Оглавление

Глава 1

Поезд быстро мчался по рельсам. Мимо за окном словно стаи птиц яркими вспышками иллюстраций мелькали раскинувшиеся зеленые поля, леса да небольшие селения вдоль мелководных речушек, через которые от берега к берегу были перекинуты бревенчатые мосты. В лазурном, по-летнему солнечном небе легкими завитками проплывали белоснежные облака — невесомые, воздушные, и как желалось теперь — после всего прожитого оторваться от земли, коснуться мягкой рукой края небосклона, а потом сидеть на облаке и взирать с дальней-далекой высоты на весь раскинувшийся там, внизу, мир. Все сталось бы иначе, не как планировалось ранее. Молодая женщина глубоко вздохнула и, оторвав беспокойный взгляд от окна, быстрым движением поправила черную шляпку, из-под которой выбивались темные пряди локонов. Во всем: взгляде, положению рук читались благородство и светское воспитание, и даже черное платье из дорогих тканей без каких-либо украшений сидело на женщине безупречно, лишь подчеркивая естественную белизну кожи и стройный стан; лицо с большими карими глазами под тенями прожитых горестей нельзя было назвать красивым и привлекательным, однако что-то неясно-грустное, кротко-особенное влекло к нему, преображая эти невзрачные черты в новое, неизведанное желание подольше всматриваться в эти большие глаза, любоваться их мирному томлению, не отпускать от себя этот полного достоинства взгляд.

Десять лет назад женщина могла бы еще задумываться о красоте и очаровании как и все девицы ее круга, но ныне ей сталось все равно, что подумают о ней и что скажут. Мало кто понимал, какие испытания выпали на ее долю, каким грузом легли на эти самые хрупкие плечики, и что именно теперь ей предстоит взять всю судьбу в свои руки. Женщина мельком осмотрела пальцы на руках — тонкие, белые, ладони — маленькие, нежные, — вот эти ручки, на которых всеми цветами радуги блестели драгоценные камни, на безымянном пальце которых горело золотом обручальное кольцо, сейчас не осталось ничего. Сердце сжалось от боли, а невыплаканные слезы комом застряли в горле. Вспомнилось, как хоронили они с мужем старших детей — сначала сына Зигмунда-Игнация, затем дочь Марию-Людовик, умерших от перенесенных болезней в раннем детском возрасте, и в памяти до сих пор хранились воспоминания тех страшных дней и холод детских тел, уложенных в деревянные гробы. Ее супруг — дворянин Григорий Теодорович поддерживал как мог убитую горем жену, старался изо всех сил вернуть ее к былой жизни, дать ясно понять, что еще не все утеряно и они, такие молодые. нежно-любимые, оставались рядом многие годы и за то время у них родились еще четверо детей — как награда за прежние несчастья. Вот, казалось, жизнь наладилась, горячие искренние молитвы, обращенные к Господу, ежедневно возносились в их имении неподалеку от Городенки, яркими красками заиграли даже стены дома. Но излишняя самоуверенность всегда бывает наказана свыше; не успев отпраздновать первый день рождения младшего чада, как скончался Григорий. Это было не несчастье, это был страшный удар, полностью разделивший жизнь на до и после. Вот уже могила супруга в семейном склепе, а у нее лишь уставшие руки да четверо малолетних детей, которые в силу возраста не осознавали великую утрату, а просто с грустным выражением продолжали требовать от матери пищу и внимание. И она не смела, не могла опускать руки, ибо отныне стала единственной кормилицей в семье и главой дома. Переехав на некоторое время к родственникам в Давидовицы, женщина пробыла там несколько месяцев до тех пор, пока не узнала, что в Станиславове у нее появится большая возможность обустроиться, начать жить с чистого листа. И вот она в поезде едет по длинной дороге в новый свет, новую жизнь. Как то там сложится?

Думы о неясном будущем, что наступит за длинной полосой дороги прервал жалобный писк годовалого ребенка, пробудившегося от крепкого сна. Женщина прижала малютку к своей груди, нежным касанием пригладила пушистый клочок волос, таких легких, мягких. Ребенок, ощутив заботу материнской ладони, заплакал, ясно требуя есть. Женщина, опасаясь за свою добродетель, не решилась кормить грудью именно сейчас, когда в вагоне было столько посторонних людей. Вместо того она вручила в детские рученки кусочек сахара, прошептала:

— Потерпи, мой родной, скоро конец нашего путешествию, — и голос ее медленно потонул в однообразном стуке колес.

Двое старших детей — семилетний сын и пятилетняя дочь плотнее прижались с двух сторон к матери, словно боялись чего-то неизвестного, страшного. Женщина украдкой взглянула поначалу на темноволосую смуглую девочку, затем обратила взор на сына и легкая нежная улыбка преобразила эти невзрачные черты. Старший сын был ее любимцем — после смерти первых детей и безграничной заботой о нем каждый миг, проведенный с ним, стал для матери счастьем, а мальчик, явно осознавая это, старался отплатить родительнице тем же добром, что видел незримо во всей ней.

