Доклад А. К. Луначарского.

Товарищи, я понимаю мысль устроителей этого диспута таким образом, что мы разделяем общую тему о взаимном отношении и соотносительной ценности миросозерцания коммунистического и христианского на два раздела. Сегодня мы, очевидно, будем трактовать этот вопрос под углом зрения общественности. Мы берем сегодня коммунизм, как определенное общественное движение, устремленное к установлению определенной общественной правды, и под таким же углом зрение мы возьмем и христианство — как христианское устроение праведного жития.

И вот, с этой социальной точки зрения двух градов, взыскуемых разными способами, мы сегодня и будем обмениваться мыслями с моим оппонентом. Таким образом, из сегодняшнего своего доклада я устраню, насколько возможно, вопросы философские, т.-е. вопросы того или иного толкования мира, вопросы миросозерцания; их мы относим к завтрашней дискуссии.[1]

Христианство и коммунизм, как общественные устремления, перекрещиваются между собой в некоторых исторических пунктах по существу. Знакомясь с историей социализма, которая вместе с тем есть, конечно, и история коммунизма, вы встречаете несколько раз анализ, изложение христианско-социалистических явлений.

Прежде всего — первоначальный христианский коммунизм (он так и называется в истории общественных движений), затем, позднее (в средние века и в XVI веке) все более и более значительные вспышки христианско-социалистических ересей, доходящие до прямых социалистических революций под знаком креста, затем, ближе к нашему времени, различные явления новейшего христианского социализма; из них самым крупным, на котором мне придется остановиться с некоторым вниманием, является толстовство. Конечно, все эти проявления коммунизма, — я беру только важнейшие, — будучи окрашенными христианской окраской и имея свои специальные исторические корни, отнюдь не отвечают тому определению коммунизма, которое ставим мы — коммунисты-атеисты, научные социалисты, представители нашего времени. Но общее название, данное здесь, дается, конечно, не зря, потому что некоторые черты оказываются совпадающими. Если мы остановимся на первых же принципах коммунизма, выдвигаемых крайне левым крылом первоначального христианства, то увидим с полной яркостью сходство и разницу; а установить это — для того, чтобы потом выявить преимущество той или другой стороны — мы должны прежде всего.

С точки зрения социальной коммунизм является всегда программой классов неимущих, классов, которые в сохранении частной собственности не заинтересованы. Так это было и с первоначальным христианством, в его первые века. В фанатическом мире передней Азии, северной Африки и по побережью Средиземного моря было тогда весьма большое количество пролетариата. Задсь укажем на необходимость отличать пролетариат больших центров античного мира от современного нам пролетариата. Несмотря на общее название с нашим пролетариатом, данное ему не зря, он имеет крупное внутреннее различие с последним. Это пролетариат в том смысле, что это есть действительно совершенно лишенный какой бы то ни было собственности элемент. Но если спросить себя, какую роль в общественном производстве играл тогдашний пролетариат, то придется сознаться, что он не играл в этом производстве почти никакой роли. В сельском хозяйстве занимало первое место постепенно разрастающееся крестьянство разных типов, в городском хозяйстве — рабский труд, порой собирающийся в нечто, напоминающее наши мануфактуры. А пролетариат представлял собою огромное, подчас, количество бедных вольноотпущенников, собравшихся со всех сторон и оторвавшихся от своих корней бродячих людей. Положительно трудно установить экономически, каковы были ресурсы, источники жизни этого пролетариата. Он был настолько лишен каких бы то ни было источников обеспечений своего существования, что тогдашний социальный вопрос, поскольку он был обращен к пролетариату, заключался в том, как государству дать этому пролетариату хлеб, чтобы он не превратился в голодные толпы, правда, безоружные, но которые по самой своей массовости могли быть общественно-опасным элементом.

