Kate Manning
GILDED MOUNTAIN

Copyright © Kate Manning, 2022
All rights reserved

 

Издательство выражает благодарность литературному агентству
Andrew Nurnberg Literary Agency за содействие в приобретении прав.

 

Перевод с английского Елены Шинкаревой

Серийное оформление и оформление обложки Александра Андрейчука

Иллюстрация на обложке Дины Климовицкой

 

 

Маннинг К.

Золоченые горы : роман / Кейт Маннинг ; пер. с англ. Е. Шинкаревой. — М. : Иностранка, Азбука-Аттикус, 2024. — (Сквозь стекло).

 

ISBN 978-5-389-26778-7

16+

В начале двадцатого века франко-канадская семья Пеллетье переезжает в Колорадо вслед за отцом, устроившимся на работу на мраморный карьер. Пеллетье-старший, возмущенный принятой на карьере потогонной системой, пытается объединить рабочих в профсоюз, но сталкивается с яростным сопротивлением владельцев компании. Его дочь, семнадцатилетняя Сильви Пеллетье, умная, дерзкая и решительная девушка, которая сотрудничала с местной газетой и писала статьи о невыносимых условиях труда в каменоломне, искренне хочет следовать идеалам семьи, но почти против воли влюбляется в наследника мраморной империи и оказывается в кругу сильных мира сего, разрываясь между возлюбленным и родными, едва сводящими концы с концами.

Сильви верит, что справедливость на ее стороне, и готова бороться за нее до конца, но хватит ли у нее сил и упорства?

 

© Е. Н. Шинкарева, перевод, 2024

© Издание на русском языке, оформление.
ООО «Издательская Группа
«Азбука-Аттикус», 2024
Издательство Иностранка®

 

 

 

Посвящается Роберте Бейкер и Эми Виленц

 

 

 

 

В монументах мертвым, которыми пестрит наша история, похоронен я сам.

Симона де Бовуар

О мертвых нужно говорить только правду.

Вольтер

Часть первая

Мунстоун

 

 

 

Положи, Господи, охрану устам моим и огради двери уст моих.

Псалом 140: 3

Глава первая

Ни разу не обмолвилась я ни единой живой душе о деньгах. Ни слова не сказала ни о замужестве, ни и о событиях, которые привели меня в его объятия. В те дни я была юной и благочестивой: мать готовила меня к монастырской стезе. Но я мечтала о любви и беспечной жизни и, когда мы отправились на Запад, начала поиски. Там, в острых зубах Золоченых гор, где снега и убийственный холод ведут непримиримую войну с женской красотой, я утратила возможность стать утонченной леди — одной из тех болонок, которыми переполнены салоны красоты и светские клубы. Зато меня арестовали за радикальные взгляды, а словарный запас мой приобрел особую изысканность, свойственную погонщикам мулов, пьянчугам, шахтерам и продажным женщинам. И я об этом не жалею: за те два года получила я хоть какое-то представление о хорошей и плохой сторонах жизни. Теперь, роясь на чердаке памяти и открыв сундук с призраками, сижу, сжав пальцами ручку, и пытаюсь отразить на бумаге давно минувшие дни, проведенные в Мунстоуне, штат Колорадо, поведать наконец о преступных деяниях, включая мои собственные, связанные с сердечными увлечениями, и не только с ними, и о том, как они едва не сокрушили нас.

 

Не стоило подниматься туда в месяц лавин, в апреле 1907 года, но мы и так прождали почти два года, прежде чем отправиться к отцу. Вот каков был состав нашего небольшого отряда: я сама — рослая чудаковатая девчушка, которой еще не исполнилось семнадцати; моя мать Шери; мой двенадцатилетний брат Генри и малыш Франсуа, благополучно доживший до полутора лет — в этом возрасте он уже мог перенести путешествие. Звали мы его Фрэнки, а еще Кусака: ему очень нравилось пробовать на всем едва прорезавшиеся зубы. Мы уже проехали две тысячи миль по стране в веренице потрепанных вагонов, петлявших по рельсам, опоясывавшим горные склоны, устремляясь все выше к поражающим воображение западным пикам.

Позади, в маленьком квебекском приходе в городке Ратленд, штат Вермонт, осталась свора брюзжащих родственников, теснившихся в темных комнатушках. Протоптанная ими дорожка к церкви Святой Марии, дым ладана и нескончаемые мессы на латыни. Рельсы уводили нас все дальше от гранитных городков Новой Англии, а я воображала жизнь на новом месте как череду цирковых приключений или повесть о Диком Западе, где я превращусь из благочестивой, прилежной девочки в бесстрашную наездницу в блестках на выполняющем хитрые трюке скакуне.

Вскоре мне предстояло очнуться от этих смехотворных грез.

 

Мы добрались до принаряженного шахтерского городка Руби в Колорадо, и оставалось проделать всего восемь миль до зубцов гряды Золоченых гор, поднявшись на высоту десяти тысяч футов. Мой отец Жак Пеллетье переехал в Мунстоун в 1905 году, чтобы избежать «неприятностей»: так его боссы обозвали трудовой конфликт. Они выяснили, что отец подбивал шахтеров объединиться в борьбе за достойную оплату труда, и выпроводили его из Вермонта под дулом пистолета. Теперь он работал в каменоломне компании Паджетта, добывая белый мрамор высшего качества для статуй, колонн и памятников. В том числе и могильных.

«Приезжайте в апреле, — говорилось в его письме, — когда минуют самые сильные бури».

— Папа ведь обрадуется нашему приезду? — повторяла мама. Она произносила эти слова на разный лад каждый день в течение всего путешествия. И постепенно в ее голосе появлялось все больше придыхания. Папа ведь обрадуется, если все еще жив, если его не придавило камнем, если не замерз в расщелине и не брошен в тюрьму начальниками. Она была измотана и исхудала за время путешествия. И все же не жаловалась. Считала, что «жалобы — семена несчастья». Ее философия так прочно внедрилась мне в сознание, что все свои беды я надежно скрывала в груди за плотным корсетом ребер.

Управлял нашими санями в то утро Хоки Дженкинс. Пряди желтых волос свисали из-под полей его шляпы, такого же цвета борода пряталась под воротник куртки. Холод и ветер придавали его лицу добродушное выражение, не вязавшееся с мрачной ворчливостью.

— Там что, кирпичи? — пробурчал он, загружая наши коробки.

— Книги, — ответила мама и, изогнув бровь, искоса взглянула на меня. Это я настояла на том, чтобы тащить их всю дорогу. Сказки Перро и братьев Гримм, «Тысяча и одна ночь» и «Робин Гуд».

Дженкинс фыркнул, потом подозрительно прищурился на футляр с папиной скрипкой. Скоро папа будет играть нам по вечерам у камина и рассказывать истории про Ти-Жана  [1] и loup-garou  [2], который управляет летающим каноэ и пожирает детей пастью с острыми клыками. Папа звал меня Пташкой, хоть я давно уже не миниатюрная, а долговязая.

Мы выехали из Руби, когда холодное солнце уже ослепительно сияло на заснеженных просторах, а градусник показывал без малого минус тридцать, и направились по тропе для мулов шириной не больше каната. Дорога вела нас то через голый после зимы лес, где местами мелькала зелень сосен, то через вырубки. Лошади медленно тащились вверх по пологому склону, а мороз при каждом вдохе склеивал ноздри. Мы подняли воротники и глазели на угрожающие, нависающие со всех сторон пики.

— Manifique, n’est-ce pas?  [3] — Мама произнесла это так, словно пыталась продать нам все эти красоты.

— Вы что, френчи? — спросил Дженкинс. — Бельгийцы? Канадцы?

— Американцы, — ответила я, чтобы сразу все прояснить.

— Квебекцы, — поправила меня мама, старавшаяся изо всех сил, чтобы мы не забывали свои корни. — Мы франкоканадцы.

— Китаезы Востока, — заметил Дженкинс. — Здесь канадских френчей негусто. В основном Европа: чехи, пшеки да макаронники. Парочка узкоглазых на железной дороге. И, конечно, всякие свенска-норска и мексиканцы. А негров мало, только несколько рабов в замке.

— Рабы? — переспросила я Генри по-французски. — Не понимаю ни слова из того, что он говорит.

— Ни черта не понимаю, что вы, ребятки, лопочете, — заметил Дженкинс.

Кусака засуетился. Он устал от путешествия и начал извиваться и капризничать. Я взяла его на руки, потом передала Генри, наконец тот снова отдал его маме.

— «Alouette»  [4]! — потребовал он.

Мама запела тихим, почти молитвенным голосом песенку про жаворонка, которому ощипывают голову и отрывают клюв. Сани продолжали скользить по ухабам, и она пристроила Кусаку под одеяло и укачивала его.

Песенка настроила Генри на мысли об охоте.

— Этим летом заловлю тетерева, — заявил он. — Поставлю силки на куропаток. Что у них тут еще водится. Кролики?

— Хорьки, — отозвался Дженкинс. — Ласки. Компания разрешает даже лося взять, если есть деньги на патроны.

Генри пришел в восторг от услышанного. Его зачаровывали рассказы о наших предках-охотниках, добывавших ценный мех и вырубивших подчистую леса, из-за чего их потомкам пришлось искать работу на фабриках.

— А охотников у вас много? — спросил Генри. — А то моей сестренке нужен муж. Есть до этого охотники?

