автордың кітабын онлайн тегін оқу Ида
Александр Чигаев

Кітап туралы Қазір оқып жатыр2 Тегін фрагмент

Александр Евгеньевич Чигаев

Ида

Шрифты предоставлены компанией «ПараТайп»

Одесса до революции и после неё. Жизнь простых людей на Молдаванке. Рассказы о реальных персонажах, тех людях, кто принес славу Одессе.

16+

Всё меняется в этом мире. Казалось бы — мораль, должна быть незыблема, ан нет, ничего подобного. Всё, что казалось вчера аморальным, сегодня морально, и наоборот. Видимо, всему виной прогресс. Часто слышим, мы же прогрессивные люди. Наверно, это так. Никто сегодня не откажется от электрической лампочки, от машины или самолета. Кто хочет вернуться в каменный век? Думаю, мало таких найдется. Все эти процессы происходят и с людьми. Еще совсем недавно каждый мог сказать, вот этот человек из Рязани, этот из Самары, ну это москвич, слышите, какой у него правильный вИговор.

Одесса. Раньше одессита было видно за версту. Он еще ничего не сказал, а все тут же поняли, это одессит, ну, а когда он открыл рот, тут уже и к гадалке не ходить. Ни кто и ни как не могли понять, а что же это такое одессит? Теорий было много, а толку мало. А все очень просто, до ужасного просто. Я не считал, сколько национальностей проживает в России, давайте округлим и скажем сто сорок, так, для ровного счета. Так это ж аж на одной шестой части суши проживает. В Одессе, на маленьком пятачке суши проживает ровно столько же национальностей, вот и весь вам ответ. Культура многих народов и народностей слилась воедино. Подходит в мужчине девушка и на чистом молдавском языке что-то спрашивает. Говорит бойко и быстро. Мужчина, не смущаясь, выслушивает её, и отвечает, естественно на русском языке.

— Если вам нужен пятый трамвай, так это за углом.

У мужчины спрашивают:

— Ты что знаешь молдавский язык?

В ответ замечательная фраза.

— Да, никогда в жизни, я вообще языков не знаю.

— Так она же обратилась к тебе по-молдавски.

— Шо вы говорите. Правда? А я и не заметил.

Возьмем другой пример из не лучшей нашей жизни, поминки. И тут одессит знает, что сказать для успокоение вдовы.

— Посмотрите, какие шикарные похороны.

Все, вдова перестает рыдать, у неё есть полное удовлетворение. Шикарные похороны.

И это не анекдот, это жизнь. Множество языков влились в прекрасный русский язык. Одессит ни когда не коверкает слова, важна интонация, важны жесты. И слова паразиты, трудно такие слова назвать паразитами. У каждого одессита есть своя любимая фраза, которую он постоянно вставляет в разговор. А удивление какое! На старую банальную новость, тут же ответ.

— Да, что вы говорите! Не может быть! Ах, какой ужас! И это ж надо!

В Одессе национальность человека можно было узнать всего два раза в его жизни, хотя она и ни кого не интересовала. Первый раз при рождении. Всем было интересно, придет священник или раввин. Второй раз при его смерти, когда его несли на кладбище. Все кладбища были рядом. Если переходили Люстдорфскую дорогу, то еврей, если до Люстдорфской дороги хоронили, значица христианин. С мусульманами, тут было несколько трудней. Им выделили место за дорогой и до неё. Правда, еврейский участок был гораздо больше, но обиды мусульманам такой дележ не приносил. Иудей и мусульманин лежат почти рядом, да в каком краю такое возможно? В Одессе все можно и все возможно. Цыган, вообще хоронили на двух кладбищах. Если могила побогаче, естественно, на еврейском. А ежили ты не барон, то пожалуйте на христианское кладбище. А, по большому счету, в общем, да какая разница. И это еще не все. Вы думаете, что кто-то точно знал фамилию соседа, в лучшем случае имя, да, и то не всегда. На Молдаванке, Пересыпи или Слободке подбирались жизненные прозвища, новое имя попадало точно в цель.

В центре города все было иначе. Звучала правильная русская речь, и часто можно было услышать.

— Будьте так любезны, я вас благодарю.

А культурная жизнь Одессы, куда там Москве и Питеру. Гастроли великих танцовщиц, певцов и музыкантов начинались с Одессы. Если кто-то из заезжих гастролеров проваливался в Одессе, ему было нечего делать в России. В Москве и Питере театры строились на государевы деньги, великий одесский оперный театр был построен на деньги граждан Одессы. Разве только театр, все памятники были поставлены на кровно заработанные деньги одесситов.

Но, это было всё вчера. Прогресс все съел.

Сегодня все иначе. Приехал человек из Одессы, и если он не скажет, что он одессит, ни кто и не заметит. Как говорили раньше — вИговор другой. Вот так и живем.

2. Доктор Гойхман.

Сегодня доктор Гойхман проснулся в скверном настроении. Кто не знает доктора Гойхмана в Одессе, пожалуй, только новорожденный ребенок, и это при том, что он не делал Кесарево сечение его матери. Доктора Гойхмана знает каждая собака в Одессе. Его никогда не зовут по имени и отчеству, только официально и только доктор Гойхман. Он всегда заходит в любой двор, как к себе домой. Доктор медицины, потомственный хирург. Он много лет оперирует в Еврейской больнице, консультирует все клиники Одессы. Не один уважающий себя одессит не даст оперировать себя другому доктору, только доктор Гойхман. Жена градоначальника распорола камнем на пляже свой пышный зад, и вот его уже вызывают в первую клиническую больницу. С этой царапиной справится любой молокосос, который только что окончил медицинский университет, но срочно вызывают доктора Гойхмана. Зад жены градоначальника должен выглядеть великолепно, что бы и намека на какой-нибудь шрам. А вот сегодня у доктора нет настроения, даже в свою родную клинику не тянет, а надо оперировать мадам Цибульскую, у нее грыжа, сегодня плановый операционный день. Но тут напасть такая, не хочется не только выходить из дому, с кровати вставать не хочется. Подумаешь грыжа. Она с этой грыжей ходила сто лет и еще сто лет проходит. А гонорар, какой сегодня может быть гонорар, в наше-то время, что можно взять с мадам Цибульской, гроши. Да, муж ее начальник трамвайного депо, ну и что, трамваи почти не ходят, а те, что еще ходят, держатся на кувалде Жоры Лома и его крепком словце. Доктор пересилил в себе чувство тревоги и встал с постели. Чувство тревоги никогда его не подводило. Он еще с детства запомнил, как бы он не нашкодил вечером, если он проснулся в хорошем настроении, то все сходило ему с рук, а вот, если заскребло на душе, то секли нещадно. Воспитание в семье Гойхманов было классическим. Кнут и пряник, или любили или секли розгами, это добавляло ума. Выпив чаю, доктор немного успокоился, хотя и обругал жену, впервые за много лет, чай был сильно горячим. На улице засветило солнышко, на душе стало чуть спокойнее, тревога как-то ушла вниз, хотя, ему его собачий нюх подсказывал, беды большой не будет, а вот вести не добрые придут. По плану, у него сегодня было много дел. Оперировать мадам Цибульскую, осмотреть несколько больных, а потом к любимой Сицилии. Эта женщина всегда сводила его с ума. Она была не менее известна на всю Одессу, как и сам доктор Гойхман. Проститутка премиум класса, правда в прошлом, но легенды о ней ходили, и по сей день.

3. Сицилия.

Сицилия, так её звали в одесском портовом борделе, а вот в доме на Михайловской улице, где она проживала, звали её гораздо проще, Циля. Мать ее Афродита, была немного с вывихом, как и её бабушка Мариотта, что касаемо прабабушки, так её ни кто, ни помнил, передала ей наследственную профессию. Вот интересная семейка. Мужиков в доме отродясь не было, а детей женского пола рожали регулярно. В Одессе любая профессия всегда почетна. Ты мог зарабатывать свой хлеб насущный любым способом, головой, руками или другим местом, это ни кого не волновало, главное достаток в доме. Циля унаследовала весь опыт предыдущих поколений и, видимо, так ей все понравилось, что она этот опыт многократно приумножила. Начав свою карьеру с самой низшей ступени, с Гаванной улицы у припортовой площади, Циля за несколько месяцев перебралась в лучшие апартаменты портового борделя. Как утверждали ее постоянные клиенты, Циля ни чего нового не придумала, она делала все тоже, что и остальные девушки, но как она это делала, с душой и с огромным удовольствием для себя, что местную и заезжую морскую публику это приводило в полный восторг. Ни один, даже самый сильный мужчина не мог с Цилей продержаться более пяти минут. Сначала человек входил в штопор, потом резко разворачивался и улетал в заоблачную высь. Пока клиент набирался сил, Циля успевала обслужить еще пяток клиентов. Заход по второму круг мог продлиться несколько дольше, но, опять-таки, не более семи-восьми минут. И снова облака и бескрайнее небо. Впоследствии гонорар Цили был не менее десяти рублей, но хочу заметить, не бумажными деньгами, а золотом. С ее работоспособностью она зарабатывала в месяц больше, чем вся аптека Гаевского, а аптекарь Гаевский зарабатывал не мало. Лучшие аптеки города, все его. Циля могла купить себе дом и экипаж, выйти замуж за помощника губернатора, который был без ума от нее, но она ни чего этого не сделала, она, даже не съехала со своей квартиры на Михайловской улице. Сделав небольшой ремонт, и поправила обстановку. Мягкий диван, кушетка и прислуга, и все это в двухкомнатной квартире с маленькой пристройкой для утех и отдыха знатных клиентов на втором этаже. На первом этаже была парикмахерская, где ей делали замечательную завивку. За время работы, кроме денег, Циля приобрела себе еще двух дочерей, Клеопатру — Клёпу и младшую Галатею — Галку. Старшая Клёпа уже начала подрабатывать на материнской стезе.

4. Доктор Гойхман. (Продолжение)

Доктор Гойхман, а по другому его ни кто и не звал, он и сам стал забывать свое имя и отчество, сегодня остался доволен собой. Операция грыже сечения прошла успешно. Он даже не глядел в рану, руки все сами сделали. Такую операцию он мог сделать и с закрытыми глазами, не смотря на то, что живот мадам Цибульской был не меньше сто литровой бочки из-под молдавского вина, которым торговали возле «Привоза» на Преображенской улице. Осмотру пациентов он уделил несколько часов, хотя и хватило бы пяти минут. К осмотру пациентов он подходил с особой тщательностью. Тут дело было не в диагнозе. Молодой дурачок медик глянул, поставил диагноз и пошел к другому пациенту. Скорее всего, диагноз был установлен правильно, но…, какой он получит гонорар, ровно за пять минут работы. Другое дело доктор Гойхман. Он выслушает все, даже если у тещи пациента есть геморрой, который ей приносит муки, а пациенту радость. Пощупает, понюхает, послушает и все не торопясь, с чувством, с расстановкой. Тут сразу скажут, вот это настоящий доктор, а не тот шалопай, который через пять минут убежал. Диагноз и у того и у другого доктора будет одинаков, а вот гонорар, у одного рублишко, а у другого сотенка. Чувствуете разницу? Золото звонче звенит и радует душу. Доктор после трудов праведных принял душ, надел свежее белье и новую сорочку, в его кабинете всегда был запас одежды. Вышел на Госпитальную улицу и направился в кафе слегка закусить. Потом Сицилия, в ее комнате он чувствовал себя великолепно. Старая любовь просто так не проходит. Старшая дочь Цили уже на работе, младшая Галка, как обычно пялится в окно. Хоть бы прогуляться, когда вышла. Заказал устриц, белого вина и немного осетрового балычка, попытался расслабиться. На дворе гражданская война, везде голод и разруха, а в Одессе сплошная благодать. Работают все рестораны и кафешантаны. Варьете, в опере итальянцы. Французские матросы гуляют по Приморскому бульвару, но все это должно было скоро кончиться, это доктор знал точно, чуйка его ни когда не подводила. Официант принес заказ, и тут Гойхмана что-то стало грызть в душе. Надо домой, подумал он. Ах, Циля, Циля, дай Бог, что б я ошибся. Если ошибся, то на извозчика и к тебе в гнёздышко. На извозчика он все равно сел, хотя и жил не далеко от Еврейской больницы. Ришельевская, угол Пантелеймоновской. Шикарный дом, шикарная квартира. Эту квартиру еще его дед купил, профессор медицинского университета по кафедре оперативной хирургии. Еврейская больница тогда еще не существовала. И на этот раз чутье доктора Гойхмана не подвело. У парадного подъезда стоял его двоюродный племянник, видимо со своей женой, во всяком случае, так ему показалась. Гойхман часто гостил у них в Питере, последний раз он был в Петербурге в шестнадцатом году. А так, ежегодно, на протяжении многих лет. Пару раз он брал с собой жену, но понял, это ни к чему, пусть в Одессе сидит, ей и там есть чего делать. К двоюродному брату он всегда приезжал в начале сентября, когда в Одессе оканчивался пляжный сезон, а в Питере начинался театральный сезон. Принимали его радушно, не нужно было тратиться на гостиницу. Квартира его брата была в разы больше. Кто не знает ювелира Лейзерсона в Питере. Лейзерсон не работал на дом его Императорского Высочества, пусть там работает Фаберже. Лейзерсон работал на купечество. Если камень, то величиной с орех, если золотая цепь, то чуть тоньше якорной. Старый Лейзерсон знал свою нишу. Были, конечно, у него колечки и для простых людей, были украшения и для князей и графов, но главный покупатель для Лейзерсона был русский купец. Князь или граф торговаться не будет, купец будет торговаться до одури, но в каждом деле есть свои издержки. Со временем Лейзерсон и на купеческий торг нашел управу, да еще и с какой выгодой. Ювелир в Питере знал всех кокоток и хорошеньких актрис, нет, не подумайте чего плохого, кому подарочек, кому букетик цветов, тут растраты не было. После Нижегородской ярмарки купцы в Питер тянулись, те, что с барышами были. А что в Питере делать, к актрисам или в модный дом госпожи Жюли. Шампанское рекой. Чего там может предложить офицер-дворянчик, ах мадемуазель я вас люблю, в лучшем случае колечко в пятнадцать рублей ценой, а тут душа нараспашку. Вот девушки и повадились ездить к Лейзерсону в магазин со своими купчиками. Так зайдет запросто и пальчиком покажет на колечко, или там на браслет. Кольцу цена рублей триста, не больше, а Лейзерсон только за шесть сотен уступает. Купец торговаться, тут девушка свои пухлые губки надует и купец сдается. Купец уезжает, ведь дома жена и дети, а девушка же кушать кольцо не будет, вот она и несет его обратно в магазин. Лейзерсон ладошки свои потрет и вынимает из кассы двести рублей. Все довольны. Актрисы же денег не берут, не та профессия, а жить надо. Одно кольцо так и носит имя Лили, оно у Лейзерсона за год семь раз обернулось. Лейзерсон потом его Лили и подарил за сто рублей.

У Гойхмана была четкая программа в Питере. Неделю он ходил по театрам. Очень любил он русский репертуарный театр, мог сходить и в оперу. Вторую неделю он придавался блуду. Девушек он тщательно осматривал, что бы ни завести домой сифилис. Еще три дня, он, сидя в кресле и отдыхая, разговаривал с двоюродным братом о смысле бытия, потом подарки домочадцам, прощальный ужин, за счет Лейзерсона и домой в Одессу.

Сын Лейзерсона Соломон учился в Лейпцигском университете. Когда началась война четырнадцатого года, вернулся через Париж в Петербург, и уже в Питере окончил университет. Был он специалистом по сплаву цветных металлов и стали. Вот Соломон и ожидал доктора Гойхмана у подъезда. Пришлось Гойхману тепло поприветствовать своего племянника. Они вошли в квартиру.

— Почему же ты дорогой племянник телеграмму не дал, я бы тебя на вокзале встретил. Как папа и вообще как жизнь вокруг? Мы в Одессе ни чего не знаем, что твориться в мире. Где красные, где белые, где Петлюра и прочая сволочь.

— Дядя, какие тут телеграммы, я к вам добирался три месяца. А теперь все по порядку. Хочу тебе представить свою жену Александру Ефимовну, она дочь папиного старинного друга.

— Ах вы, дочка доктора Фимы Дорфман. Очень рад. Я вас совсем маленькой знаю. Так как же папа, почему молчишь?

— Ох, дядя. Убили вашего брата. Вы не представляете себе, что твориться в Питере. Ужас. Реки крови, офицерской, дворянской, еврейской. Поверьте, весь город в крови. Мы с Сашенькой жили отдельно. Папа решил пробираться к вам, пока в Одессе спокойно, а дальше, на пароход, и в Америку. Сначала я не хотел ехать, а потом согласился. Теперь во всем виню себя. Уехали бы раньше, ни чего бы, ни случилось. Отец собрал свой чемоданчик и так, немного белья, я за Сашенькой пошел, прихожу, отец в крови, не дышит. Вещи есть, а чемоданчика нет. Похоронили по-человечески и поехали к вам. Хорошо, что мы переоделись в рабочее платье, видите какое рваньё на нас, иначе не доехали бы. И так грабили по дороге. Нам бы помыться с Сашенькой, а то не дай Бог и вшей вам принесем. У Сашеньки есть хоть какое бельишко, а вот свое я все поменял на еду и хлеб.

— Так что, у вас совсем денег не осталось?

— Какие там деньги, несколько десяток золотых, да два обручальных кольца, вот и весь наш капитал.

Было такое впечатление, что доктор мало расстроился по поводу смерти, хоть и двоюродного, но все же брата. Основное расстройство пришло, когда он узнал, что у племянника денег нет. Пока родственники мылись в ванной, Гойхман ходил по комнате и рассуждал. Чего теперь с ними делать, не поселить же их у себя. Ну, из вещичек я чего там подкину, от сына осталось. В это время сын Гойхмана воевал в Красной армии, не с ружьем, а со скальпелем, но все же был бойцом. Домой пришла жена Гойхмана, она не ожидала его так рано домой. Все тут же и узнала. Был накрыт стол, тут Гойхман не пожадничал. Харчи испортятся, деньги в золоте ни когда, это он четко знал. Потом немного еще поговорили. Родственники пошли спать, для них была отведена отдельная комната, а вот сам доктор долго уснуть не мог. Рано утром, когда еще все спали, он уехал в больницу. Домой вернулся к ужину. Отужинав, позвал племянника к себе в кабинет.

— Вот что я хочу тебе сказать мой дорогой Соломон, ты только не подумай, что я хочу сбыть тебя с рук. Ты же мне родной и я люблю тебя как своего сына. Что мне жалко, да живи, сколько хочешь, три комнаты пустуют, и еды хватит, я хорошо зарабатываю. Но тут дело в другом и я тебе сейчас все объясню. Сынок мой пишет, что гражданская война продлиться не долго. Красные войдут в Одессу, и тут будет точно так же, как и в Питере. Конечно, крови дворянской в Одессе несколько меньше, но и Одессу зальют кровью. От пролетариев другого ожидать глупо. Мне-то ни чего не сделают, я отец красного героя, который спасает жизни красноармейцам, а вот тебя племянник я уберечь не смогу. Твою фамилию знает вся Россия. Рано или поздно тебя найдут и убьют. Уехать за границу ты не можешь, чего тебе там делать без денег, а у меня какие деньги, я же доктор бедных евреев. Так, немного на старость оставил.

Вот тут Гойхман сильно покривил душой, денег было у него не просто много, а очень много и все в золотых рублях и в бриллиантовых камнях. Три поколения Гойхманов собрало огромное состояние. Все у него отберут, но это будет позже

— Так вот, что я придумал. Вот тебе документы. Теперь ты Натан Соломонович Медведев, твоя жена Изабелла Семеновна. Эти люди немного старше вас, но сойдет. Они угорели в прошлом году от своей печки, я дежурил по больнице, их в морг, а документы у меня в столе остались, вот и пригодились. А с фамилией Медведев в Одессе жить можно. Медведевых в Одессе, что звезд на небе, поди, разберись, чей кто родственник. Так что, документы чистые.

Тут Соломон посмотрел на дядю очень внимательно и так, между прочим, задал интересный вопрос.

— Дядя, какой из меня Медведев, хоть и Натан Соломонович. Если бы мой папа не был ювелиром, со своим габитусом я бы сейчас жил в Жмеринке по закону оседлости Екатерины Второй.

— Дорогой мой племянник, дослушай меня до конца, и я отвечу тебе на все твои вопросы. И квартирку я тебе нашел, конечно, не ваши апартаменты, но жить можно. Жильцов этих неделю назад убили. Они за вином в Молдавию отправились, вот тут их банда Котовского и нашла. Порубили всех. Только я тебя прошу, ни кому не говори банда Котовского, он сейчас красный командир — орденоносец. Одесса еще наплачется от него. Его из Одессы Мишка Японец выгнал, теперь будем пожинать плоды. Ты дай золотой дворнику, он молчать будет. Хотя, молчать он будет в любом случае, якут по-русски знает несколько слов, но на всякий пожарный случай нужно с ним рассчитаться. И самое главное, ты постарайся много не говорить, тебя быстро расколют, что ты не одессит. Ты слушай и впитывай одесскую речь, мальчик ты умный, дойдешь до всего сам. Соседи не выдадут, в Одессе так не принято. Делись, чем есть, потом вдвое больше получишь. Еду я тебе буду стараться присылать. Меня ты не знаешь. Устройся на работу, ты же по металлам специалист. Про университет забудь. Возможно, Советы ненадолго, а там посмотрим. От тебя я не отказываюсь. Обстоятельства. Теперь по поводу фамилии Медведев. Это у вас в Санкт-Петербурге или Калуге Медведевы русские, а в Одессе это прекрасная еврейская фамилия. Такими словами как габитус ты не бросайся, в Одессе говорят фейс, на худой конец — морда. И еще, скорее всего это самое главное, что тебе нужно понять, тогда ты станешь одесситом. В Одессе еврей, это не национальность, в Одессе еврей, это образ мышления, прежде всего, а потом уж и национальность. Пойми, в Одессе купец Иванов, Петров или Сидоров быстрее сойдут за еврея, чем ты мой дорогой племянник, ибо у них образ мышления правильный. Выбрось из головы эти штучки, которым тебя научили в Лейпциге, и стань простым, но хитрым евреем.

Соломон был порядочный человек, и все слова дяди принял за чистую монету, хотя, где-то доктор Гойхман был и прав. Обстоятельства. Утром чета новоиспечённых Медведевых вселилась в свою новую квартиру. Комната и кухня трамваем. На Молдаванке готовят пищу на верандах, только зимой на печке, но, сколько той зимы в Одессе, вот и получилась двух комнатная квартира на втором этаже со всеми удобствами во дворе. Простите, теплых клозетов и ванн на Молдаванке не было. Удобства были, это да, но всё же во дворе.

Вот так чета Медведевых появилась в Одессе на Михайловской улице. Как приняли их соседи, да, нормально приняли, никто лишних вопросов не задавал, время не из легких. Правда, мадам Дуся, с замечательной фамилией Мацепудра, затаила небольшую злобу на новых жильцов, так как сама рассчитывала перебраться из полуподвала, где проживала с придурковатой дочерью, на второй этаж, но кто ж знал, что Сигизмунд Лазаревич Иванов, владелец этого дома, втихаря, ещё до прихода советов убежит жить в Грецию. Без его разрешения вселиться в эту квартиру было нельзя, это при Советской власти стало возможно. Зато доктор Гойхман все знал, и дворник-якут лично вручил Натану Соломоновичу Медведеву ключ от квартиры номер семь. Дворник якут был один из достопримечательностей на Михайловской улице.

5. Якут иудей.

На еврейскую Пасху доктор Паис и ребе шли по Михайловской улице не очень твердой походкой. Они уже посетили с десяток квартир, где правильные евреи отмечали свой праздник. Если ребе делал это из побуждения долга, то доктор Паис это делал, скорее, что бы поддержать ребе. Доктор обслуживал всех бедных евреев Молдаванки, ребе всех евреев Молдаванки, но оба они находились в одинаковых условиях, на Молдаванке, в основном, не проживали богатые евреи. Знали они друг друга с детства, так что, эта дружная парочка уже позавтракала и пообедала, теперь они решили прогуляться, что бы освободить желудок перед плотным ужином. Еще было достаточно еврейских домов, которые они не посетили, а уже находились в хороших парах Бахуса. Если вы думаете, что ребе не пьет, так я вам скажу, только не в Одессе. Пусть не часто, но на Пасху и сам Бог велел. Когда они минули парикмахерскую, навстречу им вышел дворник Якут. Был ли он якутом, тут трудно сказать, его так все называли, но, то, что это был представитель северных народов, сомнений ни у кого не было.