Этот пролетариат охватывал и рабскую группу трудящихся, и некоторые части ремесленной мелкой буржуазии. Поскольку тогда существовало и развивалось христианство, оно всегда попадало в среду более или менее мелкоремесленную или мелкоземледельческую и тогда, повидимому, не проявляло сколько-нибудь типичных коммунистических тенденций, Может-быть, даже вся история, рассказываемая в деяниях апостольских, о суровом наказании лицам, вступившим в общину и не отдавшим в ее пользу своего имущества, является отсветом, некоторым эхо тех конфликтов, которые происходили между пролетарской частью христианских общин или пролетариями и членами христианских общин и частью мелко-собственнической. Я думаю также, что знаменитая фраза, которую нынешний коммунизм позаимствовал у тогдашнего коммунизма, фраза трудовая: «нетрудящийся да не ест» — представляет собою как раз формулу мелко-собственнических христианских организаций, потому что коммунистическим организациям христианства присущ другой дух и всякий из вас помнит другое выражение: «блаженны те, которые не сеют, не жнут, а живут как птицы небесные». Ясно, что если нетрудящийся не должен есть, то и птицы не должны есть, а если — блаженны те, которые не сеют, не жнут, то значит должен есть и нетрудящийся. Тут есть какое-то внутреннее противоречие, кажущееся просто странным и как-будто вытекающим из какой-то недоговоренности; но можно с уверенностью сказать, что каждый из этих текстов создавался в соответствующих кругах. Интересно отметить, что христианство развивалось в пролетарских кругах, ибо в течение долгого времени вовлечение в христианство крестьян развивалось крайне медленно и слово «paganus» (деревенский), от которого происходит современное слово «поганый», приобрело значение не-христианин, басурман, потому что христианство было религией горожанина и, более того, религией горожанина-пролетария. С этой точки зрения можно сказать, что коммунистические вожделения, коммунистическое тяготение первобытного христианства находилось в строгом соотношении с классовым положением, с классовым характером их носителей. Но в ток-то и дело, что это было не только коммунизмом неимущих пролетариев, но это было также миросозерцанием и неработающих пролетариев. И в этом смысле интересно провести параллель между тогдашним пролетариатом, — поскольку он был носителем идей левых школ, устремлений христианства, — и нынешним пролетариатом. Здесь разница бросается в глаза огромная. И нынешний пролетариат характеризуется, конечно, большой бедностью, большим угнетением. Недаром Маркс говорит о нем, как о классе наиболее угнетенном, и доказывает, что победа этого класса над своим угнетением явится концом всякого угнетения. Маркс считает его последним из классов, самым заброшенным, самым обиженным; но несмотря на это современный пролетариат играет серьезнейшую и доминирующую роль в производстве. Если бы правителям и богатым людям Римской Империи предложили, чтобы весь римский пролетариат вымер, то они были бы чрезвычайно довольны, так как, таким путем они освободились бы от миллионов дармоедов. Если бы такую вещь сказали современной буржуазии, то она пришла бы в ужас, ибо единственной основой всего нынешнего хозяйства городского и промышленного, преобладающего сейчас, является труд пролетария. Но мало того, что пролетарии вообще трудятся. Пролетарий есть тот труженик, который, по сравнению с трудом мелко-буржуазного труженика, кустаря, деревенского ремесленника, работает на самых усовершенствованных орудиях труда, с применением наивысших методов научной борьбы с природой для достижения определенных производственных целей. В этом смысле он может знать меньше, чей знают инженеры, но он работает, так сказать, на той же высоте, в той же плоскости, в какой работают деятели науки или современные величайшие инженеры нашего времени. Это передовой класс трудящихся, работающий по самым высоким методам, какие только знает эпоха и создающий в общем львиную долю всех благ нынешнего общества. Поэтому труд играет центральную роль в коммунизме современного пролетария. Он считает, что труд есть та стихия, которая нуждается в освобождении и в организации и которая реально на земле может и должна обеспечить счастье всех. Надо только, чтобы труд доминировал, чтобы труд господствовал, чтобы труд не эксплуатировался какими бы то ни было чуждыми, паразитными или мнимо-организующими элементами. Ничего подобного не мог придумать, ни на что подобнее не мог надеяться античный пролетарий. К труду он относился, как к вещи безнадежной, которой можно заняться только для того, чтобы случайно заработать кусок хлеба; но вообще он не видел никакого реального исхода из своего необычайно тяжелого положения. Ему не рисовался никакой реальный строй и перед ним не выявлялись никакие пути к строю, который бы имел характер действительного строительства, действительной борьбы. Можно сказать, что положение тогдашнего пролетария и трудящегося, не находившегося на большой высоте техники и культуры своего времени и представлявшего собой дезорганизованную толпу несчастных и лишних людей, которых никто не любил и о которых заботились только из страха, — можно сказать, что этот пролетарий находился в положении полного и безвыходного отчаяния.

