Гость Эвелины

Фатальная ссора с моим двоюродным братом Андре де Бриссаком завязалась на маскараде в Пале-Рояль. Сцепились мы из-за дамы. Причинами столкновений, подобных нашему, как правило, становились женщины, которые следовали стилю жизни, задаваемому Филиппом Орлеанским[3]; едва ли сыщется в этом «букете» хоть одна прелестная головка, которую человек, знающий нравы света и не чуждый его тайн, не счел бы забрызганной кровью.

Я не назову имени дамы, любовь которой мы с Андре де Бриссаком решили оспорить, для чего августовским утром, когда только-только занималась хмурая заря, пересекли мост и направились к церкви Сен-Жермен-де-Пре, за которой был пустырь.

В те дни в Париже хватало прекрасных собой гадин, и женщина – объект нашей ссоры – была одной из таковых. До сих пор мое лицо холодит августовский ветер, хотя сам я нахожусь в унылой комнате моего шато Пюи-де-Верден, и сейчас ночь, и нет свидетелей того, как я предаю бумаге престранный случай из собственной жизни. Перед моим взором поднимается над рекой белый туман и вырастают мрачные очертания «Шатле»[4]; квадратные башни собора Парижской Богоматери преувеличенно черны на фоне бледно-серого неба. Еще яснее я вижу красивое юное лицо Андре: он стоит напротив меня, – рядом его приятели, оба они мерзавцы, обоим невтерпеж увидеть развязку этого противоестественного поединка. Странную группу тем ранним утром представляли мы – молодые люди, только-только покинувшие душные и шумные залы, в которых регент задавал бал-маскарад. Андре щеголял в старомодном охотничьем костюме, точь-в-точь таком, как на одном из портретов из шато Пюи Верден; я был одет индейцем, чем намекал на Миссисипскую компанию Джона Ло[5], остальные были в кричащих нарядах с вышивкой и драгоценными каменьями, столь тусклыми в бледном свете зари.

Наша ссора носила жестокий характер и могла иметь лишь один исход, притом самый трагический. Я ударил Андре; след от моего удара алел теперь передо мной на его женоподобном лице. Взошло солнце – и отметина в его лучах сделалась багровой. Но моя собственная душевная боль была свежа, и я еще не ведал, каково оно – презирать себя за вспышку животного бешенства.

Нанести Андре более чудовищное оскорбление я, наверное, и не смог бы. Он был любимцем фортуны и женщин; я – солдатом, загрубевшим в сражениях за Отечество, который в будуаре условной маркизы Парабер[6] держался не многим учтивее дикого кабана.

Итак, мы ринулись в бой, и я смертельно ранил Андре. Жизнь была столь дорога ему; полагаю, отчаяние сжало свои тиски, когда Андре почувствовал, как из раны, пульсируя, хлещет сок жизни – кровь. Распростертый на земле, мой кузен поманил меня, и я склонился над ним, встав на колени, и сказал:

– Прости меня, Андре.

Он обратил на мои слова внимания не больше, чем на плеск речных волн.

– Вот что, Гектор де Бриссак, – заговорил он. – Знай: я не из тех, кто верует, будто человек уходит из этого мира, когда его глаза стекленеют, а челюсти сжимаются. Меня похоронят в древнем фамильном склепе, и ты станешь хозяином шато Пюи-де-Верден. О, мне известно, как легко нынче воспринимают смерть. Дюбуа рассмеется, услыхав, что я убит на дуэли. Меня снесут в склеп, отслужат мессу за упокой моей души, однако наш с тобой спор еще не закончен, дражайший кузен. Я застану тебя врасплох – ты не предугадаешь, где тебе явится мое лицо с безобразным шрамом, то самое лицо, которым восхищались и которое любили женщины. Я навещу тебя в счастливейший твой час и встану между тобой и всем, что будет для тебя бесценно. Моя призрачная рука вольет каплю яда в кубок твоего блаженства. Мой призрачный силуэт заслонит солнце твоей жизни, ибо мужчины, чья воля, как моя, подобна стали, могут делать что пожелают, так-то, Гектор де Бриссак. А я желаю преследовать тебя после смерти.

Эту тираду Андре выдал прерывистым шепотом мне на ухо, ведь я склонился низко – к самым его холодеющим устам, – но стальная воля Андре де Бриссака была достаточно сильна для противостояния самой Смерти. Вот почему я уверен: он сказал все, что хотел, прежде чем навзничь упал на бархатный плащ (который был ему подстелен), чтобы уже никогда не поднять головы.

Так он лежал – с виду хрупкий юноша, слишком красивый и слишком утонченный для борьбы, именуемой жизнью, – но есть люди, которые помнят краткую пору его возмужалости и могут присягнуть, что Андре де Бриссак, этот гордец, обладал пугающими способностями.

Я же смотрел в это юное лицо с безобразной отметиной и, Господь свидетель, сожалел о содеянном.

Кощунственным угрозам Андре я не придал значения. Я был солдат; я веровал в Бога. Сам факт убийства меня не страшил: мне случалось убивать в сражениях, – а этот человек причинил мне зло.

Мои друзья предлагали побег за границу, но я был готов встретить последствия своего поступка и остался во Франции. Двора я чуждался: мне намекнули, что лучше для меня будет скрыться в провинции. Не одна заупокойная месса была проведена в часовне шато Пюи-де-Верден, и гроб с останками моего кузена занял нишу в фамильном склепе рядом с нашими предками.

Его смерть озолотила меня, но сама мысль о богатстве, обретенном таким способом, была мне противна. Я зажил уединенно в древнем шато, почти ни с кем не говорил, кроме слуг, которые, все до одного, служили еще моему кузену, а меня едва терпели.

Жизнь моя была горька. Проезжая по деревне, я исходил желчью при виде ребятишек, которые бросались от меня врассыпную; я замечал, как при моем появлении старухи осеняют себя крестом. Обо мне расползались нелепые слухи: шепотом передавалась история, будто бы я продал душу врагу рода человеческого, желая унаследовать состояние Анри де Бриссака. С детства я имел смуглую кожу и угрюмый нрав – вероятно, поэтому и не мог похвалиться любовью ни одной из женщин. Я помню все оттенки чувств на лице моей матери, но не могу припомнить, чтобы хоть раз ее взор озарила нежность ко мне, ее сыну. Дама, к ногам которой я бросил свое сердце, была довольна моим благоговением, но меня никогда не любила; итогом же стала измена.

Постепенно я сделался противен сам себе и был уже близок к тому, чтобы возненавидеть всех людей, но тут мной овладело яростное желание вновь влиться в шумный и беспокойный мир. И я вернулся в Париж, где удерживался от присутствия при дворе – и где стал объектом сострадания некоего ангела во плоти.

Она была дочерью моего боевого товарища, чьих достоинств двор не замечал, а заслуги игнорировал. Этот человек хандрил в своем неряшливом жилище, будто крыса в норе, в то время как весь Париж сходил с ума по Шотландскому Финансисту[7] – господа и лакеи гибли в давке на улице Кенкампуа[8]. Зато в единственной дочери старого упрямца, капитана драгун, словно был воплощен солнечный луч, взявший себе имя на тот период, пока сияет в мире смертных. Имя это – Эвелина Дюшале.

Она полюбила меня. Небесные дары, притом самые ценные, порой сходят на человека, приложившего для их получения минимум усилий. Лучшие годы юности я потратил на поклонение ничтожной злодейке, которая отвергла и обманула меня, а этому кроткому ангелу досталось всего несколько учтивых слов да капля братской теплоты. И вот любовь зажглась и озарила мое мрачное одинокое существование, и в Пюи-де-Верден я вернулся с прелестной юной женой.