Глава 2

Поезд прибыл в Станиславов в три часа пополудни. На станции толпились в ожидании уезжающие и встречающие: гул пестрой толпы заполнил воздух, перекрыл даже звук прибывающего поезда. Женщина, накинув атласный тюрлюрлю черного цвета, взяла в одну руку ридикюль, в другую младшего сына и направилась к выходу, а проводник — крупный седовласый мужчина помог вдове донести дорожные сумки. Уже на земле он поинтересовался:

— Госпожа, вас кто-то встретит или же мне помочь нанять вас экипаж?

— Нет, благодарю вас, меня должны встретить родные, — женщина медленно проговорила данную фразу, при этом пристально всматривалась в толпу, словно ища кого-то.

Толпы мужчин и женщин мелькали перед глазами, но все они были ей незнакомы. А что если… если за ней никто не приехал? Эта мысль жаром опалила грудь, ей стало не по себе: как быть одной в неизвестном городе, без поддержки, с четырьмя детьми на руках, которые устали с дороги и были голодны? Комок рыданий подступил к горлу, но женщина взяла себя в руки, успокоилась от мыслей, что ее заберут — о том был договор, ее просто не имели права как вдову дворянина оставить на произвол судьбы. Когда былая уверенность вновь вернулась к ней, она почувствовала, как старший сын дергает ее за руку, вопрошает:

— Мама, мы поедим домой или останемся здесь? Мне страшно, я хочу есть.

— Ах, Овсеп, — со вздохом проговорила она, — я тоже устала и голодна как и вы, но я терплю, нельзя на людях показывать свои страхи и тревоги.

Это был еще один урок — женщина не искала никогда ни в ком сочувствия, тому же учила своих детей, ибо жалость — есть унижение человеческого достоинства, свойственное лишь рабам и слугам.

Из толпы донесся глас:

— Пани Оганович, пани Оганович!

Женщина не сразу обратила внимание на зов, ибо с момента бракосочетания изменила фамилию, позабыв о прежней девичьей, данной с рождения. В конце осознав, что окликают ее, молодая вдова обернулась, увидела перед собой важного господина в дорогом костюме на французский манер, его приветливое лицо с тонкими светлыми усиками показалось довольно приятным.

— Вы пани Оганович, не так ли? — переспросил он, мельком взглянув на детей.

— До замужества, ныне моя фамилия Теодорович.

— Я искренне соболезную о вашем почившем супруге, но не буду голословным, а просто предложу устраиваться поудобнее в экипаж, — галантным жестом он пригласил ее следовать за ним, попутно наняв носильщика для переноски багажа.

Уютно устроившись в крытом экипаже на мягких сиденьях, вдова поинтересовалась именем своего провожающего:

— Прошу простить меня, что сразу не представился вам в пылу торопения. Меня зовут Ёжи Заруцкий, пан Заруцкий, и я здесь, в этом городе буду представлять ваши интересы.

— Очень приятно, — пани Теодорович слегка улыбнулась, держась при этом гордо и немного отстранено, ясно понимая, что не обладает сполна той свежей-кокетливой прелестью, коей сполна были наделены ясноглазые златоволосые польки.

— Ежели какая нужда, то вы всегда можете обратиться ко мне, — Ёжи Заруцкий улыбнулся в ответ, изо всех сил стараясь произвести на собеседницу впечатление опытного адвоката.

За окном теперь уже экипажа проносились здания города: лавки мастеров, булочные, трактиры, жилые дома с облупившейся краской, богатые особняки за высоким частоколом — это Станиславов, город, в котором ей и ее детям предстоит жить, новое место, новые надежды.

В адвокатской конторе Ёжи Заруцкий привел вдову в кабинет главного распорядителя имуществом и вышел. оставив ее одну до подписания необходимых бумаг. Распорядитель, представившийся как Николай Лисовский, какое-то время изучал привезенные ею документы, пальцами шурша толстой бумагой, наконец, произнес:

— Госпожа, ваше имя Гертруда Теодорович, урожденная Оганович 24 сентября 1838 года. Ваш почивший супруг — Григорий Теодорович, скончавшийся 14 августа 1871 года. После его смерти вы, пани Теодорович, решили продать ваше совместное имущество и переехать сюда в Станиславов в новый дом, верно?

— Да, — ответила Гертруда.

— Ваш новый дом располагается на улице Заблотовской 30. Я приглашу вашего адвоката для подписания необходимых бумаг.

