не нашла поддержки у руководства, так как до этого комплекса добираться не близко, а пустующий он бы одни убытки приносил.

Покумекали и решили переоборудовать бассейны под рыбную «ферму». И не просто запускать мальков и выращивать, а заниматься наукой, чтоб вырастить царь-рыбу.

Ну, «наука» — это громко сказано. Настя хоть и с дипломом биофака была, но совсем не «рыбьей» специализации. Она с детства в кружке юных натуралистов, а потом и в университете занималась экзотическими бабочками. И таких, как она, в лаборатории было не мало. Но для Павла Константиновича Свидерского, который тогда носил красный пиджак и руководил бывшим «ящиком», большой разницы между рыбами и насекомыми не было. У него была своя сверхзадача — добиться гигантского «живого веса» у карпа, форели и рыбки с не очень-то благозвучным именем пелядь — Свидерский по незнанию, а может — специально, развлекухи ради, даже с трибуны произносил его с ударением на втором слоге, отчего слово приобретало похабный смысл.

Насте повезло с заведующим лабораторией — Иваном Ивановичем Стариковым. Он разведением рыб занимался всю жизнь, все про них знал, и спуску никому не давал в той части, что касалась обеспечения лаборатории всем необходимым. Это, благодаря ему, было закуплено все самое современное оборудование, велись наблюдения за обитателями бассейнов и садков так, что результат не заставил себя долго ждать.

А Насте достался самый красивый участок работы, который Стариков развивал не по приказу свыше, а от большой любви к искусству.

Японские карпы кои были собственностью профессора Старикова, и часть его коллекции переселилась в лабораторию. На рубеже двадцатого и двадцать первого века народ зажил хорошо, появились домовладельцы, которые устраивали на приусадебных участках пруды и заселяли их карпами кои. Они были безумно красивы эти яркие, похожие на тропических бабочек, рыбки. И покупали их не меньше, чем форель и осетра. Так что в совсем недавние времена сотрудники лаборатории зарабатывали очень не плохо.

Правда, у Насти деньги всегда утекали сквозь пальцы. И даже тот факт, что год назад их стали переводить на банковскую карточку, не очень способствовал накоплению. Как правило, Настя снимала практически всю сумму. Словом, к ноябрю, когда на работе стали задерживать зарплату, Настя задергалась. И не напрасно.

Все произошло чуть ли не в один день: Волков остался без работы, а Настя хоть и при работе, но без зарплаты, правда, с туманными обещаниями директора выдать деньги при первой возможности.

Когда эта первая возможность наступила, Настя уже по самые уши влезла в долги — набрала банковских кредитных карточек, которые чуть не силой вручали всем гражданам. Да и что было делать, если в доме пустой холодильник, муж, лежащий бревном на диване и дети, которые с трудом понимают, что в мире бушует кризис?

Неделю назад муж посмотрел утром на Настю странным, как у измученного тяжелой работой вола, взглядом. Что-то нехорошее у нее шевельнулось в душе в тот момент, да тут же это нехорошее накрыло волной дикой жалости к ее самому большому ребенку.

— Никит, ты сегодня хотя бы позвони в службу занятости, — попросила его Настя.

— Позвоню, — мыкнул Никитос, и снова долгим туманным взглядом проводил Настю, сновавшую по квартире, собирая в детский сад сонного Ваську.

А вечером Никита не явился домой. Его мобильный телефон валялся на тумбочке в прихожей, и куда звонить, и где искать его — Настя не представляла. Она лишь приблизительно догадывалась, с кем из друзей он мог встретиться, но ни телефонов, ни адресов — не знала. Настя отправилась в милицию, благо отделение находилось в двух шагах от дома.

— Де-е-е-е-вушка! Да не суетитесь вы! — лениво сказал ей дежурный в отделении, узнав, что Волков отсутствует дома всего только день и ночь. — Во-первых, заявление у вас примут только по истечению трех суток отсутствия присутствия вашего мужа.

Тут дежурный слегка запутался в хитросплетении казенных канцелярских слов, покраснел. Налил стакан воды и чохом выпил его.

«Видать, тоже страдает похмельем», — мельком подумала Настя.

— А, во-вторых, вспомните меня: еще пара дней, и сам явится ваш Никита Михайлович. Он у вас как к зеленому змию относится? Уважает?

— С некоторых пор, как без работы остался, — уважает…

— Ну, вот! Он его просто где-то сильно уважает. Не переживайте вы так-то. Сами поймите: мается мужик без работы. Для него ж это болезненно очень — не у дел остаться. Тут, знаете ли, с пониманием надо, с подходом, потоньше…

«Потоньше вам, с подходом…, — беззлобно думала Настя обо всех мужиках измученной алкоголем и похмельем Вселенной. — Сволочи вы. Все, как один, — сволочи!»

Мент этот, как в воду смотрел: через три дня Никита объявился. Его привезли друзья. Когда Настя открыла двери на поздний звонок, взору ее предстала жуткая троица абсолютно невменяемых мужиков. Один, более трезвый, — кажется, это его звали Федей, и Настя видела его уже однажды с Никитой, — заикаясь, сказал:

— Вот. Как говорится, доставили на тройке.

Никитос, привалившись к стене, и не открывая глаз, проявил завидную эрудицию, которой очень гордилась мама его, Клара Даниловна:

— Это у японцев называется «доставить на тройке», только там две женщины-проститутки приводят домой мужчину, и сдают его с рук на руки жене, которая должна всех принять, как дорогих гостей. Вот. Это не я придумал. Это «Ветка сакуры». Кажется…

Тут знаток громко икнул.

Изумленная, много видавшая на своем веку, Настя открыла пошире двери, и троица въехала в дом.

Из кухни вышел старший Настин сын Сережа с бутербродом в руке, с удивлением оглядел компанию:

— Это дядя Ник? И где он так надрался?

— Сергей, слова выбирай! — одернула его Настя, в глубине души соглашаясь с ребенком.

— Парень, слышь! — тихонько окликнул Сергея Федя. — Ты это… Мать слушай! Мать дело говорит. Батя ваш малость… того…

На шум выполз из спальни сонный Васька. Увидел толпу незнакомых мужиков и в драбодан пьяного папаню и взвыл, как сирена пожарной машины.

Пока Настя успокаивала Ваську, компания разместилась с удобствами в кухне. Из холодильника извлекли остатки сыра и колбасы, банку квашеной капусты, а из портфеля одного из гостей бутылку водки. Настя хотела, было, отобрать бутылку, но мужики укоризненно на нее посмотрели, а Федя почти трезво сказал:

— Ну, что вы, барышня, это ведь уже не пьянства для. Это уже лекарство.

Настя махнула рукой и ушла в комнату.

Гости отползли глубокой ночью. Удивительно, что они не остались ночевать. А Настя, которую все это достало до печенки, была готова к решительному разговору.

Но утром Никитос предстал перед ней в таком разобранном виде, что говорить с ним о чем-то было бесполезно. Настя слышала, как он всю ночь стонал и ворочался, пытался встать, и снова заваливался на диван. Под утро практически на четвереньках Никитос сползал в туалет, а когда вернулся, не стал ложиться на диван, а устроился на коврике.

Отца семейства Волковых трясло крупной дрожью, на лбу у него выступила испарина, а глаза открыть до конца он не мог — смотрел на белый свет сквозь узенькие щелочки.

— Очнулся? — спросила его Настя.

Никита хрюкнул в ответ что-то нечленораздельное, дрыгнулся, словно судорога пробежала.

Настя, хоть и видела все эти мучения пьяного организма, высказала дражайшему супругу все, что о нем думает, и пригрозила: если это не кончится, то она отправит его к маме.

— Не надо к маме, — щелкнув зубами, попросил ее супруг. — Настя, мне плохо. Помоги!

— Как?! Пьешь ты, а не я!

— Насть, мне выпить нужно…

— Дожили! Опохмеляться взялся! Ты что делал эти три дня?!

— Пил.

— Без остановки?

— Без. Насть, мне выпить надо. Я умру сейчас!

— Извини, не запасла!

— Насть, ну, сходи, а?!

— Дожили! Нет, Волков, не ходила и не пойду.

— Насть, я умру!

— Умри! Хоронить дорого, зато на раз!

Настя прервала бессмысленный разговор и ушла на кухню греметь кастрюлями.

— Насть! — Никита возник в дверном проеме, напугав своим жутким видом жену. — Надо что-то делать, я, кажется, заболел.

— Не сегодня заболел. Ладно, надо лечить.

— Правда? — встрепенулся Волков. — В магазинчик сходишь?

— Нет! Доктора приглашу!

— Настюш, не надо доктора, а? Я может сам, как-нибудь, а?

— «Сам» не получится, — Настя уже листала старую газету объявлений, которая на всякий случай всегда лежала в ящике кухонного стола. Потом подвинула к себе телефон и принялась названивать.

Никитос, как побитый пес, сидел на краешке кухонного дивана, и дрожал. Настя смотрела на его кожу, покрытую пупырышками, растрепанные волосы, трясущиеся руки. «Вроде, еще вчера был нормальный мужик, красивый и сильный. А сегодня слизняк какой-то серого цвета. И воняет, как…»

— Насть, а если я согласия не давал, тогда как? Это ведь дело-то добровольное! — Никита икнул, вздрогнув всем телом.

— Ну, ежели не давал, то собирайся немедленно, и к чертовой бабушке. К тете Эльзе и к маме, в деревню, — пусть они на тебя любуются. А мне и так тяжело, еле везу весь этот воз, а тут еще ты… Так что? Ты до сих пор не даешь согласия? — Настя была настроена решительно, и уступать не собиралась. Доуступалась уже, хватит!

— Даю, — Волков тяжело вздохнул, и подвинул к себе стакан с водой.

Через пять минут Настя уже диктовала адрес и рассказывала подробности мужниного запоя — сколько дней и ночей, сколько литров, и когда была выпита последняя капля алкоголя.

Наконец, она положила трубку.

— Ну, и что сказали? — Никита изобразил искренний интерес к вопросу.

— Сказали, что ближе к вечеру приедут, и чтоб ты это время провел в трезвости. Так что, вот тебе чайник воды, чай, лимон. Пей, и приходи в себя.

Настя ушла в комнату, где достала из заначки деньги. Ну, вот, и так всего-ничего осталось, а тут вынь да отдай три с половиной тысячи за здорово живешь.

— Насть, а ты знаешь, сколько это стоит? — проорал из кухни Волков. — Это ж дорого стоит, Настенька!

— Да не дороже того, что ты успел за это время пропить, — сказала негромко Настя.

…Уколов Волков боялся с детства. И когда врач — молодой парень, начал приспосабливать ему в вену иглу для капельницы, он закрыл глаза и застонал.

— Э-э, мужчина, вы только в обморок не падайте, ладно? У нас такие клиенты странные. Когда бухают, передерутся так, что только штопать успевай — им все по барабану. А как протрезвеют, так в обморок от укола. Ну, все, процесс пошел.

Настя предложила доктору и его помощнику чай-кофе, собрала на стол нехитрое угощение. Про себя отметила, что так убого на столе с гостями бывало у нее только в 90-е годы. Впрочем, и гостей таких у нее никогда не было. Раньше бы со стыда умерла, если б пришлось мужика из запоя выводить. Таким позором это было. А сейчас почти в порядке вещей. Что ни дом, то клиент медиков-спасателей, а то и кандидат в Кащенко. Раньше про белую горячку только в «Кавказской пленнице» и слышали. Сейчас, «белка» стала рядовым случаем.

— Мужики тяжелее, чем женщины переносят стресс. А как снять? А проверенным способом! Ваш-то, похоже, новичок в этом деле. Раньше не дрейфовал по трое суток?

— Нет, раньше, как все, изредка с друзьями. Ну, по великим праздникам мог и побольше. Но утром болел, пил крепкий чай, и клялся-божился, что больше ни-ни! А тут просто с цепи сорвался!

Медики дождались, когда прокапает лекарство в никитосову вену, всадили ему еще какой-то укол в бледное до синевы заднее место, покрывшееся от страха пупырышками, измерили давление, подбодрили, мол, «не боись: не ты первый, не ты и последний, и, может, свидимся еще», а Насте оставили визитку: «ежели что, то звоните…»

Настя с жалостью посмотрела на умирающего супруга. Но жалость эта была уже не такой, с какою она иногда относилась к нему, больному гриппом, например. Эта жалость была пограничная, и за ней уже просматривалось презрение. Никита-то этого ничего не увидел, так как плох был, и пребывал в полудреме от влитого в него лекарства для глубокого сна. Настя сама поймала себя на мысли, что это уже даже не раздражение, а кое-что похуже.

Ночь ее благоверный супруг проспал сном беспокойным — то руки вскидывал, и отмахивался от кого-то невидимого, то что-то нечленораздельное бормотал, — но при этом сон его был крепким — хоть из пушки стреляй! А утром все-таки услышал, как Настя в адрес банка ругнулась. «Что там, Настенька?», — простонал слабо, но тут же на другой бок перевернулся, и снова захрапел.

Настя вздохнула, глядя на мужью тушку, теша себя надеждой на то, что современная медицина способна развалить крепкую дружбу болезного пациента с зеленым змием до того момента, пока он еще не развалил окончательно печень дизайнера Волкова.

Настя вырулила на шоссе, заняла крайний правый ряд и тихонько потрусила в сторону своего института. В голове у нее была только одна мысль: где достать денег? Подсчитать свои долги у нее даже сил не хватало. Предварительные прикидки уже пугали. За квартиру не платили три месяца — это семь с половиной тысяч. За телефон и Интернет — тысячи полторы. За Васькин садик — тысяча. Свет и газ можно пока не оплачивать — не отключат. И ЖКХ потерпит. У всех сейчас ЖКХ — Живи, Как Хочешь! Слава Богу, вода в квартире есть! Правда, говорят, что придумали жилищники какую-то хитрость. Называется «таракан». Запускают этого железного «насекомого» по трубе, он доползает до нужной квартиры и там расшиперивается в трубе! И хана! Ни попить, ни пописать! Но Настя надеялась, что в их ТСЖ пока такого зверя не завели, стало быть, пока можно и с квартплатой потянуть.

«Теперь, что у меня с банком. Общий долг пятьдесят две тысячи, но нужно хотя бы внести минимальный платеж, а вместе со штрафом это уже почти семь тысяч. А где их взять?!!!»

Получалось, что Насте до зарезу нужно было тысяч двадцать. А у нее в кошельке было всего две.

— А еще Филимона надо кастрировать срочно! — вслух подумала Настя. — Поскольку эта сволочь полосатая уже начала пристраиваться к ботинкам и венику. Метит, засранец, территорию! Филимон мне обойдется рублей в девятьсот. Нет, не потяну Филимона! Пусть пока метит! Ритулька вернется из своей командировки — с ней покумекаем, как его без особых затрат кастрировать. И без всякого наркоза! Кризис! На наркозе сэкономим.

Настя устыдилась своих мыслей вслух. Тех, что Филимона касались. Скотина-то ни в чем не виновата, что экономическая нестабильность, что Никитос запил, что Насте из двух работ платят только на той, где она за копейки на швабре по цехам полумертвого предприятия катается — уборщицей подрабатывает. Да и Ритулька тут вряд ли поможет. Подруга у Насти хоть и смышленая, но это явно не тот случай. «Тот» был тогда, когда у Настиной мамы Веры Андреевны ее любимая спаниэлька Руша приволокла нежданно-негаданно приплод из шести щенков. Кто был отцом очаровательных созданий, Вера Андреевна не могла даже предположить. Маменька Настина стояла в очереди за глазированными сырками, а Рушка была привязана к ограждению газона, и кому она там наспех отдалась и с кем честь свою девичью собачью потеряла — большой вопрос. Утопить в ведре игрушечных, только живых, собачат, Настина мама не могла. А надеяться на то, что их можно будет хотя бы раздарить — маловероятно. Ни родословной, ни уверенности в том, что они не вырастут ростом с овчарку. Рушка, правда, была крохотная, поэтому вряд ли в отцах мог оказаться дог или кавказец. Но все-таки.

— Девочки, я знаю! Видели во дворе у нас пасется такой замызганный, кудлатый, цвета беж большой болонк?

— Почему «болонк», мама? Это болонка!

— Это мужик! — возразила Вера Андреевна. — Так вот, именно он больше всего и крутился вокруг нас. И в щеночках его масть усматривается. Видите, на белом — бежевенькое?!

— Ну, если он отец, то куда ни шло! Скажешь тем, кто щенков будет брать, что они породистые, папа — тоже спаниэль, только без родословной. Вот хорошо бы им еще хвосты купировать! Тогда совсем были бы похожи на породистых… — Настя задумчиво посмотрела на щенков. — Но это дорого. Шесть хвостов… Нет, не потянем!

На дворе тогда тоже стоял кризис (что это они зачастили-то???), и каждая копеечка у мамы-пенсионерки была на учете. И у самой Насти — тоже.

И тут Ритулька открыла рот и всех удивила:

— А давайте сами!

— Что сами? — в один голос спросили у нее Настя и ее мама.

— Сами купируем! Делов-то: отсчитываешь два позвонка на хвосте от попы, отрезаешь хвост, йодом мажешь — все готово!

— А обезболить?

— Ну, знаете ли, Вера Андреевна, не до обезболивания тут — кризис на дворе! Да им, по-моему, и так ни фига не обезболивают, там же еще не косточки, а хрящики.

— Косточки или хрящики — мне все едино. Резать некому!

И тут Ритуля снова всех удивила:

— Я отрежу!

— Ты??? — снова в голос спросили у нее Настя с мамой.

— Ну, да, я. А что такого-то? Я, конечно, не ветеринар, но не думаю, что в этом вопросе есть какие-то премудрости.

В общем, делать было нечего, а щенкам надо было придать товарный вид, а то Вера Андреевна еще рисковала остаться матерью-одиночкой с выводком малолетних четвероногих детей на руках, и умереть голодной смертью.

Операцию решили провести немедленно. Вера Андреевна отказалась присутствовать при самом процессе. Но поинтересовалась робко у Ритки:

— Ты рюмочку для храбрости примешь?

— Хорошее предложение — приму!

Вера Андреевна выволокла из кухонного стола запылившуюся бутылку с жидкостью цвета бледного чая и плавающими на дне ее сморщившимися апельсиновыми шкурками.

— Вот! Это самогонка, но очень хорошая. Ну-ка, девки, понюхайте — не выветрилась?

Настя и Ритка по очереди понюхали содержимое бутылки. Ритка отшатнулась, до того угарно тянуло из горлышка, а Настя плеснула в чашку:

— На, Ритка, пробуй!

Маргарита зажала пальцами нос, выдохнула и на выдохе влила в себя напиток, и тут же зажмурила глаза и открыла широко рот. Настя и ее мама замахали ладошками, нагнетая воздух. Наконец, барышня передохнула, и открыла глаза, из которых полились слезы.

— Теть Вер, эт какая ключница делала вам настоечку, а? — прохрипела Маргарита. — Насть, ты не представляешь — чистая отрава.

— Но чувствуешь-то, чувствуешь-то себя как? — Вера Андреевна поспешно покромсала туповатым ножом хлеб, отрезала кусок колбасы и выудила из банки тощенький пупырчатый огурчик. — На, закусывай скорее.

Через минуту Ритка порозовела, заулыбалась:

— Хороший напиток, Вера Андреевна, только больше не надо, а то руки будет не поднять, а мне еще оперировать.

Ритка быстренько съела бутерброд, и принялась командовать:

— Настя, ты мне тут будешь помогать, а вы, Вера Андреевна, будете щенков приносить и принимать после операции.

Настина мама всплакнула по поводу предстоящей ей миссии, но делать нечего — отступать некуда.

На кухонном столе приготовили все, что нужно было для операции: разделочную досочку накрыли чистым полотенцем, в блюдечко плеснули немножко йода, в другое — самогонки, одно для хвостов, другое — для стерилизации ножниц. Рита немного поломала голову, чем лучше рубать хвосты, и решила, что все-таки ножницы сподручней: чик — и все готово. А тупым ножом — кто его знает, как оно будет пилиться…

К первому малышу, которого ей принесла Вера Андреевна, Рита долго присматривалась, трогала хвостик. Прощупывала, где там кончается один позвонок и начинается другой. Вера Андреевна шустро скрылась за дверью своей комнаты. А Настя отвернулась к окну и закрыла руками уши.

Но щеночек только пискнул тихонько, когда Рита решительно стриганула по хвосту острыми ножницами, продезинфицированными самогонкой. Потыкав малыша обрубком в блюдечко с йодом, она весело сказала:

— Есть один! Несите другого!

Настя обернулась и увидела целого и невредимого слепого щена, с обрубком хвоста, испачканным йодом, и огрызок хвостика на полу.

— Ой, все?!!! Мама-мама! Готов! — она завопила радостно, схватила щенка и понеслась с ним в спальню.

— Второго несите! — повторила осмелевшая Ритка, и тут же в руки ей упал второй черно-белый с бежевым комочек, который завозился, тихонько поскуливая, будто чуял, что ему предстоит испытать.

Вот так ловко Ритуля отсобачила щенкам хвостики, и на радостях потребовала еще рюмку самогонки, только разбавленной соком.

Довольная и счастливая Настина мама выбралась из своего укрытия, сообщила, что щенки не пищат, спят, а Рушка зализывает им раны.

Ритусе налили еще рюмочку, и она в ожидании обеда, разглагольствовала не очень трезво, чувствуя всеобщее внимание и восторг по поводу совершенного ею доброго дела.

— Нет, Насть, ну, скажи мне, как биолог не биологу, ну, на фига собакам этот рудиментарный отросток — хвост?! Или, погоди, разве у собак он рудиментарный? Погоди! Я забыла. А-а, это у нас хвост — отросток рудиментарный, а у них он все-таки вещь организму нужная! Ну, там, радуются когда, так вилять же чем-то надо! Наши будут вилять тем, что осталось!

— Руки мой, отросток рудиментарный! — передразнила подругу Настя.

Ритка вылезла из-за стола, подошла к мойке и включила горячую воду. И вдруг…

Она издала какой-то писк, как придавленная в мышеловке полевка, и начала заваливаться вдоль стенки. Если бы Настя не удержала ее, то шишку об угол стиральной машинки она бы набила непременно.

Ритке побрызгали в лицо холодной водой. Она открыла глаза, и села у стены.

— Ритусь! Что с тобой? Сердце? Врача? — Настя с мамой бегали вокруг сидящей на полу Ритки и вопили на весь дом.

— Не, врача не надо, — простонала Ритка. — Сейчас пройдет. Замутило меня…

— Это самогонка! — со слезами в голосе воскликнула Вера Андреевна. — Испортилась! Я так и знала. Она сто лет у меня стоит. Испортилась!

Не понятно было, что больше расстроило Веру Андреевну: то, что Ритка в обморок хлопнулась, или то, что самогонка испортилась.

— Не, теть Вер! Самогонка у вас что надо — глаза из орбит вылезают. Это не от нее.

— А от чего??? — в один голос — вот что значит мать и дочь, как одно целое! — воскликнули Настя и Вера Андреевна.

— Вы ж хвостики-то не выкинули… — простонала Ритка.

Хвостики — все шесть: черненькие, аккуратные, как червячки — лежали на разделочной доске у мойки. Смелая Ритуська легко обрезала их щенкам, а увидела плоды своего труда, и рухнула в обморок. Барышня тонкая и чувствительная, что с нее взять!

Вот такая история. Нет, кастрировать котика — это не хвосты беспомощным собачатам резать между хрящиков. Филимон ведь не дурак: он Ритку с ножницами к себе на пушечный выстрел не подпустит. «Стало быть, пусть живет полноценным до лучших времен», — решила Настя.

Вместе с историей про купирование хвостов у Рушкиных детей, Настя вспомнила то самое время. Тогда все происходящее, кажется, кризисом не называли. Или Настя уже запамятовала. Но то, что было лихо — это она помнила хорошо.

Она тогда была замужем за Антоном Сибирцевым, и Сережке — их сыну, было лет шесть, как сегодня Ваське Волкову. Настя же была всегда Савельева, хоть и дважды замуж выходила. Савельевым был у нее папа, Аркадий Казимирович, известный ученый, биолог. Настя была его единственным ребенком. И папа частенько говорил, что, вот, вырастет Наська, замуж выйдет, фамилию поменяет, и пропадут Савельевы, как род на земле.

Настина мама при этом смеялась:

— Вы Аркадий Казимирович, так сокрушаетесь, будто фамилия ваша редкая-прередкая!

— Нет, Веруся. Не редкая, но она — наша! Моя и моего отца. А мы, между прочим, в мире биологии люди известные. Вот, говорил я тебе, Верочка, надо было б мальчика родить еще, продолжателя, так сказать, рода… А ты ни в какую! Мальчика б… — Аркадий Казимирович замолчал на полуслове, хотел сказать что-то, да не решился, и закончил разговор про девочек-мальчиков в роду Савельевых.

Так случилось, что папа умер ровно в тот день, когда Настя выходила замуж за Антона Сибирцева. Умер скоропостижно, от сердечного приступа, собираясь во Дворец на бракосочетание единственной и любимой дочери. И свадьба не состоялась. Они с Антоном потом, конечно, зарегистрировались, но фамилию свою Настя менять не стала.

Антон был замечательным отцом и мужем. И человеком. Но был он таким не практичным и не приспособленным в жизни, что Настя просто за голову хваталась. И руки у него росли, естественно, совсем не из того места, из которого по логике вещей должны бы были расти. Поэтому, когда грянули друг за другом дефолт под ручку с денежной реформой в конце девяностых, Настя хлебнула с ним горького до слез.

Антон был личностью творческой, тонкой до безобразия. Он был историком. Ну, и классно, казалось бы: копай себе курганы, или детишкам в школе ври про справедливость Октябрьского переворота в России. Так нет же! Антон еще студентом усомнился в том, в чем не сомневается ни один школьник: было ли на самом деле татаро-монгольское иго?!! Вот так вот! Не больше и не меньше. И не один он носился с этой теорией, выискивая доказательства того, что все это вымысел, а историческая правда такова: не было! Все враки!

Тема эта Насте казалась какой-то левой, а все исследования — лишенными смысла. И казалось ей, что наиграется ее любимый в эту игрушку и успокоится. Но время шло, а Антон все больше погружался в свои изыскания, зарывался в библиотеке в книжки, привозил домой потрепанные фолианты, и, читая их, терял ориентацию во времени и в пространстве. Достучаться до него в такие моменты было невозможно. Но самое страшное началось тогда, когда на кафедре у Антона стали задерживать зарплату.

В силу своей отрешенности от мира сего, Антон Сибирцев не очень понимал, откуда в холодильнике появляются продукты. Скорее всего, он думал, что этот аппарат волшебным образом наполняется сам по себе колбасой, сардельками, сыром и яблоками. Кормить Антона и так-то было проблематично. Он практически никогда не видел в холодильнике кастрюлю с супом, хоть она была большая и с цветочками, и кормился в отсутствие Насти тем, что лежало с краю. Причем, то, что «с краю», он мог есть просто, стоя у открытого холодильника. И при этом думал он явно не о колбасе, а о чем-то своем, высоком, другим не доступном. А поскольку обладал он здоровым организмом, а думал серьезно и глубоко, то съесть в один заход батончик колбасы было для него плевым делом. Бороться с этим было бесполезно.

И вот наступили времена, когда холодильник стал Антона удивлять своей пустотой. Белый холодный шкаф, хранивший еще недавно ветчину и сыр, теперь таращился на любопытных домочадцев мелкими куриными яйцами, съесть которые без приготовления было не реально. Антон до прихода Насти щипал хлеб и иногда уничтожал целый каравай незаметно для себя.

А Настя не давила на своего ученого мужа, понимая, что голод — не тетка, и наступит день, когда он сам, наконец, заметит, что бюджет семьи трещит по швам.

И это произошло. Настя пришла домой позже обычного — отвозила в пятницу Сережку к бабушке на два выходных. Муж встретил ее у порога. Уже это было необычно. Обычно Антон сидел за своим столом, на котором громоздились пирамиды книг и журналов.

— Настя?!

— Я. Не узнаешь?

— Узнаю. У нас что, проблемы с деньгами?

— Заметил?

— Заметил… Надо что-то делать…

— Для начала позвони Туркину. Ты тут сидишь дома. А там, может, зарплату дают…

Гена Туркин, друг Антона, с теми же татаро-монгольскими журавлями в голове, но более приземленный, благодаря суровой супруге Галине, которая совсем не разделяла научных страстей своего благоверного. Он давно уже устроился на вторую работу, и благополучно писал кандидатскую по ночам, охраняя смешную контору под названием «Фонд защитников ушастых тюленей». Днем в конторе собирались какие-то сумасшедшие товарищи, которые орали до хрипоты по телефонам, готовили митинги в защиту ластоногих с ушами, выбивали разрешение на мирную демонстрацию по Невскому проспекту и у Смольного. И так каждый день. Как будто ушастые тюлени составляли более половины населения Санкт-Петербурга, и проблема их защиты была наиважнейшим социальным проектом.

Слушая, как защитники кроют матом власть, не понимающую важности того, что они делают, Гена Туркин умирал от хохота. Потом вспомнил свою татаро-монгольскую шизу, и язык прикусил. И пописывая по ночам свой труд, Туркин все больше и больше сомневался по-ленински, той ли дорогой он идет. Как-то вся эта татаро-монгольская галиматья очень смахивала на защиту ушастых тюленей.

Однако, смех смехом, а Фонд защитников ушастых тюленей давал Туркину реальную зарплату, в то время как жизнь на его родной кафедре едва теплилась, и это не предвещало ничего хорошего.

— Генаша, привет!

— Привет! — Туркин радостно хрюкнул в трубку, узнав голос Антона. — Зарплата? Брат, не смеши меня! И ищи работу.

Работа нашлась совершенно случайно. О том, что рыбколхоз «Шепиловский» разводил карпов и продавал их всем желающим, Настя знала — по работе приходилось общаться с сотрудниками рыбного хозяйства.

— Смотри, Антон! Еда — вот то, что нужно человеку во все времена, хоть кризис на дворе, хоть нет его, кушать хочется всем! А тут такая изюминка — живая рыба!

— А откуда она живая-то будет? Ты что, в аквариуме ее держать собираешься? — Антон далек был от мира природы, он все больше с давным-давно почившими в, бозе татаро-монгольскими ханами дело имел, да и то усомнился в том, а были ли ханы, или все древние историки развлекухи ради придумали.

— Карп, Антоша, как Ленин, в том смысле, что живее всех живых! — Настя с жаром ринулась объяснять мужу рыбью природу. — Он может долго пролежать без воды, и даже сделает вид, что уснул, но стоит его в воду бросить, как он оживет и поплывет. Даже, говорят, после глубокой заморозки в себя приходит и оживает. Теперь прикинь: мы покупаем карпа, и привозим его на рынок. Да за живой рыбой к нам очередь будет стоять!

Настя быстро изобразила бизнес-план, согласно которому концессионерам нужно было не так уж много. Автомобиль у них имелся в наличии. Причем, хоть и не новый, но вполне боевой «каблук», специально предназначенный для перевозки грузов. Надо было обзавестись пластиковыми ящиками для рыбы. Ну, и решить вопрос с начальным капиталом.

С первым разобрались легко. Нашли врага в местном продовольственном магазине, который за небольшую денежку разрешил им незаметно украсть два десятка ящиков из-под селедки, что и было провернуто под покровом ночи.

С начальным капиталом было сложнее. Народ уже успел дойти до ручки — сотенную взять в долг до получки и то было сложно, а потребительских кредитов банки в то время не давали. Выручила Настина мама. Всплакнув, Вера Андреевна, принесла завернутые в десяток газет «гробовые».

Когда денежки пересчитали, сильно удивились: пенсионерка умудрилась каким-то непостижимым образом накопить сумму, которой с лихвой хватило бы на скромные похороны всех жителей их микрорайона.

Антон почесал макушку и с удивлением спросил:

— Как же это вы, мама, так исхитрились-то?

— А все просто, дорогой зятек, — ответила ему Вера Андреевна. — Я к другой жизни привыкла. Направо-налево денежки не кидаю, лишнего не покупаю, и рубль за рубль держу, а не за мелочь какую. Вот и прирастал капитал малым рублем. Вы вот сейчас растрындите его, а потом хоронить меня не на что будет…

Вера Андреевна горько хлюпнула носом.

— Не растрындим, мама! Нам на дело, а вернем с процентами! Да и вы пока помирать не спешите! — Антон за те несколько дней, пока у них с Настей вызрела идея этого малого бизнеса, как-то даже изменился, чем весьма порадовал тещу. Нет, его татаро-монголы, конечно, были где-то рядом, но он уже перестал впадать в ступор, ломая голову над вопросом было оно или не было, это иго.

Оставалось решить один вопрос. Рыбколхоз находился неподалеку от атомной станции, и проехать за шлагбаум в запретную зону можно было только по пропускам. В принципе, и это было решаемо — друзья помогли бы. Но на это ушло бы еще недели две, а есть, как известно, хочется каждый день. Да еще и несколько раз в день. И не абы чего, а повкуснее!

На помощь пришел Гена Туркин, который хмыкнул на слово «пропуск» и сказал — «Всего и делов-то!», — и вечером привез Насте и Антону два бланка командировочных удостоверений с печатями Фонда защитников ушастых тюленей.

— Вот, аккуратно заполните, можно от руки, и пропустят вас, как миленьких! Я точно знаю! Наши специалисты в тех краях бывают, проезжают по таким вот командировочным.

Вечером Настя ровным, как у прилежной пионерки, почерком вписала в готовые бланки фамилии, имена и отчества — свои и Антона. Далее следовало, что оба они являются сотрудниками Фонда и командируются в рыбколхоз «Шепиловский».

— Антон! Тут стоит «цель поездки». Что писать?

— Пиши: «Закупка корма для ушастых тюленей». И отмазка хорошая будет, если на обратном пути наши ящики потрясут.

— А ты уверен, что ушастых тюленей кормят пресноводным карпом?

— Уверен — не уверен, а пиши именно так. Вот увидишь — прокатит! И вообще, коль уж я ввязался в это дело, то буду прикалываться по полной программе!

«Юморист! — с удовольствием подумала про мужа Настя, радуясь переменам в нем. — Пусть лучше прикалывается, чем татаро-монгольскую тему гоняет туда-сюда без практической пользы!»

В первом рейсе Настю слегка колотил мандраж — боялась пограничников. Молоденькие мальчишки дежурили на посту вместе с таким же юным лейтенантом, который для пущей важности отпустил жидкие усики.

— Ваши документы! — козырнул лейтенант, когда машина Насти и Антона глубокой ночью остановилась возле полосатого шлагбаума.

Он долго изучал липовые командировки, посветил в паспорта, в лица, ухмыльнулся:

— Это где ж такие, тюлени-то ушастые? В зоопарке что ли?

— Нет, — важно ответил ему Антон. — В экспериментальной лаборатории нашего Фонда. Раньше им семгу с форелью возили, а сейчас вот в связи с ухудшающимся материальным положением, хотим перевести их на карпа. Лишь бы жрать стали. Тогда будем тут у вас частенько бывать…

— Ну-ну, бывайте! — лейтенант улыбнулся и козырнул компаньонам.

— Ну, вот! А ты боялась! — хохотнул Антон, когда Настя вырулила за шлагбаум.

Они первый раз долго плутали в темноте, пока нашли этот самый рыбколхоз. На свет фар «каблука» из будки вылез сторож. Узнав, что они приехали за рыбой, пропустил машину на территорию. Потом протопал обратно в будку, покрутил ручку допотопного телефона и позвонил кому-то. И когда «сотрудники Фонда» подъехали к причалу, там их уже поджидал мужик в телогрейке и с сачком.

— Саня! — сунул он Антону свою не очень чистую лапу. На Настю внимания не обратил. — Ящики на весы станови, я грузить буду…

Карпы шуршали чешуей, ссыпаясь из сачка в ящики. Насте было их жалко. Большие, словно плоские разделочные доски, попав в ящик, они яростно боролись за свою водяную жизнь, протестуя против сухопутного существования, били хвостами и беспомощно разевали рты. А Саня орал «Поберегись!» и насыпал наверх новых. Антон прижимал карпов крышками и ставил ящики аккуратно в машину. Потом Саня высчитал общий вес рыбы, умножил количество килограммов на стоимость одного, сделал небольшую скидку — «оптовикам мы рады!», — принял деньги, не пересчитывая, положил их в карман, и махнул рукой — «Ехайте!»

А когда Настя завела двигатель, он вдруг постучал в стекло.

— Вы….эта… Если вы еще раз приехать захочите, вы мне порнушки какой-нибудь привезите, ладно? А то грустно мне тут…

— Не поняла… Какой порнушки? — Настя чуть не подавилась.

— Да какой-нибудь! Журналец там какой, или книжку. Уважьте, лады?

— Уважим-уважим! — весело сказал Сане Антон. — А ты нам за это скидку побольше сделаешь, правда?

— А че не сделать? Сделаю! Тута рыбы знаешь сколько? Хреновая туча — вот сколько! И мне не жалко за порнушку скидку. К тому ж рыба не моя, и перевешивать никто не будет.

Антон вспомнил разговор про порнушку, когда они через день снова собрались с Настей ехать за карпом. Никаких журналов подобного сорта у них никогда не было. Была у Антона упрятанная на антресоли видеокассета «про это», но он бы ни за что не отдал ее Сане, ни за какую самую большую скидку. Обойдется! Самим пригодится.

— Во, Насть, я придумал. Отвезем ему «Лолиту». У нас две. Пусть одна послужит бизнесу.

Настя усомнилась в том, что набоковская девчушка как-то удовлетворит интимные запросы Сани из рыбколхоза, но согласие дала: «Лолита» у них была в двух экземплярах.

— Ты возьми для него ту, что «на коленке» сделана, — сказала она Антону, имея в виду книжку с полуслепым шрифтом, из первых репринтных изданий, что появились после перестройки. И всю дорогу переживала, что Саня окажется каким-нибудь сильно продвинутым в вопросах литературы, и тогда дар их не прокатит за порнушку.

Но Саня, полистав книжку, посветил в нее фонариком, и спросил:

— Тут …эта… есть такое, чтоб забирало?

— А то как?! — со знанием дела подтвердил Антон. — Забирает. И еще как!

— Ну, тогда лады, как уговаривались — скидка будет сурьезная.

Он, и правда, долго высчитывал, чтоб Антону «была выгода», и ушел в свой вагончик еще до того, как Настя и Антон отъехали от причала, буркнув им «Пока!» на прощание. В вагончике вспыхнул свет.

— Смотри-ка, видать и в самом деле заколбасило Саню, даже ворота не закрыл!

— Посмотрим, как он нас в следующий раз встретит… — задумчиво сказала Настя, выруливая на дорогу.

Саня через день был каким-то загадочно молчаливым. Быстро накидал рыбы в ящики, обсчитал вес, привычно скинул цену, как для оптовиков, и пошел в вагончик.

— Сань! — окликнул его Антон.

— Чавой-то?

— Ты про книжку молчишь… Как тебе?

Саня вернулся с половины пути, подошел к Антону близко-близко, нарушив его личное пространство, дыхнул чесночно-луково прямо в лицо, взял его за пуговицу на куртке, и вдруг сказал:

— Убить мало гада!

— Ты о ком? — отшатнулся Антон.

— О мужике этом, об… ну… в общем, который это… пацанку который…

— Понял. Короче, с порнушкой мы тебе не угодили?

— Нет! Ты что! Тут ведь какое дело… Бывает как бы просто порнушко. Так, чисто порнушко! А тут… Тут с душой!

И Саня удалился в вагончик, где уже несколько дней подряд вдумчиво читал «Лолиту».

А Антон сел в машину, тупо уставился на Настю.

— Ну, что? Как ему «Лолита»? — спросила она.

— Обалдеть! Настя, он проникся…

Сказать, что рыбный бизнес приносил концессионерам какую-то ощутимую прибавку в семейный бюджет, было нельзя. Рыбка была почти «золотой». Через месяц Настя и Антон осунулись и похудели. Сказывалось хроническое недосыпание. За карпами ездили в ночь, чтобы с утра продать его на рынке. Да и Сережка в это время крепко спал.

Не смотря на все скидки и трепетное отношение Сани к Лолите, цену рыбколхоз на своего карпа держал высокую, поэтому после всех расчетов в кошельке у Насти оседала лишь малая копеечка. Правда, муж ее изменился до неузнаваемости, как будто и не было у него в характере вечной созерцательности и мечтательности. Он научился разговаривать с Омаром — заведующим рыбных рядов на рынке. И Омар стал уважать Антона именно тогда, когда он стал грамотно торговаться.

Иногда Омар шлепал себя по жирным ляжкам, вращал глазами, и орал, что «завернет этого карпа, к чертовой маме!»

— Заворачивай! — говорил ему спокойно Антон, и отваливал из торгового зала.

— Эй! Э, слышишь, да? Вернись, да! Ну, прости, слышишь, да?! — Омар догонял Антона, и вцеплялся ему в рукав. — Все! Я понял — все! Я беру твой карп! Беру! Но ты… Ты должна помнить: это я, добрый дядя Омар тебе такой поблажка делаю! Вот!

Антон скрывал за своей невозмутимостью усмешку. Он уже раскусил этого хитрожопого товарища. Тут просто срабатывал закон востока: товар надо показать лицом и торговаться до хрипоты!

В один из дней Омар с рынка исчез. Просто растворился. Кто что говорил про это, сотня версий таинственного исчезновения человека гуляла по рынку. Работники рыбного ряда были выбиты из колеи, и готовились к смене хозяина. А к чему еще было готовиться? К обеду испарились и близкие и дальние родственники Омара, почуяв неладное. И у Насти с Антоном, которые привезли карпа, никто не хотел принимать товар. Помыкавшись пару часов в темном, пропахшем рыбой коридоре у запертой двери в кабинет Омара, за которой надрывался телефон, Настя и Антон решили двигать к дому. В «каблуке» у них было под сотню килограммов карпа, и никакого запасного аэродрома.

— Что делать будем? — спросил задумчиво Антон.

— Что-что… Продавать как-то надо. — Настя задумчиво смотрела вдаль.

В этот день ее загребли милиционеры. За незаконную торговлю. Антон оставил ее у железнодорожной платформы и помчался на работу — еще накануне Гена Туркин позвонил ему и сказал, что привезут деньги, но на всех не хватит, и если Антон хочет хоть что-то получить…

— Тош, елки-зеленые! Ну, как я продавать буду?! Я не умею! — ныла Настя, устраивая ящики у обочины дороги.

— Не умеешь — научим, а не хочешь — заставим! — муштровал ее муж, и отдавал последние наставления. — Пакеты я тебе купил, безмен, перчатки. Настюнь, не капризничай! Торгуй! А я за денюжками — туда и обратно! Да, пару-тройку рыбок оставь на ужин! Я пожарю!

В общем, Настя, которая совершенно не умела считать, — если вес был не ровно килограмм, а килограмм «с копейками», то умножить одно на другое «в уме» она толком не могла, — взялась за торговлю. Сначала ей было жутко стыдно, когда у нее спрашивали, что за товар в ящике. Но никто не смотрел на нее. Всем интересно было понюхать карпа, выбрать рыбинку покрупнее. И Настя скоро перестала краснеть и стесняться, и, округляя в пользу покупателя, радуя его ценой, охотно принялась рассказывать, откуда рыба, и расписывать ее вкус.

О вкусе, кстати. Настя даже не знала его, этого карпового вкуса! Она просто не любила рыбу. Никакую. Всегда справедливо считала, что самая вкусная рыба — это колбаса.

В разгар торговли к Насте подошли два милиционера.

— Нарушаем? — строго спросили они. — Разрешение на торговлю есть?

— Нет… — Настя не то чтобы испугалась, но растерялась. Впервые услышала, что нужно какое-то разрешение.

— Откуда рыбка? Сами ловили?

— Сами. Нет-нет, сами возим. Ловим не сами! Покупаем!

— Ага! Покупаем и перепродаем?! Спекуляция!

Настя пустилась в объяснения. Она чуть не рыдала. Документов на товар и в самом деле — никаких. Предъявить милиционерам командировочные удостоверения, в которых значилось, что они с мужем приобретали рыбу для прокорма ушастым тюленям, Настя побоялась — а вдруг менты отнимут документы?! Она на словах и на пальцах кинулась объяснять им про Фонд, про тюленей, которых надо спасать.

Менты переглянулись.

— Это кто ушастые? Вот, они что ли? — милиционер ткнул пальцем в прохожих. — Или, может, я?

— А что, Витёк, ты очень даже на ушастого тюленя похож! — заржал второй милиционер. — В общем так, барышня, груз свой собирайте — и в отделение.

— Мальчики! Не надо в отделение, а? Давайте я вам рыбки дам, свеженькой, и уеду отсюда к чертовой матери! У меня сын в детском саду, если не заберу вовремя, плакать будет. А? Давайте я вам рыбы…

— Ну, вот что, — решительно перебил ее первый. Видать, он из двоих был старшим. — Рыбка это хорошо, но кроме рыбки будет еще и штраф. Сколько ты тут наторговала-то? Вот давай, выгребай. А мы пока тебе квитанцию выпишем. Или не выписывать? Не выписывать! Не будем! Так и быть. И даже забудем, что тут тебя видели.