Якут появился в Одессе еще до революции. Его привез в Одессу какой-то купчик, вместе с упряжкой оленей. Купец потом уплыл на пароходе в Париж на выставку с местной белокурой Жази, а якут остался. На оленьей упряжке он катал детей по городу, а когда предприятие его лопнуло, якут съел своих оленей и попросился на работу к домовладельцу на Михайловской улице. Так как якут ни чего не умел делать, то ему вместе с подвальной каморкой досталась должность дворника. Из оленьих шкур он сшил себе меховую шапку и жилетку, в которых ходил и летом, и зимой, видимо, не снимая одежду в постели. Зимой ему хватало такой шубы, что бы ни замерзнут, какие в Одессе морозы, а летом этот наряд уберегал от жары, что бы Якут не растаял. Метлой махать его выучили быстро. На что жил якут, ни кто толком не знает, возможно, домовладелец ему чего и платил деньгами, на второй день после революции он укатил за границу, даже не продав ни одного своего доходного дома.

Якут вышел на встречу двум друзьям с большой улыбкой, и это ни чего не означало, он всегда улыбался людям. Такой жизнелюб был. И тут доктор Паис задал ребе очень правильный вопрос.

— Вот скажите мне ребе, вы так много знаете, какой национальности якут?

Ребе заморгал глазами и попросил доктора уточнить вопрос.

— Я извиняюсь ребе. Вопрос не корректен. Какого вероисповедания Якут. Неужели он самоед и язычник? Разве может быть такое, ведь мы живем в двадцатом веке.

Ребе серьёзно задумался.

— Что вам сказать многоуважаемый доктор Паис. Мне трудно ответить на ваш вопрос. В Якутии я ни когда не был, и вообще, дальше Жмеринки не выезжал, а в Талмуде на сей счет ни чего не сказано. И я вам еще больше скажу. Хотите, я его сейчас обращу в нашу иудейскую веру? И это вам будет стоить всего ничего, скажем так, три бутылки водки. Что бы вы ни подумали, что я стяжатель и рвач, это будет, что-то вроде пари. Вы же знаете, что мне нельзя держать пари, ведь я ребе, так что будем считать, что это оплата за работу.

Тут доктор Паис задумался. Конечно, очень интересно посмотреть, как ребе будет приводить к вере якута, но и денег было жалко. Интерес победил. Доктор Паис задумался, ему нужно было резко осложнить задачу ребе.

— Я согласен ребе, но запомните, только с полного согласия Якута.

Паис ни когда не разговаривал с Якутом, поэтому ребе тут же понял, что пари он выиграл. На любой вопрос, который задавали Якуту, тот всегда отвечал одинаково.

— Да, хозяин.

Других слов он и не знал. Мало того, доктор Паис и не догадывался, что ребе всегда с собой носит свою машинку, так, на всякий случай. Ребе подошел к Якуту и тут же задал ему вопрос.

— Ты хочешь принять иудейскую веру, эта самая правильная вера на Земле?

Якут тут же и ответил.

— Да, хозяин.

Видимо, хмель совсем разгорячил души спорщиков. Они схватил Якута под руки, и потащили его в подвал, где он проживал. За всем этим наблюдал дед Бурмака, который сидел на лавочке возле своего двора. Через пять минут из подвала раздался душераздирающий крик Якута, а еще через несколько секунд Якут выскочил на улицу и как горная лань, а не как северный олень, помчался в сторону Слободки, на ходу застегивая штаны. Два «крестных отца» Якута вышли из подвала.

— Что-то я не понял ребе. Вы ему сделали обрезание или кастрировали его? Он так орал, как бык во время кастрации. Насколько я знаю, вы же все это дело проделываете совершенно безболезненно. Кстати, а куда убежал Якут, что то его не видно?

Тут в разговор вмешался дед Бурмака. Хоть у него и не было сегодня Пасхального дня, но он так же находился под оковитой и был в прекрасном расположении духа.

— Якут, наверное, побежал в Якутию, на север, но так как ребе лишил его кусочка стрелки компаса, то сбился с курса и побежал в сторону Слободки, то есть на запад. Там Якутии нет, там Молдавия.

Якута не было видно целую неделю. Все уж подумали, что Якут все же вернулся на верный курс, и, обогнув город Кишинёв, пошел пёхом до Якутска, но Якут вернулся. Мало того, он вернулся с молодой красивой девушкой. Она была дочкой дворника татарина со Слободки. Дед Бурмака все в жизни познал и тут же добавил.

— Якут прибежал к татарину со своим новым паспортом, который он держал в руках без крайней плоти. Татарин подумал, что Якут принял мусульманскую веру. Наверняка он задал Якуту тот же вопрос, что и ребе, только изменил веру на мусульманскую. Якут, ты, что принял мусульманство? Вы же понимаете, Якут ответил понятно. Да, хозяин. И евреи, и мусульмане соблюдают обряд обрезания. Вот он дочку ему и отдал. Теперь ребе вам нужно поженить молодых, другого выхода у вас нет. Не будет же жить Якут в грехе, а вы его, так сказать крестный папаша.

Двор скинулся деньгами, иначе ребе ушел бы в полный отказ и на русскую православную Пасху их поженили. Мусульманка и еврей Якут, такого в Одессе еще не было. Но на этом заботы ребе не окончились. Жена Якута рожала раз в год, а иногда и два раза и все время мужское население. Ребе измучился бегать к Якуту со своей машинкой, там денег, уж точно не давали. Мало того, ребе вызвала к себе главный раввин Одессы.

— Послушайте нас внимательно ребе. Якут ходит каждую неделю в синагогу и требует от общины денег. Ему нужно кормить семью, и я его прекрасно понимаю. Денег мы ему пока даем, но если так пойдет и дальше, то деньги кончатся окончательно. Лучше бы вы его кастрировали, как говорит доктор Паис.

При военном коммунизме детей у Якута отобрали, хотя ни кому и в голову не пришло заниматься беспризорниками, которые наводнили Одессу со всей России, и отправили их в детдом. Жена мусульманка перестала рожать. Якут продолжал работать дворником на Михайловской улице.

6. Натан и Белла.

Все произошло так, как и говорил доктор Гойхман. Хорошая жизнь быстро окончилась. Антанта, будь она не ладна, села на свои пароходы и отчалила из Одессы в свою Европу, с ними попутно уехали и богатые одесситы, те, кто поумнее, а вот не очень далекие таки остались. Может, пожалели денег, а может и по слабоумию, решили переждать Советскую власть в Одессе. Сколько она продержится, месяц, два, а по заграницам мотаться, это расходы. Вот тут они ошиблись. Советская власть пришла в серьёз и надолго. В Питере и Москве уже перестали расстреливать, ибо всех кого могли, расстреляли, а вот в Одессе только и началось. Если в столицах расстреливали по идейному принципу, то в Одессе расстреливали в основном зажиточных людей. Сия участь миновала жителей Михайловской улицы, а вот доктор Гойхман здорово ошибся, за ним пришли на второй день после окончательного провозглашения Советской власти. Пока его сын воевал с басмачами, на Туркестанском фронте, ребята из красной дивизии товарища Котовского быстро реквизировали ценности у доктора Гойхмана, а заодно, так, забавы ради расстреляли и самого доктора Гойхмана, чего там мелочиться. Теперь тайну Лейзерсонов-Медведевых ни кто не мог раскрыть. Возможно, доктор Гойхман и рассказал бы обо всём, но у него ни кто и не спрашивал.

С приходом Советской власти в Одессу тут же исчезли все харчи. У многих одесситов тут же появился вопрос, на который так и ни кто не ответил. Почему там, где Советская власть, тут же пропадают продукты? Вот еще неделю назад они были в изобилии, а сейчас нет. Мало того, и штанов нет. Неужели можно всё съесть сразу партийным работникам, так они же сразу и лопнут. Для Одессы наступили не лучшие дни. Натан работу нашел быстро. У «Горбатого» моста организовалась артель по выплавке чугуна. Лили чугунные кольца для печек. Не все получалось, было много брака, но с приходом Натана в артели стали хорошо зарабатывать. Он помнил наставления покойного доктора Гойхмана и делился с соседями деньгами, те в свою очередь делились продуктами, какие могли достать на «Привозе». В общем, семья Медведевых влилась в дружный коллектив двора на Михайловской улице. Даже, мадам Дуся Мацепудра забыла про квартирную неурядицу. Люди живут при любой власти и рожают когда сытно и когда голодно. Люди не звери по своей сути. Это звери перестают давать потомство, когда их обуревает голод, а человек рожает всегда. Сытно или голодно, тут значения не имеет. У семьи Медведевых появился первенец. С приходом ребе весь двор узнал о национальности родителей. Да, они оказались евреями, как и утверждал дед Бурмака.

7. Дед Бурмака.

Учитывая малое количество одесситов в сравнении с народонаселением Китая, можно предположить, что каждый одессит является местной достопримечательностью. В то время, когда впервые Василия Ивановича назвали дедом Бурмака, он был совсем не старый человек. Родом он был не с Молдаванки, а с Пересыпи, так как там родился. С детства он был до ужаса ленив, как-то родители упустили этот момент в воспитании. Единственное что ему нравилось делать в жизни, так это ловить бычков, слава Богу, далеко ходить было не надо. Открыл дверь хибарки и вот оно Черное море. В море с рыбаками он ни когда не ходил, плавать не умел, а учиться сему ремеслу ему было лень. Странное дело, одессит и не умеет плавать. И такое бывает. Родители довольно рано поняли, что с Васи толком ни чего не получится. Решение пришло сразу, женить и не морочить себе голову, пусть жена его учит уму разуму. Сваха быстро невесту нашла с Михайловской улицы. Муська Бурмака, торговка с «Привоза», вот не везло бабе на мужиков. Одного убили в пьяной драке, двое других сбежали от Муськиного характера. Рука у неё была тяжелая. А так, баба хоть куда, и все у неё на месте и все у неё при ней. Сколько Васе было лет на тот год свадьбы, он и сам толком не знал. Да, какая разница, жинилка выросла, значит к свадьбе готов. Так что, Вася к жене получил и её фамилию. Поначалу Муська дубасила своего мужа, почитай ежедневно, на работу его выгнать было невозможно, а к ловле бычков Вася сам охладел. Как он говаривал.

— Это ж, куда переться надо. Где Молдаванка, а где море.

Хотя, по честной совести до моря пешком минут сорок ходьбы, а на трамвае, да, да, в Одессе уже был трамвай, он там появился одним из первых в России, десять минут от силы. Многие прекрасно знают песню семь-сорок и многие думают, что это еврейский фольклор, ничего подобного. Всё гораздо проще, чем вы думаете. В семь сорок, то есть без двадцати восемь, а если быть уже совсем точным, то в девятнадцать сорок приходил последний трамвай на десятую станцию Большого Фонтана и этот трамвай встречали с музыкой, вот той самой музыкой, которая впоследствии и стала песней и танцем семь-сорок.

Муська не выгнала своего мужа, видимо свой супружеский долг, он выполнял исправно, а на Муське было, что выполнить от и до. Подтверждением этому стало рождение у Муськи сынка, ровно через девять месяцев после свадьбы. Тут и злые языки ничего сказать не могли. Вася целыми днями просиживал во дворе на лавке, а самый дальний поход его был до угла, где находилась пивная. Иногда он приходил за своей женой на «Привоз», где Муська торговала в рыбных рядах. Однажды он зашел в молдавские ряды, где в бочках торговали вином, и познакомился там с Мирчей Боу. Когда Мирче находился в Одессе, то Вася постоянно был возле него. Нельзя сказать, что Вася стал много пить, пил он всегда в меру, очень редко он мог прийти домой на бровях. Муська могла его отдубасить, после чего Вася неделю не выходил из дома. В общем, Вася вел интеллектуальный образ жизни. Когда их сыну исполнилось четырнадцать лет, умерла и сама Муська Бурмака. У неё заболел живот, ей бы к врачу, а тут свежую скумбрию подвезли. Не пропадать же рыбе. Живот может подождать, а рыба нет. Начало осени, жара в Одессе. Банальная вещь, аппендицит. Когда ее привезли в больницу, перитонит гулял во всю по её животу. Муська умерла, и похоронили её, не переходя Люстдорфскую дорогу, все узнали, что Муська христианка, хотя в этом ни кто и не сомневался. В тот день Вася уже был весь седой. Злые языки утверждали, что Вася поседел от переживания, мол, кто его теперь будет кормить, а добрые люди сразу и сказали.

— Это ж как нужно любить свою жену, что бы так сразу и поседеть.

Кто из них прав судить трудно. Может и в правду Вася любил так свою жену. По честной совести, там было и что любить и кого любить. В этот день кто-то и назвал Васю дедом Бурмака, так ему эта кличка приклеилась на всю жизнь. Теперь сын стал кормить отца. Сынок, не в пример папаши, оказался работящий. Пересыпьская родня тут же нашла ему работу, познакомив с контрабандистами. Через два года Вася, теперь уже дед Бурмака, женил сына на Маньке Сопле. Тут, слава Богу, и ходить далеко не нужно было, Манька Сопля и ее родители жили через стенку, близкие соседи, значит. Ходила себе девка и ни кто не обращал на неё внимания, но уж больно быстро вошла в полную фигуру. За несколько месяцев из худой сопливой девчонки превратилась в роскошную девицу с замечательной грудью и бедрами, ну, а рябое лицо мало кого интересовало, сиськи есть и этого достаточно. Родители Маньки, от греха подальше, тут же согласились выдать дочку замуж. Недолго Манька испытывала бабье счастье, сгинул её муж в море. То ли на пограничную стражу нарвались, то ли в шторм попали, об этом ни кто не знал. Маня заняла по наследству место покойной свекрухи на «Привозе» и стала по наследству кормить деда Бурмаку. Из одежды у Бурмаки мало чего было, да и не к чему она была ему, ходить-то некуда. Был у него единственный выходной костюм, новенький брезентовый костюм пожарника, да и тот достался ему по случаю. Как-то загорелась пожарка на Михайловской улице, как и положено, у пожарных сгорело все, кроме одного костюма, который Бурмака умудрился вытащить из пожара. Пожарники на костюм не предъявили претензий. Тут, если горит хата, пусть и горит забор. Вот такая жизнь и была у деда Бурмака.

8. Боря Полугрек.

На следующий день настал черед дворового осмотра ребенка и так сказать, полные крестины. Вчера пил только ребе, сегодня должен выпить за здоровье новорожденного весь двор. Естественно, крестины, это так к слову. В большинстве своём во дворе жил народ православный и другого слова они не знали. Боря, так назвали ребенка, оказался весьма крупным карапузом, мало того, он оказался совершенно рыжим и сразу с веснушками от макушки до пят. Все тут же глянули на Рыжего Грека Хаджиогло, тот был огромен и весь в веснушках. Мстительная Маня Мацепудра сразу вспомнила, что девять месяцев назад, когда Натан был на работе, Беллочка заходила к Рыжему Греку за солью и задержалась немного, что было совершенной правдой. Рыжий Грек, в отсутствии своей жены решил похлопотать по хозяйству и хотел заштопать свои носки и не как не мог своими огромными ручищами вдеть нитку в иголку. Белла с легкостью проделала эту сложнейшую работу для Грека, заодно и заштопала ему носки, так, по-соседски, без всякой задней мысли. Но об этом же ни кто не знал. А возьми сейчас и начни оправдываться Греку, тут и сомнения ни у кого не будет. Был грех и всё, так оставался хоть один шанс из тысячи, что на Грека грешить не будут. Грек безумно любил свою жену, маленькую Настюху, которая была ростом в метр пятьдесят, и то, если она была на каблучках. Детей своих у них не было, Бог не дал.

При дальнейшем осмотре ребенка, все же было видно, что он похож на Натана. Прозвище для Бори появилось тут же, Полугрек. На Степовой улице уже жил, Сёма Полужид, так почему не может жить на Михайловской улицы Боря Полугрек. Самое смешное, что Боря Полугрек всей своей душой привязался к Рыжему Греку, заодно и вёл близкую дружбу с Сёмой Полужидом. Но это все произойдет гораздо позже. «Кристины» удались на славу, хотя какая слава может быть при военном коммунизме. Водки хватало, коммунисты всю ее сожрать не смогли, а вот закуска была жидковата, разве что, Якут смог накушаться и в прекрасном настроении заснул на ходу, не доходя пяти метров до своей дворницкой. Хорошо он был женатым человеком, и его жена утащила в квартиру, благо дело в подвал тащить легко, чуть поднатужилась и Якут уже дома. Единственное, чего хватало и через, чур хватало на веселье, так это музыки. Во дворе играл самый знаменитый оркестр Одессы, естественно и конечно после оркестра Лёни БР, впоследствии Утесова, под руководством Вани Иванова, хотя это трио и трудно было назвать оркестром. Ваня Иванов на гармошке, Лёсик Ручка на гитаре и Бах на огромном барабане. Со временем этот оркестр приобретет ещё большую популярность в Одессе, но опять-таки, это будет позже.

9. Ваня Иванов, Лёсик Ручка и Бах.

Как появился Ваня Иванов в Одессе, наверно он и сам толком не знает. Шла первая Мировая война, человек получил ранение и по демобилизации возвращался домой живым, и, в общем-то, здоровым. Дырка в легком, так на молодом заживает как на собаке. А с войной покончено навсегда. Вот ехал себе человек на поезде с войны в свою Рязань. Хорошая компания, все служивый люд, погуляли маленько, с кем не бывает, бац, проснулся не в Рязани, а в Одессе. Открыл глаза, вещмешка нет, а шинелька и гармошка остались, благо шинелькой укрылся, а гармошку под головой держал вместо подушки. Одесса веселый город, хороший гармонист всегда на хлеб себе найдет. Снял он угол у Михайловского базара в подвале и давай на гармошке играть. На хлеб, кров и водку хватало. Звали ли Ваню Иванова, Ваня Иванов об этом на Молдаванки и не знали, может его, и Петей мама называла. Ваня Иванов к солдатику прилипло сразу. Веселый, с типично рязанским лицом и говором, как же по-другому звать-то его, только Ваня Иванов. Так что, Ваня Иванов охотно отзывался на это прозвище. Как бы не называли, лишь бы кормили. Так Ваня погулял весну, лето, аж до холодов. И в трактире, и на гулянке-пьянке какой, везде Ваня с гармошкой нужен. Вот таким его и нашли в примерзающей луже Лёсик Ручка и брат его Бах, только без шинельки и гармошки, в одном исподнем, синюшного цвета, как пупок у курицы.

Братья близнецы были абсолютно не похожи друг на друга. Как объяснил доктор Паис, принимавший роды у их матери, это разнояйцовые близнецы. На Молдаванке непонятные слова доктора Паиса перевели зеркально, что бы было понятно всем. Братья, они и есть близнецы-братья, а вот яйца у них разные. Потом добавили, хотя мы и не видели, может у одного яйцо правое, а у другого левое. Ребятки родились с дефектом, уж больно родители были бедные. Лёсик, что первым родился, так у него были сросшиеся четыре пальца на правой руке, а большой палец был оттопырен. Прозвище Ручка к нему прилипло сразу, он и не обижался, а вот младший Бахом стал чуть позже. Им было уже годков по пятнадцать, когда в Одессе свирепствовала холера, родители их и приказали долго жить, а братья выжили, пролежав в холерном отделении инфекционной больницы больше месяца. Родителей схоронили без них. Появились они на своей Михайловской улице, и в своем дворе, как говорят в Одессе, краще в гроб кладут, днем, и дед Бурмака на сутки лишился дара речи. Спустились в свою полуподвальную квартирку, а дальше, как жить, что делать, лучше бы за родителями пошли вслед. Ничего, выжили. Кой в чем помогала еврейская община, кой чего и соседи давали. У Лёсика был абсолютный слух, хотя этого он и не знал. Вот и одолжил у Тоньки Чумы гитару на время. Тонька в своё время была безумно красива, как говорили, красива до безобразия, вот её Чумой и прозвали. Сколько парней эта красота сгубила. Годы прошли, красота ушла, а Чума осталась. Так вот, Лёсик быстро выучился играть на гитаре, а брата, хотел научить, на каком другом инструменте играть. Оказалось, что братишка глухой на левое ухо. Тут-то все вспомнили, когда звали его, так он всегда голову влево поворачивал. Только на барабане и выучился играть. Это ж Одесса, а не Мелитополь какой-то. Тут дед Бурмака вспомнил, Бах-то совершенно глухой был, это ему рассказал регент одесской кирхи, когда они пили прокисшее вино у Мирча Боу возле «Привоза». К чему это рассказал регент деду Бурмаке, тот и сам не помнил, а вот сказанное и главное, вовремя всплывшее в памяти, дорогого стоит. Теперь брат Ручки получил свое полноценное имя Бах и стал настоящим членом общества на Михайловской улице. Лёсик и на трубе выучился играть, но трубу давали только на прокат, хоть и дёшево, а купить он ее не мог, денег не было. Старший брат находил, где сыграть. Труба и барабан на похоронах смотрелось жидковато, но терпимо, гитара и барабан на свадьбе или именинах слушалось не менее трагически, но бедность не порок. Приглашали те, кто не мог оплатить весь симфонический оркестр знаменитой одесской филармонии. Так и жили бедно, но дружно. Им было не привыкать, когда в их жизнь вошел Ваня Иванов.

Взяли они Ваню Иванова за руки и ноги, ели оторвали ото льда и притащили его к себе домой. Заболел Ваня сильно, видать и простреленное лёгкое тут помогло. Умирал Ваня в горячке. Пошел, Ручка к доктору Паису, помоги, мол, Ваня Иванов умирает. Ваня Иванов, естественно не принадлежал к одесской еврейской общине, но долг врача, все же взял свое у доктора Паиса, но после слов Ручки, что Ручка с Бахом поселятся у него жить, до тех пор, пока он не осмотрит бедного Ваню Иванова. А что мог сделать доктор Паис? Воспаление легких одинаково протекает, что у еврея, что у русского. Тут нужны лекарства, хорошее питание и благословление Господа. Три вещи, без которых в то время пневмонию не вылечить. Благословение Господа выпросить можно, хоть в церкви, хоть в синагоге, а вот где взять остальное, это проблема. Аптекарь Гаевский в кредит медикаментов не даст, тем более гою, легче выпросить кусок говядины на одесском «Привозе». Так и сделали. Бах пошел на «Привоз» разжиться мясом, Ваню Иванова там знали, а Ручка, не надеясь на снисхождение Гаевского, сделал проще, пошел и заложил в ломбард Михельсона чудесную гитару из палисандрового дерева, которая была одолжена у Чумы. Долго Ваня Иванов шел на поправку. Уже весна была в разгаре, когда он впервые вылез из подвала на свет Божий. Задумался Ваня крепко о своей жизни. Всю зиму Лёсик Ручка и Бах его содержали и кормили, хотя сами жили впроголодь. Через неделю Ваня Иванов пропал, еще через два дня появился с грудой хлама, дерева и жести. Через несколько дней гармошка была готова, выглядела она не очень привлекательно, но звучала здорово, как клавесин, который подхватил ангину.

Оркестр, если скромно, трио, теперь уже под руководством Вани Иванова прославилось в первый же день своего дебюта, их пригласили в полном составе на похороны Ромчика Кашубы.

10. Ромчик Кашуба.

