Памяти Леонида Енгибарова
Не умрёт Клоун.
Грустный чудак или весёлый забияка, ироничный глупец или философ в глупейших ситуациях, в маске или без неё, с детства до глубокой старости он будет с нами, насмешливый мудрец с глазами печального ребёнка.
Л. Енгибаров
В какой бы город я ни приехала, ноги сами приводят меня к цирку. Выхожу из поезда и, не подходя к справочному, никого не расспрашивая, иду к цирку. Как будто ты ведёшь меня за руку…
…А вот уже месяц, как я хожу к тебе на свидания — в это угрюмое здание с таким скучным, пыльным названием — «архив». Ты — и архив… Какое нелепое сочетание!
В первую минуту, когда пришла сюда, директор оглушил категоричным отказом:
— Фонд Леонида Енгибарова не обработан. Необработанные материалы в читальный зал не выдаются. Приходите лет через пять.
И он углубился в свои архивные дела, мгновенно забыв обо мне. Глядя на его бледно-серое, точно пропылённое, лицо, на тусклые глаза за толстыми стёклами очков (вот уж, действительно, архивная мышь!), я поняла, что просить, умолять — бесполезно.
Молча вышла из кабинета. Внутренне отчаянно протестуя — и с трудом смиряясь. Так, значит, ещё пять лет!..
Опустилась в старое продавленное кресло в полутёмном коридоре. Хотя бы ещё несколько минут побуду здесь — недалеко от тебя…
Я мысленно жаловалась тебе и просила у тебя помощи.
И даже не заметила, как подошёл директор.
— А, вот вы где! — сказал он. — Ещё не ушли?
Я ошарашено смотрела на него, не веря своим глазам. Он что, искал меня?! Меня, случайную посетительницу, которую только что выставил?
— Ну, что приуныли? — спросил он. И сам, по-моему, удивился своему вопросу, не меньше, чем я.
— Как тут не приуныть? Десять лет я уже прождала…
Он внимательно посмотрел на меня своими близорукими глазами. Как будто силился понять…
— Будут вам выдавать материалы! — неожиданно сказал он. Мне показалось: неожиданно даже для самого себя. И, словно бы оправдываясь за свой прежний отказ, пояснил:
— В порядке исключения. Я договорюсь с отделом хранения. Надеюсь, они пойдут вам навстречу.
И — мягко улыбнулся, на мгновение забыв, что он — чиновник. И добавил совсем уж по-дружески:
— А сейчас зайдите к секретарю, она вам выпишет пропуск.
* * *
…Март. Снег и солнце. Маленький читальный зал архива. Солнце раздвигает его стены, клубится пыльными золотыми столбами… На подоконнике неслышно пробуждаются от зимней спячки кактусы. Окна выходят в сквер, тёмные деревья и грузные сугробы — всё залито, напоено солнцем…
И вдруг — налетела туча, погасли золотые столбы, читальный зал опять стал маленьким, и за окнами пошёл снег — крупный, роскошный, какой бывает только в марте… Из всех священнодейств природы больше всего люблю мартовский снег.
Ты смотришь на меня с небольшой любительской фотографии. Тебе на ней тридцать два. Столько тебе было в ту памятную осень…
Две огромные папки с твоими новеллами, рассказами, сценариями клоунад и пантомим. Записные книжки, распухшие от адресов и телефонов… Гастрольный дневник. Старые афиши. И фотографии, фотографии, фотографии…
Я прикоснулась ко всему этому не любопытства ради. Просто я не могла не прийти к тебе. И вот, пришла…
Ты улыбаешься мне так приветливо… Теперь мы с тобой ровесники, и ты уже не смотришь на меня с высоты своего возраста. Возраст — это единственное, что всегда стояло между нами.
Теперь между нами только этот снег, он засыпал все пути и дороги, маленький сквер, архив, кактусы на подоконнике, моё сердце… Каждый год, в марте, он приходит ко мне из твоей страны — из тех дальних пределов, имя которым — Тайна и Тишина…
В пыльных архивных папках — твоя живая душа. Продолжение твоей жизни. Которая не завершилась, не могла, не должна была завершиться в тридцать семь.
…В одной из папок нахожу свой рассказ. Тонкая школьная тетрадь в синей обложке — cохранил!.. Романтически-восторженный рассказ о той осени — когда мы встретились с тобой на набережной южного города…
* * *
Неподвижные сосны и кипарисы, белые беседки были впаяны в синеву неба и моря. Разносились охрипшие голоса почерневших на солнце лоточников: «Свеж-ж-жее пирож-ж-женное!.. Свеж-ж-жее пирож-ж-женное!..»