Вы знаете, что подчас эти пролетарские толпы производили беспорядки, но эти беспорядки, даже в том случае, когда авангардом их являлись профессиональные люди оружия — гладиаторы, Спартаки — даже тогда они падали под ударами организованной государственной солдатчины. И очень скоро в сознание каждого пролетария внедрилось убеждение, что мечом владеть он не может, что когда он берет меч, — он от меча и погибнет. С этой точки зрения такой род борьбы был для него путем заказанным. Если даже предположить, что пролетарий, руководимый каким-нибудь гладиатором, когда-нибудь победил бы в чисто военной схватке, — мог ли бы он организовать какое-нибудь общество? Ровным счетом ничего. Нельзя даже придумать, как мог бы он организоваться при тогдашнем положении производства и при тогдашнем отношении к труду, нельзя себе представить, чтобы он мог наладить свое пролетарское царство, буде он его завоевал. Надо сказать, что этот многочисленный класс был классом нетрудовым, во многом — прямо паразитическим, был классом, приведенным в состояние полного отчаяния, никакого пути для своего спасения не видевшим.

Вот все эти черты глубочайшим образом сказались в том идеале, который возник в Азии и который довольно быстро распространился среди пролетариев, как добрая весть. Это — евангелие; и добрая весть заключалась в том, что близится, несмотря на всю невероятность этого положения, царство бедных, царство неимущих пролетариев. Конечно, это царство не может притти силами самих пролетариев, но оно придет силами существ надземных, силой великой и праведной, которая царствует над миром.

Как вам известно, все существовавшие тогда религии, которые к I веку переплелись между собой в причудливый узор синкретизма, — все они в конце концов устремлялись стать этической религией. Другими словами, римское государство, постепенно установившее известный распорядок жизни и покорившее другие племена под сень римского закона, было заинтересовано в установлении права и морали, как основы государства централизованного. И, поработитель и устроитель мира — Рим принес, в соответствии с этим, покровительствующие Риму божества (Рим почти все божества крупных покоренных племен объявлял вошедшими в свой Пантеон). Эти покровители Рима, эти божества принимали характер справедливых божеств, которые блюдут земной порядок и земную справедливость. Совершенно очевидно, что поскольку угнетенный многочисленный пролетариат спрашивал себя о том, как же относится к нему божественная справедливость, — он должен был дать себе такой ответ: «на земле справедливости нет; мы здесь живем в постоянном горе и в диком угнетении, без всяких надежд впереди. Но неужели справедливый бог, о котором все говорят, что он является вседержителем, совокупностью божеств, является праведным и всемогущим правителем, неужели оттуда, с этого неба, не сделают каких-то распоряжений и не последуют какие-то вмешательства, которые устроят жизнь так, чтобы мы не были в таком безвыходно-страдающем положении?».