Платой за этот неудачный день стал ящик рыбы. Эти оглоеды и два бы забрали, да им в лом переть было тяжеленные ящики. Всю выручку они тоже забрали. Настя ехала домой и глотала слезы от обиды, матеря в полголоса нашу доблестную милицию.

— Уроды, чтоб вам пусто было... Хуже разбойников! Нет, подумать только, а?! Тут горб гнешь, ночей не спишь, а эти, которые, из "правоохренительных органов, подошли и за пять минут заработали. Чтоб вы подавились этим карпом, паразиты! Чтоб его хребет вам поперек встал в одном месте!

Настя забрала в детском саду Сережку, и помчалась к дому. Там она с трудом разгрузила из машины ящики с рыбой — чуть не надорвалась! Карпа было еще очень много, и что делать с ним, по крайней мере, до приезда Антона, Настя совсем не знала. Карпы не били хвостами и не разевали рты. Настя понюхала рыбу. Пахли они не хуже и не лучше, чем утром. Но это ведь рыба, и ее надо было как-то сохранить.

— Йес! — Настю озарило. Она заткнула ванну пробкой и открыла кран с холодной водой.

Через час в ванне плюхались ожившие карпы, а маленький Сережка стоял на табурете и визжал от восторга.

— Папа-папа!!! — радостно закричал он, когда услышал, как открывается входная дверь. — Папочка! У меня аквариум! Огромный! Пойдем скорее!

Сережка потащил Антона в ванную. От увиденной картины, специалисту по откорму ушастых тюленей стало плохо:

— Настя! Настя! Это что???

— Ох, Антоха! Я попала сегодня.

И Настя рассказала мужу, как лишилась и рабочего места, и выручки, и живности.

— Ну, ладно это все, а карпов-то зачем в воду пустила?

— А куда мне было их пустить?

— Никуда!!! В ящиках надо было оставить! Они ж теперь живые! Мало того, что пожарить нельзя, так еще и помыться негде!

Антон, чертыхаясь, кинулся ловить рыбу. Карпы выпрыгивали у него из рук. Кто-то плюхался назад в ванну, а кто-то ускользал под нее, где долго колотился в эпилептическом припадке, громыхая маленькими стеклянными баночками из-под майонеза, которые Настя собирала для мелких бытовых нужд типа сдачи анализов в лабораторию поликлиники.

На ужин у них в этот день не было ничего. Даже хлеба. Ужин плавал в ванне, жизнерадостно шевеля плавниками. Всю дорогу Антон мечтал о жареных карпах, и на тебе!

— Настена! Как жарить-то живых?

— Не знаю… — Настя расстроено пискнула.

— Ладно, иди в комнату и двери закрой. Я их убивать буду, вдруг они кричать начнут! — грустно пошутил муж.

Настя ушла в комнату, увела Сережку, двери плотно закрыла и зажала уши ладошками.

— Мамочка! Папа будет убивать рыбку? — хныкал сын. — Мамочка! Я не хочу кушать! Скажи папе, что я не голодный. И ты тоже. Ты ведь не хочешь кушать, правда?!

Настя уже хотела сорваться и остановить мужа, но тут распахнулась дверь, и она увидела на пороге Антона в ее кухонном переднике с топориком для разделки мяса в руке.

— Насть, к черту ужин! Я не могу! Ну, не убийца я! Не Чикатило какое-то! Я понимаю, что моя семья умрет от голода, но до утра никакой кулинарии!

Настя с Сережкой кинулись в ванну. Все, что смог сделать глава семейства, ярый защитник ушастых тюленей — это выпустить воду из ванны.

— Вот. К утру они уснут, тогда и поедим… — виновато доложил Антон.

И все — люди и рыбы — уснули голодными, но счастливыми. А когда проснулись в изрядно провонявшей за ночь рыбой квартире, за окном лежал снег. Первый. Не смелый и не долговечный.

— Друзья мои! — торжественно сказал Антон. — Я вчера забыл вам сказать, что мы безумно богаты. Безумно! Мне отдали все заработанные деньги. За целых три месяца. И премию! Спасибо господину Соросу! Вот ты, Настенька, все ржешь над татаро-монголами, а Сорос… Молчу-молчу! В общем, мы неприлично богаты, а потому объявляю пикник! По случаю первого снега.

Они поехали в лес, прихватив с собой несколько крепко уснувших вечным сном карпов. Выбрали симпатичную полянку, и к великой радости Сережки запалили костер. Карпов разделали, перевязали шпагатом, и уложили на решетку самодельной коптильни. Следили внимательно за тем, чтобы стружка под решеткой не горела, а только дымилась. А потом, обжигаясь, ели пахнущее дымком белое мясо. И даже Настя, для которой самая вкусная рыба — это колбаса, тоже ела.

Оставшуюся рыбу Настя и Антон пристраивали долго и нудно: ходили по соседям, продавали по одному, от силы по два «хвоста». Думали уже не о прибыли, а о том, чтоб не пропал труд и вложенные средства. После этого недели две они не ездили в рыбколхоз, а занимались поиском рынка сбыта.

На рынке тем временем место Омара занял Мамед, который от Омара не очень отличался даже внешне. Мамед готов был покупать живого карпа, но по совсем смешной цене. Произведенные расчеты показали, что с таким бизнесом концессионеры могут в убытке остаться.

Чтобы не терять связей с продавцом Саней, Настя и Антон решили все-таки изредка делать закупки в «Шепиловском». Только на семейном совете решено было перепрофилировать бизнес. И в один из дней Настя с Антоном купили в рыбсовхозе немного карпа, несколько ящиков окуней и два ящика миноги. Этих гадов им Саня буквально навязал. Даже Насте с ее опытом работы в рыблаборатории было не по себе от общения с миногами.

— Тьфу, змеи! — брезгливо поморщилась она, разглядывая копошащуюся в огромной сетчатой емкости черно-зеленую массу.

— Миленькая моя! Да ты их сама съешь за милую душу! Они что жареные, что маринованные — за ушами трещат! — нахваливал товар Саня-продавец.

— Лодка так подводная называлась, одна из первых, — задумчиво выдал начитанный и умный Антон, боязливо погладив по гладкой спинке рыбку-присоску. — «Минога».

Дома они сгрузили ящики с окунем и миногами, подхватили в детский сад сонного Сережку, и помчались на рынок. Там им Мамед дал понять, что он не намерен уступать, и карпов они сдали чуть ли не в убыток себе.

Домой вернулись в дурном настроении. А когда увидели свою квартиру, то Настя в ужасе зарыдала. Да и Антон почувствовал, как у него волосы на голове зашевелились. Эти чертовы рыбы-змеи — миноги — покинули ящики и расползлись по дому. Они висели на стенах и мебели в кухне и прихожей. Самые шустрые сумели добраться до комнаты. Полдня Настя и Антон собирали их, матеря в сто этажей Саню, который уговорил их приобрести этот деликатес. Потом Настя помчалась к соседям, выпрашивать емкости для маринования миног.

На помощь была вызвана Настина мама Вера Андреевна, которая сообщила, что миноги — это «безумно вкусно», и она приготовит их так, что все будут есть и пальчики облизывать. У Насти просто гора с плеч упала.

Этот день, а за ним и ночь, все они запомнили на всю жизнь. Как ни старались делать все чисто и аккуратно, но к утру квартира напоминала рыбный завод, а все они — рабочих, оттрубивших ночную смену в цехе засолки рыбы. Окуневая чешуя серебрилась везде, где только можно. Вера Андреевна, направляясь в туалет, поскользнулась на рыбьей требухе и едва не убилась, стукнувшись головой о шкаф, а Сережка, который устал от всей этой катавасии и попросился спать, через минуту орал, как резаный: под подушкой вместо плюшевого медвежонка, с которым ребенок засыпал, обнаружилась засохшая дохлая минога. Сережка с воплями выскочил из кроватки, и спать ложиться категорически отказался, даже поприсутствовав при тщательном обследовании спального места при полной иллюминации. Он маялся до полуночи, сидя в прихожей на низенькой скамеечке рядом с отцом, который ловко потрошил окуней и вставлял им в губу крючок, сделанный из канцелярской скрепки. А потом забрался с ногами на родительскую кровать, лег, не раздеваясь, поверх одеяла, и уснул.

К утру все пространство над газовой плитой было увешано окунями, натертыми солью до белизны, а в большом чане, в котором соседка когда-то кипятила белье, мариновались миноги.

Три сковороды, с трудом уместившиеся на плите, были под завязку забиты упругими зажаренными колбасками. Миноги на вкус оказались странноватыми. Ни Настя, ни Антон не возрадовались, испробовав мамино произведение.

— Не хотите, как хотите! — с легкой обидой сказала Вера Андреевна. — Я их домой заберу, в холодильник поставлю и съем.

— Мама! Это все ваше и абсолютно бесплатно! — попытался пошутить Антон.

Лучше бы он молчал про деньги! Вера Андреевна тут же вспомнила про свои «гробовые», которые пошли прахом, и долго сокрушалась об их потере.

…«Гробовые», все до копеечки, и даже с обещанными процентами Антон теще своей вернул. Правда, не с доходов от рыбного бизнеса…

После той памятной ночи на рыбном бизнесе была поставлена жирная точка. Они кое-как перебивались с хлеба на квас, занимали и перезанимали деньги, отдавали долги, выкручивались, изворачивались. А потом Антону вдруг неслыханно повезло. В нужном месте и в нужное время он встретился со своим однокурсником, который удачно заправлял бензином половину городских АЗС. Дело, далекое от истории и татаро-моногольского ига, которым однокурсник Гришаня Воробьев, кстати, тоже «болел», но стабильно дававшее очень неплохие деньги.

— Антоша, забей ты на эту татаро-монгольскую хрень! Не до нее сейчас! — поучал будущий компаньон Антона Сибирцева. — Бог даст — еще позанимаешься своей наукой. А не даст — так я тебе сейчас даю возможность заработать так, что потом ты сам возьмешь все, что надо. И от науки, и от жизни. Ты думаешь, мне ночами не снятся всадники на конях и с копьями да луками-стрелами?! Еще как снятся! А я утром просыпаюсь, и говорю себе: ша, Гриша, сегодня у тебя переговоры с очень нехорошими дядями-конкурентами, и тебе надо не копьем махать, а красиво их уговорить. Копьем махать проще всего. Но от этого и без головы можно остаться. А я умею без копья с ними договариваться. И тебя научу. Мне свой человек, ой, как нужен!

Антон не возражал, а, получив приличные «подъемные» от компаньона, он пришел к Насте и сказал:

— Насть, хочешь — голову мне оторви, хочешь — сразу прости, но все куда-то ушло. Вот тут пусто. — Антон показал ну грудь, где было сердце.

Настя все поняла: это он про их ставшие какими-то чужими, отношения.

Странно, но Настя была готова к этому. То ли от рыбных будней и последующим за ними жутким безденежьем устала и хотела отдохнуть, то ли и в самом деле ушло все куда-то.

Они договорились тогда, что Антон уйдет жить к родителям, но будет сам приезжать и привозить деньги для жены и ребенка. Ну, и «гробовые» теще, конечно, отдаст сам…

Настя в довесок к элегантному чемодану с вещами мужа выставила в прихожую старый рюкзак, набитый вяленым окунем.

— Это-то куда, Настен?

— А мне куда? — Настя легонько пнула рюкзак. — Я рыбу не ем. А так, может, батя твой с пивом употребит, или Воробьев когда снизойдет.

Антон криво улыбнулся на это, но рюкзак прихватил.

Вот так они странно расстались, освободив друг друга от семейных обязанностей. Настина мама всплакнула, узнав, что зять ударился в большой бизнес, оставив жену и ребенка. Она усомнилась в том, что он вернет ей ее накопления. Но уже через месяц Антон возвратил долг новенькими зелеными долларами, да еще и с процентами. И к Насте беглый муж заехал, выделив на жизнь приличную сумму. Сережка на нем повис, расхныкался. У Насти даже в носу защипала.

Она побоялась, что Антон сейчас заплачет, и больше не уйдет никуда. А ей уже не нужно было, чтобы он остался.

Но Антон Сибирцев не заплакал, и сына утешил:

— Сереж, ты не плачь, сын. Я, как был, так и буду папой тебе. Просто жить мы пока будем вот так: ты с мамой, а я с бабушкой Машей и дедом Толиком. Вот наступит лето, и мы с тобой поедем к ним в деревню, где у них дом, и пруд, а в пруду — караси. Будем с тобой рыбу ловить и в бане париться. Идет?

— Идет! — Сережка вытер слезки, слез с рук Антона, и помчался в детскую.

— Ну, ты как? — спросила Антона Настя.

— Нормально. Работы много, командировки. А ты?

— И я нормально. Не пропадай.

— Не пропаду.

Странно. Расстались, как будто и не было любви, как будто и не ревновала Настя его к другим женщинам. Как будто из-за рыбы этой, из-за ночи этой бессонной, кончилась между ними любовь, а осталось одна только усталость, от которой и ей, и ему просто хотелось отдохнуть.

А рыба…

— Батя окуней до сих пор ест! — засмеялся Антон.

— А мы, представляешь, засохшие миноги до сих пор собираем по квартире! — улыбнулась Настя. — Двух нашли за кухонным столом, а одну — в моей туфельке!

Все, кто знал их, как пару, удивлялись тем переменам, которые произошли у них в семье. Не понимали, как такое могло произойти. Не было ни ссор, ни скандалов, ни любовниц с любовниками — ничего того, из-за чего распадаются семьи. Не было! А люди взяли и расстались. И при этом остались друзьями.

И даже долго не разводились официально. Не нужно было. Развод оформили только через четыре года, когда Антон надумал жениться во второй раз. Настя даже на развод не поехала, просто написала от себя заявление в суд, что не возражает. А через год и сама вышла замуж за Никиту Волкова.

А потом с ней приключилась совсем смешная история. Настя лежала в роддоме с маленьким Васькой. Сыну было три дня, когда в палату к ним положили юную барышню. Вернее, двух. Старшей было лет 20, младшей — всего несколько часов.

Настя познакомилась с Леночкой, помогала ей советами — все-таки, она уже второй раз мамой стала, а это — опыт! Леночка старательно перенимала его.

А вечером тихо скрипнула дверь в палате, и на пороге возник с огромным букетом цветов Антон.

Настя первой увидела его.

— Тош, ты что? Ты откуда…?

— Настюш! А ты что тут делаешь???

В общем, все просто: бывший Настин муж оказался настоящим Леночкиным. Когда разобрались, что почем, долго смеялись. И опять все легко и просто у них получилось. Ни кошки черной, ни ревности. Наоборот. Подружились Настя с Леной. Семьями, правда, дружить не получилось: Никита категорически не желал видеть в «своем» доме бывшего Настиного супруга. Настю это его «я в своем доме…» сильно цепляло. Жил-то Никитос в Настиной квартире. Но насильно мил не будешь, и дружба была немного однобокой. Или Антон приезжал к ним, чтобы увидеться с Сережей, или Леночка с Ксюшей выбирались в гости к «братикам».

Леночка была просто чудо, а не женщина. С Антоном Сибирцевым она носилась, как с писаной торбой. Иногда советовалась с Настей, что, например, подарить ее бывшему мужу на 23 февраля.

А однажды в лоб спросила:

— Насть, я Антоху очень люблю. Он порядочный человек и отличный муж. И я знаю, что и в прошлой жизни с тобой он был таким же. Что же такое случиться могло, что вы расстались, да еще вот так, после трудностей всех? Если честно, я боюсь: вдруг он вот так возьмет и в один прекрасный день от меня уйдет?

— О-о, это вряд ли! — Настя грустно улыбнулась. — Вряд ли. Одно то, что в вашей с ним жизни нет татаро-монгольского ига, уже много значит. Может быть, он был прав, и его действительно не было вообще никогда…

* * *

В институте Настю ждал «сюрприз». И даже не один. Во-первых, о зарплате речь не шла. В бухгалтерии Настя получила лишь крохотную часть того, что ей задолжали. На вопрос «Когда дадут остальное?», отвечали весьма туманно — «Не знаем».

Во-вторых, в Настиной экспериментальной лаборатории осталось три человека: она, завлаб Иван Иванович Стариков и Маша Терентьева, которая писала диссертацию по искусственным кормам для радужной форели и свято верила, что кризис пройдет когда-нибудь и «диссер» ей непременно пригодится. Деньги Машу Терентьеву не очень-то и интересовали всегда. Мама и папа у нее были на пенсии, а это, как не крути, стабильность. Даже в кризис. Тем более, папа — отставной генерал. Плюс закалка времен перестройки.

— Не переживай, дочка! Мама у нас так навострилась в те годы курицу делить на шестнадцать частей, что мне с ней ничего не страшно! Проживем! И тебя выучим. Пиши свой диссер, и в ус не дуй! — решил Машин папа.

Вот Маша и писала. И увольняться не собиралась. В обед они в лаборатории согрели чай, достали баранки и поговорили «за жизнь».

— Машенька! Сокращать тут никого не будут, можете не бояться, — сказал Иван Иванович. — Более того, кто-то должен за всем этим хозяйством следить. Техник Михал Ильич говорил мне на днях, что ему даже немного зарплату повысили, за счет того, что из первой и пятой лабораторий техники уволились. Он теперь и их участки обслуживать будет. Значит, закрыть — не закроют. Правда, как платить будут — не знаю. В производстве и переработке чуть лучше дела, а у нас все лаборатории на ладан дышат…

Посидели в тишине, помолчали. Настя вспомнила, как раньше они устраивали посиделки — места всем не хватало! И гвалт такой стоял, что любопытные мимо пройти не могли. Вместе с техниками и уборщицей тетей Галей их было почти два десятка сотрудников в лаборатории. И вот, осталось только трое…

— Трое в лодке, не считая рыбы… — Настя с хрустом сломала сушку. — Иван Иваныч, а что с кои нашими?

— Ну, они теперь точно долго не нужны будут никому. Пока не гонят меня с ними, маленький бассейн так и будет для них, но если попросят отсюда, я пока даже не знаю, что делать буду. Меня ж, как внучки родились, дома из кабинета, считай, выперли. Два аквариума там остались, но этого мало. Ладно, девчонки, пока никто не гонит — не будем и голову ломать на эту тему! Но работу искать надо. Это теперь так, хобби…

Работу Настя взялась искать сразу же. Но легко сказать — «искать». Это даже не иголка в стогу сена. Там, если уж так заявляется, эта иголка точно есть, и если хорошо искать, то может и попадется. А вот работа в кризис — это просто катастрофа. О работе по специальности можно и не мечтать. Тут уж не до профессии. Тут надо думать, как заработать сразу и сейчас. То есть работа нужна такая, которая пусть не много, но будет давать ежедневно.

— Стоп! Что значит «не много»? — спросила сама у себя Настя. Она в последнее время, как бабка старая, любила рассуждать вслух. — Это «не много» не даст ни за квартиру заплатить, ни долги отдавать.

Но все это были лишь мысли вслух. Пока что ни о какой работе речь не шла, хотя Настя и готова была на любую.

У Никиты кризис и вынужденная трезвость вызывали вспышки дикой ярости, во время которых он крыл в сто семь этажей правительство, законы, страну, политиков известных и не очень. Когда ярость сходила на нет, он начинал брюзжать, что совсем выбивало Настю из колеи. И это все вместо того, чтобы встать пораньше, поехать на биржу труда и найти хоть что-то.

Настя поняла, что если Никита срочно не найдет себе занятие, то все может плохо закончиться. Он менялся у нее на глазах и пугал ее этими изменениями.

Настя провела на кухне мощную ревизию, и обнаружила несколько банок мясных и рыбных консервов, мешок корма для Филимона, много муки, в которой поселились жуки, полмешка сахару, ну, и небольшой запасец круп с макаронами.

В холодильнике тоже кое-что было, правда, не колбаса и сыр, а замороженные картофельные котлеты, клюквы целый пакет, две банки варенья, три банки консервированной кукурузы, две пачки масла, и три пузырька соевого соуса. Не густо, но при разумном подходе жить можно какое-то время.

Больше всего Настю расстраивал младший сын Васька. Когда он, хлюпая простуженным носом, хныкал, что хочет новый киндер-сюрприз, чтоб в нем был самолетик, как у Саши в их детсадовской группе, Настя никак не могла объяснить ему, почему не может купить это шоколадное яйцо.

Тогда Васька шел к Никите, и докладывал ему все, что он думает о кризисе, о родителях и о своей горькой доле. Никита притворно горько вздыхал и нес какую-то околесицу про плохих дяденек из Америки.

Настя не выдержала, оторвалась от просеивания жукастой муки, и сунула нос в комнату:

— Что ты ему примеры какие-то тухлые приводишь, заокеанские? Ты расскажи ему про то, как сам необдуманно с работы ушел, дверью хлопнув, а потом, вместо поиска новой работы, увлекся более приятным. И про меня расскажи, как я на науку пахала, которая, похоже, никому не нужна в этой стране. А на десерт приведи пример из Булгакова.

— Это про что? — удивленно спросил Никитос.

— Это про кризис, который не в клозетах, а в головах…

Никита криво усмехнулся, подтолкнул Ваську на выход. Тихонечко сказал:

— Иди, сынок, к маме, она тебе все объяснит…

А сам нежно скрипнул пружинами дивана, отвернулся носом к стене и сделал вид, что уснул. Правда, когда из кухни потянуло жареным, Волков встрепенулся, сел, нашел ногами тапочки, и, шаркая по-стариковски, пополз в кухню.

На ужин были оладьи и глазунья. Четыре тарелки и в каждой по одинокому желтому глазу в голубоватом белке. А к оладушкам была сметана и варенье. Васька похныкал немного, вспомнив киндер-сюрприз, который ему так и не купили не понятно по чьей вине — то ли родителей, которые почему-то не работали, то ли неведомых ему американских дяденек, — но оторвался на оладьях. А под конец еще и мандарин получил.

— Мандарины? — Никита удивленно-театрально приподнял одну бровь. — Первый признак приближающегося Нового года! Знаете, дети, в нашем с мамой детстве этот праздник пах не только елкой, но и мандаринами.

На этом воспитательная часть закончилась, и Никитос спросил у Насти:

— Настен, а где мандаринчик-то взять?

— А мандаринчики, милый, только детям! Никит, ну, ты шутишь, или как? Денег нет. Есть только долги. И дети. А ты сидишь и в ус не дуешь?!

— Я дую! Еще как дую! Но что мне делать, если я не могу ничего найти, Настя?! Что мне делать??? Я ничего не умею делать, кроме как придумывать что-то новое!

— Ну, так придумай что-нибудь! Что-нибудь более простое, чем сувенирная зажигалка на троих!

Услышав, как пренебрежительно жена говорит о том, что было дорого его сердцу, Никита набычился. Молча доел оладьи, — на аппетит обида не повлияла, — и, отставив тарелку в сторону, тяжело поднялся. Он навис над столом, и глядя в Настину макушку, жестко сказал:

— Я никому — слышишь, никому! — не позволю так! — Ник поднял вверх указательный палец, — … говорить о моем творчестве!

Настя только рукой махнула. Она все поняла: муж не пойдет ни в охрану, ни на стройку. Стало быть, и в охрану, и на стройку идти ей.

А между тем подкатил Новый год, но он не принес с собой обычной радости. Он и так-то в последние годы у Насти проходил очень своеобразно, без шумных застолий, с чужим салютом за окном. Конечно, можно было купить и фейерверк любой и бабахнуть под окном ко всеобщей радости, но как-то не очень хотелось. Тем более что в округе и так хватало стреляльщиков. Поэтому Настя благоразумно приобретала на сэкономленные деньги баночку икры, коробку дорогих конфет, ну, и фруктов заморских — не бананов с мандаринами, которыми никого не удивишь, а манго, кумкват, физалис и еще такие желтые звездочки.

Вот Дед Мороз для Васьки — это было святое. Его приглашали непременно. И с таким подарком, что ребенок был счастлив целый год.

В этом году Настя даже не планировала никаких излишеств, включая прошеного гостя в красной шубе с бородой, который дорого обходится. Кроме того, что надо было оплатить заказ на Деда Мороза, купить подарок — а Васька в этом году замахнулся на снегокат, — так еще и поить-кормить Деда Мороза со Снегурочкой, а может и еще с какими-нибудь елочными прихлебателями, типа Снеговика и Медведя с Зайчиком. Те еще халявщики в этих праздничных конторах, целой компанией теперь по домам подарки развозят. Дошло до того, что порой забывают, зачем пришли. В квартиру вваливаются и сразу в кухню. Безошибочно дорогу находят. Ну, а там уже, как принято, в таких случаях: водочка, огурчики-грибочки, колбаска-сыр и фрукты-конфеты. По полной программе.

В этом году Настя думала, как вывернуться, чтобы оплатить подарок ребенку в детском саду. Туда срочно надо было принести пятьсот рублей. А где их взять???

Пользоваться банковской кредиткой Настя категорически не хотела. Берешь на время и чужие, отдаешь свои и навсегда. Да еще и с процентами. По карте только автомобиль на заправке поила бензином — как не считай, а это было проще, чем мотаться по городу на общественном транспорте.

Настя подъехала к рынку. Тут можно было разжиться не очень дорогими фруктами. Не такими, как в супермаркете, ровными и красивыми, а с примятым бочком, с пятнышком. Но и цена из-за этих изъянов была соответствующей. Дешевле только совсем даром.

Насте повезло. Буквально за копейки купила бананы, апельсины, перцы и ананас. Вышла с огромной сумкой. В голове калькулятор щелкал. С фруктами, считай, вопрос решен. Осталось определиться с салатами и горячими закусками.

«Ну, закуски — это громко сказано, да еще во множественном числе! — подумала Настя. — Картошки побольше и потушить с мясом или курицей. Да так, чтоб на следующий день хватило. Ну, и суп „прошлогодний“. Пожалуй, щей сварю пятилитровую кастрюлю!»

На этой гастрономической ноте взгляд ее равнодушно скользнул по витрине цветочного киоска, и внутри екнуло: в большом стеклянном кубе, установленном посреди павильона, порхали бабочки. Огромные, красивые, как ожившие цветы, совершенно не реального окраса и с невыговариваемыми латинскими именами. Но это, по мнению тех, кто про бабочек ничего не знал. Для Насти же все они были старыми знакомыми. Кого-то изучала по картинкам, кого-то — в коллекции Зоологического музея, а несколько редких экземпляров достались ей от отца и деда — биологов Савельевых. Они хоть и не собирали коллекцию специально, но если случалось отловить в экспедиции редкий экземпляр, то участь его решалась однозначно — под стекло! Как говорил дед, «в стеклянный гроб».

Настя, не дыша, замерла, разглядывая бабочек. Потом оттащила тяжеленную сумку в машину, и вернулась.

Внутри павильона было тепло и влажно. Прилавок ломился от букетов, корзинок и крошечных кипарисов в горшках. Стеклянный куб с бабочками занимал много места, но зрелище того стоило. И с улицы любопытные захаживали, и, войдя, непременно останавливались поглазеть.

Настя быстро определила бабочек. Все сплошь — экзоты, не редкие давно, так как такую красоту научились разводить и в неэкзотических условиях русского севера. Но красивые!!!

Настя потопталась у бабочек, и решительно направилась к продавцу.

— Девушка! А бабочками у вас кто занимается?

— Вы хотите купить? — продавец — молодая девчушка внимательно посмотрела на Настю.

— Нет, я на работу хочу устроиться.

— А вы — кто?

— Я — биолог, а бабочки — это моя специальность. Я хорошо знаю их и многое умею.

— Ну, хорошо. Вы оставьте телефончик, а я передам его Денису Григорьевичу, он у нас главный по бабочкам.

Настя нацарапала на листочке номер своего мобильного.

«Хорошо бы устроиться в бабочкину конторку, — думала она, выруливая с площади. — Они там не плохо зарабатывают. Правда, сложно сказать, пользуются ли бабочки спросом в кризис. Но и ферму, — а она наверняка имеется, — никто не закроет. Дорогое это удовольствие. В общем, попытка — не пытка!»

Дома Настю ждал «сюрприз». Никитос, упившийся в зюзю, крепко спал на диване в гостиной и храпел на весь дом, сотрясая все, что не приколочено.

— Та-а-а-а-а-к…. — сказала Настя голосом, не предвещавшим ничего хорошего.

К счастью, супруг не услышал этого ее нехорошего «Та-а-а-а-а-к…». Более того, он всхрапнул, пожевал во сне, почмокал губами, отвернулся к стене и засвистел монотонно.

Насте захотелось растолкать его, наорать, может, даже отхлестать по щекам. Но она не умела этого делать. И еще за эти несколько месяцев она хорошо поняла, что вести воспитательную работу с пьяным туловищем — дело абсолютно бесперспективное.

Настя плотно закрыла дверь в комнату, и отправилась отмывать посуду. На плите стояла кастрюля с борщом, и красные жирные капли украшали светлый линолеум у плиты и стола. Пьяный Никитос уважал поесть половником из большой емкости. Маменьку Никитоса эта его сельская привычка весьма умиляла, а Настя просто выходила из себя, когда ловила мужа за таким занятием. Правда, будучи трезвым, он умудрялся делать это аккуратно, подставляя под половник крышку от кастрюли или блюдечко. Пьяный же не заботился о чистоте и сокрытии следов преступления. И вот результат: кухня, как кровавая скотобойня!

— Свинья! — громко сказала Настя. И вздрогнула от звонка в дверь.

Она только глянула в глазок и тут же открыла. На пороге стояла закадычная подруга Ритка. Обычно веселая и бесшабашная, она в этот раз выглядела усталой, слегка осунувшейся. На площадке кроме Ритки стоял еще ее большой чемодан на колесиках.

— Ритусик, наконец-то! Из командировки?

— Из нее.

Рита прижалась к Насте, как-то по-кошачьи потерлась о ее щеку.

— Рит, а что за нежности, а?

— Настюх, так дубово на душе, просто беда.

— Ну, ладно, беда у нее! Вползай давай, не на пороге же про беду вещать!

Рита перекатила через порог тяжелый чемодан. Настя тут же обратила внимание на него. Жила подруга в двух шагах от нее. Приехала из командировки, ясен пень, с чемоданом. Вот только почему домой не зашла, вещи не оставила, а сразу к ней?

— Рит, случилось что? Ты почему с чемоданом ко мне, а не домой?

— Дай раздеться, а? И, может, чаем напоишь, подруга? Я б и от обеда не отказалась… А дома я была. Была… — Рита пристроилась на крошечном диванчике в прихожей и принялась стаскивать сапожки. — Только домой-то меня не очень пустили.

— Это как?

— А вот так…

Рита Калинина жила через два дома от Насти. Так близко, что даже играли они в детстве на одной площадке в центре огромного двора. Сейчас таких нет. Сейчас дома лепят друг к другу тесно. А у них дома особенные. Их «сталинскими» называют. Толстые стены, потолки высокие, стоят хоть и кучно, но между ними достаточно пространства для того, чтобы жильцы упражнялись в мастерстве выращивания цветочков в условиях каменных джунглей, а детишки лепили куличи в песочнице и ползали по горкам и деревянным домикам. И все это в окружении выросших за пятьдесят лет в три обхвата городских тополей.

Вот в таком шикарном дворе девчонки сначала играли в куклы, потом приходили пошептаться о своих секретах в покосившуюся беседку, а потом под покровом ночи целовались с кавалерами на первых свиданиях.

Под стать шикарному двору были и шикарные квартиры в домах, стоявших полукругом. Вот только жили в квартирах все по-разному. Если у Насти в «трешке» когда-то жила она, мама с папой и дед, то у Ритки, кроме родителей, жили еще два старших брата-близнеца Данилка и Кириллка. Они были между собой дружны и нежны друг с другом. Учились в одном институте, строительном. Познакомились с двумя сестрами-близняшками Таней и Аней, и быстро женились. В один день, разумеется.

Ритка тогда еще в школе училась. В доме было не протолкнуться. И едва Ритуська закончила десятый и поступила в университет, мама и папа спокойно вздохнули, и уехали из города в свой деревенский дом в Сиверскую, куда раньше ездили, как на дачу. Дом был старый, в нем еще Ритуськины дед с бабкой жили. Вокруг дома большая усадьба. Летом парники ставили, выращивали огурцы с помидорами. Зимой в доме было тепло — старое сухое дерево хорошо хранило печное тепло, поэтому родители не боялись зимних холодов.

А Ритка осталась в городской квартире, в которой занимала одну комнату, а в двух других поселились семьи братьев-близнецов. Как-то быстро, почти одновременно они обзавелись целым стадом детишек — три шумных мальчика и две тихих девочки. Дети были похожи друг на друга и на родителей, которые в свою очередь были как две капли воды Ритуськины братья, и такие же две капли — ее невестки. Таня и Аня были очень приличными и милыми созданиями, и только поэтому Ритка мирилась с этим диким соседством.

Очень быстро племянники просочились в Риткину комнату. А как подросли, так то Таня, то Аня по очереди просили «приютить» на площади «тети Риты» то девочек, то мальчиков на ночь. А то и всех разом. Надо полагать, интимная жизнь в семьях братьев-близнецов проистекала по скользящему графику.

Замуж Ритка не вышла, так как насмотрелась на это жилищное безобразие чуть не с детства. Близкий её человек Володя Славкин был примерно в таком же положении. Они легко привыкли подстраиваться под график родственников, но себе такого не желали, а посему все откладывали и откладывали на потом свадьбу-женитьбу, и в итоге так привыкли к этому, что просто решили навсегда остаться в гостевом браке.

Братья Калинины занимались собственным бизнесом — строили коттеджи «под ключ». Очень красивые теремки получались. Братья все мечтали отгрохать в пригороде большой дом для двух своих семей, и для Ритки. Уже и участок был для этого куплен, и проект готов, и даже стены подняты и крыша настелена. Но довести до ума свое не было ни времени, ни средств. Надо было покруче развернуться, пока были желающие строиться. Все средства в оборот, с каждым разом заказы все лучше и дороже, и уже засветилась впереди перспектива скорого решения собственных проблем, как вдруг все резко изменилось, и на строительном рынке в первую очередь.

— В общем, так, Насть, мои горе-бизнесмены, оказывается, понабрали кредитов под самый кризис, да в таких размерах, что озвучивать не буду — страшно! Я об этом узнала перед отъездом в командировку, месяц назад. Но они тогда бодрились, говорили, что выкрутятся. Не выкрутились! Банки наезжают, а денег нет на погашение кредита. Представляешь?

— А то! Еще как представляю!

— И они не нашли ничего более умного, как сдать квартиру! Представляешь?! Все ценное — в кладовку, а в комнаты — квартирантов-туристов!

— А сами?

— А угадай с трех раз?!

— Неужели в Сиверскую?!!

— А куда ж еще?! А я-то думаю, что у мамы голос такой грустный, когда она мне звонила! А как не загрустить, если такое стадо с их кошками и собаками привалило на постоянное место жительства!

— Да… А тебе, что, сообщить слабо было?

— Так боялись! Вот приехала сейчас, письмишко получила у квартирантов. Дескать, прости, сестрица, выхода нет! Приезжай в деревню, ждем — не дождемся, любим, целуем! А мне сейчас как раз только и ехать туда, если мне каждый день надо на работу!

Рита Калинина трудилась в крупной туристической компании, специалисты которой еще до кризиса взялись за реализацию нового проекта, обещавшего в недалеком будущем хорошую прибыль. В живописном диком уголке природы на Карельском перешейке строился огромный спорткомплекс с отелем, полями для гольфа, лыжными трассами и даже со своими лошадками. Работы был воз и тележка. И стройка не остановилась, несмотря на кризис, так как подготовка была хорошей, и финансовые потоки в проект были организованы грамотно. Благодаря Ритуське, в том числе. И сейчас у нее было ровно два дня на отдых, а потом снова надо было впрягаться в воз, или в тележку, и пахать.

— Что думаешь делать? — озабоченно спросила подругу Настя.

— А что делать? Сейчас поеду в Сиверскую, вставлю там всем по первое число, а с понедельника в работу.

— А жить будешь где? В Сиверской?

— Посмотрю расписание электричек, посчитаю все, как буду успевать… Но другого выхода нет.

— Есть! Оставайся у меня! Рит, ну, правда, прошу тебя! Мне так нужно это! Знаешь, Никитос ведь опять…

— Да ты что???

— Вот тебе «и что»! Так что я только рада буду, что ты у меня будешь жить. Мне хоть отдушина от всего. А может, и ему стыдно станет. Хотя… Я уже в это не верю… Ну, что, остаешься?

— Насть, да я с радостью! Очень мне тяжело из деревни мотаться в Питер. Лишь бы тебя не стеснить.

— Не стеснишь!

Настя поставила перед Ритой на стол тарелку с борщом. Себе налила чаю.

— Знаешь, Рит, даже есть не могу, и не хочу. Ну, ведь должен человек понимать, что сейчас так сложно все. Я без зарплаты на основной работе — все ждем! На второй хоть и платят, но ты ж понимаешь: уборщица — это уборщица. Устала я, Ритусь. Думала, Ник хоть куда-то устроится, а он… И долги. Хоть и меньше, чем у твоих братьев-акробатьев, но меня они уже пугают. И банк трясет, как грушу. То звонки, то письма. А он опять в запой уходит. И где деньги берет?! Говорит, все угощают. А я в это уже отказываюсь верить. За красивые глаза, что ли?

В комнате загремело, и, цветисто выругавшись, Никита Волков появился на пороге кухни собственной персоной. Туманно посмотрел на жену, на гостью, помахал лапой перед носом. Словно видение отпугивал, икнул и выдал:

— Здрасссти!

— «Здрасти!»! Ты б не позорился, а?! — укоризненно сказала ему Настя, намекая на то, что супруг выполз в кухню в трусах и в старой рубашке, на которой не хватало пуговиц.

— И что?!! — возмущенно вопрошал муж. — И кого я стесняться должен?!! И… и идите вы все в…

— Еще слово, и я тебя выгоню! Уйди с глаз моих долой… Враг народа!

Никита еще малость покуражился, но женщины на него внимания не обращали, и тогда он хмыкнул, выражая дамам свое презрение, завалился в туалет, стукнувшись при этом больно коленкой о дверь, которую не в силах был закрыть. Там он пожурчал в полной темноте, выполз, и, громко икнув, удалился досыпать.

— Вот так, видела? Рит, и я совсем не знаю, что с этим делать?! А самое страшное — если он в прошлый раз согласился на врачебное вмешательство, то сейчас пальцы гнет и кочевряжится, мол, нет — и точка! Да и денег нет. Я вообще не знаю, как сейчас живу.

Рита отодвинула пустую тарелку, встала из-за стола, вышла в прихожую. Там она пошуршала в сумочке и принесла деньги.

— Вот! Бери! А на днях я еще получу.

— С ума сошла?! Я разве для этого сказала? Убери!

— Настен, ты же меня позвала жить к себе? Ну, все равно я б не стала так просто. Ну, продукты надо покупать, а тебе еще и за квартиру платить. Поэтому бери и не разговаривай. Позже еще дам. Бери-бери! — Рита подтолкнула подругу, видя ее нерешительность.

— Ритка… Рит, у меня слов нет! Можно я заплачу за садик и отдам деньги на подарок Ваське? А то так стыдно.

— Ты не спрашивай! Делай, что нужно. А с Ником… С Ником мы что-нибудь придумаем.

— Пока что он придумывает! Ты только, пожалуйста, не оставляй кошелек в сумке в прихожей. Он так научился добывать деньги, что не успеешь оглянуться, как он вытащит.

Днем Насте позвонил Иван Иванович. Голос у завлаба Старикова был такой, что у Насти внутри все сжалось. Как будто на сто лет состарился ее любимый Иваныч. Раньше бы он, дозвонившись Насте, непременно принялся шутить по поводу и без. А тут одна усталость в голосе, и озабоченность.

— Насть, мне твоя помощь нужна.

— Всегда пожалуйста, Иван Иваныч! Вы же меня знаете: для вас — все, что попросите!

— Не спеши, Насть. Дело такое. Отнимают у нас бассейн, который под кои занят.

— Как??? Кому это он понадобился-то???

— Распоряжение Свидерского. Отдает здание в аренду, весь пятый корпус. Надо рыб забирать, а мне столько аквариумов не поставить дома. Вот просить тебя хочу: если можно, возьми один аквариум. Причем, тот, в котором малыши.

— Иван Иваныч, конечно, возьму! Куда же их? Не в канализацию же! Только, как привезти?!

— Это пусть вас не беспокоит. Вы воду только заготовьте, и место, куда можно будет аквариум поставить, а я привезу все сам. Если можно — завтра.

«Дело-дрянь, коль такая спешка», — печально подумала Настя, а вслух сказала:

— Привозите завтра, воду приготовлю, буду ждать…

Машина с аквариумом и емкости с рыбами прибыли к обеду следующего дня. Иван Иванович помог Насте все сделать в доме для японских карпов. Запустили в огромный аквариум двенадцать подростков-карпят. Они кружились веселой цветной стайкой, осваивая новое место жительства.

— Буду теперь релаксировать возле аквариума! — радостно сказала Настя, постукивая ногтем по стеклу, подзывая рыбок. — Надо срочно колокольчик завести для них.

Рыбки у них приучены были на звон колокольчика приплывать. И маленькие уже почти освоили этот аттракцион.

— А Васька как рад будет! — улыбнулась Настя.

Мелькнула, правда, мысль, что взрослые кои выглядят весьма солидно и в аквариуме им будет тесно, а значит, скоро придется придумывать, где и как размещать рыб.

— Ну, что там у нас, Иван Иваныч? — устало спросила Настя своего любимого завлаба, когда, закончив все дела по устройству жилплощади для кои, они отправились пить чай.

— А ничего хорошего, Настена! Ни-че-го! Про деньги — молчат, вернее, сроки передвигают каждые две недели. Помещения сдают, чуть не под картошку! Мне нечего тебе, Настя, больше сказать, кроме одного: устраивайся на работу, а там, уж как вывезет.

— Да поняла я все, Иван Иваныч, да только пока ничего не получается! Хоть в кондукторы иди!

Настя рассказала своему любимому начальнику, как она попыталась искать работу по сайтам в Интернете. Ну, понятно, что по специальности там ничего не было, около специальности — тоже. Зато Настя узнала, что на рынке труда есть вакансии, о которых она даже не подозревала, и понятия не имела, с чем их едят. Ну, про супервайзеров и мерчендайзеров Настя еще краем уха слышала. А вот кто такой «категорийный менеджер» и «менеджер по работе с вендорами» — это уже совсем темный лес. Особенно, эти загадочные «вендоры»! Елки зеленые, ну, неужели нельзя как-то по-русски?!!

— В общем, Иван Иваныч, приглянулась мне только одна вакансия, которую я могла бы занять и не навредить при этом никому — это «тайный покупатель».

— Это как??? — у Старикова брови изумленно выгнулись домиком.

— Ну, если я все правильно поняла, то это человек, который под видом обычного покупателя болтается по магазинам, пристает к продавцам с глупостями, вызывая их на скандал, тайно фотографирует все, что плохо лежит, а потом описывает все это в отчете. Ну, и получает за это деньги. Правда, очень скромные. Кстати, там не только покупками приходится заниматься, но еще и посещать рестораны, салоны — косметические, парикмахерские, да хоть автомобильные! Вот такая работа!

— М-да… — вот и все, что мог сказать на это старомодный биолог-ихтиолог Иван Иванович Стариков, который привык пахать в своей лаборатории от восхода и до заката, а в магазинах всегда выступал в роли не тайного, а явного покупателя.

Они потолковали еще о жизни, о детях-внуках. Стариков пожаловался на то, что внучка принесла из детского сада непечатные выражения, и посетовал на то, что обузу на Настю взвалил — аквариум этот. Пообещал, «ежели что», забрать свое рыбное хозяйство. С тем и ушел.

Настя включила лампу дневного света над огромным прозрачным параллелепипедом. Слово какое классное! — «параллелепипед»! Просто зашибись! Не сравнить с таким, как «куб», или «шар». Хотя, если она ничего не путает в школьном курсе геометрии, то куб — это тоже параллелепипед, только все стороны у него равны.

Аквариум, какой бы формы он ни был, на рыбьем жаргоне называется «банкой». Вот у Насти в доме появилась банка объемом почти 600 литров. Ничего особенного они в нем не устраивали: грунт — камни, скала, и парочка живых кустиков аквариумных растений. На заднике «банки» — фото морского дна на прозрачной пленке, сливающееся с натуральным пейзажем. Бедные кои! Они еще не знают, что там стекло, а не выход в открытое море! А скоро ведь почувствуют, как им тесно в банке! Хотя, любители кои даже взрослых рыб держат в аквариумах, правда, окраска у них при этом страдает — солнышко им нужно, которое сверху греет, натуральное, а не лампы. А вообще-то эти карпы — рыбы умные: на тесной жилплощади они не очень-то и растут. В Израиле, вон, с водой напряженка, так у них кои мелкие и плоские из-за не больших объемов аквариумов. Это, конечно, издевательство над животинками! «Впрочем, — оборвала свои мрачные мысли Настя, — Бог даст, все устроится, и для кои приют нормальный найдется, и будут они расти такими, какими должны быть!»

Вечером Настя Ваську, который обычно бегает, как заводной, кричит и требует, чтобы с ним все играли, не видела и не слышала. Ребенок тихо сидел возле аквариума, смотрел на рыбок, и очень редко задавал вопросы, не ожидая на них ответов.