— Не смешно, — огрызнулась я.

Брат шлепнул меня за спиной у матери.

— Прекрати, arrêtes-là-tu, — вмешалась она. — Сильви, веди себя прилично.

Я прикусила язык, обиженная тем, что она сделала замечание мне, а не брату.

Впереди громоздилась гряда острых вершин. Тропа стала круче, и наши нервы натянулись от страха. С одной стороны тропы уходил вниз обрыв, с другой возвышалась отвесная скалистая стена. Незадолго до полудня налетел ветер, неистовый и колючий. Сильный порыв ударил по саням, словно предупреждая об опасности. Небо заволокло рваными серыми тучами.

— Вот дерьмо, — выругался Дженкинс и стал торопить лошадей.

Мама перекрестилась и прикусила губу, а лицо ее вытянулось от страха. Для Шери Пеллетье даже солнечный день таил опасность, а грех скрывался в каждой праздной мысли. Но в тот день для страха имелись все основания.

— Возвращаемся. Поворачивайте назад, — попросила она.

— Мы обгоним метель, — буркнул Дженкинс. — Осталось пять миль.

Глотнув из фляги, которую прятал в кармане, он направился прямо навстречу буре.

Снег падал быстро и непрерывно, скапливаясь у нас на шапках и коленях. Ветер швырял в глаза белые хлопья. Мама окаменела от страха. Она протянула мне спящего Кусаку и теребила четки пальцами в теплых варежках. В моем возрасте она собиралась принять постриг, но повстречала Жака Пеллетье, игравшего на скрипке на деревенских танцах, и упаковала религию и монашек в дальний угол чемодана. Сейчас она везла их среди прочих вещей в книге «Жития святых», воспевающей страдания за веру.

Мои страдания были прозаичными и не имели высокой цели. Я мучилась от голода и холода, а ноги мои превратились в ледышки. Я вытянула руку: на ладони лежал сверкающий кристалл.

— Бриллиант для вас, мадам, — показала я его маме.

— О да, бриллиант, — мама растопила его своим дыханием, дабы показать мне, что долговечно, а что нет. — Пуф, исчез.

Снежные звездочки, тая в ладони, будили во мне тайную жажду, рождали в груди бурю, невыразимое желание. Чего именно? Обладания всем этим: изысканными кристаллами, морозным воздухом, искрящимся в нем колючим кружевом. Эта жажда вызывала головокружение. Я сглотнула, чтобы душа не выскочила вместе с сердцем через рот и не упорхнула прочь.

Лошади боролись со слепящими порывами вьюги. Комья снега липли к их гривам и векам. Хоки Дженкинс слез и стер с них примерзшие ледышки.

— Все хорошо, Конфетка, — бормотал он. — Потерпи, Детка.

Он залез назад и щелкнул хлыстом. На боках животных выступила кровь.

— Не бейте их, — прошептала я. — Не надо.

— Тсс, — остановила меня мама. — Так надо, иначе они не сдвинутся с места.

Для мамы выбор между кнутом и пряником всегда был в пользу первого. Кнут помогал, а прянику не было места в этой жизни. «Молчание — лучшее украшение женщины», — учила она меня. И поскольку я любила мать, следовала этому принципу, хоть он мне и претил.

— Ох, голова начинает кружиться, — заметила она.

Проявлялась горная болезнь. Легкие словно сжались, и воздух приходилось втягивать небольшими глотками. Частыми маленькими порциями.

Тропа еще сильнее сузилась, и скалистая стена оказалась так близко, что Генри протянул руку и коснулся ее. С наружной стороны открывался крутой обрыв в овраг. От одного взгляда за край желудок провалился в самый низ живота, нырнув вслед за взглядом на много миль вниз: там сквозь снег проступали темные валуны, и где-то прятался дьявол, чтоб схватить меня своими ручищами.

— Чертово дерьмо, гребаная дрянь, — выругался Дженкинс. Внезапно с тошнотворным визгом сани скользнули к обрыву. Мама вскрикнула и прижала к себе Генри. Дженкинс с силой натянул поводья, но лошади слишком быстро огибали поворот, и сани следовали за ними. Задний полоз наполовину свесился за край. Мы зависли в воздухе.

— Je vous salue Marie, — тихо зашептала мама молитву Богородице.

— Прекратите, — оборвал ее Дженкинс. — Долбаные чертовы твари. Никому не шевелиться.

Мы замерли, опасно балансируя над обрывом. В этот жуткий момент он зашептал лошадям:

— Конфетка, Детка, ну давайте, давайте, милые. — Он заставил их пройти поворот, сани выпрямились и покатились дальше над еще более крутым обрывом. Дженкинс стал рассказывать, перекрикивая завывающую вьюгу: — Как-то целый фургон с людьми здесь хлопнулся вниз, всех убило насмерть. А в другой раз вереница мулов, связанных веревкой: первый оступился.

От страха и холода воздух не попадал в легкие, горизонтально летящий снег хлестал по лицу, бил в глаза и не давал вдохнуть. Впереди ничего не было видно. Потом в белом плотном воздухе послышался сказочный звук колокольчиков.

— Вереница мулов спускается, — пояснил Дженкинс. — Вылезайте.

Мы выбрались и потонули в сугробах, прижимаясь к стене. Кусака захныкал у мамы на руках. Колокольчики все звенели.

— Эй! — предупреждающе крикнул Дженкинс и притянул лошадей к скале. — Не дергайтесь, а то напугаете их. Оступятся и полетят в пропасть.

Колокольчики угрожающе приближались. Из-за густой пелены появился призрачный наездник на призрачной лошади, оба белые от снега. Тропа была такой узкой, что мы могли коснуться его ноги. Попона его промерзла, шапка была плотно надвинута от ветра. Глаза лошади выпучились от страха, ресницы заледенели.

— Дженкинс, ты жалкий дурак, — процедил всадник. — Рискуешь жизнью женщин и детей.

За всадником потянулись связанные веревкой мулы, навьюченные бочками, ящиками и мешками. Они фыркали и покачивали худыми боками, шерсть была вырвана клоками там, где их сковывала жесткая подпруга. У одного кожа стерлась до крови. Когда последний из них спустился, яростный порыв ветра пригвоздил нас к скале, и мама вскрикнула:

— Возвращаемся, месье. Мы возвращаемся.

— Невозможно, — ответил Дженкинс. — Здесь не развернуться. Слишком узко. Теперь уж лучше вперед. Да и мулы немного притоптали снег.

— Жалко их, — заметила я.

— Ха. Спускаться вниз — это легче легкого, — пояснил Дженкинс. — Бочки пустые. Вот наверх их нагружают по полной. Подымаем наверх пианины, печки, печатные станки. Герцог даже мебель красного дерева затащил наверх на мулах.

«Красное дерево» прозвучало для меня словно «зачарованный лес». В письмах отец упоминал, что в нашем новом городке Мунстоуне живет герцог с женой-графиней. И у них там шато с башенками и мраморными колоннами, фонтанами и садами. Фантазии о такой невероятной роскоши отвлекали меня от боли в заледеневших ногах. Хоки Дженкинс посадил нас назад в сани под толстые одеяла. Наши шарфы заледенели от замерзавшего дыхания. Он вытащил из глубин своей шубы флягу и опустошил ее. Мы обхватили друг друга руками и молча двинулись прямо в зияющую пасть метели, вверх по горе Собачий Клык.

В середине дня сани выехали на ровное место, и сквозь снежные вихри проступили очертания зданий. В окнах склада мерцал свет.

— Справа сараи для резки камня, — пояснил Дженкинс. — Мастерские.

— Мы добрались? — спросил Генри.

— Пеллетье выше в городке Каменоломни. А это Мунстоун, — пояснил Дженкинс. — Вон там ваш магазин. Ваша церковь. Цирюльня. Тюрьма. Скоро освоитесь.

Сквозь снегопад пробился запах древесного дыма. И аромат жареного мяса. Показались вывески: «Торговый дом Кобла», «Пекарня Викс». Мы скользили мимо маленьких халуп, зарывшихся в снег. Сейчас бы остановиться, найти уютное теплое местечко и горячий ужин. Но город закончился, а наш путь продолжался под белой завесой снежной бури. Дженкинс подымался дальше, вверх по склону, туда, где ничего не было видно. Мама накрыла нам головы одеялами. Мы сомкнули веки и молча выдержали еще три мили пути.

— Вот и Каменоломни.

Это был никакой не городок. Просто кучка хибар, жавшихся к склону горы; узкая дорожка между ними вилась вдоль пропасти. Похожие на туннели тропки, прокопанные в сугробах, вели к заваленным снегом жилищам, и только жестяные трубы торчали из-под белого покрывала.

Сани остановились.

— Шестая хижина, — Дженкинс махнул рукой в ту сторону.

Мы увидели дверь в снежной стене и торчащую сверху печную трубу. Ко входу вел выкопанный в снегу широкий проход наподобие сеней. Жилище кротов. Или барсуков.

— Пеллетье! — засвистел Хоки Дженкинс.

— Жак! — мать попыталась перекричать ветер. — Он точно там?

— Точно, — заверил Хоки.

Но отца в хижине не оказалось.

 

Наши онемевшие ноги утонули в снегу по колено, и мы с трудом добрались до ступенек. Генри толкнул дверь, но ветер вырвал ее у него из рук.