Если ставился такой вопрос, то, конечно, в разных местах могли возникнуть различные попытки ответа. Эти попытки ответа могли быть только одни, и на следы их мы постоянно натыкаемся: бог, царствующий над господами — бог господь, это — сила, им безусловно покровительствующая. Христианство, которое считает бога «отцом, вседержителем и творцом», тем не менее, в целом ряде своих апокрифических уклонов, да в конце концов и в евангелии — в основном учении — допускает мысль о том, что над миром сим царствует «царь мира сего» Бениург или даже Сатана, какое-то низшее божество, которое и представляет собой покровителя и закрепителя существующего социального неравенства, всей глубокой лжи, в которой живет человечество вокруг поработившего его Рима. Но если это так, тогда приходится сказать, что не только правительство земное, но и правительство небесное враждебны пролетарию и рабу и, стало-быть, решительно никаких исходов из этого положения нет. И вот, различные божества, более или менее второстепенные для Рима, божества покоренных народов иногда начинают претендовать на роль специальных богов плебса, специальных богов-покровителей пролетариата и рабов; разные частичные, неорганизованные рабско-пролетарские религии, суеверия, секты возникают с разных сторон, и мы почти воочию видим и находим даже в самом писании следы того, как христианство ортодоксальное и до него существовавшее более расплывчатое, но все-таки уже определившееся как религия, христианство постепенно возникает из этих, сначала разбитых на кусочки, чаяний социального порядка. Каковы эти чаяния? Есть какой-то угнетенный бог или, по крайней мере, далекий бог. Этот угнетенный или далекий бог, который по тем или другим причинам не правит в мире, есть настоящий бог справедливости, а поскольку он есть настоящий бог справедливости, он есть вместе с тем бог-покровитель угнетенных. Придет время, когда он, возмутившись, разобьет оковы или когда он, ныне далекий, обратит внимание на то, что происходит под скипетром бениурга, вмешается, как высшая правда, в этот наш подлунный мир и установит тогда настоящий порядок, порядок любви и т. д. Чисто демократические народные слои представляли это вмешательство, как устройство жизни на земле, но фантастическое устройство. Им казалось, что это высшее божество — божество справедливости придет, чтобы установить тысячелетнее царство, во время которого жизнь будет устроена на началах счастья для всех и братства между людьми, на основах глубокого покоя; когда каждый без всякого труда получит то, что нужно для его пропитания; когда люди не будут ссориться друг с другом, когда люди обнимутся как братья.

К этому народное христианство прибавляло еще сильную жажду мести: оно представляло себе дело так, что все обнимутся и рабы и господа, одинаково сознавшие праведность нового божьего мира и обнявшись пойдут под триумфальную арку и установят рай; конечно, они себе представляли его, как страшный суд над своими господами. Есть например, краски в «книге любви» — евангелии, от которых можно содрогнуться, если принять их всерьез, ибо эта книга любви — евангелие беспрестанно повторяет, что грешники (там имеются многократные, многочисленные указания, что грешники — богатые, надмывавшиеся над бедными) пойдут во тьму кромешную, где скрежет зубовный, где червь не умирает, где огонь не погасает. В замечательном символическом рассказе в евангелии Луки мы находим яркими красками написанную картину, как бедняк с лона Авраама смотрит на огненные муки богача и как безжалостная справедливость воспрещает положить хотя бы одну каплю воды на растрескавшиеся языки этих поджариваемых бывших членов господствовавшего класса. И целый ряд святых отцов в красочной форме говорят о внутреннем ликовании по поводу грядущих мук этих грешников. В писании Павла говорится: «прощай обижающему тебя, ты этим собираешь уголья на его голову». Вот своеобразная любовь! — «я тебя прощу, но подожди, — что еще выйдет в конце концов, когда тебе придется итти на суд». Нельзя, конечно, удивляться, что этому простонародному пролетарскому христианству присуще и чувство мести и радость по поводу того, что неприявшие их евангелие, не пожелавшие быть братьями, люди будут за это тяжко наказаны на веки вечные беспросветно и безнадежно. Вот — символика или миф об аде, как принимает его и ны