— Господи, какое счастье! — только и сказала Настя, глядя на эту картину. — А всего-то и надо было завести рыбу!

Правда, и уложить Ваську спать было невозможно. Он требовал рыбку в постель, или хотя бы аквариум в детскую. Насте даже пришлось прикрикнуть на ребенка. Компромисс нашли легко: Настя разрешила не закрывать двери в детскую, и пока Васька не провалился в сон, он все смотрел и смотрел издалека, как в подсвеченном стеклянном доме бесшумно скользят пестрые рыбки, которые, как он понял, спать не ложатся совсем.

В призрачном свете успокоившиеся кои неторопливо скользили, лениво шевеля плавниками. Оранжево-красные в темных пятнах, белые с голубыми и серыми разводами, чернильно-фиолетовые с желтым крапом — не рыбы, а елочные игрушки!

Настя смотрела на их застекольную жизнь, и дурное настроение у нее улетучивалось. «Рыботерапия» делала свое доброе дело.

Кот Филимон тоже проявил интерес к новым обитателям квартиры, попытался лапой потрогать через прозрачную стенку шустро намахивающую вуалью хвоста рыбку, но быстро потерял интерес к бесперспективной охоте, и просто созерцал с пола на подводный мир.

Поздно вечером приехала Рита, снова привезла целый пакет разных вкусностей. Увидела аквариум и чуть дара речи не лишилась.

— Наська! Какая прелесть! — шептала подруга, чтобы не разбудить Ваську. — Наська! Я таких же хочу!!! Я завтра же вопрос ребром поставлю, чтобы в пансионате поставить такие аквариумы!!! И в офисе!

— Классно! А рыбок мы с Иван Иванычем вам подберем, самых лучших!

Никита не сразу обнаружил в доме новых жильцов. Еще бы! Он заявился глубокой ночью, едва живой, долго шарахался в прихожей, сдирая с ног туфли и носки, потом гремел кастрюлями в кухне, жадно ел то, что нашел, громко икал. Потом шуршал старой газетой, пытаясь почитать, и, наконец, отвалил почивать на диван в гостиной, где через минуту храпел так, что в горке тихонько звенели фужеры тонкого стекла.

Утром его растолкал Васька и радостно сообщил:

— Папа! У нас рыбки! Много!

— Не понял! Сынок, ты что, кушать хочешь? Тебя, что, мама не кормила?! — и заорал, как резаный:

— Настя! Ты ребенка не кормила?

— Что ты кричишь? — шикнула на него Настя. — Ритулька спит!

— И что? Воскресенье, что ли? И вообще… Я в своем доме!

Настя посмотрела на мужа так, что он поежился от ее взгляда.

— А что я сказал-то??? Мне уже и сказать ничего нельзя?!

В этот момент Никита увидел скользящих за стеклом карпов. Он долго смотрел на аквариум, потом перевел взгляд на Настю:

— Настен, это что? Или мне кажется?

— Не удивлюсь, если тебе скоро на каждом углу будут мерещиться зеленые человечки!

Настя ушла в кухню, откуда услышала, как Никита бубнит недовольно. Она не вслушивалась. Да и что там толкового он мог сказать, если в голове у него плавал алкогольный туман? Настя уже хорошо знала, что будет дальше. Пару часов Никитос для приличия помучается похмельем, показывая ей, как все плохо, и какая она при этом бессердечная. Потом сделает пару звонков и сольется под предлогом поиска работы. Приползет в лучшем случае за полночь. Да еще и с претензиями.

«Нет, с этим надо как-то завязывать!» — в очередной раз подумала Настя. Но легко было думать и говорить. Куда сложнее решиться, и указать мужу на дверь. И Настя снова и снова вразумляла Никиту, уговаривала, упрашивала. Все было бесполезно.

Новый год прошел тихо и незаметно. Рита уехала утром 31-го декабря к своим в Сиверскую. Никитос, мрачный, как только что с похорон вернулся, днем немного поиграл с Васькой, но сделал это так неуклюже, что довел ребенка до слез, психанул, оделся, и отправился по друзьям.

Настя даже не пыталась его остановить. Может быть, зря она так резко. Ну, не мог же он за столь короткий срок выжечь в себе все хорошее?! В другое время она, наверное, так и поступила бы. Но не сейчас, когда сама была на краю от безденежья, без работы и без поддержки.

Днем Настя выгуливала Ваську вместе с Леной и Ксюшенькой Сибирцевыми. Они не виделись с самой осени и никак не могли наговориться. Лена очень порадовала Настю: принесла ей конвертик от Антона, который официально не платил алименты на Сережку, а добровольно помогал Насте, причем, очень не плохо. Настя не могла скрыть своей радости, и Лена аккуратно спросила:

— Насть, у тебя проблемы?

— А у кого их нет? — печально заметила Настя.

— Нет, Настюш, я про другое. У всех — это у всех, а у тебя что-то не то, я вижу.

Настя не хотела в такой день говорить о своих проблемах, но слово за слово — рассказала.

— Настя, с Никитосом… Так все плохо?

— Говорю, как есть. Бороться нет сил, особенно, когда человек не желает ничего слышать и понимать.

— Может, Антону сказать? Может, он как-то посодействует?

— Нет, Лен, ничего не надо, не говори. Чем он поможет? Силовые методы тут не катят, а слушать Никита никого не будет. Леночка, я попробую разобраться. Не беспокойтесь. И, пожалуйста… Леночка, ничего не говори Антону, ладно?

— Хорошо, как скажешь. Но ты имей в виду, если что…

Настя с Васькой гуляли до вечера. По случаю получения матпомощи от бывшего супруга, Настя позволила себе и ребенку мороженое с орешками и горячий шоколад в кафе. Васька был счастлив, и даже легко смирился с тем, что Дед Мороз в эту новогоднюю ночь к ним не придет, потому, как зима толком не наступила.

— Видишь, Васятка, снегу нет почти, метелей тоже, поэтому Дед Мороз и не смог с севера выбраться в Петербург. У него же лыжи! А на лыжах по асфальту… В общем, милый, придется обойтись в этом году без Деда Мороза!

Зима и в самом деле задерживалась. Снег, который порой слетал с небес, таял без следа, и вместо сугробов вокруг домов торчали грязные островки пожухлой серой травы. И только мерцающие разноцветные гирлянды, которыми горожане украшали окна и лоджии своих жилищ, напоминали о грядущем празднике. Да елки искусственные, ровные и не красивые, с жуткими украшениями из цветного картона, и резиновые надувные Деды Морозы. У одного такого, видимо, было проколото надутое основание, и он завалился на газон. Увидев его, Васька радостно закричал:

— Мама, мама! Смотри! Дед Мороз, как наш папа — пьяный!

Настя грустно улыбнулась: устами младенца…

— Мама, а папа сегодня придет домой?

— Васька, я не знаю. Но хочешь, кое-что скажу тебе очень честно?

— Что? — Васька с любопытством взглянул на мать.

— Я не хочу, чтобы он приходил.

— Потому что он пьет водку?

— Да, Васька, потому.

— Мамочка, я никогда-никогда не буду пить водку!

— Не пей, Васька! В жизни так много радостей без пьянки! Все, сынок, хватит о грустном, ладно? Поехали домой!

Настя приготовила праздничный ужин, скромный, но красивый. Стол украсила свечками, хоть и не любила никогда это мещанское излишество. В пору своей юности, Настя презрительно хмыкала, слушая рассказы подружек про свидания при свечах. Как-то все это было не натурально. Да и конец у таких посиделок, как известно, один. И не очень романтичный. Слезы и сопли, поход к гинекологу, и лишь в лучшем случае — брак «по залету». Впрочем, этот самый лучший случай на деле чаще всего оказывался наихудшим, так как в итоге девчонки все равно оставались у разбитого корыта, да еще и с лялькой на руках. Вот вам и романтичный вечерок при свечах! Так что, уж засунули бы эти свечи куда подальше, где им собственно и место!

Но сейчас и свечки были, как говорится, в тему, и мандаринки с грецкими орехами, завернутые в серебряную бумагу под елкой. Нашлись и припрятанные на праздник конфеты, и сыр с колбаской, и салат она сделала. В общем, все как в старые добрые времена, когда на прилавках ничего не было, но праздничные столы у всех ломились от угощений, с той лишь разницей, что сейчас магазины ломились от снеди, а вот купить ее многим было не на что.

Новый год Настя встретила вдвоем с Васькой. Старший сын — Сережа — посидел с ними немножко и отправился с одноклассниками в клуб.

— Мам, ты не грусти, ладно? — попросил он, прихорашиваясь в прихожей перед зеркалом. — Но с этим надо что-то делать.

— Ты считаешь?

— Считаю. Ты у нас еще молодая и красивая, а дядя Ник просто измучил тебя своими выходками.

— Хорошо. Я подумаю…

Настя выделила Сережке небольшую денежку в качестве подарка, строго предупредив:

— Смотри! Чтоб никакого алкоголя!

— Мам, ну, ты же меня знаешь! Насмотрелся я на нашего домашнего алконавта!

— Сережа! Выбирай выражения!

— Молчу-молчу! Но скажи, что я прав!

— Прав, черт возьми, прав! Ладно, с наступающим тебя! Будь умненьким и благоразумненьким!

— Ага! Как Буратино! Спасибо, маман, что не «деревянненьким»!

Настя поцеловала Сережку, и он убежал, а она включила Ваське, который уже клевал носом, мультики, и уговорила его посмотреть «Том и Джерри» лежа на боку. Набитый по самые уши мандаринами и салатом Васька сыто дал согласие, но лежалось ему плохо: на улице поминутно взрывались фейерверки, разноцветные хвостатые ракеты со свистом уносились в темное небо, подвыпившие граждане при этом нестройно орали «Ура!!!». Васька срывался со своего належанного места, прилипал носом к стеклу и радостно визжал. Потом Настя уносила его в комнату, укладывала под одеяло перед телевизором, но спокойно лежал он до следующего взрыва.

Около полуночи позвонила Рита, поздравила, потом Иван Иваныч, Сибирцевы. В три минуты первого по межгороду дозвонилась свекровь Клара Даниловна. Без особой радости в голосе поздравила Настю, и попросила к телефону «Никочку».

— А Никочка отсутствует, Клара Даниловна, — устало доложила Настя, с трудом сдерживая зевок.

— Как?! Но… Новый год — это ведь семейный праздник!

— Совершенно верно! И я такое помню. Ваш сын забыл только.

— А ты сама виновата! Сама! Во всем! Никочка стал чужим в семье, и он устал от этого.

— Правда? Ну, а я устала от него. И от вас! Всего хорошего. Счастья в новом году!

Настя решительно положила трубку. Не хватало бы ей еще выслушивать обвинения в свой адрес в новогоднюю ночь.

Никита явился утром. Не пьяный вдрызг, но злой не по-праздничному. «Новый год не удался», — подумала про него Настя, и ничего не сказала. Ругаться смысла не было. Плакать — тем более. А по-человечески говорить она уже с ним не хотела — сил не было.

Буркнув что-то похожее на «здрасте», Никита сдернул ботинки — от его не мытых ног Насте в нос шибануло кислыми носками. Муж догадался их снять и кинуть в мусорное ведро. Теперь кислятиной потянуло из ведра. На всю кухню. Это было выше Настиных сил, и она выволокла из ведра черный пакет, завязала узлом, и пошла к мусоропроводу.

Когда вернулась, Волков за милую душу уговаривал обнаруженные в холодильнике закуски. Настя увидела на столе и рюмку, наполненную коричневой жидкостью. Никитос, как заправский алкаш, почуявший опасность, резко отправил рюмку в рот. И тут же закашлялся, начал хватать ртом воздух. Лицо у него посинело, изо рта потекли слюни, а глаза из орбит полезли.

Настя кинулась к столу.

— Что? Что ты пил??? Говори!!!

Говорить благоверный не мог совсем. И, судя по всему, не придуривался. Он лишь мычал, хватался за горло и показывал на пол у стены. Настя достала оттуда бутылку темного стекла. Этикетки на бутылке не было. Зато был столетний слой пыли, как на бутылках дорогущего вина или коньяка, которые хранятся десятилетиями в подвалах французских виноделов.

Но эта бутылка была явно не из тех подвалов, и пыль на ней была не французская, а самая настоящая русская, и хранилась она уже более года под Настиной ванной. И было в ней не вино, и не коньяк. Настя узнала эту бутылку. В ней было концентрированное цветочное удобрение.

Поначалу Настя его капала в ведро с водой и поливала цветочки, а потом услышала по телевизору, что удобреньице-то гадостное очень для всего живого, и портить домашних питомцев перестала, но по привычке скопидомской не выбросила бутылку, а спрятала за пластиковой шторкой ванны.

А Никитос бутылочку нашел. Одно Настю удивило: уж очень быстро он произвел поиск. Скорее всего, что это было не сегодня. Просто, раньше не требовалось, а сегодня у Никитоса день был особый: во-первых, Новый год, во-вторых, застолье в компании не удалось, вот и сунулся болезный супруг под ванну.

Скорая ехала минут двадцать, и все это время Никита Волков, побледневший, как покойник, тяжело дышал и стонал. Настя попробовала, было, вызвать у него рвоту, но он чуть пальцы ей не откусил.

Бригада врачей внешне была чуть лучше, чем отравившийся пациент. Бледные, усталые лица, красные глаза, как у кроликов, видать от хронического недосыпа.

— Что ж вас так разобрало-то, а? — устало спросил у болезного тот, что был в бригаде старшим. — Ну, хоть бы глаза разували, когда пьете!

Никитос попытался что-то промычать в ответ, но поговорить ему не дали. Подхватили под белы ручки и поволокли в ванную, где принялись заливать в него какую-то дрянь, которая выворачивала ему весь желудок шкуркой кверху.

— Забираем мы ваше сокровище, — сообщил врач Насте, выйдя из ванной. — Соберите ему одежку кое-какую.

— Жить-то будет? — спросила Настя.

— Будет. Куда он денется…

К вечеру этого дня из псковской деревни примчалась свекла Настина, Клара Даниловна. Узнав, что Никита не только не встречал Новый год в семье, но и попал в больницу по милости нерадивой невестки, она заголосила, как по покойнику, но Настя цыкнула на нее, написала на бумажке адрес больницы и посоветовала поспешить:

— День праздничный, Клара Даниловна, опоздаете — не пустят!

Заперев двери за гостьей, Настя устало опустилась на табурет возле кухонного стола. Она чувствовала себя большой, уставшей от ежедневной эксплуатации, кастрюлей с потертыми цветочками на боках. Кастрюлей, которую поставили под струю воды, она наполнилась до краев, так, что если смотреть сбоку, то было видно, как вода выгибается линзой, держась за края посудины из последних сил. Еще одна — только одна! — капля, и линза эта жидкая на поверхности сломается, и прольется по стенкам сосуда. И тогда все. Тогда уже назад ничего будет не вернуть. Как не сделать из фарша целый кусок мяса.

— Мам! Мамулечка! — потряс ее за руку Васька. За этими хлопотами больничными Настя совсем забыла про ребенка, который тихонько сидел в комнате, глядя по телевизору бесконечные концертные программы. — Мамулечка! Мне Сережа больше не разрешает есть мандарины! Скажи ему, чтобы он от меня отстал!

«Боже мой! Дети не кормлены!» — спохватилась Настя.

— Сережка!

Сын вышел из комнаты.

— Сереж, вы ведь голодные! Я сейчас…

— Мам, ты сама-то ела? — старший сын с жалостью посмотрел на Настю.

— Праздник удался… — грустно сказала Настя, а Васька радостно подхватил:

— Уррра! Праздник удался!!!

Может кто-то осудит, что она вот так устроила пир во время чумы: муж на больничной койке — почти на смертном одре! — а они … «Праздник удался!» А что делать, если кастрюлька уже наполнилась до самого верху?! Если достало все так, что хоть вой, хоть радуйся — все едино!

Никита пролежал в больнице четыре дня, домой вернулся тихий, пришибленный какой-то, в сопровождении мамы. С порога попросил прощения у Насти. Ей показалось, искренне. Клара Даниловна помалкивала в тряпочку. По всему было видно, получила пендалей от сынка. Вела себя прилично, чайку испила и удалилась восвояси, расцеловав напоследок «неразумного Ники».

— Настенька, уж ты с ним поласковей! Он же, как ребенок у меня! Как ребенок!

— Да-да, конечно! Только у него два ребенка, если вы помните.

— Помню! Как не помнить! Только один-то не его!

— Ну, вы еще за это меня не пилили! Езжайте уж!

Клара Даниловна губки обидчиво поджала, хотела еще укусить невестку напоследок, но не решилась.

А Никитос после ее ухода начал в красках рассказывать, как мучили его эскулапы в белых халатах. Слово «эскулап» было из разряда не выговариваемых, как тестовое слово «Гибралтар», поэтому Никита даже по трезвости запутался в нем.

— Насть, мне сказали, что я удобрений каких-то наглотался! Ты представь, отличный армянский коньяк эти придурки «удобрениями» назвали!

— Ну, коньяк-то, может, и армянский, а вот удобрения абсолютно русские, и к нему никакого отношения не имеют!

— Да я-то это понимаю! — Никита пошарил глазами по кухне. — Настюш, а ты бутылочку ту выкинула что ли?

— Не выкинула, а спрятала!

— Под ванну?

— Туда! Так что больше не шарь, где не надо!

На лице у Никиты отобразилась какая-то мучительная мысль. Он не успел ее додумать, встал с табурета, молча отправился в ванную, отворил пластиковую шторку, встал на четвереньки, и выволок на свет божий бутылку. Потом изогнулся буквой «зю», чтобы пробраться подальше в прятку за ванной, и добыл вторую, точно такую же, только слой пыли на ней был поменьше.

— Вот же она! Я случайно перепутал!!

Как оказалось, в один из дней, благополучных во всех отношениях, Никита припрятал под ванной бутылку с остатками коньяка. И была она похожа, как две капли воды, на Настину, с гадостными химическими удобрениями. Вот и ошибся он малость, нащупав в темноте за ванной спасительный пузырь.

На радостях Никитос разговелся от души, и к вечеру благополучно свинтил «в гости», порадовав Настю заявлением о том, что новый год наступил, и не исключено, что сейчас как раз попрет хорошая работа.

Понятно, что ему ничего не «поперло», кроме дружеской попойки, зато Насте сразу после Рождества позвонил неизвестный, представился «Денисом Григорьевичем», и красноречиво замолчал.

Ну, не знала Настя никакого Дениса Григорьевича!

И тут он ей сказал:

— Анастасия! Я руковожу фирмой «Куколка»! Ну? Поняли?

Ни черта Настя не поняла! «Куколка» — это фабрика игрушек что ли?

— Живые бабочки! Вспомнили?

Точно! Вспомнила, конечно!

— Вспомнила! А почему «Куколка»?

— Эх, вы! А еще сказали, что вы — специалист по бабочкам! Одна из стадий развития бабочки — куколка!

— Поняла-поняла!

— Анастасия! Как вы посмотрите на то, чтобы пообщаться на предмет сотрудничества? — Денис Григорьевич Насте уже понравился. Давно ей никто не говорил таких радующих уши волшебных слов, как «пообщаться на предмет сотрудничества». Она чуть не завизжала от радости, но вовремя прикусила язык. Работа и работодатель — это как любовь к противоположному полу: поспешишь и можешь остаться при своих интересах, поэтому двигаться к предмету страсти надо медленно, как по минному полю.

— Пообщаться можно, Денис Григорьевич, — Насте хотелось поспешно сказать, что она готова на любую работу, но она держала себя за язык, чтобы не вспугнуть птицу-удачу. Вернее, бабочку-удачу! «Не спеши! Никаких предложений! Пусть сам! Ну, давай, миленький мой работодатель, бабочкин папа, давай, назначай встречу! Хоть через час!»

— Могли бы вы завтра подъехать ко мне в офис?

— Могла бы. Говорите адрес.

Денис Григорьевич продиктовал ей адрес и телефон.

Утром Настя перетрясла свой гардероб, и едва не расплакалась. Вроде, куча вещей, но все какие-то поношенные, не выразительные. На работе она ходила в белом халате, и было ей абсолютно без разницы, какой свитер торчал из-под него. А джинсы — это штаны на все времена. Правда, и они бывают новые и стильные, а бывают изрядно поношенные, как у Насти. Юбок она вообще не любила. Они у нее были, но надевала она их крайне редко. Значит, все-таки джинсы. И свитер, белый, тонкий, но теплый. Да, пожалуй, это лучшее, что она могла придумать. И красный шарф. Красное на белом — это красиво.

Меховая куртка с капюшоном имела приличный внешний вид — Настя купила ее только минувшей осенью. Потом сто раз прокляла себя, потому что оплатила обновку кредитной картой, и в итоге курточка обошлась Насте дороже вдвое. Ну, да что теперь говорить об этом! С кредитами Настя влипла не одна. Вот, и Ритулькины брательники попали на эту приманку, и вообще полстраны погрязло в этих долгах. «Ну, ничего! Вот возьмет меня Денис Григорьевич на эту экзотическую работу, и поправлю я свои дела!» — думала Настя, выруливая с территории двора.

— …Вот так я и решил заниматься этим красивым бизнесом! — рассказывал ей владелец фирмы «Куколка» Денис Никольский, а Настя смотрела на него, и не могла понять — откуда она знает этого человека. — Ну, расскажите о себе, о том, как вы стали заниматься бабочками?

— Это у меня от отца. Он был биологом. И дед тоже. А бабочки были семейным увлечением. Хобби! Отец со своим братом — моим дядей — часто ездили в экспедиции, и привозили отовсюду бабочек. Я от них научилась работать с материалом, но «спящие красавицы в стеклянных гробах» — именно так называл коллекционные экземпляры мой папа! — мне были не интересны, и я стала придумывать, на мой взгляд, более симпатичные композиции, добавляя в них засушенные цветы, соломку, орешки, зерна. В общем, это уже целые произведения искусства!

— Здорово! Мне нравится это. Хотя, как вы уже поняли, я выращиваю бабочек для «живых» букетов. Правда, сейчас их стали покупать куда меньше, чем раньше! И часть материала просто пропадает! Не мне вам рассказывать про то, сколько живет бабочка! Поэтому я и хотел бы расширить бизнес — использовать бабочек для изготовления панно и композиций в разных стеклянных емкостях. Если мы с вами договоримся, я буду рад!

— Вспомнила! — сказала вдруг Настя. — Я вспомнила, где вас видела. Это было осенью. Я читала письмо, которое достала из своего почтового ящика, а вы спускались по лестнице. Я еще вам фигу показала, помните?

— Помню!

— Хотя, это я не вам! А… вообще… Просто, достали меня тогда.

Директор фирмы «Куколка» рассмеялся:

— Не берите в голову! Хотя, я тогда даже растерялся. Представьте: вижу женщину впервые в жизни, ничего плохого ей не сделал, а она вдруг посылает меня куда подальше!

Настя приступила к работе немедленно. Для начала Никольский повез ее на ферму, где выращивал бабочек. Он арендовал небольшое помещение в зимней оранжерее Ботанического института. Оранжерея была опытная, находилась в пригороде, и практически не использовалась, поэтому с арендой проблем не было.

Работало там только два сотрудника, супружеская пара средних лет — Катя и Андрей Филатовы. Они следили за гусеничками и куколками, формировали по заказам «живые букеты», подкармливали бабочек.

Денис Никольский познакомил их с Настей. Ей даже уголок отвели в оранжерее, где она могла заниматься и заготовкой насекомых, и изготовлением настенных панно и композиций в разных емкостях.

Настя быстренько составила список необходимых для ее работы материалов, и даже нашла в темных уголках уснувших бабочек, которых расправила тем, что нашла на столе — узкими полосками бумаги и портновскими булавками.

Через всю оранжерею тянулась старая виноградная лоза. Ей явно не хватало света в это время года, и она сбросила почти все листья, но не умерла, а просто задремала на зиму. Кое-где на корявой коричневой поверхности вспучились зеленоватые шишки, готовые вот-вот разродиться пучками юных листочков.

Для гусениц листочки виноградной лозы были не съедобными. Известно ведь, что каждый вид бабочек, пребывая в стадии гусеницы, жрет только определенные растения. Кому-то по вкусу боярышник, кому-то — рябина, а кто-то отдает предпочтение колючим зонтичным. Яиц бабочка откладывает не одну сотню, но на белый свет появляется из кладки всего несколько бабочек. Случись так, что каждое яйцо прошло бы все стадии развития до взрослого насекомого, то они сожрали бы всю растительность на земном шаре за один сезон. Это Настя еще из общего школьного курса биологии помнила.

Прямо над столом, где Настя заготовила первых бабочек, висела большая сухая чешуйка куколки, из которой буквально только что появилась на свет еще беспомощная тропическая красавица. Она расправляла огромные помятые, словно из цветной гофрированной бумаги, влажные крылья. Преображение происходило прямо на глазах. Как будто вся жизнь этого красивого существа по чьей-то злой воле была сжата в пружину: вот сейчас высохнут крылышки, бабочка поймет, что к чему, взлетит под потолок, будет кружиться и порхать, сосать смешным хоботком медовую воду из кормушки. И проживет так беззаботно, без врагов и друзей, неделю. Ну, или немного больше. А потом, если не продадут ее в «живом букете», она найдет укромный уголок, где сложит крылышки вместе и уснет. Если сразу не найдешь и не расправишь ее, то так и засохнет, в пыль превратится.

«Цветок, оторвавшийся от стебля» — так красиво говорят о бабочках любители этой экзотики. Очень правильно говорят. И на стебле-то цветок лишь временно радует глаз, а стоит оторваться — хана красоте, увянет мгновенно. Вот и лови момент, пока цветок еще свеж. У бабочки главное чтобы крылышки не обтрепались. И тут она, чем взрослее, тем … «Ну, все, как у женщин!», — усмехнулась Настя.

Домой она вернулась сама как бабочка — окрыленная. И хоть еще рано было что-то планировать, в голове уже складывались столбиком цифры, от которых теплело на сердце. Что бы там ни говорили про деньги — грязь, мусор, зло, — все так, но прожить без них не представлялось возможным. А уж в ситуации, когда на шее дети, а муж блудный о них не думает, то о чем тут можно говорить?!

Хлопнула входная дверь — пришел домой из школы Сережка. Настя, разложив на большом кухонном столе лист ватмана, рисовала проект будущего панно. Вообще-то она попыталась рассказывать Никольскому, что проще создавать композицию сразу под стекло, но он объяснил ей, что заказчик очень капризный, да и бабочки будут представлены очень дорогие, настоящие коллекционные, поэтому проект надо заранее показать заказчику, чтоб он знал, за что будет платить.

«Надо — значит надо», — согласилась Настя, и принялась сочинять композицию.

Сережка заглянул в кухню, потянул носом и поморщился. В квартире оглушительно пахло кислыми щами.

— Что сморщился? — Настя посмотрела на сына.

— Щи?

— Щи!!!

Странное семейство у Насти: все от мала до велика морщатся, унюхав запах поспевающих щей, как будто готовится что-то не съедобное! Зато, как дело до обеда доходит, то у всех за ушами трещат эти щи! Никитос, тот без добавки из-за стола не вылезает, и готов на ужин есть щи, и ночью может приложиться к кастрюльке. Особенно, в последнее время, когда испытывает состояние легкой невесомости после трехдневной пьянки.

Настя собрала со стола свои карандаши и бумагу, унесла незаконченную работу в комнату. Собственно, особо-то и рисовать нечего было, так, только пятна распределить, чтобы было равновесие в композиции. Но Настя решила прорисовать травки, и бабочек, которые, по ее замыслу, словно ветром сорванные цветы, уносились от земли к солнцу. Получилось очень красиво. Правда, с сухоцветами было не богато. Знать бы, что нужно будет, Настя бы за лето насобирала трав и цветов, и насушила бы. А тут приходится пользоваться тем, что добыл Никольский. Но он считал, что необходимо показать главное — бабочек, и Настя была с ним согласна.

На пустыре за домом она набрала целую охапку седых метелок — высохшие травы не сломал ветер, и не прижал к земле снег, потому что его в этом году почти не было.

Метелки были красивого серебристого цвета, словно из благородного металла. На ветру они даже позвякивали, а острые листья на метелках, плотно обхватывающие стебли в основании, были похожи на маленькие обоюдоострые стилеты. На ощупь не очень приятные и не безопасные: зазубрины на листьях вполне могли рассечь кожу на руках.

В композиции этой траве Настя решила уделить главное внимание. Чем меньше цвета, тем лучше: ничего не будет отвлекать от ярких красок тропических бабочек.

Денис Никольский позвонил Насте в понедельник и попросил ее приехать к нему домой за материалами для панно, эскиз которого покупатель утвердил.

— А вообще-то, я сам все привезу, чтобы вам не таскаться с тяжестями. Бабочки все в стекле, да и короб для панно — вещь тяжелая. Вы делать дома будете?

— Да, желательно, — Настя сказала Никольскому свой адрес. — Ну, теперь вспомнили, где мы с вами встретились первый раз?!

— Да, вспомнил, конечно! Я в ваш дом одной даме живой букет привозил, да… — Никольский замолчал, явно вспомнив даму, которой кто-то презентовал столь дорогой подарок. А может, никто и не презентовал, и он привозил букет даме от себя лично. Да хоть бы и так! Насте до этого не было никакого дела!

Впрочем, она, кажется ошибалась… Какое-то дело ей до Никольского было. Ей Денис Григорьевич нравился, и даже очень.

Никольский приехал часа через два. Настя увидела в окно, как он разгружает из своей длинной серебристой машины упакованный в бумагу короб, специально изготовленный для этого дела в мастерской, и большую тяжелую сумку. Настя могла бы встретить его во дворе и помочь, но он не позвонил и не попросил, а она решила инициативу не проявлять. Она, как известно, наказуема. И с некоторых пор Настя дала себе слово не кидаться на помощь, если ее об этом не просят.

Болезный Никитос встрепенулся, услышав звонок домофона. Наверное, боялся несанкционированного визита своей грозной мамаши.

— Кто? — шепотом спросил он у Насти, когда она ответила на звонок.

— Не к тебе! Иди, спи и не отсвечивай! Не позорь!

— К тебе что ли? — удивленно спросил жену Никитос. — Дожили! Муж еще живой дома, а к супруге кобели приходят на дом!

— Ник, я прошу тебя: уйди к себе, и сделай вид, что тебя просто нет в природе! Иначе пеняй на себя!

— Ну, ты скажи мне — кто это, и я отвалю! — Никита был до безобразия настырен.

— Это с работы, материалы привезли! Понял?

— Понял!

— Ну, и отвали!

— Груба ты, Настенька, со мной! А мне давно хотелось сказать тебе, что пьяный музчино — существо ранимое и тонкое, и подходить к нему должно трепетно и с нежностью! А ты ко мне, как к… грузину!

В это время раздался звонок в дверь. Настя сделала Никите страшные глаза, и он от греха подальше смылся в комнату, притворил дверь, оставив щелочку, в которую мог бы подсматривать за женой и ее гостем. Но Настя, впустив в дом Никольского, плотно — до щелчка! — прикрыла дверь за Никитосом, не оставив ему никакой возможности участвовать в процессе.

Ей показалось, что блудный муж нехорошо выразился за дверью, и она излишне громко предложила своему работодателю «чай или кофе», чтобы заглушить Никитоса.

Никольский отказался от чае-кофе, -пития.

«И слава Богу!» — подумала Настя с облегчением, потому что угощать ей Никольского было немного не удобно, да и ничего вкусненького к столу у нее не было. Не ждала гостей!

Они прошли в кухню, где Денис стал выгружать из большой сумки коробки с материалом. Настя, когда увидела бабочек, так и села на табурет. Не красота этих засушенных созданий природы ее поразила — бабочек она насмотрелась в своей жизни выше крыши! Никольский выгружал из сумки не просто красавиц, не тропических бабочек, которые легко вырастают у него на ферме, и, в общем-то, не представляют никакой ценности для коллекционеров, а экземпляры насекомых, про которые можно смело сказать — редкость, раритет.

— Денис Григорьевич… но это же… — Настя не могла найти слов.

— Да, Настя, да! Это не те бабочки, которых принято упаковывать в коробочки и продавать дилетантам. Но, милая моя, у нас и заказчик не так прост! И он хочет не просто ящик с бабочками, а хорошо описанную подборку, считай, самостоятельную коллекцию. И платит за это, он, заметь, очень хорошо.

— Но, откуда эти бабочки?! Я ведь хорошо понимаю, что они не в районе Ропши отловлены! И кто вам их в таком количестве поставляет???

— Да, не переживай ты, Настасья! Это мои личные бабочки! У меня хорошая коллекция! И я уже не первый раз отдаю часть своего материала для подобной работы! А кто поставляет… Насть, ну, время одиноких придурков с сачками, скачущих по лужайкам, давно миновало. Сейчас это бизнес! И отбрасывайте эмоции. Относитесь к этому, как к бизнесу.

— Ну, хорошо… — не решительно сказала Настя. — Просто, ты же сам понимаешь. Такие бабочки — это большая редкость. Но если это твое личное…

— Настя, ты, как специалист, сама прекрасно понимаешь, что такими экземплярами на всем земном шаре серьезно интересуется всего-то два десятка психов, круто помешанных на бабочках!

На первый взгляд, эти редкие насекомые совсем не интересные. Моль да и только! Серенькие, коричневые, с блеклыми пятнышками. Рядом с огромными тропическими принцессами эти просто золушки. Но цена у этих «золушек» такая, что далеко не в каждой даже самой богатой коллекции есть подобные экземпляры.

Настя прикинула в голове, на сколько «потянет» задуманная ею коллекция. Серьезный заказчик получался! А самое главное — знающий толк в энтомологии. Тот, кому просто хочется красоту на стенку повесить, тот таких бабочек вряд ли захочет купить за большие деньги. Куда проще заказать панно из ярких экзотов.

«А Дениска-то хитрит!» — подумала про себя Настя. Но спрашивать своего благодетеля ни о чем больше не стала. В конце концов, если есть покупатель на такую роскошь, то пусть покупает.

Работа у нее получилась отлично. Если б она еще заранее знала, с каким материалом ей придется работать, то немного иначе задумала всю композицию. Но то, что получилось, Никольский принял у Насти с восторгом.

— Насть! Ты мастер! Это супер! Бест! Клиент визжит от счастья!

Настя была безумно рада. Работы не так много. Тем более что работала она уже с готовым материалом — бабочки были высушены без нее. Ну, а метелочки — это вообще мелочи, вон, за домом, целое поле такого «гульбария». Кстати, слово это принес в Настину жизнь ее первый муж Антон. Как-то, подгуляв изрядно в своем институте с коллегами, Сибирцев попал на дачу к одному из сторонников татаро-монгольской шизы. Там они наорались до хрипоты, но истина в споре так и не родилась, зато все дружно опоздали на электричку. Сибирцев и его верный друган Гена Туркин решили не дожидаться утра, а двигаться «одиннадцатым номером» в направлении города. Ночи были белые, гулять одно удовольствие. К тому же, хозяин дачи выделил друзьям знатный «посошок» — полкило самогонки собственного производства, которая горела, как керосин.

Друзья вышли в путь глубокой ночью, и, поочередно прикладываясь к бутыльку, уверенно зашагали в сторону Петербурга. Или тогда еще к Ленинграду?!

На подступах к родному дому, Туркин начал беспокоиться: жена у него была на расправу скорой, и, не ровен час, могла аккуратно засветить в лоб сковородой.

— Антоша, мне без цветов являться нельзя, — поделился Туркин своими мрачными мыслями с другом-первопроходцем.

Сибирцев хоть и не боялся Насти, решил, что и в самом деле, неплохо было бы к супруге явиться с букетом. Но денег на цветы не было. И цветов в этот ранний час они не нашли бы даже за очень большие деньги — времена были совсем не «цветочные». Оставалось их украсть. Не деньги, а цветы, конечно. Однако в ту пору и на городских клумбах не было большого цветочного изобилия. А у чахлых посадок с анютиными глазками по закону подлости торчали скучающие в этот утренний час гаишники.

В одном месте товарищам повезло, и они нащипали невзрачных ноготков.

— Ну, вот, какой-никакой, а гербарий! — весело сказал Гена Туркин, пряча цветы под пиджак. — Ты тоже спрячь, а то, не дай бог, встретим какого мента, и вместо дома загремим в отделение!

Настя открыла мужу двери, и едва сдержала улыбку: ее сильно сомневающийся по поводу татаро-монгольского ига супруг был грязен, не брит, слегка пьян, но зато с цветами. Он вытянул из-под полы куртки примятый букетик ноготков, икнул и вручил жене:

— Вот, Настя, это… гульбарий! Прости скотину!

Настя скотину простила. Антон протопал в грязных ботинках в спальню и рухнул поперек супружеской постели. С тех пор так и повелось: виноват — заглаживай вину, и «гульбарий» при этом обязательно дари жене!

За свою работу Настя получила хорошее вознаграждение, что не могло не радовать. Ее обязанностью было собирать бабочек на ферме, тех, которые уже, отлетав свое, устраивались на покой, и аккуратно расправлять их. Работа приятная, если абстрагироваться от того, что приходилось совершать какое-никакое, а все-таки убийство. Никольский рекомендовал отправлять на тот свет хрупкие создания способом, который Насте совсем не нравился: сдавливаешь двумя пальцами хитиновое тельце до хруста и бабочке каюк! Насте больше нравилось запирать бабочку в банку-морилку, где от паров эфира она действительно засыпала вечным сном. Ну, а потом все, как всегда: крылышки аккуратно расправляешь и закрепляешь специальными полосками. Бабочка и засыхает в таком виде.

Из головы у нее не выходили те редкие экземпляры малазийских бабочек, которые она использовала для изготовления панно. То, что они были запрещены к вывозу — однозначно. Значит, контрабанда. Не золото и не бриллианты, конечно, но иная бабочка на специальном аукционе где-нибудь в Вене, Праге или Франкфурте может быть продана за тысячи «уе». Тысячи «убитых енотов» за десяток убитых бабочек. Все это наводило Настю на грустные мысли, но слова Никольского о том, что это его личный материал несколько успокаивали. Правда, до определенного времени.

Следующий большой заказ, над которым Насте пришлось работать вместе с Никольским, поступил от частного лица, которое пожелало остаться неизвестным. Лицо это достраивало загородный особняк, и захотело в зимнем саду украсить одну из стен большой подсвеченной витриной с бабочками. Причем, бабочки должны быть непременно редкие, чтобы «типа, приехал на новоселье один друг закадычный, энтомолог, так, между прочим, и пасть разинул». Это Никольский Насте примерно процитировал речь заказчика.

— Причем, Насть, он сам, хозяин этого будущего великолепия, в бабочках ничего не смыслит! Я ему привез образцы, а он ткнул пальцем в Аполлона и говорит: «Этого не надо! Это капустница какая-то!» Правда, когда узнал, что Аполлонов на планете осталось раз-два, и обчелся, и год от года популяция все меньше, сказал, что согласен на них. Особенно ему понравилось слово «популяция». Он все следующие образцы смотрел, и особенно придирчиво выпытывал, велика ли популяция, и не слишком ли распространена бабочка на планете.

— И где, интересно знать, мы для него Аполлонов-то возьмем? Если память мне не изменяет, то в каком-то учебнике я в пору своего студенчества читала, что в средней полосе России Аполлонов не стало еще в середине ХХ века!

— О-о, Настасья! У тебя хорошие знания! Но материал уже имеется в наличии! Больше вам скажу: есть еще и полтора десятка Черных Аполлонов!

— Мнемозин???

— Их самых! И они тоже исчезающие, как и многие парусники климатической зоны средней полосы и юга России. То, что этот наш коллекционер липовый и хочет.

— Денис! Эти люди, ну, которые заказывают для себя такое украшение жилища, они в своем уме? А те, кто занимался отловом, они же настоящие дикари! Представьте на минуту, наши с вами дети могут никогда не увидеть ни Мнемозину, ни Аполлона в живой природе! И может быть только потому, что кто-то совершенно выживший из ума решил переплюнуть собратьев по разуму и уничтожить целую популяцию этих бабочек в определенном месте обитания!

— А что вы скажете, Настя, на то, что в композиции будут еще и Махаоны?! Да-да, и тоже европейской зоны России! Вот такой вот патриот!

— Но вы поощряете этого «патриота»!

— А что делать? Не я, так кто-нибудь другой удовлетворит его дикий запрос! А мы с вами хоть денег на этом заработаем!

— Денис, но откуда у вас такие запасы материала?

— Э-э, Настя, я ведь бабочками занимаюсь полтора десятка лет. Это бизнесом, разведением. А до этого сам отлавливал, где только не побывал. Бизнес интересный, красивый. А что касается законности того, что делают ловцы, так тут толком не разобраться! Хотя, вывозить бабочек становится все сложнее. Но тем и интереснее. Впрочем, мы отвлеклись! Есть заказ, и мы его сделаем блестяще. И заработаем с вами на нем не так уж мало! Думаю, что вы сможете существенно поправить свои дела.

Ох, как Насте не хотелось заниматься этим заказом! Где-то внутри у нее было большое беспокойство. С одной стороны, она-то ничего противозаконного не совершала: бабочек, занесенных в Красную книгу, не отлавливала, никуда их не вывозила, не продавала и не покупала. Но она при этом хорошо понимала, что кто-то совершил настоящее браконьерство, и категорически не хотела участвовать во всем этом.

С другой стороны, деньги были нужны до зарезу. И прав был Никольский: не они, так кто-то другой с удовольствием возьмется за исполнение прихоти этого идиота, что решил утереть нос своему другану-энтомологу. Уж не Мавроди ли, тот друган?!!

Настя даже позавидовала супругам Кате и Андрею Филатовым, которые в прибыльном бизнесе Дениса Никольского занимались делом тихим и приятным. Работая на ферме, они следили за тем, чтобы гусеницы жрали не себе подобных, а специально приготовленный для них корм, чтобы в теплую оранжерею не проникали главные враги бабочек и гусениц — птицы, составляли «живые букеты», упаковывали их в коробки, сами развозили эти букеты заказчикам. Словом, работа у них была приятная и не пыльная. У Насти же день ото дня было все больше и больше беспокойства по поводу того, что Никольский занимается противозаконным бизнесом. Вернее, под прикрытием легального бизнеса, коим являлась ферма по разведению бабочек, он подпольно торговал запрещенным к сбору и вывозу из разных мест обитания, материалом. И мысль эта не давала Насте спать спокойно.

И поговорить об этом ей было совсем не с кем. Ритулька, прожив у Насти всего неделю, внезапно укатила в командировку. С Никитой говорить на эту тему было бесполезно.

В один из дней озабоченная своей ролью в бизнесе Дениса Никольского, Настя решила позвонить бывшему мужу.

Антон оказался дома, и даже не спешил никуда. Они поговорили для начала о том, как учится Сережка, не болеет ли Васька. О «болезни» старшего Волкова Антон деликатно умолчал. Он от Лены знал, как Настя устала от закидонов Никиты. Если бы она попросила, Сибирцев давно бы уже приехал с разборками в свою прежнюю семью, и легко выставил бы Никиту. Но у Антона, как и у Насти, был принцип: если тебя не просят о помощи, не пытайся помогать.

Настя не стала ходить вокруг да около, и кратко рассказала бывшему мужу о том, что ее беспокоит.

— Ну, мать, спасибо, про «гульбарий» напомнила! — довольно хохотнул Антон. — Об остальном даже не знаю, что тебе сказать. Уж очень у вас все тонко, с вашими бабочками! Неужели и в самом деле так все серьезно? И дорого? Ну, я даже не знаю. С другой стороны, ты же не ловила их, а только красиво упаковывала, да и то уже высушенных. Ну, ты задала, Наська, задачку! Похлеще Фонда спасения ушастых тюленей будет! В общем, давай так решим: ты работай, а если что — звони. Помогу, чем могу! Главное, сама никого не лови!

Антон Сибирцев положил трубку, и снова хохотнул весело:

— Гульбарий, однако! Ну, отмочила бывшая жена! Бабочки, крылышки, цветочки, фирма «Куколка»! Детский сад — штаны на лямках! И тысячи долларов за коробку с трупами бабочек!

Лена — вторая жена Антона и приятельница его первой жены — Насти, спокойно все это выслушала, и вдруг выдала:

— Антоша! Ты себе даже не представляешь, какой размах у этого бизнеса! И своя мафия, между прочим, имеется! Мне рассказывали, что ловцы этих бабочек у них, как рабы на галерах — по тринадцать месяцев в году скачут по кочкам!

— Милая! В году двенадцать месяцев! — смеясь, возразил Антон.

— Ага! Они на месяц раньше выезжают в экспедицию!

— Я где-то читал, как один ученый-исследователь, годами шаставший по лесам, говорил, что если вдруг начинаешь думать, что местные дамы-аборигенки «в общем-то, и ничего!», то это значит, пора объявлять конец сезона, срочно закрывать экспедицию и возвращаться домой!

— Вот-вот! Хотя я не об этом! Тош, ну, что ты все на баб переводишь?!! И вообще зря ржешь! Лучше попробуй узнать что-то про этого Никольского, и вообще про то, чем все это может грозить Настене, чтоб не пришлось ее вытаскивать из какого-нибудь не приятного переплета!