После своей смерти Ромчик, по прозвищу Ромштекс не оставил ни гроша, хотя и был знаменитым потомком купеческого рода. После смерти своих родителей Кашуба быстро расправился с их состоянием. Вообще, он был очень весёлым молодым человеком. Каверзы и шутки от него исходили, как из мельницы шла мука, а может и отруби, но это не имело ни какого значения. Как-то Ромчика велел высечь градоначальник за его проказы. Его и высекли. У градоначальника Одессы была замечательная фамилия — Зелёный. Ромчик купил свинью и покрасил её в зеленый цвет, после чего приковал бедное животное ночью к парадному подъезду градоначальника. Свинья орала всю ночь, ее ни как не удавалось отцепить от перил, когда расцвело, и цепь, наконец, распилили, то по Дерибасовсой улице галопом пронеслась зелёная свинья. Потом этот фокус повторил дрессировщик Дуров, проехавшись по манежу одесского цирка на зелёной свинье, о чем и запомнили потомки, но пальма первенства принадлежит все же Ромчику. После чего он и получил свое прозвище Ромштекс. Так как ходили слухи, что градоначальник Зелёный на весь свой кабинет кричал, что из Кашубы он сделает настоящий свиной ромштекс. Свиной быстро ушло, а вот Ромштекс остался. В Одессе так и говорили, Ромчик плохо кончит, так оно и получилось. Находясь в стеснительном материальном положении, Кашуба предложил бездетной одноглазой Ларке, если она даст червонец, сделать ей ребёнка. На удивление всем одноглазая Ларка тут же согласилась и, зная хорошо Ромштекса, она тут же выложила червонец. У Ромчика назад пути не было, тем более что червонец пылал огнем на ладони одноглазой Ларки. Как сказал патологоанатом, делавший вскрытие тела Ромчика, гражданин Кашуба умер от инфаркта, прямо на Ларке, которая на самом деле оказался Илларионом Савельичем Канторовичем, известным в кругах педерастов под кличкой Одноглазая Ларка. Вот говорили в Одессе, что он плохо кончит, так он и кончил плохо. Был кинут клич, скиньтесь, кто может на похороны Ромштекса. Скинулись, но когда подсчитали весь капитал, то поняли, что денег хватит только на дуэт Ручки и Баха. Тогда еще одесситы не знали, что был организован полноценный оркестр под управлением Вани Иванова. Похороны скорбное дело, но такой веселой похоронной процессии Одесса еще не знала. Ромчик был веселый человек, думаю, и он бы смеялся на таких похоронах, где плохо «кончают». Кашубу хоронили, не переходя Люстдорфскую дорогу. Сначала звучал траурный марш Шопена и гармошка Вани Иванова с трудом выводила эту мелодию, потом Шопен плавно перешел в семь сорок, хотя ни кто этого сразу и не заметил, так как было и без того всем весело. Все кончилось не скоро и веселой попойкой. Траурную процессию разогнала полиция, которую вызвал кладбищенский сторож. После этого знаменитый оркестр под управлением Вани Иванова больше не приглашали на похороны, зато от свадеб и гуляний отбоя не было даже в тяжелые дни военного коммунизма.

11. Жора Лом.

Жора Лом достаточно большая знаменитость на всю Одессу. Жил он на Балковской улице со старушкой матерью. Отец его когда-то был знаменитым портовым грузчиком, но годы взяли своё, надорвался мужик и как-то быстро увял и умер. Жора не пошел по стопам отца, хотя силища его была огромной. Его приглашали к себе сам Миша Винницкий, он же и Япончик, и многие другие «Весёлые ребята». Жора с легкостью мог утащить любой сейф без применения крана и других подъёмных машин, но он очень любил свою старушку мать и не хотел оставлять её одну, на случай если его заберут в охранное отделение или того хуже, посадят в тюрьму. Работу он себе нашел в трамвайном депо, что располагалось на Степовой улице, рядом с Михайловским садиком и Михайловским базарчиком. На этом базаре, его мама торговала семечками на стаканы, и Жора одним глазом глядел, что бы ни дай Бог, кто обидит его мамашу, а другим глазом смотрел на тяжести, которые он ворочал в депо. Естественно, ни кому и в голову бы не пришло обидеть Жорину маман, а если бы и нашелся такой полудурок, то жить ему осталось бы всего ничего, не больше минуты. Это именно то время, при котором Жора добежит легкой рысью от депо до базарчика. Жора с легкостью при помощи лома мог приподнять трамвай для замены колесной оси, так что Лом к нему прилипло быстро, а так это был добрейшей души человек. Про таких говорят — И мухи не обидит.

Целый год Жора просил директора депо господина-товарища Цибульского, что бы тот организовал ему напарника. Приподнимет Жора своим ломом трамвай, а вот «пятку» поставить некому, того и глядишь, трамвай покатится и сойдет с рельсов. Опять тужиться надо, трамвай на рельсы ставить. Цибульский лишних людей брать в депо не хотел, зачем ему разговоры всякие, на всех «хлебных» местах работали его родственники, депо казалось ему собственной лавкой, но сына погибшего красноармейца на колчаковских фронтах пришлось-таки взять. Против парторга ГубЧКа, милой Софочки Гильберштейн, которая свое собственной рукой расстреляла из своего же собственного Маузера ни одну сотню православных, а так же ни одну сотню иудеев и которая носила замечательную кличку, по тем временам, Комисарша, не попрешь, без ущерба для здоровья. А на кой черт Цибульскому было терять свое драгоценное здоровье, ему хватало вечно больной жены, то у неё грыжа, то у неё геморрой, а за все платить надо. Короче, Санька Шикина взяли в депо работником на самую низкую ставку. Санек был правильным малым, так как родился на Молдаванке, еще и на Михайловской улице. Ровно через месяц он проставился Жоре почти на все своё жалованье. Впоследствии Санек станет Александром Владимировичем, окончит институт инженеров морского флота. Сделается комсомольским вожаком и будет водить ватагу комсомольцев по бескрайним просторам Советского Союза от Мурманска до Хатанги. Жора будет гордиться своим Напарником, но это будет гораздо позже.

Напарник, как звал его Жора Лом быстро вышел из строя после первой же рюмки. Малый, голодный и тощий, сколько ему надо. Так что выставленную бутылку Жора допивал самостоятельно. Глотнул слегка из горлышка и водка окончилась. Обычно Жора ни когда не ходил по Михайловской улице. Он спускался сразу вниз и выходил на свою Балковскую, а тут Напарника нужно отнести домой, благо все в Одессе рядом. Он быстро отнес Напарника домой и тут вопрос стал ребром, чего делать дальше. Пол-литровая бутылка водки для Жоры была, что для слона дробинка. Хорошо бы слегка добавить и с чистой совестью пойти к себе домой. К тому времени его старушка мать уже почила и Жора жил совершенно один. Так ноги сами принесли его в винный подвальчик, что на Михайловской улице. Не пришлось в этот день Жоре испробовать ни крепленного, ни сухого вина, а все тому виной Галатея. Перед входом в подвальчик Жора поднял голову и увидел ту, о которой мечтал всю свою жизнь во сне и наяву. Галатея была прекрасной.

12. Галатея.

Галатея, в простонародье Галка, как я уже писал, была младшей дочерью Сицилии. Циля не желала передавать свою наследственную профессию младшей дочери. Достаточно было того, что профессиональный секрет портовой проститутки высшего класса, (как сегодня бы сказали VIP-класса), она передала старшей дочери. Галатею она хотела выдать замуж, ну если не за князя, то уж за серьёзного одесского купца, тут даже к гадалки ходить не надо. Все планы спутала Советская власть и непонятная болезнь дочери. С Советской властью все понятно, а вот с болезнью, все случилось именно так. Галатеи были наняты учителя, и к пятнадцати годам она умела варить варенье из райских яблок, прекрасно разбиралась в географии, музицировала на фортепиано, подпевая себе ангельским голоском. Как утверждали учителя Галатеи, всему этому учили в институте благородных девиц в самом Санкт-Петербурге. И это было полнейшей правдой, скажем так, почти правдой. К Циле, по старой памяти, что бы насладиться её любовью, заехал одесский цыганский барон, прихватив с собой оболтуса сына. Пока Циля обслуживала барона, Галатея музицировала на пианино, развлекая недоросля. Ясное дело, пять минут и барон улетел в небеса, а пианино затихло. Других клиентов, естественно, не было, и Циля решила проведать дочку, тишина в соседней комнате её сильно обеспокоила, пока барон настроится, если сможет, конечно, на второй заход. То, что она увидела в комнате, ни как не походило на знаменитую картину Ильи Репина «Приплыли». Галка, простите, Галатея стояла у окна, упираясь руками в подоконник с задранным подолом платья. Трусов, естественно, уже не было видно, зато была видна очаровательная розовая попка со всеми полагающимися причиндалами к женскому организму. Цыганенок стоял со спущенными штанами, в руках держал свою огромную «морковку», ничуть не меньше, чем у его папаши, хотя отпрыску цыганского барона и не было ещё двенадцати лет. Другой позы, будем предполагать, он не знал, так как роскошная тахта была рядом. Цыганские дети взрослеют рано, как конь лошади делает жеребят, они узнают сызмальства.

Вот что значит профессионал в своем деле. Ублажи Циля барона на минуту позже, Галатея лишилась бы девственности и все мечтания мамаши о князе или купце пошли бы прахом, пролетарская революция, о которой твердили Большевики, еще не свершилась. А так все окончилось сильнейшим подзатыльником и пинком в зад цыганенку и его папаше барону, который успел-таки рассчитаться с Цилей до акта любви и поркой ремнем по той самой розовой попке Галатеи. Как говорят в Одессе, Галатея отделалась легким испугом. Через день к Галке была приставлена старушка по кличке Моня Держиморда, которая до ухода на покой сорок лет проработала в знаменитом казино не менее знаменитого ювелира Израиля Мильграмма. Галатея заскучала. Целыми днями теперь она стояла в той позе, в которой ее застала мать с цыганенком, лицом к окну, только теперь она не руками, а локтями упиралась в подоконник. Талия её стала резко толстеть, попка оставалась розовой, но увеличилась до размеров полкового барабана, а стройные ножки стали похожи на две ночные тумбочки в дешёвой гостинице. Циле бы сразу послать за доктором Гойхманом, но она дождалась, когда доктор Гойхман пришел сам, а делал он это регулярно, не реже одного раза в месяц, хотя, в былое время он навещал Цилю не менее трех раз в неделю. Доктор Гойхман осмотрел Галатею от макушки до пят. Ему было разрешено осматривать и там, куда не пустили «морковку» цыганенка и в другие прочие интимные места. Доктор Гойхман пользовался безоговорочным доверием Сицилии. Через час углубленного осмотра доктор Гойхман вынес вердикт.

— Что сказать тебе дорогая Сицилия.

Только в ответственные моменты доктор называл Цилю Сицилия. Это был, как раз, тот самый случай.

— В наше время наука двигается очень быстро вперед. Появился такой раздел медицины, как эндокринология. Говорят, есть такие женские половые гормоны, так вот, у Галатеи их слишком много. Девственность ты Галатеи сохранила, и он многозначительно покосил глаза на пах Галатеи, при этом причмокнув губами, но эти самые гормоны женские привели к тому, что и случилось с Галатеей. Тут Циля перебила доктора вопросом.

— Так что, если я приведу этого бродягу цыганенка к себе в дом, то моя доченька похудеет. Черт с ней этой девственностью, за те деньги, которая я собрала упорным трудом, я все одно выдам её замуж за князя, а вы мне дадите справку, что Галатея неудачно перепрыгнула через забор. Что я не могу рассказать эту басню, которую рассказала дочка полицмейстера, которую имела пол Одессы и при том совершенно бесплатно, после первой брачной ночи этому старому болвану своему мужу французскому графу Соркази. Хотя, он такой же граф, как я девственница. Чем мы хуже?

Как обычно, доктор Гойхман задумался. Эта профессиональная привычка работала всегда, хотя он прекрасно знал, тут гонорара не будет.

— Милая Сицилия, боюсь, что цыганенок и даже биндюжник Кузьмич, о мужском достоинстве которого в Одессе ходят легенды, тут не поможет. Я Галатеи пропишу диету и Куяльницкие грязевые ванны. Жена начальника одесской тюрьмы господина Троцкого после Куяльника похудела аж на десять кило. Раньше она весила сто пятьдесят килограммов, теперь сто сорок, это-то при росте в метр шестьдесят. Будем уповать на Бога, медицина, пока тут бессильна.

В этот день доктор Гойхман не получил от Цили ни гонорара, как он и предполагал, ни любви. Циля не умела плохо работать, она была трудоголиком по жизни. И если ублажить клиента, то на все сто пятьдесят процентов, иначе она не Сицилия. Ну а на счет гонорара, так доктор ни чего и не сделал, такую ерунду она могла выслушать и от деда Бурмаки и при этом, он бы и не глядел на интимные места Галатеи.

Галатея продолжала поправляться, несмотря на революционную обстановку в России и полным отсутствием деликатесов, хотя лицом она становилась все краше и краше. И как говорил дед Бурмака, совершенно не знакомый с законом сохранения энергии.

— Если где-то убыло, значит, где-то прибыло, глядя на курятник Вальки Пилихатой, у которой вчера пропала несушка, выковыривая длинным желтым ногтем застрявший кусок мяса курицы между своими не менее желтыми зубами.

Вот в таком же состоянии Жора Лом и увидел прекрасное лицо Галатеи в окне на втором этаже.

12,5. Свадьба.

Жорик, перестань пялиться на Галку, идем с нами винца попьем после рабочего дня, говорили ему заходившие в пивную работяги. Ты не видел еще, что там за окном, при этом прелестном личике и прыскали от смеха. Жора не обращал внимания на грубые замечания и насмешки. Он был влюблен. Он был влюблен впервые в своей жизни. Женщины у него были и были в изобилии. Кто ж пройдет из дам мимо такой красоты. Многие женщины так и рассуждали, при такой гренадерской фактуре интересно испробовать на себе его и мужское достоинство. Жора не обманывал надежд дам. Все, что было снаружи большим, все было очень большим и твердым, так сказать, и внутри. Дамы испробавши Жорины ласки были в полном восторге, и на Жору всегда была открыта охота. Но в данном случае Жору обуревала не похоть, а настоящая любовь. Такой ему снилась девушка его мечты, о такой девушке он всегда мечтал. Работяга, в общем-то, грубый человек Жора Лом стал податливее воска. Ноги и те стали ватными. Дед Бурмака и тут оказался на месте. Его невестка презентовала ему десять копеек, от своих щедрот и Бурмака не думая ни минуты тут же решил их пропить. Гулять так, гулять, где наша не пропадала. На десять копеек не сильно разгуляешься, но тут расчет был на другое, главное начать, а там ребята помогут. При входе в погребок, хотя на Молдаванке это заведение называлось проще, «винарка», Бурмака наткнулся на большое тело Жоры.

— Что Жорик, девка понравилась? Так я тебе скажу, она таки девица, я точно знаю. Хоть мамаша ейная и большая сука, а дочь блюдёт. Вот лицом и сиськами прекрасна, а жопа подкачала, размеров необъятных.

Никаких неприятных слов дед Бурмака не сказал. Это была обыкновенная речь, которая была в обиходе на Молдаванке. Как известно, университетов там ни кто не кончал. Говорили просто и понятно, а вещи называли своими именами, без прикрас и прилагательных.

Вот тут Жора Лом все и понял. Моя девушка и ни кому не отдам. Если и ходить не может, так что, я свою любимую на руках не отнесу. Трамвай поднимаю, так она у меня на руках как пушинка будет. И Жора побежал навстречу своей любви, два лестничных проёма, разговоров-то. Дверь открыли не сразу. Циля была у своей давнишней подруги, которая слегка приболела желудком, и ее лечил доктор Паис клизмами, а Клеопатра, как и положено, только начинала свой рабочий день. Одесские буржуа, которые смогли в этот день вырваться из лап своих жён, рвались в объятья Клёпы, которая ни чем не уступала в работе своей матери. Все и так знали, что Клёпа дочка Цили, а реклама двигатель торговли. Спустя некоторое время за дверью послышалась шаркающая походка, а уж потом заскрипел засов двери. Жора с легкостью взял Галатею на руки и отнес в большую комнату. Там он ее осторожно опустил на тахту, а сам уселся рядом на стул. Так они просидели молча, глядя друг на друга довольно долго, пока не пришла мать Галки Сицилия. Её несколько удивил визит Жоры Лома, но паники, как с цыганёнком не было. Пауза затянулась. Первой не выдержала Циля.

— И шо Жора ты молчишь как бык на ярмарке и раздуваешь ноздри? Это не трамвай, это Галатея, моя дочка.

Жора долго собирался с мыслями. Тут действительно не депо, а Галатея не трамвай. Нужно говорить и говорить красиво. Наконец его прорвало.

— Мадам Циля, я вас очень уважаю. Вас любит вся Одесса. Ваша дочь прекрасна. Отдайте её за меня. Слово даю, она ни в чем нуждаться не будет.

— Вы посмотрите, у Жоры оказывается богатое красноречие, сказала Циля.

А сама Циля в это время подумала. Да, Жора не князь и не купец, ну, так и времена изменились. Жора жених достойный. И куда я Галку дену, если она еще годик-два в девках засидится. Попью немного ломовой крови и соглашусь. Жора зарабатывает хорошо, по сегодняшнему времени, балыков и осетрины не будет, но и с голоду Галка не помрет. Пусть живут при мне, спокойнее будет. И продолжила.

— Такую девушку любить и хорошо содержать надо, потянешь ли, это не трамвай поднимать, тут ласка и нежность нужна.

Жора засопел в две ноздри, потом взял Галатею на руки.

— Благослови матушка, верным сыном тебе буду.

Что бы Жора вдруг не передумал, свадьба была назначена на ближайшее воскресенье. Весть об этом быстро разнеслась по всей Молдаванке. Приглашать ни кого не было нужды. Свадьба должна была состояться во дворе ее дома, так как рестораны все были закрыты большевиками. Только несколько избранных человек были приглашены ею лично. В число приглашенных был включен и аптекарь Гаевский. Он не покинул Одессу, думая, что власть большевиков долго не продержится и дал, как говорят в Одессе маху. Хотя Гаевский думал несколько по-другому. Лучше бы он таки дал Маху, но и сбежал бы из Одессы вместе с французами. А вот доктор Гойхман приглашения не получил. Нет там почты. После расстрела в ЧК он был похоронен, а вот где его могила в Одессе почти ни кто не знал, кроме избранных сотрудников Губ. ЧК.

В воскресенье Жора был согласен принять не только иудаизм, но и буддизм вместе с исламом. Только в одном он не сошелся с ребе, потерять свой небольшой кусочек крайней плоти и очень культурно попросил ребе спрятать свою машинку подальше, показав при этом свой чудовищной мощи кулак. Это на ребе подействовало сразу. Оказаться на больничной койке с поломанной челюстью и в коме подействовало на ребе лучше любого заклинания. Обряд венчания прошел по положенному чину, и молодые поцеловали впервые друг друга. Жора был сражен наповал. Если бы ребе не спрятал далеко свою машинку, он бы с легкостью успел бы провести обряд принятия иудейской веры для Жоры безболезненно и очень быстро. Еще не вкусив чар Галатеи, Жора оказался на небесах, словно его успела обслужить по первому разряду его тёща Циля. Еще несколько раз прозвучало — Горько, но уж потом и свадьба развернулась. Пили крепко, закусывали слабо, с харчами в стране напряженка. Оркестр под управление Вани Иванова играл во всю свою мощь и играл совершенно бесплатно. С друзей денег не берут. На Молдаванке это святой закон. Ваня Иванов так же исполнял роль тамады. Как только Жора показывал на Галатею глазами, Ваня тут же орал во всю глотку — Горько!

Клеопатра появилась на свадьбе своей сестры, когда пир шел всей горой. Её задержала работа. Месяц назад её заказал видный деятель одесского Губкома, который теперь являлся и её крышей. Время-то было не спокойное, могли и обидеть. Так что претензий со стороны Цили и Галатеи не было.

Вскоре появился и сам аптекарь Гаевский. Аптеки, естественно у него отобрали, и он трудился в собственном же учреждении простым провизором в филиале, что на Степовой улице. Там он и обитал в нерабочее время в полуподвальном помещении. Квартиру, как у бывшего буржуя у него, опять-таки естественным образом отобрали так же. Вот деньги его не нашли. Десять обысков, допросы с пристрастием ничего не дали. Так как он был единственным провизором, который хоть в чем-то разбирался на всю Одессу, его пока оставили жить. Город без настоящего аптекаря жить не мог, а шарлатанов и коновалов в Одессе всегда хватало. Ими можно было выложить всю Дерибасовскую улицу вместе с Пушкинской улицей и еще бы с десятка два осталось. Гаевский присел на заранее приготовленное для него место возле им же любимой Циле. Как-то скромно аптекарь протянул конверт, подарок молодым ко дню свадьбы. Циля незаметно для всех глянула в конверт и обомлела. В нем лежали советские дензнаки напечатанные на обратной стороне винных этикеток, оставшихся не использованными еще при царском режиме. Такого Циля проступка Гаевскому простить не смогла и затаила злобу. Недолго ей пришлось ждать отмщенья. В это время оркестр Вани Иванова начал исполнять произведения на заказ, а вот за это было нужно платить, понятно, пусть копейку, пусть десять копеек за исполнение песни, но платить надо, тут дело принципа. Закон. Циля, голосом гремучей змеи попросила Гаевского, который только что опрокинул полстакана самогона и хотел прийти в хорошее расположение духа от житейских проблем и коммунистов.

— Господин Гаевский, вы не хотели бы заказать какую-нибудь прекрасную песню ради свадьбы и щедро рассчитаться с оркестром?

Старого Гаевского ни на что купить было нельзя, так он, во всяком случае, думал и серьезно ошибся, приняв вызов Цили.

— Так я таки и не против. Вот если Ваня Иванов сыграет мне Брамса, я готов выложить десять золотых монет.

Больше в своей жизни так Гаевский не ошибался. Как говориться, и на старуху бывает проруха. Ваня Иванов, хоть и недолго прожил в Одессе, но стал истинным одесситом уже давно, иначе и не прижился в этом городе, на Молдаванке и на Михайловской улице сразу. И он принял условия игры.

— Мосье Гаевский, я в кредит не пою и не играю. Извольте показать указанную сумму.

Гаевский выложил на стол золотые монеты числом десять. Они как-то затерялись в его, некогда прекрасном, но теперь сильно поношенном сюртуке. Ваня Иванов резко повеселел. Шепнул на ушко своему оркестру в лице Лесика Ручки и Баха. На гитаре зазвучала сначала непонятная мелодия, а когда Ваня Иванов запел, то сразу всем стало понятно, это семь-сорок. Под эту мелодию Ваня Иванов запел прекрасным тенором, кто знает мелодию семь-сорок, тот легко споет вместе с Ваней Ивановым. А слова были следующие.

— Брамс –пара-пара-пара-Брамс-пара-Брам-пара-Брамс.

Брамс-Брамс.

Брамс-пара-пара-пара-Брамс.

Ну и так, все куплеты до конца. Овации были потрясающие. Таких оваций не знал даже знаменитый одесский театр оперы и балета, когда в нем выступал сам Шаляпин. Ваня Иванов смахнул золотые червонцы и быстро упрятал их в свой карман. Тут же возник спор и скандал со стороны Гаевского.

— Какой же это Брамс. Это полная одесская лажа.

Гаевский спорил бы до утра. Но тут вмешался третейский судья в образе Жоры Лома. Он сильно не пил, на своей свадьбе же женихом был, так размялся слегка литрухой самогона.

— Ваня Иванов выиграл, тут и спорить не о чем. Вы хотели Брамса, вы его и получили.

Дальше спорить было бесполезно. С Жорой спорить, что самому удавиться. Гаевский тихо покинул свадьбу, как поле боя, полностью побежденным. Больше Цилиной любви он не получил ни грамма. Такой подарок, который он сделал Галатеи, ко дню свадьбы, она ему не простила.

Свадьба шла уже к завершению. На дворе задребезжал рассвет. Жоре предоставили последнее слово перед первой брачной ночью. Вместо того, что бы поблагодарить дорогих гостей, взять свою Галатею на руки и унести в спаленку, Жора произнес следующие слова.

— Слушай Брамс, это он обратился в Ване Иванову.

С этой минуты длинное имя Ваня Иванов было навсегда утеряно им, и он обрел новое имя Брамс, под которым и по сей день его помнит вся Одесса, если таковые, конечно, остались в живых.

— Так вот Брамс, а не слабо тебе со мной породниться. Смотри, какая у Галетеи прекрасная сестра Клеопатра.

Все тут же подумали, что новоиспечённый Брамс тут же плюнет в рожу Жоре Лому и уйдет к себе домой. Но произошло невообразимое. Брамс плюхнулся на колени перед Цилей и попросил руки её дочери. Партер ахнул, галёрка захлопала. Потом Брамс на коленях переполз к ногам Клеопатры, и ухватился за них.

— Клеопатра, я буду тебе хорошим мужем и ни одна сволочь тебя не тронет на этом свете пока я жив. А если помру, то и оттуда достану падлу.

Циля расплакалась, а Клеопатра обняла голову Брамса. Ребе тут же обвенчал молодых, без применения своей адской машинки, теперь и он плакал от счастья. Деньги на свадьбу были. Гонорар Гаевского был баснословно огромен по меркам того времени. Михайловская улица долго гуляла. Когда произошла первая брачная ночь у Жоры Лома с Галатеей и у Брамса с Клеопатрой доподлинно неизвестно. По утверждению деда Бурмаки, это произошло через неделю после свадьбы, да и какая разница, главное, что первая брачная ночь была.