Бархатный сезон. Беспечная оживлённая толпа. Белые шорты, шоколадные ноги, соломенные шляпки. Ни одного омрачённого заботой лица. На каждом из них как будто написано: «Хочешь быть счастливым — будь им!»
Я шла по набережной, такая же беспечная, как все. Это совсем не трудно, когда тебе — семнадцать, и мама привезла тебя к морю продышаться, и ещё нет неразрешимых проблем, мир, как спелое яблоко, прекрасен, и не было ещё в твоей жизни смерти, и даже любви ещё нет, — а только одна поэзия, одни стихи на уме. Ритмы и мелодии — внутри и вокруг: их нашептывает шуршащее голубой галькой море, их напевают гудки попыхивающих у причалов теплоходов, голоса чёрных лоточников и твоё собственное сердце…
Шла, точно плыла сквозь густой влажный зной, настоянный на острых и нежных запахах: выброшенных на берег водорослей, цветущих магнолий и покуривающих аппетитными дымками кофеен…
И вдруг — точно споткнулась.
Не увидеть его было просто невозможно. Так резко выделялся он на фоне пёстрой толпы.
Весь в тёмном: чёрные брюки и тёмно-зелёная, цвета магнолиевых листьев, рубашка. Длинные рукава по-будничному завёрнуты до локтей.
Человек стоял ко мне спиной, у кондитерского киоска, устало облокотившись одним локтем о высокий круглый столик, засыпанный сосновыми иглами… И жевал какую-то коврижку. Он был невысокого роста и по-мальчишески угловат. Его длинные, до плеч, тёмные волосы ласково ворошил ветер…
Он торопливо допивал свой кофе — как в вокзальном буфете, словно боялся опоздать к поезду.
Я же, как примагниченная, стояла в нескольких шагах от него. Весёлая толпа, море, кипарисы — всё куда-то пропало…
Остался только этот человек. С его усталостью, его одинокостью, сквозившей во всей его фигуре, с его отделённостью от всего мира.
Странная, необъяснимая связь возникла вдруг между нами. Казалось: он пойдёт сейчас — и я пойду за ним, как нитка за иголкой…
Сколько я так простояла, глядя на него, мгновение — или вечность? Не знаю…
Вдруг он нервно передёрнул плечами и — резко оглянулся.
В упор — вопросительно и раздражённо — глянули на меня чёрные, подведённые тенью усталости глаза. Бледное, не тронутое загаром лицо, тёмная чёлка до бровей…
Его трудно было не узнать: весь город оклеен его афишами… Леонид Енгибаров! Знаменитый Леонид Енгибаров — король манежа! — стоял в двух шагах…
Он слегка усмехнулся, устало и словно досадуя на восторженное изумление, с каким я взирала на него. Повернулся и торопливо зашагал к цирку. Он уходил в толпу, не сливаясь с нею, я стояла и смотрела ему вслед…
* * *
А через несколько дней я ликовала, достав билет на вечернее представление…
В старом цирке на берегу моря царил тот же запах, что во всех цирках на свете. И представление было то же, что всегда и везде: львы и собачки, гимнасты и наездники, жонглёры и фокусники. Старая, как мир, программа, неизменно, из века в век, вызывающая у публики искренний детский восторг…
Каждый артист щедро одаривался цветами и аплодисментами, каждого по многу раз вызывали из-за кулис…
И всё же представление это было совершенно необычным. Потому что между номерами на манеже появлялся Енгибаров.
Я видела его раньше только в кино. Фильм «Путь на арену» с его участием с бешеным успехом пронёсся по экранам страны. И была там одна мелодия… Она до сих пор звучит порой по радио. А то идёшь по улице, и вдруг услышишь: кто-то насвистывает её — «Мне и верится, и не верится — то, что ты с меня не сводишь глаз…»
Но в цирке я видела Енгибарова впервые. Да и многие из сидящих в этом зале, наверное, тоже.
Он выходил на манеж — и цирк стихал…
Нет, это не была тишина восхищения. Это была тишина удивления и даже разочарования… Где же хохмач, который будет сегодня смешить нас до упаду? Где красный нос картошкой, и растрёпанные патлы, и широченные штанины, в которых можно спрятать ещё одного хохмача?..
Енгибаров не был похож на клоуна. Вызывающе не был похож на клоуна!
Простенький костюм, в котором можно пройтись по набережной, и никто не оглянется: жёлтая, в чёрно-красную полоску, футболка и чёрные узкие брюки на одной лямочке. Да тёмно-синяя косынка в белый горошек на шее. Да башмаки, великоватые, с задранными носами.
Вот только эта лям