Не прошло часа, как Гертруда подъехала к старинным окованным воротам, за которыми белели стены нового дома. Сам дом, вокруг которого раскинулся обширный участок, походил на русскую усадьбу с широким крыльцом, к которому вели белые ступени с резными перилами, а высокие толстые колонны подпирали большой балкон на втором этаже, который был чуть меньше самой террасы. Внутри оказалось также роскошно: все стены были покрыты светлой краской, от чего комнаты с высокими окнами казались залами для приема гостей, а резная мебель лишь подчеркивала сияющее очарование тихого поместья.

Гертруда, позабыв об усталости, с восторгом осматривала каждую комнату, каждый уголок своего дома, то и дело восклицая:

— Подумать только, какая здесь красота, сколько места! — в памяти сравнивая прошлое семейное поместье не в пользу последнего.

Овсеп, Катажина и трехлетний Михал с задорным смехом ринулись друг за дружкой, по всему дому, еще с пустыми стенами, раздалось эхо тонких голосков. Наигравшись в догонялки, они вбежали на второй этаж — выбирать спальни, и внизу до Гертруды донеслись крики отчаяния и зов о помощи:

— Мамочка, Овсеп занял самую красивую комнату!

— Мама, Катажина толкается! — громко заплакал Михал.

— Мама, скажи этой дурехе, что я первый выбрал эту спальню! — позвал на помощь Овсеп, явно не желая уступать сестре, с которой он то играл, то дрался.

Гертруда на секунду прикрыла глаза, пропуская через себя свет, струящийся из окна, да уют родного очага. Давно ли она была так счастлива?

Глава 3

Время под сенью тиши и благоденствии, в стенах сказочно-светлого дома, окруженного родной добротой и любовью, пролетело в единый миг, а казалось — вот недавно словно лишь вчера им предстояла утомительная дорога, а еще ранее череда смертей да расставание с привычным местом. Ныне страхи остались в прошлом, их поглотило невидимое пространство времени, наделив семью Теодоровичей мирной семейной жизнью у теплого очага. Перед сном, преклоняя одно колено в молитве, Гертруда просила в искренней мольбе Господа о даровании ей и детям покоя — только покоя, ибо остальное сталось не столь важным.

И вот на пороге новой ступени к будущему — ровно через десять лет после смерти Григория женщина с гордостью и материнским умилением заметила, как изменились-переменились ее отпрыски, как из несмышленых младенцев, маленьких, точно цыплята, выросли-возмужали ее сыновья, как расцвела, похорошела Катажина, но главной гордостью, достойной семьи, всегда оставался для Гертруды Овсеп, заканчивающий в этом году гимназию и с упорством, присущим всем Теодоровичам, готовящегося ко сдаче экзаменов. Младшие же сыновья — Михал и Мечислав-Давид были еще желторотыми школярами, для которых непоколебимым авторитетом являлись мать и старший брат.

И вот, когда за чередой промозглых слякотных дней, недель ранней весны пришло тепло солнечных лучей, тринадцатилетний Михал спустился в конюшню, самолично проверил состояние лошадей, в нетерпении ожидающих прихода хозяев. Мальчик с любовью, словно дитя, пригладил гриву любимому жеребцу Спартаку, ласковым словом утешил его, приговаривая:

— Не печалься так, я тоже скучаю по свободе как и ты, но матушка не пускает меня одного, так как боится за меня.

Спартак дернул ушами, мордой уткнулся в плечо Михала, будто отвечая: «Ничего, все изменится», а мальчик прижался к любимцу, прошептал:

— Я люблю тебя и ты это понимаешь, хотя ты и не человек.

У входа раздались шаги — кто-то еще прошел в конюшню, Михал обернулся и увидел Овсепа, одетого в жокейский костюм на английский манер: короткий шерстяной плащ, брюки, заправленные в высокие сапоги, кованые у подошв, шляпа. Старший брат подошел к младшему, сверху вниз взглянул на него — высокий, широкоплечий, Овсеп всегда выделялся от остальных членов семьи, и его рослая фигура в дверях часто закрывала проход, а сегодня, по-щегольски английского денди, одетого в новое одеяние для верховой езды, старший из братьев взял под уздцы своего коня, проверил подпруги и уздечку, подмигнул Михалу:

— Ну что, братец, готов проверить резвость лошадей?

— Ты думаешь опередить меня на сей раз?

— А разве не победы во всем жаждет душа моя?!

— Еще не родился тот наездник, что может сравниться со мной! — Михал гордо вскинул голову, явно стараясь выглядеть старше своих лет.

— Не говори гоп, пока не перепрыгнешь, — Овсеп подмигнул мальчику, с любовью старшего улыбнулся ему.

Братья вывели лошадей, в это время из дома вышла служанка с ведром, явно пошла набрать воды, чтобы заняться стиркой, юноши заметили ее у колодца, старший спросил:

— Напугаем ее, как ты думаешь?