Жора и Брамс перебрались в Цилину квартиру и Циля, в полном смысле этого слова приобрела не только двух зятей, но и двух сыновей, о чем и мечтала всю свою жизнь, когда еще в девках ходила.

14. Пианинка.

После свадьбы наступают трудовые будни. Ни кто на Молдаванке и не мечтал о медовом месяце. День-два, три от силы и если силы есть, а надо думать о хлебе насущном. У Жоры Лома была прекрасно оплачиваемая работа. Ни дай Бог, вдруг Жора заболеет, депо станет навсегда через пару-тройку дней. Ни о каких кранах и подъёмных механизмах тогда не мечтали. Жора был нужен при любой власти и любом режиме, его и берегли, как могли, ежемесячно подбрасывая ему то премии, то прогрессивки. А вот с Брамсом дела обстояли куда сложнее. На холостяцкую жизнь ему-то хватало, но теперь нужно было содержать ему и жену. В Клеопатре он души не чаял, с уверенностью могу сказать, что и Клеопатра стала ему тут же верной женой. Возьми и только немного обидь Брамса, тут и Жора Лом не нужен, Клеопатра выдерет глаза с корнем, тому, кто посмеет обидеть её мужа. Ну, это так, к слову. Ни кому бы и в голову не пришло не то, что обидеть Брамса, худого слова, про него ни кто не мог сказать. О продолжении работы Клеопатре по профессии не могло быть и речи. Брамс перестал бы себя уважать. Помог, как обычно случай. У Михельсона ломбард отобрали, хотя в этом ломбарде самая ценная вещь была та самая гитара, которую Лёсик Ручка заложил во время болезни, тогда еще Вани Иванова. Когда отбирали ломбард, Михельсон ухитрился вынести гитару. Конечно, она ему была не нужна и старость его не обеспечила бы, тут дело было принципа, самый ценный объект нужно было сохранить. Гитара была отдана владельцу, я бы сказал так, никто бы не поверил, но её вернули совершенно бесплатно. Чума давно про нее забыла, и так забот был полон рот, а Лёсик принял ее с удовольствием. Но не все делается бесплатно в этом мире, это хорошо знал и Михельсон. В один из дней, когда Брамс только пришел с биржи труда, где ему досталось не очень хлебная работа, но за которую он и ухватился. Михельсон долгого вступления не делал.

— Послушайте Брамс, начал он. Тут такое дело. Я понимаю, сейчас линия партии во всю говорит, что надо бороться с разрухой. В Одессе ни чего не разрушили, но почему-то ни чего так и не работает. Одни митинги и призывы. И скажу вам, не таясь. Да, я за индустриализацию советского государства. Судоремонтный завод не работает, его растащили на зажигалки, но он будет когда-нибудь работать. В этом я уверен.

Брамс не очень грубо, но все же перебил Михельсона.

— Послушайте меня мусье Михельсон, не морочите мне голову с разрухой и индустриализацией. Мне завтра с утра весь день кирпичи таскать, я хочу отдохнуть. Говорите прямо или валите к себе домой. Меня Клеопатра ожидает с ужином.

— Ладно, скажу более прямо. Несмотря на светлое будущее завтра и всеобщий коммунизм, народ и сегодня хочет музыки и веселья. Бедно, тихо, но веселья.

— Михельсон, быстрее переходите к делу, а то я начинаю закипать как самовар в трактире.

— Ладно, еще быстрее. Тут я подумал, у вас золотые руки, а у меня прекрасная голова. Почему бы нам с вами не открыть артель по производству музыкальных инструментов. Не надо на меня так смотреть, как Ленин на буржуазию. Я все понял и поясняю. Нет, медные трубы, и литавры мы делать не будем. Вся медь ушла на индустриализацию и на электрические провода. План ГОЭРЛО в действии.

Кто бы мог подумать, что старый Михельсон так идейно подкован. Все было гораздо проще. От полного безделья Михельсон целый день читал советские газеты, других газет и не было. Он привык за всю свою жизнь много трудиться, а тут полный отпуск и без обеспечения. Вот и лилась из его уст советская пропаганда в понимании текущего момента самого Михельсона. И он продолжал.

— Начнем с простого. Гармошки вы делать умеете. Возьмете своих байстрюков, Лёсика Ручку и Баха себе в подручные. Потом попробуем сделать гитару и бубны всякие, может чего и получится. У меня кой чего осталось в загашнике на старость и найду помещение. В железе, дереве и прочей чепухи, думаю, заминки не будет. Заводы растаскивают по болтику и железке. На Староконном рынке все есть и стоит копейки. Я подключу племянника Изю, и он все достанет, может и бесплатно. Видите, я откровенен с вами и не хочу на вас наживаться.

Тут Михельсон слегка покривил душой, на счет наживаться, это стало ясно через несколько минут. Предложение Михельсона сильно заинтересовало Брамса. Только, только начали прорезаться ростки еще совсем слабого НЭПа. Всё-таки, это не кирпичи таскать. Тут и головой работать надо.

— Михельсон, и из каких процентов я буду работать со своими друзьями в этой артели?

— Так все поровну. Мне пятьдесят процентов и вам половину.

— Э нет Михельсон, тебе одному пятьдесят процентов, а нам на троих половина, что-то вы загнули сильно. Я сейчас позову Жору, и вам деньги совсем не понадобятся, в гробу карманов нет.

— Так это моя идея, мой первый взнос и единственный, как я понимаю и голова этому предприятию я, а вы только руки. Где вы видели, что бы руки получали столько же, сколько и голова? Думаю справедливо.

Спор разгорелся не шуточный, торговались до процента и по каждому проценту до хрипоты. В комнату зашел Жора и пришли, наконец, к единому мнению. Михельсону сорок процентов, остальное артельщикам. Жора мог убить Михельсона, но он бы уже не уступил и полпроцента, это было видно по его глазам. На этом ударили по рукам. На следующий день Михельсон за бесценок на Бугаёвке снял сарай бывшего купца Ставриди, сарай постоянно горел, его восстанавливали, он опять горел. Купец Ставриди разорился, не дожидаясь революции. Быстро спился и умер. У каких властей Михельсон снял этот сарай, так и осталось загадкой, а ведь это был его первый взнос-пай в будущее предприятие. Через несколько дней была выпущена первая гармонь-двухрядка и была продана, можно сказать, на аукционе раритетов заезжему коммерсанту из Винницы. В роли аукционера выступал сам Михельсон, а в роли покупателей Лёсик ручка, Бах и покупатель из Винницы. История не оставила знаний о той сумме по которой была продана гармонь. Одесситы тут же окрестили артель Михельсона и Брамса «Пианинкой», другого слова подобрать к выпуску музыкальных инструментов, просто, не возможно. Попробуйте сами, если получится. С Пианинкой началась новая эра развития Одессы, благодаря артели Брамс-Михельсон в скором времени в Одессе появился и лакокрасочный завод, да, мало ли еще чего. Брамс, оказалось, умеет читать и писать. Вот что делает любовь из человека. Когда пошло дело, он записался в одесскую публичную библиотеку и освоил производство гитар, балалаек и даже дошел до скрипки. Но давайте все по порядку. Когда Брамс делал свои гармошки, Лёсик Ручка и Бах пилили, строгали и полировали все, что давал им делать Брамс. Работали дружно, без митингов и авралов. Брамс засел в библиотеку. Ему достали все, от самоучителя игры на гитаре и щипковых инструментов, до производства гитар и балалаек. Когда была сделана первая гитара, Ручка великолепно вырезал из цельного куска дерева прекрасный гриф и стал вопрос о лаковом покрытии. В магазине оказался только масляный лак, а он категорически был не годен к покрытию гитары. Таким лаком можно было покрыть только барабан, что бы глуше звучал, а лучше всего, вообще не покрывать таким лаком. Остро стал вопрос о спиртовом лаке. Все знали об одесских умельцах, и даже кто-то вспомнил о Моне Поцике, который таки получил Нобелевскую премию в области математики, как утверждали самые продвинутые одесситы, жившие в то время на Молдаванке.

15 Пацан.

Что общего между Нобелевской премией и пацаном? Вы не знаете, так я вам расскажу.

Моня поцик бегал до пятнадцати лет по двору без штанов. Мама его, Дора к данному решению сына относилась благосклонно. Моня всегда был сухой и штанов покупать не надо. Вот, как выпустили его во двор в таком босом виде, как только научился ходить, так ему и понравилось. Поздней осенью Моня заходил в дом и до тепла не появлялся. А сколько тех холодов в Одессе-то? Я вам скажу, и соседей это мало волновало, ну, набрызгает Моня в чей-то палисадник, делов-то, ребенок, что с него возьмёшь. Тут и революция, и гражданская война, и военный коммунизм прошел, а Моня всё без штанов. На вопрос соседей.

— Моничка, кем ты хочешь стать?

Моня отвечал просто.

— Пока не решил.

Слово космонавт еще не существовало.

Сразу, после гражданской войны в этом дворе поселилась крупная дама. Говорили, что она воевала вместе с самим товарищем Буденным. Она была членом партии, и когда распределялись должности в Губкоме, Роза стала начальником отдела образования. Одесситы сильно сомневались, что у Розы было образование, но, раз партия поставила на должность, так тому и быть. Однажды, Роза возвращалась с партийной конференции, которая проходила в оперном театре. Дело было ночью. Два, не очень умных грабителя, решили отобрать у Розы, то ли кошелек, то ли девичью честь, тут история умалчивает, в итоге, она избила двух здоровенных мужиков и на себе доставила их в милицию. Остряков в Одессе достаточно, кто-то и добавил

— На лошади Роза ни как скакать не могла, ибо ни одна лошадь такую ношу не вынесет. Скорее всего, Роза была за место лошади, у самого товарища Буденного.

В итоге, Роза получила двойное имя Роза-лошадь. Роза развила кипучую деятельность. Заработал одесский университет, а студентов было не так много, где набрать молодежи с начальным образованием, революция, разруха. Опять кипучая деятельность Розы и на Молдаванке открыли среднюю школу, почему-то под номером четыре. Был страшный недобор в ту школу, родители не торопились отдать туда своих чад. В Одессе мало верили, что Советская власть долго продержится, даже в таком хлебном городе с харчами была напряжёнка. Роза возвращалась домой, после трудового дня, Моня, как и всегда, шатался по двору без штанов, и тут дядя Пантелеймон, так, без особого умысла и театральным шепотом, что бы слышал весь двор, задал Моне обычный вопрос.

— Моничка, дорогой, а кем ты хочешь быть?

Моня, даже не задумался, как обычно и выпалил.

— Учителем арифметики в новой школе.

Кто научил Моню этому ответу, ни кто не знает. Раздался дружный хохот со всех углов двора. Роза-лошадь скрипнул своими зубами, дала Пантелеймону затрещину со всего маху и ушла к себе в квартиру. Очевидцы утверждают, что чуть не было пожара, так как искры посыпались из глаз Пантелеймона. Если раньше Моню не так часто спрашивали, кем он хочет быть, так, раз в неделю, не чаще, то теперь этот вопрос задавался Моне два раза в день, когда Роза выходила из дома на работу и когда возвращалась. Ответ всегда был одним и тем же, — учителем арифметике в новой школе. Дора, мать Мони совсем не возражала о такой перспективе ее любимого сына, тем более что школа была в ста шагах от их квартиры. Единственное, что ей нужно было сделать, так это купить Моне штаны. А, учитывая, что Моне шел уже шестнадцатый год, то на сэкономленные средства, ведь Моне ни разу не покупалось штанов, то можно было потратиться и купить стильные и в полоску. Впервые, Моня надел штаны в мае месяце, когда отправился в школу сдавать экстерном экзамены за весь курс обучения. Собралась вся Молдаванка. Такого скопища людей Одесса не знала, даже майская демонстрация сильно уступала сегодняшним событиям. Кроме преподавателей был ещё и профессорский состав из университета, по случаю того, что впервые в коммунистической Одессе сдавался экзамен экстерном за весь курс обучения в школе. Тут многие из партийного комитета вспомнили, что вождь мирового пролетариата товарищ Ульянов (Ленин), так же сдавал экзамены экстерном. Роза-лошадь сидела во главе комиссии, красная как рак. Она категорически была против этого экзамена, так как хорошо знала Моню, но ни кто не мог запретить сдавать экзамены Моне, в стране была объявлена пролетарская свобода, а Моня был истинным сыном пролетариата. Дора, мать Мони считалась беднейшей еврейской семьёй, на всей Молдаванке и это не требовало подтверждения. Каждый знал, что у Мони единственные штаны. В начале, учитель русской словесности попытался утопить Моню своими каверзными вопросами о Пушкине, но оказалось, что Моня знает всего «Евгения Онегина» наизусть, в придачу и самого Федора Михайловича Достоевского. Учитель словесности, все же попытался закопать Моню Львом Николаевичем Толстым, но «Войну и мир» Моня мог процитировать полностью. Тут возникла проблема, экзамен мог затянуться на две недели, не меньше, в силу толщены самого романа. Учитель сдался, и поставил Моне отлично. Перешли к арифметике. Тут Роза-лошадь шепнула кой чего сухонькому профессору университета. Профессор сунулся со своим вопросом, зря он это сделал. Моня от арифметики перешел на алгебру с тригонометрией, да так глубоко углубился, что профессор не мог понять, отвечает Моня правильно или дурачит его, ибо сам не знал в какие дебри зашел Моня. Он написал такие формулы на доске, что профессор стесненно опустил глазки и молчал. Народ потребовал перерыва, так как боялись за Моню, в штанах он был впервые и мог ненароком их промочить. Даже в задних уличных рядах разгорелись споры и были составлены пари, выдержит Моня или нет. А, вот, то, что Моня сдаст экзамен, ни у кого сомнений не было. Председатель комиссии, наотрез запретила перерыв, хотя сама уже ерзала задом на стуле, то ли от переполненного мочевого пузыря, то ли от негодования, за Монины столь блистательные ответы. Всё дело шло к скандалу. Или Моня уписается, или Моня сдаст экзамены. Все равно скандал. По физике, химии и прочим наукам были сделаны слегка наводящие вопросы, профессорско-преподавательский состав не захотел ощущать себя идиотами, как сделал это профессор по математике и удовлетворился простыми ответами. Водород в таблице Менделеева первый элемент, ну, и, слава Богу. Перед Моней замаячила золотая медаль, не меньше, но тут вынужденную паузу взяла Роза-лошадь. Она еще сильнее покраснела и упала в обморок. Её отливали водой минут десять, не меньше. Народ так и сказал.

— Вот стерва, не хочет Моне дать медаль. Обдумывает каверзу.

Так и получилось. Когда Роза пришла в себя, она задала вопрос на партийно-политическую тему. Вот тут Моня не был готов к такому повороту. Он замешкался. Роза была в восторге. Был объявлен перерыв для решения вопроса о выдаче аттестата о среднем образовании для Мони. Народ бурлил и живо обсуждал экзамен. Ни у кого из присутствующих не было среднего образования, да, и на кой черт это было им нужно, на Молдаванке проживал рабочий люд, который мог кормиться, и, не имея такого шикарного образования. Через полчаса комиссия огласила свой вердикт. Выдать аттестат со всеми пятерками, но золотую медаль не давать, так как Моня идейно не подкован. Все поняли, что Роза-лошадь и тут навредила Моне. Поэтому тут же был громко задан вопрос Моне.

— Моничка, а кем ты хочешь быть?

Все впервые сегодня было в Мониной жизни. Впервые он надел штаны, впервые он держал экзамен. Теперь, он впервые всунул руки в карманы своих новых штанов, но все же не задумываясь, ответил.

— Хочу быть учителем арифметики в своей школе.

Слова в своей школе он произнес очень гордо. Все это правильно поняли. Народонаселение Одессы было в полном восторге. Действительно, теперь эта школа была и его. Роза-лошадь повторно упала в обморок, даже с небольшими судорогами. Была вызвана скорая помощь, и когда Розу заносили в карету скорой помощи, она открыла глаза и произнесла.

— Моню учителем арифметики? Только через мой труп.

На что, очень доброжелательные одесситы тут же ответили.

— Значит, Моня скоро таки будет учителем арифметики, перекрестились и трижды плюнули через левое плечо.

Вот тут одесситы ошиблись, у Розы-лошади таки оказалось лошадиное здоровье, через неделю ее выписали из неврологической больницы и она вернулась в свой кабинет. Правда, немного левая щека дёргалась, но доктор обнадежил, в скорости все пройдет, нужен покой и хороший паёк. С пайком у Розы было все в порядке, питалась она хорошо и регулярно, чего нельзя было сказать о беспартийных одесситах, вот покой так и не пришел. Моню осенью приняли в университет на факультет математики и когда Моня и Роза-лошадь встречались утром или вечером в своем дворе, кто-то из глубокого угла двора задавал ехидно вопрос.

— Моничка, а кем ты хочешь быть?

Понятно, что ответ всегда был одним и тем же.

— Учителем арифметики в нашей школе.

Моня мило улыбался, а вот у Розы возобновлялся тик на лице. Она сверкала глазами на Моню и пулей вылетала со двора, или на улицу, или в свою квартиру.

Я вам скажу откровенно. В Одессе на Молдаванке, да и не только на Молдаванке, но и в других районах города мальчишки бегали без штанов долгое время, не как Моня, но до семи лет это точно, хотя, на море можно было себе позволить и до Мониного возраста. Да, девочкам надевали трусики лет в пять, но причина была в обыкновенной гигиене. Розе стали сниться кошмарные сны. Все дети Одессы без штанов, и когда она во сне спрашивала у детей — куда вы дети идете, все дружно отвечали, — мы к Моне на урок арифметики идем.

Бедная Роза посидела на этой почве, за что и получила свое окончательно прозвище Сивка Бурка. За что Розу так невзлюбили одесситы мне трудно сказать, скорее всего, я не все знаю, но факт остается фактом. Прошло три года. Моня пятилетку сдал за эти три года и получил диплом о высшем образовании. Одесситы и тут нашлись, что сказать.

— Моня бы сдал этот курс и за год, но он попутно сдал экзамены за весь университет по физике, химии и еще черт его знает по какой профессии, все и не упомнишь.

Конечно, одесситы преувеличили не много, но физику и химию Моня прошел, так же на отлично, как, и основной предмет, математику. Ему предложили остаться в университете преподавателем, но Моня категорически отказался. Он так и сказал.

— Хочу быть учителем арифметики в своей школе.

Моня взял в руки свой красный диплом и отправился в отдел народного образования. Тут Розу самообладание не подвело. Она взяла волю в свой огромный кулак, три года готовилась к этому разговору. Как только Моня подал заявление на работу в среднюю школу номер четыре учителем арифметики, тут же Роза с улыбкой Иуды ответила.

— Ах, простите, нет, извините Михаил Михайлович, Моня Моньевич, как-то не звучит, но место учителя арифметики в средней школе номер четыре занято. Других вакансий в одесских школах учителя арифметики, пока не предвидится. Придется подождать.

Моня не расстроился. Он мило улыбнулся, человек он был беззлобный и удалился. В отдел народного образования Моня ходил регулярно раз в неделю. Роза думала, что Моня издевается над ней, но у Мони и в голове такого не было, он просто хотел быть учителем арифметики в своей школе.

С бумагой в стране Советов в то время была нехватка, но Моню это не смущало. В свободное время, а свободного времени у него было завались, он начал выписывать свои формулы угольком на свежеокрашенном известью заборе в своем дворе. Забор был длинный и Моня мелким подчерком в течение трех месяцев чего-то там высчитывал. Моня ж ни кому не мешал, тем более что он уже постоянно ходил в штанах. Правда остряки и говорили, что некоторые палисадники он все же подмочил, но его любили и ни кто не ругался.

Кончился пляжный сезон, и фотограф Изя Айзенштей слонялся по своей квартире без дела, как Моня по двору. Изя очень гордился своей профессией. Он так и говорил.

— Эйзенштейн великий кинорежиссёр, а Айзенштейн великий фотограф. Мы запечатлеем время. Мы созидатели культуры.

Изя летом фотографировал заезжих полуголых толстых дам, на фоне Чёрного моря, в другое время на Дерибасовской улице он фотографировал таких же толстых дам, но уже одетых, и с попугаем на плече. Трудно было назвать это искусством, но Изя в это искренне верил, и, слава Богу, кто против. Сегодня Изя глянул в окно и увидел Моню, который чего-то там выписывал на заборе и подбирался к воротам. Вот приходит человеку потрясающая мысль. А почему бы не запечатлеть Моню у забора? Черт его знает, чего он там пишет. Кто бы мог подумать, что Моня станет ученым. Пройдут годы, Моня станет великим, а вот тут и я с фотографией. Пожалуйте, отвалите немного денег, это же уже не фотография, а раритет. Изя погладил себя по полному брюшку, с удовольствием фыркнул от такой идеи и выскочил во двор с фотоаппаратом. Изя запечатлел Моню на фоне забора, расписанного непонятной формулой. Формула была округлена двойным черным кругом и дважды подчеркнута с. В конце формулы стояли три больших восклицательных знака. После того как Изя сфотографировал Моню, Моня с гордостью произнес.

— Я окончил свой труд. Вы Изя видите формулу мироздания. Я рассчитал математическую модель вселенной.

Нормальный человек такое слушать не может. Изя покрутил у своего виска пальцем, но, что бы ни видел Моня, и исчез в своей квартире. Он машинально проявил фотопластинку, а когда переварил то, что сказал Моня, то выбросил фотографию за диван. Ох, как Изя в это время пожалел, что потратился зря на фотографию.

У Розы созрел план, как избавится от Мони. Моня ж нигде не работал. Добрые люди его кормили, и ему было этого достаточно. Моня не курил и тем более не пил водку. Зачем ему деньги? А Дора, мать Мони и не возражала. Успеет, еще наработается. Вот женится и поработает. Дора подыскивала Моне невесту. Ребе предложил несколько вариантов, девицы были хороши, но был один недостаток, приданное мелковато. Дора так и говорила.

— Послушайте ребе, я вас очень уважаю, вы делали обрезание моему Моне и почти ни чего за это не взяли из денег. Только, покушали немного. У моего Мони, это она сказала с большой гордостью, три университетских диплома. Я даже выговорить не могу, по каким наукам, и вы хотите, что бы он взял себе в жены таких обдергаек? Я вас прошу, зачем нам это надо. Его папа в гробу перевернется, если я на такое соглашусь. Нам надо чего-нибудь посерьезней. Вон у доктора Паиса дочка на выданье, правда, она дура, но папаша за нее дает две тысячи и все золотыми червонцами. Такая нам подходит. Не будет ни куда встревать, а готовить я ее научу, было бы из чего готовить.

— Был я уже и у доктора Паиса. Он не хочет неволить дочку. Он таки сказал. Если Ева не против, то, и у меня нет возражений. А Ева, ни в какую. Она прекрасно помнит, как Моня бегал без штанов по улице.

— Послушайте ребе, так что не нравится Еве? Моня бегал по улице как Адам. Там все видно и все в порядке, нормальный размер. Так вы мне скажите, ей, что размер не подходит?

— Дора, теперь и я вас прошу, если хотите, то узнайте у самой Евы, какой ей нужен размер. У меня есть вот эти две хорошие девочки, можете взять сразу двух, тогда и приданого хватит. Если будет надо, то я разрешу Моне взять двух жен. Сделаем для него исключение, ведь у него три диплома.

Этого разговора Роза не слышала. В своем кабинете она взяла чистый лист бумаги и написала в ЧК. В Советской стране все люди должны работать, а вот М. М. Герштейн, такая была фамилия у Мони, категорически нигде не работает. Подпись начальника отдела образования. На следующий день ЧК пришла за Моней. Что такое ЧК все прекрасно знали, сегодня забрали, через день-два и передачу не принимают. Выбыл. Это было ужасное слово: ВЫБЫЛ. Моне повезло. Он в это время находился за сараем, проверял свои исчисления формулы мироздания. Когда чекисты вошли к Доре в квартиру, соседи спрятали Моню у себя. Моню искали по всему двору, он, почти, ни когда не выходил за ворота, но не нашли. Дору по видимому успели предупредить, так что, она была относительна спокойна, хотя и рвала на себе волосы и кричала: — за что? Прошли сутки, и остро стал вопрос, куда девать Моню, понятное дело, в ЧК его отдавать ни кто не хотел, но и держать у себя его было опасно. Был созван совет двора в малом составе. Иван Сысоевич, кладовщик в одесском порту тут и предложил отправить морем Моню, куда подальше иначе Дора узнает, что Моня выбыл из одесской ЧК. Моню заколотили в ящик, и биндюжники отвезли его в порт, там и погрузили его на корабль. Корабль, груженный зерном, ушел в Америку. Больше года о Моне не было ни слуху, ни духу, но однажды матрос с иностранного судна принес Доре письмо от сына.