— Папа?

Дженкинс швырнул последнюю из наших коробок в сугроб и исчез в завывающей белой вьюге.

— Папа? — На крючке у двери висела зеленая вязаная шапка. Отцовская шапка.

— Где он? — пропищал от страха Генри.

— На работе, — ответила мама. Но голос ее звучал неуверенно.

Мы нашли в углу уголь и сунули его в печь. Ветер сквозь трещины задул шесть спичек, но мы все же сумели развести огонь и придвинулись ближе в своих промерзших пальто, трясясь всем телом. Печь быстро раскалилась, но мы никак не могли согреться.

— Сильви, вот кастрюля, — сказала мама. — Принеси воды для чая.

Выскользнув на улицу, я зачерпнула снега, даже не почувствовав его вес. Он растаял над огнем, но воды получилось мало, и она все не закипала. Уютный домик оказался не таким уж уютным. И это был не настоящий дом: всего одна комнатушка, стенки из дранки и досок, утыканных гвоздями. Полоски холста и страницы из «Френологического журнала» покрывали стены. Газеты затыкали щели. Из мебели имелся стол и три низеньких табурета. Стул с мягким сиденьем. И все внутри было припорошено снегом.

— Чай не закипает, — заметила я.

— L’altitude  [5], — пояснила мама. Усталость сочилась из нее словно клубы дыма.

Вверху вокруг трубы дымохода располагалась лежанка для сна, к ней вела приставная лесенка. Шкурки кролика и ласки затыкали щели между стропилами. На стенах были развешаны снегоступы, разные инструменты и приспособления. Кусок просмоленной бумаги служил дверью в тесную пристройку: там едва помещались набитый лузгой матрас и умывальник.

Мы отогрели пальцы и стопы малыша дыханием. Руки и ноги чесались и горели, покраснев, как сырое мясо. Мама нашла в шкафчике промерзший хлеб и консервные банки с устрицами и горохом. Протянула мне банки и открывалку.

Я расковыряла банки, порезавшись об острый край крышки: кровь брызнула на устриц, окрасив их в розовый цвет. Мы поставили банки на печку, чтобы согреть. Мама поломала хлеб на куски и разложила на них окровавленные устрицы. Мы уплетали их, черпая ложками горох из банки. Запивали еду слабым чаем, так и не снимая пальто и шапки. Потом повалились на постель и прижались друг к другу, как новорожденные щенки, согревая свои дрожащие тела, пока не заснули. Папа так и не появился. Его шапка была здесь, а голова отсутствовала.

 

Лучики морозного рассвета проникли в щели на крыше, покрытой снежной накидкой. Снаружи затопали сапоги.

— Эй, привет!

Блудный отец похлопал по нагромождению наших тел.

— Ma famille  [6], подумать только! — Его громкая радость переполняла комнату, он выкрикивал наши имена одно за другим. — Шери! Генри! Сильви, ты так выросла! Какая красивая у меня жена! — Он обхватил длинными руками маму, мои тощие плечи и плечи Генри. И разглядывал нас затуманенным взглядом. Глаза отца засияли, когда он впервые увидел своего малыша. — Mon fils!  [7] — гордо произнес он.

За два года, что мы не виделись, отец изменился. Иссиня-черные волосы отросли до плеч, а борода — до середины груди. Кусака захныкал и уткнулся лицом в мамину шею. Папа потерся о него бакенбардами и зарылся под одеяло, выглядывая оттуда украдкой, пока Кусака не рассмеялся. Потом папа поборолся с Генри. Меня ухватил за косу и соорудил усы малышу, прижав ее кончик ему под нос.

— Жак! — мама застенчиво порозовела. Она была счастлива.

Он соорудил усы и ей, а потом натянул одеяло нам на головы и зарычал:

— Я пещерный медведь. — Брови его припорошило белой каменной пылью, ладони были все в трещинах и мозолях. — Каменотес — пыльная работенка.

Больно было видеть его таким измученным и помятым.

Мама стряхнула с его лица пыль. Он прижался бровью к маминому лбу и вытащил из ее прически шпильки. Мамины волосы заструились темным водопадом.

— Жак, tété-oú-là? Где ты был?

— В каменоломне, Шери. — Отец отодвинулся и посмотрел ей в глаза. — У меня ночные смены. Хозяева новые, а проблемы все те же. Все повторяется — мы объединяемся.

— Пожалуйста, не надо больше забастовок, — мама протянула к отцу ладонь, услышав резкие ноты в его голосе, и провела пальцами по макушке и новым седым проблескам на его висках. — Ты ведь обещал не бастовать. А еще говорил, что в апреле безопасно. Но случилась буря, мы чуть не погибли!

— Нет-нет, Шери. Вы не погибли, нет. Мадам Удача нам улыбнулась.

— Ты имел в виду Госпожу Удачу, — вставила я, и они рассмеялись.

Отец поправил мамины волосы, заправив локоны ей за уши. Она протянула ему ладонь, а он схватил ее и прижал к губам. Мама спрятала лицо у него на груди. Они не произносили вслух слово «любовь», но та ощущалась во всем, и я хотела того же для себя, мечтала о grand amour  [8].

Папа подбросил углей в печь, глаза сияли от переполнивших его чувств. Он пел «Жаворонка», поджаривая на сковородке замороженный бекон. Потом наблюдал за тем, как мы его уплетаем, словно за настоящим чудом.

— Сегодня, цыплятки, мы пойдем прогуляться и полюбуемся божественной красотой этих гор.

Мы вышли из нашей норы на солнце и увидели перед собой бесконечные просторы, расстилающиеся до самого горизонта, словно морская гладь. Пики подобно волнам вздымались в небо. Нас ослепило это белое сияние.

— Это храм Господа, — театрально объявил отец. Когда-то он путешествовал с цирком и научился жонглировать, а еще висеть на строительных лесах со стамеской в руке и глотать пламя. А потом сбежал с ирокезами и научился видеть в темноте и вить гнезда на деревьях — так он рассказывал. Как-то прожил в палатке целую зиму. А щеглы ютились в его бороде. Он говорил на канадском французском и американском английском. И умел ходить на руках.

— Мунстоун  [9] — название, которое дали этому месту в древности, — сказал отец, — потому что когда-то от Луны отвалился кусок и упал прямо сюда.

Половина его историй были правдой, а две трети нет, как заявлял он сам, но никогда не признавался, что в них правда, а что выдумка. Отец посадил Кусаку на загривок и положил ладонь на плечо Генри.

— Пойдем посмотрим окрестности.

Мы направились вверх по склону по истоптанной ботинками тропке. Я искала глазами магазин, церковь или школу, но взгляд натыкался лишь на хижины, цеплявшиеся к скалистой стене так же отчаянно, как сама я цеплялась за надежду, что не застряну на этом голом пике надолго.

— В пятой хижине живет Сетковски. В четвертой Брюнер. В каменном доме на верху холма начальник Тарбуш. А пустые помещения — для летней смены. — Отец махнул рукой в сторону длинного здания с железной крышей, высившегося на столбах и плотно прижатого к горе — общежития для рабочих. Папа жил там два года до нашего приезда. — Здесь всем заправляет миссис Квирк. В ее лавке продается уголь и кофе. Но лучше ездить за покупками в город. В лавках компании все вдвадорога.

Я рассмеялась.

Он потянул меня за косу.

— Что смешного?

— Втридорога, — поправила я.

— Сильви все знает, — заметила мама. — Первая в классе.

Это было редкое проявление материнской гордости и в то же время предупреждение мне: не вести себя как «мадемуазель всезнайка». Мама хотела лишь, чтобы мы хорошо знали langue maternelle  [10] и не портили его словечками янки. Она относилась к ним как к заразе и не позволяла мне говорить своими словами.

Мы свернули за поворот и добрались до плоской платформы, на которой трудились рабочие и лошади, а рядом зияла черная дыра, выдолбленная в боку горы.

— Каменоломня Паджетта, — с гордостью произнес папа.

— И это все? — вытянул шею Генри. — Эта пещера?

— Ох, — перекрестилась мама.

Вход напоминал распахнутый беззубый рот кита. Вокруг нависали платформы, грузовые стрелы, веревки и леса с приставленными к ним лестницами. Краны, прикрепленные к отвесной стене, топорщились как усы, на тросах болтались массивные крюки размером с ребенка. По всему двору громоздились кучи белой породы, словно гигантские куски сахара.

— Самый красивый камень в мире, — просиял папа. — Идеально-белый, для статуй. Одна большая жила с золотой прослойкой. На милю уходит в глубь горы.

— Золото? — Глаза у Генри загорелись. — Настоящее золото?

— Не-а. Пирит придает мрамору желтые прожилки. Очень красиво.

— Пирит — дурацкое золото, — пояснила мама.

— Золото дураков, — поправила я, не сдержавшись.

— Герцог Паджетт не дурак. Он семикратный миллионер, — заметил отец. — Смотрите, вот так мы делаем его богатым.

— Берегись! — раздался крик. Послышались пронзительные свистки. Стайка мужчин окружила обернутый цепями каменный блок размером с рояль. Кран над ними повернулся и спустил болтающийся крюк. Один из парней запрыгнул на верх камня и, когда тот стал подниматься, ухватился за подъемную цепь и сделал сальто.