А вытаскивать Антону Настю все же пришлось. И очень скоро.

Никольский назначил Настю своей правой рукой. Это при том, что «левой руки» у него не было, как не было и секретаря в вечно пустующем офисе, заваленном до потолка коробками с бабочками. На ферме со всем хозяйством легко управлялись Катя и Андрей. Заказов было не так много. А бабочки — не коровы. Хоть и едят много, но все-таки не ведрами. Ребята там успешно справлялись.

Настя же, кроме работы с материалом и оформления больших панно и витрин для офисов, будучи «правой рукой» главы фирмы, исполняла все его просьбы и приказы.

После того, как они с Денисом оформили витрину в зимнем дворце богатого царедворца, фамилия которого так и осталась большой тайной для них, в один из дней в оранжерее Насте на плечо села огромная бабочка коричневатого окраса — бражник.

— Настя! Я сейчас сниму его, — Андрей Филатов тихонько подошел к ней со спины и аккуратно взял бабочку в руки, затем посадил ее в подарочную коробку и протянул Насте:

— Возьмите, Настя, она ваша!

— Нет, что вы, Андрюша! Не надо!

— Надо-надо! Вы разве не знаете примету? Если бабочка села на плечо — это к несчастью. Но несчастья можно избежать, если эта бабочка станет вашей. Так что забирайте и несите ее домой.

— Андрей, ну, ты меня напугал! Что-то я не слышала про такую примету, хоть бабочками увлекаюсь с детства.

— Это ловцы бабочек так оправдывают свое ремесло. А мы в эту примету верим. Только нам очень трудно. Мы ведь с ними весь день, и порой приходится буквально отбиваться от желающих посидеть на плече.

Но примета оказалась, как сон в руку! И хоть Настя принесла бражника в дом, то есть сделала его своим, и целых две недели пасла его, чтобы кот Филимон не сожрал, несчастье до нее все-таки добралось. И со стороны совершенно неожиданной.

Настя несколько раз выполняла деликатные просьбы своего шефа — ездила на встречи с какими-то людьми, и привозила в офис Никольскому коробки и коробочки. Легкие, практически пустые. Но Настя знала, что внутри — бабочки. Денис и не скрывал этого. Он просил каждый раз Настю привезти посылку, извинялся по сто раз, что не успевает сам на встречу с тем, кто должен передать груз. «Настя, я прошу вас выполнить одну мою деликатную просьбу…» — всякий раз говорил Денис, и Настя не могла отказать. Работа же… И платил Никольский за эту работу просто сказочно.

В тот злополучный день она встречала посылку в аэропорту «Пулково». Посылку из Гвинеи доставили через Хельсинки, и Настя, поблагодарив человека, передавшего ей не очень большую коробку, поспешила на выход, но была остановлена таможенником.

На вопрос, что за посылку ей передали, Настя честно ответила, что точно не знает, но, вероятнее всего, в коробке бабочки.

— Бабочки… — таможенник покусал нижнюю губу. Насте показалось, что таким способом он удерживал себя, чтобы не улыбнуться. — Это ваши бабочки?

— Ну, вообще-то, я работаю в фирме «Куколка», которая занимается выращиванием и продажей бабочек, «живых букетов», а также изготовлением и монтажом панно и витрин с засушенным природным материалом, в том числе и с бабочками.

— Ну, хорошо, — таможенник показал Насте на дверь, на которой не было никакой опознавательной таблички. — Пройдемте в комнату досмотра.

— А что, собственно…, — но договорить Насте не дали.

— А собственно то, барышня, — жестко сказал второй таможенник, который встретил их на пороге этой самой комнаты досмотра, — что мы подозреваем вас в получении контрабандного товара. Вскрывайте посылку, пожалуйста! Вы знаете, что внутри?

— Я уже сказала, что я только предполагаю, что там бабочки.

— Вы приобретали их для себя?

— Я представитель фирмы, которая занимается…

— Мы слышали уже, чем занимается ваша «Куколка»!

— Но я всего лишь курьер в данном случае! — Настя благоразумно промолчала про то, что Никольский называет ее своею «правою рукой»! — Мне назвали номер рейса и пассажира, который привезет посылку, адресованную директору фирмы.

— Вот отсюда подробнее: имя, фамилия, отчество!

— Мои???

— Ну, сначала — ваши, а потом и вашего директора. И посылку открывайте, пожалуйста!

— Я хочу только вас предупредить, что если там бабочки, то они разлетятся по всему помещению!

— Они что, живые?

— Думаю, что да!

Бабочки были хоть и живыми, но от темноты малоподвижными, да и посылку Настя открывала очень аккуратно. Когда представители власти убедились в том, что в коробке бабочки, а не взрывчатка, коробку снова закрыли, а порванный край даже заклеили скотчем.

Настя провела в аэропорту четыре часа. Она упросила разрешить ей сделать один звонок бывшему мужу. Ей разрешили, и скоро в аэропорт примчались Антон с Леной. Они и отвезли заикающуюся Настю домой, где ее уже ждал Никольский и перепуганные дети.

— Денис! — едва не зарыдала Настя, увидев на лестничной клетке своего благодетеля-работодателя. — Ты… Вы… Ты же говорил, что все чисто, что ничего противозаконного! А я… А мы…

— Настя, успокойся! — Денис Никольский попытался взять Настю за руку, но она дернулась, будто защититься, закрыться от него хотела. — Я уже завтра все улажу! Вот увидишь!

— Да! Я не сомневаюсь! Ты уладишь! Там, где счет идет на миллионы, просто необходимо все уладить. И о какой уж охране природы может речь идти в таком случае?! Мне за другое обидно: я ведь всю жизнь занимаюсь бабочками, но никогда ничего подобного не делала. И отец мой, и дядя, рассказывали, как встречали в экспедициях редких бабочек, но не трогали их! Рисовали — и все! А ты! Для каких-то паразитов с амбициями заказывал истребление Аполлонов и Махаонов!

— Какие миллионы?! Ты что несешь?!! Что ты понимаешь в этом?!!!

— Не ори! Соседей не пугай! Все знаешь сам, и понимаешь все очень хорошо. Просто таким, как ты, плевать на то, что дети не увидят на лугу ни Аполлона, ни Махаона! Зато у кого-то стена дома стеклянная! А за ней — трупы бабочек!

— Не миллионы, а сотни миллионов, — встрял в диалог компаньонов бывший муж Насти. — Если быть совсем точными, то денежный оборот в торговле бабочками — это сотни миллионов долларов в год.

— Да! — поддакнула бывшему мужу Настя.

— Что ты орешь, как потерпевшая?! — Никольский крепко взял Настю за руку.

— А я и есть — потерпевшая! Я, как дура, просидела сегодня четыре часа в аэропорту! Арестованная, между прочим.

— Не арестованная, а задержанная! — поправил Никольский.

— А мне все едино! Это ты меня подставил, отлично зная, что за такую посылку я могу вляпаться в историю.

— Да не суетись ты, Настя! Я все улажу. Видишь, я уже здесь!

— Да, ты здесь! Слишком быстро ты здесь! Как это ты узнал, что меня задержали с посылкой? Свои люди у тебя там, да? Так сам бы ездил! Это же контрабанда! Ты что, тупой? Все, я закончила. Выкручивайся сам из всего. Я сказала все, как есть, что не в курсе, кто посылки привозит, откуда, как происходит оплата, и что это запрещенный к вывозу и ввозу груз! Так что разбирайся без меня!

Настя с трудом попала ключом в замочную скважину — у нее тряслись руки. Антон и Лена взялись помогать родственнице.

— Насть, ничего, что мы тут? — робко спросил Антон.

— Ты о чем?

— Ну, Никитос…

— Антош, что «Никитос»? Если я еще хоть что-нибудь в жизни понимаю, я пока что в своем доме хозяйка. Я, а не Никитос! Пусть скажет что-то!

Ваньку из садика привел Сережа. Он по-взрослому поздоровался с отцом, и от Насти не укрылось то, что оба рады встрече.

— Пап, привет! О, и теть Лена у нас! Здрассте! А что за общий сбор?

Настя незаметно мигнула Антону, и он на ходу придумал версию семейного визита:

— Случайность, сынок, встретились с мамой, решили зайти в гости.

Так себе была версия, хиленькая. Ну, уж какая есть! Сергей в нее не очень поверил, но пытать родителей не стал. Сами разберутся. Вот только мама какая-то грустная!

— Мам, у тебя все нормуль?

— Нормуль… Да, Сержик, нормально все… — у Насти голос дрогнул.

В это время в дверном замке провернулся ключ и в прихожую ввалился Никита Волков. Не сразу заметил домочадцев и гостей. Качнулся вдоль стены, но удержал равновесие, и, опершись о шкаф, начал стягивать ботинки. Получалось у него не очень хорошо, и Никита помогал себе русскими непечатными выражениями.

Настя не выдержала:

— Никита, прикрой рот! Тебя дети слышат!

Никита вздрогнул, попытался сфокусировать взгляд и, наконец, увидел и Настю, и мальчиков, и Антона с Леной. Он сковырнул ботинки, и Настя увидела дырку у него на носке. Дырка эта сделала Никитоса жалким каким-то, неухоженным.

Никита судорожно вздохнул, улыбнулся и произнес:

— О-о!!! Какие люди! Родственнички!

— Не паясничай! — оборвала его Настя.

— «Высокие… Высокие отношения!» — выдал Ник фразу из кино. — Классика жанра!

Антон скривился: не мог никак понять, почему Настя терпит, почему не попрет этого гражданина к… маме его!

Никита хотел, было, еще выступить, но Настя приоткрыла двери в его комнату, и слегка подтолкнула болезного супруга.

Антон с Леной от чаепития отказались, стали скомкано собираться домой.

— Насть, я так понимаю, ты больше на эту бабочкину ферму не выйдешь работать?

— Правильно понимаешь. Какая уж теперь работа?!

— Ладно, что-нибудь придумаем. Пока вот возьми, — Антон достал из внутреннего кармана пиджака конверт. — Бери-бери! Это, скажем так, алименты, за несколько месяцев.

Настя понимала, что это Антон больше для отвода глаз обозначил. Все-таки, замечательный муж у нее был, правду сказала Лена. Да Настя и сама это знала. Но что делать, если на смену любви пришла дружба, и они стали дружить, как это раньше принято было говорить, «домами».

Гроза в доме у Насти разразилась ровно через неделю. С утра она резко поговорила с Никитой, который себя третий день «чувствовал плохо». От ее упреков муж почувствовал себя еще хуже, что и высказал грубо и громко.

Настя внимательно посмотрела на него, отчего Никитос внутренне поежился, а внешне не показал виду, и даже нагло спросил:

— Обед есть?

Настя от наглости его опешила, но ругаться очень не хотелось.

— Щи в холодильнике.

— Что, опять эта плебейская еда??? — брезгливо спросил мучающийся головной болью супруг. Правда, тут же сообразил, что холодный щец — это отличное «трезвевательное» средство, и по идее супруге бы спасибо сказать за такое меткое попадание в гастрономическую тему, но дух противоречия в нем в такие суровые моменты был силен.

— Не хочешь — не ешь, — отрезала супруга, и хлопнула дверью.

Настя уехала на консультацию в Ритулькину турфирму «Орион». Подруге удалось уболтать свое руководство раскошелиться на аквариумы для загородного пансионата, и Настю представила, как специалиста высокого класса. Ей предстояло посмотреть планы помещений пансионата, прикинуть объемы декоративного рыбного хозяйства, рассчитать все — количество аквариумов, их обитателей и растений, и обозначить примерную сумму расходов.

Настя планировала управиться со всеми подсчетами до обеда, но сначала директор турфирмы Вадим Черёхин задержался, потом появился, но уговорил Настю до начала работы перекусить, а «перекусить» оказалось настоящим обедом, потом они обстоятельно знакомились с планом пансионата, прикидывали, в каких помещениях и какие аквариумы можно поставить.

Вадим Черёхин решил, что аквариумы — он мгновенно перенял у Насти ее профессиональное слово — «банки», должны быть большими.

— Настя, максимально большие объемы планируем! Пусть вас не беспокоит цена! Ваша задача — дать рекомендации и помочь нам определиться с суммой! — у Черёхина от восторга горели глаза.

Сумма получилась солидная. Но директор «Ориона» спокойно посмотрел в бумажки, и приписал к итогу еще кругленькую сумму:

— Это ваш гонорар, Настя! Вас устраивает?

— Вполне, — Настя и за меньшую сумму согласилась бы на эту работу, а за такую готова была приступить немедленно.

Они подписали с Черёхиным договор, и Настя, не откладывая в долгий ящик, отправилась в фирму, которая занимается поставкой и монтажом аквариумного оборудования. Там ей улыбнулась удача: услужливый и внимательный менеджер Николай, узнав, что Настя будет покупать не один аквариум, а несколько, а также все комплектующее оборудование для них, и, возможно, заключит договор на обслуживание с фирмой-поставщиком, тут же объявил ей о существенных скидках.

Настя была очень довольна: мало того, что быстро определилась с ценами, нашла все необходимое в одном месте, так еще и сэкономила, что, конечно же, порадует Черёхина.

Домой вернулась поздно, уставшая и голодная.

Дом встретил тишиной. Переобувшись в прихожей, Настя заглянула в комнаты. Никитос был в своем привычном для него в последнее время состоянии. Он лежал на диване лицом к стене, и храпел на всю комнату.

В детской было подозрительно тихо. Сережа вышел в прихожую, и приложил палец к губам — «Тише!»

— Что случилось? — шепотом спросила Настя у сына. — Где Васька?

— Спит, — шепотом ответил Сергей.

— Спит?!! Он не заболел?! Ты температуру померил?!

— Не заболел. Мам, он просто плакал.

— Плакал? — Настя вздрогнула. — Кто его обидел? Что тут было???

Сергей взял ее за руку и потянул в кухню.

Настя беспокойно осматривала свое кухонное хозяйство. Вроде, все, как всегда.

Стоп! На столе тарелка, а в тарелке три рыбных хребта. Под столом — Филимон, старательно трущий лапой усатую морду. Бабушка говорила «гостей намывает». А Настя знала, кот так умывается после сытного обеда. Рыбу жрал, видать!

— Что за рыба? — Настя не помнила, чтобы у нее была рыба в холодильнике. И тут сердце у нее сжалось от страшного предчувствия. Она шагнула, было, в комнату, но Сережа ее остановил:

— Мам! Это кои…

— Кои?! Это вы коту скормили рыбок? — Настя чуть не задохнулась от возмущения и жалости. — Коту??? Кои???

— Мам, да Фильке только головы достались! Карпиков Никитос зажарил и съел.

— Никита??? Никита съел рыбок??? Сынок, он что, с ума сошел???

— Не знаю. Васька увидел головы на сковороде, и заплакал. У него была истерика. Я дал ему две таблетки валерьянки, и он уснул. А дядя Ник отдал головы Филимону… Вот так…

Настя решительно вошла в комнату, где храпел Никитос. Она сразу поняла, что разбудить мужа будет не так просто, поэтому вернулась в кухню и набрала в ковшик холодной воды. Без лишних слов она плеснула в него водой. Никита фыркнул, поморщился, открыл глаза, и сказал:

— Ты… это… не рехнулась часом? А в глаз?

— В глаз сейчас ты получишь! Ковшом!!! — Настю трясло. — Ты что сделал, скотина? Ты что, с голоду умирал???

— Ты про что? — похоже, он и в самом деле не понимал, что натворил.

— Ты зачем карпят съел? — Настя чуть не плакала. — Ты хоть понимаешь, что ты сделал?

— Ты про рыбу? Что? Жалко? Она ж здоровая такая! А меня не жалко? Одни сплошные щи!!!

— Ты хоть понимаешь, что ты сделал? И какую травму ты детям нанес?

— Какую травму??? Нет, детей я не трогал! Дети тут при чем?!!

— Эти рыбки в Японии почти священные! Они — члены семьи! Там есть мужчины, которые даже не женятся, храня верность одной своей любимой рыбке кои!

— Во, идиоты! — сделал вывод Никита. — Все не как у людей! Рыба вместо жены! Хотя… А что? Это клево! Хочу в Японию!!! — Никита качаясь из стороны в сторону поковылял в кухню.

Настя привалилась к дверному косяку. Она, как в бреду, повторяла:

— Рыбки, которые почти члены семьи… Одна рыбка дороже жены… Это он, считай, меня съел! Ну, нет! Это конец!

Настя решительно шагнула за Никитой в кухню, где объявила ему:

— Все! Я долго терпела! Больше не могу! Я сейчас соберу твои вещи!

— Какие вещи? И куда? Мы куда-то уезжаем?

— Нет! Мы остаемся! Уезжаешь ты! В вашу с мамой квартиру. Ключи у соседки на площадке!

Настя достала из шкафа старый чемодан, откинула крышку, вытряхнула из него пыльные газеты и журналы.

Никита с интересом наблюдал за ее действиями. Это было что-то новенькое. Ну, бывало, поорать могла Настена, маму его недобрым словом вспомнить, но чтобы вот так!

— Это что? Я должен уйти? Но я, Настенька, ухожу только один раз!

— Вот и хорошо! Как раз одного раза и хватит!

Никита замолчал. Потом протиснулся мимо Насти в комнату, и через пару минут вышел оттуда с пакетом.

— Я готов.

— Молодец.

— Мне нужны деньги на дорогу!

— Я вызову такси, тебя довезут прямо до дома, а потом уж думай, как ты будешь зарабатывать.

Настя позвонила свекровкиной соседке и предупредила ее, что Никита придет за ключами от квартиры. А потом вызвала такси.

Пока ждали машину, она не проронили ни слова в ответ на Никитины упреки. Потом они с Сережей проводили Никитоса до машины, втолкнули вещи в багажник, и под удивленным водительским взглядом, коротко попрощались. Так, как это делают тогда, когда не предполагают более встречаться.

— Прощай, — сказала Настя, и протянула водителю деньги.

— Пока! — кивнул Сережа.

Они развернулись и быстро пошли домой. Старенький «Жигуль», замаскированный под такси, тяжело вздохнул у них за спиной, и, скрипнув чем-то отечественным, изношенным на российских дорогах, тяжело оторвался от края тротуара и пополз прочь со двора.

Настя обернулась на крыльце, но автомобиль уже почти растворился в кромешной темноте, и только робкий шорох шин был слышен в гулкой тишине двора.

— Ма… — Сережка прижался к Насте. — Тебе жалко дядю Ника?

— Жалко? Да, пожалуй, именно жалко. Но себя уже больше жалко. Я устала…

Дома они погоревали по-сиротски перед аквариумом, в котором стало просторнее благодаря зверскому аппетиту пьяного гражданина Никиты Волкова — теперь уже почти бывшего мужа Насти Савельевой, и отправились спать.

Утро принесло Насте новые неприятности. То, что так удачно складывалось накануне вечером, утром вдруг оказалось пустой затеей. Насте позвонил Вадим Черёхин, и сообщил, что, к сожалению, с проектом оформления пансионата аквариумами придется повременить.

— Анастасия, мы ни в коем случае не отказываемся от него совсем, но сдвигаем все пока на неопределенное время. Финансовые трудности, знаете ли… Но мы выплатим Вам часть гонорара! Все-таки, вы занимались этим вопросом. Я позвоню Вам, когда можно будет получить деньги.

Деньги — это если бы Настя сделала все, как задумывалось, а «часть гонорара» — это те крохи, которые, ну, никак не спасут отца русской демократии. А значит, снова надо брать ноги в руки, и заниматься поиском работы. И от одной этой мысли Насте стало не хорошо, и навалилась такая апатия, что она просто завалилась на диван с книжкой, и пролежала до вечера, до того момента, пока ее старший сын не привел из детского сада младшего. Насте пришлось покинуть свое диванное гнездо, и отправиться на кухню, где дети гремели посудой.

Сережка и Васька были такими покладистыми за ужином, что Настя даже спросила, здоровы ли они. Дети порадовали ее отменным аппетитом и примерным поведением, что подняло ей настроение, и она решила хоть немного прибрать квартиру. После вчерашнего изгнания из нее непутевого мужа и отца, в прихожей на светлом линолеуме катались воздушные колбаски пыли, слетевшие с антресолей, а из-под вешалки торчали старые газеты, которые Настя вытряхнула из чемодана.

Через час у Насти все вокруг блестело, и оставшиеся силы она решила бросить на наведение порядка в своем рабочем портфеле. О-о, это целая история! Всякий раз, вытряхивая на кухонный стол содержимое своей сумки, она не переставала удивляться тому, в какую помойку успела превратить ее за каких-нибудь две недели!

Десяток авторучек, три блокнота, косметичка, кошелек и очки в футляре — это было самое приличное из содержимого. А остальное…

Настя перевернула портфель, потрясла. Из него высыпались две упаковки жевательной резинки, одна была повреждена, и белые мятные подушечки летели вместе с огрызком карандаша для корректировки бровей, раскрошившейся компактной пудрой, мелочью и смятыми чеками из супермаркета. Зато нашлась заколка для волос, потерянная давным-давно, номер телефона одноклассницы Вали Киселевой, которую Настя случайно встретила в городе, записанный на обрывке газетной бумаги, и запасной ключ-таблетка от домофона.

Настя расстегнула кнопку бокового кармана и еще раз потрясла портфель. Из кармана кроме расчески, выскользнули два конверта. Один надорванный, из банка. Второй толстенький, не вскрытый, с адресом, надписанным ровным круглым почерком, какой встречается еще порой у прилежных учениц начальной школы.

Письмо ласточкой пролетело мимо стола и приземлилось на полу. Настя подняла его. Адрес на конверте был ее, и фамилия ее, и имя. А вот обратный адрес ей совсем ни о чем не говорил: поселок в Лужском районе Ленинградской области. Фамилия отправителя Насте была хорошо знакома — Савельев, такая же, как и у нее. Имя отправителя — Артем Аркадьевич. И отчество, как у Насти. Она надорвала письмо, достала из конверта сложенный втрое лист бумаги, расправила его.

* * *

Артем Аркадьевич Савельев был бизнесменом средней руки. Лимузином иностранным длиннозадым не обзавелся, летал по району на «Жигулях», не очень новых, но родных — у него всю жизнь только они и были. Друзья ржали, подкалывали, мол, отечественному автопрому умереть не дает куровод Тёма Савельев!

Куровод — это потому, что Савельев с двумя приятелями в свое время приобрели умирающую птицефабрику в районе и сделали из нее передовое предприятие.

Еще до перестройки по всей стране под продовольственную программу понастроили птицефабрик, и тощенькие «синие птицы», сиротливо лежавшие на прилавках магазинов, сделали свое дело: не дали умереть голодной смертью населению. В отличие от самих предприятий по их выращиванию, которые приходили в упадок.

Птицефабрика, которую Артем Савельев и его приятели решили приобрести, находилась в состоянии банкротства. Ни яиц, ни цыплят, ни бройлеров. Одни убытки!

Электричество было вырублено за долги, работники и работницы поразбежались, не дождавшись обещанной отдачи долгов по зарплате. С налогами надо было разбираться серьезно. Вернее, с государством, которому птицефабрика была должна, как говорил приятель Артема Савельева — Саня Скоков, «по жизни».

Это было практически «мертвое» производство. И компаньонам удалось его возродить. Возродилось, как Феникс из пепла. Его и назвали так — «Птица Феникс».

Денег в эту «птицу счастья» они вбили не мало. Приобрели новейшее оборудование, отремонтировали курятники, и начали потихоньку производить продукцию — бройлеров. Спортивных таких птичек, в большом количестве.

Правда, были все они в этом деле дилетанты, но все-таки не до такой степени, как некоторые. Рассказывали тогда в их профессиональных кругах чудную историю, в которую кто-то верил, а кто-то — не очень. Может, что-то и приукрасили талантливые рассказчики, но суть не исказили.

А всему виной была злейшая конкуренция! «Птичек» -то по России понастроено было не мало, и хоть в области хватало своих производителей, на рынок то архангельские, то вологодские, то новгородские лезли со своими яйцами и бройлерами! А рулили фабриками порой жуткие дилетанты, которые ни бельмеса не понимали в съедобных пернатых. И вот одному такому непутевому директору-конкуренту шепнули по секрету большую тайну, что, якобы, некоторые птицефабрики договариваются с колбасными заводами, и продают им перо. И колбасники, вроде, с радостью принимают его у птичников.

«На фига?» — спросил директор, которого уже достала проблема уничтожения куриного пера. Вывозить дорого и хлопотно, закапывать тоже, а сжигаешь его — воняет на всю округу так, что или «зеленые» всполошатся, или ожидай ноту протеста от какого-нибудь гринписовского сообщества.

А тут от идеи еще и «живыми» деньгами пахло.

— А на фига колбасным заводам наше перо? — переспросил директор.

— Да все просто! Колбасники перо принимают, моют, сушат, измельчают и в фарш добавляют.

От информации этой директору стало не очень хорошо. Колбаску он любил. Но, получается, его надували производители мясных деликатесов???

Впрочем, сейчас речь не о директорских вкусах и пристрастиях. Тут покруче будет. Одним махом двух зайцев убивает: и от сора перьевого избавляется, и заработает на этом. Приварок не велик, но это все-таки лучше, чем просто закопать денежки.

Ближайший к фабрике колбасный заводик был в Луге. Директор решил не откладывать в долгий ящик денежное дело и кинулся искать грузовик. В голове у него щелкал калькулятор: директор перемножал килограммы перьев, десятки, сотни килограммов, всю эту перьевую кучу, что скопилась у него в курятнике, на копейки.

Облизываясь от предвкушения удачной сделки, он загрузил кучу перьев в грузовик и повез в Лугу. Перо летело из грузовика во все стороны, и рабочий, которого директор прихватил с собой на операцию, пытался прикрыть ценный груз брезентом. А время поджимало немилосердно — конец рабочего дня!

Наконец, доехали. Директор влетел в клиентский отдел и бодро так крикнул:

— Где тут у вас перья сдают?!!

Девушки, сотрудницы отдела, с недоумением на него посмотрели, явно не понимая, о каких перьях речь идет. Дядька, вроде, солидный, при галстуке, и с какими-то перьями.

— Какие перья, гражданин? — спросили его удивленно.

Директор разнервничался, главным образом из-за того, что время идет, и осталось до конца рабочего дня каких-то десять минут.

— Миленькая моя! — ласково обратился к девушке, которая ему вопросы задавала. — Я про те перья, которые вы на птицефабриках закупаете, моете, сушите, измельчаете и в колбасу добавляете…

Надо сказать, что весь этот диалог происходил при большом скоплении покупателей, которые приехали договоры заключать на поставки колбасы.

Они возмущенно загомонили, мол, что за хрень? Какие перья??? Начал назревать скандал. Директору объясняли, что никакое перо на заводе у птичников не принимают и в колбасу не добавляют. И вообще, их колбаса чуть ли не лучшая в мире, и на выставке продуктов питания в одна тысяча каком-то замшелом году от рождества Христова колбасу эту даже медалью наградили. И за клевету директора паршивой птицефабрики могут и в суд потянуть, а для начала — накостылять ему по первое число.

Директор разозлился, и начал доказывать, что ему сказали люди, которые постоянно сдают перо, как колбасную добавку, и деньги за это получают.

Крик поднялся такой, что директор усомнился в том, правильно ли понял знающих людей. Но было уже поздно. Девушки, полыхая от возмущения, вызвали охрану, и директора изгнали прочь за проходную завода. Спасибо, что еще не отоварили пендалями по полной программе. Но слов нехороших в свой адрес он услышал не мало.

Смутно понимая, что его, кажется, разыграли, директор, скрипнув зубами, поперся в обратный путь на птицефабрику. Перо ведь не вывалишь на трассе. Не дай бог докопаются, кто сбросил мусор, затаскают по судам и обложат штрафами!

Вернулись на «птичку», а там по причине позднего времени уже нет никого. С одной стороны хорошо — никто позора директорского не видел! С другой…

Водитель самосвала запсиховал, и пока директор по курятникам бегал, свалил перо посреди двора и уехал.

Директор кинулся на соседнее предприятие, договариваться, чтобы ему дали бульдозер. Бульдозерист готов был подхалтурить, но не за так просто, а за деньги. Пришлось директору раскошеливаться. Мало того, что не заработал ни копейки на перьях, так еще и из своего кармана вынужден заплатить за бульдозер.

Но все же сговорились. Пригнали бульдозер. Тут другая беда: водитель по причине окончания рабочего дня был уже не совсем трезв. А если правильнее сказать, то был он просто на рогах, но яму выкопал. А вот как перья стал в нее сгребать, так не рассчитал силы и траекторию, да и темно уже было. В общем, бульдозер вместе с бульдозеристом в эту яму вслед за пером завалился.

Ситуация комичная, но не для директора фабрики. Бульдозер «левый», доставать его из ямы надо по-любому, и доставать именно сегодня, потому что, как представил директор, что завтра недруги его со смеху умрут, на эту картину глядя, так ему совсем плохо стало.

Пригнали единственный, какой был на фабрике, грузовик, зацепили бульдозер тросом. Тут лирическое отступление требуется. Все это уже было глубокой ночью, при свете звезд и луны. Да…

Чтобы покрепче было, грузовику трос зацепили за заднюю ось. Водитель грузовика включает передачу. Пьяному бульдозеристу тоже командуют — включайся и жди отмашки.

Почти боевая готовность на площадке, как на космодроме «Плесецк». «Грузовик готов?» — «Готов!», «Бульдозер готов?!». Молчание утвердительное, «Готов!» стало быть. Отмашка. Водитель грузовика на газ давит со всей силушки. Бульдозерист тоже. Только он спьяну передачи перепутал, в заднюю не попал. Поднатужился бульдозер, из-за чего еще больше углубился в яму, и… оторвал грузовику заднюю ось.

Ну, в общем, как в том анекдоте, где мужик по пьянке и в горшок с дерьмом ногой попал, и в банку с краской, и о шланг садовый запнулся… А потом лежит, глядя в небо и удивленно говорит: «Ну, блин, «Форт Байярд»!

Кто-то говорил, что все это, до самого анекдота про Форт Байярд — чистый анекдот и есть. Но Артемка Савельев на сто процентов знал, что не анекдот, а самая настоящая правда. Потому как именно они таким хитрым способом насолили своим конкурентам.

Потом дела у них пошли получше, так как компаньоны не стояли на месте, а постоянно что-то придумывали, ассортимент расширяли. Но все это не на широкую ногу, а по чуть-чуть. Малый бизнес, так сказать.

И не зря говорят, что на трудах праведных не построишь палат каменных. Дом Артем, конечно, поставил себе, но никакой не каменный новомодный коттедж, а срубили ему мужики крепкий деревенский пятистенок в два этажа. Терем!

И жить бы в нем, как в сказке, Артему Савельеву, с женой любимой, с детишками мал-мала-меньше, с матерью-старушкой. Но сказки — это сказки, а в жизни все куда суровей и круче.

Жена Тёмы, как та старуха с золотой рыбкой! Поначалу была девка как девка — лужская, местная, без выпендрежа. Работала бухгалтером на мебельном предприятии. Родила сначала дочку, а потом сына. Артем нарадоваться не мог на свою семью.

А потом Таньку его словно подменили. Что ни день, то новая прихоть. Артем и так не обижал ее. Был внимательным и не жадным на подарки и цветы. Но ей всего этого уже мало было. Жена хотела заоблачного, того, чего он никак позволить не мог. И скандалы в их сказочном доме-тереме стали явлением обычным. И смешили они всю деревню, так как там все на виду, а слышимость такая, что и рад бы не выносить сор из избы, да визгливую Таньку слышно было за версту.

Матушка Артема — Надежда Константиновна, переживала по этому поводу страшно. Невестка запретила внукам появляться на бабкиной половине, и она никакими подарками не могла заманить к себе, еще вчера таких ласковых и нежных, Маринку и Витюшку.

Потом все объяснилось просто: Танюха познакомилась с питерским кавалером, и так ее захороводило, что плюнула она на своего сельского мужа-бизнесмена, и ударилась в бега в северную столицу. И хоть была у кавалера скромная комнатенка в коммуналке, где им было тесно вчетвером, польстилась Татьяна на то, что под боком у нее был не огород деревенский, а театр на Фонтанке. Это уж потом она поняла, что в театр-то по-соседски не завалишься, и каждый день горожане по театрам не ходят, а поначалу, приезжая к родителям, она бегала по подружкам и рассказывала им, что живет в самом центре Петербурга.

Тёма при этом недоумевал: ну, и какой прикол жить рядом со знаменитым театром в зачуханной коммуналке, в тесной комнатенке, с общим туалетом на пять семей, с ванной, в которую он побрезговал бы даже одной ногой встать??? Это при том, что в его доме, хоть и сработанном под деревенский терем, но внутри все было по уму: две ванных комнаты, два теплых туалета — по одному на этаж, просторная гостиная в пристройке с сауной и бассейном на первом этаже, со спальней огромной и детскими комнатами. Эх, да что там говорить! Даже маменьку Тёма отделил от своей семьи, чтоб женщины — молодая и старая — не делили кухню и не ссорились по хозяйству. У маменьки на ее половину дома с улицы свой вход был, так что, считай, отдельное жилье. И вот эту вот всю красотень дура его, Танька, поменяла на комнатенку полутемную, зато у театра на Фонтанке???

Да что, он ее в театр, что ли, не возил? Возил! И детишек в цирк. Ну, ясно дело, не каждый день, и даже не каждый выходной. Ну, так и они там, в самом центре проживая, по театрам не очень-то ходят! Значит, что-то тут другое было. Видимо, любовь вся, какая была, куда-то улетучилась. Была — и нету! И от этого было Тёме Савельеву совсем не по себе. Как так? У него вот она, любовь! И к Таньке непутевой, и к детям своим. А у нее, стало быть, уже и не любовь?!

Помаявшись от этих непростых переживаний, Артем попытался рассуждать трезво. В очередной приезд его бывшей супруги, он отловил ее у платформы. Поздоровался. От него не укрылось, что Танька уже не так сияет, как было это полгода назад. Как будто шарик воздушный, прозрачный и радужный, туго звенящий и бьющийся на нитке в самом начале его торжественного парадного полета, вдруг слегка начал пропускать воздух. Еще малозаметно постороннему глазу, но ощутимо для того, кто наблюдал за ним изначально. Вернее, за ней. За супругой бывшей то есть. Так вот, не укрылось от Артема это. Увиденное его не обрадовало. Как раз наоборот, огорчило. Будучи по характеру прямым, да и прожитые вместе с Танькой годы позволили ему в лоб спросить:

— Тань, у тебя не все хорошо?

Танька вопросу не обрадовалась, обозлилась как-то, и резко ответила, чем только подтвердила его догадки — не все хорошо в ее новой семейной жизни. Но результат этой самой новой семейной жизни был у бывшей супруги, что называется, на лице: Татьяна покрылась бурыми пигментными пятнами, и даже широкий плащ не мог скрыть ее тугой большой живот.

— У нас все отлично! У тебя б так отлично было!

— А злишься-то зачем, Тань? Я ж не сделал тебе ничего плохого! Я только добра хочу. И… это… Тебе тяжело сейчас. Может, ты Маришку с Витюшкой нам отдашь с маманей? У нас и школа тут, и природа, и под присмотром будут дети. Да и… скучаем мы…

Татьяна губу кусанула и с вызовом ответила:

— Еще чего?! Сами справимся! В тесноте — не в обиде! Зато культура рядом вся!

— Ну-ну, Тань, там, стало быть, культура, а тут у нас — бескультурье полное. Ну, ладно, просить не буду. Только как лучше хотел.

Разговор о детях Артем заводил уже не раз, но все было бесполезно. У него было ощущение, что бывшая жена страшно злится за то, что сама же сделала, но из вредности не хочет признать свою глупость, и потому делает вид, что ей все еще нравится ее новая жизнь. И что детям их общим куда комфортней жить в этой питерской коммуналке без каких-то жилищных перспектив в будущем. Гонору ей было не занимать. Или хотелось ей, чтоб бывший муж поуговаривал побольше, поумолял ее.

А он и не умел, и не хотел. Было бы предложено, как говорится. Жалко было ему детей, которые выросли на свободе, а теперь их, как птичек, когда-то вольных, в клеточку заперли, но по странным законам детям предписывалось после развода жить с матерью, даже если жилищные условия их резко ухудшились.

Конечно, Савельев мог бы и пободаться, повоевать за детей в суде, но подумал, и не стал этим бесперспективным делом заниматься. Решил мирно Татьяне весь расклад выложить. Он же не собирался детей делить! Он лишь хотел, чтобы они чувствовали себя нормально, понимали, что у них есть мама и папа, что жить они могут, как у одного родителя, так и у другого, и его дом — это их дом. Но Татьяна с самого начала приняла позицию обиженной. А с чего бы?! Он ее за всю жизнь пальцем не тронул! И взбрыкнул не он, а она. Ей захотелось мужа городского и любви какой-то заоблачной.

Когда все это в сердцах Артем высказал бывшей жене, она в этом самом месте на него посмотрела каким-то странным взглядом и вдруг выдала:

— Именно. Именно заоблачной любви, Тёмочка!

Он потом долго думал, что бы это все значило?! Он ведь Таньку тоже любил. Цветы ей дарил, слова даже какие-то говорил. Если это не любовь, то, что тогда любовь? Опять же дети! Маришка с Витюшкой такие хорошенькие у них получились — загляденье!

В общем, Артем слегка запутался во всех этих любовных хитросплетениях. Может, они с Танькой под этим самым словом разное имели в виду?

От скуки Артем нашел себе хобби — начал раскапывать историю своего рода. Материнскую линию со всеми ее ответвлениями раскопал быстро: матушка Артема Надежда Константиновна на память не жаловалась и если уж не до седьмого колена, то до третьего точно, — знала свою родословную. И мать, и бабку с прабабкой, и двух дедов, и прочую родню, она помнила хорошо, с именами и отчествами, с датами жизни и смерти. А было той родни по этой линии видимо-невидимо, большого листа ватмана не хватило у Артема, чтобы древо рода своего нарисовать.

Правда, к моменту, когда Артем взялся серьезно изучать историю своих предков, маменьки уже не было в живых. А при жизни об отце его она говорить не любила. Губки поджимала на подобие куриной жопки, и скорбно молчала. Знал Артем лишь то, что не сокрыто было в маманиной душе — строчку из собственного свидетельства о рождении, где в графе «отец» черным по белому, вернее, фиолетовым по салатному с гербами, было написано — «Аркадий Казимирович Савельев».

И как вы прикажете строить родовое древо с такими-то данными?! Вот и вышло то древо однобоким, кривым: со стороны отца ни одной веточки, ни одного имени.

Помнил он еще, как однажды, когда он пристал к матери с этим вопросом, она отмахнулась в сердцах, и сказала, что никогда ничего говорить ему не будет про отца.

— Мать, дело прошлое! — по-своему понял материнское нежелание говорить на эту тему Артём. — Не важно мне, каким он был. Тут важна историческая правда!

— А историческая правда прописана у тебя в свидетельстве о рождении, — с обидой сказала Надежда Константиновна. — А больше ничего говорить не хочу.

Фамилия у матери, кстати, была не Савельева, а Лаврова. В Лугу они перебрались из Ленинграда сто лет назад, адреса прежнего Артем не знал, никаких доброжелательных соседок, которые в курсе всех дворовых сплетен — кто с кем спит, и от кого у кого дети завелись, — он найти не мог.

Долгими зимними вечерами он раскладывал на большом столе под яркой лампой черновик своего древа, с грустью смотрел, понимая, что придется ему остаться однобоким, и прорабатывал все дальше и дальше материнскую линию, в которой значились у него очень интересные родственники. Например, крепостной художник Василий Одунцов, работы которого висели в доме балерины Варенниковой, и были все до одной вывезены после революции в Тунис, а оттуда в Париж, где стали коллекцией одного частного музея.

Артем часами просиживал в Интернете, знакомился с людьми, которые в генеалогии собаку съели, писал письма, по зернышку собирал информацию. А заодно рассылал во всевозможные инстанции письма-запросы — искал следы своего отца Аркадия Казимировича Савельева, год рождения которого указал приблизительный, место рождения — город Ленинград. Точно он не знал, в Ленинграде ли родился его отец, написал, что называется, от балды да на удачу.

Большая часть писем, как в воду канула. Да оно и понятно было: считай, на деревню дедушке писаны, всех сведений о человеке — кот наплакал. Но эти неудачи Артем относил на счет электронной почты. Все-таки, не надежная штука, этот компьютерный «емеля» — ни тебе квитанции, как на почте, дескать, отправлено письмецо, ни уведомления о получении. И никто не знает, что получатель сделает с таким письмом. В папку с делом его не подошьешь, на подпись не отдашь. Если не хочется возиться — нажми на нужную клавишу, и письмо в ту же секунду улетит в корзину с электронным мусором, как будто его и не было.

И все же напрасно он грешил на всемирную «паутину» и электронную почту, потому что пришел ему ответ из адресной службы Петербурга. Правда, не очень письмо его порадовало, так как сообщили Артему, что «Аркадий Казимирович Савельев» давным-давно в лучшем из миров, но сообщили адрес, по которому он проживал. Тут уже Артем поднапрягся, и через десятые руки выяснил, что по тому самому адресу проживает гражданка Савельева Анастасия Аркадьевна — фамилия и отчество у дамы было точь-в-точь, как у него. А лет ей было чуть поменьше, чем ему — на четыре года младше была сестренка. То, что неведомая Анастасия была Артему сестрой — сомнений у него не вызывало. Папашка один, стало быть, сводная сестрица. «А что, это даже здорово! Был один на всем белом свете Артем Аркадьевич Савельев, и вдруг — сестра!»

Письмо Анастасии он написал по старинке — на листочке бумаги из школьной тетрадки в клетку и в конверте отправил в Петербург. Без долгих объяснений он написал незнакомой Анастасии, что у них общий отец, и хотелось бы ему на сестрицу свою взглянуть, а для начала можно бы и созвониться. И телефон свой написал.

И начал дни считать. Прикинул, что через недельку Анастасия позвонит ему. Хоть между Лугой и Питером расстояние не велико, но почта, как известно, не торопится. Это вам не «емеля» в компьютере! Неделю будет письмо идти — не меньше.

Но через неделю Анастасия не позвонила. И через две не позвонила. И через месяц тоже. Сначала Артем огорчился. Да еще думал, может, сестра его в командировке какой. А потом обиделся. «Как будто я хочу от нее чего-то! Да я не хочу! Я еще и сам могу дать!» — думал он.

Потом обида отошла, забылось все как-то. Но однажды, приехав в Питер по делам, Артем по адресу тому нашел дом — добротный, серого гранита, сталинский. «Ну, понятно все! Не вышла рылом лужская-то родня!» — с обидой подумал Артем, и постарался из головы выкинуть эту Настю.

* * *

Настя читала письмо и ничего не понимала. Брат! Какой такой брат?! Никогда ни от мамы, ни от папы она не слышала никакой истории о том, что есть у нее брат! И тетка Настина — болтушка и балаболка Валентина — ни разу, ни словом не обмолвилась о том, что у папы был еще ребенок.

Мысли спутались у Насти в голове. Одна из них, что это какой-то злоумышленник пытается ее развести на родительскую жилплощадь, оформилась особенно ярко. Но Настя тут же отогнала ее прочь. «Не девяностые годы! Что за глупости! Квартира — моя собственность, и собственность моих детей!», — подумала Настя, но мысль засела. И отогнать ее можно было только одним способом: с этим братом надо было встретиться, в глаза ему посмотреть и понять — чего он хочет от нее.

Настя решила не откладывать все это в долгий ящик: в неведении она бы и часа не прожила, извелась бы и исчесалась — водилось за ней такое, на нервной почве начинала зудеть кожа.

Настя присела на низенькую скамеечку в прихожей у телефона, и трясущейся рукой набрала номер. Гудки в трубке были долгими и длинными. Без ответа. «Ну, да… Это я дома сижу, а нормальные люди днем работают!»

Весь день она думала о том, как будет говорить с человеком, который утверждает, что она его сестра. Она не могла пока разобраться в чувствах, чего там было больше — радости или удивления, или настороженности. Что-то просто сдвинулось, как от землетрясения сдвигаются пласты земли. Когда раньше она слышала подобные истории, то от души радовалась за людей, и даже на себя такие истории примеряла. Вот бы у нее так же! Была одна, и вдруг — куча родни, и все тобой интересуются, все рады до слез. И передачу эту очень любила, в которой рассказывали про поиск людей, про воссоединение семей. Как она называется-то? «Жди меня» или «Жду тебя»… Впрочем, не важно. Важно то, что доброе дело делали люди людям — искали родных и близких.

Вечером она снова вспомнила про телефон неизвестного брата, и набрала номер. Трубку взяли на третьем гудке.

— Ало?

Голос у брата — а это, наверное, именно он и есть! — приятный: твердый, но доброжелательный. Настя тут же отметила, что по голосу он ей уже нравится. У нее всегда так было при знакомстве с новыми людьми. Для нее важно было, чтобы ей в человеке нравилось все: и голос, и внешность, и умение общаться.

— Здравствуйте! А могу я услышать Артема Аркадьевича?

— Можете! Уже слышите! С кем имею честь…?

— Я — Настя, Анастасия Аркадьевна Савельева. Вы писали мне…

— Да, писал! Настя, что же вы так долго молчали?!