— Дорогая моя мамаша. Не волнуйтесь, у меня все хорошо. Я тут доплыл до самой Америки. Вот видите, как я оказался прав, что выучил английский язык, а вы говорили, что и идиш мне вполне достаточно знать для нормального еврея. Тут в Америке все малахольные. Я не мог поступить на службу в школу учителем арифметики, а меня сделали профессором университета в Гарварде. Не знаю, как вам прислать больше денег, мне они не нужны. Мне дали пятикомнатную квартиру и кормят по часам четыре раза в день. Из Америки в Советский Союз письма не принимают, так же как и денежные переводы. Когда освободится место учителя арифметики в четвертой школе, постарайтесь это место оставить за мной. Письмо передайте мне через иностранное судно, я его обязательно получу. Любящий Вас, ваш Моня.

В конверте Дора нашла пять сто долларовых купюр. Естественно, Дора пошла к ребе, самый уважаемый человек для неё. Ребе быстро реализовал пятьсот долларов, и остался, очень доволен. Ни Дору, ни себя он не обидел. А вот, что делать с Моней и он не знал. Предложил Доре пока молчать. Молчали оба и Дора и ребе, но вся Молдаванка уже говорила о Моне и об Америке. Все гордились Моней. Каждый знал его лично. Мать писала Моне регулярно, и регулярно сообщала сыну, что место занято. Моня расстраивался и ждал.

Прошло время. В Одессе был организован футбольный мачт между московской и одесской командой. Скорее всего, москвичи приехали отдохнуть на море, и, между прочим, сыграть в футбол, так сказать, себя показать, может и деньжат срубить. Одесситы знали футбол еще с царских времен. Сначала играли пустой консервной банкой, так это ж в каждом дворе было, а когда появился мяч, то перешли на большие площадки. Правил толком ни кто не знал, но знали главное, мяч должен быть забит в ворота соперника, а как это сделать, да какая разница, важен гол и результат. В Москве и Питере еще не подозревали о футболе, когда в Одессе был организован футбольный мачт Пересыпь против Молдаванки. Этот матч не был окончен до конца. При счете два-два, в штрафной Пересыпа был сбит нагло, как утверждают болельщики Молдаванки, их нападающий. Судья нарушения не заметил. Вот тут он сильно пожалел. Жора Лом выскочил на поле и дал шалабан судье. Тот первым потерял сознание. Сколько еще людей потеряло сознание, тут учета не было. Изя-фотограф, запечатлел это на фотографии, жаль, она не сохранилась для потомков. После фильма «Броненосец Потемкин», Изя так и говорил.

— Эйзенштейн придумал свое побоище на Потемкинской лестнице, тогда она еще называлась Приморской, а я запечатлел правду жизни в футболе.

И действительно, даже в разгул 1905 года Одесса не знала такой драки, какая произошла на футбольном поле. Зачинщик драки Жора Лом был посажен в одесскую тюрьму и отбыл срок в три месяца. Тогда он ругался так, что у прохожих уши вянули, но эта тюрьма, при Советской власти, спасла ему жизнь. У Жоры была бумага, как у пострадавшего от царского режима.

Изя-фотограф взял свой аппарат и отправился на футбол. Ни какого удостоверения, что он представитель прессы у него не было, но Изю все знали и пропускали на стадион бесплатно, так он экономил на билетах. На углу Мясоедовской улицы у тети Фроси он купил большой стакан семечек, хотя обычно он покупал два. Но зачем сегодня два, с московскими фраерами одесситы справятся в два счета, тут и к гадалки ходить не надо, такие были рассуждения у Изи. Изя взял кулек с семечками из рук торговки и присвистнул. Такой бумаги он ни когда не видел. Она была как фотографическая, но на много тоньше.

— Тетя Фрося, откуда такая замечательная бумага? Её не жалко вам на кульки?

— Ой, Изя, иди себе с Богом. Чего мне с ней делать, что солить? Тут по иностранному написано. Жилец у меня в университете учится, вот приволок иностранный журнал, я его и пустила в дело. В туалет с такой бумагой не сходишь, только на кульки и годится для тебя дурака.

Выслушав исчерпывающий ответ тети Фроси, Изя опустил кулек в карман и отправился на стадион. Когда вышла команда Москвы на поле, стадион засвистел, да так, что лопались барабанные перепонки. Одесситы вышли под ободряющий гул трибун. Москвичи были в новенькой форме, на ногах у них была, не ведомая доселе для одесситов обувь, называлась бутсы. Короче, профессиональная футбольная команда. Одежда одесской команды сильно уступала столичным футболистам и это сильно сказано. Но, болельщики на это не обращали внимания. Слышалось на трибунах. «СЧАС» мы им накостыляем. Первые два гола в ворота одесситов влетели очень быстро, третий был забит на пятнадцатой минуте. Назревал скандал, скорее всего и с рукоприкладством. Обком партии, видимо, заранее догадался, чем все может кончиться. К стадиону были подтянуты силы конной милиции и батальон НКВД. Изя грыз семечки, да, с такой быстротой, что они кончились к тридцатой минуте мачта. Одесситы встали грудью, и счет оставался три — ноль в пользу Москвы. Изя на полных нервах вынул пустой кулек из кармана, развернул его, но семечек там не оказалось. И тут Изя впялился в лист бумаги. Он был фотограф, и зрительная память у него была фотографической. На обрывке журнала он увидел до боли знакомую формулу. Изя еще не сделал открытие для себя, но он продолжал глазами есть эту формулу. Уже шел перерыв матча, но Изя не обращал на это внимания. Видимо, в перерыве москвичам объяснили, что не стоит гневить Бога, им ведь отдыхать еще на море, а здоровье, оно ж дороже. К концу мачта команды разошлись полным миром. На табло было три — три. Но ни чего этого уже не видел Изя. Он шел к себе домой и напрягал память, где он мог все это видеть. Когда вошел в свой двор, Изя тут же прозрел, так этаж Монина формула. Изя долго рылся в своих вещах, не хорошо обозвал свою жену впервые в жизни, но фотографию нашел. Точно, Монина формула, но почему на обрывке журнала, рядом с этой формулой стоит незнакомый мужик и улыбается, этого Изя ни как понять не мог. Срочно был созван совет двора, уже в расширенном составе. Нашли и толмача, который объяснил, что на фотографии сфотографирован лауреат Нобелевской премии в области математики. Народ не поверил. Тут же была смыта известка со стены двора, где через некоторое время, как на фотографии проявилась Монина формула. Моне писали все двором. Вопрос был один. Почему не Моня? Через полгода был получен ответ.

— Здравствуйте мои дорогие соседи. Что я вам могу сказать? Тут один русский писатель получил Нобелевскую премию. Он так хотел попасть в Россию, но из-за этой премии его не пустили на родину. Так зачем эта премия мне, денег мне и так девать некуда. Я не был уверен в своей формуле и подарил ее своему ученику. Пусть ее доработает. Он и доработал. Сверху написал свою фамилию и имя. Вот в таком виде он передал формулу в Нобелевский комитет. Награда нашла своего героя. Теперь обращаюсь к своей маме. Мамаша, вы узнали, освободилось ли место учителя арифметики в моей четвертой школе? Мне очень хочется в Одессу.

Тут Пантелеймон зачесал себе затылок и произнес.

— Вот Вам и Моня поцык, а Вы говорили.

Дворовой народ зашипел на Пантелеймона, почти разом и сказал.

— Да, какой же он поцык, он настоящий ПАЦАН!!!

Коллективное творчество и кому принадлежит знаменитое слово ПАЦАН, определить невозможно. Одесское слово, вот и все.

Вот так симбиоз русской и еврейской культуры образовал новое слово ПАЦАН.

(Небольшое пояснение. Поц с идиш — это член. Пацан, видимо — маленький член. Это всем понятно. Но убей меня Бог, ни как не могу взять в толк, появившееся новое слово — ПАЦАНКА). — Примечание автора.

16. Химик.

Математик явно не подходил, нужен был химик. Лесик Ручка занялся этим вопросом, голова Михельсона в это время торговала продукцией «Пианинки», хотя, как вы сами понимаете, пианино ни кто не собирался делать, Все были в здравом уме. Химик такой нашелся, добрые люди подсказали. Он жил между Слободкой и Пересыпью в балке под поэтическим названием Известковая улица. Там молдаване, еще со дня основания самой Одессы жгли камень ракушняк и делали известь. Улица пользовалась не доброй славой, в негашёной извести найти останки человека не предоставлялось возможным, а люди иногда пропадали бесследно. Чужим туда дорога была заказана. Говаривали, что там были склады контрабандного товара и туда не рисковали заходить ни полицейские при царском режиме, ни милиционеры при советской власти. Вот туда Лёсик Ручка и отправился. Человек он был знаменит на всю Одессу и на Известковой его прекрасно знали. На задворках Известковой улицы он таки нашел нужного человека. Вышел мужичонка пропитой наружности по имени Петя Шмагайло и по кличке Шухер. В годы своей молодости он был студентом одесского университета на факультете химических наук. Его очень интересовал спирт и спиртосодержащие продукты. Он настолько усовершенствовал процесс получения браги в кротчайшие сроки из почти любых продуктов содержащих сахар, а так же усовершенствовал самогонный аппарат. В итоге нужно было весь курс исключить из университета за академическую неуспеваемость, но убрали самого Шмагайло. И кличку свою он получил в университете. Обычно, когда он гнал самогон на кафедре, то просил, кого из студентов постоять на шухере, а когда появиться профессор срочно маякнуть ему. Теперь к нему обращались только Петя Шухер и лишь в официальных случаях, например, когда выгоняли из университета, то обращались Шмагайло. Учитывая звучную свою фамилию, Петя не возражал, когда его называли Шухер. Это звучало более поэтично. Что было с Петей после изгнания из университета и до прихода Лёсика, это ни кому не интересно. Вы знаете, Петю таки заинтересовало новое дело, он даже пить перестал. Через неделю, может две лак был готов. Голь на выдумку хитра. Лак получился на славу. При добавлении некоторых компонентов лак мог стать светлым и темным, можно было получить множество оттенков, а самое главное, во время душевной тоски его можно было пить без ущерба для здоровья. Как бы сказали сейчас, экологически чистый продукт. Так появилась новая артель под руководством того же Михельсона и Брамса. Шмагайло категорически отказался от руководства, он взял на себя обязанности химика-производителя. И гонорар почти ему не был нужен, так как в его руках постоянно был экологически чистый продукт. Что человеку теперь нужно, только закуска. После конца НЭПа артель Брамс-Михельсон превратилось в государственное предприятие под названием одесский лакокрасочный завод, где долгое время химиком производителем работал Петя Шмагайло, по кличке Шухер. Петя прожил долго и счастливо и ни какая холера его не брала. За ним прийти боялась и сама смерть, Петя мог и ее напоить до потери чувства и лишить ее девственности, как говорили веселые ребята в Одессе.

Первую скрипку «Пианинки» купил цыганский табор. Нет, это был не Страдивари. Такую скрипку не взяли бы и в одесский оперный театр, даже, если бы у них пропали все скрипки, но на просторах одесских степей и Бессарабии инструмент звучал довольно неплохо. Как сказал Михельсон, нужно уметь играть, а не пиликать, как в театре. После НЭПа государство прибрало к рукам и «Пианинку». Брамс продолжал работать простым мастером на своей фабрике, а вот старого Михельсона хватил удар от такой потери. Его хоронили, перейдя Люстдорфскую дорогу. О Михельсоне еще вспоминали, потому что без него продать ни один инструмент было невозможно, тут был нужен талант Михельсона. «Пианинку прикрыли. Так начали обрабатывать дерево и Пианинка снова начала гореть. Потом наладили производство фанеры, но и там начались проклятия Ставриди. Далее, производили полированную плиту из опилок. Пожары продолжались. В самом конце советской власти «Пианинку» окончательно закрыли, вместе с этим прекратились и пожары, не чему было гореть. Не многие одесситы сейчас помнят, где находилась знаменитая «Пианинка» на Бугаёвке.

17. Рождение Иды.

Ида родилась как-то буднично, но в праздник. Пролетарии готовились к встрече третьей годовщины Великой Октябрьской Социалистической Революции и покинули школу рабочей молодежи за полночь, что бы утром, с новыми силами пройтись до Куликова поля с транспарантами и лозунгами «Даешь всемирную революцию». Белле пришлось мыть полы ночью. Тут её и прихватило. Хорошо, что пару работяг еще дорисовывали транспаранты, а то бы пришлось рожать в школе. Ребята здоровые, благо и нести Беллу было близко. Родила она быстро, пока пришел доктор Паис, ребенка уже запеленали. Нельзя сказать, что двор принял революцию плохо. Все же это была власть рабочих, и обещали светлое будущее. Но, как-то было холодно, голодно и неуютно. Одесса раньше такого не знала. На «Привозе» всегда продавалась еда, на «Староконном» рынке всегда продавались дрова и уголь, а тут, как Мамай прошелся. Ни дров, ни хлеба. Да, море спасало, когда тепло на улице. Хоть и без хлеба, но камбала, скумбрия, глосс и на худой конец бычки были, но что делать зимой, вопрос был философский, даже для деда Бурмаки. Жрать-то чего надо, говаривал он. Ребенок родился не крупный, с чернявыми волосиками на головке, но очень красивый. Как кукла пупс, добавила Валька Пилихатая. Зиму пережили. Натан уже работал на инструментальном заводе и чуть не погорел от своего рвения. На завод пароходом прибыл мудреный станок из Германии, а немецкий инженер приехал поездом в Москву и где-то затерялся на просторах великой страны. Понятно, красный директор языков не знал и инженерного образования у него, естественно не было, не буржуй. Самым одаренным по части языков был сторож Максимыч, он был на немецком фронте, потом полгода был в плену, там и выучился малость. Его знаний хватило, что бы прочесть «Не кантовать»! Станок освободили от упаковки, посмотрели на него, провели митинг в пользу немецкого пролетариата и разошлись. Натан взял инструкцию, ничего мудреного не оказалось. К ночи он очистил станок от смазки и к утру выдал первую деталь. Появился директор, он почесал себе затылок и тут же вызвал двух здоровых верзил из ЧК. Натана забрали. Чего там делали с Натаном, и чего он там говорил, ни кто не знает, но через неделю Натана к себе обратно затребовал директор завода. Немецкий инженер так и не появился, а кому-то всё же надо работать на этом станке, так как его уже успели сломать, а стреляться директор не захотел. На этом неприятности Натана не окончились, хоть его и выпустили из ЧК. На немецком станке он выдавал четыреста процентов плана, в то время как другие токаря и до ста не доходили. Тут могли и изувечить, план-то пересмотрят. Натан все понял сам, когда на него в обеденный перерыв глянули работяги. Сто шесть процентов удовлетворило всех. За это Натан выставил пять бутылок водки, под предлогом рождения дочери. Белла вернулась в свою школу, мыть полы, предварительно отдав, Иду, как и Борю на попечение Настюхи, жены Рыжего Грека. Настюха и не возражала, детей своих у нее не было. Ничего особенного не происходило. Люди работали и строили социализм, а их дети росли, что бы стать строителями коммунизма.

Наконец техника пришла и в трамвайное депо, и Жора Лом мог остаться без работы. Но Жоре повезло. Директором депо стал бывший красный командир Коля Цирулин, который женился на Женьке Бздун и перебрался жить к ней на Михайловскую улицу. Жоре была предложена шикарная должность вагоновожатого. Вы знаете, Жора таки согласился, но с условием, что его поставят на четвертый маршрут, который проходит рядом с его домом. Обучать Жору не было нужды, трамвай он знал от а до я. Первый рейс трамвая номер четыре долго помнила вся Одесса. В него попыталась набиться не только вся Михайловская улица, но и вся Молдаванка. Жора сам выкрасил трамвай в ярко красный цвет, окантовав его ядовито желтым цветом. Его вагон был виден за километр. Лихачил Жора, благо автомобильного транспорта было не много, а гужевой уступал дорогу еще за квартал от трамвая. В конце концов, Жора стал передовиком производства, он ездил без кондуктора. Первый трамвай самообслуживания в СССР появился в Одессе. А все произошло совершенно случайно. Вечером, кстати, после получки рабочий люд ехал на трамвае к себе домой. На Тираспольской площади в трамвай села знакомая личность, вор карманник по клички Гусёк, так его прозвали из-за длинной тонкой шеи. Жора наблюдал за ним в зеркало заднего вида. Когда Гусёк срезал у почтенной дамы кошелек, Жора остановил трамвай, но двери не открыл. Гусёк вылетел из открытого окна, даже не взмахнув крыльями, а кошелек вернулся к даме. Жора не был вором, но он был уважаемый человек, во всяком случае, на Молдаванке уж точно. Идея пришла сама собой. Ночью Жора соорудил кассу самообслуживания.

— Кидай монетку в щель кассы и отрывай себе билет, так он объяснил утром пассажирам.

Потом добавил.

— Увижу, что кто так оторвет билет не заплатив, оторву тому палец.

Это подействовало сразу. Жора стал ездить без кондуктора. Тут стал вопрос о зарплате. С Колей Цирулиным он долго спорил, но согласились баш на баш. Половина зарплаты кондуктора Жоре, другая половина в доход государства. Жорина фотография появилась на доске почета, потом его приняли в члены ВКП (б). С этого дня в трамвае, которым управлял Жора, можно было ездить, не опасаясь за свой кошелек, чего нельзя было сказать о других маршрутах.

Пока Ида росла, её мама попутно с мытьем пола, окончила школу рабочей молодежи, тут нет ни чего странного, так как образование у Беллы было лучше, чем у ее учителей и поступила в педагогическое училище, продолжая мыть полы, все в той же школе. Жизнь налаживалась. Появились дрова на «Староконном» рынке, мясо на «Привозе». Правда, цены кусались, но жить было можно. В магазине было дешевле, но как всегда, пусто.

На восьмую годовщину Великой Октябрьской Социалистической революции Жора Лом и Рыжий Грек пошли на демонстрацию, прихватив с собой Полугрека и Иду. Естественно с ними был и оркестр под управлением Брамса. Шли весело и задорно. Марсельеза, исполненная оркестром Брамса, звучала убедительно. Ида сидела на плечах у Брамса и что-то напевала. Вот тут Брамс и понял, Ида талант. Натан шел несколько сзади со своим инструментальным заводом. Брамс подозвал его жестом.

— Послушай Натан. Ида талант, это я тебе говорю Брамс. Брамс знает толк в музыке. На счет голоса не уверен, а вот на счет слуха, это не девочка, это камертон. По ней можно настраивать струнный оркестр одесской филармонии, да, что там филармонии, бери выше, оркестр одесского оперного театра.

Через несколько дней Иду привели в музыкальную школу. Старый еврей музыкант глянул на Иду и тут же сказал.

— Пусть растет.

Но после того как за спиной родителей увидел Жору Лома с Брамсом тут же предложил прослушать девочку. Потом произнес и итого.

— За фортепиано мы ее пока не посадим, а вот скрЫпачку дадим.

Настюха исправно три раза в неделю стала водить Иду в музыкальную школу. Старому учителю нравилось обучать Иду. Та схватывала всё на лету. Через три недели учитель сказал родителям Иды, что пора девочке купить скрипку, пусть дома упражняется. Натан взял пять рублей из семейной кассы и купил в магазине скрипку. Концерт для двора решили отложить до утра, тем более что завтра воскресенье. Ида проснулась рано, ей так не терпелось попробовать свой инструмент в деле. Родители еще спали. Она взяла скрипку и вышла на веранду. Было довольно таки прохладно, на дворе ноябрь, но это не испугало Иду. В одной ночной рубашке она взобралась на табурет. Светало. Задребезжал рассвет. Ида взяла первую ноту. Что вам сказать. Метровой толщины стены из камня ракушечника, которые сложили неизвестные мастера сто лет назад, возводя это здание, начали вибрировать в такт, струне скрипки. Первым во двор выскочил дед Бурмака, в чем мать родила, то есть в майке и трусах. Он подумал, что случилось легкое землетрясение. Потом появилось еще с десяток голов в окнах. Ида взяла вторую ноту, вот тут завибрировали у всех перепонки в ушах. Третью ноту Ида взять не успела. Натан выскочил на веранду и взял Иду на руки. Весь двор вышел из своих квартир. Мстительная Дуська Мацепудра первой начала.

— Натан забери эту брамсову скрипку у Иды и сожги её в печке, иначе наш дом рассыплется к чертовой матери.

Тут в дело вмешался дед Бурмака, который в это время ковырялся двумя указательными пальцами в своих ушах. То ли он пытался проделать отверстие в своих барабанных перепонках, то ли пытался остановить их резонанс.

— Ша Дуська, не шуми и так в ушах звенит. Конечно, у этой скрипки звук подлючий, но с чего ты взяла, что эта скрипка брамсовой работы. Брамс такую гадость сделать не мог. Вон Лёсик Ручка вылез из своей конуры. А ну, кажи обществу, ваша работа?

— Мы такого паскудства делать не умеем. У нас «Пианинку» отобрали. Это их фанерная совдеповская работа. Я отсюда вижу березовая фанера. Но ноту рэ Ида взяла классно, Бах на два уха слышать стал. Чего раскричались на ребенка, Натан, что миллионер, он Страдивари купить не может. Ида ми возьмет, и все тараканы в нашем дворе подохнут. Лечебная скрипка.

Дуся Мацепудра не унималась.

— Лёсик, так мы ж не тараканы, а издохнем вместе с ними, не дождавшись коммунизма.

С этим были согласны все. Всем хотелось пожить при коммунизме, особенно деду Бурмаке. Кушай от пуза, и работать не надо, тем более, участковый милиционер достал его совсем, отправляя на работу. Дед Бурмака строго подметил.

— Вот сволота, сам не работает, и другому жить не дает. Еще гад грозился отправить на сто первый километр. И шо я ему сделал, что в борщ насрал?

Но сейчас он высказал другую мысль.

— Надо Брамса попросить, пусть Иде сам скрипку сострогает.

Брамс был лёгок на помине. Видать и его перепонки с резонировали.

— Шо за собрание? Октябрьские праздники уже прошли, а до первого мая еще далеко.

Дед Бурмака, как обычно всю инициативу взял на себя.

— Во, и Брамс появился. Послушай сюда. Натан Иде купил берёзовое бревно, вместо скрипки. Вон Лёсик подтвердить может. Бах прозрел на правое ухо. Ты уж постарайся чуток и сделай Иде скрипку.

Брамс почесал себе нос.

— Артель на «Пианинке» Брамс-Михельсон закрыта навсегда. Ида талант и ей нужен инструмент другого уровня, я тут пас.

Натан отнес Иду в квартиру и вышел во двор.

— Есть скрипка у старьёвщика Миллера. Он говорит, что работа итальянского мастера девятнадцатого века. Врет, наверное. Но я видел эту скрипку у него, красивая. На таких играют в театрах. Хочет за нее пятьсот рублей. У меня нет таких денег.

Пауза была не долгой. Дуська хотела загладить свою вину.

— Ну, так скинемся всем миром. Что мы не русские?

И тут же спохватилась.

— Я имею в виду, соседи все-таки. Пусть Ида играет и нас всех радует. Мы же темные. Кроме брамсова оркестра и не слышали ни чего в своей жизни. Я десять рублей дам.

Дед Бурмака принес свою кепку, положив туда свой рубль. Кепка пошла по кругу. Собрали восемьдесят пять рублей и сорок копеек. Всё-таки жили бедно. Кто рубль дал, кто два, а кто и гривенник положил. Тут было все честно и без обид. В это время во двор вошел Салык.

18. Салык.