— Почему бы и нет? — младший с задором вскочил в седло и, взяв в руки поводья, ногами стукнул Спартака в бока, вскрикнул, — ну, гони!

Овсеп свистнул вслед и пустился за ним, все яростнее и яростнее нахлестывая коня, не желая терпеть поражение тогда, когда ему предстояла дальнейшая учеба в далеком университете. Комья земли, перемешанные со свежей молодой травой, разлетались в разные стороны под копытами, и в нос ударил горьковатый ее запах. Служанка, набрав воды из колодца, устало поводила натруженными плечами и только собралась было перекинуть коромысло на них, как за спиной услышала ликующие крики молодых голосов, в последний миг женщина увернулась от проносящихся мимо всадников, еле устояв на ногах и даже не разлив в ведрах воду. Мельком взглянув на нее, Овсеп еще громче свистнул и, пришпорив коня, рванул вперед, торопясь взять препятствие.

— Носятся сломя голову, непутевые, — проворчала себе под нос служанка и направилась твердой походкой к дому, сгибаясь под тяжестью ведер.

На высоком балконе все то время сидела Гертруда с чашечкой кофе, она видела сыновей, приметила страх в лице горничной и, невольно обратив взор на Овсепа, с замиранием сердца и материнской гордостью залюбовалась его высокой фигурой, открытостью и грациозной статью, когда он — прямой, гордый держался в седле. Она увидела, как сыновья спешат к изгороди, норовясь перепрыгнуть, ее и сердце бешено заколотилось в груди, хотя мать знала наверняка — мальчики возьмут препятствие, вдаль крикнула им:

— Осторожнее, не переломайте шеи!

Но слышали ли сыновья ее предостережение, того она не знала.

Спартак, безоговорочно повинуясь сильной руке хозяина, перепрыгнул ограду. Конь Овсепа при виде изгороди заартачился, желая повернуть назад, но юноша пришпорил его, громко скомандовал «вперед» и испуганное животное, не имея выбора кроме как подчиниться, сделал над собой усилие и с громким ржанием прыгнул через низкий забор, чуть не задев его задними ногами. Овсеп изо всех сил схватился за поводья, немой страх обжег его нутро, но он взнуздал его, ибо поражение перед младшим братом была куда трагичнее смертельного падения.

Гертруда вскрикнула от испуга, но потом через секунду злилась на Овсепа за то, что так пренебрегает опасностью перед лицом матери, а еще через секунду женщина чувствовала несравненное счастье, что сын не вылетел из седла и с ним все в порядке.

Не заботясь о чувствах матери, братья во весь опор мчались по зеленым полям, залитыми ярким светом. Над головой раскинулось лазурное небо, а под копытами разлетались потревоженные всадниками бабочки и маленький птички. Добравшись до мелкого озера, юноши спешились, пустив усталых коней пастись на зеленом лугу. Расстегнув пуговицы сюртуков, теперь уже не стесненные в движении, братья так и повалились в высокую траву, от которой исходил благодатный терпкий запах близившегося лета. В вышине раскинул свои просторы бескрайний небосвод и юноши вспомнили — каждый про себя, как давно в детстве в невинных фантазиях они глядели, рассматривали пристально облака, стараясь угадать, на кого или что они похожи. Теперь детство повернулось к ним лицом и как тогда Михал указал перстом на проплывающее облако, задумчиво прошептал:

— Похоже на корабль.

— Нет, — возразил ему Овсеп, ковыряясь тростинкой в зубах, — это рояль.

— Нет, корабль, гляди — у него даже паруса есть.

— И все же позволь мне остаться при своем мнении, — старший запрокинул одну ногу на другую, немного помолчав, добавил, — всякий раз, всматриваясь в небо, в памяти вспоминаю я слова бабушки, однажды поведавшей о Господе Боге, сидящего на небесах и зревшего каждого живущего на земле, тогда в детской наивности я поинтересовался: как увидеть Его? на что бабушка ответила: нужно жить по совести праведников, соблюдая божьи веления, не греша ни в сердце, ни в помыслах, ни в деяниях, и лишь тогда Он откроет Лик Свой. Сие слова до сих пор хранятся в закоулках моего сердца — больше, чем просто в памяти, но, глядя в небеса. я не вижу никого. Может, я уже много согрешил на своем пути?

— Ты ли, Овсеп? — воскликнул Михал. — От тебя ли я слышу подобные слова? Добрее человека и представить нельзя, и если ты грешник, то кто тогда остальные?