— Это Сетковски, — пояснил отец. — Он катается на белой птице.

— Хочу попробовать, — воскликнул Генри.

Мама зажмурилась.

— Никогда, — выдохнула она.

Кран перекинул камень за край скалы, там он раскачивался над головами рабочих, копошившихся во дворе как муравьи, на высоте пятидесяти футов. Я представила, что цепь сейчас лопнет, глыба рухнет и расплющит их всех. Но она медленно шла вниз, пока показушник Сетковски махал шляпой, и наконец опустилась на плоскую грузовую телегу. Шесть лошадей потащат ее вниз в город на шлифовальную фабрику.

— Этот вот камень, — показал пальцем отец. — Стоит сто тридцать долларов за тонну. Тридцать тонн уходит на греческую колонну. Представьте, сколько всего колонн в здании банка. А библиотеки? В этой горе хватит мрамора на триста лет. Посчитайте.

— Здесь миллионы! — ахнул Генри. — Можно пойти в каменоломню и посмотреть?

— Нет, — отозвалась мама. — Опасно.

— Красиво, — возразил отец. — Когда туда заглядывает солнце, пыль в воздухе становится золотой, словно божьи искры. Ты изумишься. Сама графиня приходила сюда на экскурсию.

— Графиня? — переспросила я.

— Жена герцога. Из Брюсселя. Она бельгийка, — пояснил отец. — Вам, дамы, лучше вернуться. Я покажу Генри каменоломню. Это восьмое чудо света.

— Сильви, — позвала мама, оторвав меня от разговора о графинях и чудесах.

— Но я… — будь я мальчишкой, смогла бы прокатиться на белой птице. Будь я графиней, пришла бы в каменоломню посмотреть на золотую пыль. Но я была послушной дочерью, и мне все запрещалось. Что еще мне не дозволялось делать? Список был длинный. Даже здесь, на Диком Западе, мне оставались лишь домашние дела и скука.

Папа заметил мое разочарование.

— Подожди лета, Птаха. Лето чудесная пора, увидишь. На холмах море цветов, а в реке плавают радуги.

— Он имеет в виду форелей, — пояснил всезнайка Генри.

— Я имею в виду радуги, — возразил отец и пошел показывать Генри каменоломню.

Мама указала рукой на свисающий крюк:

— Видишь опасность? Он всегда глупо рискует, ваш отец.

«Я хотела бы походить на него», — подумала я. Но я всегда походила на нее, была тихой и послушной. Я взяла Кусаку у нее из рук.

— Что бы я без тебя делала? — с благодарностью воскликнула мама.

«Заставила бы Генри тебе помогать», — подумала я. Но это мой удел — помогать ей с заботами. А Генри пойдет с папой, будет ездить на белой птице и любоваться ослепительным зрелищем карьера. Мы с мамой вернулись назад в безопасную клетку хижины номер шесть, подальше от восьмого чуда света. Мои зубы упрямо стиснулись. Какие бы чудеса ни водились здесь, в Золоченых горах, я приняла твердое решение увидеть их все.

Глава вторая

Через три дня хижина пропахла капустой и мокрой шерстью. Наши с братом перебранки просачивались на улицу сквозь трещины, а снаружи упорно проникал холодный дождь. Генри, не умолкая, болтал про каменоломню. Самое ошеломительное и изумительное зрелище на свете. Manifique  [11].

— Тебе бы там не понравилось, — надменно заявил он. — Опасно.

— И грязно, — добавила мама. — Такое место не для девушки.

Я сидела у печи и читала «Цветы зла», упиваясь чувством негодования. Я ненавидела горы. Ненавидела скалы. Грязь, застарелый снег, превратившийся в корку. Кусака стучал ложкой о кастрюлю. Генри играл в рыбалку, спуская бечевку с платформы, на которой спал. Вместо крючка он использовал согнутую шпильку. Она зацепилась за кончик моей косы, и он потянул за нее. Я захлопнула книгу и пробормотала квебекское ругательство:

— Tabarnac  [12].

Вспоминать нечистого угрожало спасению души. Мама вздрогнула и повернулась ко мне.

— Прочти покаянную молитву, — сказала она. — Будь хорошей девочкой.

Я молилась о том, чтобы стать хорошей. И с виду была такой: услужливой, вежливой. Но только не в мыслях. Там я была госпожой Люцифер, невестой дьявола. Комок возражений подступил к горлу, но я сглотнула его.

— Извини, мама. Desolée  [13].

Я читала покаянную молитву, но не каялась. Через минуту мама подошла и опустила ладонь мне на голову. Возможно, она все же понимала. Возможно, в ней еще живы были струны, способные вызывать восторг. Те, что когда-то подтолкнули ее к танцу в амбаре и к объятиям моего отца. А теперь привели на вершину этой жалкой горы.

— Господь все слышит, — напомнила она и протянула мне мешок для угля, чтобы я сбегала за ним в лавку. — Сходи прямо сейчас.

Она простила меня. В тот раз простила.

Я разочарованно топала по снегу. От сугробов поднимался пар: за последние дни потеплело до плюс десяти. На дорожке Каменоломен дождь растопил верхний слой наледи, и проступили черные следы золы, вмерзшей в снег возле хижин: содержимое печей, вытряхиваемое возле порога. Грязные дорожки петляли по снегу, усеянные следами ботинок и отпечатками колес. Сахарная корка снега таяла, превращаясь в слякоть. Тут я заметила, что кто-то глазеет на меня.

В дверях хижины номер пять стояла девочка. Ей было лет девять, может, чуть меньше. Воздушное создание, одетое в комбинезон, переделанный в платье. Волосы ее не были причесаны, а в глазах мелькали золотые огоньки.

— Я тебя раньше не видела, — сказала она. — Откуда ты приехала?

— Издалека, с Востока, — ответила я.

Девочка рассмеялась и, не переставая смеяться, сказала, что ее зовут Ева Сетковски.

— Чего ты смеешься?

— Никому не надо приезжать сюда.

— Почему?

— Здесь проклятие. Это место проклято.

— Что за проклятие?

— Индейцы юта наложили его. Когда-то эти земли принадлежали им, но белые убивали их и прогнали отсюда. И они прокляли эти горы.

Она ткнула пальцем по четырем румбам невидимого компаса.

— Проклятие, проклятие. Ты никогда не уедешь отсюда: зло найдет тебя.

— Я тебе не верю.

— А мне все равно, веришь или нет, — заявила она.

 

— Кто такие юты? — спросила я позже, вернувшись домой.

— Племя юта, — ответил отец.

— Индейцы, жившие здесь давным-давно, — пояснила мама.

— Не так уж давно. Тридцать лет назад, — поправил отец.

— Польская девочка сказала, что на долине лежит проклятие.

— Это просто сказка, — ответил отец.

Так ли это было? Тогда я поверила, что это всего лишь легенда. Но все последующие годы задавалась вопросом, не были ли несчастья, свалившиеся на Мунстоун, следствием того проклятия — пророчества вождя Колороу, гласившего, что любое дело, начатое белыми людьми в долине Алмазной реки, обречено на провал.

— Не водись с этой девочкой, — велела мама. — И не смотри на мужчин, если они на тебя пялятся. Проходи мимо.

 

Но я смотрела на них. Завидовала их уверенной развязности и простоте. Громким шуткам, ругательствам, которые мне не позволялись. Мне нельзя было поднимать глаза, разговаривать, любоваться восьмым чудом света. Но, набирая воду или принося уголь, я смотрела по сторонам, надеясь увидеть того парня, что станет моим суженым и освободит меня, дьявола во плоти, из клетки скуки и послушания. Я замечала их накачанные предплечья, пальцы с обломанными ногтями, которыми они трепали свои волосы, и влюблялась дважды в день.

— Это дикари, — сказала мама. — Иностранцы.

— О, Шери, они хорошие люди, — возразил отец. — Все, кроме начальника Тарбуша.

— Тсс, — мама закрыла ему рот ладонью. Она повязала ему на шею платок, подстригла волосы и подравняла бороду. За неделю она привела его в божеский вид, нарядила в чистый рабочий комбинезон и украсила хижину занавесками с цветочным рисунком, смастерив их из мешка от муки, и изображением Господа: он висел на стене, а вокруг головы сияли золотые лучи. Она молилась, прося защитить ее от дикарей, а я молилась о спасении с этой горы. Я не могла добраться в город, даже попасть в школу, чтобы завершить образование и получить аттестат.

— Все еще есть угроза оползней, — сказала мама. — И камнепадов.

Но больше всего ее тревожила угроза со стороны рабочих: грузчиков, камнетесов, мастеровых.

— Итальянцы — искусные ремесленники, — твердил ей отец. — Лучшие скульпторы.

— Голых статуй, — фыркала мама.

— Большинство из них живут внизу в районе макаронников, — пояснял он. — Возле шлифовальной фабрики.

Мне не нравилось то, как родители отзывались об иностранных рабочих. Разве нас самих не дразнили «лягушатниками» и мы не были мигрантами, как и они?

— Компания старается нас разделить, — рассказывал отец. — Чтобы мы не образовали профсоюз. Но если босс не станет платить больше, мы начнем забастовку. Тарбуш мухлюет, уменьшая нам количество рабочих часов. Заставляет нас выходить по воскресеньям.

— Это противно Господу, — согласилась мама.