Одной из самых главных достопримечательностей двора номер тридцать два, что по Михайловской улице, так это был Салык. Скорее всего, он был достопримечательностью не только Михайловской улицы, Молдаванки или самой Одессы, он был достопримечательностью царской России и молодой Советской республики. Он не был академиком, или летчиком-мотоциклистом Уточкиным, которого знала вся страна, Салык был знаменитым вором. Сегодня бы сказали, вор в законе. Но, тогда этого понятия не было. Воры в законе появились чуть позже при СССР. И Салык стал таковым чуть позже. Когда ему стукнуло восемнадцать, его уже уважала вся Одесса. Родом он был из бедной рабочей семьи. Родители его снимали маленькую квартирку в глубине двора, там, где сараи, туалет и помойка. В школе он долго не проучился, пришлось помогать родителям, родня-то большая. Все кушать просят, а он старший ребенок у родителей. Пошел работать на завод, но очень скоро понял, там денег не заработаешь, как жил впроголодь, так ничего и не поменялось. Мальчишкой он был смышленым и сразу уразумел, что к чему, тем более что жил он на Молдаванке. Выбор был не большой, либо в рабочие, либо воровать. Мелочь по карманам тырить его совершенно не прельщала, да и у кого, у таких же бедных, как и его семья, а если поймают, то побьют сильно, тут нужен был другой ход. Вот окажись он в другой обстановке, может и получился из него учёный или музыкант, на худой конец, человеком руководят обстоятельства. Да, да, именно обстоятельства. И я могу это легко доказать. Вот скажет, девушка говорит.

— Я никогда и ни при каких условиях не выйду замуж за этого человека, лучше утоплюсь.

Обстоятельства решат за неё её же судьбу. Что-то произошло в жизни, оказалась она с этим человеком на необитаемом острове, это так, к примеру, что бы проще было понять. Сначала девушка будет сторониться его, но рано или поздно они начнут хозяйствовать на этом острове вдвоем. Природа возьмет свое, и она родит ему ребенка. Будут жить счастливо, в условия выживания ругаться некогда. И когда он умрет, а умрём мы все когда-нибудь, человек смертен, эта девушка, теперь уже женщина будет рыдать на его могиле, а детям будет рассказывать, какой он был прекрасный человек.

Вы и сейчас можете мне возразить. Выбор всегда есть, и я соглашусь с вами. Выбор всегда есть, все зависит от обстоятельств.

Вот обстоятельства решили судьбу Салыка. Оказалось, он очень любил читать, у него была прекрасная память, несмотря на раннее употребление оковитой, к этому набору прилагался и абсолютный слух. Он не стал настройщиком музыкальных инструментов, он великолепно открывал замки, сейфовый или дверной, значения не имело. Ни кто его не учил этому ремеслу, ко всему этому он пришел своим умом. Начало карьеры не очень интересно, так небольшие кражонки в зажиточном центре Одессы, вот в дальнейшем его кражи обсуждала вся Одесса и окрестности Ростова-на Дону, Москвы и Питера, хотя ни кто и не мог доказать, что это он сделал, ну, а кто же еще, если не Салык. Начитавшись, Канон Дойла, где Холмс находит спрятанную фотографию, Салык провел ту же идею в жизнь, фотография мадам Пинаки ему не была нужна, а вот где у неё находятся ценности, доставшиеся ей по наследству от покойного мужа, он узнал быстро. В кинотеатре пропала бабина с пленкой, где Вера Холодная играла страстную женщину. Такая пленка ж ни кому не нужна, киноаппаратов ни у кого дома не было, и продать ее было не кому. А, вот Салыку она была очень нужна. В квартире мадам Пинаки он был неоднократно, когда та ходила на «Привоз» за мясом или овощами, а денег найти ни как не мог. Всю квартиру простучал и обнюхал как легавая собака, нет ценностей и все, а они должны быть и не малые. Вдова роскошно жила.

Если целлулоидную кинопленку поджечь, она прекрасно горит, а если её слегка притушить и не дать доступа воздуха, пленка начинает так дымить, как будто горит пароход на одесском рейде, в трюмах которого тысяча тонн хлопка.

В воскресный день, рано утром, когда мадам Пинаки отправилась на Привоз, Салык пошел на дело. С собой он захватил Маньку Соплю, да, да, именно Маньку Соплю, которая позже выйдет замуж за сына деда Бурмаки. Манька была маленькая и тощая как глиста. Зайдя, к жертве домой, он засунул Маньку в узкую щель между роскошным диваном и не менее роскошным шкафом мадам Пинаки и приказал сидеть тихо и глядеть в оба глаза. Как только вдова выскочит на улицу, Маньке было приказано покинуть помещение. В другие подробности дела он Маньку не посвящал. Мадам Пинаки пришла домой быстро, в прекрасном настроении и отправилась готовить гуся по-царски. Сегодня вечером ее должен был посетить красивый молодой человек, из хорошей семьи. Мадам Пинаки имела на него виды, ей очень хотелось выйти за него замуж, раз из порядочной семьи. Салык не собирался палить квартиру Мадам Пинаки. Он обернул пленку в десяток слоёв промасленной бумаги, и у него получилась великолепная дымовая шашка. Эту дымучку он закинул в окно соседки и естественно, начал орать во все горло — Пожар, пожар. Все произошло в точности как у Канон Дойла. Мадам Пинаки вбежала в свою спаленку, открыла потайной шкафчик, достала чего-то там завернутое в тряпицу и сунула свой клад за бюстгальтер. Грудь у мадам Пинаки была роскошной в два херсонских арбуза, туда было, что положить, это больше чем рюкзак альпиниста, если кто видел, нет, не грудь мадам Пинаки, а альпиниста в полном снаряжении. Через секунду она уже с соседями лицезрела, как валит дым из квартиры мадам Селезневой. Приехали пожарники, утопили всю квартиру и уехали. К этому времени, Манька Сопля уже доложила Салыку, чего видела. Салык дал ей серебряный рубль, деньги не малые на то время. Говорить Сопле, что бы она молчало, это было излишним. Любого подростка на Молдаванке можно было разорвать на части, он бы все одно ни чего не сказал. Открой только он рот и твоя жизнь на Молдаванке кончена, нет, нет, ни кого не убьют, человек, попросту останется в полном одиночестве. А, как известно, человек стадное животное, ему нужно общение. Через несколько дней мадам Пинаки стала рядовой одесской женщиной, хотя впоследствии и вышла хорошо замуж, но не благодаря золоту, а своей роскошной груди. Молодой человек, из хорошей семьи, быстро сбежал. Она вышла замуж за старика Меломуда. Меломуд, это обыкновенная фамилия, а не кличка. Вскоре Меломуд умер от инфаркта и это естественно, кто же мог долго держаться за такую грудь, какая была у мадам, теперь уже Меламуд. Недолго мадам Меломуд ходила богатой вдовой. Нет, Салык больше не заходил в ее новую квартиру. Пришла Советская власть и все забрала молча и без пожара. Второй раз свой трюк Салык повторил уже при НЭПе, к этому времени у него уже была организованная группа, в простонародье — шайка. Артель имени Парижской коммуны, которой управлял бывший купец с ёмкой фамилией Разарёнов. По бумагам та артель торговала шорной продукцией. Сёдла, сбруи и прочая конская утварь, тут оборот был не велик. Чего возьмешь с молдавана или цыгана. Больших конюшен уже ни кто не держал, так, одна две лошадки у извозчика. Налоги они тут платили исправно, все по белой кассе проходило, а вот вне налоговая торговля балыками, осетриной, икрой и прочими деликатесами проходила незаметной для властей. Артель не брезговала торговать крадеными вещами, мануфактурой, контрабандными сигаретами, бывало и камешками. Вне налоговый оборот артели был миллионным, в золотом эквиваленте, ибо лучшие ресторации Киева, Москвы, Питера и даже Жмеринки отоваривались у Разоренова. В воскресный вечер, когда подсчитывались выручка, председатель артели Разорёнов, как обычно отправился в трактир попить чайку с мадерой, а его помощник Петр Ильич Костюк в наглухо закрытом помещении остался подсчитывать барыши за неделю. Разоренов полностью доверял своему помощнику, он был у него приказчиком при царе, а сегодня и проверенным компаньоном. Костюк и более суммы держал в руках, когда хозяина рядом не было. Рядом загорелся магазин, когда приказчик услышал эту новость, он не выскочил на улицу. Деловито положил всю выручку в сейф, закрыл его и дернул за ручку, так на всякий случай. Естественно сейф не открылся, лишь после этого Костюк вышел во двор. Во дворе уже стояла пожарная конка со всей командой, единственный гидрант находился как раз во дворе артели имени Парижской коммуны. Пожарные были вызваны на пожар еще до начала пожара, друзьями Салыка. Салык рассчитал все верно и пожарных и гидрант. Конечно, можно было просто убить купца и приказчика, но Салык был ярым противником смертей и разбоя. В душе он верил в Бога и человеческую душу, это способ заработка его не интересовал. Лишь однажды Салык издал приказ об убийстве. Один человек за деньги сдал его несколько ребят милиции. Такого человека он считал без души. Костюк отвлекся всего на пару секунд, указав пожарным, где находится гидрант, но этого было достаточно, что бы Салык проник в закрома, открыл сейф, закрыл его и спокойно незамеченным вышел на улицу. Пожар потушили быстро, как ни странно пожарные прибыли на пожар моментально, чего не замечали за ними со дня основания Одессы. Дом или улица уже давно сгорела, только тогда и появлялись пожарные. Все так и говорили. Чудеса, да и только. К этому времени явился и сам глава фирмы. Они пришли к сейфу и открыли его. Сейф был пуст, что привело главу фирмы в полную ярость. Такой сейф можно только взорвать кричал Розаренов. Костюк стоял на коленях и клялся, что денег не брал. Как оказался нож в руках Розарёнова, он и сам не мог сказать это в милиции, но нож оказался в его руках и он убил Костюка. Суд был быстрый и глава артели имени Парижской коммуны отправился в Сибирь лес валить, а на скромной могиле Костюка, которого похоронили, не переходя Люстдорфской дороги, появился мраморный, дорогой крест. Крест ему поставил Салык, его немного грызла совесть, все же, хоть и в малой степени, но он был причастен к смерти приказчика. Ребята еще много раз просили повторить фокус с пожаром, на что Салык ответил афоризмом, который и по сей день гуляет по просторам нашей бывшей Родины.

— Повторенная шутка — глупость. Произнесенная шутка, в третий раз — признак тупости. Хватит и с этого. На свете есть много способов отобрать у фраера его деньги, не прибегая к грубой физической силе.

Лишь однажды Салык не смог открыть сейф в своей жизни, это сейф часовщика Миши Золотницкого. Спор проходил в открытом порядке. Миша на спор попросил Салыка открыть его сейф. Много «медвежатников» пытались открыть сейф Золотницкого в его отсутствие, конечно и уходили с пустыми руками. Салык знал за этот сейф и у него была мечта открыть его, о чем и догадывался Миша Золотницкий. Он сам ему предложил сделать это.

— Откроешь, все содержимое твое и я тебе подарю швейцарские часы, моего производства. Швейцарская фирма даёт гарантию тридцать лет, мои часы гарантированно проходят тридцать пять лет без единого ремонта. И это было чистейшей правдой. За тридцать пять лет Мишины часы не сломались ни разу, а разница во времени составила меньше минуты вперед. Салык взялся за это дело и был побежден. Этот сейф открыть не смог бы и сам Господь Бог. Лет десять назад Мишу пытались обокрасть заезжие гастролёры, но их спугнул сам хозяин. После этого Миша попросил распилить сейф пополам. Крупповский сейф пилили месяц вручную, болгарки тогда не существовало, затратив при этом, больше тысячи полотен для резки металла, такого качества был сейф. Заднюю половину выбросили за ненадобностью, а вот там где была дверка, наглухо заварили саму дверь. Сейф залили бетоном, что бы всего этого не было видно и сейф не могли бы вынести. В каморке Миши стояла глыба бетона. Об этом так бы ни кто и не узнал, все это выяснилось только при румынах. Сам же Миша свои деньги хранил в той же каморке у всех на виду. При таком сейфе, копаться в старых вещах не имело смысла. Миша был хороший психолог, и он это сам прекрасно понимал.

Вы знаете, что в Одессе при наличии серьёзного вора в их дворе перестают закрывать свои квартиры? Это действительно так. Двери квартир на Михайловской улице в доме номер тридцать два ни кто, ни когда не закрывал, а если и закрывали, то это от сквозняка. Ключ от квартиры лежал под ковриком у двери. Закрывать дверь не имеет смысла по двум причинам. Во-первых, и это не главное, от вора нет запора. Во-вторых, что является самым главным, ни один уважающий себя вор не будет воровать в своем дворе. Кодекс чести в этом случае соблюдался как закон. Мало того, ни один другой вор не позволит себе красть там, где живет вор, это наказуемо и имеет серьезные последствия вплоть до «пера» в бок. У Салыка было два хобби. Первое, это чтение, между обдумыванием, как и чего, украсть, он читал взахлеб. Сначала чтение его было без системы, но со временем он стал систематизировать свои знания. Читал он и научную литературу, правда, только однобоко, все, что касалось сейфов и замков. Новинки он не пропускал. При коммунистах профессор не мог позволить себе достать иностранный научный журнал и в подлиннике прочесть его, а вот Салыку привозили журналы, естественно про системы сигнализации и сейфы. Была и личный переводчик, кудрявая девушка с кафедры иностранных языков мореходного училища. Сначала она переводила литературу за деньги, но потом по уши влюбилась в Салыка и стала делать это совершенно бесплатно, и любить и переводить, часто навещая Салыка в его собственном доме, после чего девушка стала великолепно одеваться. Родители Салыка от непосильного труда умерли, сестер он отправил к родственникам, хотя и любил их сильно. С сестрами он был незащищён, милиция к тому времени могла сделать много неприятностей девушкам, что бы расколоть самого Салыка. К дому он пристроил красивую и прочную деревянную пристройку. Старые сараи снес и построил новые, поставив их рядом с помойкой, так как помойку и туалет перенес в другой угол двора, ближе к Мацепудре, но та не возмущалась. Не по тому, что боялась Салыка, к помойке он добавил водопровод. Это был первый водопровод на Михайловской улице. Мацепудра только открыла дверь, а кран рядом. У нее водопровод почти был дома. Присоединив шланг к крану, она спокойно могла гнать самогон круглый год, не дожидаясь зимы. Змеевик ее огромного аппарата омывала холодная проточная вода. Валька Пилихатая устроилась работать на одесский сахарный завод. Охрана там была страшной и с револьверами. Голь на выдумку сильна. Учитывая необъятный зад Пилихатой, ей сшили на заказ трусы с двойным или тройным дном. В эти трусы с легкостью входил мешок сахара. Охрана за задницу работниц не щупала, а на глаз определить с мешком или без мешка по Вальке определить было невозможно. Предприятие долгие годы работало, было произведено не одна тысяча декалитров вкуснейшего первача, только с уходом Пилихатой на пенсию и смертью Мацепудры предприятие было закрыто, но это уже было в шестидесятые года двадцатого столетия.

Вторая страсть Салыка были голуби. Была построена на крыше пристройки большая голубятня. Моряки контрабандой привозили Салыку голубят со всего мира. Таких голубей, как у Салыка не было ни у кого в Одессе, пожалуй, и в Советском Союзе. Однажды кто-то из голубятников перехватил голубку у Салыка привезенную из Италии. Его быстро нашли и привели на расправу Салыку. Ни одного волоса не упало с этого голубятника. Закон голубятников гласил, кто переманил, тот и владеет голубкой. Вот, если ты он залез в голубятню и выкрал голубку, его бы как минимум кастрировали, за максимум говорить не будем. А так голубятник вернулся к себе домой живым и здоровым, еще и с голубкой в руках. За время редких отсидок Салыка, так, по мелочам, что бы навести порядок в зоне, за голубями было кому присмотреть. Михайловский двор, не выдал бы Салыка ни за какие деньги, и это естественно. Салык, в свою очередь при дворовых праздниках прекрасно кормил весь двор. Много раз милиция расспрашивала у соседей разную информацию о Салыке. Ничего плохого в ответ.

— Самый порядочный человек в мире.

Салык узнал причину общего сбора двора. Нет, он не пошел грабить немца Миллеа, он сделал проше, достал сто пятьдесят рублей и положил их в кепку деда Бурмаки. Четырнадцать рублей и шестьдесят копеек, до ровного счета доложил Жора Лом и Брамс.

— Итого двести пятьдесят рублей, после длительного подсчета подытожил дед Бурмака. Мало. Миллер, немецкая сволочь, не согласится.

Жора Лом взял кепку у деда Бурмаки и деньги высыпал в свою огромную ладонь.

— Ша ребята. Я с Брамсом уговорю Миллера отдать за двести пятьдесят рублей скрипку. Заодно и Брамс заценит скрипку, вдруг фуфло. Миллер возле «Нового базара» живет? Найдем, мы же не в Турцию пойдем.

Жора с Брамсом отправились к немцу Миллеру.

19. Миллер.

Старьёвщик Миллер жил на Торговой улице, возле «Нового» базара. Старьёвщиком, наверно, так бы его сегодня не называли, сегодня это называется секонд-хенд, вторые руки. У модниц, которые находились в стеснительном положении, он скупал великолепные бальные платья, и просто платья. У молодых людей, которые прожигали жизнь, а таковых в Одессе было не мало, он скупал костюмы, трости с красивыми костяными набалдашниками, серебряные портсигары и всякую другую чепуху. Естественно, платил он за эти вещи копейки, наживаясь, когда на горе, а когда и на дурости других. Всё это добро проходило чистку и ремонт и выставлялось на продажу. Миллер не кричал во дворах, скупаю старИ вещи, но на то время он был-таки старьёвщик, и ни куда от этого не денешься. Правда, он не всегда был таковым, а был уважаемым человеком, служил в ведомстве градоначальника. А произошла с ним вот такая метаморфоза.

Сын уважаемых в Одессе немцев. Его предки, во время царствования Екатерины Великой переселились в эти благодатные места и образовали множество немецких колоний-поселений. Самыми большими были Люстдорф и Аккерман. Так вот, его предки были из Люстдорфа. Это были рыбаки, землепашцы и скотоводы. Одесса росла и развивалась, а её жителям надо было чего кушать и хорошо кушать. Дед Миллера дал хорошее образование его отцу и тот служил учителем в гимназии, что на Александровском проспекте. Там учились дети знатных родителей. В свою очередь и отец дал сыну хорошее образование, но Миллер не пошел по стопам отца, а нанялся на работу в канцелярию градоначальника. В сыне и проснулась та немецкая крестьянская жилка, он с детства мечтал обзавестись хорошим виноградником под Аккерманом, с усадьбой и прочими благами. Одесские вина пользовались успехом не только на просторах России, их с удовольствием употребляли во Франции, Германии и в других западноевропейских государствах. Шабские Рислинги, Ркацители и Шардене не каждый дегустатор мог отличить от французских вин, Коблевский Вермут был на много лучше любого Мартини. Обладатель хорошего виноградника был совсем не бедным человеком, и не только в Одессе. Мечта, мечтой, но как её осуществить, это тебе не «Пиковая дама», тут тройка, семерка, туз не подходят, хотя немец и в Африке немец, тут нужен многолетний труд. Вот Миллер и закусил удила, каждая заработанная копейка в банк. Этому правилу он не изменял двадцать лет, снискав к себе безупречную репутацию канцелярского работника. Продвижение по службе было долгим, но заслуженным. К сорока годам он был столоначальником. В круг его обязанностей входила переписка с Санкт-Петербургом, Москвой и прочими городами. Он составлял отчеты не только для градоначальника, но и для генерал-губернатора Новороссийского края. При нем работал старичок Евсеич. Когда Миллер поступил на работу, Евсеич был старый и хворый, через двадцать лет ни чего не изменилось, Евсеич был таким же старым и таким же хворым. Даже в жаркое одесское лето тот вечно кутался в пуховой платок. У Евсеича была очень серьёзная должность, он ведал гербовыми чистыми бланками и печатями. Так же в его обязанности входило разбираться во всех печатях и подписях больших сановников Петербурга, что бы ни одна «липовая» бумага не легла на стол губернатора или градоначальника. В этом он был дока. Царёву подпись он мог отличить от миллиона похожих, тут не была нужна и царская сургучная печать. Евсеича приглашали в суды различных инстанций, для определения поддельного векселя или подписи. Тут у него был нюх как у легавой собаки. Ни разу не ошибся Евсеич. Менялись управляющие, столоначальники, градоначальники и губернаторы, Евсеич был на своем месте и пережил всех, не смотря на худость здоровья. В последнее время, все же и он сдавать начал. На подписи смотрел сквозь пальцы. За его многолетнюю службу ни разу не пришел поддельный приказ или письмо. И, по большому счету, кому это было нужно, знать, как обстоят поставки зерна или большого рогатого скота. Ни кто же не просил денег. Царь интересовался Одессой довольно редко, а Одесса царем, ну, разве на именины дома Романовых.

Миллер не брал взяток, или скажем так, почти не брал взяток. По молодости лет ему их ни кто не давал, а крупные финансовые дела сегодня проходили мимо него, все шло к градоначальнику на подпись прямо в кабинет на стол, а деньги в стол. Миллер иногда занимался мелкими спекуляциями, так как знал, что будут закупать городские власти, в общем-то, ерунда и к сорока годам скопил в одесском коммерческом банке, что на Ришельевской, что-то около сорока двух тысяч рублей с копейками. Этих денег хватило, что бы купить участок земли под Аккерманом и заложить молодой виноградник. Но. Молодая лоза может вымерзнуть, если зима будет неблагоприятной, может и град побить, что не редкость для Бессарабии и одесских степей. А главное, не было усадьбы, в которую он мог привести молоденькую фрау, которую он присмотрел для себя в Люстдорфе. Он попросил год-полтора у отца невесты, что бы уладить все дела и получил положительный ответ. Деда Миллера уважали колонисты, да и внук был не менее уважаемый человек. Столько лет работал у градоначальника и ни одного замечания по службе.

В последнее время Миллер часто, сидя у себя на веранде, умножал и делил цифры. За год-полтора ни как не удавалось скопить нужный капитал, к тому же появился и виноградник на продажу. Старый немец решил вернуться на родину, он хотел умереть на земле предков, рядом с Рейном. Он не торопил Мюллера, так как решил еще пожить немного на этом свете, но и ни рубля не уступал.

— Семьдесят тысяч рублей и ни копейки меньше, это почти даром и делаю я это из огромного уважения к вашему дедушке, год я подожду, так говорил старый немец.

Мюллер рассуждал так.

— Сорок тысяч у меня есть, не считая тех пяти тысяч золотом, которые отложены на самый крайний случай жизни.

Немец, есть немец, молодая фрау не может повлиять на черный день.

— Десять тысяч я могу взять в банке, ну, пятнадцать, больше эти сволочи не дадут. Где взять остальные пятнадцать? Это вопрос. Виноградник уйдет, а когда дождусь следующего, один Бог знает.

С недавнего времени Миллер стал часто натыкаться на газету «Биржевые ведомости», главным заголовком которой был постоянный рост котировок «Новой пароходной компании». Котировки росли как на дрожжах. Один, два, четыре процента в неделю. И это было чистейшей правдой. Америка росла и развивалась. Она требовала все больше зерна из России, огромное количество людей, покидали насиженные места и отправлялись жить в Америку. Все это требовало большого количества грузовых и пассажирских судов. Из Одессы и Гамбурга, почти ежедневно отходили суда с грузами и людьми. Миллер вновь взялся за подсчеты. Вложив деньги в акции «Новой пароходной компании», если останется такой рост цены акций, то за шесть, максимум за двенадцать месяцев он сможет получить требуемую сумму. Но, опять но, Миллер был осторожен и не желал рисковать. Он не биржевой игрок. Так, по мелочам, это да, но на все сорок тысяч, это было для него слишком. Прошло несколько дней, и он уже как азартный игрок следил за акциями «Новой пароходной компании», акции росли в цене. В пятницу, во время перерыва на завтрак, Миллер с Думской площади направился на Дерибасовсую улицу выпить свой кофе, это он делал ежедневно. Проходя мимо газетного киоска, он купил «Биржевые ведомости». К сегодняшнему дню, акции добавили еще два с половиной процента в цене. Как писала газета, акции крепчали, а вот купить их было почти невозможно. Все надеялись, что будет выпущен еще один большой пакет акций, но все это было пока слухами. На рынке было ожидание. На этот раз Миллер дрогнул, надо решаться, иначе виноградник уйдет вместе с молодой фрау. И он заказал еще и рюмку коньяка, для храбрости. Выбор был сделан. Все или ни чего, хотя, какое там ничего, акции росли в цене. Готовились крупные поставки зерна в Америку, и он это хорошо знал. Он не знал только одного, что за ним наблюдают и наблюдают серьёзно уже целый месяц. Бывший альфонс, а теперь известнейший на всю Одессу и Россию аферист Додик Шиманович крепко расставил свои сети.

20. Додик Шиманович.