О, что за дивная перемена произошла и с жизнью моей, и с моим домом! Деревенские ребятишки больше не прятались, завидев «темного всадника», и ни одна старая карга не творила крестного знамения, ибо рядом с «темным всадником» ехала женщина, чья сострадательная щедрость завоевала сердца невежественных поселян и чье присутствие в шато превратило угрюмого господина в нежного супруга и милостивого хозяина. Слуги позабыли о безвременной кончине моего кузена, и теперь угождали мне с сердечным рвением – из любви к юной госпоже.

Нет в мире слов, чтобы в полной мере раскрыть, сколь чисто и безоблачно было мое счастье. Я чувствовал себя путником, который преодолел ледовитые арктические моря без поддержки ближних, без единого товарища, и очутился вдруг в цветущей долине, где самый воздух словно шепчет: «Ты дома». Перемена казалась слишком резкой, чтобы быть реальной; я напрасно гнал смутное подозрение, что моя новая жизнь не более чем дивный сон.

Столь кратки были эти Алкионовы часы[9], что ныне, вспоминая их, я почти не удивляюсь тогдашним предчувствиям.

Ни в пору уныния, ни в блаженное время после женитьбы я ни разу не вспомнил о кощунственной клятве своего кузена Андре.

Слова, произнесенные им мне на ухо прежде, чем он испустил дух, ничего для меня не значили. В пустых угрозах он дал выход ярости, но с тем же успехом мог разразиться бранью.

Что и остается умирающему, если не тешить себя клятвами: дескать, не будет недругу моему покоя? Да если бы преследовать врагов после смерти было во власти человеческой, призраки ходили бы по земле толпами.

Три года я прожил один в Пюи-де-Верден: засиживался за полночь у камина, где любил сидеть Андре, ходил по коридорам, которые помнили эхо его шагов, – но воображение ни разу не подшутило надо мной, явив мне тень убитого кузена. Странно ли, что я забыл его зловещую угрозу? Портретов Андре в шато не водилось. Я повествую об эпохе будуарного искусства, когда миниатюрами украшали крышечки золотых бонбоньерок, когда портрет, хитро спрятанный в массивном браслете, ценился дороже холста в громоздкой раме, изображающего модель в полный рост, годного лишь на то, чтобы висеть на стене унылого провинциального замка, куда сам его владелец наезжает от случая к случаю. Свежее лицо моего кузена украсило немало бонбоньерок и притаилось далеко не в одном-единственном браслете, но среди лиц, что глядели с обшитых панелями стен шато Пюи Верден, этого лица не было.

Правда, в библиотеке я обнаружил картину, которая вызвала болезненные ассоциации, ведь Андре, готовясь к маскараду, взял за образец костюм именно этого де Бриссака, современника Франциска Ⅰ[10], а поскольку жизнь моя протекала большей частью в этой комнате, я велел завесить портрет портьерой.

Мы были женаты уже три месяца, когда Эвелина вдруг спросила:

– Кто владеет шато, ближайшим к Пюи-де-Верден?

Я воззрился на нее с недоумением.

– Дорогая моя, разве ты не знаешь, что ближайшее шато отстоит от Пюи-де-Верден на целых сорок миль?

– Неужели? Как странно, – отозвалась Эвелина.

Я спросил, что странного она находит в данном факте. Она долго запиралась, но я все же добился ответа.

Оказалось, весь последний месяц, гуляя по парку и рощам, Эвелина встречала мужчину – судя по платью и манерам, безусловно, дворянского рода. Она думала, что это хозяин шато, которое находится где-то неподалеку, что владения этого человека граничат с нашими. Я терялся в догадках: ведь мое поместье располагалось в сердце безлюдного края; лишь изредка по деревне, громыхая на ухабах, проезжал экипаж какого-нибудь путешественника, а в остальное время шансы встретить дворянина были разве что чуть повыше шансов столкнуться с полубогом.

– И часто ты его видишь, Эвелина? – спросил я.

Моя жена ответила не без тени печали:

– Я вижу его каждый день.

– Где же, родная?

– Иногда в парке, иногда в роще. Помнишь уединенный грот возле водопада? Мне очень нравится этот уголок, и много утренних часов я провела там за чтением. Так вот, в последнее время неизвестный дворянин появляется возле грота каждое утро.

– Дерзнул ли он заговорить с тобой?

– Нет, ни разу. Я просто поднимаю взгляд над книгой, а он уж тут как тут – смотрит на меня. Я продолжаю читать; вновь отвлекаюсь – его нет. Он приходит и уходит поразительно тихо – я ни разу не слышала звука его шагов. Иногда мне почти хочется, чтобы он заговорил со мной. Жутко видеть, как он стоит и молчит.

– Это тебя пугает какой-нибудь нечестивец из деревни.

Моя жена покачала головой.

– Он не простолюдин – я сужу не только по платью. Хоть наряд его и необычен – я такого раньше не видела, – от него, Гектор, веет благородством – ошибиться невозможно.

– Он молод или стар?

– Молод и хорош собой.

Я очень встревожился: подумать только, какой-то чужак вторгается в уединение моей жены, – и немедля отправился в деревню, чтобы разузнать, не видали ли там чужих мужчин. Нет, никто о таковых и не слыхивал. Не дал результатов и опрос прислуги. Тогда я решил сопровождать Эвелину во время прогулок, чтобы самому посмотреть на вторженца. Целую неделю я бродил с женой по парку и рощам, но если кто и встречался нам за это время, так лишь поселянин в сабо или домашний слуга по пути с фермы, куда его отправляли по хозяйственной надобности. Я всегда был человеком деятельным, а утренняя праздность нарушила течение моей жизни. Эвелина поняла это и уговорила меня больше не ходить с ней.

– Отныне по утрам я буду гулять в саду, Гектор, – сказала она. – Здесь, рядом с домом, незнакомец не причинит мне вреда.

– Я уже склоняюсь к мысли, что он лишь плод твоего романтического воображения, – ответил я, улыбаясь навстречу ее открытому, запрокинутому ко мне личику. – Юная хозяйка поместья, которая вечно читает романы, вполне может наткнуться под лесной сенью на красавца кавалера. Пожалуй, за него мне следует благодарить мадемуазель Скюдери[11], а сам он не кто иной, как великий Кир в одежде наших дней.

– Ах, его платье представляет для меня главную загадку, – возразила Эвелина. – Дело в том, что оно вовсе не современное. Незнакомец словно сошел со старинной картины.

Я внутренне вздрогнул, ибо эти слова напомнили мне о портрете, что висел, занавешенный портьерой, в библиотеке; я живо представил причудливый охотничий костюм в оранжевых и пурпурных тонах – тот, который Андре де Бриссак надел на бал-маскарад.

С тех пор Эвелина перенесла свои прогулки в сад, и много недель я не слышал упоминаний о незнакомце. И я бросил думать о нем, ибо теперь у меня была куда как тяжкая забота. Здоровье моей жены пошатнулось. Изменения, ничтожные сами по себе, происходили столь медленно, что их не смог бы заметить тот, кто видел Эвелину изо дня в день. Лишь когда она нарядилась в пышное праздничное платье, которое не надевала несколько месяцев, я увидел, как велик стал ей расшитый корсаж и как потускнели ее глаза, а ведь совсем недавно они своим блеском соперничали с бриллиантами в ее прическе.