— Они превращают камень в золото. Неплохой фокус, — отец рассмеялся с горечью. Это был не прежний папа, игравший на скрипке по вечерам. Он слишком уставал, чтобы читать нам вслух «Робин Гуда» или петь «Жаворонка». Он сжимал пальцами переносицу и массировал пыльную голову. И либо работал, либо спал, а когда бодрствовал, шепотом спорил о чем-то с мамой. Мы слушали их разговоры и знали все. О задолженности перед лавкой компании. О назревающей забастовке.

Как-то рано утром отец пришел после четырнадцатичасовой ночной смены и сел у печи, хватая ртом воздух и протянув ладони к огню. Мама стала чистить его одежду. От куртки поднялась пыль, и она закашлялась.

— Это сахарная пудра, — сказал отец, закрывая глаза. — Я сахарный человечек.

— Не вдыхай это, — предупредила мама. — Ты просто кожа да кости. Отдохни.

— Нет времени.

Все разговоры они вели только про время. День состоял из двенадцати часов или десяти. Иногда вместо дня была ночь. Иногда были сверхурочные часы, но эти часы считались «мертвыми».

— Как часы могут быть мертвыми? — спросил меня Генри.

— «Мертвая работа», — объяснила я. — За нее не платят.

Остальные разговоры были про деньги. Их никогда не оставалось про запас. Говорили про почасовую зарплату. Помесячную аренду. Ежегодную плату за обслуживание в больнице. Уголь стоил четыре бона за мешок. Бонами расплачивались вместо наличных в лавке компании. К дню зарплаты боны заканчивались. Из-за бесконечных разговоров о деньгах я стала мечтать о том, чтоб заиметь свои.

— Парни готовы бастовать, — сказал как-то папа.

— На этот раз тебя убьют, — воскликнула мама.

— Никто меня не убьет, — возразил отец и уснул прямо в ботинках.

 

Недели через две после нашего приезда отец вернулся домой поздно вечером и, проспав шесть часов, снова отправился на работу. От усталости он забыл забрать ведерко с обедом.

— Я отнесу его, — предложила я.

— Нет, — запретила мама. — Пусть Генри отнесет.

Но Генри ушел ставить силки на кроликов, посадив на закорки Кусаку. Мама всплеснула руками.

— Пятнадцать минут. Отдашь обед бригадиру. Не разговаривай. И не заходи внутрь.

— Oui, мама. — Я направилась к двери, а дьявол нашептывал мне на ухо возражения.

На погрузочном дворе я прошла между глыбами камня под взгляды и присвистывания мужчин к маленькой лачуге у входа в карьер. Там, у двери с открытым верхним окошком, сидел Джуно Тарбуш, бригадир, следивший за рабочим графиком. Сутулый человечек с маленькими глазками.

— Тут обед для моего отца, — сказала я. — Жака Пеллетье.

— Ты девочка-француженка? — Он провел пальцем по своему журналу и сверился с часами. — Он не заслужил обеда. Он в шахте, я передам.

— Я отнесу ему сама. Мне не трудно.

— Глупая идея, — он смачно сплюнул. — Зима была длинной. Парни засунут тебя в вагонетку и увезут. И мы тебя больше не увидим. Или поскользнешься там и упадешь, в юбках-то.

А ты можешь ткнуть этим карандашом себе в глаз. Я не сказала этого вслух, но представила, как его глазное яблоко лопается, словно «слизкий ком» у Шекспира  [14].

— Меня послала мама.

— Ну, тогда иди, — отозвался он. — Там всего одна дорога вниз, и это лестница Сатаны! — Он постучал пальцем по часам. — Топай скорее. Время деньги.

Я прошла мимо него. Наконец я это увижу: восьмое чудо света.

Там и вправду было так, как описывал Генри. Manifique, incroyable  [15]. Я стояла внутри пещеры у верхней ступеньки лестницы Сатаны раскрыв рот. Люди превратили внутренность горы в белый каменный собор. Столбы и опорные арки из мрамора поддерживали сводчатую крышу. Блестящие частички сияли в лучах солнца, словно божественный свет на картине великого мастера. В сотнях футов ниже виднелись скопления техники, канатов и цепей и темные силуэты людей и мулов. Работники двигались по лестницам, прислоненным к стенам, свисали с лесов, хрупких, как веточки деревьев. Молотки с громким стуком отскакивали от зубил, звучал гул дрелей и пил. От костров под котлами поднимался дым, пачкая белый потолок пещеры черной копотью. Пахло сыростью и серой.

Лестница Сатаны состояла из тонких дощечек без подступенков, жавшихся к камню. Я ухватилась одной рукой за перила, придерживая второй юбку и ведерко с обедом. Какой-то парень вскрикнул и показал на меня пальцем. Я спускалась под свист и перешептывания. Меня пронзали их взгляды. На полпути вниз я вышла на каменную террасу. Работники по очереди били там молотками о стену. Они прервались и, опираясь на свои молоты, таращились на меня, словно я была сказочным существом. Я кивнула в знак приветствия и шагнула дальше в холодную и сырую белизну пещеры. На разных уровнях ее на мраморных стенах были вырезаны буквы, сердца, инициалы.

На нижней площадке лестницы шестеро мужчин висели на длинном рычаге, поднимая высеченный каменный блок. Еще двое сталкивали обломки камня за край в металлические ведра внизу, скрипя лопатами.

Один из них сделал шаг в мою сторону: молодой парень в очках, странно одетый. На нем была рубашка с воротником и шелковый галстук с малиновыми и золотыми полосками. Соломенные завитки волос были приглажены по бокам. Он был узок в плечах и странно смотрелся в этом месте в костюме, но без шляпы. Кто он? Геолог, денди, старатель?

«Вы заблудились?» — чуть было не спросила я.

Он поправил очки на носу, оперся на лопату и, мигнув, уставился на меня.

— Вы заблудились, мисс? — спросил он с южным акцентом.

— Нет. — Меня поразило, что он словно снял слова с моего языка. Его профессорский вид так не подходил этому пыльному и шумному месту.

— Я ищу Жака Пеллетье, — сказала я.

— Француза? Все знают француза. — Он показал вниз. — Вон он, в зеленой шапке.

Эту шапку связала я, оставив над макушкой побольше свободного пространства.

«Чтобы там собирались мысли», — приговаривал отец.

Мне следовало уйти тогда, избегая неподобающего разговора с незнакомцем. Но у дьявола были другие планы. Хотя честно ли обвинять во всем дьявола? Меня с самого начала поразил этот странный парень. Он походил на сову. Чисто выбрит. Зубы сверкают белизной, как и накрахмаленный воротник. Новехонькие кожаные ботинки. Он возился с окровавленным платком, обернутым вокруг ладони, пытаясь затянуть его потуже зубами.

— Давайте я вам помогу, — предложила я, забыв ссутулить плечи, чтобы не казаться дылдой.

— Ой, да, спасибо. — Он протянул мне руку, на большом пальце зияла сорванная до крови мозоль с прилипшими к ней песчинками. — Пришел сегодня без перчаток. Буду признателен, мисс, если поможете.

Я поставила вниз ведерко с обедом, и он протянул мне платок с синими инициалами «Джей Си Пи».

— Сгодится и это, — сказал он. — Разве что в вашем ведерке с ланчем найдутся по счастливой случайности бинты и йод?

Он произнес «ведерко с ланчем» так, словно на дворе стоял жаркий летний полдень.

Когда он протянул мне ладонь и я обхватила ее руками, меня пронзило током. Я не ходила в школу вместе с мальчиками и не общалась с парнями и мужчинами, кроме моих громких братьев и кузенов, а также дядей, фыркающих, гогочущих, чертыхающихся, пьющих и горланящих песни. Этот парень был утонченным американцем, ладонь у него была розовая, не загрубевшая, хоть и испачканная кровью. Он улыбнулся мне так, словно прочел мои мысли.

— Похоже, вам очень больно, — выдавила я.

— Чтобы чему-то научиться, нужно страдать, — произнес он, — так любит говорить мне отец. И я сейчас очень страдаю, правда. Мой старик всех отправил бы в школу, где учат тяжелыми тумаками.

— Или тяжелыми молотками, — заметила я.

Он удивленно усмехнулся моей шутке. Я обернула платком его ладонь и тонкие нежные пальцы и завязала прочный узел. Я не осмеливалась взглянуть на него, на эти волосы цвета кукурузы. Мы оба порозовели от смущения, не я одна. Мигая, он разглядывал меня сквозь внезапно запотевшие очки.

— Спасибо, что пришли на помощь страждущему. Мне не говорили, что сюда спускаются ангелы.

— Сущая ерунда.

Ангелы вряд ли заикаются, как я. Серафимы не носят пыльных ботинок. Другие парни подначивали его:

— О, Джейс, дамский угодник. — Они причмокивали, изображая поцелуи.

— Только в мечтах, — он ухмыльнулся мне, а я ощутила странное желание снять с него очки, протереть и увидеть цвет его глаз.

— Сильви! — позвал снизу отец.

Я кивнула парню и пошла к отцу с ведерком в руке.

— Ты забыл обед дома!

— Шери послала тебя? — спросил он.

— Она велела отдать его бригадиру, но я…

— Ах, нет. Если отдать его Тарбушу, он съест все сам. Он ест младенцев, котят. Он вырежет у человека почки и съест на завтрак.