Овсепу было приятно и в то же время неловко слышать подобное от младшего брата, который был не просто его кровным родственником, но лучшим, самым близким другом, именно ему он открывал тайну мечтаний и терзаний своих, кои прятал от остальных. Как-то так разом получилось, что старший брат стал главным, непререкаемым авторитетом в семье, и отныне являлся не просто братом, он заменил младшим отца и наставника, создав образ непоколебимого стержня, за который держались все: и Гертруда, и Катажина, и Михал с Мечиславом-Давидом. Сия тяжелая, ответственная ноша, но именно она на протяжении последних лет придавала ему силы.

Немного вздремнув под треск кузнечиков и чириканье пташек, Овсеп и Михал пробудились от полуденного зноя. Белокожий Овсеп никогда не любил солнечных лучей, всегда стараясь в жару держаться в тени, иное дело смуглый Михал с живыми задорными очами — черные как спелая вишня, жизнь в нем била ключом, толкая на озорство и новые подвиги — в противовес степенному, чопорному старшему брату, отличающегося от родных высоким статным ростом, что позволяло ему отлично смотреться в седле и на светских приемах. Но сейчас, находясь во власти дикой природы с ее очарованием небывалой красоты и естественных запахов, двое юношей как бы воссоединились, стали единым целым — одним человеком без различий и молодые, ловкие, пришпорили лошадей, погнав их в обратном направлении: кто теперь станет победителем?

Перелетев через ограду, с громким свистом братья пустились галопом в то время, как на улицу вышла служанка с тазом только что постиранного белья. На сей раз женщине не удалось отпрянуть в сторону и она, упав на земь, уронила таз с чистой одеждой. В гневе и обиде крикнула вслед всадникам:

— Чтоб вас окаянных! — и погрозила в их сторону своим увесистым кулаком.

Наблюдавшая за ними Гертруда свесилась с балкона, прокричала:

— Не ушиблась, Галинка?

— Ах, пани, — всплеснула та руками и шмыгнула широким носом, еле сдерживая слезы, — скажите этим озорникам, чтобы не пугали меня старую, а то неровен час, как затопчут и не заметят.

Гертруда спустилась, встретила у дверей сыновей. Взглянув в их разгоряченные покрасневшие лица, покрытые пылью, но озаренные юношескими улыбками, она сдвинула в наигранной суровости брови, проговорила:

— Если вы думаете, что я не видела вашего озорства, то глубоко ошибаетесь. Вы чуть не затоптали Галинку, чудом не снесли ограду. И не глядите на меня так, ныне не отпирайтесь от содеянного.

Овсеп и Михал понуро, стыдливо опустили головы, ничего не ответили, ибо осознавали ошибку. А мать уже заботливо оглядывала их, особенно внимательно пригляделась к старшему, провела с тревогой по его плечам, выпирающим ключицам, до сей поры не в силах забыть его отчаянный, опасный прыжок, когда он мог вылететь из седла и сломать шею, но, слава Богу, трагедия миновала — молитвы матери были услышаны.

После ланча Гертруда переоделась в темно-бардовое платье с черным жабо, украшенное брошкой с сапфиром, подол ниспадал оборками до пола, закрывая даже маленькие ножки в изящных туфельках. Ни Овсеп, ни Катажина, ни тем более Михал с Давидом не спрашивали мать о цели поездки — они знали, что, не смотря на дворянское положение в обществе, дающее ей как вдове полное обеспечение, Гертруда тем не менее не сидела сложа руки, а пыталась заработать на жизнь — как могла в те годы женщина: по вечерам занималась рукоделием, которое затем относила в лавку мастеров, продавая перекупщикам за приемлемую цену, а три раза в неделю после обеда отправлялась в пансионат преподавать девицам из богатых семей французский язык. Вырученные деньги покрывали расходы на содержание служанок да немного припрятывалось на черный день — ради детей, если они будут в чем-то нуждаться.

И сейчас, когда Гертруда завязала под подбородком ленты шляпы, к ней приблизился Овсеп, галантным жестом, желая казаться много старше своих лет, он предложил матери провести ее под руку до двуколки, запряженной высокой гнедой лошадью. С детства юноша любил провожать родительницу, а затем стоять, наблюдая, как ее экипаж скрывается за поворотом.

Глава 4

В доме Теодоровичей с утра стояли гам и суматоха. Да и как не быть им, когда Гертруда получила приглашение на бал от давнишних знакомых — благородной армянской семьи, чьи предки переселились в Литву из Византии. К тому же брат-близнец гордой вдовы Давид-Михал послал ей немалую сумму денег в качестве подарка — эти-то деньги и пошли на новые наряды и крытое ландо с мягким сиденьем. Пока кучер впрягал лошадей, внутри самого дома разгорелась целая драма, готовая вот-вот превратиться в смертоносное извержение вулкана — этому способствовало поистине трагическое начало: Катажина, мечась по комнате и изводя служанку Анну, никак не могла выбрать, какое из двух платьев ей надеть на бал. Одно — ярко-зеленое, с темно-бежевой бахромой по краям складок было действительно нарядным, но к нему не следовало надевать слишком много драгоценностей, ибо сам наряд являлся этим самым украшением. Другое платье выглядело проще: кремового цвета, с простыми складками по подолу и в то же время оно смотрелось как легкое облако — нежное и воздушное, именно на этом наряде настаивала Гертруда, желая подчеркнуть свежесть лица дочери и ее невинность.