Я отправил в Париж гонца с приказанием позвать одного из придворных лекарей, хотя знал: пройдет немало дней, прежде чем столичное светило появится в Пюи-де-Верден.

И в этот период я наблюдал за женой с невыразимым страхом, ибо не только телесное здоровье стало подводить Эвелину. Другая перемена мучила мой взор куда сильнее. Исчезла ее всегдашняя веселость нрава, поник дух, и место юной резвушки заняла женщина, в чьем сердце укоренилась меланхолия. Напрасно искал я источник печали. Моя бесценная жена уверяла, что не имеет причин грустить или сетовать; да, она грустна, но ждет за это прощения. Мне следует жалеть ее, а не корить.

Я сказал, что придворный лекарь живо отыщет средство от ее уныния: скорее всего оно вызвано телесным недугом, ведь для душевного страдания нет никаких причин. Эвелина ничего не ответила, однако я понял: она не надеется на исцеляющую силу медицины, не верит в нее.

Однажды, желая разговорить Эвелину, которая вот уже целый час сидела, погруженная в многозначительное молчание, я со смехом предположил, что она забыла своего таинственного кавалера, да и он ее забыл.

К моему изумлению, бледное лицо стало пунцовым, но прежде, чем я успел сделать новый вдох, опять побелело.

– Ты ведь не встречала его с тех пор, как не ходишь к уединенному гроту, столь тобой любимому? – уточнил я.

Она обернулась ко мне, и от ее взгляда мое сердце едва не разорвалось.

– Гектор, – вскричала Эвелина, – я вижу его каждый день! Именно это меня и точит.

Она разрыдалась; я заключил ее в объятия, будто перепуганное дитя, и приложил все усилия, чтобы успокоить.

– Любовь моя, ведь это безумие, – увещевал я. – Ты сама знаешь, что в сад не могут проникнуть посторонние. Ров имеет ширину десять футов и всегда полон воды, ворота заперты днем и ночью – за этим следит старик Массу. Хозяйка средневековой крепости не должна бояться, что в ее старинный сад вторгнутся чужаки.

Моя жена лишь качнула головой и повторила:

– Я вижу его каждый день.

Из этого я заключил, что она лишилась рассудка. Я не рискнул расспрашивать ее о таинственном госте. Проблема только усугубится, думалось мне, если под моим давлением Эвелина опишет внешность, манеру держаться, повадки незнакомца, – иными словами, если смутной тени будут даны форма и плоть. Я принял меры, чтобы полностью исключить возможность вторжения в сад. Теперь оставалось только ждать лекаря.

Наконец он приехал. Я открылся ему – сообщил, что считаю свою жену безумной, – в этом мое горе. Лекарь провел с Эвелиной наедине целый час, затем вышел ко мне. К моему несказанному облегчению, он уверил меня в том, что жена моя в здравом уме.

– Скорее всего ее мучает некое наваждение – но только одно, ведь по всем остальным вопросам она рассуждает трезво. Вряд ли мы имеем дело с мономанией[12]. Я склонен думать, что ваша супруга действительно видит некоего человека. Она описала его с поразительной точностью. Если мономаны всегда путаются при описаниях своих видений, то ваша супруга говорила со мной так же спокойно и внятно, как я сейчас говорю с вами. Вы уверены, что никто не мог проникнуть в ваш сад?

– Абсолютно уверен.

– А не может ли там бывать какой-нибудь родственник вашего дворецкого или другого слуги – молодой человек с красивым женоподобным лицом? Он очень бледен и имеет алый шрам, похожий на след от удара.

– Боже мой! – вскричал я, ибо на меня снизошло озарение. – И он одет в старинное платье, да?

– Верно: он носит охотничий костюм в оранжевых и пурпурных тонах, – ответил лекарь.

Тогда я понял: Андре де Бриссак сдержал слово. В наисладчайший час моей жизни его тень явилась и встала между мною и счастьем. Я показал Эвелине портрет, все еще питая слабую надежду на собственное заблуждение относительно кузена. Эвелина задрожала как осиновый лист и приникла ко мне.

– Здесь какое-то колдовство, Гектор, – пролепетала она. – Костюм точь-в-точь как на незнакомце, но лицо не его.

Лицо, описанное ею, до последней черточки походило на лицо моего кузена Андре де Бриссака, которого Эвелина никогда не видела во плоти. Особое внимание она уделила безобразной отметине – следу от удара, мною же и нанесенного.

Я увез жену из шато Пюи-де-Верден. Мы отправились в южные провинции, а оттуда – в сердце Швейцарии. Я уповал на расстояние и перемену места – они должны были вернуть покой моей Эвелине.

Но этого не случилось. Куда бы мы ни поехали, призрак Андре де Бриссака следовал за нами. Причем он никогда не являлся мне самому – это была бы жалкая месть. Губительный фантом сделал своим инструментом невинное сердце моей жены. Он разрушал ее жизнь, и мое постоянное присутствие не могло защитить Эвелину от этого нечестивца. Напрасно я не спускал с нее глаз; напрасно пытался утешить ее.

– Он не оставит меня в покое, – отвечала Эвелина на мои увещевания. – Вот и сейчас он стоит между нами. Его лицо с багровым шрамом я вижу четче, чем твое, Гектор.

Однажды ясным лунным вечером, когда мы были наедине в тирольском горном селении, Эвелина бросилась к моим ногам и простонала, что она худшая и подлейшая из женщин.

– Я во всем исповедовалась своему духовнику, – сказала она. – С самого начала я не скрывала свой грех пред Небесами. Но я чувствую, что смерть моя близка, и хочу признаться тебе, Гектор, прежде, чем умру.

– Что еще за грех, любовь моя?

– Первое появление незнакомца – в роще – огорчило и озадачило меня. Я отшатнулась от него в недоумении и страхе. Но он приходил снова и снова, и вот я стала ловить себя на мысли о нем, а там и ждать его. Образ постоянно был предо мною, и напрасно я пыталась закрыть воображение для его лица. Потом он исчез на некоторое время – и, к стыду и ужасу своему, я затосковала. Жизнь казалась мне отвратительной и пустой. Но вот он начал являться мне в саду. О, Гектор, убей меня, если такова твоя воля! Я не заслуживаю снисхождения, ибо в тот период я считала часы до его прихода, ибо ничто меня не радовало, и лишь это бледное лицо с багровой отметиной тешило мой взор. Гость изъял из моего сердца все прежние милые удовольствия, оставив одно-единственное, кощунственное – блаженство от своего присутствия. Целый год я жила от встречи до встречи. Проклинай меня, Гектор, ибо я грешна. Я не знаю, из глубин ли моей души родился грех или он плод колдовских чар. Мне известно только, что я напрасно боролась с ним.

Я прижал Эвелину к груди; я простил ее. По сути, прощать мне было нечего: разве это Эвелина вызвала роковую тень?

Следующей ночью она умерла; я держал ее за руку, и напоследок, всхлипывая и трепеща, она сказала, что гость стоит по другую сторону ее постели.

Обещание моей жены

Судьбе было угодно, чтобы в ранний период сознательной жизни я предался опасным восторгам той деятельности, которая захватывает целиком своих адептов. Юношей я влился в команду храбрецов и отправился исследовать Арктику. В первый же час, когда я увидел густо-сизые небеса над Северным морем и ощутил, каков на вкус разреженный полярный воздух, я был потерян для обыденных вещей и забот, приносимых жизнью. Экспедиция потерпела неудачу, даром что руководил ею мудрый и ученый мореплаватель, а в подчинении у него находились поистине люди избранные. Горькое разочарование сопровождали еще более горькие потери, ибо мы лишились как бесценных наших товарищей, так и изрядной денежной суммы. Из плавания на «Предсказателе» я вернулся в западный мир, сверх всякой меры счастливый, что снова нахожусь дома, и настроенный никогда больше не рваться в жестокий и полный опасностей край, где остались лежать столь многие мои дорогие друзья.