— Он сказал, ты не заслуживаешь обеда, — передала я его слова.

— Так и сказал? — Глаза отца сузились. — Видишь, Птаха, большие начальники не дают простым людям даже пообедать. — Он взглянул наверх, на отверстие, откуда проникал свет, словно это было око всевидящего Господа. Но сверху на него смотрел парень с перевязанной рукой, Джейс. Он поприветствовал нас, увидев, что его заметили.

— Этот парень, — вскинул подбородок отец, — Джаспер Паджетт. Сын герцога Паджетта. Отец все лето заставляет его играть в камнетеса.

Эти слова заинтересовали меня. Так Джейс был аристократ. Сын герцога. Он смотрелся в этой пещере так же странно, как я. И он назвал меня ангелом.

Папа театрально поднял вверх ведерко с обедом и поцеловал его. Парни вокруг рассмеялись и подошли пожать мне руку.

— Это моя дочь Сильви. — Он угрожающе поднял вверх палец. — Даже думать не смейте. А то скормлю вас волкам.

Он величественно взмахнул рукой над головой.

— Regarde  [16], Сильви. Вот наш знаменитый мраморный карьер. Чудесно, правда?

— Да, — ответила я.

Отец с гордостью показал на громоздкую машину, которая медленно надрезала камень с оглушающим скрежетом.

— Вот моя красавица. Рассекает камень, как нож желе. Но так медленно, что мы зовем ее Улиткой.

Улитка была камнерезным станком на рельсах, с каждой стороны находились сверла, похожие на гигантские иглы швейной машинки.

— Она продвигается на один фут в час и съедает пятьсот фунтов угля каждый день. Наша красавица.

Мрачный индустриальный вид Улитки не вязался с его восхищенным описанием. Отец любил ее за то, что она делала за него трудную работу по высеканию камня, спасая ему руки и спину. Но для меня это была лишь гудящая груда грязного металла. Лишь черная копоть из трубы гудящего котла намекала на ее убийственную мощь.

За панелью управления сидел парень с косынкой на шее и сигаретой в зубах.

— Сильви, — сказал отец, — это Дэн Керриган, наш любимый смутьян.

— Это я-то смутьян? — подмигнул Керриган. — Ваш отец главный бунтарь, и мы ему за это благодарны, правда, Джоко?

Отец зачерпнул ложкой обед и поделился с Керриганом, проедавшим его голодным взглядом. Раздался свисток. Мужчины на полу вскинули головы, словно испуганные олени. Высоко наверху человек театрально показывал на часы.

— Тарбуш, — воскликнул отец. — Putain  [17].

— На днях, — проговорил Керриган, — я его двери разнесу в клочья.

— Мы выйдем из этих дверей, — сказал отец. — А потом они заплатят.

Он заметил, что я слушаю их разговор.

— Тебе пора домой, — сказал он и вернулся к своей красавице Улитке.

По дороге назад мои ботинки застряли в серой массе покрытой наледью грязи. Я надеялась увидеть Джейса, но единственным напоминанием о нем было красное пятно на белых каменных обломках, его окровавленный платок. Я подобрала его на память и стала подниматься наверх. Когда я, мигая, выбралась на солнце, Тарбуш постучал по часам.

— Тридцать пять минут, — сказал он. — Обеденный перерыв всего пятнадцать минут.

Он открыл свой журнал и, театрально лизнув красный карандаш, сделал пометку.

— Вычту у этой смены двадцать минут.

— Сэр?

— Я же сказал, время деньги. Время наш враг. Не забывай.

Теперь я помню одно: что Тарбуш наш враг. Орудие, агент и цепной пес настоящего врага. Но в то утро я была занята мыслями о Джаспере Паджетте, его окровавленной ладони и южном выговоре. «Ангел», — произнес он. Слово это звучало в ушах словно арфа, озаряя сиянием мою скучную унылую жизнь. Я увидела восьмое чудо света и перевязала руку сына герцога. Как же, размышляла я, мне увидеться с Джейсом снова? Каменоломня перестала меня интересовать. Одного спуска в недра горы мне хватило. Я сунула платок в коробку из-под обуви, куда прятала памятные вещицы. Красные пятна крови высохли и стали коричневыми. Он все еще хранится у меня, спустя столько лет.

Глава третья

Как-то целую неделю папа работал допоздна, потом ложился спать и снова уходил. А мы сидели в сумерках на ступеньках, вдыхая новый аромат зелени в воздухе: аромат свежих побегов и распускавшихся листочков, и водных струй, бежавших вниз в долину. Заходящее солнце отбрасывало синие тени на склоны горы, пока не остался только красный отблеск к западу от каменной гряды. Ночь спустилась на горные пики. Стриж пронесся сквозь сумерки. Кусака мурлыкал песенку. Генри вытащил из кармана лист бумаги и протянул маме.

— Тарбуш говорит, я могу ему пригодиться в каменоломне, — сказал он. — За десять центов в час.

В свете лампы мама прочитала документ: разрешение не посещать школу и пойти работать. Там говорилось, что Генри пятнадцать лет, хотя ему было всего двенадцать. А вес указывался в сто фунтов, хотя в нем было не более шестидесяти, и то в мокрой насквозь одежде. Документ подписал полковник Боулз, президент компании Паджеттов, он же мэр Мунстоуна и инспектор школ.

— Подпишешь? — спросил Генри.

Вместо ответа мама разорвала документ в клочья.

— Это ложь, — воскликнула она. — Про возраст. И вес. Ты солгал. Все, что у нас есть в этой жизни, — наш Спаситель и честное слово.

— Другие парни это делают, — попытался возразить Генри. — Сам сын герцога там работает.

— Разве ему двенадцать? Нет. — Она ткнула пальцем в клочки документа. — Этот полковник. Он предпочитает, чтобы ты остался неучем? И работал в шахте? Так, пойдешь в школу вместе с Сильви. Прямо завтра.

Так благодаря брату и его попытке через хитрость подзаработать деньжат я смогла выбраться из Каменоломен.

 

В пять часов утра в понедельник мы отправились пешком в город. Ева Сетковски прошла мимо, она направлялась за водой вверх по склону.

— А как же школа? — спросила я у нее.

— Мне надо работать, — бросила она и ускользнула, грохоча ведрами. Когда она наполнит их из желоба, весом они будут почти с нее.

Мы не видели Мунстоун с того самого дня, как пробирались здесь сквозь бурю три недели назад. Теперь мы шагали туда с нетерпением. Рассвет занимался над зеленеющими пиками. Эхом со стороны деревни доносился лай собак и рев мулов, звуки манили к себе, словно ярмарочный балаган. Обогнув склон горы, мы миновали указатель, предупреждающий о крутом повороте. Внизу за деревьями проглядывали башенки огромного здания.

— Замок! — воскликнула я. — Смотри, Генри! Это «Лосиный рог», шато Паджеттов…

Если б удалось заглянуть в окна, я, несомненно, увидела бы горы награбленного золота и этого странного принца Джей-Си за изысканным завтраком из павлиньих яиц и соловьиных язычков.

Но Генри без всякого интереса последовал дальше. Мы спускались вниз по склону целый час и наконец перешли по мосту в Мунстоун, миновав загоны для рогатого скота и свиней и длинные фабричные бараки под крышами из листового железа. Там были сложены глыбы мрамора: их распилят, нарежут и вывезут на телегах.

Уроки проводились в церкви (отступнической, как заметила мама). Мы последовали за стайкой учеников, поглядывавших на нас с любопытством. Церковь оказалась совсем некрасивой: методистская, простая, без статуй святых. Генри с учениками помладше направился в ризницу. А я вскарабкалась по лестнице наверх, где висела бумажная табличка: «Старшие классы».

Миниатюрная девушка писала мелом на доске, ее блестящие волосы были высоко заколоты. Неужели это учительница? Учителя обычно мрачные и строгие, похожи на ворон. А здесь перед нами был весенний цветок.

— Меня зовут мисс Гейдж, — улыбнулась девушка. — Прошу садиться.

Из-за парты я изучала ее приветливое американское лицо. Впереди сидели несколько девочек с накрахмаленными бантами. А сзади мальчики постарше, среди них был Карлтон Пфистер, высокий, как взрослый мужчина, с малюсенькими скучающими глазками и стиснутыми в кулаки ладонями. Вероятно, пытался так удержать в своей дубовой голове хоть какие-то знания. Мой недоброжелатель.

— Поприветствуйте нашу новую ученицу, Сильви, — сказала мисс Гейдж. — Мадемуазель Пеллетье из Квебека. Она говорит по-французски.

— Французишки, — просипел Карлтон, приставив большой палец к носу и растопырив пальцы.

— Прошу тебя показать нам это, Сильви, — сказала учительница. — Parlez, mademoiselle  [18].

Заговорив по-французски, я себя выдам. Дети янки в Ратленде издевались над нашим акцентом и называли нас лягушатниками.

— Сильви? Un peu de français, s’il vous plait?  [19]

— Salut  [20], — выдавила я. — Bonjour  [21].

Вся кровь хлынула мне в лицо. Мои планы стать американкой начисто разрушило это нежное создание. Так мне тогда казалось. Позже выяснилось, что мисс Гейдж невольно направила меня по предначертанному пути.