— Вы простите, Артем, письмо ваше получила, но сразу не прочитала, и оно… затерялось! Простите.

— Настя, я так рад, что оно не потерялось совсем! И что вы позвонили! Вот я даже по вашему голосу уже знаю, что вы — очень хороший человек!

Настя рассмеялась! Надо же! Вот что значит родственники. Она ведь то же самое только что про него подумала.

— Я вас чем-то насмешил? — спросил Савельев.

— Нет, то есть — да! Знаете, я только услышала ваш голос, и сразу же сама себе сказала, что обладатель такого голоса — человек очень положительный.

— Вот видите! Все-таки родные люди — это очень здорово! Они с полуслова друг друга понимают.

Они оба немножко помолчали.

— Настя, я очень хочу с вами встретиться. И чем скорее, тем лучше. Надеюсь, и вы тоже не против. Как вы работаете?

— Я не против. К тому же, я сейчас не работаю, так что, как говорил Вини-Пух, «до пятницы я абсолютно свободен»…

— Отлично! Я приеду завтра! У меня, знаете ли, есть работа, но она такая, что я могу ее и забросить на какое-то время! И так, где мы встречаемся?

Настя обрисовала Савельеву место встречи — скверик неподалеку от дома. Там и люди всегда ходят, и мамочки детишек пасут. Брат — это хорошо, но для начала надо на него посмотреть.

Ночью она плохо спала. Снились какие-то беспокойные сны. Так у нее было всегда перед каким-то ожидаемым событием. С утра Настя отвела Ваську в детский сад и принялась за себя, любимую. Она так устала от всего, что произошло с ней в последние полгода, что просто хотела быть женщиной, у которой вдруг появился старший брат. В детстве она могла только мечтать об этом! Потом, когда стала понимать, что старшего брата у нее уже быть не может, то стала мечтать хотя бы о младшем, или, на худой конец, о сестре. Хотя, сестра — это был, конечно, не вариант! С девочкой надо было бы делиться нарядами и игрушками, а ей нужно было опереться на кого-то. У мамы был папа, а ей нужен был брат.

Потом, когда стала совсем взрослой, свое детское одиночество она переживала очень остро. Особенно, когда осталась совсем одна на всем белом свете. Потому и Ваську родила. И еще бы кого-нибудь родила, если бы не закидон Никитоса, да не кризис, который подкосил всех и откорректировал планы вперед на долгие годы. Хорошо, что с Васькой успела. И хорошо, что есть у него старший брат — Сережка, надежный и смелый. А еще есть сестренка — Ксюшка Сибирцева. И Насте уже не страшно за них, потому что она смогла сохранить отношения с бывшим мужем, который никогда, случись, что с ней, не бросит ни своего сына, ни Ваську.

И все-таки, ей было порой очень одиноко, даже в семье. Она завидовала по-хорошему Ритульке, у которой были Данила и Кирилл, которые любили ее. Правда, и хлопот от них ей хватало, но, когда Настя попадала в их компанию, она хорошо чувствовала, как они все связаны между собой, как одной веревочкой, невидимыми родственными связями.

И вот у нее, когда она совсем не ждала никаких чудес, вдруг объявился брат! Старший. И ей хотелось ему понравиться. Хотелось, чтобы он испытал гордость, увидев ее, красивую, самостоятельную.

Проблемы эти чертовы просто доконали ее. Настя чувствовала дикую усталость от всего. В последнее время зеркало не радовало ее совсем. И перед встречей с братом она решила привести себя в порядок.

Сначала — тело. Во время последней ревизии собственной кухни Настя обнаружила большую банку с сухим молоком. В пищу его употребить она бы не решилась, а вот для «ванны Клеопатры» — вполне.

Литр молока на ванну воды и пару ложек засахарившегося меда. Настя погрузилась в молочную воду, блаженно прикрыв глаза.

«Да-а-а-а-а… Эта царственная особа знала толк в деле!» — думала Настя, наслаждаясь теплой ванной. Не баня, конечно, но удовольствия — море! Она почистила лицо специальной мочалкой, сделала маску, и сразу почувствовала себя обновленной.

После ванны повалялась на диване перед телевизором с «лентяйкой» в руках. Она и забыла, когда такое бывало! Даже в лучшие времена, когда Никита еще не дружил с зеленым змием, что называется, взасос, Настя очень редко могла позволить себе такое безделье. А уж пульт для телевизора был вообще личной вещью мужа, хоть и телевизор, и тумбочка под ним принадлежали Насте — они еще задолго до Никитоса были куплены.

На встречу с братом Настя отправилась при полном параде: волосы слегка накрутила щеткой-феном, сделала маникюр, макияж. Осмотрела себя критично — зеркало не расстраивало ее. Если бы у нее была такая сестра, она на месте этого новоиспеченного брата была бы просто счастлива.

А он и был счастлив, Артем Савельев, даже весь светился. Он прохаживался по дорожке, с букетом гербер, которые упорно называл цветными ромашками, вглядывался в лица женщин, которые проходили мимо, пытаясь угадать в них Настю. Они все были хорошенькие, эти женщины, что проходили мимо. Не зря говорят, что русские женщины — самые красивые.

Или это он уже одичал в своих лужских лесах?!

Да нет, и в самом деле — красавицы, как одна! Вот эта — особенно!

— Здравствуйте! Артем?

— Настя??? А знаете, я, кажется, вас угадал! Во всяком случае, из всех женщин, которые встретились мне за последние сорок минут, вы — самая-самая! Вот какая у меня замечательная сестра!

Савельев протянул Насте веселый герберовый букет, и неловко поцеловал ее в щеку. Она успела уловить терпкий аромат хорошей туалетной воды, и поймала за хвостик мысль: вот уже полгода, как закончились ее любимые духи, остался только флакончик, который она иногда нюхала. Запах прошлой жизни…

Да…

Настя встряхнулась, и в упор посмотрела на Артема. Она совсем не испытывала никаких неудобств. А что тут такого?! Он же не просто мужчина, встретившийся в ее жизни, он — брат! Старший. Правда, они совсем были не похожи. Нет, что-то такое савельевское в нем было, но сказать про две капли воды, что похожи друг на друга, как-то было нельзя. Да и объяснимо все: все-таки они не совсем родные брат и сестра, а сводные. Вот разные мамы и дали им разные черты лица. Ничего удивительного!

И все же, много было у них и общего. Поговорили пятнадцать минут, ни о чем и обо всем, и заметили, как сходятся во взглядах, какие одинаковые суждения у них, и у Насти отпали все сомнения: да, этот Артем — ее брат.

Он ей и документы свои показал — паспорт с пропиской, а главное — свидетельство о рождении, в которое был вписан их общий отец — Аркадий Казимирович Савельев.

…А ведь что-то такое когда-то давно папа говорил, про мальчика, который мог бы у них в семье быть. Настя помнила этот разговор родителей. Шуточный, вроде, но папа тогда как-то очень уж серьезно про этого мальчика, который мог бы быть, сказал. Подробностей Настя не помнила, а вот суть, и интонацию. Вот тебе и раз! А папа тогда не договорил маме, хотя с языка у него чуть было не сорвалось что-то тайное! Эх, жаль, спросить уже у них ничего нельзя!

— … а мама твоя рассказала тебе, где и как она с отцом познакомилась?

— Нет. Мама была нрава крутого. Она не хотела говорить на эту тему, и заставить ее было невозможно. Да она еще так расстраивалась, что я просто перестал ее дергать. Замужем мама не была, всю жизнь одна прожила. Вернее, со мной… Знаешь, меня этот вопрос как-то перестал волновать, и я бы, наверное, никогда не узнал, что у меня есть сестра, хотя, мог бы и догадываться, что есть где-то сестры и братья… Да, так вот, мог бы не узнать ничего, не начни я собирать историю своего рода. Древо нарисовал, мамину линию собрал хорошо, бабка еще жива была — много рассказала. А вот отцовскую линию… Полдерева пустует. Ничего не знаю. Вот теперь с твоей помощью надеюсь исправить!

Савельев посмотрел Насте в глаза, улыбнулся, и тут ему словно кто-то со всей силы врезал под ребра, аж дух захватило. Сердце сбилось с ритма, и в голове стало жарко-жарко. Что это — Савельев сразу догадался. Не мальчик, проходил уже такое.

Настя ему очень понравилась, очень. Но, как сестра! Так откуда тогда это знакомое, до тошноты и головокружения волнение?!

— Артем, есть предложение — забрать из садика Ваську и погулять. Ты как? — спросила Настя.

— Я — за! Вперед?!

Васька Артема принял, как будто знал его всю жизнь.

— Дядя Тёма! Мама мне сказала, что ты нам с Сережей настоящий дядя. Это так?

И дальше без всякого перехода:

— А у нас недавно папа был. Но он съел наших карпов, и мама его навсегда отправила к бабушке Кларе. А еще у нас есть папа Тоша. Он настоящий папа Сережин, и Ксюшин. Только у Ксюши другая мама — мама Лена.

Васька держал за руки Настю и Артема, и скакал, как обезьяна, между ними. Настя не узнавала своего ребенка. Она давно не видела его таким счастливым!

— Пойдемте пить чай? — у Насти голос дрогнул, и она сама не поняла, пригласила она гостя, или вопрос ему задала.

А он вопроса не услышал.

— Пойдем! — просто сказал, как будто сестры у него каждый день находились. — Только я с вашего позволения на пять минут в магазин — к чаю что-нибудь куплю.

— Артем, все есть, — попыталась остановить его Настя. Хотя «все есть» — это пакет овсяного печенья, немного сыра, хлеб и шоколадка, спрятанная на «черный день». Да, еще лимон!

Артем махнул рукой:

— Идите потихоньку к дому, я догоню.

Он догнал их через минуту. В руках у него была огромная коробка шоколадных конфет. А когда дома Настя выставила на стол свое скромное угощение, он все понял, и ему жар в лицо кинулся: тут, похоже, все куда хуже, чем он думал.

А Настя и не скрывала:

— Вот так осталась совсем без работы. Как говорил мой незабвенный супруг — в поиске!

Настя грустно улыбнулась.

Помолчали. Слышно было только, как Васька смешно хлюпает чаем, от души закусывая конфетами.

— Вот что, Настя… — Артем задумчиво посмотрел на нее, и его снова захлестнуло горячей волной, и внутри у него все вибрировало от этой волны. — У меня есть к тебе предложение: поехали ко мне. У меня дом хороший, огромный. Места в нем — для всех хватит. И дело есть. Есть птицефабрика. А можно еще что-нибудь придумать. Ну, например, рыб твоих декоративных можно разводить. Я ведь так понимаю, они растут, и скоро этот аквариум станет тесен.

— Это так, да. Правда, кои умеют подстраиваться под условия. Если тесно, то и они не растут. Но при этом становятся менее интересными. И поэтому места им скоро понадобится много, и я уже сама думала о том, что с ними делать…

— Ну, вот, а у меня пруд! И уже через месяц их можно туда запустить. А на зиму… Придется бассейном пожертвовать! В общем, Настя, думай над предложением, и я буду рад, если ты примешь его. Так проще будет тебе с детьми. А мне… Я очень рад буду помочь близким людям.

Настя задумалась. Нет, она не решала для себя, принимать предложение или нет. Она задавала вопрос себе, почему человек, с которым она знакома меньше суток, готов сделать для нее и детей все, и почему их отец не спросил, как она будет жить.

А предложение-то реальное. И, надо сказать, хорошее предложение. Впереди лето, и это будет отдых, как на даче. Все равно на отпуск у моря нет денег.

— Тёма, спасибо тебе… Я подумаю!

— Да что думать?! Работы у тебя нет? Нет! Лето не за горами, а детям отдыхать надо, а у меня, считай, дача. Места всем хватит. И нам, и карпам вашим. Обузой не будешь, не переживай. И, это… Настя, у меня не осталось родных людей, совсем не осталось. Друзей много, есть партнеры по бизнесу, а хочется другого. Ну, ты понимаешь. Вот Васька дядей меня назвал, и так тепло стало. Могу теперь сказать, что у меня есть племяш, и не один. И, я, кажется, на «ты» перешел….

— Нормально! Брату с сестрой «выкать» не стоит!

— Ну, да…

* * *

— Рит, я не знаю, что делать… — Настя перебирала гречку, в которой было столько мусора, что место ей было в помойке. — Тёма приезжает каждый выходной, встречам радуется, как ребенок, и зовет нас в деревню. Ты б что сделала, а?

— Насть, советовать что-то сложно. Ты сама уж должна решить.

— Ну, а я, кажется, уже и решила. Поеду. Сережка с Васькой согласны. А Тёма обещает нам половину дома, которая после матери осталась и пустует.

— Ну, и хорошо! Знаешь, я тогда попрошу тебя сдать мне эту вашу квартиру. Порядок гарантирую! Только… — Рита замахала рукой, не давая Насте возражать. — Знаю, что ты скажешь, и слышать не хочу. Я буду платить тебе. И это нормально! Насть, у нас, в отличие от многих, дела идут. Я удивляюсь, как у нас это получается, но не зря говорят, что некоторым кризис в пользу. Мы вот развернуться сумели. Так что, я не страдаю от безденежья, не сижу на мели. Больше тебе скажу: я все равно собиралась снимать жилье. Не могу я из Сиверской в город ездить каждый день! И братцы-кролики мои готовы оплачивать мне аренду частично.

Настя слушала подругу, и понимала, что все уже решено, все-все. Все складывается как нельзя лучше. У Сережи — каникулы, Ваське на даче будет полезно пожить, да и она надеется поработать — Артем обещал.

* * *

«Вот так неожиданно жизнь развернулась на сто восемьдесят градусов, — думала Настя, заводя тесто для пирогов. — Я живу в доме моего брата, о существовании которого два месяца назад даже не догадывалась».

Они переехали в деревню в последний день мая. За неделю до этого Артем перевез на новое место жительство карпят, которые изрядно подросли. И если бы не стечение обстоятельств, то скоро Насте пришлось бы ломать голову над тем, как устроить их попросторнее.

А в доме Артема им всем было просторно. Карпы поселились в пруду, а Настя с детьми разместились на половине Тёминой мамы, где было три комнаты на втором этаже, и большая кухня-столовая — на первом. Окна выходили в сад, и Настя прикрывала их только тогда, когда после особенно жарких дней на теплую землю обрушивались летние ливни, после которых ночами заметно холодало. Да и то не надолго. Лето радовало погодой, урожаем ягод в саду. А в лесу попадались первые грибы — колосовики.

Настя обустраивала слегка запущенную территорию вокруг дома, рассаживала по-хозяйски цветы, которые привозил из питомника Артем, строила большую альпийскую горку на берегу пруда, с узкими дорожками вокруг островков земли и каменистых грядок.

С работой для нее Артем не торопился. Наоборот, он намекнул Насте, что летом ей лучше отдыхать, выгуливать Ваську, и варить варенье, чем Настя и занималась с удовольствием. А еще готовила борщи, которые ей удавались на «пять баллов», стряпала пироги и откармливала мужиков.

* * *

Такого беззаботного лета у Насти не было давно. С самого детства, когда они всей семьей выезжали на съемную дачу в Репино. И истома жарких дней, и душные по-южному вечера, и холодный квас из запотевшей трехлитровой банки, и мягкая, как пух, теплая земля на огороде — это все оттуда. Она и не предполагала, что так может быть, и что все эти мелкие деревенские радости могут сделать ее счастливой.

Она просыпалась рано, чего не случалось с ней давно. И совсем не потому, что ей нужно было на работу ни свет — ни заря. Просто, спать стала ложиться раньше, чем в городе, где имела привычку засиживаться за делами до глубокой ночи.

А здесь, наглотавшись за день воздуха, настоянного на травах, и, наслушавшись вечером соловьев, Настя засыпала рано, и спала без сновидений.

Весь день она занималась детьми, домом, заготовками. Артем уезжала рано, когда все спали, а вечерами, возвращаясь с работы, заглядывал к ним на половину только тогда, когда видел, что там горит свет. А если было темно, то он плотнее прикрывал двери, чтобы звук телевизора или радиоприемника не мешал Насте и детям отдыхать.

Половина Артема от них не запиралась совсем, и в отсутствие хозяина Васька обходил его владения. «Хочу к дяде Тёме!, — говорил он упрямо, и отправлялся в гости на соседнее крыльцо, даже если хозяина дома не было.

Поначалу Настя боялась, что Васька упадет в бассейн. Он был устроен прямо в доме, в той его половине, где была сауна. Но Васька пару раз сходил туда, боязливо прошел по кромке чаши, выложенной камнями и наполненной водой, и интерес к этой части дома потерял. К тому же, во дворе специально для него был устроен маленький бассейн, надувной, с прозрачными голубыми бортами, с яркими рыбами, которые отражались в воде, создавая иллюзию настоящего моря.

А в доме дяди Тёмы было так много интересного! Особенно, в его кабинете. Там, кроме стеллажей с книгами, на самый верх которых надо было забираться по лесенке, был кожаный диван, на котором можно было попрыгать, когда никто не видел. Диван пружинил, как батут, и у Васьки дух захватывало от этого аттракциона. Правда, этот «цирк с конями» Артем быстро закрыл, но не запретом, а тем, что устроил во дворе настоящий детский городок, где был канат, перекладина и почти настоящий батут — резиновый матрас с бортиками. К Ваське стали приходить друзья, и Настя наблюдала за ними прямо из окна дома, занимаясь своими делами.

Потом дядин кабинет облюбовал Сергей. Он часами листал журналы, которых у Артема было великое множество, читал книги, и порой засыпал на диване, положив голову на толстенный том кого-то из классиков. Настя нарадоваться не могла, глядя на детей. Впервые в жизни у нее было спокойное лето: дети на глазах, но при этом на свежем воздухе, свежих овощей столько, что хватает на всю семью и на закрутки, компоты и кисели из ягод. Она варила варенье в медном тазу: в дощатом домике прямо в огороде у Артема была устроена летняя кухня с печкой для приготовления еды под навесом.

Артем исчезал из дома с утра пораньше — хозяйство его требовало пристального внимания. За последние годы Артем с партнерами прирастили к птицефабрике небольшой свинарник, коровник и хлебопекарню. Мясо, молоко, творог, сметана, куры и яйца были самыми свежими и вкусными, и уходили влет. Местные жители и дачники в очередь стояли. Правда, все это и времени отнимало вагон, но Артем стал по вечерам спешить домой. Его друг Саня Скоков сразу заметил это:

— Ты к сеструхе своей, как к любовнице спешишь! — подкалывал он Тёму, а сам, заглядывая к ним на огонек, глаз не сводил с Насти. Артем ловил себя на мысли, что порой ему хочется намылить шею другу, за то, что тот пялится на сестру. Когда он первый раз почувствовал, что ревнует Настю, чертыхнулся. «Какая ревность?! Настя — сестра моя, а Санька — …Санька — это Санька, друга лучше нет, и никогда не будет. А вдруг они будут вместе счастливы?! А что?! Саня один. Настя одна. Почему бы и нет?!!!».

Но почему-то ему было не весело от таких мыслей, и он всячески отводил Саню от Насти. И ничего ему не рассказывал о ней. Достаточно было того, что в поселке и так не было дома, где бы не судачили о них. Но Артема Савельева уважали все до одного в округе, и если он сказал про Настю — «сестра», то значит сестра. Интересно всем было, конечно, откуда вдруг взялась сестра. Но он не рассказывал направо и налево о своей семье. Интересно, как живет он с сестрой? Постойте у забора и посмотрите, а в дом — это увольте!

Настя чувствовала, что Артем относится к ней совсем не по-родственному. Вернее, больше, чем по-родственному. И это ее пугало. Она и сама в его присутствии терялась, и была рада, когда он уезжал на работу. А если он был дома, то она старалась меньше попадаться ему на глаза, так как боялась его взгляда. И себя ловила на мысли, что относится к Тёме как-то по-другому, не как к брату. Но она гнала прочь эти мысли, и считала, что просто ошибается.

— Мам, а ты знаешь, что дядя Тёма всю свою родословную узнал до 18-го века? — Сережа пил молоко с плюшкой и листал книжку. — А теперь ему нужны сведения про дедушку, ну, и про прадедушку, и всех-всех, кого ты помнишь.

— Хорошо, я расскажу ему, — Настя убирала со стола и перевернула книжку, которую читал сын. — «Русская генеалогия и геральдика». Интересно?

— Очень! Мам, я столько всего узнал! Я тоже хочу этим заниматься!

— Занимайся! Тёма рассказывает тебе, с чего он начинал?

— Да, сначала все просто: мама и папа, бабушки и дедушки. А вот потом все сложнее. И интереснее. Он вечерами с сайтов по генеалогии не вылезает. Слушай, пойдем к нему, сама все увидишь!

— Ну, если не помешаем…

— Мам, да какое «помешаем»! Это ведь процесс такой, можно сказать, коллективный. Пойдем!

Артем сидел на самой верхней ступеньке стремянки и читал. Водилось за ним такое: забирался под самый потолок, перебирал корешки книг, на какой-либо останавливался, вытаскивал ее, открывал произвольно, как получится, и читал. Он мог просидеть под потолком и час, и два, потом уставал от неудобной позы, спускался вниз вместе с книжкой и пристраивал ее на краешке стола. Думал: «Вот закончу свои дела, и перечитаю!». За этой книгой на стол ложилась другая, потом третья, а потом он понимал, что времени перечитывать старые книжки у него нет, и он, вздохнув тяжко, снова залезал на самый верх, с кипой книг в руках, и втискивал их в плотные ряды.

Библиотека у него была знатная. Огромное количество книг было маминых, вернее, еще бабушкиных и дедушкиных. Да еще подшивки «толстых» журналов аж с пятидесятых годов прошлого века!

И сам Артём на книги денег не жалел: и у букинистов покупал, и в магазинах книжных, и на ярмарке в Крупе, а в последнее время все больше через Интернет выписывал и получал по почте тяжеленные посылки.

Новые книги никому не давал, пока сам не прочитывал. Друзьям и знакомым, шутя, говорил, что у него на них «право первой ночи»!

— После меня — пожалуйста!

Иногда он, сидя под потолком на стремянке, загадывал желание, потом наугад открывал книгу, называл строку, например — «семнадцатая сверху», — и читал. Это детское гадание давало ему ответы на вопросы. «Чушь, конечно», думал он, когда ответ выпадал ни то, ни се, и радовался, как ребенок, если ответ был такой, какой ему и хотелось бы слышать.

— Тук-тук! — сказала Настя и перешагнула через порог. У Артема из рук выпала толстенная книга, и шлепнулась на пол. Артем покраснел, как будто Настя могла догадаться, какой вопрос он только что задавал Киплингу. А вопрос… Ну, впрочем, не так это важно, какой вопрос. Главное, что ответ был хороший. Он не успел его осознать и перевести на современный язык, но и так было понятно, что все будет хорошо.

— Настя? Что-то случилось? — Савельев быстро, как обезьяна, спустился со стремянки.

— Нет, ничего не случилось. Вот, Сережа позвал меня поучаствовать в твоей работе — дерево рисовать.

— А-а, ну, да! Только работа эта у нас уже общая, — Артем раскинул на столе большой лист бумаги, расчерченный кружочками и квадратиками разного цвета со стрелочками. — Ну, вот это мамы моей часть — она тебе не интересна. А вот эта — нашего с тобой отца. Правда, мы с Сережей не так далеко продвинулись, а тебя я пока не дергал. Но если можешь — расскажи, что знаешь.

Настя с любопытством рассматривала отцовскую линию. Ну, не много, конечно, Сережка подсказал.

— Так. Вот папа… наш. Вот его брат — Георгий Казимирович. У него никого не было, ни жены, ни детей. Их отец, мой дед — Казимир Людвигович Савельев. Наш дед, — поправила себя Настя. — Бабушку — Марианну Степановну — я почти не помню. Знаю, что она была учительницей. Есть еще тетка двоюродная, которая может что-то подскажет. Есть с ее стороны двоюродные братья и сестры, но мы так далеки друг от друга, что я даже не знаю, где их искать. А вообще, Артем, более всего мне интересна история отношений моего отца и твоей мамы. Просто, я никогда ни от кого не слышала, что у папы была семья до моего рождения, и ребенок в ней. Правда…

Настя опять вспомнила тот давний обрывок разговора между родителями, о мальчике, которого мама не родила… Нет, мама точно ничего не знала, что у папы был сын. По всему было понятно, что не знала. И тут совсем непонятно папино поведение. Ну, не из тех он, кто скрывал бы ребенка!

— Настя, как я понял из рассказов мамы, семьи у нее с нашим отцом не было.

— Ну, не важно, было или не было. Я просто очень хорошо знаю папу: если бы у него был ребенок — мальчик, то есть ты, — то он не скрывал бы его от меня, и от мамы, и мы бы с тобой были знакомы. И есть еще один момент, из-за которого меня не покидают сомнения в нашем с тобой родстве…

Настя замолчала.

— Я понимаю, о чем ты, — Артем взъерошил рукой волосы на макушке. — Мы совсем не похожи с тобой.

— Да. Я много раз думала об этом, объясняла это тем, что у нас все-таки разные матери, но…

— Я тоже об этом думал. Насть, но есть один момент, который я не могу сбросить со счетов. Мама мне сказала, что мой отец — Аркадий Казимирович Савельев, биолог, профессор Университета. Так вот, прежде чем написать тебе, я перетряхнул всех Савельевых. Ну, во-первых, среди них лишь один — Казимирович. Отчество, прямо скажем, не Иванович! И только один Савельев был профессором — биологом. Савельев — профессор-биолог и Савельев — Казимирович! В одном лице только один. Вот только тогда я написал тебе. Да и ты сама понимаешь, что я не преследовал никакой цели, кроме одной — найти отца, или других родственников.

— Я понимаю. Тём, ты извини, что я об этом стала говорить, но, думаю, и тебе интересна настоящая, так сказать, историческая правда.

— Разумеется. Я больше тебе скажу: я даже рад буду, если вдруг откроется, что я не твой брат, — Артем улыбнулся, заметив, как открылся рот у Сережки. — Нет, родственниками мы уже стали, просто…

Он не договорил. Насте в лицо краска бросилась. А Артем спокойно продолжил:

— Просто, мы, наверняка, раскроем какую-то интересную историю нашей семьи.

Сережка уловил главное: дядя Тёма сказал «наша семья».

— Дядь Тёма, значит, вы от нас не отказываетесь?

— Серый! Чтоб я таких глупостей от тебя больше не слышал. Чтоб я ни от кого такого больше не слышал, — Артем строго посмотрел на Настю. — Знаете, как долго я вас искал?! И теперь мне все равно, какая между нами степень родства. Да и что-то точно есть, так как маменька моя хоть и упрямая была, но до конца жизни была в уме и твердой памяти. Правда, если бы не ее упрямство, то может быть мы бы с вами сейчас тут и не сидели…

Сказать, что Настю обрадовали эти его слова, значит не сказать ничего. И разговор этот должен был состояться. И чем раньше, тем лучше. Вот, как оказалось, и у Артема были сомнения по поводу их родства. Ну, да слепым надо быть, чтобы не видеть этого. Как говорится, найдите десять отличий. Хотя, в жизни всякое случается.

— Тём, а кем была твоя мама? Ну, где работала?

— Сколько я помню, она работала в железнодорожной библиотеке. Но соваться туда нет никакого смысла: люди там давно сменились, и найти кого-то, кто с мамой работал, мне не удалось. У нее не было подруг и приятельниц. А если и были, то она, вряд ли, рассказывала им о своей жизни. Если уж она мне ничего не сказала…

— А сколько было тебе, когда вы сюда приехали?

— Три месяца. Родился я в Ленинграде, в 69-м.

— А где жили до этого?

— Не знаю…

— Надо искать. Есть ведь архивы. Где она училась?

— В педагогическом. Стоп! Настя, ты умничка! Есть мамина сумка, как она говорила — «ридикюль», там разные, на ее взгляд, важные документы. Мама чуть не спала с этим ридикюлем, ей богу! А потом она умерла, и он никому не понадобился, и валяется где-то на антресолях. Все! Настена! Завтра начинаем искать! Начнем с ридикюля, а там — война план покажет!

* * *

На следующий день, правда, с поисками ридикюля ничего не получилось, так как в хозяйство Савельева нагрянули какие-то санитары из районной эпидемслужбы, пересчитали по головам свиней, буренок и кур. Тёма, когда орал вечером, сказал «курей», и Настя едва не умерла от хохота.

— Короче, живность пересчитали, счет выписали, пригрозили с утра быть в полной боевой готовности — приедут прививки делать. Свиньям — против африканской чумы, и тут я не против: завезли нам эту дрянь, поэтому надо подстраховаться. Коровам тоже не повредит. Хоть я и не понял — им то от чего?! А уж с курями вообще катастрофа! Их же тьма! А работников — раз-два и обчелся! Кто их ловить и держать будет?!

— Тём, ну, давай мы с Сережей с тобой завтра поедем, — Настя на Артема посмотрела, и он понял, что она хоть сию минуту готова собраться и ехать туда, куда он скажет, и будет ловить курей, и держать свиней, и коровок уговаривать.

Он посмотрел на нее внимательно:

— Это ты серьезно?

— Ну, а как иначе?! Тём, да ты не думай ничего такого! Я же биолог. И хоть моя специальность — не коровы и свиньи, а бабочки, общий язык я могу найти с любыми животными.

— Насть, я очень ценю твой порыв, но мы справимся.

— Честно?

— Честно! И извини. Я тут малость поорал…

В один день ветеринары не уложились, проваландались три дня, и каждый вечер Савельев чихвостил этих специалистов по всем кочкам:

— Насть! Ну, почему я прихожу к восьми утра и жду этих фраеров до обеда. Потом они приезжают, просят напоить их чаем-кофе, пьют, съедают мое печенье подчистую, и тут выясняется, что они, оказывается, забыли бутылки с физраствором. Ну, ладно, говорю, езжайте, но ради всего святого — поскорее!!! А они говорят — поскорее не получится! Почему?! А потому, говорят, что нетути у нас транспорта, мы на общественном ездим, а он тут ходит в лучшем случае раз в час. Стало быть, сегодня уже и не успеем. Хотел я им дать машину, но решил — неча баловать! Похоже было на то, что они бы прокатились до своей ветстанции на мне, да и остались там бы. Или еще хуже: привезли бы свой физраствор и кололи бы животин до глубокой ночи, а потом потребовали бы приплатить еще, да развезти всех по домам, да ужином покормить. Словом, знаю я их!

Савельев выругался про себя, и договорился с ветеринарами на следующий день. А весь следующий день он просидел в ожидании на свинарнике, выпил два чайника кофе со своими девочками-работницами, а ветврача все не было. С обеда начал названивать на станцию, и узнал, что у них, оказывается, вакцины не хватит на хозяйство Савельева.

— Заказали, завтра с утра будет!

Завтра с утра — это значит опять в обед, не раньше.

— Так и было. Ну, как ловили и держали — отдельная песня. Я чуть не оглох сегодня! У них ведь, как у людей. Достаточно было одному паникеру хрюкнуть, чтобы все остальные разорались!

Артем все это очень смешно рассказывал, и его новые домочадцы смеялись, включая маленького Ваську, который не очень понимал, о чем идет речь, но громче всех заливался.

Потом у Артема была короткая командировка. И лишь в субботу Савельевы принялись искать ридикюль Надежды Константиновны Лавровой — матушки Артема. Антресолей в доме оказалось не мало, и ридикюль нашелся, естественно, в последнем адресе. Так всегда бывает. Получалось, что три часа они напрасно ели пыль. Напрасно, потому что Настя сразу хотела искать ридикюль там, где он и был, но Артем уговорил начать с другой стороны.

Наконец, сумочка нашлась. Это был старомодный аксессуар — «прапрадед» современного клатча — из блестящего коричневого кожзаменителя, с петлей вместо ручки, с металлической застежкой и такими же металлическими накладками на слегка потрепанных уголках.

— Ну, вот! Мамочкина реликвия… — Савельев вытер сумочку тряпкой, чихнул от пыли. — Давайте-ка, к столу, все это надо аккуратно смотреть, так как эти бумажки могут в прах рассыпаться.

Он сдвинул ноутбук на край стола, застелил его поверхность листом ватмана. Настя аккуратно вынимала на стол из сумочки милые сердцу Надежды Константиновны вещички: перламутровую пудреницу с розовыми цветочками, бронзовую фигурку собачки неизвестной породы, закладку, украшенную цветными перышками, двойную открытку. Из нее вылетела крошечная черно-белая фотография, как мотылек, с затертыми крылышками, и упала на дно сумочки. И никто этого не заметил.

Документы Надежды Константиновны были по-стариковски упакованы в затертый полиэтиленовый пакет и перевязаны крест-накрест коричневым, тоже каким-то стариковским шнурком. Артем не смог развязать тугой двойной узел и стриганул по нему ножницами. В пакете оказался еще один узелок — газетный, пожелтевший, и тоже перевязанный коричневым шнурком, видать, парным с первым. И с ним Артем чикаться не стал — так же резанул острой сталью по трухлявому от времени трикотажному червяку. Он замертво упал на стол, и следом за ним осыпались кусочки газеты, словно листочки засушенного растения из школьного гербария сломались.

«Гульбария», — машинально вспомнила Настя первого мужа.

Из стопочки документов и справок Артем отделил самый большой — «корочки» пединститута. Кто-то очень здорово подметил — «корочки». Диплом и в самом деле был похож на засохшую от времени корочку-горбушку, серую и хрустящую, с особым запахом. Артем открыл покоробившуюся книжицу, дунул на сгиб и чихнул от пыли, которая попала ему в нос.

Он пробежался по блеклым от времени строчкам.

— Ну, вот, все просто: мама окончила институт в 68-м, факультет исторический.

— Теперь можно начинать искать ее сокурсников. Правда… — Настя помолчала, пожевала задумчиво нижнюю губу. — Не думаю, что это будет очень просто. Больше сорока лет прошло…

— А мы и не ищем легких путей! Правда, парни?! — Артем сгреб в охапку Ваську, пощекотал его под ребром, от чего он завизжал, как резаный.

Настя отметила, что в последнее время все они пребывают в прекрасном настроении. А у нее оно было просто особенное, какое-то восторженно-приподнятое. Ее это и радовало, и пугало. Казалось бы, живи и улыбайся, а она постоянно ждала какого-то подвоха, подножку ждала от жизни. Просто, в последнее время она жила, как на вулкане. И привыкла к этому. Она каждый день ждала новой гадости от Никиты, и думала только о том, чтоб бог хранил его, чтоб его не убили где-нибудь в подворотне по пьяной лавочке.

Полгода она шла по жизни, как по краю обрыва, порой балансируя, словно канатоходец. И вдруг все это закончилось. Не надо больше вздрагивать от ночных звонков, не надо выслушивать сетования Клары Даниловны.

Артем не только не пил, но еще и был сиротой.

«Ой, господи, о чем это я? При чем тут Тёма?! Никитос был мне мужем, а Тёма — брат! Родной! Единственный! Хоть я и очень сомневаюсь, что он мой брат по крови…»

II

Барышня в архиве педагогического университета, юная и ленивая, как тюлень, смотрела на Настю сонными глазами, и, наверняка, думала: «Ну, и какого, вот, лешего вы взялись искать какую-то древнюю, как мамонт, тетку, которая когда-то училась в пединституте?! У нас тут, между делом, давно не пединститут! У нас университет!»

— У нас университет! А сведения о тех, кто был студентами пединститута — это архив, я извиняюсь, аж, прошлого века!

— Ну, и что? — не понимающе спросила Настя.

— А то! — девица яростно полирнула ноготь алмазной пилкой, и от звука, который она произвела, у Насти мороз по коже прошелся. — Надо особое разрешение на доступ к документам.

— А где взять это «особое» разрешение?! — Настя искренне недоумевала: ну, какое «особое» разрешение?! Ну, она что, просит разрешить ей пошарить в папках с секретными материалами?

— Ладно, — снизошла вдруг девица, пощелкала клавишами компьютера. — Фамилия, имя, отчество…

— Лаврова Надежда Константиновна, — четко прочитала Настя с листочка. — Почти Крупская…

Настя улыбнулась, желая понравиться строгой и ленивой девице. Она сама себя ненавидела за это желание. Но лучше ненавидеть себя, чем допустить, что ее отправят куда подальше за разрешением.

— Так кого искать, Лаврову или Крупскую? — серьезно и строго спросила девица.

Настя опешила и поспешила пояснить:

— Лаврову! Конечно же Лаврову! Это я сказала, что зовут ее, как и Крупскую — Надежда Константиновна.

— А Крупская — это кто? Еще одна студентка с их курса? — девица глянула на Настю поверх очков.

— Нет, Крупская — это жена и соратница Ленина.

— Кого? Она что, тоже тут училась? Ее тоже искать?

— Нет-нет, только Лаврову! — Настя уже себя ненавидела за свои пояснения. Дернул черт за язык! Девице лет двадцать. Ну, откуда ей знать про Надежду Константиновну Крупскую?!

Адрес — две коротенькие строчки на листке-стикере оранжевого цвета, — Настя спрятала в сумочку и с облегчением вздохнула: лед тронулся, господа! «Колокольный переулок, 7 „а“, квартира 11».

«Это центр города. Слава Богу, не окраина на севере», — рассуждала Настя, выезжая из лабиринта узких улочек, минуя Невский проспект. Она кинула взгляд на часы: без четверти час. Еще часа два, и из города выбираться будет весьма проблематично, а она еще планировала встретиться с Ритулькой, которая жила в их квартире.

Дом встретил Настю тишиной: подруга отзвонилась, просила не волноваться и немножко подождать. А Настя и не волновалась. Дома было чисто. Даже у нее не было никогда такой чистоты, когда она тут жила. Впрочем, чему удивляться-то? У нее один Васька чего стоит! А Рита одна. Если к ней когда и приезжает ее друг, то не для того, чтобы разбрасывать носки и рисовать на обоях.

В кухне все так же мирно тикали часы на стене, а за окном на дереве качалась потемневшая от дождей кормушка для птиц, которую мастерили всей семьей года три назад. Тогда еще Никита был нормальным человеком, и, как прилежный глава семейства, собрал вокруг себя детей, и не очень умело колотил деревяшки. И мало им было сделать простенькую фанерку под крышей! Никита соорудил настоящий дворец, а чтобы пернатым было тепло, три стены у кормушки сделал из оргстекла. И закрепил кормушку надежно, чтоб не болталась на ветру, а надежно держалась на толстой ветке дерева у самого окна. А корм в домик насыпали через трубу-воронку. Сразу видно: рука великого дизайнера прошлась!

Настя вздохнула, вспомнив хорошее. Оказывается, оно было. А ей в последний год жизни с мужем уже и не вспоминалось ничего такого доброго. Она, как на бочке с порохом жила, ожидая, когда огонек по бикфордову шнуру доберется до взрывоопасной смеси внутри емкости, и разнесет все в округе.

Настя достала с книжной полки толстый альбом. Завели его еще в ту пору, когда в природе не существовала «цифра». Вернее, может, и существовала, но в быту у всех были пленочные «мыльницы», и, отщелкав 36 кадров, кассету вынимали и несли в фотоателье, где ее проявляли и печатали снимки. Цветные! Вот тогда вместе с новой «мыльницей» Настя и Никита купили большой фотоальбом с прозрачными кармашками, в которые вставляли фотографии. Снимали они все подряд, и скоро альбом раздулся, как кошка на последнем сроке беременности. Прозрачные кармашки были заполнены, и фотографии лежали в больших конвертах. На одном из конвертов была надпись: «Старые». Это из Настиного детства фотографии, черно-белые, с красивыми фигурными зазубринами по краям. Настя видела, как это делается: папа фотографировал много, сам проявлял пленки, сам печатал фотографии в ванной комнате, сушил их на старом зеркале, а потом красиво обрезал края специальным резаком. Вот так получались фигурные зазубринки.

Старых фотографий было много. На некоторых была Настя. С бабушкой, с мамой и папой, под елкой на старом чемодане — чтоб повыше казаться, на стуле, под портретом поэта Есенина и репродукцией с картины «Незнакомка» Крамского. Нет, картина называется «Неизвестная», но почему-то все ее называют «Незнакомка». Еще на улице, у снежной горки, Настя в компании с Риткой, обе в симпатичных белых шубках, которые им купили в «Гостином дворе».

Были фотографии, сделанные еще до ее, Настиного, рождения. Мама и папа — молодые, веселые! У папы волосы длинные, красиво распадаются на проборе надвое, как у писателя Горького из школьного учебника литературы. И очки. Он их с детства носил.

Вот папа с мамой на футболе. Вот — на море. Вот — в компании таких же, как они, веселых студентов и аспирантов. Настя задержала в руках одну из фотографий: показалось, что-то неуловимо-знакомое, нужное ей промелькнуло. Что — не поняла. Всматривалась в лица запечатленных на фото, и мучилась от мысли, что перед ней что-то важное, ключ к чему-то… К чему?!

Она и сама не поняла — зачем, но несколько старых фотографий отложила в сторону, а потом нашла для них конверт, спрятала в него фотоснимки и убрала в сумочку. Наверное, потом это самое «зацепило» отпустит, и Настя поймет, что это за «ключ», к какой дверце…

Щелкнула дверь, и радостный Риткин голос в прихожей вернул Настю из черно-белого прошлого ее и ее родителей:

— Настюнь! Ты приехала! Насть, как я рада-то! Ау?! Где ты?!!

Настя выглянула из комнаты. Ритка. Все такая же. Не изменилась. Худенькая, порывистая, стильная. Они обнялись. От Риты тянуло уличным холодом, ее ледяной нос щекотнул Настино ухо.

— Ой, холоднющая-то! А худющая-я-я-я! Завидую! Рит, а я на деревенской сметане и свеженьких курочках раздобрела от безделья!

— Ну-ну, не придумывай! Отлично выглядишь! Давай на кухню! Ты что, как не хозяйка! — Ритка тормошила, суетилась, метала на стол какие-то закуски, тортики, баночки. — Настюш, я так благодарна тебе за квартиру. Мне еще немного надо пожить. Вроде, наши архаровцы разобрались со своими долгами, и скоро освободят от жильцов нашу берлогу. Знаешь, сердце кровью обливается, когда мимо своей парадной пробегаю! Как подумаю, что там чужие люди живут, так братцев своих готова убить! Никакой личной жизни!

— Ладно тебе! Кто тебе мешает личную жизнь тут устраивать?! Никто! Вот и пользуйся!

— Пользуюсь… — Покраснела почему-то Ритка, которая вообще-то никогда не краснеет и не стесняется ничего.

— Ну-ка, ну-ка, посмотри на меня! — потребовала Настя. — И что это мы краснеем-то? А?!

— Ох, Насть, оказывается, отдельная квартира — это то, что крайне необходимо для личной жизни! Я, кажется, замуж выхожу! — выпалила Рита. — Я тебе о нем рассказывала. Это Володя Славкин. Похоже, Данила с Кириллом все-таки достроят свои хоромы и свалят, и я останусь в нашей квартире одна, а стало быть, можно и замуж!

— Ты не тяни, Рит! — Настя потрясла подругу за рукав. — Ты сейчас замуж выходи. И тогда брательники твои еще быстрее совесть поимеют и достроят свой дворец! А пока вы и тут поживёте. Живите!

— Насть, а ты, что, возвращаться совсем не собираешься?! — Рита вопросительно посмотрела на подругу, прямо в глаза ей заглянула, а вместе с тем и в душу.

— Пока, вроде, не собираюсь. Знаешь, Рит, мне там удобно. А Тёма… Помнишь, я говорила тебе, что на брата моего он мало похож… — Настя покрутила цепочку у себя на шее. — Странная там история с братом, с папой моим. Мы сейчас пытаемся раскопать ее. Ну, а пока…

Настя выдохнула, и закончила:

— А пока я очень боюсь влюбиться!

— Ну, дела! — Ритка грела руки на чашке с чаем. — Прямо, как в кино!

— Ага! — выдохнула Настя. — Как в кино. Индийском! «Зита и Гита»!

Они дружно расхохотались.

На выходе из парадной Настя столкнулась с мужчиной. Он сделал шаг вправо, она — влево. Столкнулись. Она шагнула вправо, он — влево. Снова столкнулись. Настя чертыхнулась. Он хихикнул. Она подняла глаза и смутилась. Никольский, ее недавний работодатель. Все такой же: в долгополом светлом пальто, волосы длинные по плечам волнами, парфюм умопомрачительный — голова кругом!

— Настасья! Рад безумно, рад! — раскрыл он объятья навстречу Насте.

И она рада была его видеть, хоть и расстались без большой любви.

— Денис! Привет! Какими судьбами здесь? — полюбопытствовала Настя. — Ах, да! Дама сердца! А «живой букет» где?

Никольский не покраснел, не смутился — не в его правилах. Улыбнулся широко, махнул неопределенно в сторону:

— Да, как-то так! Ты-то как, Насть, где, что? Чем занимаешься?

— Да все нормально, Денис. Все нормально, — Насте совсем не хотелось рассказывать Никольскому о том, как у нее сложилось. — А ты…? Все при бабочках?!

— Ну, а как иначе? Это, Настенька, хоть и смешной, но биз-нес! — Никольский произнес слово по слогам. — Возвращайся! Расширяться будем! Замутим с тобой такие проекты!