Я, Ричард Данрейн, был старшим сыном состоятельного семейства; отец мой имел известное влияние в политических кругах, и поэтому я мог бы занять практически любую должность, если бы только пожелал для себя карьеры, к которой стремится обычный молодой британец. Я уже отдал дань мальчишеской страсти к морю и побывал в арктической экспедиции – словом, мои родные надеялись, что теперь я возьмусь за ум, то есть намечу в жизни цель, более согласную со взглядами и упованиями людей моего круга. Моя матушка проливала слезы надо мной – сокровищем, вернувшимся к ней, и живописала мне страхи, что преследовали ее во время моего плавания. Отец поздравил меня с тем, что скачка на любимом коньке не стоила мне перелома шеи, а вся семья с волнением ждала, какую же карьеру я изберу. Но я не мог сделать этот выбор. Если бы даже я, по известной формуле, продался душой и телом некоему демону айсбергов или духу ледовитых морей, который специально для такого случая облекся в плоть, то и тогда я не был бы более, чем теперь, одержим Севером. Рождество я проводил дома, окруженный близкими людьми: сидел на скамеечке у матушкиных ног, в камине ярко пылал огонь, – но из этой сердцевины благополучия и мирских удовольствий видел манящую руку божества, что обитает в полярных широтах, и все дары моей судьбы, все естественные привязанности сердца оказывались слишком ничтожны, чтобы удержать меня. Во снах, которые неумолимо повторялись, я шагал с товарищами прежней тропой, и перед нами, преграждая путь, вставали ледяные стены, призрачно-белые на фоне лилового небосвода. Мне казалось, что следующую экспедицию ждет успех, нужно лишь снова очутиться среди мертвенного безлюдья. Мы ведь уже держали в руках волшебный ключ от лабиринта, думал я, и только по глупой случайности он выскользнул из пальцев.

«Новая экспедиция, вооруженная опытом прежней, непременно сделает открытия», – сказал я себе и с этого момента уже не мог противиться своей одержимости. Я списался с выжившими в первом ледовом походе и нашел их соображения полностью созвучными моим собственным.

Мы встречались много раз, и результатом наших сходок стала подготовка к новой экспедиции. Деньги так и текли в ее фонд – мы их не жалели и не считали, полагая мусором в сравнении с сокровищем, которое ждало нас. Подготовка началась прежде, чем я набрался мужества сообщить тем, кому был бесконечно дорог, что вновь отправляюсь в плавание. Я решился открыться ясным весенним вечером: вошел в дом и с порога все выложил. Ныне я только дивлюсь своему бессердечию, хотя на самом деле вовсе не был равнодушен к горю родных. Вопль, который исторгла матушка, звенит в моих ушах и сейчас, когда я пишу эти строки. Нет, я не был равнодушен. Я был одержим.

Вторая экспедиция не принесла истинного успеха, но превратилась для меня в одно растянутое во времени, приятнейшее приключение. Я был уже опытным мореходом и не лишенным азарта охотником; в предыдущем плавании я заслужил недурную репутацию, и младшие офицеры нашего судна под названием «Тундрянка» буквально смотрели мне в рот. На зимовку мы обосновались на берегу залива Репалс; у нас было не так уж много топлива и совсем мало провизии, но мы обходились крохами от прежней роскоши, пополняя припасы посредством ружей. Никогда еще не бывало, кажется, более веселого рождественского ужина, чем устроенный нами: мы угощались стейками из оленины, на десерт ели клецки с северными ягодами. Термометр показывал 79 градусов мороза[13], и наши куртки и штаны поблескивали от инея.

Лето, которое в северных широтах столь мимолетно, все же принесло нам скромные успехи.

Вторую зиму мы провели в жилищах из снега, похожих на гигантские пчелиные ульи, и поистине не могли бы устроиться уютнее, а летом, все до единого в добром здравии и приподнятом настроении, взяли курс на Британию. Однако радости моей суждено было померкнуть, ибо я вернулся к матушкиной могиле на пригородном кладбище Лондона – могиле, убранной столь знакомыми осенними цветами. Я осознал, что нежные руки, обнимавшие меня в час прощания, уже никогда не сомкнутся на моей шее. Удар был жесток, и некоторое время я с отвращением вспоминал чуждый мир Севера, который уже получил с меня столь много и намеревался получить еще больше.

Время шло, я жил в Англии – уничтоженный морально в свои двадцать пять лет. Люди моего круга не вызывали у меня симпатии. Их устремления были мне скучны, их мелкие амбиции – гадки. Я не имел ни малейшей склонности к так называемым удовольствиям цивилизации. Даже полярный медведь не мог бы чувствовать большего дискомфорта в каком-нибудь уэст-эндском бальном зале, чем чувствовал я, и не мог бы питать меньше интереса к разговорам, принятым во время званых ужинов. По сути, мне не было дела ни до кого, кроме моих товарищей по «Предсказателю» и «Тундрянке»; по мере того как день за днем росло мое неприятие цивилизованного мира, оживала и прежняя страсть – и знакомые видения приходили ко мне ночами. В нарядных покоях отцовского дома я тосковал по хижине, кое-как сложенной из камней на берегу Гудзонова залива, и по снеговым «ульям» на мысе Крозье.

Между тем стартовала новая экспедиция. Мои товарищи в письмах сулили ей невероятный успех, а мне – пожизненное раскаяние неженки, который предпочел домашний уют, в то время как другие торили путь среди морских льдов, шли с рогатиной на владыку Севера гризли и вернулись победителями.

Я не отправился с ними – и только мне была известна цена этой жертвы. Дело в том, что с того дня, как умерла матушка, мой отец неумолимо слабел, и я решил не покидать его. По крайней мере, думал я, эта дань будет мной отдана; эту последнюю печальную привилегию – находиться при умирающем родителе – я не уступлю всем демонам ледовитых морей вместе взятым. Я оставался дома три года – три пустых, исполненных терпения года. Моя рука благоговейно закрыла глаза, которые смотрели на меня не иначе как с обожанием; я один видел, как мой отец погрузился в этот последний, вечный сон. И вот, исполнив свой долг, я стал свободен, и моя одержимость сжала меня в тисках крепче прежнего. Отец оставил мне богатое наследство – я же знал только один способ применить его, а давняя жажда возросла десятикратно по печальнейшей из причин. «Тундрянка» пропала без вести – о судне не было вестей с тех пор, как оно покинуло Баффиново море[14], и участь тех, с кем я бок о бок провел два счастливых года, стала темной тайной, раскрыть которую можно было лишь терпением и трудами.

Эта экспедиция не имела особой важности, и потому сама по себе не слишком взбудоражила научный мир, ведь недостатка в дилетантах, очарованных северными морями и готовых снарядить судно, не наблюдалось. Однако, когда стало известно об исчезновении «Тундрянки», Лондонское королевское общество на одном из заседаний уделило внимание сему событию и обещало помощь в поисках. Мои капиталы позволили мне сделать изрядный взнос в подготовку новой экспедиции, но деньги беспрерывно поступали и от других жертвователей.