Смешки, пристальные взгляды и перешептывания за спиной вызывали у меня мурашки. Я впервые находилась в одном классе с парнями. И без монашек вокруг. Меня поразило, что Карлтон и какой-то рябой парень перекидывали друг другу сосновую шишку. Почему учительница не накажет их розгами? Передо мной Милли Хевиленд старательно вырисовывала на грифельной доске сердечки. А мальчишка в среднем ряду положил голову на парту и дремал с открытым ртом.

Разочарование зашевелилось у меня в животе. Это школа для недоразвитых и младенцев. Я никогда не получу аттестат. Перед самым концом занятий мисс Гейдж заметила:

— Завтра, мальчики и девочки, постарайтесь все вести себя так же хорошо и тихо, как наша новая ученица.

Но я вела себя тихо не из-за того, что была хорошей девочкой. У меня не хватало слов выразить разочарование, клокотавшее в горле. Таким словам, которые мне хотелось бы высказать, не научат в школе. Придется поискать их в других местах. Когда прозвенел звонок, я отправилась поглядеть, какие интересные возможности таил этот городишко.

 

Мунстоун состоял из восьми кварталов грязи, разбросанных в плоском углублении меж заснеженных гор. На Паджетт-стрит пустые клочки земли чередовались с новыми постройками: банком, пекарней и салуном. В мясной лавке мы с Генри долго глазели на колбасы в витринах, потом помедлили в дверях лавки компании, но входить не стали. У нас не было денег, и потом, мы боялись пропустить грузовик до Каменоломен: тогда нам пришлось бы три мили шагать до дома на своих двоих.

Сразу перед мостом мы наткнулись на осла с торчащими ребрами, жевавшего клочки сорняков, пробивавшихся сквозь прошлогодний снег. Стайка парней тыкала в беднягу прутьями. Карлтон Пфистер и его приятели.

— Не говори ни слова, — Генри натянул шапку пониже, пряча лицо. Мы молча прошли мимо, а бедный осел не сводил с меня осуждающе-тоскливого взгляда. На дворе фабрики мы узнали, что грузовик уже уехал в Каменоломни и нам придется два часа шагать вверх по склону.

Мама ждала на ступеньках. Кусака заковылял к нам на дрожащих ножках. Генри подхватил его и покачал в воздухе. В хижине раздались голоса. Отец разговаривал с каким-то незнакомцем. Отворилась дверь, и вышел молодой мужчина. Выглядел он неряшливо и походил на пирата: от уха до подбородка лицо рассекал тонкий белый шрам.

Папа вышел вслед за ним.

— Сильви, это Джордж Лонаган. Из Денвера.

— Не из Денвера, — с отвращением процедила мама. — А из ИРМ.

Речь шла об «Индустриальных рабочих мира», профсоюзе, который послужил причиной неприятностей, случившихся с отцом в Ратленде.

— При всем уважении, мадам, я из ОГА  [22]. Из Нью-Джерси, — сказал Лонаган. — Штата садов. У нас там лучшая в мире болотная руда. Меня послали на Запад освободить рабочий люд силой наших рядов. Рад знакомству, Сильви.

 

Родители зашли в дом и спорили за закрытыми дверями. Джордж Лонаган закинул руки на затылок и вздохнул. Я едва осмеливалась взглянуть на него, дерзкого на вид мускулистого парня с отросшими на затылке темными волосами, спадавшими на потертый воротник его синей куртки. Под редкой порослью бакенбард проступал шрам на одной стороне лица. Может, на него напал какой-то головорез. С кривым ножом. Я напряженно молчала, как натянутая струна.

— Разрешите присесть? — спросил он и приземлился рядом со мной на ступеньку: длинные, как у кузнечика, ноги его согнулись и разошлись в стороны. Он ослабил галстук и откинулся назад, опершись на локти, жуя зубочистку и окидывая взглядом ущелье. — Освободить рабочий люд, — пробормотал он. — Этот день настанет, Сильви, не так ли?

Он хрустнул костяшками и скосил на меня оценивающий взгляд. Горячий трепет охватил меня второй раз за неделю.

— Итак, мисс Пеллетье, — проговорил он, — вот вам загадка. Что единственное множественное?

— Единственное?..

— Даю подсказку: ножницы. — Он ждал ответа с любопытством на лице, словно подготовил мне западню. Или завлекал. — Спрошу еще раз. Что единственное множественное?

— Брюки? — сказала я, поразмышляв минутку. — Брюки единственное множественное.

— Ха! Браво! Ваш отец говорил, что вы были лучшей ученицей в классе. Что еще?

— Слюни! — ухмыльнулась я.

— Старые добрые pluralia tantum, — заметил Лонаган. — Как прятки.

— Еще деньги, — вспомнила я. — Не говорят «одна прятка» или «одна деньга».

— Говорят, — Лонаган внезапно выпрямился. — Вот здесь прячется в своем шато, как вы говорите во Франции, один герцог со своей деньгой.

— Я американка, — поправила я. — И никогда не была во Франции.

— Так поедем прямо сейчас. Мы с тобой вместе отправимся в Пари, так вы его называете? Але-гоп. — Он комично взмахнул руками, словно гусь крыльями. — Дело не в грамматике, — сказал он уже серьезно. — Дело в том, что мне надо перекинуться парой слов с парнями здесь наверху.

— Парой каких слов?

— Правдивых. О жесткой пяте несправедливости. Добросовестные работяги вроде вашей семьи заслуживают иметь красивые вещи не меньше, чем герцогиня.

— У нас нет герцогини. Но есть графиня.

— Та же высокомерная порода. — Он достал из кармана сигарету и закурил в сгущающихся сумерках. — Скажи папе, что не хочешь ждать еще год, пока починят вашу текущую крышу. Что вам необходимы молоко для малыша, индейка на Рождество. Скажи, что ему нужен день отдыха для его ноющих костей. И маме нужен.

Мы слушали ее приглушенный шепот за дверью и наблюдали, как Генри бросает камешки Кусаке, а тот пытается поймать маленькими ручонками.

— И бейсбольная перчатка для твоего брата нужна.

— Он бы за нее убил, — согласилась я.

— А ты? — Лонаган склонил голову набок, как любопытная сорока, и рассматривал меня. — За что убила бы ты, Сильви Пеллетье?

— Убийство — смертный грех, — улыбнулась я.

— Расскажи это правящему классу. — Завитки дыма поднимались у него изо рта, и я втягивала их в себя вместе с его словами, словно новый вид кислорода. — Чего же ты хочешь, сестренка? Каких сладких радостей? Скажи.

— Желания стоят денег. Много множественных монет.

— Здесь их много. Вопрос только в том, как заполучить их в свои руки.

— Выпросить, одолжить или украсть, — пожала я плечами.

— Украсть?

— Нет, не следовало так говорить.

— Слова — начало любого дела, так ведь? — подмигнул мне Лонаган. — Это не значит, что ты непременно украдешь.

Не в тот ли момент эта мысль запала мне в голову? Он затянулся сигаретой так глубоко, что кончик засиял красным. Солнце тоже отсвечивало огненным кольцом, а небо усеивали пламенеющие облака и синеющие тени.

— Впрочем, красота здесь бесплатная, в этих горах.

— Бесплатная красота, — повторила я. — А мы можем съесть ее на ужин?

Он рассмеялся, закурил и оценивающе посмотрел на меня, словно принимая решение.

— Помоги мне с разобраться с одним вопросом, Сильви Пеллетье. Мне надо отправить письмо в Мунстоун. Но если просто бросить его в почтовый ящик, есть опасность, что его не доставят.

— Опасность? — В его устах это слово звучало привлекательно. Сигарета повисла у него на губе, и я с трудом подавила порыв схватить ее и затянуться самой.

— Иногда письма определенным людям исчезают из Каменоломен, — объяснил Лонаган с загадочным видом. — Я бы доставил его сам, но мне в Мунстоуне больше не рады. Какой-то говнюк со значком сказал, чтобы я проваливал. В компании меня называют сторонним агитатором — это их самое вежливое определение для представителей профсоюзов. Ехать в город, чтобы передать письмо, для меня опасно.

— Я отнесу его для вас, — воскликнула я с воодушевлением. — Утром по дороге в школу.

— Ты станешь настоящей героиней, — заверил Джордж Лонаган.

— А может, сторонним агитатором? — спросила я.

Он рассмеялся.

— Нет, ты, разумеется, будешь местным агитатором. — Джордж вынул из кармана конверт и протянул мне. — Отнеси это редактору газеты «Мунстоун рекорд».

Я взяла письмо с торжественным видом, словно это великая миссия.

— Однажды мы с тобой поедем в Париж искать приключений. Ты и я, — добавил он. — Когда рабочие мира станут свободными, да?

Слова его прозвучали как шутка, но предстояла борьба на долгие годы.

— Ха-ха, конечно, — ответила я.

Когда вышел отец, Лонаган встал и похлопал его по плечу.

— Твоя девочка, — сказал он, — умна не по годам. Я только что говорил ей: бастуй, пока тепло. Так мы говорим в профсоюзах. Лето — лучшее время. Лишите их прибыли.

— Скорее мы лишим себя пропитания, — возразил отец. — Мы не выйдем летом. Летом нам причитаются выплаты.

— Жак, — позвала его из дома мама. — Скажи этому человеку, что les socialistes ne sont pas bienvenus icitte  [23].