На ступенях раздались женские крики, затем заплакала Анна от обиды, что не смогла угодить юной хозяйке в выборе туалета. Катажина, держа два платья в руках, отчитывала нерадивую прислугу без всякой той вины.

— Пани, я не знаю, что вам нужно. Как я смею решать за вас? — Анна всхлипнула и спустилась на первый этаж.

Катажина ринулась за ней следом, глаза ее метали молнии, щеки покраснели от негодования, она находилась вся во власти мщения и лишь присутствие матери не позволило ей вцепиться служанке в волосы.

— Ты ничего не знаешь да и не желаешь знать! Так-то выглядит твоя благодарность за оказанную честь служить в нашем доме?

— Ради Бога, светлая пани, простите мою недалекость, но я абсолютно не разбираюсь в моде.

В гостиной напротив камина сидел Овсеп, без всякого интереса разглядывая начищенные до блеска сапоги для верховой езды. До его слуха долетали обидные слова, сказанные Катажиной, но он молчал, не желая вмешиваться в дамский спор. Вскоре к нему вбежала сестра, растерянным взором точно загнанный зверек, огляделась по сторонам, наконец, обратилась за советом к Овсепу, чье мнение в семье было непререкаемым.

— Братец, изволь спросить, какое платье мне больше к лицу: зеленое или вот это? — девушка по очереди приложила наряды, как бы примеряя их.

Овсеп с улыбкой взглянул на Катажину, словно перед ним стоял маленький ребенок, молвил:

— Тебе все идет, так что выбор за тобой.

— И ты туда же! — чуть не плача дернула белыми плечиками девушка, однако лить слезы более не собиралась.

В гостиную чинно, с гордо поднятой головой вошла Гертруда. Женщина была уже готова: на ней красовалось пурпурное платье с оборками по подолу, сзади наряд более пышным делал турнюр, из-за чего складки ниспадали по юбке широкими волнами; из украшений она выбрала лишь черный опал в серебряной оправе, дабы подчеркнуть свое вдовье положение, эту брошь она приколола к высокому воротнику, вышитый тонкой линией белого кружева. Маленькие изящные ступни были обуты в атласные туфли на высоком каблуке. Поигрывая веером, Гертруда строго взглянула на дочь, заставив ее усмирить свой характер и поторапливаться к отъезду. Не смотря на ранние уговоры матери, Катажина сделала выбор в пользу зеленого платья, так как с ним прекрасно смотрелась кокетливая французская шляпка. Закончив с туалетом — потратила на то около часа, девушка в сопровождении Анны спустилась к выходу. На ступенях широкой лестницы она столкнулась лицом к лицу с Михалом, который с насмешкой окинув ее взглядом, съязвил:

— Не прошло и года, как ты, наконец, выбрала платье.

— Шути сколько хочешь, да только я сегодня буду танцевать на балу, а ты вместе с Давидом останешься дома, — и показала брату язык, гордая при одной лишь мысли, что она приглашена на бал как взрослая, в то время как двое младших братьев оставались дома на попечении Галинки и престарелой соседки, горячо любившей детей, ибо Михалу и Давиду не полагалось присутствовать на приемах в силу юного возраста.

На террасе вновь разгорелся спор — теперь уже между Овсепом и Гертрудой. Мать настаивала, чтобы сын ехал с ними в экипаже, сохранив тем самым чистоту белого лица, а юноша готовился скакать верхом на своем аргамаке подле их ландо. В конце спор выиграл сын не смотря на правильные доводы женщины, для которой показать подросших детей свету являлось величайшей наградой и достижением.

— Скажи мне: зачем ехать верхом теперь, когда сегодня откроют бал? Твое лицо во время скачки покроется румянцем как у простолюдина, а одежда пропитается запахом лошадиного пота.

— Не волнуйся за меня, матушка. Свой фрак уложил в коробки, а с ним и флакон духов. Будь спокойна, родная, я не ударю в грязь лицом, — Овсеп чмокнул мать в щеку и, поправив жокейский сюртук, задорно сдвинул высокую шляпу на лоб, отчего стал казаться выше, чем был на самом деле.

Ладно, запряженное двойкой лошадей, покатилась по широкой дороге вдоль городских аллей, свернула направо на узкую улицу и, миновав старинные дома, выехала на главную дорогу, ведущую через пригород к усадьбе.