Трудности начались, когда я занялся сбором команды: от желающих отбоя не было, мне же следовало отсеять недостаточно опытных. В итоге костяк составили моряки с потрепанного бурями китобойного судна. Мы ушли в плавание на целых шесть лет: иногда зимовали в Южной Америке, один раз – в Нью-Йорке; припасов нам хватало с лихвой. Мы сделали несколько открытий, которые вполне оценило Королевское общество, но не обнаружили ни следа тех, кого искали, так что я уже склонялся к мысли, что судьба моих друзей останется вечной загадкой под этими вечными звездами.

Я вернулся в Англию, когда мне было уже тридцать четыре года. Огрубевший путешественник, я носил длинную каштановую бороду, словно припорошенную северным снежком, и обладал мощью морского льва. Лучшие годы я провел в снежных «ульях» и каменных хижинах; мне доводилось ночевать прямо на дикой ледяной равнине, в лодке, которую я сам же и нес, вместе с товарищами, целый день на своих мускулистых плечах. Святые небеса! Я был сущим медведем, угрюмым морским чудовищем – и, однако, Изабель Лоусон полюбила меня! Да, в Англии я нашел чаровницу куда более дивную, нежели духи вечных льдов, и променял свободу на молодую супругу. Пока я плавал, одна из моих сестер вышла замуж, и именно в ее загородном доме ждал меня мой будущий якорь, ведь Изабель Лоусон доводилась младшей сестрой капитану Лоусону, моему новоявленному зятю. Ее визит совпал с моим – вот как вышло, что я встретил свою судьбу.

Не берусь описывать Изабель словами; это невинное личико, столь милое моему взору, возможно, не обладало совершенствами, которые я в нем находил. Но если совершенство выглядит иначе, ему меня не пленить. Изабель была моложе меня на шестнадцать лет и довольно долго считала меня новообретенным старшим братом, чей возраст дает право на известную покровительственность в отношениях. Сам я столь же долго видел в ней прелестную картинку, воплощение всего утонченного и возвышенного, что есть в женщинах, и считал ее такой же недосягаемой для себя, как звезды, которые учил ее различать в летнем небе во время вечерних прогулок по морскому берегу.

Как я полюбил Изабель? О, это пустой вопрос: она была из тех созданий, которые вызывают любовь, едва их увидишь. Как она полюбила меня – тайна; я пытался ее разгадать и однажды спросил Изабель напрямую, весь трепеща, за какие заслуги я избран судьбой. Изабель ответила, что я храбрый, честный и верный, а значит, достоин женской любви.

Благослови, о Боже, мою любовь! Впечатления волшебного Севера были свежи для меня – они-то, облеченные в слова, и пленили это ангельское сердечко. Изабель не надоедало слушать мои описания диких просторов, которые я так досконально изучил.

Из раза в раз я повествовал о путешествиях, но каждая знакомая история неизменно дышала для Изабель новым очарованием.

– У меня такое чувство, будто я знаю теперь каждую бухточку в Девисовом проливе и Баффиновом море, – сказала Изабель за день-два до нашей свадьбы. – А еще береговую линию, покрытую льдами, от залива Репалс до мыса Крозье. Я прямо вижу дрейфующие льдины, среди которых лавировало твое судно; вижу лежбище тюленей и целые тучи уток-морянок, и стадо белух, и хорошенький снеговой домик, где тебе было так уютно. Может быть, проведем медовый месяц на мысе Крозье – как думаешь, Ричард?

– Бесценная моя, сохрани Господь увидеть тебя на этих ледяных пустошах!

– И все-таки, Ричард, если ты туда отправишься, я последую за тобой.

Обещание свое она сдержала.

День нашей свадьбы… Сколь нереален он для меня теперь, когда я сижу один у очага, в чужом доме! Поистине, чем ярче восхитительная картина прошлого, тем тяжелее восстанавливать ее в деталях. Моя Изабель в белом платье и фате казалась не женщиной, а духом эфира; удивительно ли, что тот, для которого воспоминания о Севере еще не потускнели, воображал ее закутанной в снежную вьюгу? Я спросил Изабель, не жалко ли ей отдавать свою цветущую юность ветерану полярных широт, изрядно потрепанному в скитаниях, и она ответила: какие сожаления, она в тысячу раз более чем довольна и невыразимо счастлива.

– Но ведь ты больше никогда не уедешь, Ричард? – уточнила Изабель, глядя на меня снизу вверх своими синими глазами, полными благоговения.

И я обещал – уже в который раз, – что Север не отберет меня у моей возлюбленной.

– Ты будешь моей Полярной звездой, родная, и я даже не вспомню, что белый свет простирается гораздо дальше холмов и рощ, которые окружают наше счастливое жилище.

Моей молодой жене по душе была сельская жизнь; я же любил все, что нравилось ей, поэтому купил небольшое поместье на севере Девона, с фермой и парком, удачно вписанными в пейзаж, какой можно найти только в этом западном графстве. Я был богат и делом чести считал превращение нашего дома в сказочно прекрасное место. Я не жалел на это ни денег, ни трудов – тем более что последние доставляли мне огромную радость. Наблюдая за реставрацией особняка, построенного еще в эпоху Тюдоров, а также за благоустройством парка, я прожил год с лишним – счастливейшее время, полное сладостных семейных мелочей, – подле жены, милее которой Небеса не давали мужчине с той поры, когда Адам узрел Еву, что улыбалась ему среди райских цветов. И за все это время у меня и мысли о Севере не возникло. Когда же пошел второй год со дня нашей свадьбы, поводов вспоминать давние приключения стало еще меньше, ибо всеблагой Господь даровал нам дитя – здоровенького румяного мальчика, цветущего, как сам дивный Девоншир, где он был рожден.

Задерживаться мыслью на этом периоде мне не хватает душевных сил. Два года при нас было наше сокровище; если что и могло сблизить нас с Изабель еще больше, чем уже сблизила наша любовь, так это обожание, которое внушал нам наш сын. Он был отнят у нас. «Господь дал, Господь и взял; да будет имя Господне благословенно» – эти смиренные слова мы повторяли без конца, но самого смирения не имели. Мы чувствовали отчаяние, и оно усугубляло наше горе. Под полуденным солнцем в середине лета опустил я нашего первенца в могилу; жаворонок распевал в небесах – в тех сферах, где я тщился вообразить мое дитя среди таких же младенцев-ангелов. Я знал: жизнь моя никогда не будет прежней. Меня утешали: говорили, что родятся еще дети – столь же дорогие сердцу.

– Если бы даже Бог вернул мне этого мальчика, то не сумел бы изгладить из моей памяти его предсмертные страдания и самою смерть, – нечестиво отвечал я.

Какое-то время я был скован горем – словно тяжкий плотный покров лежал на моей душе, – и ничто не могло заставить меня воспрянуть. Изабель страдала не менее глубоко, но ее горе, не в пример моему, имело характер естественный и не было осквернено эгоизмом. Тревожась обо мне, она убеждала меня сменить обстановку.

– Поедем в Лондон, Ричард, – говорила Изабель. – Я и сама хочу покинуть наше поместье, сколь ни прекрасно оно, сколь ни мило сердцу.

По ее бледности я понял, что перемена действительно нужна, и согласился ехать в Лондон – не столько ради себя, сколько ради Изабель. Мы арендовали дом со всей обстановкой в западной части столицы.

И вот, находясь в городе, не имея ни определенных занятий, ни вкуса к лондонским развлечениям, ни близких по духу знакомых, я – что вполне естественно – начал посещать собрания в Королевском обществе. Судьба Франклина тогда была еще туманна, а дебаты по этому вопросу шли самые жаркие[15]. Правительство как раз снарядило новую поисковую экспедицию, и для команды волонтеров не могло быть лучшего шанса, чем отправиться искать пропавших без вести именно на этом судне.