Додик был родом из хорошей еврейской семьи. Семья проживала в Центральном районе города Одессы и очень этим гордилась. Это вам не Молдаванка с голытьбой, это центр города. Они где-то были правы. Это была не Дерибасовская с Итальянским бульваром, это была Преображенская улица, метров двести от «Привоза», но это был-таки Центральный район. Семья занималась выпечкой хлеба, булочек и разных пирожков с невообразимым количеством начинок. О начинке пирожков чуть позже и подробнее. В обычные дни выпекался белый хлеб, для среднего класса, французская булка, для людей по богаче, ржаной хлеб для простого народа. К пекарне был прилажен магазин с двумя окошками. В окошке, что выходило на Треугольный переулок, торговали пирожками с кошерной начинкой. В Треугольном переулке располагалась небольшая синагога, после молитвы евреям всегда хотелось есть. В другое окошко, что глядело на Преображенский собор, выставлялись те же пирожки, но будем считать, без кошерной начинки. Православные тоже хотят кушать. Третья часть пирожков доставлялась на «Привоз», вот из кого, или из чего там была начинка, так это ни кто не знал. Кошка, скажем, или собака могла пропасть в округе, так все одно было вкусно для простого человека, так как пирожки жарились на прекрасном подсолнечном масле, и это было правдой, так как страна еще не знала пальмовое масло. Тюленьи и китовые жиры пришли в Одессу вместе с советской властью. Вот пирожок, пожаренный на тюленьем жиру пах такой падлой, что обладателя такого пирожка, порой били и били сильно, но потом и сами стали есть. Нет гербовой, пишут на простой, но это все позже. Пасхальные дни были наиболее прибыльные. Сначала пекли мацу, она шла нарасхват. Потом пекли знаменитые куличи, у Шимановичей они были исключительно пышные и красивые, те так же шли нарасхват. Православный люд их брал без сомнения, месил тесто Егор, по кличке Кожемяка. И я вам скажу, что бы замесить хорошее тесто на пасхальные куличи, нужно большое здоровье. Это вам не машина со слабым тестом, это тесто ручной работы. Вот в промежутке между еврейской и православной Пасхой, Шимановичи отправлялись на Дворянскую улицу, к немецкой кирхе, что бы там распродать свой товар немцам. В католическую Пасху немцы прекрасно покупали сдобные булки у евреев. Вот так и жили Шимановичи. Ежедневный тяжелый труд. Когда у них родился мальчонка, его нарекли Додиком, тут же появился ребе со своей машинкой и Додик стал полноправным членом семьи Шиманович, приписанным к одесской синагоге и, что не менее естественно, полноправным гражданином города Одессы. Додик первым из рода Шимановичей окончил еврейскую гимназию, хорошо учился. Можно было подумать и об университете, но тут папа сказах, хватит, побаловался с книжками, пора к станку, то есть к печке. Додик потрудился в детстве и у станка стоять не захотел. В восемнадцать лет он плюнул на мацу, через неделю на лютеранскую булку, вот на православный кулич он плюнуть не успел, так как в него влюбилась вдова Поля Розенфельд. Додик был высокий, красЫвый брюнет, с темно карими глазами на длинных ресницах. Додик и вещи не собирал, сказал маме адью, и вдова купила ему весь гардероб. У Поли было немножко денег, и она за два года все потратила на Додика. Додик пошел по вдовьим рукам, их хватало в Одессе. Так как любой порядочный и богатый еврей хотел иметь себе молодую красивую жену, когда силы кончались, он уходил через Люсдорфскую дорогу на еврейское кладбище, и новая вдова хотела Додика. Я вам скажу, Додик не забывал своих родителей. Они дали ему жизнь и путевку в жизнь. Додик мог вдове наизусть читать стихи Пушкина о любви, чем приводил в полный восторг молоденьких вдов. Видимо у Додика кой чего еще было, но в штанах, но об этом знали только вдовы, другим свой «паспорт» Додик не показывал. Вдовы хорошо содержали Додика, а Додик неплохо жил и ему хватало помогать родителям. На его «паспорт» был отстроен новый магазин с пекарней. Поначалу его папаша злился, но потом понял, что и так жить можно. Он и говорил жене.

— Пусть Додик немного развеется, дело молодое, а уж потом станет к станку, тем более женский станок он освоил хорошо.

Додик, опять-таки имел другое мнение. Вдовы постепенно начали заканчиваться. Старые евреи, видя как Додик, мотает их состояния, резко перестали брать молоденьких девочек себе в жены. Нет, они, как и прежде умирали и уходили по той же дороге, но свои состояния они оставляли своим ближайшим родственникам. Те так же мотали эти состояния, но более рачительно, чем это делал Додик. Додик стал заниматься мелкими аферами, но вдовы приносили больший доход. Тогда он перешел на более рискованные мероприятия, и что самое интересное, постоянно выходил сухим из воды. Его стали уважать в Одессе. Додик долго вынашивал одно мероприятие. Он захотел кому-нибудь продать одесский оперный театр, или, на худой конец дворец самого генерал-губернатора Новороссийского края, в прошлом, графа Воронцова. На меньшее, он не был согласен. Надо сыграть по крупному, хватит заниматься мелочевкой. Жениться на порядочной девушке и умереть с ней в один день, так как эта сука потом возьмет себе другого молоденького Додика. Это не я, это Додик так думал. Сказал, сделал, в Одессе именно так поступают настоящие аферисты. И Додик сколотил себе коллектив из очень одарённых людей. Додик был адекватен и не стал продавать одесский оперный театр, он выбрал другой и беспроигрышный вариант. Он решил продать бывший дом мадам Ланжерон, что на Французском бульваре. Это строение было трудно назвать домом, это был дворец, меньше чем Лувр или скажем Александровский дворец, но по своему убранству, не намного уступая оным. Домишко принадлежал отпрыскам знатной фамилии, которые прожигали жизнь в Париже. Дом, или часть дома на лето сдавалось не менее знатным фамилиям, а в остальное время ни кем не был занят. Прислуга нанималась управляющим на время аренды помещения. Управляющим был Петр Фомич Рябов, которому недавно стукнуло шестьдесят лет, и он думал, что совсем не пьет.

Додик не поскупился, не начинать же миллионное дело с копеек. На нижегородской ежегодной ярмарке была открыта контора «Одесская недвижимость». Приказчиком в той конторе был Лёва Фурман, в одежде Иннокентия Степановича Иванова, естественно и с такими же документами. Хорошего нижегородского «Сома» искали долго и упорно. Когда купчишки посещали контору, им предлагалась недвижимость за миллион и они тут же покидали помещение, за неимением того самого миллиона. Но, прикормку они разбрасывали хорошо. И вот из омута выплыл купец первой гильдии, миллионщик Иван Кузьмич Саватеев. На Волге ему уже было тесно. Большое пассажирское пароходство, сотни барж с зерном и другими товарами. Лес, икра, балыки и прочее, прочее, прочее. Зашел Иван Кузьмич, огляделся. Контора крепкая, не копеечная. Лева не заискивал с купцом, вел себя толково, как будто всю жизнь торговал дворцами. Купца на мякине не проведешь, он сам кого хочешь, съест и не подавится. Разговор был деловой, серьезный. Купцу ни чего не старались всучить. Вот есть товар, цена полмиллиона. Торга не будет. Отпрыски знатной фамилии нуждаются в деньгах, но и цену дому знают. У них кредит в любом банке мира, фамилию не пропьешь, она кормит. Наживка еще не была проглочена, но прикорм сильно возбудил аппетит у купца.

— А почему бы и нет, рассуждал купец. Графам и князьям можно не имея за душой ломаного гроша жить во дворцах, а ему, миллионщику, вся жизнь которого прошла в трудах праведных, что нельзя, к тому же надо расширяться. Почему бы и самому не попробовать торговать хлебом с заморскими купцами напрямую. Тут выгода большая, процентов двадцать, а то и все тридцать к прибыли добавится. Смотришь, и за пару лет домишко-то окупится. Наведу справки и поеду в Одессу.

Навел. Дом таковой имеется, хозяева за границей, больше ему ответить и не могли. Такие сделки на весь мир не оглашаются. Все же стыдно продавать родовое гнездо. Обычно все делается тихо, чинно и благородно. Такой он получил ответ от знакомого человека. В это время Додик уже действовал вовсю ширь своего ума.

Петр Фомич Рябов управляющий домом мадам Ланжерон, как-то быстро привязался к Додику, своих детей у него не было, да и жены не существовало. Жизнь быстро прошла, все в услужении господ был, а когда господа отбыли в Париж, так жениться ему совсем и не хотелось. У него была своя комната во флигеле, но жил он в апартаментах хозяев и спал на их кроватях. Курил сигары и так, слегка привык к коньячку, хотя, как я уже упоминал, думал, что почти не пьет. В доме был потаенный погребок, о котором из хозяев не все знали. Родители, перед смертью, как-то не успели рассказать об этом погребце, а Петр Фомич слегка и запамятовал. Когда вспомнил, хозяева были уже в Париже. Они были не бедны, ибо чего делать бедному русскому в Париже и могли себе сами купить коньяку. В Париж Петр Фомич ежемесячно отправлял деньги своим хозяевам, которые те получали с процентов огромного состояния и отчет с теми же деньгами, за аренду дома, если таковая была. Себе оставлял немного в виде жалованья. Серьезно, совсем немного, сколько старику надо, а красть не имело смысла, не кому было оставить наследство.

Додик представился разоренным и оболганным дворянином, отставным поручиком Фомой Петровичем Голубевым. Он влюблен и безнадежно влюблен в дочку купца Саватеева Наталью. Наталья поклялась до гробовой доски ждать его. Додик рассказал одну из им прочитанных трагедий. Он влюблен. Она влюблена. Родители деспоты.

К вечеру Рябов плакал и клял всех на свете богатеев. Он на Додика глядел как на собственного сына, тем более что у Додика отчество было его, а звали Додика, точно как и его отца. Науки психологии еще не было, а вот Додик уже был хорошим психологом. Через неделю Петр Фомич созрел, и заметьте совершенно сам, без нажима на него со стороны Додика, мол, помоги отец родной, сам предложил ему свои услуги.

— Сынок мой дорогой, плакал Рябов. Чем я могу тебе помочь, от такой тирании купца. Ты мне стал как сын родной. Есть с кем и поговорить. А то живу в этих хоромах как сыч.

— Так и вы мне как отец родной стали за это время. Я же круглый сирота. Родители давно умерли, так я их совсем не помню. Вот женюсь я на Наталье, немного денег у меня есть, куплю домик у моря на Фонтане или в районе дачи Ковалевского. Заберу вас к себе, хватит у господ жить и им неблагодарным служить. Наталья детей родит, а вы им за родного деда будете. Будем жить вместе и как говориться, не тужить.

Додик ковал железо пока горячо и не отходил от кассы, в данном случае от Рябова. И подковал Рябова. В один из таких вечеров Додик и предложил без обиняков.

— Послушай, Петр Фомич чего я удумал и уже Натальи отписал. Только сразу ответьте, если нет, то я и уйду в монастырь. Жизнь кончать не по-христиански, а вот Богу жизнь посвятить, так это и богоугодное дело. А Наталья в женский монастырь отправится. Она со мной согласилась. Ибо без благословления отца она под венец не пойдет. Она правильная девушка.

Гвозди подковы крепко вошли в тело Рябова.

— Так чего делать-то сынок. Я готов для тебя на что угодно. Хочу внуков нянчить.

— Так ни чего и делать-то не надо. Купец знает, что я дворянин, а вот, что у меня за душой миллиона нет, он-то и не знает. Покажу-ка я ему этот домик, скажу, так небольшое наследство получил. А ваша задача простая, что бы я ни сказал, вы всегда соглашайтесь со мной. Да барин, вы правы ваше сиятельство и всё такое в этом роде.

— Так сиятельством князя или графа величают.

— Ой, я вас прошу, Петр Фомич, купец в этом ни бум-бум.

Тут Додик чуть не погорел. Еще бы немного и он бы перешел на одесский жаргон. Но Рябов был, «не выпивши», как он думал и ничего не заметил. Додик строго взял себя в руки. Отставной офицер и дворянин, должен изъясняться правильно, а не как босяк с Молдаванки.

— Купец, он тертый калач Петр Фомич, на мякине его не проведешь. Он и вас предъявит обществу. А всем известно, что вы управляющий домом. Тут ни кто подвоха не заметит.

Вот так они вместе проводили время, мечтая о будущей жизни и ожидая появления купца Саватеева.

Купец Саватеев был действительно тёртый калач. Провести его ни кому не удавалось, и как он думал и не удастся. К любой крупной сделке он долго готовился. У него было твердое правило. Деньги дать и в жопу поцеловать, он всегда успеет. Грубо, но справедливо. Перед отправлением он узнал обо всем на свете. Кто в Одессе лучший нотариус и кто заверяет крупные сделки. Даже узнал, как выглядит нотариус и где его контора, какие он ставит печати и какая у него роспись. К какому-нибудь нотариусу замухрышке он не поедет. Замухрышка возьмет меньше, но подпись его мало чего стоит. Он так же узнал и кто управляющий домом и как выглядит, и множество других мелочей и подробностей. Вот чего он узнать не мог, так это как выглядит сам отпрыск знатного рода. Тот приехал, получил наследство и опять укатил в Париж. Но знатных особ видел, и сам купец и как они себя ведут в обществе. Породу видно издалека, тут обмануть трудно. И так в назначенный день купец Иван Кузьмич Саватеев вместе с приказчиком Иннокентием Степановичем Ивановым с лицом Лёвы Фурмана сели на поезд Нижний Новгород-Москва-Одесса, правда, в разные купе. Купец ехал первым классом, Лёва ограничился вторым, зато с двумя хорошенькими девушками, которых он зацепил с собой прицепом, так сказать на Чёрное море посмотреть и вообще, для новой одесской жизни. Одесса нуждалась в хорошеньких девушках. Лёва и сам попользоваться успел и в публичный дом их устроил, за что получил от мадам, которая держала этот дом, приличное вознаграждение. Побочный заработок, привычное дело помощника афериста, каковым и был Лева. Купец приехал в Одессу тихо. Как говорил ему Лева.

— Тут не надо шику и суеты. Дело тихое. Деньги большие. Зачем раздражать общество и одесских бандитов. У вас полный чемодан денег, я так думаю. Мне ни чего показывать не надо. Я простой приказчик и меня это не интересует. Я получу свои сто рублей вознаграждения от хозяина.

И тут купец полностью был согласен. В московском банке он снял полмиллиона рублей. В номере гостиницы он так же не оставил денег. По дороге в гостиницу он сдал деньги в банковскую ячейку, чего проще в наше время-то. Купец приехал, а Додик на время пропал, так что первый осмотр дворца прошел без него. Рябов был в полной власти Додика и получил полный инструктаж. Чего бы ни сказал купец, не удивляйся, подобострастно смотри ему в глаза и со всем соглашайся. Лева сразу предупредил купца, хозяин будет завтра, парижским поездом, а вы погуляйте по дому. И купец погулял, ибо дом-дворец был большой, и было чего поглядеть. Старинная мебель, картинная галерея, хрусталь, позолота, паркет разноцветный ковром. На потолке амуры. Зимний сад с пальмами, правда, сильно не ухожен. И это можно понять, хозяева гуляют по Парижу. Такой красоты он не видел ни когда в своей жизни. В свое время Саватеев был в доме князя в Петербурге, но такого богатства и убранства он и представить себе не мог. Но купец не разомлел от увиденного. Дом стоил тех денег, может и более того, так как к дому прилагался еще и парк с выходом к морю. Море очаровало купца. На рейде стояли грузовые пароходы, ему так и подумалось, вскоре и его судно будет стоять на одесском рейде, ожидая погрузки зерна. Он потер свои огромные ручища. Все шло по его плану, это он так думал. Старик Рябов провел купца до самой калитки и еще долго помахивал ему рукой. Когда купец садился на извозчика, то вроде случайно задал вопрос вознице.

— Мил человек, а что это за старик с большими усами.

Извозчик тут же ответил.

— Да вы шо барин. Вы ж ему руку давеча жали. Так это ж сам Петр Фомич Рябов, управляющий. Так его каждая собака на Французском бульваре знает. Большой человек. Доверенное лицо хозяев. Он ежемесячно по пятидесяти тысяч в банке получает и отправляет своим хозяевам. Я часто его вожу в своей коляске.

Купец в прекрасном расположении духа отправился в гостиницу.

Додик в Жмеринке тихо сел в поезд Париж-Одесса. Про Жмеринку ходит много анекдотов и это, правда, но мало кто знает, что Жмеринка крупная узловая станция перед Одессой. Тут останавливаются все поезда, хоть с самим Императором в вагоне, Додик это хорошо знал. В момент прихода поезда на одесский железнодорожный вокзал по мановению волшебной палочки началось столпотворение извозчиков и носильщиков. В воздухе зависло, кем-то произнесенное — Барин приехал. Из вагона вышел молодой человек с парижскими усиками, тросточкой с золоченым набалдашником. На пальце сиял бриллиант, хорошего размера, кстати, взятый на прокат у одесского ювелира на два дня и под честное слово Додика. От молодого человека пахло хорошим шампанским и французским одеколоном. К нему тут же кинулись носильщики. Багаж молодого человека был не большим. Два чемодана, крокодиловой кожи и великолепный саквояж. И это было взято на прокат из витрины лучшего в Одессе галантерейного магазина и опять-таки, под честное слово Додика.

— Ребята, рассчитаюсь вовремя, вы меня знаете.

Извозчик не понадобился, так как Лёва уже заранее приготовил роскошный экипаж. На этом миссия Левы была окончена, ему больше не нужно было мозолить глаза купцу Саватееву, так как появился и сам глава «Одесской недвижимости», некто месье Левенгук, в лице Алика Потеряйко, некогда оперного певца из провинции, из-за отдышки, от ожирения, ему пришлось оставить сцену. Додик выглядел великолепно. Какие манеры. Ему пришлось нанять учителя по таким делам, которому он уплатил тридцать рублей за семь уроков, но еще же была и еврейская гимназия за плечами и талант, а талант не пропьёшь. Сошлись три звезды. Хозяин дворца, он же и продавец, маклер, глава «Одесской недвижимости, то есть посредник, и купец, он же и покупатель дворца, хотя на самом деле овца, которую вот-вот будут резать, не ножом, конечно, а в переносном смысле. Додик последовал вместе с жертвой «к себе» во дворец. Со стариком Рябовым он вел себя как истинный хозяин и тут же приказал ужинать. Прислуга уже была нанята. Ужин удался. Шампанское, свежие устрицы, правда, не из Парижа, а из Севастополя. Да, да, в Севастополе были устрицы в то время, из-за высокого содержания меди, их раковина отливала золотом. Советы еще не успели загадить море. От устриц купец отказался, а вот седло барашка он отведал с огромным удовольствием. Он миллионщик, а такого барашка не едал. Только в самом конце ужина Додик сказал по теме и то не много.

— Господа, завтра вечером я отправляюсь в Париж. Я тут немного проигрался в Монте-Карло, жить в России я не желаю. Если угодно уважаемому купцу купить дом, то я согласен. Меня не волнуют подробности, я хочу получить в руки полмиллиона рублей наличными завтра до обеда. Все остальное обговаривайте между собой. Есть покупатель, и есть маклер, это ваша работа. У меня есть только одна просьба. Не надо шуму вокруг этой сделки. Тихонько купили, тихонько въехали, через месяц шумите, сколько хотите, хоть фейерверки пускайте. Я вас больше не задерживаю. Меня утомила дорога.

Тут Додик позвал Рябова, он был в другой комнате. Додик не хотел, что бы старик знал о продаже дома. Сватовство и только.

— Давай Петр Фомич укладывай меня спать и проводи гостей.

Все было и исполнено. После того как все ушли Додик вернулся к Рябову.

— Все старик. Купец дал свое благословление. Наталья моя. Он тут зайдет к тебе завтра, когда меня не будет и скажет, что бы ты готовил дом к его приезду. Соглашайся с ним. На неделе свадьба. Я сразу приеду, куплю домик на Фонтане, и ты возьмешь отставку и переедешь ко мне жить.

Старик засветился от счастья.

— Будет исполнено хозяин, и Рябов подыграл Додику.

Тем временем оперный певец обсуждал сделку с купцом. Для купца вышло несколько дороже, чем он ожидал. Нужно было выплатить комиссионные маклеру и заплатить нотариусу. Начался торг. К полуночи ударили по рукам. Половину расходов на себя берет купец, другую половину погашает продавец. Так что, парижский прощалыга получит меньше полумиллиона рублей, вот это хоть и радовало купца. Утром они едут в нотариальную контору самого Милькиса, лучшую в Одессе, что на Греческой площади и дело сделано.

Два дня тому назад, какие-то хулиганы побили окна и вывеску нотариальной конторы господина Милькиса. Были подняты по тревоге все городовые города Одессы, но вандалов так и не удалось найти. Милькис был в страшном гневе, от случившегося. Очень быстро нашелся подрядчик. Он за не очень большую плату готов был вставить все стекла, отремонтировать вывеску и практически бесплатно побелить потолок в кабинете Милькиса, а так же и в приемной. Сегодня был четверг, день пропал, по субботам Милькис не работал, так как посещал главную синагогу города Одессы на Еврейской улице. В воскресенье отдыхал православный народ и Милькис так же не работал. Оставалась одна упущенная пятница. Сейчас не сезон больших сделок, а ремонт можно и сделать, тем более что последний раз ремонтировали его контору, так это при его покойном батюшке, Царствие ему небесное. Милькис был из потомственных нотариусов. Его подпись, даже и без печати, а ставил он их две, так на всякий случай, одна сургучная, одна чернильная, стоила дорогого. Под эту подпись выдавались миллионы, и не только в Российских банка, а так же в банках Европы, Азии и Америки. Пароходные компании это знали хорошо. Не нужно было везти огромную сумму денег, достаточно было подписи Милькиса. Дорогая недвижимость, подпись Милькиса и ни кто в мире не может оспорить эту подпись. Продажа судна или целой пароходной компании, и тут Милькиса подпись. Об этом хорошо знал и купец Севатеев. Так что, когда ему сказали, что визировать сделку будет сам Милькис, а не другой нотариус, он тут же успокоился. Единственное чего не знал купец, это то, что Милькис по субботам не бывает в конторе, ни при каких обстоятельствах, даже, если бы ему предложили завизировать брак английской королевы с турецким пашой. Суббота не рабочий день для такого еврея, как Милькис. В четверг Милькис забрал документы из сейфа и свои печати. Сейф его открыть было невозможно, но на всякий случай, что бы и душа была спокойна, он это и сделал. В пятницу он увидел, что ремонт идет успешно, а стекла в его окнах блестят, как будто их и не били. В синагогу он отправился с легким сердцем в субботу. Нет худа без добра, и ремонт будет и не дорого он ему встал, как окна помыть.

Ремонт не прятали от купца. Бывает и в нотариальной конторе ремонт, тем более, не сезон для сделок. Когда купец и маклер подъехали к конторе Милькиса, Милькис, в лице Абрама Семеновича Докучайло, так же из провинциального театра, только не артист, а суфлер, что впрочем, одно и тоже, для провинции, выходил из своей конторы в черном сюртуке, застегнутом под самую тонкую длинную шею. Именно такого Милькиса описал ему знакомый купец. На носу у него было золоченое пенсне. Под мышкой у него была огромная книга в зеленом бархате с золотом тесненной лошадью на обложке. Эта была племенная книга жеребцов Одесского ипподрома. Книга, уже давно ни кому не была нужна, так эти племенные жеребцы давно были пущены на конскую колбасу, хотя, многим из них были поставлены памятники, которые стояли на племенных заводах, в которых они родились и провели жеребячье детство. Эта книга, ни чего не стоила Додику, но при виде такой книги, каждый понимал, туда вносят только самые потаенные записи. Маклер прямо выскочил из коляски на ходу.

— Дорогой Милькис, у нас такая сделка, а вы покидаете контору.

— Ша, не надо кричать на всю Одессу. У нас ремонт, вы это видите, я уже закрыл контору и отправляюсь к родственникам в Киев, у меня через час поезд. Приходите завтра, я ради вас буду работать в воскресенье, что бы вы были здоровы и ни куда не проеду.

Купец чуть не завыл от горя. Он уже своим телом, спал на роскошной кровати, в голубой комнате, что была оббита тем же голубым бархатом. Но слова маклера его несколько взбодрили и успокоили. Маклер обращался с Милькисом как со старым знакомым и был с ним на прямой ноге.

— Дорогой Милькис, мы вас надолго не задержим. Зайдемте в кабинет. Пять минут и вы свободны.