Стояла душная солнечная погода, погожий летний день. Разморенная жарой, Гертруда полулежала на мягких подушках, лениво обмахивалась веером. Катажина сидела прямая как струнка, боясь ненароком помять даже край платья, из-за чего несчастной Анне пришлось держать коробки со сменной одеждой на коленях. Овсеп то скакал впереди экипажа, то отставал, а иной раз, поравнявшись с ним, наклонялся и интересовался, как самочувствие у дам — солнце пекло нещадно, грозя нанести свой удар.

Вот лесополоса, мимо которой пролегала ухабистая дорога, кончилась и взору путникам открылись вспаханные поля, а по обочинам росли, радуя глаз свежей нежной красотой, кусты жасмина и шиповника. Отъехав немного в сторону, Овсеп нарвал душистые цветы, а потом протянул по букету матери и сестре. Наклонившись к оконцу ландо, он поинтересовался:

— Нравятся ли вам цветы, прекрасные дамы?

— Они восхитительны и красивы своей свежей легкостью, спасибо сынок.

— Спасибо, братец, — Катажина ласково пригладила белые лепестки, опасаясь тем не менее испачкать подол своего роскошного платья.

Овсеп снял шляпу, дабы вытереть вспотевший лоб носовым платком. Привстав на стременах, юноша воскликнул, махнув рукой куда-то вперед:

— Вот и конец нашего пути, я уже различаю очертания усадьбы, — и пришпорив вспотевшие бока лошади, пустился вскачь по направлению к имению большого семейства Давидовичей.

Дом из каменных блоков, покрытых белой краской, выглядел поистине величественно как дворец. Всего было три этажа, а ко входу вели с двух сторон винтовые мраморные ступени, высокий свод террас подпирали в ряд резные колонны, а окантовка дверей и больших окон украшала причудливая лепнина.

У металлических ворот ладно Гертруды встретил Овсеп. Он помог матери и сестре сойти на землю и все трое, держась за руки, поднялись по лестнице, их уже поджидала чета Давидовичей, получивших известие о прибытии гостей. Аманда и Здимир — польские армяне, чьи корни восходили к великим царям Армении, учтиво поприветствовали прибывших, с нескрываемой радостью покрывая поцелуями мягкие щеки Гертруды и Катажины. Здимир и Аманда состояли в браке вот уже тридцать семь лет, успев за столь длинный срок вырастить шестерых детей и похоронить троих. Щурясь по-стариковски, пожилой пан провел по широким плечам Овсепа, коего помнил двухлетним малышом. Ныне на него смотрел высокий, стройный молодой человек, и маленький сухой старичок, осунувшийся под тяжестью прожитых лет, просто потерялся на его фоне.

Давидовичи пригласили Теодоровичей в дом, где они могли немного передохнуть с дороги и переодеться. Катажина так вся и сияла от восторга, увидев огромный зал с мраморным, начищенным до блеска полом, высокий потолок, расписанный картиной херувимов и подпираемый колоннами, казался волшебным произведением искусств, а хрустальная люстра переливалась всеми цветами радуги при живом свете.

Слуги накрывали столы, ставили подсвечники, а гости все прибывали и прибывали. И вскоре в комнатах стало слишком душно, воздух пропитался летней жарой и человеческими телами. Дамы в пышных платьях, украшенных оборками и рюшами, обмахивались веерами, кокетливо посмеиваясь шуткам. Господа — почтенные старцы, важный мужчины и горячие юнцы курили сигары, играли в пасьянс либо обсуждали важные дела — где лучше приобрести резвого скакуна или где купить за бесценок нетронутые земли.

Овсеп все время до вечера находился подле Здимира, который не отпускал от себя юношу, без конца задавая ему вопросы.

— Как ты вырос! Признаться, я бы не признал тебя, если б не Гертруда. Твой отец гордился бы тобой, будь он сейчас жив. Кстати, ходя слухи, будто ты скоро покидаешь Станиславов. Правда ли то?

— Да, это правда.

— И зачем и куда ты уезжаешь?

— После успешного окончания гимназии с отличными оценками я собираюсь поступать в Черновицкий университет на юридический факультет.

Здимир кашлянув в кулак, недоверчиво взглянул на юношу.

— Юридический? И какой жизненный путь ты видишь? Сидеть в душной адвокатской конторе, копаться в рое бумаг, получая гроши, или, может статься, работать при полиции, расследуя злодеяния, а по вечерам стараться забыть окровавленные тела и запах смерти?

— Я не знаю, но брат моей матери обещает помочь с будущей работой, ибо попечение матери и Катажины до ее замужества ляжет на мои плечи.

— А когда ты женишься и у тебя появятся свои дети, подумай хорошенько, сможешь ли ты всех прокормить за зарплату законника?

— Еще не вечер. Многое может перемениться.

— Ты прав: еще не вечер.