Там-то, в зале для заседаний, я и столкнулся со старым товарищем, который нес со мной службу еще на борту «Предсказателя». Он отправлялся на поиски экспедиции Франклина и употребил все свое красноречие, чтобы убедить меня присоединиться, тем более что заодно мы могли бы узнать что-нибудь и о судьбе «Тундрянки». Я имел репутацию опытного морехода, имел средства, считался отважным и упорным, закаленным многими зимовками; мой товарищ и его команда хотели, чтобы я взял на себя руководство экспедицией. Предложение польстило мне неописуемо: впервые со смерти сына я почувствовал нечто сродни удовольствию, – однако помнил, что обещал Изабель.

– Увы, Мартин, – ответил я, – это невозможно. Я женатый человек, и дал слово женщине, дороже которой не имею и не буду иметь в христианском мире, что никогда не оставлю ее.

Фрэнк Мартин даже не попытался скрыть ни разочарования, ни презрения к мотиву моего отказа.

Я давно привык всем делиться с женой, поэтому рассказал ей и о дебатах в Королевском обществе, и о встрече со старым товарищем.

– Но ведь ты сдержишь обещание, Ричард? – спросила она, и в ее взгляде мелькнул страх.

– Я буду верен ему, пока жив, если только ты сама, родная моя, не освободишь меня.

– Это едва ли случится, Ричард: я не способна на такие жертвы.

Я продолжал посещать собрания в Королевском обществе; обедал в клубе с Фрэнком Мартином, который представил меня своей команде, которая жаждала вдохнуть колкий арктический воздух и мечтала пройти по лабиринтам среди плавучих льдов. Я внимал им, говорил с ними – и демон Севера вновь завладел мной. Моя жена заметила, что я подпал под влияние новой силы, что дом отныне для меня не весь мир.

Однажды, после многих тревожных вопросов, ей удалось узнать мою тайну. Я вновь был одержим. Я сообщил Изабель, что присоединиться к экспедиции велит мне каждый импульс разума и каждый стук сердца, но ради нее, моей жены, отказался и от удовольствия, и от вероятной славы. Изабель со вздохом поблагодарила меня и молвила:

– Я стою между тобой и твоим предназначением, Ричард. Какой эгоисткой ты, должно быть, считаешь меня!

– Ты не эгоистка, родная: ты женщина, которая любит.

Поскольку я наотрез отказался возглавить экспедицию, капитаном единодушно был избран Фрэнк Мартин. Некий богач с авантюрной жилкой прибавил изрядную сумму к той, что выделило правительство, я тоже не поскупился, причем сделал свой взнос от души.

– Я уверен, что Данрейн поплывет с нами, – сказал Фрэнк Мартин. – Он передумает в последний момент и станет умолять, чтобы мы его взяли. Так вот, Дик, помни, – продолжил Мартин, глядя на меня, – что и в самый последний момент тебя примут в команду, а я буду рад уступить должность капитана тому, кто знает Арктику не хуже, чем кокни – Стрэнд.

Подготовка к экспедиции заняла больше времени, чем мы рассчитывали.

Шли месяцы; я тянул с отъездом из Лондона, хотя и знал, что Изабель предпочла бы вернуться в Девоншир. Я просто не мог уехать, пока снаряжают «Упование»: судно, зафрахтованное нашим меценатом, все еще стояло в доке. С командой я встречался почти ежедневно, участвовал во всех приготовлениях, корпел над картами и посредством карандаша – наставляя своих новых товарищей – проделал весь путь по арктическим просторам, столь мне памятным.

До отплытия оставалась неделя, и никто из членов команды не был так взволнован, как я. В то утро жена вдруг бросилась мне на шею, обливаясь слезами.

– Изабель, родная, что с тобой? – вскричал я.

– Ах, Ричард, ты должен плыть на «Уповании», – всхлипнула она. – Я не вправе удерживать тебя, ведь это твое предназначение. Мои эгоистичные страхи губят тебя – это видно по твоему лицу. Отправляйся в дикий и страшный мир; до сей поры Небеса направляли и хранили тебя – значит, будут направлять и хранить и впредь. Да, любимый, ты свободен от своего обещания. Разве Господь недостаточно могуществен: разве он не убережет тебя в чужих краях? – и разве здесь, если рассудить, меньше опасностей? Господь сам создал мир вечных льдов и снегов, где он там благодать. Нет, Ричард, я не впаду в отчаяние. Я не встану между тобой и славой. Нынче ночью ты говорил во сне – и уже не впервые, – твои речи были о далеких безлюдных землях, и я поняла, что сердцем ты на Севере. Так неужели я стану удерживать в рабстве своего мужа, когда его сердце упорхнуло от меня? Никогда, Ричард. Ты отправишься в эту экспедицию.

Она поцеловала меня и лишилась чувств, упав к моим ногам. Я же, ослепленный эгоизмом и одержимостью, не уразумел: здесь отвага отчаяния, которая стоила Изабель огромных душевных сил. Я думал только об ее великодушии и своем освобождении. Совсем не поздно было согласиться и взять на себя командование «Упованием». Я отблагодарил Изабель сотней поцелуев, когда милые синие глаза вновь взглянули на меня после обморока.

– Родная, этого я никогда не забуду! – воскликнул я. – Путешествие станет последним – вправду последним. Клянусь всем, что есть для меня святого. Поверь, опасность ничтожна для того, кто, подобно мне, выучился осторожности в школе тяжких испытаний.

До отплытия, повторяю, оставалась всего неделя.

– Я все выдержу, – ответила моя жена, – тем более что удар не внезапен.

– Но, любовь моя, ведь это просто разлука, и притом последняя.

– Не лукавь со мной, Ричард. Я знаю тебя, кажется, лучше, чем ты сам. Не может человек быть слугой двух господ. Твой господин – на Севере; он велит тебе оставить меня.

– Это в последний раз, Изабель.

– О да, – ответила она с глубоким вздохом. – Когда, через неделю, мы скажем друг другу: «Прощай!» – это будет наше последнее расставание.

Печаль в ее голосе казалась естественной в данных обстоятельствах, а что до смысла меланхолической фразы, я его тогда не уловил, хотя впоследствии слова не раз приходили мне на память.

– Я сошью для тебя флаг, – сказала Изабель назавтра. – Если откроешь новую землю, тебе будет приятно воздвигнуть среди пустошей Юнион Джек, а мне будет радостно знать, что я тоже приложила руку к твоему триумфу.

И она села за шитье. Мне вспомнился аналогичный случай из жизни сэра Джона Франклина[16], и поэтому я не хотел наблюдать за работой Изабель, но не мог и огорчить ее рассказом, поэтому она продолжала шить, удивляя меня веселостью, которую я считал невозможной для нее. Увы! Мне было невдомек, что приподнятое настроение есть результат героических усилий, предпринятых, чтобы я не страдал.

Моя возлюбленная добилась, чтобы я показал ей карту маршрута и раскрыл все подробности: где конкретно мы намерены устроиться на зимовку, какой участок пройдем на санях, в каких точках построим гурии[17], чтобы отметить, насколько далеко продвинулись. Она вникала в каждую мелочь путешествия с интересом, который не уступал моему собственному.