Милькис с не охотой вернулся в контору, скривив при этом гримасу

— Слушаю вас, сказал он. Если увижу, что вы мне морочите голову, тут же отправлюсь на вокзал.

Маклер изложил суть дела.

— Господин Севатеев покупает дом мадам Ланжерон. Хозяин через минуту будет тут. Вы удостоверяете покупку и едите себе в Киев.

В этот момент, как из ларца, появился Додик в строгом черном костюме.

— Милькис сел за письменный стол и открыл свою красивую книгу.

— И во сколько обходится сделка, спросил он.

Когда в ответ услышал полмиллиона, то присвистнул.

— Хорошенькое дело, обратился он к Додику. Такой дом стоит не меньше миллиона, а вы молодой человек соглашаетесь на такую сделку. Что бы сказали ваши родители по этому поводу?

Дальше Милькиса не интересовало мнение родителей Додика, и он продолжил.

— Вы хотите заплатить пять процентов с этой суммы в доход государства?

Кому он задал этот вопрос, ни кто не понял, но у купца волосы встали дыбом. Таких расходов в данную минуту он не потянет и придется в общем вагоне ехать в Нижний Новгород.

— Я вам предлагаю оценить в сто тысяч, за это я возьму чуть больше положенного. Зайдите в ту комнату и рассчитайтесь, сказал он купцу. А я ни чего не видел и это чистая, правда.

Купец отдал свой чемодан вместе с деньгами. Считали быстро, деньги были в больших купюрах.

Милькис оформил сделку и выдал гербовую бумагу, удостоверяющую, что теперь владельцем дома является купец Севатеев. Купца не удивило, что Милькис достал свои печати из кармана, а не из сейфа, который был рядом возле стола Милькиса. Человек покидает контору, значит и печать с ним. На одну печать Милькис долго дышал, и оттиск получился видным и понятным. Потом зажег свечу, растопил сургуч и капнул на бумагу. Оттиск другой печати был краше первого.

Купец видел все своими глазами и как ему объяснили сведущие люди, было поставлено две печати. Сделка прошла успешно, и все разъехались. Милькис в Киев, Додик в Париж, а купец в Нижний Новгород, слава Богу, хватило денег, билет был первого класса. Перед отъездом Севатеев зашел уже в «свой» дом и тут же сказал Рябову.

— В дом ни кого не пускать. Ждать моего возвращения. Я тебя пока не увольняю. В комнатах не жить, коньяк не жрать, и при этом показал Рябову свой огромный кулак.

Ничего не упустил купец, так как от Рябова за версту разило отличным коньяком. Рябов вытянулся в струнку.

— Будет все исполнено по вашему указанию.

Купец за порог, а Рябов не снимая ботинок в кровать и с бутылкой коньяка. Он ждал возвращения отставного поручика Голубева со своей красавицей Натальей. Но всем понятно, что ни поручика Голубева с женой Натальей и самого Додика он больше ни когда не уведит.

Долго описывать дальнейшие события не имеет смысла. Через месяц появился купец со всей своей фамилией. Естественно Рябов не пустил его на порог и написал хозяину, что какой-то прощалыга сует ему под нос филькину грамоту и кричит, что это его дом. Разразился скандал на всю Одессу. Когда купец с полицией поехал к нотариусу, то чуть не задушил самого Милькиса, который оказался копией суфлера из провинциально театра. Он вовремя понял, что душит другого, иначе не миновать купцу пожизненной каторги между Оренбургом и Магаданом. Купец просидел неделю в тюрьме, пока шло следствие. Разбирательство было долгим. Когда Рябов понял, что он Додика больше ни когда не увидит, он ушел в полный отказ и ни признавал Купца Севатеева. На суде он так и скал.

— Я порядочный человек, а этого афериста вижу впервые. Ни чего я ему не показывал. Говорить тут ни о чем.

Если бы Рябов признался в помощи Додику, то, как минимум был бы посажен в тюрьму, а так на нет и суда нет. Мало того, за бдительность парижские хозяева ему еще и прибавили жалованье. Купец все же уехал в Нижний Новгород, он доказал, что его таки обманули, хотя и не очень убедительно. Хотя ему и хотели за аферу с недвижимостью, дать пять лет с изоляцией от общества. А так он оплатил все судебные издержки и остался доволен. От тюрьмы и сумы не зарекайся. Адвокат обошелся в копеечку, но освободил купца из-под стражи.

Рябов больше не верил людям и продолжал пить свой коньяк, куря сигары в кровати хозяев.

Додик затаился на время у своего дяди, который был ребе в Умани. Через, месяца три, он появился в Одессе. От полумиллиона ему досталась половина суммы. Большие накладные расходы. Артисты, компаньоны, говорят, что и сам полицмейстер учувствовал в этом деле, но это слухи. Додик ненадолго, наслаждаясь жизнью, отошел от дел. Так, позволяя себе незначительные проказы.

21. Проказы Додика.

Эту проказу Додика долго помнила вся Одесса. Папа доктора Гойхмана еще не был доктором и естественно не был профессором по кафедре госпитальной хирургии при одесском университете. Он был студентом медицинского факультета, одесского университета. Одесский университет еще не носил имя Ильи Ильича Мечникова, так как Илья Ильич Мечников еще не описал те опалесцирующие бактерии, которые в изобилии размножаются на одесских пляжах в августе и придают яркое голубое ночное свечение одесскому прибою. Студент Гойхман очень любил науку, особенно в науке он любил эксперимент. Зимой студенты учатся гораздо лучше, чем в другое время года. Их не отвлекают прекрасные девушки. Не потащишь же ты девушку в мороз и в кусты, не пойдешь с ней на пляж, да и в театр не сходишь. Студент беден, как обычно, вот шубы у него и нет, а на улице метель и вьюга. Студента Гойхмана очень интересовал процесс всасывания спирта не в желудке, а из прямой кишки. Это было его первое открытие в жизни. Оказывается, спирт хорошо всасывается из любых полостей человеческого тела, а вот в любом случае всегда выделяется с дыханием. Сам Гойхман выпил водку правильным путем, через ротовое отверстие, через двадцать минут он спросил у студента Сереги Загоруйко, после того как дыхнул ему в лицо.

— Чем пахнет?

Серега Загоруйко тут же честно ответил.

— Водкой и селедочным форшмаком, которым ты закусывал водку.

— Правильно, сказал Гойхман. Теперь давай проведем эксперимент на тебе Серёга.

Студент Загоруйко не возражал. Он взял пустой стакан и поставил на стол перед студентом Гойхианом. Но Гойхман тут же возразил.

— Э, нет, Серега. Тут нужно эксперимент поставить. Водка только в клизме. А потом и мне дыхнешь.

На что Загоруйко тут же убедительно ответил.

— Ага, сейчас я разбежался. Как дам в морду, вот это будет эксперимент.

Гойхман понял, что таки даст в морду и тут же прекратил изыскания, но не отказался от науки. На следующий день он предложил провести эксперимент на дворнике Ахмеде. Но подошел к делу вразумительно, так как татарин Ахмед мог дать черенком лопаты по голове экспериментатора.

— Послушай сюда Ахмед, ты же мусульманин и тебе пить нельзя, а я хочу тебя к науке привлечь. Ты вон, сколько лет служишь при университете, а наука мимо тебя проходит.

Эти слова легли бальзамом на душу Ахмеда, это Гойхман увидел сразу и тут же продолжил.

— Тебе же пить нельзя спиртное, аллах не дозволят, а я тут эксперимент ставлю и напишу твоё имя в научной монографии. Мол, без великого Ахмеда, я бы ни когда не смог сделать это открытие.

И эти слова льстили Ахмеду. Он попадет в историю российской науки.

— Давай я тебе поставлю клизму с водкой, а потом мы с тобой все опишем в научном журнале. За этот эксперимент я тебе дам пятьдесят копеек.

На счет пятидесяти копеек студент Гойхман сказал на всякий случай, что бы не получить черенком лопаты по голове. Лопата находилась в руках дворника, он чистил снег во дворе медицинского факультета. По башке Гойхман не получил, а дворник задумался, то ли о клизме с водкой, то ли о пятидесяти копейках. Оказалось все же о деньгах. Он так и сказал.

— Для науки пострадать можно, только я в анатомку идти, не согласен.

(Анатомка — по-простому, анатомический театр, где студенты препарируют трупы. Примечание автора).

— А так я согласен, если водку пить не надо. Только согласен за серебряный рубль.

Рубль Ахмед получил и в виварии тут же был поставлен эксперимент. Гойхман налил бутылку водки в кружку Эсмарха, всунул клистирную трубку в нужное место и запустил жидкость по назначению. Через двадцать минут Гойхман позвал студента Загоруйко, который шлялся по виварию в надежде умыкнуть кролика, что бы потом его зажарить, поставив эксперимент по мясу. Жрать сильно хотел.

— Серега иди сюда. Только без рук. Вот человек согласился на эксперимент, наука будет помнить его и благодарные потомки поставят памятник на родине героя. Понюхай его.

Дворник лежал на сене для кроликов, со спущенными штанами и пьяный именно в то место, куда была влита водка. Как говорят в Одессе — пьяный в жопу.

— Э, Серега, ты куда нюхаешь? Не туда нос суешь. Там я и без тебя знаю, чем пахнет. Ты дыхание его понюхай. И как?

— Так я же по неосторожности хотел нюхнуть, куда ты водку влил. А изо рта водкой пахнет, только без форшмака. Смотрю, все всосалось нормально. Дворник вырубился, как от ведра оковитой. Давай ставь эксперимент на мне. Я согласен. Твой форшмак я так, с хлебом съем.

Гойхман был злопамятен и тут же сказал.

— Водка кончилась, эксперимент окончен. Буду все описывать.

После этого эксперимента дворника Ахмеда больше трезвым ни кто не видел. Как он принимал водку, через стакан или клизму в записях одесской хроники тех лет не сохранилось. Ахмед таки попал в анатомку, но через лет десять, при диагнозе студентов, но уже другого поколения — скончался от скончания жизни.

Додик знал все, что происходит в Одессе и скоро студент Гойхман перестал нуждаться в деньгах. Додик над ученым взял шефство. Открытие было очень важным, но как его применить в жизни Додик еще не знал. Идея пришла сама собой. Прогуливаясь по второй станции большого Фонтана с барышней, Додик увидел, как расклейщик афиш клеит новую афишу.

— Второго апреля сего года в Одессе впервые состоится скачки на приз Великого князя Николая Николаевича. В скачках участвуют жеребцы трехлетки. Приз в десять тысяч рублей, только победителю скачек.

Подробности Додик уже не читал. Мамзель он тут же усадил на извозчика, а сам пошел к ребятам обсудить новое дело.

Тренировки на одесском ипподроме уже шли вовсю. Были отобраны восемь лучших жеребцов Москвы, Питера, Ростова на Дону, Кубани и Одессы. Красавцы, а не кони. Контрольные скачки показывали рекордные результаты для одесского ипподрома, а одесский ипподром был один из самых быстрых в России. Его беговая дорожка представляла собой смесь чернозёма с песком и опилками. Даже после тропического дождя на дорожке не было луж. Кони скакали или бежали по сухому покрытию и показывали свои лучшие результаты. За неделю до старта к этой восьмерке был допущен и девятый жеребец, доселе ни кому не известный. Так и хозяина никто не знал, какой-то там дворянин Голубев. Тут Додик оказался не оригинален, а может и фамилия была фартовой, кто знает. Контрольные скачки этого жеребца по кличке Купец, были ужасающими. Его секунды были худшими. Жеребца допустили с трудом, только после уплаты тысячи рублей за допуск, так хотели наказать хозяина лошади, что бы другим неповадно было. Но деньги тут же были уплачены сполна и без задержки. Наездником был нанят один из лучших жокеев Одессы Вадик Марыганов. Над ним все подшучивали.

— Что Вадик, списали тебя со счетов. На таком коньке-горбунке далеко не уедешь.

На что Вадик беззлобно отвечал.

— Мне уплачено сполна, не меньше, чем жокею фаворита. Я не в накладе. Приду последним, так хозяин и не будет ругаться. Просто, хозяин хочет попасть в историю одесского ипподрома. Теперь во всех справочниках напишут. На первый приз Великого князя Николая Николаевича в Одессе был заявлен жеребец Купец, под седлом Вадима Марыганова. Владелец дворянин Голубев Ф. П. Это ж история, а не тебе хухры-мухры. Тут главное не победа, а участие.

Этот девиз прозвучал на много раньше, чем объявил его Пьер Де Кубертен. Тут можно было предъявить иск к самому основателю Олимпийского движения и взыскать с него крупную сумму, но одесситы этого не сделали. Одесситы благородные люди. Нате и пользуйтесь, нам не жалко.

Перед скачками жеребцов особо охраняют. К каждому коню был приставлен свой конюх, и они всю ночь охраняли своих лошадей, что бы тех не напоили каким-то зельем. Приз того стоил, что бы коней хорошо охраняли. Каждый конюх сидел в своей конюшне напротив жеребца и смотрел на него. Да, забыл сказать вот еще что. За день до скачек пришла бригада рабочих, подкрасить и обновить денники, где стояли кони. Вообще-то их ни кто не приглашал, но так как они всю работу сделали быстро и хорошо, то ни кто и не возражал. Правда, кое, где были выдернуты гвозди из досок, но ни кто этого не заметил. Ночь перед скачками была тихой. Кони спали стоя, сторожа их бдели сидя.

Додика команда не заставила себя долго ждать. Студент Гойхман рассчитал дозу водки на килограмм веса для каждого коня, и была сделана полуведерная клизма, для быстрого введения жидкости в прямую кишку крупных копытных животных. С задней стороны денника были отодвинуты две доски, и коню была поставлена клизма. Сделано это было сверх быстро, так как конь мог убить копытом клизмующего. Когда коня лишали девственности наконечником клизмы, конь заржал и начал бить копытом землю. Конюх вскочил и начал успокаивать лошадь, тем самым и помогая клизмить коня. Удивительная вещь. В течение сорока минут кони ржали в каждой конюшне по очереди и самое главное, в одинаковые промежутки времени. Додик со своими ребятами одинаково быстро управлялись с жеребцами. Восемь жеребцов через полчаса были пьяные в седло, а вот Купец стоял трезвый как ясно солнышко. Когда жокеи и хозяева лошадей пришли на конюшню, там стоял страшный перегар. Ни кто ж на лошадей не подумает, как известно, лошади даже шампанское по утрам не употребляют. Ясное дело. Коллективная пьянка конюхов накануне старта. Кого из конюхов били, кого секли, кого, просто выгнали пинком под зад, это уже малоинтересно. Кони хотели пить, у коней была жажда с похмела. Им бы сейчас водички, а лучше рассолу, ну кто же поет коней перед стартом, разве, что дебил. Породный жеребец, это все же породный жеребец, он чувствует старт и гарцует, несмотря на сильную головную боль

В заезде был фаворит, жеребец из Питера, его резвость была выше всех. Два других коня могли ему составить конкуренцию. Контрольный старт это одно, приз дело другое. Еще один жеребец, при правильном подходе жокея мог так же составить конкуренцию. Остальные жеребцы были хороши, но тут надо было полагаться все же на русское авось. Все в жизни бывает. Купец не имел себе конкурентов в последнем месте и его, даже не обсуждали. По его скачке было поставлено один к ста. На вложенный рубль, можно было выиграть сто рублей, но на Купца ни кто не поставил и гривенника. Местные знатоки скачек обсуждали всех коней, что и к чему. Где-то за полчаса до скачек на ипподроме появился веселый и толстый человек в белой панаме с такими же веселыми людьми как он. Да, веселый человек был ни кто другой как отставной оперный певец. Он задавал глупые вопросы, для людей опытных на ипподроме. Но эти вопросы не были глупыми для человека, впервые оказавшегося на ипподроме. Что, да как? А на кого поставить? Кто фаворит? В Одессе ж много шутников. Вот на один из глупейших вопросов, на кого поставить, один шутник из бывалых и ответил.

— Ясное дело на кого. Вон Купец полный фаворит. Если вы на него поставите рубль, он выиграет, и вы получите сто целковых. Ставьте, дело верное.

Естественно, другие шутники ели сдерживали смех и добавляли.

— Ставь мил человек, не прогадаешь.

Шумная компания, с которой пришел оперный певец, продолжала веселиться, но перед самыми скачками вдруг наш герой предложил компании скинуться, рублей на сто. И те скинулись. На все деньги была сделана ставка на Купца. Теперь и на трибуне смеялись от души. Вот балбесы, лучше бы купили водки на эти деньги и раздали посетителям ипподрома.

Перед самым стартом одесский ипподром был забит до отказа. Полный аншлаг. Все лошади гарцевали, один Купец стоял тихо. Старт и кони сразу пошли быстрым галопом. Купец сзади, как ему было и положено. К середине дистанции он шел уже третьим. На финише рядом с ним ни кого не было, от ближайшего конкурента его отделяли четыре, а то и пять корпусов лошади. Естественно, время было не рекордным для трёхлеток. Но победа есть победа. Были и скандалы и драки среди проигравших. Кони жадно пили воду. Купца накрыли красной попоной, владельцу коня вручили кубок и приз в десять тысяч рублей. Оперный певец, так же в кассе отоварился на ту же сумму, что и приз. Больше скачки на кубок Великого князя в Одессе не проводили.

Этот трюк имел повторение при НЭПе, но среди беговых лошадей. Впервые, после революции на одесском ипподроме, проводили заезды лошадей. Тотализатор был дряной. Победила лошадка гужевой артели «Смерть капитализму». Приз, пять мешков овса. Додик уже жил в Калифорнии и грел свои старые кости на тамошнем солнышке, и, так, между прочим, организовал одну из лучших кинокомпаний мира, которая и прославила Додика, простите за тавтологию, на весь мир. Кто провел эту хохму в жизнь с лошадкой «Смерть капитализму», до сих пор загадка.

22. Продолжение Миллер.

Миллер выпил еще рюмку коньяку и отправился на службу в прекрасном настроении. Теперь, ему жизнь казалась прекрасной и безоблачной. Будет и виноградник с усадьбой, будет и фрау. На Миллера Додик вышел не случайно.

Афера с акциями была задумана давно, как только акции «Новой пароходной компании» начали расти в цене. Этим делом он хотел завершить карьеру афериста и стать жителем Умани в роли простого буржуа, периодически навещая Киев и Одессу. Родители Додика уже скончались в праведном труде, и пекарня досталась младшей сестре Розе, которой он нашел мужа, так что семейная династическая работа продолжалась. Над Додиком взял шефство его дядя, ребе из Умани. Он нашел ему невесту, а Додик и не возражал. Надо, так надо. Пора и на покой.

Месяцем раньше Додик достал настоящую акцию «Новой пароходной компании и обратился к владельцу одесской подпольной типографии, которая располагалась на Малой Арнаутской улице в глубоком подвале, где начинались знаменитые одесские катакомбы. Катакомбы, по большому счету, в Одессе везде начинались, но так было принято думать. Додик и владелец типографии Игорь Юрьевич Галкин расположились в небольшом ресторане, в отдельном кабинете, на Старо-Портофранковской улице, афишировать эту встречу ни кто не желал. Галкин лишь номинально числился главой печатного цеха, кто был истинным владельцем типографии, ни кто в Одессе не знал. Типография печатала все, что требовалось подпольным и честным торговцам. Тут печатались винные этикетки лучших торговых марок мира, и я вам скажу, по своему качеству печати, эти этикетки, не только не уступали оригиналу, но порой и превосходили по качеству. Этикетки французских духов, косметики, перечислить все невозможно, а какие игральные карты выпускались, так это вообще сказка. Когда в Германии впервые напечатали фотографию типографским способом и французы оспаривали это первенство, одесская типография это сделала на месяц раньше, и ни кто не поднимал шум. Додик предъявил акцию Игорю Юрьевичу, тот не сразу начал ее разглядывать в лупу, а прежде начал нюхать и нежно гладить.

— Додик, у нас солидная фирма, мы не занимаемся финансовыми операциями. Да, мы можем печатать и доллары вместе с фунтами, и я вам скажу, лучше оригинала, я уже не говорю про немецкие марки, это вообще полный халоймес, эти марки, но мы не занимаемся политикой, нам это ни к чему.

— Игорь Юрьевич, я таки знаю, что у вас солидная фирма, поэтому и обратился к вам. Это разовая сделка, тем более, она не повлияет на курс доллара к японской йене. Обещаю, что все будет тихо и спокойно. Человек купит акции и, только через полгода поймет, что он купил гораздо лучшее, чем он этого хотел. Скандал, конечно, будет, но мы же не собираемся подрывать благополучие «Новой пароходной компании», так, накажем одного болвана и делов-то.

— Додик, вы меня убедили. Я верю вашему слову.

Только после этого Игорь Юрьевич стал рассматривать ценную бумагу под увеличением.

— Так, все понятно. Напечатано в Швейцарии. Тут вот в углу и микротекст имеется и не плохо выполнен, а вот водяные знаки слабоваты. Я выгнал бы такого мастера в два счета, очень не ровные края. Наша фирма не может выполнить такую работу.

— Игорь Юрьевич, что-то я вас не пойму. Это когда же вы не могли сделать заказ, я такого не помню. Объясните.

— Додик, я же вам только что сказал, не очень хорошие водяные знаки, мы не умеем делать плохо. Наша акция будет чуть лучше, чем оригинал. Если это вас устраивает, мы готовы к сотрудничеству. Сколько вам нужно таких акций? Меньше тысячи для вас будет не рентабельно. Нам все равно, сколько печатать, одну или миллион. Цена будет одна и та же, только разница в цене бумаги. Краска ни чего не стоит, почти ни чего не стоит.

— Пакет акций в тысячу штук, значит, мне нужно семь тысяч акций. Главное, что бы номера все были разные, можно подряд в каждом пакете.

— Додик, вы меня обижаете. Цифры у вас будут, какие пожелаете. Значит так, семь тысяч по пяти копеек за штуку, это вам обойдется в триста пятьдесят рублей. Мы можем их вам напечатать завтра, у нас есть замечательная китайская бумага, китайцы кроме бумаги ни чего делать не умеют. И отдать заказ мы можем завтра, но и вы солидная фирма, вам навье ни к чему. Они же будут новенькие как галоши, и отдавать типографской краской. Моня их хорошо проветрит и слегка послюнявит своими пальчиками. Их же когда-нибудь пересчитывали. Но так как Моня с головой плохо дружит, семь тысяч он будет считать неделю. Так, когда прикажете выдать вам заказ?

— Я вас не тороплю, мне подходит и две недели. Не горит. Клиент ещё не созрел для покупки. И торговаться я не буду. Вот тысяча рублей за работу.

— Додик, вы деловой человек и я вас уважаю.

Игорь Юрьевич спрятал пачку ассигнаций, не пересчитывая, тут он Додику доверял полностью. Не начинается серьезное дело с обмана. Они плотно пообедали и разошлись по своим делам. Заказ был доставлен вовремя. Теперь предстояло завершить сделку.

В пятницу Миллер взял однодневный отпуск и в десять часов был на одесской бирже, что на Пушкинской улице. На биржу он зашел впервые. Тут стоял невообразимый гомон, клерки бегали по залу. В общем, шёл рабочий процесс. Не зная, к кому обратиться, он немного походил по залу, нужно было для себя найти биржевого маклера. Он только подумал об этом, как возле него оказался хорошо одетый мужчина, лицо его вызывало полное доверие. Мужчина поздоровался и тут же представился.

— Старший маклер. Егор Кузьмич Протасов. Я вижу, вы впервые на бирже, раньше я вас тут не видел. Вас что-то интересует, или вы так, посмотреть пришли?

Миллер немного лукавил.

— Я еще и сам не знаю. У меня есть небольшая сумма денег, я бы хотел ее вложить в доходные бумаги.

— Понимаю. Давайте пройдем в мой кабинет, тут слишком шумно. Разобрать, что тут говорят на бирже невозможно, а вот гул есть. В кабинете будет спокойнее.

Тут Додик был прав. Одесская биржа была построена мастером своего дела. Можно кричать в углу караул, все равно ни кто не поймет слов, так была устроена акустика зала. Видимо, поэтому тут устроили при Советской власти филармонию. Сколько не перестраивали зал, понять чего там играет оркестр, было невозможно. Поэтом

...

Ұқсас кітаптар

Александр ЧигаевЖизнь длиною в жизнь

18+

Александр ЧигаевВолково поле

18+

автордың кітабын онлайн тегін оқу ИдаАлександр Чигаев

Александр Евгеньевич Чигаев

Ида

Оглавление

Ұқсас кітаптар

автордың кітабын онлайн тегін оқу Ида
Александр Чигаев