Глаза у Никольского были нахальными. Плевать ему на то, что на земном шаре могут исчезнуть Махаоны и Мнемозины! Он сам готов за ними по болотам скакать в своем элегантном пальтюгане, если за это платить будут. Нет, Настя не против того, чтоб люди деньги зарабатывали, но истреблять при этом все живое…!!! Нет и нет! Не надобно ей такого заработка.

Она помотала головой:

— Нет, Денис Григорьевич, не хочу. И вам не советую. Знаете ведь, что природа не прощает варварства. Вспомните китайскую кампанию по уничтожению воробьев, хотя бы! Ах, да ладно! Я тут вам не советчик. Да и не послушаетесь. А ведь так хорошо все начиналось: ферма, бабочки тропические, которые сами разводятся, и никакого криминала!

Настя это всё не столько бывшему своему работодателю говорила, сколько себе самой. Ему хоть говори, хоть кол на голове теши.

— Ладно, Денис Григорьевич, спешу я! Будьте здоровы!

— Да и вам не хворать, Анастасия! А жаль, что вы так близко к сердцу всё это принимаете. И бизнес мог бы у нас получиться, и отношения!

Последнее он ей уже вслед сказал. Не до пустой болтовни было ценительнице бабочек Насте Савельевой.

* * *

— … что-то такое про Колокольный переулок я слышал от мамы… — сказал Тёма, изучив адрес, который привезла Настя. — Вот только — что именно? Нет, не помню…

В ближайший выходной они отправились в город, на поиск следов Тёминой мамы. Колокольный переулок оказался совсем коротеньким и узким, и, как все улицы, был забит машинами, которые толпились, как в очереди. Дворники на Колокольном работали, как им вздумается. Наверное, их работу никто не контролировал. Сосульки висели над тротуарами и грозились сорваться вниз, и стащить за собой крышу. У основания они были толстенными, как бревна, и волнистыми, как хобот у слона, а внизу — угрожающе острыми, нацеленными в головы прохожим. Впрочем, прохожие под сосульками не ходили из-за того, что прямо под окнами первого этажа высились холмы из грязного снега, покрытого коркой крепкого льда. Там, где был вход в парадную, в ледяном холме пробивали узкий проход. А передвигались люди не по тротуарам, погребенным в снегу до весны, а по проезжей части, между притулившимися машинами, которые, экономя место, передними колесами забирались на горушки.

— Насть, как же вы тут живете-то? — почесав за ухом, спросил Тёма. — Тесно, грязно.

— Мы тут, Тёма не живем. Тут жила твоя мама, и немножко ты. Впрочем, там, где еще недавно жили мы, зимой не лучше. Наверное, это наша общая городская беда. И виноват во всем климат! — Настя улыбнулась.

— Ага! А у нас там, можно подумать, климат иной! Так же замерзает, так же тает, но ни сосулек, которые, как оружие массового поражения, целят прямо в башку, ни наростов, как противотанковые надолбы — фашист не пройдет! А все потому, что каждый — хозяин своему дому и всей округе.

Артем ворчал, аккуратно выбирая дорогу, буквально ощупывая ногой каждую кочку, чтоб не упасть. Васька у него на руках вертел головой, как птенец, выпавший из гнезда, а Настя семенила, как сороконожка: по-другому на ее каблуках не получилось бы.

Парадная пахнула подвальной сыростью, кошатиной и сгоревшей кашей. «Парадная!» — улыбнулась Настя. — Даже прос… кошками — «парадная»! Это по-питерски».

Квартира №11 была, как назло, на последнем — шестом, — этаже. Дверь, выкрашенная чем-то бурым, хлипко болталась на «язычке» замка. На косяке — десяток разномастных кнопок, рядом с которыми где карандашом, где шариковой ручкой были написаны фамилии жильцов. Под одной из кнопок прилепилась табличка с овальными окошечками, в которых были вставлены кусочки бумаги в клеточку с напечатанными на машинке фамилиями: «Петровы — 1 зв.», «Орлов — 2 зв.», «Кораблевы — 3 зв.», дальше — неразборчиво.

— Кому будем звонить? — спросил Артем.

— Не знаю, — растерялась Настя. — Это ж сколько комнат в этой коммуналке?…

— Сейчас узнаем! — Артем нажал на первую сверху кнопку, и из-за двери послышалось бульканье.

— ПалПалыч! — прокричал кто-то недовольно под дверью. — Вы, как всегда, не слышите!

— Иду-иду! — хлопнула дверь в глубине квартиры, и через минуту щелкнул замок — видно было, как «язычок» скользнул, подчиняясь ключу. А потом послышался лязг откинутого крючка.

Дверь открылась со скрипом. А как еще должна была открыться эта бурая дверь?! Со скрипом, да еще и с каким! На пороге стоял мужчина, лет пятидесяти пяти, может чуть больше, может чуть меньше, лысоватый, в трениках с лампасами и круглыми дутыми пузырями на коленках, в белой майке и в бело-сине-голубом «зенитовском» шарфике на шее. Мужчина прокашлялся, видать, хворал, и спросил:

— Вы ко мне?

— Мы к вам, — ответил ему Артем, и глазами «нарисовал» круг. — Ко всем!

— Не вкуриваю, — мужчина отступил от порога, приглашая незнакомцев. — Входите тогда.

Он не сразу понял, что хотят от него. Наконец, дошло, что люди ищут жильцов, которые жили в квартире в 69-м году.

— В 69-м?… — Мужчина пожевал нижнюю губу. — Я точно не жил. Я тут только десять лет живу.

Он перебирал соседей, загибая пальцы на руках.

Пока он вспоминал, из ближайшей к входной двери комнаты, трижды высунула любопытный нос сухенькая старушка. Она была похожа на старуху Шапокляк: высунется, блеснет в темноте глазом — одним! — в старомодных очках, и назад! Наконец, не выдержала и спросила:

— ПалПалыч! Вы ведь не один живете, и я бы попросила вас осторожнее отпирать двери незнакомым!

— Да, бросьте вы, Нонна Борисовна! Люди жили тут сто лет назад. Вот, ищут, не живет ли кто из того времени?

Бабуля выпорхнула, сверкнув в темноте круглыми очками, и присоединилась к соседу в трениках: они стали загибать пальцы вдвоем. Оказалось, что в квартире семнадцать комнат, но живут только в десяти. Остальные давно приспособлены под общие нужды — кладовую, ванную, бельевую, гардеробную.

Оказалось, что все жильцы появились в квартире после 69-го года, а, значит, никто не слышал о Надежде Константиновне.

— Но как же так? — растерянно обронил Артем. — А соседи? В квартире напротив, например?

— Ну, это вам туда и стучаться! — развел руки в стороны ПалПалыч.

Они поблагодарили его, извинились, и отступили за дверь, которая хлипко вздрогнула, притянутая изнутри мощным крюком — Настя успела рассмотреть его в полутемном дверном тамбуре.

— Что делать будем? — спросил Артем.

— Не знаю… — Настя не ожидала такого исхода. — Стучаться в другую квартиру?…

— А что? Давай стучаться! — Артем решительно нажал на кнопку звонка соседней квартиры.

Увы, и в соседней квартире не было жильцов, которые могли знать тайну рождения Артема Савельева — по документам, брата Насти Савельевой. Васька очень скоро устал от бесконечных взрослых вопросов. Ему было жарко, скучно, и он принялся хныкать, а Настя — нервничать. Наконец, симпатичная моложавая дама с третьего этажа предложила им зайти в дом напротив, в котором на пятом этаже жил некто Иван Макарович, который чуть ли не историю двора писал.

— Он у нас самый-самый старожил! Уж если кто и может что-то рассказать, то только он! — словоохотливая дама помахала пухленькой ручкой в сторону парадной, где на пятом этаже жил волшебный Иван Макарович. И они бойко пошлепали вниз. При этом Артем тихонько ржал, как лошадь, чтобы Васька не ныл.

Ивана Макаровича они нашли сразу. Он как будто уже знал, что они идут к нему, и стоял за дверью в квартиру №34, нацепив на нос две пары очков. Выслушал внимательно сбивчивый рассказ Артема, и распахнул дверь в свою комнату.

Пришлось раздеваться, и снимать обувь. От порога через всю комнату тянулись облезлые полосатые дорожки. В комнате свету белого было не видать из-за зарослей зеленых растений. Лианы, фикусы, герани, фиалки — не бог весть какая экзотика, но чувствовалось, что все это Ивану Макаровичу дорого и любо.

— … бабкино наследство, — пояснил он. — Бабка моя померла уже десять лет как тому, а мне эти джунгли оставила. Хотел выбросить или в детский сад отдать, а рука не поднялась. Понял я, что душа моей Серафимы Андреевны в этих растениях. И они откликаться начали на заботу. То цветком выстрелит кто-то, то новых листьев розетку даст. Вот так и живем…

Дед расчувствовался.

— Ну-с, давайте-ка, выкладывайте просьбу. Как, вы сказали, звали вашу матушку? Надежда Константиновна? Лаврова… Она вот в той квартире жила, — дед уверенно указал пальцем на окна квартиры через двор напротив. — Общаться не довелось, но как летописцу нашего двора семья мне немного знакома.

Надю Лаврову Макарыч почти не знал, а вот с родителями ее встречаться приходилось. Иной раз раскланивались, сталкиваясь в подворотне, а по весне бок о бок трудились на узкой полоске земли — сажали цветочки, окучивали кустики. И, само собой, на субботники выходили дружно перед праздниками.

— Потом как-то они из поля зрения исчезли, — доложил летописец.

— Мама говорила, они съехались с дедушкиной сестрой, — пояснил Артем.

— Может быть. Мне оно неведомо, — живо откликнулся дедок. — Ну, вот, а дочка ихняя, студентка, надо полагать, та самая Надежда Константиновна, вроде, как, замуж вышла. Мужа не видел. Сначала они большой компанией гуляли, все с гитарами, с песнями, й-эх! Да! Ну, вот, а потом она уж все одна была, и дитё родила. Бабки тогда по парадным долго шептались. Тогда ведь без мужа не принято было детей заводить, вроде, как, нагуляла девка дитё. Но не долго пересуды про нее ходили — уехала она с концами.

— А не могли бы вы поподробнее про компанию рассказать, в которой ее видели до того, как она… ну, как родила! — Артем покраснел, будто и сам жил в том времени, когда ребенок, рожденный без отца, был стыдом для всей семьи.

— Компания… Девушек было не так много. Парни громкие очень. Пели песни Высоцкого хрипло, и еще какие-то, незнакомые, или магнитофон включали в комнате, выставляли на подоконник, и снизу подпевали. Но не хулиганили. Иной раз читали стихи. На скамейку с ногами забирались и, как поэты, читали. Подвывали даже! Чудно! А больше что скажешь?! Плохого — ничего…

— Не густо, — подвел итог встречи Артём, когда они покинули дом, и отчаянно скользя по дворовой наледи, отправились к автостоянке.

— Ага! Не густо, — согласилась с Артёмом Настя. — Будем искать…

Ответ пришел неожиданно, как это иногда бывает.

Спустя две недели после неудачной поездки в Колокольный, Настя отправилась в город по делам: сберкасса, банк, почта.

Подруги Ритульки дома не было. Зато были следы пребывания в доме мужчины — в прихожей на коврике Настя обнаружила симпатичные тапочки, а на кухне в мойке две чашки — большая и маленькая. Возможно, что какие-то следы нашлись бы еще в ванной и спальне, но Настя не проявила любопытства. Хватило того, что увидела. «Молодчина, Ритка! Личную жизнь налаживает!»

Настя включила чайник, приготовила чашку и достала из коробки пакетик ягодного чаю. Пока вода закипала, решила сделать звонок Ивану Ивановичу Старикову, своему бывшему завлабу.

— Настенька! — отозвался Иваныч сквозь детские вопли. — Рад! Рад тебя слышать! Как ты? Где? Рассказывай! Я только сейчас с трубочкой уйду в кабинет…

Послышались шаги, исчез в трубке шумный фон, и стало тихо.

— Ну, вот! Внуки, знаете ли, расхворались, сидят дома, спасения от них нет! Не поверите: закрываюсь на ключ в кабинете, так они воют под дверью! И я, если честно, сомневаюсь, что эти архаровцы болеют! Но жена с дочкой утверждают, что именно так! Вот и приходится терпеть!

Настя коротко рассказала о себе, о детях, о брате и о карпятах кои, которые вымахали в здоровых карпов, и на зиму пришлось им отдать бассейн в доме.

— Но это временно, Иван Иваныч! Тёма… Он, знаете, такой выдумщик! Он уже придумал, как можно будет устроить для них водоем в зимнем саду — в океанариуме подсмотрел идею! А еще мы узнали, что их можно кормить манной кашей, и ребята с удовольствием это делают. Так что, варим кашку, разливаем по бутылочкам с сосками и забавляемся!

Они поговорили еще о том и о сём, и Настя рассказала про историю с братом, и про то, как искали следы его матери, да ничего толкового не нашли.

— Иван Иваныч, а вы ведь немного знали моего папу…

— Аркадия Казимировича-то? Конечно, знал. Ну, не дружили, нет, но в одних компаниях бывали.

— А, может быть, вы что-то вспомните? Можно, я приеду к вам поболтать?

— Настенька, да какие вопросы?! Буду только рад!

Настя глотнула остывшего чаю — на поверхности только что мухи на коньках не катались! — и помчалась на другой конец города, на Гражданку, в гости к профессору Старикову.

Домой вернулась уже запоздно. Пока добралась, у нее телефон раскалился от звонков и жалобно попискивал — батарея почти села. Звонил Тёма, звонила Ритуля, Иван Иваныч, и Сережка с Васькой. Последний звонок был от бывшего мужа, Антона Сибирцева:

— Настя, Насть! Ну, наконец-то! Ты, как министр — не дозвониться! Насть! Мы соскучились! Девки к вам хотят!

Настя услышала, как на заднем плане Антону поддакивает Лена, и повизгивает Ксюшка.

— Антоша, давайте встретимся, приезжайте! Адрес я сообщу завтра, сейчас отключится трубка!

Ответить бывший муж не успел — трубка «села» окончательно. К счастью, Настя уже въехала в поселок и повернула на свою улицу, и тут же увидела бодро марширующего вдоль забора Артёма, в белом овчинном полушубке и в валенках с галошами.

— Настя-Настя-Настя! — зачастил он. — Я тут весь издергался! Ну, слава Богу! Заезжай!

Он распахнул ворота, и машина мягко скатилась под уклон на площадку.

— Извини! — Настя виновато улыбнулась. — Зато, мне кажется, я узнала кое-что интересное, что может как-то свет пролить на нашу с тобой семейную историю.

На высокое крыльцо выскочил Сережка, захлопнул дверь, и Настя услышала, как в доме взвыл пожарной сиреной Васька.

— … Иван Иванович Стариков немного знал моего папу… — Настя замялась, и слегка покраснела. — Нашего папу… Как бы там ни было, но пока что у нас с тобой папа один — Аркадий Казимирович Савельев.

Они пили чай в кабинете у Артема. Им удалось уговорить Сережку отправиться спать, а вот с Васькой было сложнее. Он сидел на диване, нахохлившись, как замерзшая сова, и периодически начинал заваливаться на бок, отчего просыпался, встряхивался, судорожно вздыхал, минуту созерцал обстановку мутным глазом, и снова засыпал. Его пробовали унести в кровать, но Васька просыпался, и начинал верещать. Тогда его аккуратно уложили на диване, подложив под голову маленькую подушку-думочку, укрыли пледом, и он сладко засопел.

— … Они не были близки, папа и Иван Иванович, — шепотом рассказывала Настя. — Но бывали в одной студенческой компании. И компания была, скажем так, не совсем благополучная…

Артём с удивлением посмотрел на Настю:

— Что это значит?

— Да не бойся ты! Тогда это совсем не то было, что сейчас. Вспомни, год какой был!

— 69-й…

— Вот именно! Диссиденты, «самиздат» и «тамиздат», и все такое прочее. В Ленинграде не так ярко выражено было. Все варилось в Москве. Так вот, Иван Иваныч сказал…

Васька зашевелился на диване, пробормотал что-то во сне. Настя вздрогнула, замолчала. Продолжила свистящим шепотом:

— Ну, вот, он сказал, что был у них в компании Арсений. Арс — так его звали. Фамилию он не помнит, говорит, что даже не слышал никогда. Арс и Арс. Был он студентом, или его уже в то время выперли из института — это тоже вопрос. Но, вроде, учился на юридическом в Университете. Так вот он, этот Арс, постоянно ездил в Москву, и привозил оттуда разные статьи, которые перепечатывал одним пальцем на машинке и распространял. А еще он, вроде, сам сочинительствовал, и даже печатался где-то за границей.

— Ну, и…? — поторопил Артем.

— Иван Иваныч не совсем уверен, но одна из немногочисленных девушек из той компании, — кажется, ее Надей звали, — ближе, чем кто-либо была этому странному Арсению. Вот и всё, что он рассказал. Но это уже хоть что-то, правда?

Настя потеребила ладонь Артёма. Ладонь была сухая и тяжелая. И горячая. Он отозвался на ее жест — сжал ее руку, и внимательно посмотрел Насте в глаза.

— Конечно, хоть что-то. Будем искать дальше.

— Будем, — Настя потрясла его руку, как при прощании. — И еще… Тёма, мне позвонил Антон — бывший муж. Я тебе рассказывала: мы дружим с его женой и с дочкой, и с ним, конечно. Так вот… Они соскучились, встретиться хотят. Я сказала, что можно сюда приехать, а тебя и не спросила!

— Настенька! Какие вопросы?! Ждем! — Артём искренне обрадовался сообщению. — Натопим баню, покатаемся на горке, шашлыков нажарим! Да, и рыбалочку сообразим! Подледный лов — это, ты себе даже не представляешь, какое удовольствие! Окушков натягаем, накоптим! Это ж такая вкуснятина!

Настя тихонько хохотнула в кулачок и покосилась на спящего Ваську:

— Вот про окушков — не уверена! Думаю, у Антохи на даче до сих пор где-нибудь в сарайчике висит мешок с вяленой рыбкой собственного производства. Мы, кстати, после этого и развелись…

И Настя вполголоса коротко рассказала Артёму историю их семейного «бизнеса».

* * *

Чета Сибирцевых с маленькой Ксенией приехали в гости утром в субботу, и, словно по заявкам трудящихся, природа закатила им знатный прием: по голубоватым сугробам, присыпанным сверху искрящимися снежинками, коих были мириады, и ни одна не повторяла другую по рисунку, скользили лучи холодного солнца. Сугробы были полосатыми, потому что солнце катилось над землей по-зимнему низко, за ровными, как струны гитары, стволами полувековых сосен. Тени от стволов ложились на снег, разлиновывали белое ровными полосками: полоска белая, полоска синяя, как матроска-тельняшка, большая, безразмерная, которую постирали, да и не донесли до веревки — бросили на снег.

Лена с Антоном не могли надышаться этой красотой, и не хотели уходить в дом. От рыбалки Антон отказался категорически, и взялся рассказывать Артёму, как они с Настей провалились с рыбным «бизнесом», после чего он слово «рыба» слышать не хочет.

— Я теперь, как Настя, понимаю, что самая вкусная рыба — это колбаса! На кои ваших смотрю, и то тошно становится!

— Нет, ну, тут ты не прав! — Вступилась за японских карпов Настя. — Это не рыбы. Это — друзья человека! Члены нашей семьи, правда, Тём?!

— А то! — отозвался Артём, снимая с мангала шпажки с поджаренным мясом. — Ну, будем!

Глуховато стукнулись толстостенные рюмки — звук, как от столкнувшихся камней, голубовато плеснулась водка, и оставила на стенках сползающие по стеклу «ножки» — качественный напиток.

— Со свиданьицем! — По-хозяйски поприветствовал гостей Артём.

Потом мужики ушли испытывать на прочность баню — в самое пекло, и даже в доме было слышно, как они «ухают», охаживая друг друга вениками. А потом дверь баньки распахнулась, и в свете фонаря, покачивающегося под козырьком, два голозадых тела вывалились из огня преисподней и завалились в снег, так, что даже пар повалил от сугроба.

— Ой, Антоха простудится! — Пискнула Лена, всматриваясь в темноту. — Он, наверное, никогда таких подвигов не совершал.

— Не бойся! От такой бани простудиться невозможно! Сейчас прожарятся, как раки, только крепче будут, — успокоила ее Настя. — Ну, как вам здесь?

Лена кивнула восторженно:

— Классно, Насть! Просто классно! Праздник!

— Ну, я очень рада! А нам-то какой праздник!

— Скучно тут, да? — сочувственно спросила Лена. — Я понимаю. Я сама все вот это великолепие люблю для отдыха от городской жизни, а вот постоянно жить… Не знаю-не знаю… Не смогла бы, наверное…

— Да не в этом дело! — отмахнулась Настя. — Я привыкла! Просто вас очень не хватало все это время, и мне, и мальчикам! А скуки нет! Завтра с утра мы вам такую штуку покажем! Может быть, подскажете что-то.

Они посидели на краю бассейна, погладили смело подплывающих к рукам разноцветных карпов. Рыбы то лениво скользили вдоль бортов бассейна, то вдруг сбивались в стайку, будто разглядывали что-то и шушукались, то кидались врассыпную. Смотреть на них можно было часами. А еще можно было звякнуть в колокольчик, и кои начинали выпрыгивать из воды, выпрашивая вкусности.

— Видишь, какой цирк! А ты говоришь — «скучно»!

* * *

— Вот! — Артём торжественно развернул на письменном столе, будто великий мореплаватель географическую карту, большой лист ватмана, разрисованный цветными прямоугольничками и стрелками. В прямоугольнички простым карандашом были вписаны имена и фамилии многочисленных родственников Артёма и Насти.

— Пап, а вот наша «ветка»! — ломаным баском пояснил Сережа. — Сибирцевы! Это уже я рисовал!

Гости с интересом рассматривали древо. Антон распорядился:

— Серый! Бери ручку и пиши: мать моя — Галина Васильевна Сибирцева, в девичестве — Пяткова, отец — Владимир Иванович, тоже Сибирцев. Лен, быстро вспоминай своих предков! А ты, Настюх, расскажи-ка мне, что там известно по твоему папе и Тёмкиной маменьке!

Потом он сидел между Настей и Артёмом, и вертел головой, как вороненок в гнезде, потому что историю они рассказывали, перебивая друг друга, дополняя и уточняя детали.

— А посмотреть этот ваш ридикюль с документами можно? — спросил Антон. — Люблю, знаете ли, документы видеть, а не слышать про них!

Ридикюль достали, снова протерли его блестящие лаком бока, и достали документы Надежды Константиновны Лавровой.

Антон аккуратно разворачивал каждую бумажку, изучал содержание. Потом аккуратной стопочкой сложил на углу стола диплом, справки, удостоверения. Рядом приложил перламутровую пудреницу с розовыми цветочками, бронзовую фигурку собачки неизвестной породы, закладку, украшенную цветными перышками, двойную открытку. Потом заглянул в ридикюль, потряс его, и на стол, как мотылек, с затертыми крылышками вылетела крошечная черно-белая фотография.

— … Как же это мы ее в прошлый раз просмотрели-то, а? — Настя аккуратно держала на ладони фото размером три на четыре. Лица было почти не разглядеть, стерлось все, да и изначально любительский снимок качеством не отличался: контуры расплывчатые, не четкие, вырез на костюме и рубашка белая еще были видны, а вот глаза…

Зато на обороте буквы читались нормально: «Арс П.» — вот что было написано на обратной стороне старой фотокарточки красивым почерком с завитушками в каждой букве. Такие завитушки можно выписывать только одним способом — фиолетовыми чернилами да тонким перышком «Звездочка», которое вставляется в деревянную ручку с металлическим зажимом для пера. Именно такими писали все до наступления эры шариковых ручек, которые испортили почерк даже отличникам.

— Ну, вот и нашли этого Арса, — задумчиво сказал Артем. — И что нам это дает? «П» — это фамилия. Вернее, первая буква его фамилии. Попов? Петров? Пашков? Или вообще Передерий! А, может, он вообще никакого отношения ко всему не имеет?

— Подожди, не спеши! — Остановил его Антон Сибирцев. — Отношение имеет, надо полагать. Иначе с чего бы в этом… ридикюле только одна фотография?!

— Логично! — подхватила за мужем Леночка. — У Антона логика — железная!

— Логика — это хорошо! Только что дальше-то делать?! — Артём почесал макушку.

— А, может, попробовать в архив КГБ? Если он из тех, кто властью не доволен был и за границей печатался, то он точно у органов был на примете, — Настя связывала ниточки, короткие, постоянно рвущиеся и по цвету не подходящие друг другу. — Но вряд ли там будут искать человека, у которого есть только имя и первая буква от фамилии…

— Стопудово — не будут! — сделал вывод Антон Сибирцев. — Но ход есть! Есть у моих знакомых родная тетка, которая сто лет в Белом доме на Литейном просидела, еще с войны — бумажки секретные перебирала и в папки подшивала. Голова у нее в ее девяносто лет — нам бы такие головы! Попробую разузнать!

— Я с тобой! — пискнула Настя. — Я всё-таки в теме больше, чем ты!

— Заметано!

Все разговоры после выходных в доме Савельевых крутились вокруг одной темы. А ведь всего этого можно было бы избежать, если б маменька Артёма Савельева не играла в шпионов до старости, а рассказала бы сыну, например, на совершеннолетие, историю его рождения. Ну, не царский отпрыск, чай! И вообще, дела давно минувших дней. Какие уж тайны государственные сегодня о тех, кто когда-то был не согласен с советской властью?! Да сегодняшняя молодежь даже не знает, что это такое — «советская власть»! В вузах ни политэкономию, ни диалектический материализм не преподают! И далеко не все студенты догадываются, что Карл Маркс и Фридрих Энгельс — это гениальные немецкие мыслители, создатели теории научного коммунизма. Кое-кто, как в старом анекдоте, уверен, что это две супружеские пары.

Впрочем, не исключено, что маменька Артёма Савельева сильно обижена была на этого вольнодумца Арса П. Бывает. Но при чем тут тогда отец Насти Савельевой?! А она уже была уверена, что ее папа не имел никакого отношения к рождению Артёма. Только доказательств у нее никаких не было, одни догадки. Но она на все сто доверяла Ивану Ивановичу Старикову. «Если бы у папы был роман с Надей Лавровой, он бы мне сказал. А он сказал, что Надя любила этого странного парня по имени Арсений, которого называли Арсом!».

— Значит, надо искать следы этого Арсения! — сказала вслух Настя. И Артём, который думал о том же самом, согласно кивнул в ответ.

* * *

Тетку приятеля Антона звали Луиза Францевна.

— Она немка? — шепотом спросила у бывшего мужа Настя.

— Не знаю, — шепотом же ответил ей Антон.

— А фамилия у нее какая?

— Не поверишь! Сидорова!

— Может, это по мужу!

— Может! Но замужем она не была. Не положено ей было в те годы, работая в органах, глупостями, вроде обзаведения семьей, заниматься. Так что, надо полагать, папенька у нее — Франц Сидоров, — Антон умолк на полуслове, так как в гостиную вплыла хозяйка квартиры — Луиза Францевна.

Чтобы попасть к ней в гости, Антону пришлось походить за приятелем, цыганя аудиенцию у легендарной тетки, да еще выставить бутылку дорогущего коньяка, и передать тетушке нарядный шоколадный набор.

— Ей же девяносто первый год! — упирался приятель. — Правда, помнит все с 39-го года назубок. Каждый приказ, каждую фамилию. И еще… Она до сих пор живет в режиме секретности, поэтому я уж и не знаю, удастся ли вам ее разговорить!

Антону удалось уговорить приятеля, а тому удалось уболтать тетку. Правда, у нее еще неделя ушла на изучение ксерокопий документов — паспортов Антона и Насти!

— Ты не фырчи! — тормознул Антона родственник уникальной тетки. — Скажи спасибо, что только паспорт попросила. А могла бы еще билет партийный, профсоюзный, комсомольский и характеристики с места жительства и работы!

Родственник хохотнул.

Отправляясь на переговоры, Настя надела свою «похоронную» шубу — для солидности. Была у нее такая в гардеробе — прикупила по случаю у знакомой по лаборатории в те благостные времена, когда у нее порой водились деньги. Да и продавали этого каракулевого монстра по цене втрое меньшей, чем она стоила. «Просто деньги нужны до зарезу!», — рубанула себя по горлу ладонью знакомая дама. Насте шуба такая была без надобности — совсем не ее вещь. Она любила курточки и короткие полушубки. Но ей убедительно внушили, что в гардеробе обязательно должна быть и такая. И убийственный аргумент в довесок:

— Ну, прикинь: соберетесь вы с мужем в театр, или, скажем, с любовником в ресторан! Что?! Любовника нет?! Ну, велика беда! Нет, так будет! Вопрос не в этом. Хорошо, пусть и в ресторан будет с мужем, скажем, на юбилей его родителей…

Настя вспомнила Клару Даниловну и в ужасе отшатнулась: только не это!

— Ну, хорошо! Хрен с ней, с твоей свеклой! Пусть тогда все-таки с любовником и в театр! Ну, представить-то ты это можешь?! Ну, вот, уже лучше! И вот, наденешь ты свое шикарное платье с открытой спиной…

Настя стала вспоминать, и не вспомнила такого. Ну, хорошо, представим и платье!

— И на такое платье ты наденешь вот эту поддергушку? — коллега брезгливо кивнула на Настиного потертого енотика.

— Нет, ну, это, конечно, не вариант!

— Вот!!! А в этой — обрати внимание! — почти королевской мантии, ты будешь королевой! Бери и не думай! Еще и спасибо скажешь!

Настя отсчитала за шубу деньги — дело было в день зарплаты, и кое-кто ковал денежки, не отходя от кассы.

— Носи, не жалей, хоть круглый год и каждый день! — с этими словами ей в руки был передан объемный пакет с шубой. Она хотела пошутить напоследок про то, что у них еще и лето бывает. И зимой чаще в куртке непромокаемой ходить приходится, чем в шубе, и что она ездит, а не ходит, а за рулем в такой одежке не развернуться, но бывшая владелица каракулевого монстра уже исчезла из виду.

Шубу Настя привезла домой. Пока не было Никиты, примерила ее и так, и сяк, и пришла к выводу, что, в принципе, конечно, долгополая шуба нужна, но в Сибири нужнее, чем в Питере.

Шуба была огромная, хоть и Настиного размера. Просто грубый черный каракуль в крое делал вещь громоздкой. В такой шубе можно было жить на улице в мороз. Вместо чума. Чумовая шуба! Она большим черным колоколом стояла бы на снегу и не упала бы! Внутри вполне можно было разместить печку буржуйку! Большой воротник лежал по плечам. Его можно было поднять, и декоративная пуговица, туго вползавшая в петлю, закрывала бы чум, как на висячий амбарный замок. С таким воротником не нужна была шапка! Он закрывал уши и нос. Достаточно было кокетливого беретика. «Хорошо, что вместе с шубой мне не продали шапку бабского фасона «котелок-горшок-кастрюля»! — порадовалась Настя. Этого она бы не пережила! Варежки или перчатки в принципе тоже были не нужны. Рукава у шубы заканчивались широкими манжетами. Бабуля когда-то такие называла «обшлагами». И вот эти обшлага могли служить муфточкой. Правда, тогда кто будет носить за ней сумочку?! Нет, муфточка в наши дни — это непозволительная роскошь!

Шуба была, конечно, шикарная, но какая-то бесполезная в хозяйстве. За все время Настя с Никитой лишь однажды собрались в театр, да и то это было летом! Да и шубы тогда у нее еще не было! А потом было все как-то не до театров. Правда, пару раз Настя «выгуливала» свой «чум» во дворе. Несомненным достоинством ее было то, что в мороз в ней можно было сидеть на лавочке во дворе, и если бы у Насти была собака, цены бы приобретению не было! Но собаки не было. Зато была шуба! И она ждала своего счастливого часа! И вот он настал. Настя была уверена, что Луиза Францевна оценит обновку. Шуба была просто приветом из прошлого века! Именно в таких роскошных каракульчах ходили все жены первых лиц государства в середине двадцатого века. Ну, так, по крайней мере, представляла их себе Настя!

— А «похоронная» -то почему?! — спросил Настю бывший муж, когда она по дороге рассказывала ему историю своей вечной шубы.

— А-а, ну, тут всё просто! Зимой да на кладбище в ожидании церемонии в ней точно не околеешь, и не составишь компанию уходящему в лучший мир! И цвет! Ну, просто находка для таких случаев! Потому и «похоронная»!

— Насть, ну, ты чудо! Чудо в чуме! — с восхищением подвел итог бывший муж.

Луиза Францевна оказалась совсем не божьим одуванчиком. У нее были голубые букли, глазки-буравчики, губки, сжатые в куриную жопку. Видимо, она курила, и курила злейший табак: по квартире плавал сизо-сиреневый дым с запахом чернослива и яблок. У нее был голос, как у командира танковой бригады.

— Ну, здравствуй, племя настырное! — приветствовала она Настю и Антона. — Входите! Тапочки под вешалкой. Раздеться можно здесь! И проходите в гостиную. Сейчас будет чай!

— Не стоит беспокоиться, — попытался возразить Антон, но бабушка из органов прервала его тоном, не терпящим возражений.

— Смиритесь, милейший! Коль уж вы напросились в гости, и заслали такой шикарный набор шоколада, то я не имею права оставить вас без чаю!

Каждое слово у нее было, как отлитая пуля — веское, резкое, уместное. Возразить — значило отодвинуться от предмета разговора надолго. А может и навсегда. Такую бабушку лучше не раздражать.

Настя вызвалась помочь с чаем, но была остановлена властным жестом:

— Милая барышня! Вы думаете, что Луиза Францевна, которой стукнуло девяносто, это полная развалина? Ошибаетесь!

— Что вы, что вы! Я так совсем не думаю! — Настя уж и не знала, как себя вести! Помочь рвешься — осаживают, не помогать — не удобно.

Настя и Антон переглянулись, и даже пошептались, пока старушка шаркала тапочками на кухне и гремела там посудой.

— Ну-с, вот теперь я вас слушаю, настырные вы мои! — Луиза Францевна расправила перед собой скатерть белую на столе, которая и без того вид имела безукоризненный. — Как мне сказали, вы хотите найти сведения о некой личности, которой могло интересоваться мое ведомство?

— Совершенно верно! — Антон аккуратно положил ложечку на край блюдца, и достал из кармана бумажку. — Речь идет о 67—69-м годах…

— Ну, это время, когда я работала…

— Луиза Францевна, вся проблема в том, что у нас нет почти никаких сведений об этом человеке, но мы надеемся с вашей помощью что-то узнать!

— Смотря что, уважаемый! Если речь идет о каких-то государственных тайнах, то разговор окончен: пьем чай с вашими шоколадками и расходимся!

— Вряд ли деятельность этого человека как-то связана с государственными тайнами! — подала голос Настя. — Скорее, человек, который нам интересен, был некоторым образом не согласен с советской властью.

Тетя из органов подняла брови и сжала плотно губы.

— Ну, по слухам, он был… литератором, — Настя подобрала самое правильное, на ее взгляд, слово. — И его тут, на родине, не печатали. И он, как многие литераторы, писатели отправлял свои произведения за границу. Но это все очень условно, не наверняка. Мы знаем имя человека — Арсений. Если коротко, среди друзей, то Арс — можно так. Фамилия на букву «П». Вот, пожалуй, и все!

— Ну, литератор — это не смертельно, — подвела итог Луиза Францевна, и вспорхнула со своего места.

Настя подумала, что она откроет сейчас дверцу резного шкафчика, и достанет коробку, в которой, как формуляры в библиотеке, будут топорщиться потрепанные пожелтевшие карточки, разделенные цветными вкладышами с буквами алфавита.

Но этого не произошло. Она нашарила на полке узкий деревянный пенальчик, выудила из него длинный золотистый мундштук.

— Я с вашего позволения задымлю пахитоску!

Настя и Антон переглянулись.

«Смотри-ка, пахитоска! Ну-ну, подымите! Главное, о деле не забудьте!» — мысленно подталкивала Настя Луизу Францевну.

— Надо полагать, вы ждали, что я сейчас достану свой архив, буду шуршать старьем и чихать от пыли, и, наконец, найду в разделе на букву «П» вашего Арса. Не-е-е-е-е-е-т, уважаемые мои! Никакого архива у меня дома не было, и нет. Вернее, архив есть, но он вот тут, — Луиза Францевна постучала согнутым пальцем по лбу. — И некто Арс П. — это, возможно, Арсений Пилиримов. Был такой литератор. Что он писал, я не знаю. Вроде, какие-то рассказы. Но его не печатали. У нас. А вот в каком-то журнале на западе, представьте себе, что-то опубликовали! Еще он пел. Какие-то рваные песни Галича или хрипло — под Высоцкого. Смешно сегодня говорить об этом…

Луиза Францевна пыхнула пахитоской, огонек разгорелся, затрещал. Настя и Антон молчали, боялись нарушить ее монолог.

— … Сегодня все это разрешено, и, представьте себе, мне тоже нравятся песни Высоцкого! Особенно о войне. А литература?… Я читаю много! Всегда много читала. В том числе и того, что было запрещено. Это было частью моей работы. Хотите честно? — она прищурилась и разогнала сизый дымок изящным движением сухенькой ручки. — Не понимала я тогда, что там было запрещать? Особенно после хрущевской-то оттепели! Читала «Один день Ивана Денисовича» и так хотелось поделиться со всеми своими мыслями! Но…

Луиза Францевна пристроила дымящуюся пахитоску на специальную рогатку на подставке из серого мрамора, и присела к столу.

— Вот и все, что я могу вам сказать, настырные вы мои! Не так много, как вам хотелось бы, так ведь?

— Но фамилия — это уже что-то! Луиза Францевна, а известно что-то, кроме деятельности этого Арсения Пилиримова? Ну, может, арестовывали его?

— Нет! Его не арестовывали. Однозначно. Иначе вот тут, — Луиза Францевна постучала себя по лбу костяшкой согнутого пальца. — …вот тут все было бы зафиксировано. Не арестовывали, в психушку не увозили. Но на беседы приглашали — не без этого!

— А его судьба… Что-нибудь известно о нем?

— Он исчез. Затерялся. Знаете, такое бывало. Никто ведь не бегал за ними специально. Попадали в поле зрения — работали с материалом. Исчезали — и слава Богу! Какое-то время он был очень активен, а потом пропал. Ну, пропал и пропал. О литераторе с таким именем я потом ничего не слышала.

Луиза Францевна умолкла, пауза затянулась, и Антон с Настей поняли, что это не пауза, а конец аудиенции. Они вежливо распрощались. Хозяйка не задерживала их, не предлагала еще чайку с шоколадками, не сказала на прощанье, что ежели еще что-то вспомнит, то позвонит. Было понятно, что она и так вспомнила все, что было связано с человеком по имени Арсений Пилиримов.

— Ну, тетя!… — Антон восторженно покрутил головой, и Настя поддакнула ему:

— Да, уж…

— Ну, будем искать этого Пилиримова, — неуверенно подытожил Антон. — А, вообще-то, Настя, мой вам с Тёмкой совет: сделайте анализ ДНК. То, что у вас разные отцы — это очевидно. А вас тянет друг к другу. И совсем не так, как брата тянет к сестре. Да-да, не красней! Видно же со стороны!

* * *

Настю трясло, как будто ей предстояло удалить зуб без наркоза! Артём успокаивал ее, как мог, и крепко держал за руку, как ребенка. Если б не его сильная рука, то Настя, наверное, убежала бы из медцентра.

Она и сама не могла понять, что ее так волнует, и какой результат анализа на определение близкого родства ей будет более мил: родственники они с Тёмой или нет. Еще совсем недавно она была безумно рада, что у нее появился старший брат. Мама часто вспоминала, как в детстве она просила у родителей «страшного брата». Взрослые смеялись над ней, а мама терпеливо поправляла:

— Не «страшный», а «старший»! Старший брат! Вот только помочь тут мы тебе не можем, потому что старший — это тот, кто старше тебя, то есть родился раньше, чем ты! Это уже невозможно!

«Возможно! Еще как возможно! — думала Настя, вспоминая те давние — из ее детства, — домашние разговоры про „страшного брата“. — Вот я очень-очень хотела этого, и все получилось!»

Насте почти не пришлось привыкать к тому, что у нее вдруг появился этот невозможный старший брат. Все так закрутилось быстро, по-домашнему, по-семейному.

А потом, когда они оба усомнились в том, что жизнь им подарил один и тот же человек, оба почувствовали легкое неудобство от всего. С одной стороны — их тянуло друг к другу, а с другой — не по-людски это было бы, если все-таки предположить, что они очень близкие родственники. Прав Антон, который предложил им сделать анализ ДНК.

Процедура забора биологического материала оказалась простой и незатейливой. Артёму и Насте выдали по специальному конверту с ватными палочками. Конверты они подписали: фамилия, имя, отчество, дата рождения, степень родства.

— Сводные? — спросила их медсестра.

— Родные, — ответил Артём.

— Нет, сводные! — поправила его Настя. — У нас мамы разные. А папа… Вот в этом и вопрос.

— Хорошо. Так и запишем, — сестра сверила записи на конвертах с паспортными данными.

— Скажите, а этот анализ, он не обманет? — с сомнением спросил Артём.

— Можете не сомневаться! — медсестра надорвала конверт и извлекла из него ватную палочку. — Открывайте рот! Нет, не обязательно так широко!

Она делала все аккуратно и быстро: покрутила ватным шариком по внутренней стороне щеки и ловко упаковала палочки в конверты.

— Вот и все! И можете не сомневаться: если вы родственники, анализ это покажет. ДНК — это чудо! Сегодня можно даже с большой степенью достоверности узнать с помощью такого анализ предрасположенность к наркотикам и алкоголю. А еще… — Медсестра улыбнулась. — Можно даже проверить предрасположенность супруга к изменам! Вот так!

«Вот так!» — сделал Артём Насте большие глаза.

Через десять дней они получили в медцентре узкий голубой конверт, внутри которого был тонкий листок, сложенный пополам. Две бледные строки, из которых следовало, что Савельева А. А. и Савельев А. А. не являются братом и сестрой, и не имеют общих родителей на 90 процентов.

— Это как? — удивился Артём. — На 90 процентов мы не брат и сестра, а на 10 процентов, вроде, как… брат и сестра?…

— Нет, — успокоила их медсестра. — Это тест такой специальный, позволяющий установить, находятся ли два человека в родстве, имея одного или обоих общих родителей, т.е. являются ли они родными или сводными братьями, сестрами или братом и сестрой. Точность этого анализа при положительном ответе — 99%, отрицательного — 90%. Не переживайте, ошибки нет. Ой!

Медсестра пискнула, и прикрыла рот ладошкой:

— Извините, вы ведь ждали, что результат будет другим… Извините…

Какого результата они ждали, Настя даже не знала. Она просто хотела ясности. Поначалу она была просто счастлива: брат появился! А оказалось, не брат.

— Что делать будем? — спросила у Артёма Настя, едва они вышли из медцентра.

— Что делать?… Что делать — что делать?!! Жить! И радоваться тому, что так все вышло! Так! Стой здесь, любуйся Невой! Я сейчас! — Настя не успела ничего ответить, как Артём буквально испарился, исчез.

Настя перебежала проезжую часть и положила руки на гранитный парапет. Камень был холодный, и такая же холодная вода медленно катила маленькую волну далеко внизу. Весна еще робко-робко пробовала свои силы. Да и что было напрягаться?! Зимы серьезной не было. Это у них за городом сугробы высотой в забор, а в городе снегу полежать не дают — сметают, сгребают, вывозят. И льда на Неве не было толкового. Тот, который в начале зимы слегка сцепил живую темную воду, растаял очень быстро, и февральским ветром осколки тонких льдин давным-давно вынесло в залив.

У воды едва уловимо пахло весной, отдаленно, робко. Так пахнет ящик посылочный, в котором прислали с юга сухофрукты. Смотришь на него — пахнет, отвернешься — не пахнет! Так и тут. Настя проверила себя: потянула носом и уловила тонкий запах… свежего огурчика. Еще чуть-чуть, и на каждом углу будут продавать нежную серебристую корюшку.

Отвернулась от воды, и запах улетучился.

Вернулся подзабытый запах первого снега, который прорывается с черного неба в ноябре, и радует тем, что ставит крест на поздней осени, убирает набело дворы и переулки, делает мир светлее.

Теплая большая ладонь закрыла Насте глаза. Мир потемнел, а запах первого снега стал ярче, острее, и даже кончик носа слегка укололо, будто игольчатые снежинки приземлились на нем.

— Держи! — шепнул ей в самое ухо Артём, и Настя почувствовала в руках длинные влажные стебли с кожистыми листьями.

— Тём! Хризантемы! — догадалась Настя. — Любимые… Белые… Игольчатые!

— Ага!

Он неуклюже поцеловал ее в висок, и она покраснела, как девчонка, и от смущения спряталась в цветах.

Переход из одного состояния в другое был не таким простым, как они представляли. Раньше все было намного проще. А тут Настя стала слишком много думать о том, что живет с детьми в доме Артёма. Ей казалось логичным именно сейчас уехать в город, в свою квартиру, потеснив Ритуську с ее кавалером, и принимать ухаживания Артёма. Если, конечно, все серьезно, и эти ухаживания продолжатся…

Когда Настя внесла это, «разумное», по ее словам предложение, Артём молча отправился в сарай, принес топор и снес к чертовой матери запоры на дверях, которые разделяли их половины еще со времен неудачной семейной жизни хозяина большого дома.