– Мне кажется, что этот далекий мир я изучила не хуже тебя, Ричард, – сказала Изабель накануне отплытия. – Я пойду по твоим следам во сне, ибо уверена, что ты будешь сниться мне каждую ночь и что сны явят истинное положение дел в твоей экспедиции. Наверняка ведь есть магнетическая связь между двумя существами, которые соединены так же прочно, как мы с тобой; значит, сон покажет мне тебя, будь ты благополучен или в опасности, доволен успехами или удручен. Я не оставлю тебя и днем – буду грезить о тебе, Ричард, милый, и прослеживать твой путь. Моя жизнь разделится надвое: томительное прозябание дома, где останется мое тело, и мистическое присутствие в тех пределах, куда полетит за тобой моя душа. А если, милый мой муж… – Изабель на этих словах прильнула ко мне, и в ее глазах вспыхнул какой-то новый огонь. – Если мне суждено умереть до твоего возвращения…

– Изабель!

– Конечно, это маловероятно, но если вдруг судьба отнимет меня у тебя, возлюбленный мой, ты узнаешь об этом тотчас, ибо в смертный час моя душа прилетит к тебе ради последнего нежного прощания, последнего взгляда на землю – чтобы ждать тебя на небесах!

Я начал было журить Изабель за приверженность древним шотландским предрассудкам, но ее речь, а сверх того взгляд, потрясли меня сильнее, чем я был готов признать даже перед самим собой. Если бы я мог сложить с себя обязанности руководителя экспедиции и остаться незапятнанным, то так бы и сделал. О, почему я не пренебрег честью, почему не пожертвовал дружбой? Почему, Господи?

Судьба влекла меня на Север, и я поддался ей. Мы отчалили в июле, а к концу августа добрались до места, которое избрали себе для зимовки. Здесь мы возвели вокруг нашего судна снеговые стены и крышу и в мрачном безлюдье приготовились ждать нового лета, когда вскроются морские льды. Та зима запомнилась мне как несказанно долгая и суровая. Я ведь уже не был беспечным холостяком, которого радуют грубые забавы матросов и который находит удовольствие в охотничьих вылазках, преследуя северных оленей по скованному льдами побережью. Я и впрямь пытался служить двум господам, и воспоминания о той, кого я покинул, нависали надо мной, стыдя и укоряя.

Теперь, если бы я только мог вернуться к очагу, возле которого сиживал, тоскуя по прежней жизни, полной приключений, с какой радостью я произвел бы обмен!

Долгая и бездеятельная зима, которая столь тяготила меня, моим товарищам казалась приятным временем. Припасов у нас было в избытке, на будущее лето возлагались надежды. Мы непременно найдем команду «Тундрянки»; наверняка все живы, просто они добрались до какой-нибудь совсем уж недоступной территории, обосновались там и терпеливо ждут, когда же придет помощь, когда настанет избавление. В таких упованиях мои товарищи проводили дни, но я утратил способность мечтать и мой дух поддерживало только чувство долга. Фрэнк Мартин сказал, что я изменился: стал холоден и строг, ни дать ни взять – поборник самой суровой дисциплины.

– Капитан и должен быть таким, – заключил Фрэнк. – Матросы любят тебя не меньше, чем боятся, потому что чувствуют: в час опасности ты будешь тверд, как скала.

Наступило лето: под действием южных ветров морские льды раскалывались с громоподобным шумом, – но свобода не принесла нам ничего, кроме разочарований. Наши взоры ни разу не просветлели при виде следов экипажа «Тундрянки»; ни единая находка не вознаградила наше терпение. Четверых лучших из нас забрала цинга, и стал сильно ощущаться недостаток людей. До конца лета случились еще потери, а новую зиму мы с Мартином встретили с содроганием, ибо видели, что съестные припасы тают почти с такой же быстротой, как и топливо, а члены команды больны и унылы. Оставалось благодарить Бога, что эти бедняги еще преданы нам в столь безнадежных обстоятельствах.

Не дожидаясь настоящих холодов, мы оставили судно в сравнительно безопасной бухте и, движимые желанием найти следы экипажа «Тундрянки», направились далее по заснеженным равнинам. У нас были сани и эскимосские собаки – преданные выносливые животные, очень неприхотливые в пище, бесценные в нашем тяжком путешествии. Никакими словами не описать отчаяния, что охватывает человека на этих пустошах, и нет такого разума, который нарисовал бы себе весь ужас перед снегом этих равнин – вечным, неиссякаемым снегом.

Мы с Мартином всеми силами старались поднять дух вверенных нам моряков. Один из них отморозил ногу; доктор провел ампутацию, и весьма удачно, но бедняга все равно был обречен. Его везли на санях – обуза для команды, и без того изнуренной. Своим смиренным долготерпением он преподавал остальным уроки стойкости. Мы надеялись наткнуться на эскимосов, но стойбище, где мы купили собак, казалось, стало последним на нашем пути.

Так мы продвигались вперед, с болью наблюдая печальные перемены во внешности друг друга, происходившие от усталости и недостатка пищи. К наступлению самых жестоких холодов наши ряды еще поредели. Мы построили просторный дом из снега, с отдельным помещением для собак, и там-то мой друг Фрэнк Мартин вместе с тремя другими больными провел безрадостное Рождество. Мое здоровье оставалось на диво крепким. Трудности лишь бодрили мой дух, и в мрачное будущее я глядел отважно, окрыляя себя мечтами о возвращении домой, представляя, как просияет лицом моя Изабель, когда поднимает взгляд от одинокого очага и увидит меня в дверях.

Был сочельник. Мы закусили пеммиканом – особым видом мясных консервов, – а также поели бисквитов и риса. Спиртного не пили – его осталось совсем немного, и мы берегли его на крайний случай. После этой скромной трапезы те из нас, кто был здоров телом, отправились на охоту – правда, без особой надежды, что попадется дичь, – больные уснули, а я сидел у очага над тлеющим сухим мхом (только этот огонек и освещал наше жилище, да в помощь ему был холодный тусклый свет, проникавший сквозь прозрачное ледяное окно в крыше.

Я думал об Англии и о жене – о чем еще было мне думать? – когда в снеговой дом ворвался один из наших людей и буквально рухнул на скамью, слепленную из снега. Он сам был бел как снег – белы были даже губы, – его колотила дрожь, которую не может вызвать один только холод.

– Господи, Хэнли, что стряслось? – вскричал я.

– Я пошел на охоту с парнями, капитан, – начал он, заикаясь и торопясь. – Гляжу: вроде как медвежьи следы, – я и отделился от остальных. Брел по следам с полчаса, как вдруг увидал…

Тут голос изменил Хэнли: бедняга сидел передо мной, беззвучно шевеля губами.

– Что? Говори, что ты увидел, заклинаю тебя!

– Женщину!

– Эскимоску, надо полагать. Ну и почему же ты не окликнул ее, не привел сюда? Ты не в своем уме, Хэнли. Знаешь ведь, что у нас крайняя нужда в эскимосах, а сам упустил, проворонил представительницу этого племени, да еще и перепугался, будто призрак увидел.

– Потому, ваша честь, что это призрак и был, – резко заметил Хэнли. – Мне призрак явился.

– Что за бред!

– Никакой не бред, капитан: я поклясться могу. Она – женщина эта – прямо на меня двигалась: медленно так, и будто над снегом. Не шла, а скользила. Плывет этак она – а сама вся в белом, да только не платье на ней, а тот покров, о котором подумаешь – и сердце стынет. А я стою, шевельнуться не могу. Она повернулась и манит меня; тут я лицо ее и разглядел, вот прямо как ваше сейчас вижу. Ох и красавица! Глаза синие, волосы длинные, светлые, вдоль щек неприбраными висят.