Маму ужасала одна мысль о социалистах. Она называла их безбожными радикалами и неверными. По мнению церкви, социалист был чем-то вроде демона. Я с интересом разглядывала Джорджа Лонагана: вдруг замечу рога. Конверт в кармане обжигал, как раскаленный уголек.

— Шери боится красной заразы, — извиняющимся тоном пробормотал отец.

— Можете называть нас социалистами, красными собаками, Джоко, но, с вами или без вас, рабы пещер добьются свободы, — Лонаган выдохнул струйку дыма.

— Мы не рабы, — возразил отец.

— Уверены? — Лонаган ушел, посвистывая, но на полдороге вниз обернулся и поклонился мне, словно кавалер из далекого прошлого, словно знал, что я сожалею о его уходе. Он тоже сожалел. Я хотела сказать ему, что отец прав: рабство отменили тринадцатой поправкой к Конституции США. Возможно, социалисты Нью-Джерси не выучили этот факт на уроках истории, в отличие от меня, получившей по истории высший балл с отличием.

Но, по правде говоря, в те дни я мало что знала о прошлом. Меня занимало настоящее, наш новый мир, в котором сын герцога работал, не снимая галстука, за деревьями высился шато, а на ступеньках нашего жилища курил радикал со шрамом на щеке. Он доверил мне передать послание, и я мнила себя героиней.

«Пари», — сказал он. Увижу ли я когда-нибудь этот город? Я уже повидала восьмое чудо света. Но есть еще семь. Нужны лишь деньги заплатить за билет. Как же мне их заполучить?

 

На следующее утро перед школой я изучала объявления в окне «Мунстоун сити рекорд»: «Принимаем заказы на печать. Спрашивайте внутри». Может, я спрошу насчет работы, хотя вряд ли газеты нанимают девочек. Может, я предложу услуги по уборке за пару монет.

— Добрый день, — позвала я. Появился рыжий кот и мяукнул. Я положила опасный конверт Джорджа Лонагана на пишущую машинку. Что хотел сообщить газете агитатор из Нью-Джерси?

 

В школе мисс Гейдж объявила:

— Будет конкурс сочинений! — Она просто светилась от воодушевления. — Приз — доллар. Сочинение победителя напечатают в газете.

«Что делает США великой державой?» — гласила тема на доске.

— Нужно использовать примеры из нашей местной жизни, — добавила учительница. — Судьями будут сама мисс Гейдж и К. Т. Редмонд, редактор «Мунстоун сити рекорд».

Вероятно, под влиянием большевистского пирата Джорджа Лонагана я выбрала тему сочинения «Свобода» и писала с неистовым желанием победить. Я хотела получить этот доллар.

В качестве «местного примера» я вспомнила бедных мулов, связанных веревкой, и умоляющие глаза осла, которого мучили мальчишки. Я увлеклась призывами к справедливому обращению с животными, «которых приручили, чтобы служить человеку, и которые не выживут одни, как выживают дикие звери…»

Свобода наша сила, но с ней приходит и ответственность, развивала я мысль. О ней надо заботиться, растить. И все в таком духе возвышенного идеализма мечтательной школьницы.

 

«Это такая шутка? — прокомментировала сочинение мисс Гейдж. — Задание было написать о том, что делает нашу нацию исключительной. А не писать об ослах».

Во втором варианте я выразила патриотический восторг в отношении слов, выгравированных на колоколе Свободы: «И объявите свободу на земле всем жителям ее». США — великая держава, ведь мы боролись с деспотией короля. И у нас теперь демократия — в Мунстоуне скоро состоятся местные выборы! И благодаря революции с нас не взимают налоги без представительства — так я полагала в то время.

Новое сочинение возымело успех.

«Намного лучше!» — написала мисс Гейдж своим цветистым почерком. Она не предложила развить идею о том, что свобода должна принадлежать всем жителям, а не только некоторым. Нас не учили подвергать сомнению идеи, отлитые в чугуне. Моя писанина о величии США заслужила высший балл с отличием. Могла ли я наконец считать себя настоящей американкой?

 

Шестое июня, 1907 года. Торжественный день. Сегодня утром мне вручат аттестат, в мой семнадцатый день рождения. Начищенные до блеска ученики выстроились и зашагали строем на деревенскую площадь: грязную площадку со скамейками, стоящими вокруг украшенного флагами помоста. Там восседала мисс Гейдж: пташка в ярко-желтом оперении на фоне облаченных в темные костюмы городских чиновников, похожих на ворон.

Выступил с речью полковник Фредерик Боулз, мужчина с торчащими как щетка усами. Он говорил с важным видом, а ученики со смешками повторяли его имя. «Кишка», «раздраженная кишка»  [24]. Его называли полковником, хотя он не был ни солдатом, ни командиром. Он никогда не служил в армии. У него единственного в городке была машина, ее по частям притащили наверх и собрали на месте заново.

— Ученики, родители, учителя, дорогие друзья! — зазвенел по всей долине его голос. — Среди нас сидят будущие лидеры.

Рядом со мной будущий лидер Карлтон Пфистер выцарапывал куском камня на деревянной скамейке неприличное слово.

— Не надо, — шепнула я. — Нарвешься на неприятности.

Карлтон проказливо улыбнулся и чиркнул камнем о мое запястье так, что пошла кровь. Я вскрикнула от боли.

— Тсс, — цыкнула на меня Милли Хевиленд, на голове которой болтался огромный белый бант.

— …Итак, за ее убедительное описание свободы в Америке, — продолжал полковник, — приз за лучшее сочинение получает мисс Сильви Пеллетье.

Публика захлопала, люди вытягивали шеи, чтобы посмотреть на меня. Я, моргая, вышла на помост: мисс Гейдж просто сияла. Полковник Боулз вручил мне большой конверт: от широкой улыбки в уголках его глаз собрались морщинки. А я стояла как глупая овца, не переставая удивляться случившемуся. Получить доллар за какое-то сочинение. И теперь меня поздравляет сам президент компании.

— Спасибо за оказанную честь, — промямлила я. — Я так благодарна.

— Вот качество, которое мы хотим видеть во всех молодых людях! Благодарность! — Боулз потряс меня за руку, и от его летнего костюма пахнуло нафталином. Аплодисменты стихли, но, пока они звучали, я впитывала их словно нектар. Я спорхнула вниз по ступенькам.

Там меня поджидала женщина в простом бордовом платье, без шляпки. Курносая, с редкими ресницами. Лицо испещряли веснушки.

— Поздравляю, мисс Пеллетье. Я К. Т. Редмонд из «Мунстоун сити рекорд».

Это и есть редактор Редмонд? Не может она быть настоящим редактором, подумала я. Редакторы — мужчины в очках с козырьками, а не дамы с веснушками и рыжими локонами, пренебрегающие шпильками.

Я пожала ей руку и с ужасом увидела, что царапина, подаренная мне Карлтоном Пфистером, оставила красные следы на конверте с наградой.

— У вас идет кровь, — заметила она и протянула мне платок. Она не предупредила, что является вестником несчастья и моего перерождения. Не призналась, что она провокатор, пустомеля, ведьма и агитаторша. Во всем этом ее обвиняли впоследствии.

Ее кружевной платок быстро потемнел.

— Простите, я его постираю.

— Оставьте себе. И приходите в понедельник в газету, напечатаем ваше сочинение.

— Хорошо, мадам. — Я заткнула платок за рукав, надеясь успеть стереть пятна крови до того, как они высохнут. Я сохраню его вместе с другим. С инициалами Джей-Си-Пи.

 

Дома мама провела большим пальцем по золотой печати на моем аттестате и положила выигранный мной серебряный доллар в жестяную кофейную банку моих сбережений.

— Ну, ладно, — сказала она, скрывая свою радость. — Лишь бы лодыжки не раздулись от гордости.

— Грудь, мама. Не позволяй груди раздуться от гордости.

— А мы говорим «лодыжки», — отказалась она признать ошибку. — Займись-ка лучше домашними делами.

 

Утром понедельника я брела в город под моросящим июньским дождиком. Пальто мое вымокло, но крылья надежды были легки, а грудь распирало от решимости попросить работу в издательстве. Тот факт, что редактором была женщина, мог пойти мне на пользу. Раз уж женщина стала редактором, почему бы мне с моим отличным аттестатом не стать там сотрудницей. Спроси. Я бормотала это под нос всю дорогу, спускаясь с горы.

В редакции газеты струи дождя бежали по стеклам. Сквозь затуманенные окна я заглянула в просторную комнату, где за станком размером с тележку стояла мисс Редмонд. Она схватила лист бумаги и скормила его механическому зверю. Упираясь ногами, повернула шестеренки. Тут она заметила, что я подглядываю, и поманила меня рукой. Внутри пахло краской и громко лязгал металл.

— Мисс Пеллетье, — позвала она, перекрикивая шум. — Смотрите внимательно.

Она надела испачканный типографской краской передник. Ее челюсть напряглась, как у бульдога. Убедившись, что я слежу за ней со всем вниманием, она нажала ногой на педаль. Машина открывала и сжимала челюсти, а мисс Редмонд ритмично закладывала в нее чистые листы и вынимала отпечатанные.

— Я прочла оба ваших сочинения, — сказала она. — И убедилась, что мы, возможно, поладим.

— Оба сочинения, мадам? — Может, произошла ошибка?