С самого первого дня, как Настя с детьми поселилась в доме Артема, он предлагал открыть дверь между двумя половинами, которая не открывалась никогда раньше. Артем когда-то мечтал, что в его доме будет жить большая семья: его жена, дети и мать. Но не получилось. Татьяна, едва войдя в их семью, потребовала закрыть дверь, а еще лучше — заколотить. Она объяснила мужу, что ей так удобнее чувствовать себя полной хозяйкой. Спорить с ней никто не стал, дверь закрыли, и постепенно заставили ее старой мебелью и еще каким-то барахлом. И когда Артем остался в доме вдвоем с матерью, им было как-то не до этой двери. У каждого была своя жизнь. Артем много работал, к матери заглядывал каждый день, и ему не трудно было, возвращаясь с работы, завернуть к ней на крылечко.

И вот до дверцы этой потайной дошли руки. Артём отодвинул от нее старый сундук, стремянку, корзинку с тряпками, сломал запор с одной стороны.

Васька заглянул в замочную скважину. С той стороны был такой же, как с этой чуланчик, из которого дверь вела на половину дяди Тёмы.

— Мам, ура! — сказал ребенок и подергал Настю за подол цветастой юбки. — Теперь я буду к «дяТёме» быстрее ходить!

Артем услышал «дяТёму», рассмеялся — ему понравилось: никто никогда его так не называл.

— Пошли, Васька, ключ искать! — позвал он племянника.

Ключ нашли быстро — у Тёмы порядок был во всем. Двери открыли, и полдня Настя убирала путавшиеся под ногами вещи в сарай, на чердак, отмывала заросшие седой паутиной дверные проемы чулана, а Артем стеснительно топтался у нее за спиной, извиняясь за то, что «руки не доходили до уборки».

— Ну, вот, немного разобрала залежи, — Настя тщательно отмывала руки, а Артём торчал за ее спиной с полотенцем наготове и смущенно «кхекал», и объяснял в сотый раз, что двери как закрыли, так и не убирали в чуланчике, только сваливали туда разный хлам.

— Хлам этот я сейчас прямо во двор вынесу, да и подожгу завтра! А, Васька, будем костер палить?!

— Ура! Ма, мы с дяТёмой будем костер палить!

— Цыц! — успокоила детеныша Настя. — Палить все вместе будем.

И добавила:

— Надо будет только все пересмотреть, чтоб что нужное в огонь не пустить.

— Да что там нужного? Маменькин хлам. Привычный старушечий хлам. Хотя, мама старухой не была. По возрасту. Правда, болячки доконали ее, и… интереса к жизни не было совсем.

Большой сундук с узорами в ювелирную дырочку — жуки изъели его за долгие годы, — Артём с трудом выволок во двор. Сундук страшно гремел, прыгая по ступенькам, и жалобно скрипел, будто чувствовал, что еще вот-вот, и хана ему. Жизнь кончилась. А мог бы и дальше стоять, если б хозяин дома не втрескался, как окунь, в эту свою еще недавно «вроде, сестру». Никому не мешал, хранил кое-что в себе. А сейчас это «кое-что» выпотрошат из него, как требуху из большой рыбы, и в костер. А потом и ему по башке, проеденной жуками-древоточцами, дадут топором, покрошат в мелкие щепки и в костер.

Скрипнули старые проржавевшие насквозь петли, и одна развалилась в момент открывания крышки — выпали из гнезд остатки шурупов.

— Ну, и засранцы же эти древоточцы! — плюнул Артём, и трижды чихнул — надышался древней древесной пыли, что лежала пушистым коричневым слоем на тряпках, бумагах, коробках из-под обуви.

— Засранцы-засранцы! — тут же подхватил Васька, подпрыгивая вокруг сундука, со вкусом выговаривая хорошо получающуюся у него букву «р», и Настя со смехом зажала ему рот ладошкой.

— Васька! Это плохое слово!

— ДяТёма так сказал! — Васька хитро улыбнулся. — Значит — можно!

— Ох, ты ж мой повторюшкин! — Артём подхватил Ваську и подкинул его почти до крыши сарая. Васька закатился в смехе, а Настя охнула:

— Тём, тихо-тихо! Не урони!!!

— Настенька! — укоризненно посмотрел на нее Артём. — Скажешь тоже!!! «Не урони!» Да ни за что!!!

Артём поставил Ваську на дорожку, и он закачался, как медведь, и смешно сел на попу, прямо под куст шиповника.

— Тём, может, пылесос нужно было?

— Ага! Нужно, чтоб эти заср… Э-э-э… древоточцы! Чтоб древоточцы эти в пылесосе поселились! Нет уж! Так вытрясу, на снег. Пусть околеют!

— Да они еще в прошлом веке околели!

— Ну, тогда еще лучше, никто не обвинит меня в убийстве, — Артём взялся за углы сундука. — Настя, отойдите-ка в сторону, переверну всё прямо в костровище, и дело с концом. Что тут разбирать?! Хлам…

Примятые коробки, пожелтевшие газетные свертки, ветхие тряпки, веревки в мотках — будто постаревшие игрушечные мячи, туфли со сбитыми набойками — всё съехало кучей на землю, и над этой бесформенной кучей взлетела туча коричневой пыли. Артём разгонял ее фанеркой, а она все летела и летела. Настя издалека слышала, как Артём костерит на все лады жуков, которые умудрились не только сожрать деревянный сундук, но и нагадить, как стадо коров.

Настя давилась от смеха и отвлекала Ваську, чтоб он не слышал лишнего.

Артём ворошил кучу палкой и чихал. И между взрывами в его организме, он вполголоса чихвостил жуков и тихо матерился. Наконец, позвал Настю:

— Настён, можно поджигать, искать тут нечего. Только наглотались этого…

Настя пошуровала в куче, и тут же выгребла вполне себе крепкий коробок, перевязанный крест-накрест веревкой. На белой крышке коробки чьей-то рукой было написано: «Тёмочке». Среди прочей рухляди и хлама эта коробка выглядела почти новенькой.

— Ну, что, Тёмочка, принимай посылку! Чей почерк?

Артём с удивлением смотрел на коробку. Как странно! Вроде, он уже дважды переворошил кучу, и никакой коробки с надписью не видел!

— Настя! Ты — добытчица! Ну, не было тут никакой коробки-посылки! Я же не слепой! А почерк… Почерк — мамин. Я его из тысячи узнаю. У нее такие завитушки праздничные были на всех буквах, будто мама не письма обыкновенные писала, а поздравительные открытки, на которых старательно вырисовывала каждую буквочку.

— Тём! Не томи! Открывай коробку! — поторопила Настя.

Артём стряхнул с коробки следы жизнедеятельности жуков-древоточцев, и даже продул все щели под крышкой. Веревочка, та, которая крест-накрест держала крышку, рассыпалась в труху.

Под крышкой все было в стиле Надежды Константиновны Лавровой — Настя уже видела подобное в ридикюле! Пакетик, перевязанный крест-накрест шнурком. В этом пакетике — второй, точно такой же…

Аккуратная стопочка сложенных пополам листочков из школьной тетрадки, открытки, фотографии. Артём развернул первый листочек. Это было письмо. От мамы. Как будто с того света…

«Дорогой Тёмочка!

Если ты читаешь это письмо, то меня уже нет на белом свете, потому что если бы я была, я бы не допустила этого. Не казни меня, не суди слишком строго — я и сама себя осудила! Я могла бы ничего не писать тебе, и пусть бы жил ты с теми знаниями, которые я сама тебе дала.

И еще я подумала, что ты прочитаешь это письмо только тогда, когда вздумаешь открыть двери между нашими половинами. А это возможно лишь в одном случае: если в доме нашем появится хозяйка, которая убедит тебя сделать это. И я почувствую, что ты нашел мое послание, сынок, и порадуюсь за изменения, которые произошли в твоей жизни. Вот я уже и чувствую это! И счастлива. Рада за тебя.

Теперь о главном, о том, о чем могла бы не говорить тебе, но если уж такое произошло, и ты нашел мой тайник с фотографиями и открытками от некогда любимого мною человека, то считаю, что надо открыть тебе эту тайну.

В твоем свидетельстве о рождении в графе «отец» значится некто «Аркадий Казимирович Савельев», но этот уважаемый человек не имеет никакого отношения к факту твоего рождения. Твой отец Арсений Романович Пилиримов. В нашей компании его звали Арсом. Арс Берг! Берг — это фамилия его матери. А еще Берг в переводе с немецкого — «гора». Арсюше очень нравилось это имя. Он себя чувствовал такой горой, скалой. Он большой был, красивый.

А еще он писал стихи и рассказы. Я читала! И как библиотекарь со стажем я могу сказать тебе, что это очень достойные рассказы…»

— Настя, давайте домой, а? Чаю очень хочется, холодно. А письмо длинное… — у Артёма стучали зубы, то ли от холода, то ли от волнения.

III

…Арсению Бергу в Ленинграде было тесно. Тесно мыслям, тесно на жилплощади стареньких родителей в коммуналке на Васильевском, тесно среди друзей, которых на вечеринках собиралось слишком много. Арсений лишь некоторых из этих друзей знал, да и то только в лицо, и поэтому не мог им доверять всецело.

Другое дело Москва и московская компания единомышленников Арсения, в которую не приходили посторонние люди. Им туда вход был строго запрещен. Там, в просторной квартире неподалеку от Лубянки, собирались те, кто хотел свободы — словно в насмешку над теми, кто заседал в душных кабинетах мрачного здания КГБ по соседству и душил их за это «хотение» свободы.

В этой квартире всегда кто-то жил. То евреи из Минска на своих пузатых старомодных чемоданах, отбывающие на историческую родину, в ожидании каких-то необходимых для эмиграции справок. То крымские татары из Магнитогорска, со списками и подписями под петициями за возвращение в Бахчисарай. То агрессивные вспыльчивые казаки, непонятно чего желавшие. То флегматичные эстонцы, которые еще только думали о том, чего б такого им пожелать для себя.

Они приезжали в Москву, заучив наизусть адрес, по которому их ждали и готовы были день, два, три, а то и гораздо больше терпеть тесноту и неустроенный быт, и косые взгляды соседей по лестничной клетке, от которых трудно было скрыть всех этих ходоков и переселенцев. Про них хозяева квартиры — Роза Васильевна и Герман Рудольфович Самуиловичи — говорили, встречаясь у лифта: «У нас опять гости! Родня, знаете ли, из Урюпинска…»

«Урюпинской родни» было столько, что хозяевам квартиры и их ближайшим друзьям с лихвой хватило бы на полноценную посадку где-нибудь в Магаданском крае лет на пятнадцать строгого режима! Но, странное дело, байка с гостями прокатывала на «ура!». То ли дело было в том, что всё проистекало практически под контролем «железного Феликса», торчавшего на площади черным вороном, то ли бдительных соседей успокаивала расторопность Розы Васильевны, которая шустро убирала лестницу и кабину лифта, как за своими гостями, так и за соседскими собаками.

Арсения в дом Самуиловичей привел их любимый племянник Вениамин, которого все звали Веником. Веник был веселым и беззаботным товарищем. Учился этот коренной москвич в Ленинграде, где жила его бабушка, за которой требовался минимальный уход. Бабушка сама могла за кем угодно ухаживать, но такова была воля родственников и семейная традиция: если бабушка, значит, за ней необходим уход!

Неделю Веник жил в Ленинграде, а на выходные дни уезжал в Москву на перекладных — электричками, и однажды предложил приятелю Арсению составить ему компанию, только попросил ничему не удивляться.

А удивиться было чему. В те дни у Самуиловичей жила семья каких-то турок-сельджуков. Нет, народ был какой-то иной национальности, но Веник их всех так называл: турки-сельджуки, и точка!

По-русски народность не изъяснялась совсем. Как они нашли дорогу в дом Самуиловичей — большой вопрос. Их было много, как тараканов на русской деревенской печке. Мужчины, женщины, дети — всех возрастов, от грудничков до беспомощных старцев. Один малый в пеленках на диване без конца орал, и на него почему-то никто не обращал внимания. Рядом на полу сидел старец и наяривал что-то невразумительное на деревянной кривой палке с одной струной, но дитя от этого не успокаивалось. В кухне за столом дремали две бабушки с лицами, словно печеные яблоки, иссеченные вдоль и поперек глубокими морщинами. Они вздрагивали, когда хозяйка Роза Васильевна нависала над столом и громко говорила:

— Может, вы желаете поспать?!

Бабушки вздрагивали, вопросительно смотрели друг на друга и снова засыпали.

А на застекленном балконе мужчины в полосатых халатах стряпали какую-то еду в большом казане, закрепленном на треноге. Между «ногами» треноги стоял таз, в котором чадили дрова — сырые ветки, собранные турками-сельджуками в сквере у дома.

В казане пыхтело какое-то варево, а над казаном болтались цветные шаровары — сушились после стирки.

Это был какой-то цирк с артистами из Средней Азии. За кулисами шапито все примерно так же — Арс однажды видел своими глазами.

— Веник! Располагайтесь! — радушно пригласила племянника и его гостя Роза Васильевна. — Не обращайте внимания! Это наши друзья, Сулумбековы. Сейчас дядя Гера доставит их документы, и они уедут!

Через час приехал Герман Рудольфович, передал главному из Сулумбековых папку с документами, попытался что-то объяснить по-русски, но представитель турок-сельджуков лишь махнул рукой, потом что-то сказал соплеменникам, и в лагере азиатов началось движение. Огонь под казаном затушили, бабушки мгновенно пробудились и разобрали детей, на дедушку с музыкальным инструментом навьючили два полосатых тюка, и он стал похож на двугорбого верблюда, правда, один горб у него был там, где надо, то есть на спине, а второй — на груди. Дедушка обреченно встал в прихожей и приготовился терпеливо ждать. Он, как верблюд, готов был ждать и день, и два, и три — сколько придется. И без воды, и без еды.

Вместо «до свидания», турки-сельджуки почтительно поклонились хозяевам, главный даже что-то сказал на прощание, но никто ничего не понял. Только Роза Васильевна вслед им доброжелательно пропела:

— Будем рады видеть вас снова!

И Арс видел, что она совершенно искренне это сказала. И Герман Рудольфович без раздражения улыбнулся вслед гостям.

— Святые люди! — восхищенно сказал Веник, кивнув головой в сторону своих родственников, и толкнул в бок Арсения. — Святые!

А на следующий день в отмытой до блеска квартире собралась совсем иная публика, от которой едва не треснула по старым швам не очень большая кухня Самуиловичей. Когда Арс с Веником вернулись с прогулки по Москве, в доме было не протолкнуться. На кухонном подоконнике сидел парень с гитарой, в очках. Он пел, а вся компания подпевала ему. А потом разгорелся спор, суть которого Арс не понял, но что-то его взволновало так, что он хотел только одного — чтоб спор этот не заканчивался никогда, потому что в нем могла родиться истина.

Потом кто-то предложил «почитать», и откуда-то из-под стола были извлечены листочки, распечатанные на пишущей машинке. Наверное, это была пятая копия, совсем «слепая», самиздатского литературного творения «Синтаксис». Зазвучали имена — Бродский, Кушнер, Ахмадулина, Окуджава.

Арс слушал стихи, и не понимал, что в них запрещенного, крамольного, того, что не понравилось цензуре? Пристроившись на краешке стола, Арсений переписывал стихи в записную книжку, влюбляясь в каждую запретную строчку, в каждую точку и многоточие, в недоговоренность слов, в тайный смысл, в мелодию каждой строфы, в каждую букву, нашедшую свое место.

Наглотавшись тогда в Москве воздуха свободы на тесной кухне в доме вблизи Лубянки, Арсений и в Ленинграде принялся искать вольную волю. Ему до дрожи хотелось писать так, как те, чьими стихами он едва не захлебнулся. Он не спал по ночам и чиркал в тетради косые буквы и строчки, а они получались не такие, как хотелось. В них не было того ветра и силы, которые сбивали с ног, давили на уши и не давали открыть глаза, выдавливая слезы из-под ресниц.

Он чиркал и рвал строчки, сначала пополам, потом еще раз пополам, потом в мелкие брызги, которые разлетались, словно хлопья снега над черной водой Невы. Потом он рвал не строчки, а листочки тетради, которые вытерпели его стихотворные муки. Мелко-мелко, почти в порошок, в пыль, чтоб никому было не собрать написанное, как мозаику. А для надежности он отворял окно и высыпал обрывки на подоконник, и смотрел, как их подхватывает ветер, и они улетают от него, не вниз, а куда-то к трубам, на которых сидят вороны, и щелкают клювами, пытаясь поймать несъедобные обрывки не рожденных стихов.

А, истерзав собственную душу поэтической пыткой, он вдруг все то же самое написал в прозе. И у него все сложилось именно так, как хотелось! Именно так! Он писал о человеке, познавшем свободу в неволе. Он не понимал, откуда у него это?! Он лишь краем уха слышал обрывок чужого разговора на той московской кухне. Три слова о том, что «Алика взяли с листовками, что он держится молодцом, смеется в глаза тем, кто грозит ему „десяткой“ за колючей проволокой». А еще вспомнился шепоток про психушку, в которой граждан, критикующих хорошую жизнь и светлое будущее строителей коммунизма, колют препаратами, превращающими мозг в кисель.

Арс складывал листочки с рассказами в синюю папку с завязками, и когда рассказов в ней скопилось предостаточно, он взял папку и поехал в редакцию «толстого» журнала. Он не сомневался в том, что рассказы примут и опубликуют. Но его завернули прямо с порога, едва прочитали первых три строчки. Редактор даже не стал объяснять причину отказа, только испуганно вздрогнул и побледнел.

Ему отказали везде, куда он принес свою синюю папку с завязками. Он не понимал — почему?!

Зато Веник, прочитав рассказы, потерял дар речи.

— Ну, как? — нетерпеливо спросил его Арсений.

Веник отмахнулся, и, кажется, принялся читать по второму кругу.

А вечером вдруг выкатил бутылку портвейна, которая была у него в заначке, позвал бабушку, и объяснил ей:

— Бабуль! Давай поздравим человека, который на наших глазах превращается в писателя! Арс! Я честно! Баб, ты папочку синенькую возьми и почитай. Ты все поймешь и оценишь. Арс, ты на редакторов наших внимания не обращай. То, что тебя бортанули, как раз говорит о том, что ты написал дельное. Поедем в Москву, там тетка Роза сведет тебя с нужными людьми. И вот увидишь, о тебе еще заговорят!

Арс слушал хвалебные речи друга и краснел. Ему было приятно. Он знал Веника: тот только из дружбы никогда не стал бы так распыляться. Но все-таки не показатель Веник, не показатель! Вот, когда совсем чужие люди оценят, тогда можно будет выводы делать.

Все это Арс и сказал Венику и его бабушке. Бабушка уважительно погладила синюю папку, и пригубила из рюмочки, сморщив при этом кокетливо носик. А Веник с Арсом жахнули по полной и от души закусили жареной картошкой с солеными огурцами.

* * *

Москва приняла Арсения восторженно. Сначала в лице Розы Васильевны и Германа Рудольфовича, которые читали рассказы ночью вслух. В кухне гудел водогрей, и текла вода из крана — на тот случай, чтобы любопытные уши соседей, включая «железного Феликса», не услышали то, что им не предназначалось.

Утром за завтраком Роза Васильевна всплакнула и, как ребенка, погладила по голове Арсения, чем вогнала его в краску. А Герман Рудольфович достал из чулана старенькую расхристанную портативную «Москву», и ловко застучал по клавишам, кидая взгляд на рукопись. Он заложил в машинку пять листов с копиркой, и бабахал, как заправская пишбарышня из машбюро — только каретка повизгивала, когда он заученным ловким движением руки возвращал ее к «красной строке». А вода все текла и текла из крана, благо никто не подсчитывал, сколько литров ради конспирации Самуиловичи сливали в канализацию.

А еще Роза Васильевна периодически подсаживалась к старенькой швейной машинке «Зингер», и строчила на застроченном насмерть лоскутке, яростно отбивая по полу ногой ритм. «Зингер» тоже держали для конспирации, и он всегда готов был шумнуть ради общего дела. Герман Рудольфович периодически смазывал механизм швейной машинки, а Роза Васильевна молилась за ее здоровье. Не будь ее, как бы стали слушать «Голос Америки», прижавшись к старенькой «Спидоле» с треснувшей пластиковой панелью?

Часа через два, пересчитав свежеотпечатанные листочки с рассказами Арсения Берга, Роза Васильевна отправилась звонить знакомым, для которых Генрих Рудольфович и ломал пальцы все утро.

— Зиночка! Здравствуй, дорогая! — щебетала Роза Васильевна в телефонную трубку в прихожей. — Как живете-можете? Как здоровье? Хвораете? Простуда? А малина у вас есть? А мед? Знаешь, что, Зиночка, меду нам дед Тимофей прислал из деревни большую банку, и я с вами готова поделиться! Да, прямо сегодня. Прямо сейчас! Жду!

Веник шепнул Арсу:

— Мед — это, батенька, рукопись ваша, которую дядя размножает! Сейчас примчится Зиночка и заберет все. К Зиночке примчится еще кто-то, у кого есть свой личный «Ундервуд», и пойдет писать губерния! К вечеру о тебе вся Москва знать будет!

— Ну, так уж и вся! — выразил сомнение Арсений.

— Ну, загнул малость! Не вся, а та ее часть, кому знать положено.

Веник рассказал к слову анекдот про то, как бабушка с утра до вечера перепечатывала на худенькой машинке «Преступление и наказание» Достоевского и «Войну и мир» Толстого.

— Вы спятили? — спрашивали ее все знакомые, на что бабуля отвечала: «Не спятила! Хочу, чтоб внучка русскую литературу читала, а она читает только то, что напечатано на машинке! — хохотал Веник.

Веник был прав. Уже вечером Самуиловичам звонили и благодарили за «мед», который «буквально на ноги поставил». Роза Васильевна хитро улыбалась и радостно кивала Арсению. А после какого-то важного звонка подошла к Арсению и шепнула:

— Мальчик мой! Ваши рассказы передадут за границу, на радио. Точно не знаю, на «Свободу» или «Немецкую волну», но не в том суть. Главное, их там опубликуют. Наверняка. Если этот человек… — Роза Васильевна многозначительно кивнула на телефонный аппарат. — Если этот человек говорит, значит, так и будет.

Окрыленный удачей, Арсений писать стал еще жестче, и уже не столько художественную прозу, сколько публицистику. Материалами его заваливали друзья Самуиловичей. А чтобы «мальчик излишне не рисковал», Роза Васильевна просила писать его прямо у них дома, и Арсений все больше и больше стал пропадать в Москве, и скоро его учеба в университете накрылась медным тазом. Но он не жалел об этом. Тем более что той весной его приметили серьезные дяди в серых костюмах из ведомства, в задачи которого входило блюсти государственную безопасность.

Как-то после экзамена по истории партии, на котором его насмерть замучил суровый препод Кузьмичевский, к Арсению подошел серокостюмный благодетель и предложил «прогуляться». Арс не сразу понял, чего от него хотят, потому что незнакомец для начала продемонстрировал свои блестящие знания по предмету, который студент Пилиримов так бездарно завалил.

Сначала он устало слушал незнакомца, назвавшегося Николаем Николаевичем, а потом остановился, посмотрел в упор в его водянисто-голубоватые глазки и прямо спросил:

— Вы чего, собственно, хотите-то?

— Ничего особенного, — живо откликнулся собеседник. — Просто хотелось бы, чтобы вы периодически позванивали мне вот по этому номеру…

Он протянул Арсу листочек, на котором был нацарапан номер телефона.

— … вот по этому номеру надо позванивать, и сообщать, какие настроения царят в студенческой среде, кто чем дышит и занимается, и не занимается ли чем-то …противозаконным, и я вас уверяю: проблем с экзаменами и зачетами у вас больше не будет никогда — мы позаботимся об этом!

— Кто это «мы»? — спросил у благодетеля Арсений.

— Какая вам разница, студент Пилиримов? Да вы ведь и так все понимаете, так зачем понапрасну воздух сотрясать? Ну, так как? Мы договорились?

Арсений промолчал. Ему стало так гадливо, будто в дерьмо босой ногой ступил, и теперь, сколько ни отмывай, все равно будешь чувствовать противную осклизлость.

— Так мы договорились? — повторил вопрос серокостюмный.

— Да пошел ты… — кинул через плечо Арс, и, не прощаясь, пошел прочь.

Ему стало ясно, что этот подход неспроста. Видать, какая-то сволочь из своих, которую вот так же на истории КПСС подловили, испугавшись, начала «позванивать» и рассказывать, чем живут студенты. И, в частности, обмолвился этот «тайнес агентес» про него, Арсения Пилиримова, что, нет-нет, да и прогуливает он занятия, и, по слухам, мотается в Москву с дружком своим, Веником. Ну, Веник ладно! Веник — москвич, в Ленинграде бабку старую пасет, а на выходные домой в столицу ездит. А этот к нему, как клещ, присосался. Спрашивается, с чего бы деньги тратить на поездки в Москву каждую неделю?!

Так оно было, или не так, но то, что именно его, Арсения Пилиримова, взял в оборот Николай Николаевич, было неспроста.

Понятно, что «стучать» Арс не собирался. Он уже получил «прививку свободы», и плевать хотел на то, что в случае «неправильного поведения» ему обещаны были серьезные трудности в учебе. «Грызть тебе гранит науки всю оставшуюся жизнь безрезультатно», — выдал Николай Николаевич. «Это, надо полагать, хрен вам, а не диплом, Арсений Пилиримов», — размышлял Арс.

— Напугал ежа голой задницей! — зло плюнул себе под ноги студент Пилиримов, и, насвистывая веселый мотивчик, отправился пешком к Вениковой бабке — чайку попить и по душам поговорить. Бабка была под стать московской родне: противоречивая, строптивая, с советской властью, от которой пострадал ее дворянский род, не согласная. Бабка с удовольствием рассказывала Арсению историю своей семьи, а он внимательно слушал и записывал в блокнотик детали, по которым потом воссоздавал рассказ. Веникова бабка высоко ценила это умение Арса — записывать только детали.

— Арсюша, из тебя вышел бы замечательный разведчик! Конспиратор вы от бога!

* * *

А потом в жизни Арса Берга появилась девушка — Наденька Лаврова. Ее кто-то привел в большую студенческую компанию, где он периодически появлялся. Наденька не была красавицей. Она была умной и серьезной. Она писала стихи. О любви, конечно. И, краснея, так, что от щек можно было прикуривать, читала не наизусть, а с листочка, с выражением, как отличница у школьной доски. Девушки восторженно аплодировали, а парни снисходительно улыбались.

Арс провожал Наденьку до дому и на прощанье целовал ей ручку, и от этого она тоже краснела, и старалась поскорее убежать в темную парадную. Он не рассказывал Наденьке о себе, а она не лезла с расспросами. «Вещь в себе» — сказал о нем Веник, и Наденьке это очень понравилось. Он был недоступен и непознаваем, как Вселенная и Бог.

У них не было быта с кастрюлями и безденежья с семейными разборками. Зато были какие-то внезапные разрывы, когда Арс исчезал на неделю, две и даже три, и Наденьке некуда было позвонить, чтобы справиться о нем. И она просто ждала, и при встрече не задавала лишних вопросов. На вопрос «Где ты был?», он всегда отвечал одинаково — «В Москве». И она больше ни о чем не пытала его. Возвращался-то он к ней! И это его она встречала на набережной у главного здания Университета, где он любил смотреть в темные воды Невы. И, несмотря на то, что они не виделись три недели, и исчез он без предупреждения, их встреча всякий раз была такой, будто они проснулись утром в одной постели.

Да, и это произошло у них как-то запросто, когда родители у Наденьки уехали к родственникам на дачу — помогать собирать ягоды и крутить банки с консервированными огурцами. Это был август 68-го. Наденька окончила институт, но на работу устраиваться не спешила — оставила этот вопрос открытым до нового учебного года. А Арсений работал, как он говорил, «много и каждый день». Он писал, и его рассказы публиковали в литературных журналах за границей. Гонорары были не велики, но Арсению хватало этих денег при его скромном образе жизни. Был еще Веник, подрабатывавший истопником в котельной и пенсия его бабки, которую она легко тратила на любимого внучка и его товарища, покупая молоко в больших бутылках и мятные пряники. А на свои удовольствия Веникова бабушка зарабатывала частными уроками французского.

Поселившись в Колокольном переулке у Наденьки, Арсений довольствовался гренками, которые подруга ловко изготавливала из черного хлеба. К гренкам в ход шли соленые огурцы и помидоры прошлогоднего урожая, тонкие прозрачные лепестки розоватого сала, кусочек которого молодым презентовал Веник и консервы «Кильки в томатном соусе». Иногда Наденька разживалась яйцом у сердобольной соседки Клавдюши и разбалтывала его в чашке теплого порошкового молока. Этой молочно-яичной смесью она заливала подсоленные кусочки хлеба и поджаривала до корочки. Было вкусно! И как говаривала Веникова бабка: «Бог напитал — никто не видал!»

Главной пищей у молодых была любовь, которая накрыла их так, что Арсений безвылазно сидел в Ленинграде, и осиротевший Веник ездил в столицу один, а в середине августа и вовсе отбыл в отпуск в Крым. И главное событие конца августа 68-го и Веник, и Арс по-глупому проворонили. Один, купаясь в Черном море, другой — в большой, но чистой любви.

Когда Арс узнал про «демонстрацию семерых» на Красной площади, он потемнел лицом, и только сказал Наденьке:

— Я должен был быть там…

И уехал, как всегда, без предупреждения. Наденька не обиделась. Во-первых, привыкла, во-вторых, родители вернулись с дачи и с большим подозрением посматривали на странную — задумчиво-блаженную — дочку, в-третьих, близился сентябрь, и надо было срочно устраиваться на работу.

Арсений не вернулся через три недели. И через пять не вернулся. Как-то в метро Надя нос к носу столкнулась с Веником, которого немного знала. Она окликнула молодого человека:

— Веня!

Он остановился, близоруко прищурился, не сразу узнал Надю, и даже имя ее запамятовал: пощелкал пальцами, вспоминая.

— Надя! — напомнила она.

— Точно! — Веник улыбнулся. — Здравствуйте, Надя!

— Здравствуйте, Веня! Веня, а куда пропал Арс?

Веник внимательно посмотрел на Надю, и как-то излишне суетливо оглянулся, будто чего-то испугался. А потом деланно-беззаботно сказал:

— Да, в Москве, надо полагать! Я сам-то только-только с югов вернулся. Надь, ты извини, я спешу. Если что, давай встретимся как-нибудь, поговорим…

Надя почувствовала, что что-то тут не так.

— Давай. Когда?

— Да «когда-когда»… Давай хоть сегодня, вечерком. У «Колизея», на Невском. Там сейчас фестивальные фильмы крутят. Ну, до вечера?…

— До вечера…

Надя понимала, что не в кино дело, и не в фестивальных фильмах. Просто, Веник явно хотел что-то ей сказать, но почему-то не мог это сделать у метро. Она с трудом выдержала время до вечера, и задолго до назначенной встречи стояла у арки на углу, ожидая Вениамина.

«Боже мой! Это ведь единственная ниточка к Арсу! И случись что, мне даже не найти этого …Веника! Я ведь даже фамилию его не знаю. Не говоря уж о телефоне и домашнем адресе!» — паниковала Наденька Лаврова, сжимая сумочку побелевшими пальчиками.

Наконец, Веник вынырнул из-за угла, и Наденька поспешила ему навстречу. И снова Веник странно встретил ее, улыбнулся, приобнял, как будто между ними было что-то большее, чем шапочное знакомство. Он увлек ее под арку ко входу в кинотеатр, и притормозил у афиши. Делая вид, что изучает ее, Веник сказал Наде:

— Наденька, надеюсь, вы все поняли?

— Нет, вообще ничего не поняла! Что с Арсом? И почему мы с вами не можем просто поговорить? Почему надо идти в кино???

— Да, не пойдем мы в кино! Не до кино мне. Сейчас сделаем вид, что ни один фильм в этот час нас не заинтересовал. И пусть он думает, что все именно так и есть!

— Он — это кто? Арс?!

— Да какой Арс?! Дяденька вот тот, в костюмчике «с иголочки»! Сволочь! Даже не скрывается!

Надя покосилась в сторону неприметного гражданина, который старательно рассматривал свои ботинки, будто ненароком вляпался в собачьи какашки на газоне.

— Кто он? — спросила Надя одними губами.

— Он «оттуда»… — Веник завернул глаза в небо и головой повел куда-то. Если прочертить дугу, то конец ее уперся бы где-то в районе Литейного. — Таскается за мной уже месяц! Не знаю, когда он спит!

— А что ему надо от тебя?

— Не от меня. Он, как и ты, Арса ждет…

Веник выразительно посмотрел на Надю.

— Надя, ты же знаешь, чем занимался Арс?

— Чем? Писал…

— Писал. А что писал?

— Рассказы. Приличные, между прочим! Я читала!

— Надя, Арс писал не только рассказы. Ты ведь слышала про диссидентов?

Надя вздрогнула.

— Он что, из них? Ну, да… Что-то такое я и подозревала… — Наденька покрылась пятнами, а ладошки у нее взмокли от страха.

Вениамин покосился на своего сопровождающего.

— Надь, Арс на события в Чехословакии написал статью. Не в первый раз. У него уже много чего было опубликовано на западе. А тут… Словом, статью эту, что называется, «по горячим следам» уже на следующий день читали по вражескому радио. А к вечеру того же дня Арса Берга искали по всей Москве, объявив его шизофреником. К счастью, не нашли, иначе все закончилось бы психушкой.

«Тьфу-тьфу-тьфу!» — поплевал через левое плечо Веник.

— А где сейчас Арс? — Надя от волнения шумно глотнула.

— Не знаю…

— Веня, вы мне врете? — голос у Нади дрогнул, а пальцы, сжимавшие ручку сумочки, побелели еще больше.

— Не вру. И это незнание — спасение, так лучше для нас для всех. А главное — для Арса. Думаю, что придет время, и все откроется.

— А когда это …время… придет? — Надя не могла уже ничего говорить, потому что от каждого слова слез становилось больше и больше. Они копились внутри, в каком-то душевном резервуаре, который нельзя было тревожить: толкать, качать, передвигать. Да что там! Любое слово сейчас способно было расплескать накопившееся.

— Надя, я ничего не знаю. Я не знаю этого… — Веник смотрел на нее с жалостью. А так нельзя! Нельзя на женщину смотреть так! Жалость убивает. Иногда — женщину, а иногда — ее чувства к тому, из-за кого ее жалеют.

А еще слова, которые в успокоение говорятся в такие моменты. Это ж не слова! Это плиты каменные, которые съезжают одна за другой, и прямо на живое.

— Надя, ты в ближайшее время не жди его. Я не знаю ничего, но думаю, что все это — надолго… — Веник помолчал, и добавил:

— Очень надолго…

— Хорошо, Веня, я все поняла. Не провожай меня, не надо. И молчи! Хватит! Не надо больше слов. Слова… И зачем он научился складывать их так, что из-за этого можно загреметь в психушку?! Прощайте, Веня…

Она брела по Невскому, словно по пустыне Гоби. Навстречу ей перли троллейбусы и автобусы, а она их не замечала. И людей, спешащих ей навстречу, не видела. С ней сталкивались, ее обгоняли, наступали на пятки, толкали, говорили какие-то обидные слова, и она понимала, что мешает всем, и сделала шаг на проезжую часть, потому что не видела, как навстречу ей прут автобусы и троллейбусы. Она хотела пройти краешком этой пустыни, но голова почему-то закружилась, и в следующую минуту Надя услышала, как гудят автобусы. Или это гудели загадочные поющие барханы в пустыне Гоби?!…

Надя пришла в себя, и не поняла, где она, и что с ней. Высокий белый потолок, стены, наполовину — снизу, — голубые, а вверху — беленые белые. Высоченные окна в мелкую расстекловку с широкими пустыми подоконниками. Кровати с никелированными спинками-дугами. Белое белье — никаких веселеньких цветочков, только фиолетовые штампы. Больница.

Надя вспомнила пустыню Гоби, поющий бархан, на который ее кинула какая-то сила. Вспомнила Веню, и то, что он рассказал ей про Арса. Она сильно держалась! И этот «топтун» — откуда она знает это слово?! — он не увидел ее слез, потому что она и не плакала тогда. Сдержалась. Зато теперь — во весь голос! Как по покойнику. Навзрыд! И водопад слез. Так в пустыне не бывает. Так бывает только тогда, когда душевный резервуар переполнен, и маленькая капля способна опрокинуть его.

— Ну-ка, милая, что это ты придумала! — причитала нянечка, прибежавшая на шум в палату. — Ну-ка, быстро успокаивайся и бери себя в руки! Горе — не беда!

Нянечка причитала, а Наденька подвывала, и захлебывалась в слезах и воплях.

Нянечка выглянула в коридор и крикнула сестру:

— Света! Давай в шестую! Тут у нас барышня в истерике!

Пришла сестра, увидела рыдающую Надю, и кивнула нянечке:

— Сейчас уколю истеричку!

Через часик у Наденьки всё, как рукой сняло. Она улыбалась, и обнимала ладошками чашку с горячим чаем.

— Миленькая, ты уж теперь должна жить по-другому, — поучала ее нянечка. — Как полагается будущей мамочке!

Надя улыбнулась. Ну да, ну да! Все женщины когда-нибудь становятся мамочками. Ну, не все, но большинство.

— Ну, когда это еще будет! — Надя поднесла чашку к губам.

— Дык, в лучшем случае, через семь с половиной месяцев! — простодушно сообщила ей нянечка.

— Как? Как через семь с половиной? Вы шутите? — Надя глупо улыбалась.

— Ни разу не шучу! А ты, видать, и не знала! То-то тебя под автобус-то потащило, шатнуло сильно. Такое бывает, особенно, когда в первый раз, — нянечка поправила одеяло на коленках Наденьки. — У тебя муж-то есть?

С сочувствием спросила. Видать, поняла, что не просто так Наденьку «под автобус потащило».

— Нет, пока нет…

— А будет ли?

— Будет?… не знаю даже, что будет. Я не знала, что беременна…

— Ну, да и ладно! Разберешься! Вот, сейчас немного придешь в себя, осознаешь, и ему скажешь! У мужиков так завсегда: они про детей всегда в последнюю очередь узнают! Такая у них планида.

Нянечка тяжело поднялась, поправила одеяло — разгладила все складочки, и кивнула Наде:

— Ты, главное, отдыхай побольше! Тебе теперь за двоих надо отдыхать…

«Вот это номер! Вот это история! И как теперь быть?!» — у Нади просто голова разваливалась от мыслей. Ну, родители ее поймут, хотя, конечно, без нравоучений не обойдется. А вот дальше что делать? И где Арс Берг? И что будет, если эти «топтуны» в сером разузнают, что у нее будет ребенок от человека, которому уже и место в психушке приготовлено. «А, ну, как и мне там местечко приготовят?» — с ужасом представила она себя в спецбольнице.

Дальше все было примерно так, как она и думала. Мама и папа сначала обрадовались, что она жива и здорова, а потом мама, поджав губы, высказала ей, что в их роду она первая ребенка в подоле притащит, без мужа, без свадьбы с фатой. Отец слушал, как мать распекает дочку, и жалел Наденьку, но перечить супруге не решался. Она же на его молчание реагировала сурово:

— Спелись с доченькой! Ты, как отец, ремень должен снять и по заднице отходить, а ты улыбаешься, как…

— По заднице-то уж как-то не с руки, мать, — возражал отец. — Я, конечно, не одобряю, но не убивать же! Надь, ты скажи — кто, дык я ему шею сверну! А так-то что петушиться, вырастим. Мать, не мы первые, не мы и последние! Вот беда-то: девка без мужа и с дитем!

Пока родители выясняли, кто прав, кто виноват, Надя под шумок из дома ушла, прогуляться. А вечером встретилась с друзьями. Она никому не рассказывала о том, что произошло с ней, и, главное — с Арсением, но по взглядам, которыми ее одаривали приятели и приятельницы, было ясно, что какая-то информация до них уже дошла.

* * *

«…Тёма! Я хочу, чтобы ты понял меня. К счастью, ты не знаешь, что это было за время! Я даже сегодня боюсь всей правды, а уж тогда…

Я раздобыла номер домашнего телефона Вениамина, Веника, и несколько раз на дню звонила ему, но там будто вымерли все — трубку не брали. Я не думаю, что не хотели. Скорее всего, Веник и его бабушка уехали. Не спрашивай — куда. Это лишь мои домыслы.

…А время не шло, оно летело со скоростью курьерского! И очень скоро скрыть мое интересное положение было невозможно. И я стала бояться каждого куста. Как-то ко мне подошел Аркаша Савельев, Аркадий Казимирович. Аркаша… Мы его Кашкой звали! И вот, Кашка шепнул мне на ушко, что дело пахнет керосином, и если где надо и кто надо узнает, что я беременна от Арса, то дело может обернуться не только психушкой.

— Знаешь, Надь, таким людям, как Арс, надо быть одинокими, чтобы их трудно было зацепить на этот родственный крючок. Знаешь, что такое «ловля на живца»? Вот это запросто может произойти, поэтому нигде, никому и ни при каких обстоятельствах не говори про Арсения.

И что я должна говорить?! «Ветром надуло»?! Ребенок — это ведь не котенок! У него два родителя имеется!

И тут Кашка Савельев мне предложил простой план: делаем вид, что мы пара, и отцом ребенка записываем его, Аркадия Савельева.

Вот, собственно, и вся история. Мы изредка встречались, в компании, на виду у всех. Кашка делал вид, что ухаживает за мной. А когда ты родился, я и записала отцом его. Меня никто и никогда не побеспокоил на эту тему. И это радовало. Но вместе с тем и огорчало. Это значило, что твой настоящий отец никогда не пытался узнать ничего о моей, а, значит, и о твоей судьбе. Простить я ему этого не могла. Что с ним случилось, не знаю.

Вот и всё, что я хотела рассказать тебе, сынок. Не суди меня, не обижайся. Твой отец был замечательным человеком, но рожденным не для семьи, а для борьбы, которая мне была не нужна, которой я боялась, и боюсь до сих пор. Может быть, изменятся времена, и ты сможешь смело сказать, что ты — сын Арса Берга, человека, для которого свобода была превыше всего. Но всегда помни о благородном человеке, который дал тебе свою фамилию, отведя тем самым от нас беду…»

* * *

— И что дальше? — Настя вопросительно посмотрела на Артёма. — Что нам известно? Имя, под которым на западе выходили произведения твоего отца — Арс Берг. И все. Не густо.

— Насть, мы узнали, на мой взгляд, самое главное: почему у меня в свидетельстве о рождении записан отцом твой папа. Если мы больше ничего не узнаем, я как-нибудь переживу, — Артём сложил стопочкой исписанные красивым кучерявым почерком листочки — привет от маменьки из прошлого века. — Давай фотки смотреть.

Черно-белые с желтизной старые фотографии разложили на столе.

— Ну, вот это — мама, — Артём отложил в сторону фото, на котором девушка худенькая, в полосатом платье с белым кружевным воротничком, с двумя косичками, заплетенными «корзинкой», держала под руку высокого крепкого парня. На обороте почерком с завитушками надпись: «Я и Арсюша».

— Ну, вот, папаня собственной персоной, — Артём вглядывался в незнакомое лицо. — Как думаешь, я похож на него хоть немножко?

— На маму больше. Но и его черты, конечно, есть. Вот, глаза, например. Но на маму больше, — Настя приложила фото к лицу Артёма. — Похож, естественно. Но, скажу тебе, мальчик должен быть похож на маму, тогда он счастливым вырастет!

— Точно-точно! Я и сам знаю, что счастливый!

Арсений Берг с Наденькой Лавровой были запечатлены вдвоем еще на трех снимках. Еще было несколько групповых фотографий, которые не дали никакой информации, так как подписаны были просто: «Мы на Петроградке. Белая ночь», или «Поездка на фонтаны, лето-68».

А вот еще одна фотография, которая кое-что рассказала им про знаменитого Веника, о котором они уже знали. Смешной курносый парень обнимал скульптуру «Девушка с кувшином» в парке у Екатерининского дворца в Пушкине. На обороте была надпись: «Наш Веник — Вениамин Самуилович».

— Эх, и имя есть, и отчество, а фамилии нет, — Артём перечитал надпись несколько раз.

Два дня он провел в Интернете в поисках информации, и неожиданно для себя наткнулся на Розу и Германа Самуиловичей. «Вот те нате — хрен в томате!» — подумал Артём. Оказывается, Самуилович — это не только отчество, но и фамилия. Поэтому не исключено, что и у Веника Самуилович — не отчество, а фамилия.

Потом фамилия эта мелькнула в «самолетном» деле — было такое в Ленинграде. Несколько граждан, безуспешно добивавшихся разрешения на выезд в Израиль, решились на захват самолета, и были арестованы. Среди тех, кто готовил эту операцию, был некто В. Самуилович. «Может, Веник?…», — подумал Артём. Но подтверждения своим догадкам он, увы, нигде не нашел, сколько не пытался искать.