В тот же миг я вскочил и бросился к выходу, вскричав:

– Господь всемогущий на небеси! Моя жена!

Моя уверенность была полной. С той секунды, как матрос взялся описывать призрак, я не чувствовал ни тени сомнения, что ему явилась Изабель. Кто же еще? Жена, которая обещала, что ее дух будет следовать по пятам за мужем в его путешествии по диким просторам, теперь совсем рядом. Единственный миг я недоумевал: возможно, мелькнула у меня надежда, Изабель доставило сюда какое-нибудь судно, она остановилась в эскимосском селении, которое где-то поблизости, но о котором мы не догадываемся. Это длилось одну секунду; затем я бросился бежать по снегу туда, куда указывал Хэнли, не сделавший ни шагу от порога.

Кончался краткий зимний день; на западе теплилась последняя полоса бледно-желтого света. На востоке всходила луна, тусклая и холодная, как и все в этих краях вечных снегов. Жилище осталось в паре сотен ярдов позади меня, и тут я увидел фигуру в белом, которая двигалась вслед за догоравшей желтой полоской на западной стороне небосклона, – столь бесценную, столь знакомую фигуру посреди столь ужасной равнины. И трепет охватил меня с головы до пят.

Женщина обернулась и поманила меня, обратив ко мне свое милое лицо – столь четко различимое в этом чистом и холодном свете. И я последовал за ней через пустошь, на которой не вел поисков, о которой вообще не помнил до этого момента. Я пытался догнать Изабель, но, хотя ее дивное скольжение по снегу казалось медленным, знакомая форма не давалась, даром что я бежал изо всех сил. Так мы пересекли снежную равнину, а когда угас последний отсвет на западе и луна засияла ярче, достигли участка, где снег образовывал холмики – семь отдельных холмиков, расположенных в форме креста под жестоким северным небом.

Одного взгляда было достаточно, чтобы понять: эту работу проделали руки цивилизованных людей. Христианский символ сообщил дальнейшее. Но, хотя я видел холмики у своих ног, мои глаза по-прежнему были устремлены на лицо моей жены, бледное под луной. Боже, какое бледное! Она вытянула руку, и ее пальчик указал на один из холмиков, и я увидел, что он увенчан грубой доской, почти скрытой под снегом. Выхватить нож из-за пояса, рухнуть на колени, соскоблить наледь с доски – все эти действия заняли несколько минут. Я думал только об Изабель, но некая неодолимая сила запрещала мне останавливаться, и я повиновался безмолвному повелению этого белого пальчика. Наконец я поднял голову: я был один-одинешенек под мрачными небесами. Моя жена исчезла. Теперь я знал наверняка то, что почувствовал в первый миг: по равнине я следовал за ее тенью, и на этом свете нам не суждено свидеться.

Она осталась верна своему слову – тогда как я свое слово нарушил. Ее нежная душа отправилась за мной в снежное безлюдье в тот самый миг, когда вырвалась из бренной своей тюрьмы.

Хэнли и остальные нашли меня уже ночью: я лежал без чувств на снежном холмике, и мои окоченевшие пальцы стискивали нож.

Меня каким-то образом вернули к жизни, и при свете фонарей мы с товарищами рассмотрели доску. Корявая надпись, сделанная острым предметом, сообщила нам, что мы нашли моряков с «Тундрянки».

«Здесь лежит тело Морриса Хейнса, капитана «Тундрянки», умершего на неведомой земле января 30-го числа, 1829 года, в возрасте 35 лет», – гласила надпись.

На остальных холмиках также обнаружились доски; поутру мы освободили их из-под снега и прочли надписи. Вскоре нашелся и гурий с пустыми консервными банками, в одной из которых был спрятан дневник, но ржавчина и снег сделали свое дело, и нам не удалось разобрать ни единого слова, кроме имени владельца, Морриса Хейнса.

В этих поисках я уже не участвовал. Первый день нового года я встретил в ревматической лихорадке: слег, поменявшись местами с Фрэнком Мартином, которому пришлось дежурить у моей снежной лежанки. Дела с продовольствием наладились благодаря дичи, которую удалось добыть матросам, а также терпению, с каким они сдерживали свои аппетиты. Наступила весна, а с нею освобождение. Мы сумели выйти к Баффинову заливу – предприятие, которое казалось мне невозможным, когда я грезил о нем среди зимы. Гренландское китобойное судно подобрало нас и доставило в Англию.

Я отправился прямо в Уэст-Энд, к зятю. Капитан Лоусон был дома и без промедления прошел в библиотеку, куда меня проводили и где я, мрачный как туча, ждал его. Да, я так и знал: он был в трауре. За ним появилась моя сестра – бледная, без улыбки, которая предполагается встречей с братом.

Лоусон раскрыл для меня объятия.

– Ричард, – начал он, и голос его дрогнул. – Видит Бог, мне и не снилось, что твое возвращение будет окрашено для меня не радостью, а другим чувством, но…

– Довольно, – сказал я. – Больше тебе ничего не нужно говорить. Моя жена умерла.

Он скорбно склонил голову, а я продолжил:

– Она скончалась двадцать пятого декабря прошлого года, в четыре часа пополудни.

– Выходит, тебе уже сообщили, – изумилась моя сестра. – Ты видел кого-то из знакомых?

– Я видел ее саму! – был мой ответ.

Жена декоратора

– Глядя на нее сейчас, сэр, в это просто невозможно поверить, – сказал старый клоун, вытряхивая пепел из своей почерневшей глиняной трубки. – А ведь когда-то мадам была потрясающе красива. Всему виной несчастный случай.

Мой собеседник работал с конной труппой, с которой я познакомился одним погожим летним днем, во время путешествия по просторам Уорикшира. Труппа остановилась в придорожной гостинице, и клоун зашел в столовую, где я неторопливо доедал свой простой обед, и к тому времени, как я докурил сигару, между нами установились совершенно дружеские отношения.

Дама, о которой он говорил, поражала с первого взгляда. Высокая и стройная, она, как мне казалось, обладала какой-то неземной внешностью. Ее в высшей степени примечательное лицо производило на незнакомцев довольно тягостное впечатление. То было лицо женщины, пережившей какой-то смертельный ужас. Болезненную бледность кожи подчеркивал лихорадочный блеск больших черных глаз, а одну щеку пересекал уродливый шрам – след глубокой раны, полученной много лет назад.

Мы с моим новым другом вышли из гостиницы, где остальные члены труппы были все еще заняты своей скромной трапезой. Перед нами расстилалась залитая солнцем пустошь, так и манившая отправиться на прогулку. Клоун в задумчивости набил трубку, а я достал из кармана еще одну сигару и спросил:

– Она что, упала с лошади?

– Упала с лошади? Мадам Делаванти? Нет, сэр, эту отметину на ее лице оставили когти тигра. Это довольно любопытная история, и я с готовностью ее вам расскажу, коли вы не прочь послушать. Только, ради бога, не упоминайте в ее присутствии, что я о ней говорил, если вдруг по возвращении в гостиницу вам удастся свести с ней знакомство.

– Ей так не нравится, когда о ней говорят?

– Полагаю, так оно и есть. Видите ли, у бедняжки не все в порядке с головой, но она превосходная наездница и не ведает, что такое страх. Вы не поверите, но, выходя вечером на сцену, она вновь превращается в настоящую красавицу. Ее лицо светится так же, как и десять лет назад, до того несчастного случая. Ах как же она была тогда хороша! Она не знала отбоя от поклонников, все