IV

— Сереженька, сынок! Да как ты догадался-то, а? — Настя снова и снова пробегала глазами по строчкам письма, текст которого был набран полужирным курсивом: Сережа не просто распечатал письмо на принтере, но и красиво оформил его. — А мы-то с Тёмой голову ломали, куда кинуться с нашими поисками!

— Ну, вот, мам, теперь надо собираться в Москву, только, чур, я с вами! — Сергей заглядывал Насте через плечо, читал письмо, которое уже, кажется, знал наизусть.

Письмо было от редактора телепрограммы «Родные люди». В нем семью Артёма Савельева, который ищет своего отца, приглашали на передачу в Останкино.

— Но они тут не пишут, что нашли его… — задумчиво сказал Артём, пробежав письмо глазами. — Серый, а ты как написал: Арс Берг или Арсений Пилиримов?

— И так, и так! — Сергей сиял, как начищенный медный самовар. Его распирало от радости и гордости за то, что это именно он придумал такой ход поиска. И ведь так просто все! Нашел в Интернете электронный адрес программы и отправил письмо, в котором рассказал коротко историю поисков Арса Берга или Арсения Пилиримова. И все это дало результат: вот уже и на телевидение приглашают. Правда, времени от запроса до приглашения прошло немало — месяцев пять.

— Они не пишут, что нашли его… — повторил Артём.

А Настя поспешила его успокоить:

— Тём! Это своего рода шоу! Понимаешь, они ведь могут и не сообщить нам всего, чтобы сохранить интригу. Я так думаю…

* * *

Москва встретила их невообразимой вокзальной толчеей, шумом и гамом. Тот, кто думает, что Москва и Петербург в этом плане похожи, тот ошибается. Да, сам по себе Петербург так же суетен, и на улицах его тесно от транспорта, а в метро не протолкнуться в «час пик». Но в сравнении с Москвой Петербург — почти провинция, и Савельевы попали в такой столичный круговорот, что опомнились только когда добрались до телецентра.

Накануне им позвонили из Москвы и попросили подтвердить приезд на съемки программы.

— Интуиция подсказывает мне, что они не просто так суетятся вокруг нас. Может быть, им уже что-то известно о твоем отце, но они не хотят нам ничего говорить, чтобы все было естественно, натурально…

Интуиция Настю не обманула. Савельевы были в каком-то особом списке, и их усадили во втором ряду, пометили в бумажке места, и попросили никуда не пересаживаться. Они с интересом следили за ходом программы, за зрителями в студии, которые, похоже, тоже не играли заранее расписанные роли. Они с не наигранным волнением демонстрировали фотографии своих друзей, родных и близких, просили всех, кто «видел, слышал и знает» написать и позвонить им лично или в программу «Родные люди». Ведущий — известный актер Марк Белопольский — ровным голосом рассказывал истории, которые им удалось раскопать. Он делал это так проникновенно, так подводил каждый сюжет к его логической развязке, что участники программы не могли сдержать слез.

Но это были все чужие истории, не имевшие отношения к Савельевым. И, когда Настя уже решила, что произошла какая-то ошибка, и про них просто забыли, или вообще они были приглашены на программу потому, что обратились на телевидение со своей просьбой, Марк Белопольский вдруг объявил, что их корреспондент побывал в Америке, в маленьком городке Ливингстон в штате Монтана, и встретился там с человеком, который в поисках настоящей свободы исколесил половину земного шара. Настя и Артём одновременно вздрогнули — поняли, о чем далее пойдет речь, а Сережка в нетерпении заерзал в кресле, и прошептал:

— Во! Ма, дяТёма! Сейчас про нас будет!

— Тише! — шикнула на него Настя, и подалась вперед, чтоб лучше слышать, чтоб не пропустить ни одного слова.

— Знакомьтесь, Арс Берг, он же — Арсений Пилиримов — наш бывший соотечественник, который много лет назад покинул нашу страну. Впрочем, обо всем по порядку, и, как говорится, из первых уст, — ровным красивым голосом поведал Марк Белопольский, и, отложив микрофон в сторону, удобно устроился в низком кресле за столиком на подиуме.

На большом экране, который бесшумно выполз из узкой щели под потолком, побежали красивые северо-американские пейзажи: серо-черные горы, озеро прозрачное, словно стеклянная линза в каменной оправе, красно-желтые клены в роще, и небо без конца и без края, без облаков, пронзительной голубизны и легкости, словно символ той самой свободы, которой грезил Арс Берг, писатель и диссидент. Он шел, шурша опавшими листьями, слегка загребая их правой ногой. Высокий, широкоплечий, немного сутулый со спины, в легкой, еще совсем не осенней, светлой куртке, в кепке с пуговкой на макушке.

Сначала было слышно только шуршание листьев под аккомпанемент какой-то сводящей с ума музыки, от которой начинало щипать в носу. А потом за кадром прорезался его голос — незнакомый, с легким акцентом, какой появляется у бывших наших граждан, с легкой хрипотцой, но не старческий. «Приятный голос», — отметила Настя. Она скосила глаз в сторону Артёма. Он сидел, вцепившись пальцами в папку с документами так, что у него побелели ногти. Настя, не отрывая взгляда от экрана, положила ладонь на его руку и слегка сжала. Она чувствовала, как пальцы его подрагивают, но ей показалось, что хватка их немного ослабла.

А пожилой человек на экране все шел и шел по извилистой дороге в кленовой роще, и впереди — далеко-далеко — голубел просвет, в конце которого виднелась темная гребенка гор, за которую перетекало огромное небо. И казалось, что сутулый мужчина сейчас ускорит свой шаг, пробежится и, преодолев земное притяжение, взлетит, чтобы, наконец, обрести ту самую свободу, которую он искал сначала на родине, а потом и на другом конце земли…

— … С чего начать? С того ли, что я вырос в семье ленинградской учительницы математики Софьи Иосифовны Берг и Романа Андреевича Пилиримова — токаря-краснодеревщика. Это были удивительные люди. Разные! Такие разные, что трудно было представить их, живущих вместе под одной крышей. А они жили очень дружно, легко находя общий язык по всем вопросам, кроме одного: мама жила с мечтой когда-нибудь уехать умирать на землю своих предков, а отец говорил, что никогда этому не бывать, потому что его место в болотистой ленинградской земле. Поначалу они сами смеялись над этими спорами, но, чем старше становился я, тем серьезней становились эти противоречия. И, наконец, наступил день, когда мама решительно сказала отцу: «Если ты не хочешь, оставайся. А я так должна…»

Что ему оставалось делать, если он любил ее больше жизни?! Оставалось жить и надеяться на то, что все, если и произойдет, то произойдет не так скоро, как хотелось Сонечке — так папа звал маму…

Так и случилось. Эмигрировать было не очень просто. Совсем не просто…

Мужчина вздохнул глубоко и тяжело, и продолжил после паузы:

— Мама не дождалась того, что советская власть разрешит ей уехать в Израиль. Умерла. Папа не долго прожил после ее смерти, и оставил этот мир следом за ней. Я остался один. Я очень сожалею о том, что уделял им мало внимания, не жил дома, редко звонил. Я хотел, чтобы они меньше знали обо мне, чтобы не волновались, чтобы их не дергали из-за меня. А их все равно дергали, вызывали «на беседу», пасли и выгуливали — в магазин, в библиотеку, в кино. Да даже до помойки провожали! И все из-за чего? Вы читали мои рассказы?! Нет? Ну, так я вам так скажу: ничего в них такого не было! Ни-че-го!!! Эх, если б я тогда знал, что все будет так…

Он медленно повернулся к камере. Настя не успела разглядеть его лицо. Мужчина задрал голову в небо, провожая взглядом маленький черный вертолет, прострекотавший над кленовой рощей. Вертолетик скрылся из виду, а от всевидящего «глаза» видеокамеры не укрылось то, как блеснула на ресницах у Арсения Пилиримова — Арса Берга — слезинка, которую он смахнул незаметно.

— Смерть родителей развязала мне руки, и писать я стал по-другому. А потом грянул август 68-го. Если раньше мне было душно в Ленинграде, то после этого я остался совсем без кислорода. Совсем! У меня были друзья, была любимая девушка, но я стал опасен для всех. Мне помогли переправиться в Эстонию. Открываю тайну! — Арсений улыбнулся в камеру. — Меня спрятали в контейнере с телевизорами, где я чуть не околел от холода! Спасибо водиле, который знал, что у него не простой груз, а «живой»: между картонных коробок на старой фуфайке едет опальный писатель! И водила гнал, как сумасшедший, а у меня на корявых дорогах отечества, а потом и союзной республики, отрывались внутренние органы. От такой езды, к счастью, совсем не хотелось есть. К тому же, в Москве мне вручили на дорожку «сухой паек» — пять плиток горького шоколада, который не дал моему молодому организму умереть…

Это было не последнее мое тайное путешествие. В Таллине мне оставаться было тоже нельзя, так как очень скоро меня бы и там вычислили. Поэтому на въезде в город, водила помог мне выбраться из картонного плена, и сдал с рук на руки молчаливому эстонскому парню, которого я, кажется, видел в доме своих московских друзей Розы Васильевны и Германа Рудольфовича Самуиловичей. Я попытался это выяснить у парня, но он ни слова не понимал по-русски, а, может, и понимал, но делал вид, что не понимает. Он только улыбался, кивал мне, и насвистывал веселую мелодию всю дорогу до грузового порта.

Перед проходной мы остановились, выпили по стаканчику кофе из термоса, который нашелся в машине у моего попутчика. Немного поплясали в промозглой мороси от озноба, пока из темноты не вынырнул здоровый дядька, назвавшийся… Впрочем, не так уж это важно, имя…

Он провел меня на территорию порта через дырку в проволочной сетке забора. Он знал все закоулки, и уверенно вел меня лабиринтом между контейнерами.

На борт сухогруза меня провели мимо пограничника, который в этот момент, как будто случайно, отлучился за угол по неотложным делам…

…Я потом часто думал о том, как рисковали все эти люди, переправляя меня за границу. Ведь случись кто-нибудь неблагонадежный на этом пути, и всем нам уготовано было наказание за «измену Родине». В лучшем случае — психушка, после которой у нас была бы очень спокойная жизнь, без тревог и волнений, без желания обрести свободу…

Арсений Пилиримов замолчал и молчал так долго, что корреспондент за кадром потревожил его своим вопросом:

— Арсений Романович, а куда вы отправились на эстонском сухогрузе? Как и где устроились, и чем занимались?

— Да… Извините, задумался. Я живу в Ливингстоне последние двадцать пять лет, и, кажется, отсюда я уже никуда не двинусь! А тогда мое странствие за свободой началось в Дании, где меня никто не ждал. Сухогруз был датский, а капитан на нем — хоть и датчанин, но уж очень… русский! Бывший русский гражданин, который испытывал большую «любовь» к советскому правительству. Для него вывезти меня из страны, где преследуют за инакомыслие, было делом чести.

— А как же ему удалось тайно вывезти вас? — пытал корреспондент Арсения Пилиримова.

— Ну, один гражданин — это не ансамбль «Березка» в полном составе! — улыбнулся Арс Берг. — Не буду открывать все подробности — умолчу по привычке, — но у него это получилось. И я думаю, не один раз!

Пилиримов прищурился от скользнувшего по лицу солнечного лучика, и Настя отметила, что Артём все-таки очень похож на своего отца. Именно вот на такого, с одним зажмуренным глазом!

А корреспондент между тем не унимался, выпытывая у неразговорчивого Арсения подробности его эмиграции.

— Ну, до эмиграции было как до неба! Я ведь был нелегалом.

— Да, вы ведь могли бы выехать вполне легально, а выбрали этот путь. Почему?

— Уже не мог выехать легально. Вообще-то, в эти годы диссидентов уже не держали насильно в СССР. Как раз наоборот: не нравится — уезжайте. Но у меня случай был особый: разозлил я своими статьями тех, кто призван был блюсти государственную безопасность. Статьи за «антисоветскую пропаганду» никто не отменял, и за это гайки закручивали, не щадили. Меня искали, и иного выхода у меня не было…

— Вы могли эмигрировать в Израиль.

— Мог. У меня там родственники есть, и они присылали мне вызов. Но я не собирался этого делать, а потом было уже поздно. Да и диссиденты чаще выезжали не в Израиль, а в США или Западную Германию.

— Скажите, а как сложилась ваша судьба на Западе — вы продолжали писать?

— Ох, до того, как что-то «сложилось», столько воды утекло! Это годы скитаний. Из Дании — в Западную Германию, оттуда — в Израиль, потом — Скандинавия, и, наконец, США. И работа кем угодно, чтобы не сойти с ума.

— А литература?

— А с этим сложно. Пока я был в СССР, я понимал, зачем я все это делаю. Это была моя борьба за свободу, мой протест. И вот она свобода! И что дальше?! Я не хочу об этом…

— Вы жалеете о том, что уехали?

— Нет, не жалею. Там бы я задохнулся. Но и тут не нашел того, что искал…

Арсений Пилиримов тяжело развернулся, и двинулся своей дорогой. Он как будто еще больше ссутулился, но упорно шел и шел между желто-красных кленов, загребая ногами осенние листья, туда, где впереди голубел просвет и темная гребенка гор, за которую перетекало огромное небо. И казалось, что сутулый мужчина сейчас ускорит свой шаг, пробежится и, преодолев земное притяжение, взлетит, чтобы, наконец, обрести ту самую свободу, которую он искал сначала на родине, а потом и на другом конце земли…

А за кадром зазвучал голос автора программы:

— Многие из тех, кто был не согласен с тоталитарным режимом в Советском Союзе, кто пытался на родине писать об этом открыто и прямо, уезжая на Запад, начинали печататься, и кое-кто из них сумел добиться мировой известности. Но так случилось с единицами, например, с Иосифом Бродским. Большинству же пришлось испытать все тяготы эмиграции, и заниматься совсем не тем в жизни, о чем они страстно мечтали на родине.

Не смотря на то, что в диссидентских кругах Москвы и Ленинграда в 60-е годы имя Арса Берга было хорошо известно, наш герой не стал писателем. Тому есть много причин. Во-первых, он сразу понял, что, эмигрировав, он, как писатель, стал никому не интересен, да и писать на английском он не мог, а поднять язык до такого литературного уровня было не так просто. Во-вторых, на Западе и без него хватало талантливых писателей и поэтов, а, значит, и конкуренция была очень высокая.

Но самое главное, попав на Запад, он понял, что все, что хотел, что ему нужно было, он уже написал. Он легко расстался с пером и бумагой, и взялся изобретать… велосипед! Но не простой, а лечебный. Велосипеды для детей, для пожилых людей, для тех, кто страдал заболеваниями суставов и позвоночника. И сегодня по эскизам велосипедных дел мастера из маленького городка Ливингстон, штат Монтана, изготавливают уникальные средства передвижения для тех, кто не может даже ходить. Зато может ездить! Вот так он дарит свободу — свободу передвижения! — тем, кому очень нелегко живется в замкнутом пространстве.

Далее оператор догнал изобретателя велосипедов Арсения Пилиримова, который, тяжело ступая, выбрался на шоссе, тщательно очистил подошвы добротных ботинок от налипших на них желто-красных листьев, и сел в машину, на багажнике которой красовался велосипед с кривыми «рогами» — старомодным рулем.

Ровная, как гладильная доска, скоростная дорога — хайвей I-90 — послушно ложилась под колеса автомобиля. Замелькали простенькие домики Ливингстона — «одноэтажная Америка», до которой в свое время не добрались Ильф и Петров. А Арсений Пилиримов добрался, и после всех скитаний по земному шару — после аккуратной Европы, где он вполне мог бы устроиться работать на радио, где его знали, после жаркого и пыльного Израиля — родины предков по матери Сони Берг, где родня не оставила бы его без помощи, после холодной Скандинавии, где он считал промозглые пасмурные дни до отъезда в США, — Ливингстон показался ему родным, будто прожил возле этих серо-черных гор всю жизнь. Ему ни на минуту не показалось здесь душно и тесно после Москвы и Ленинграда, наверное, потому, что небо в этом одноэтажном городе ему не заслоняли крыши и трубы.

Автомобиль Арсения Пилиримова повернул направо, и камера послушно повернула за ним. Он притормозил на минуту перед воротами крайнего от дороги домика, щелкнул пультом дистанционного управления. Вздрогнули красные резные ворота, и створки их разъехались в разные стороны.

— Вот… — приветливо развел руки хозяин дома. — Милости прошу!

Аккуратный дворик с крошечным палисадником в русском стиле — с цветами под окнами, с каменистой горкой и декоративным прудом, с дорожками, выложенными булыжником.

— А вот тут я художничаю! — Арсений толкнул прозрачную дверь то ли ангара, то ли парника, и пригласил оператора и корреспондента следовать за ним. Это была мастерская, где на стенах висели рули и рамы, колеса и колесики, цепи и педали. — Вообще-то я все больше с чертежами, но иной раз руки чешутся все — от звонка до седла — самолично собрать. Вот тогда тут дни и ночи напролет и ковыряюсь.

— По заказам делаете? Дорого такой велосипед стоит?

— По заказам. Такой — бесплатно. Дарю. А вот то, что по чертежам на заводе собирают, те уже продают.

— А не проще ли автомобиль? Все-таки комфортней! — провоцировал Пилиримова корреспондент.

— Ну, что такое автомобиль?! Это скучно. А вот велосипед — это… Это, брат, свобода… А вдруг кому-то из них повезет, и им удастся догнать эту самую свободу?! … Вот.

В доме Арсения Пилиримова на первом этаже располагалась гостиная, совмещенная с кухней, столовой и рабочим уголком. Минимум мебели: кухонный гарнитур с барной стойкой и двумя высокими табуретами, пушистый ковер на полу, два кресла, закинутые шкурами, низкий столик между креслами, телевизор в половину стены, ноутбук на столе. Вот и все. Спальня, надо полагать, располагалась на втором этаже, куда из гостиной вела винтовая лестница.

— … Вот. Мой дом, к которому я привык, как будто прожил всю жизнь здесь, а не в Ленинграде на Васильевском острове, — Пилиримов поставил на столик чашки и кофейник. — Угощайтесь!

Голос за кадром сообщил зрителям:

— Мы пока не говорили с Арсением Романовичем о том, что у него осталось на родине. А он сам не спрашивал, и, как будто, боялся услышать что-то, чего слышать совсем не хотел.

— Никого. Нет, были друзья, но они старше меня, и, наверное, они уже в лучшем мире. И был друг. Я искал его, но не получилось найти. Вениамин Самуилович. Самуилович — это фамилия, — пояснил Берг. — Веник, Венька…

— А девушка?

— Была. Ее звали Надей, — Арс Берг улыбнулся, и глаза у него заблестели. Нет, не от слез. Наверное, от приятных воспоминаний, от радости.

— Вы не пытались ее найти?

— Нет. Сначала это было опасно для нее. А потом… Потом я написал письмо, но она мне не ответила…

— А здесь у вас есть семья? Была?…

— Нет, как-то не получилось. Почему-то считается, что человек счастлив тем, что у него есть другой человек, что они живут вместе, что у них появляются дети. Все, наверное, так. Вот только счастье у каждого свое. Не удивляйтесь тому, что я скажу, что мое счастье совсем в другом.

— В чем же?

— Употреблю слово старомодное — в созидании. В создании чего-то. Я создаю. Когда-то я писал статьи и рассказы, которые тогда были очень нужны. Сейчас я очень нужен людям, которые лишены в жизни свободы передвижения. Я вижу в этом свое предназначение. А счастье и любовь были. Не исключаю, что я тот человек, у которого любовь была один раз в жизни.

— Арсений, а мы к вам с новостью!

— Наденька?! — было видно, что Арс Берг искренне обрадовался. — Вы от Нади?! Надо же! Как же я-то не догадался! Вот ведь, повелся на то, что вы просто кино снимаете о бывших русских! Где Надя? Как она?

— К сожалению, Нади нет.

— Нет Нади… — эхом повторил Арсений. — Ну, да, конечно.

Берг отвернулся к окну. На подоконнике в цветочном горшке торчала тощенькая русская геранька: три кружевных листочка на стебле и единственный нежно-розовый четырехлистник. Кажется, точно такая же была у его мамы в Ленинграде: томилась годами на полутемном окне в комнате питерской коммуналки под самой крышей.

— У вас в Ленинграде… Вернее, теперь уже в Петербурге, есть сын…

— Сын? Мой?! — Арсений Пилиримов медленно повернулся к собеседнику, как при замедленной киносъемке. — Повторите, пожалуйста!

— У вас в Петербурге есть сын.

— Сын. И у него моя фамилия?

— К сожалению, нет. Мать дала ему не ваше отчество, и не вашу фамилию.

— Да, я понимаю… — Пилиримов как-то мгновенно сник, будто уменьшился в размерах. — А как мне его увидеть? Это можно?…

— Давайте для начала запишем ваше обращение к сыну?

— Как? Прямо сейчас?!

— Ну, да! Просто скажите в камеру то, что вам хочется сказать ему!

Пилиримов замер, глядя в «глаз» камеры. Еще минуту назад он совершенно не замечал ее, говорил естественно, естественно двигался. И вдруг все движение остановилось, будто земля перестала вращаться вокруг своей оси, и можно было больше не опасаться потерять равновесие и слететь с ее округлой, будто линза, поверхности.

Он молчал и смотрел в камеру. А потом помотал головой и сказал:

— Нет, я не могу… Вот так не могу. Мне надо привыкнуть. Я… привыкну.

Он не отрывал взгляда от «глаза» камеры, как будто за ней стоял его сын. Ему трудно было представить его. Наверное, он взрослый… Ну, да, он родился в 69-м… Сколько же ему?

Он не мог сосчитать, сколько лет его сыну. Понимал только, что много. Гораздо больше, чем ему самому было в том году.

— А имя? Как его зовут?!

— Артём.

— Артём… — Пилиримов медленно произнес русское имя, словно хотел распробовать его на вкус. — Красиво… А фамилия?

— Савельев. Артём Аркадьевич Савельев.

— Сын. Артём Аркадьевич Савельев. Мой сын…

Он проводил гостей до ворот, запер за ними калитку, и долго смотрел вслед, подняв руку в прощальном приветствии.

— О чем думал этот уже не молодой мужчина, которому мы принесли весть о его сыне, живущем в России? Не знаю. Он так и не решился сказать своему сыну слова, которых мы от него ждали. Он попросил с этим подождать. Он обещал привыкнуть…

Экран погас, ведущий Марк Белопольский включил микрофон, и проникновенно, очень артистично, произнес:

— Артём Аркадьевич Савельев — сын русского диссидента и американского изобретателя велосипедов для людей с ограниченными возможностями Арса Берга — Арсения Романовича Пилиримова — сегодня в нашей студии.

Зрители зааплодировали, и стали вертеть головами, пытаясь угадать среди гостей сына несостоявшегося писателя, сбежавшего из СССР.

Вот тут и пригодился списочек, в котором барышня — помощница ведущего, — пометила места, на которые усадили Настю, Сережу и Артёма. Ему под нос сунули микрофон, и он должен был что-то говорить, а он растерялся.

На помощь пришел Белопольский:

— Артём Аркадьевич, я знаю, что вам удалось разузнать интересную историю происхождения вашего имени…

Артём кивнул утвердительно.

— Не могли бы вы рассказать?

— Мог бы, — сдавленным голосом ответил Артём, и вздохнул судорожно. — Я стал искать своего отца — Аркадия Казимировича Савельева, который значился в моем свидетельстве о рождении, а нашел свою сестру… Вернее, мы думали, что мы брат и сестра, но наша непохожесть натолкнула нас на мысль…

Артём успокоился и уже не спотыкался на каждом слове. Он коротко рассказал о том, как все было, и под конец — про инициативу Сережки. Мальчишка при этом покраснел от смущения, а ведущий по окончании истории представил и его, и Настю, и им все аплодировали.

— Вот такая замечательная история, друзья! Но на этом она не заканчивается… — продолжил интриговать Белопольский. — Конечно, было бы здорово сказать вам сейчас, что ваш отец, Артём, Арсений Пилиримов, здесь, в студии, вот за этой потайной дверцей. У нас часто такое случается, но не в вашей истории. К сожалению, ваш отец, Арсений Романович, не смог приехать на нашу передачу…

В зале стояла тишина. Было бы слышно, если бы комар пролетел! Артём снова судорожно вздохнул, ожидая развязки.

— Но мы все-таки устроим сейчас встречу с вашим отцом, Артём. Есть ведь такое чудо, как телемост. И у нас все готово к этому. Правда, у нас огромная разница во времени, и в южной части штата Монтана на берегу реки Йеллоустон сейчас только пять часов утра, но мы получили разрешение на звонок в любое время суток! И так, на связи городок Ливингстон, штат Монтана, США. Вы нас слышите?

Сначала были слышны только непонятные шумы, такие, как если бы по микрофону постукивали пальцем, проверяя его работу. Наконец, на экране возникли знакомые уже по фильму очертания жилища Арсения Пилиримова, и он сам, в низком кресле перед ноутбуком, в теплом свитере с норвежским рисунком.

Камера «наехала» на Артёма, и Арсений Пилиримов кашлянул смущенно. Он долго всматривался в черты лица не очень молодого человека, которого ему представили, как сына.

С момента встречи Арса Берга с русским корреспондентом, который открыл ему тайну Наденьки Лавровой, прошло время, за которое он многое передумал. Он вспомнил всю историю знакомства с этой удивительной девушкой. Да, все, что произошло, очень похоже на нее: у Нади был характер, и его бегство она поняла так, как поняла. Но она ничем даже не намекнула ему о ребенке!

А если бы намекнула? Или вообще открытым текстом сказала, что он будет отцом? Как бы он тогда поступил? Остался? Остаться он не мог. Его бы посадили в тюрьму, или уложили бы в психушку. Самое лучшее, что могли сделать с ним, это выгнать его из страны. Если бы он знал, что будет этот — третий, — вариант, он бы согласился. Он уехал бы в Израиль. Это один он там не прижился, а с Надей и Артёмкой ему не было бы одиноко на земле предков. И хамсин, который душу вынимает из любого, не иссушил бы их до трещин на коже. Пережили бы! Это одному пережить не так просто.

А прижиться — еще труднее.

И отец его — ленинградский краснодеревщик с золотыми руками, Роман Андреевич Пилиримов, — не обиделся бы там, в лучшем из миров на то, что сын его, крещеный тайно в православном храме на Смоленском кладбище Ленинграда, подался жить в Хайфу. А мама! Мама-то как бы рада была! Это ведь мечта ее была, самая большая: уехать в эту заманчивую Хайфу, где жили ее двоюродные сестры, и племяшки с детишками, рожденными уже там, на земле предков, которая обогрела их всех по-родственному.

А одному ему душно было. И хамсин тут не при делах! Ну, что хамсин?! Ну, посушит неделю, пометет песком с пылью, но, в конце концов, отступит. А ведь там еще море есть! И горы, которые Арс Берг любит.

А, может быть, еще и Веник его любимый, Вениамин Самуилович, нашелся бы там. Он-то, наверняка, обосновался где-нибудь в Тель-Авиве, Нетании или Кесарии. И дружили бы они домами, ездили бы по субботам в гости друг к другу. И, может быть, у Веника тоже был бы сын, и их мальчики, когда пробил бы срок, пошли бы вместе служить в армию.

А потом женились бы, и у них, конечно, родились бы свои дети — его, Арса Берга, внуки. И он рассказывал бы им, как жил с мамой и папой в России, в красивом городе, совсем не похожем на израильские города. Он много мог бы им рассказать…

Интересно, у него внуки есть?…

— Артём, у меня внуки есть? — спросил он с надеждой, и голос его дрогнул.

— Есть, — Артём кивнул и повернулся к Сергею. Камера тут же «наехала» на мальчишку и он покраснел — стеснялся очень. — Вот, это старший, Сергей. А еще дома остался Васька! Ему шесть. А еще есть Маринка и Витюшка!

— О, богато, сынок! — на этом «сынок» голос у Берга снова дрогнул. Он долго готовился сказать это слово, боялся, что не получится, а оно как-то само по себе вырвалось. И оказалось самым правильным. От этого слова у Артёма Савельева и раньше закипало все внутри, когда мама ему говорила так: «Сынок!», а тут не мама, а отец, которого у Артёма никогда не было. Дед соседский, дядя Петя, когда к Тёмке обращался, маленькому, тоже так говорил: «сынок». А Артём еще и вырасти не успел, как дяди Пети уже не стало. И чтобы вот так, взрослому ему кто-то сказал «сынок», такого не было.

Говорить они не могли. Не готовы были. Это раз. И далеко не каждому дано, увидев человека впервые, назвать его «папой» и общаться в присутствии сотни любопытных зрителей. Это два. Они никогда не виделись в жизни, не писали друг другу писем, и вообще час назад даже не подозревали о существовании друг друга. Это только в кино в таких ситуациях люди кидаются на шею друг другу, а в жизни все сложнее.

Они замолчали, и неловкость ситуации загладил ведущий, который подошел к Артёму и сказал:

— Мне хорошо понятны ваши чувства: очень сложно принять все это в вашем возрасте. Наверное, надо вас оставить наедине, но вы сделаете это за стенами этой студии. Вот вам номер телефона вашего отца. Звоните друг другу, узнавайте друг друга, привыкайте друг к другу. Надеюсь, когда-нибудь мы узнаем продолжение вашей истории!

Артём взял записку с номером телефона отца, поднял глаза на экран и сказал:

— Я позвоню… — Ему очень хотелось сказать — «папа», но не получилось, и он повторил:

— Я обязательно позвоню…

И Арс Берг улыбнулся в ответ, кивнул:

— Я буду ждать…

Откуда-то издалека стала наплывать красивая мелодия, которая через минуту заполнила студию. («И кому удалось так сложить композицию из семи нот, что она выворачивала наизнанку душу?!»)

Арсений Пилиримов поднял в приветствии руку. Видео было остановлено, и где-то на другом конце земли, в Америке, в городке Ливингстон, штат Монтана, он тяжело поднялся из-за стола и спрятал в ладонях лицо.

Передача закончилась, но любопытные участники программы не спешили расходиться, устремились к Марку Белопольскому с вопросами и за автографами, и только Настя с Артёмом и Сережей поспешили на выход, и едва оказались на улице, Артём принялся звонить. У него дрожали руки, и он не попадал в кнопки своего мобильного. Наконец, номер был набран, загудел длинный зуммер на другом конце земли, и тут же, после первого гудка, будто ждал этого звонка всю жизнь, Арс Берг снял трубку.

Он успел разглядеть незнакомый номер. Он был не просто не знаком изобретателю велосипедов, но и вообще какой-то …не такой, не американский! Арсений поднес трубку к уху и четко сказал:

— Арс Берг.

Он догадался, кто может звонить ему с непонятного и неизвестного номера, но никак не ожидал услышать в ответ то, что ему никогда в жизни никто не говорил:

— Здравствуй, папа…

И он легко откликнулся:

— Здравствуй, сынок!

По улице мчались машины, и гул большого города мешал им слышать друг друга, и поэтому они молчали. Но молчали уже совсем по-другому, не так как еще совсем недавно в студии, не потому, что им нечего было сказать, а потому что им хорошо молчалось после этих главных слов, сказанных с большим опозданием. Но могло ведь так случиться, что они вообще никогда не сказали бы их друг другу…

* * *

В поезде Савельевы пили чай, ели бутерброды, и все вспоминали и вспоминали этот длинный день, и рассказывали историю поиска Арса Берга милой внимательной проводнице, которая присела на краешек разобранной ко сну постели, и, спрятав билеты по кармашкам специальной сумки, слушала, и ахала, и охала, с удивлением качая аккуратной головкой.

…Ночью им не спалось, и они сидели в темном купе, и смотрели, как бегут за поездом деревья, обгоняя друг друга, и мелькают одинокие полустанки с огородами за покосившимися заборами, и станции побольше, с перронами, занесенными снегом, с цепочками огней вдоль железной дороги.

— Тём! — прошептала Настя, чтобы не разбудить Сережку, посвистывающего простуженным носом на верхней полке. — Что мы теперь делать-то будем, а?

— Ты о чем? — оторвался от своих мыслей Артём. — А-а, про отца?

— И про него, и вообще…

— С отцом мы пообщаемся, а весной поедем в гости. Надо срочно оформлять документы, просить у него приглашение. И в ЗАГС! Завтра же в ЗАГС!

— Зачем? Паспорта, приглашения и визы — с этим в ОВИР.

— А в ЗАГС — с заявлением, — Артём взял в темноте Настю за руку. — Настя! Мы женимся! Немедленно! Мы могли бы сделать это, узнав, что не родственники, сразу. А мы столько времени потеряли!

— Мы не потеряли! Мы же и так живем вместе! И фамилия у нас одна!

— Вместе-то вместе, но я хочу, чтоб… совсем вместе!

Артём Савельев поцеловал Настину руку. Совсем не так, как он это делал иногда. «А как?» — спросила она сама себя, и сама себе ответила: «А с чувством!»

Она и не поняла, как попала в его объятья. Помнила только, что ей было так хорошо, как не было хорошо даже в пору первой любви. Это было какое-то наваждение: ночь, колесо луны, спешащее за поездом, мелодия вечная, рельсовая — ты-дык, ты-дык, ты-дык… И их перешептывание — губами прямо в ухо! И мороз по коже от предвкушения, и краска в лицо — какое счастье, что в темноте ничего не видно! — и опасность быть застуканными.

* * *

— Нет, все-таки тому, кто придумал Интернет и Скайп надо поставить памятник! — С восторгом воскликнул Артём, сладко потягиваясь и стаскивая наушники. Он старался звонить отцу каждый день, хоть это было не очень просто — они разлетелись не только на огромное расстояние, но и разошлись во времени. Здесь — ночь, там — день. Нормально и не поговоришь. Хотя отец говорил, что можно созваниваться, как удобно ему, Артёму.

— Сынок! Я ж по-стариковски могу в любое время суток спать, а могу и совсем не спать, а тебе на службу! — басил приветливо Арс Берг. А Артём тут же цеплялся за «службу», и заводился, и рассказывал все про свой «курячий» бизнес, с подробностями, с экономическими выкладками. И пытал-пытал-пытал отца о том, как ведут бизнес в Америке, да какие подводные камни есть в заокеанском налогообложении. И за этими разговорами они забывали о том, что между ними тысячи километров, и не только по суше, но и над океаном.

Настя участвовала в их разговорах: поддакивала, уточняла, смеялась, потому что Артём — удивительный рассказчик, и любая, даже совсем не примечательная история, в его исполнении была спектаклем одного актера. Актера талантливого и забавного.

Арсений Пилиримов тоже смеялся от души и вытирал слезы.

— Тёма, ты весь в маму! Она рассказывала тебе, какие «капустники» они в институте устраивали? Так вот, она играла на сцене, пела, пародировала!

— Ну, ничего себе?! — присвистнул Артём. — Интересно, куда все ушло? Я ничего такого о ней не знал, и не проявлялось ни в чем…

— Наверное, ей потом, когда вы вдвоем стали жить, не до веселья было… — грустно объяснил перемену в характере Нади Лавровой Арс Берг. — И виноват в этом я…

— Да что ты виноват… Ты же не знал ничего!

— Не знал. К сожалению. Все-все было бы по-другому. Я сейчас часто об этом думаю, и знаю, уверен: по-другому.

— Ладно, бать, поздно уже. Ты извини, пора спать! — Артём быстро привык к такому удобному и свойскому обращению к отцу — «батя». Ему нравилось это слово. Однажды попробовав его на вкус и ощутив его необыкновенную мягкость по сравнению с суровым — «отец», Артём легко перешел на это обращение.

— Да-да, конечно! — встрепенулся Арсений Пилиримов. — Ты звони, не забывай…

Он всегда в самом конце, перед тем, как отключить Скайп, говорил эту фразу, будто боялся, что все внезапно может измениться, и он снова останется один.

Казалось бы, что произошло с ним за последнее время? Он как жил один в своем маленьком доме в городке Ливингстон, штат Монтана, так и жил. Но в его жизни появился иной смысл. Раньше он осознавал, что нужен тем, для кого создавал свои необычные велосипеды и дарил ограниченным в возможностях людям счастье поймать за хвост свободу. Будто двух-трех- и четырехколесные железные друзья были живыми существами — тощие пегасы с крыльями…

И вдруг у него нашлась семья, о которой он не подозревал. И не было в этом ничего мистического. Какая уж тут мистика, если сын его, Тёма, звонил ему каждый день, и, благодаря технике, они без визы и паспорта попадали в гости друг к другу. Арс Берг с интересом осматривал дом, в котором еще совсем недавно жила его Надя. Артём листал фотоальбом перед глазком видеокамеры на ноутбуке, и рассказывал отцу о своем детстве, и показывал на пожелтевших фотографиях мальчика в смешном пальто и куцей шапочке со свалявшимся от стирки помпоном на макушке.

— А это… мама, — говорил Артём, хотя Арсений Пилиримов и сам догадывался, что женщина в двубортном плащике «в талию», в ботиках на каблуке, которые надевались прямо на туфельки, с прической — корзинкой из кос, со строгими глазами, и есть Наденька. Такой, или почти такой — чуть моложе! — он ее и запомнил.

Артём отсканировал старые фотографии и переслал отцу. Берг распечатал их на цветном принтере, купил фотоальбом с толстыми картонными листами, с пластмассовыми цветными уголками, и хвастался Артёму:

— Вот, сын, теперь и у меня есть семейный альбом! Я из СССР увез несколько фотокарточек своих родителей. И как-то было не до фотоальбомов… Да и какой фотоальбом, если снимков — кот наплакал! А теперь вот и я обрел эту радость. Знаешь, я листаю его постоянно, и мне не надоедает. Видимо, я восполняю то, что недополучил за сорок лет.

— А мы похожи… — Артём раскладывал фотографии, как пасьянс: мама, батя, бабушка Соня и дед Роман — их фотографии Арс Берг прислал Артёму.

— Похожи…

А у него и не было никаких сомнений в том, что это его сын, потому что он был похож на того Арса Берга, молодого, порывистого, мечтающего о крыльях, и на девушку, Надю Лаврову, которую одну, как показало время, и любил в своей жизни опальный питерский писатель из 60-х.

А Настя очень похожа на своего отца. Очень! Арс Берг припоминал худого нескладного биолога, которого несколько раз видел в компании Нади.

— Настя! А папу вашего я немного знал! Совсем немного, но могу сказать, что вы с ним очень похожи! Я даже помню, о чем он все время говорил! Ну, угадайте, о чем?! — Интриговал Арсений.

— Наверное, о… бабочках?!

— Точно! Он столько знал о них! Знаете, он вдохновил меня на рассказ, который я назвал «Когда я стану бабочкой». Я хотел передать его вашему папе, но как-то не сложилось. Я пришлю его вам, на память. Знаете, я не удивляюсь, что именно ваш отец предложил Наденьке отцовство для моего сына. Он очень достойный человек.

А Настя, наконец, поняла, чьи лица она видела на старой фотографии из семейного альбома — родителей Артёма. Крошечные, размером с копейку, стертые, едва различимые два лица на заднем плане были удивительно похожими, и невозможно было понять, на кого из них больше похож их сын.

Новый год они отмечали весьма оригинально. Компьютер не выключался в этот день ни на минуту: Петербург и Ливингстон были постоянно на связи, за исключением нескольких часов, которые удалось выкроить на сон. И даже кот Филимон важно восседал у монитора, с интересом разглядывая заграничную жизнь новоиспеченного родственника, и поджидая своего американского приятеля — голубого в полоску кота по кличке Бой, которого Арс Берг выманивал из подвала смешным позывным:

— Кири-кири-кири!

Породистый Бой выходил, важно усаживался в кресле перед монитором, и снисходительно посматривал на своего простоватого собрата из России, который тянул лапу к монитору, и с любопытством обнюхивал клавиатуру. Они часами готовы были смотреть друг на друга, нервно кидая хвосты из стороны в сторону: Филимон — справа–налево, а Бой — слева-направо.

За стол сели по-русски — Арсений Пилиримов настоял, объяснив, что в Америке Новый год хоть и праздник, но так, как празднуют его в России, празднуют только те, кто сохранил связи с родиной.

— Я пропустил их столько, что вспомнить страшно! — грустно улыбнулся Арс Берг. — У меня никого не было, с кем бы я мог поднять бокал шампанского по-русски, прослушав речь президента. Вашего…

Он похвастался елочкой, которую вырастил сам на участке у дома. Пилиримов развернул ноутбук к окну, и камера поймала за окном пушистое деревце, украшенное разноцветными огнями. Елка была какая-то… не такая! Как будто не в огороде росла, а была куплена в универмаге: ровная, аккуратная, густо-зеленая с бирюзовым оттенком, с сизо-сиреневыми шишками на вершине.

— А это не простая елка! Это ель черная — вид такой, произрастает в основном в Северной Америке. Очень красивое дерево. Шишки, пока молоденькие, вот такие фиолетовые, а как созреют — почти черными становятся.

— Арсений Романович, а вы ужин готовили? Что у вас на столе будет? — заботливо интересовалась Настя, и охала-вздыхала, услышав, что ничего праздничного отец Артёма не приготовил, что просто порежет холодной телятины, откроет банку консервированных огурцов, сделает бутербродики-канапе с сыром и зеленым виноградом.

— Зато у меня есть хорошее шампанское! И шоколад.

— А у нас столько салатов! И курочка, и кролик, и соленья свои! Вот бы дошла еще техника до того, чтобы через монитор можно было передать вам наши закуски! Эх!…

— А я бы передал вам всем рождественские подарки! — подхватил Настины мечтания Пилиримов. — Но я завтра отправлю их по почте, самолетом, и ровно к русскому Рождеству вам все доставят!

Они еще поболтали о празднике, которому в России придают такое огромное значение, веря в добрую примету: загадаешь под бой курантов желание, и оно обязательно сбудется!

— Дедушка, а что ты себе пожелаешь? — спросил Арсения младший в семье Савельевых — Васька.

— Вообще-то это секрет, но тебе я скажу: я пожелаю себе встречу с вами, и обязательно в этом году. Я хочу, чтоб вы приехали ко мне. А потом сам хочу побывать в Ленинграде. М-м-м…в Петербурге! Никак не привыкну к новому-старому названию родного города!

— Дедушка, а мы обязательно к тебе приедем. А потом пригласим тебя к нам в гости! — Васька навалился на стол, прижавшись носом к ноутбуку.

* * *

Посылка из Америки пришла точно в Рождество: ее доставили из международного аэропорта «Пулково-2» какой-то специальной курьерской почтой.

Большой картонный ящик водрузили на стол, и Артём аккуратно разрезал лезвием ножа полоски разноцветного скотча, которым были стянуты стенки посылки.

Подарков было много. Как будто Арсений Пилиримов хотел одарить сына и его семью за все те годы, что они не были знакомы.

Ваське и Сергею американский дед прислал хитроумные электронные устройства, в которых Настя не разбиралась. Зато они быстро определились кому что, и умчались в свою комнату. Не забыл он и про детишек Артёма от первого брака — Маринку и Витюшку.

Для Насти в посылке была красивая бархатная коробка с украшениями, увидев которые, она почти села мимо стула, и Артём поймал ее уже в полете. А потом и он лишился дара речи, увидев настоящие швейцарские часы Ролекс, которые только что кино не показывали!

На дне посылочного ящика лежала папка с бумагами, копиями каких-то документов, вырезками из журналов. И письмо.

В письме Арс Берг поздравлял их всех с праздником. Он писал, что никогда не был так счастлив, как в этом году, несмотря на то, что в него вкралась не очень чтимая в России, — да и не только в России! — «чертова дюжина» — 2013 год.

«А в папке то, что я когда-то писал. Сегодня все это не имеет никакого значения, а тогда… Тогда, наверное, имело. Все эти годы папка эта пылилась в старом дорожном чемодане, с которым я много лет назад прилетел в Америку. И я часто думал о том, как ее выбросят за ненадобностью, когда меня не станет. И никогда не думал, что я смогу ее передать своему сыну, у которого есть сыновья, а это значит, что он может им рассказать обо мне. И, может быть, они сохранят это…

Ну, а если не сохранят, так и Бог с ним, с этим прошлым! Оно ведь сделало свое дело. Правда, сделало больше, чем надо: из-за этого я прожил жизнь, изобретая велосипед! К счастью, не тот, который изобрели до меня, а совсем новый, для тех, кто и ходить-то толком не мог, не то что катить на колесах за мечтой!

…И все же, если бы сегодня меня спросили, о чем я мечтаю на закате своей жизни — уж простите старика за высокий слог! — я бы ответил так: «Я мечтаю вернуться в свои двадцать с небольшим лет, в то лето, когда жизнь свела меня с удивительной девушкой… И, если бы я знал, как все получится, я отказался бы от поиска истины и свободы. Наверное, мне было бы не очень хорошо из-за того, что я наступал бы на горло собственной песне. Не исключено, что я бы, как многие из тех, кто не смог или не стал бороться, запил бы горькую, и сгинул бы давным-давно, потому что в вашей… Или в «нашей»? … Ну, в общем, в той стране! Потому что в той стране мужики долго не живут!

А, в общем-то, не надо ни о чем жалеть. И что-то я все о грустном да о грустном?! Все хорошо! Все будет хорошо!»