Слуги принесли трехсвечные подсвечники и в комнатах зажглись огни, разогнав вечерний полумрак. Начался бал, дамы и господа в нетерпении ожидали объявления танца. Гости, в основном польские армяне за исключением одной семьи, приехавших на бал как почтенные посетители Давидовичей, встали в ряд — женщины и мужчины друг напротив друга. Овсеп, выделяясь высоким ростом, пробегал глазами по девушкам, явно ища среди прекрасного цветника ту, с которой желал исполнить кадриль. Грянула музыка, юноша вышел вперед. закружился в паре с пани Маклович, затем отпустив ее, пригласил девушку, ясно выделяющейся из толпы. Девушка оказалась той, кою Овсеп долго искал в толпе и не находил. Ее дед когда-то жил в России и был там дворянином, но, попав в опалу, бежал из пределов Империи в восточную Польшу, прихватив с собой изрядную сумму денег. Польша приняла беглеца с распростертыми объятиями, в душе ненавидя русский народ. Дворянин, изменив прошлое имя и перекрестившись в костеле у ксендзов, стал величать себя Николаем Задорецким, взяв вскоре в жены дочь местного пана — тихую, робкую Маргариту. Молодожены, покинув свое захолустье, перебрались сначала в Брагин, потом в Краков, где зажили праздной жизнью городской знати. Ровно через год у них родился сын Яцек, получивший в качестве свадебного подарка часть земельного надела с домом и слугами. Не разделяя безмерной траты отца, молодой хозяин увеличил свой надел как примерный семьянин. Немного погодя Яцек купил акции банка, вступил в общество акционеров, попутно увеличивая владения скупкой за бесценок угодья мелких помещиков и разорившихся панов. Свою единственную дочь — милую Магдалену он горячо любил и всячески баловал ее. Растя в роскоши и неги точно принцесса, девушка помнила тот самый первый день в далеком детстве, когда отец, тесно познакомившись с армянскими аристократами, посетил поместье Теодоровичей вместе с женой и дочерью. Обсудив мирские дела, Яцек сел играть в карты с Григорием, а гувернантка отвела детей в игровую комнату — тогда-то и познакомилась трехлетняя Магдалена с Овсепом, который был ее ровесником. Они, еще такие юные, маленькие, весело играли в кубики, задорно бегали друг за дружкой, но уже тогда между ними пронеслось нечто такое, что невозможно выразить словами.

Подрастая, они виделись все реже и реже, но их взаимная привязанность только крепла, наделяя долгие разлуки в ожидании встреч чем-то тяжко-понятным, грустной и сладостной тоской. Со дня их последнего расставания — длинною в одиннадцать лет, многое переменилось в жизни: Овсеп лишился отца, Магдалена матери и теперь они были так близки друг к другу, так нуждались во всеобщей поддержке, опасаясь, как бы внешний жестокий мир не рухнул на их головы, не раздавили бы в тысячи осколков тонкое, хрупкое счастье. И вот, кружась в танце, они глядели друг на друга, по-новому всматриваясь в нашедшую сказку.

Магдалена — невысокая, хрупкая, с большими голубыми глазами и светло-русыми локонами походила на фарфоровую куклу в своем серебристо-бежевом платье с буфами и белым жабо. Ножки, обутые в красные шелковые туфельки, с завидной легкостью отплясывали па, словно были невесомыми. Глаза красавицы, не отрываясь, оглядывали Овсепа с ног до головы. Облаченный в элегантный фрак, в начищенных до блеска черных туфлях, Овсеп выглядел галантным — истинный франт с безупречным вкусом! Надушенный, с прямой гордой осанкой, он тем не менее осознавал, что никогда не быть ему покорителем женских сердец. Юноша часто замечал, как девицы и дамы постарше бабочками кружились подле других кавалеров, проходя мимо него. Да, Овсеп не отличался завидной красотой: белокожий, с небольшими, опущенными вниз глазами под широкими бровями, орлиным носом, тонкими губами и выступающим вперед подбородком, являясь наименее привлекательным из всех своих братьев, юноша с лихвой компенсировал эти невзрачные черты высокой, стройной фигурой, прямой осанкой и живостью ума, и собеседник, очарованный его внутренней силой и душевным обаянием, переставал обращать внимание на явные недостатки. Вот и Магдалена, храня образ мальчика из детства, вновь по-новому тянулась к Овсепу, осознавая, наконец, таящиеся в заточении чувства, что с новой силой завладели ее сердцем. Держа его теплую ладонь в своей, ощущать его прерывистое дыхание, вбирать в себя аромат его духов стало наивысшим счастьем для семнадцатилетней прелестницы.

По другую сторону залы на кушетках и стульях восседали почтенные матроны из вдов и замужних, кои в силу возраста и положения не принимали участия в танцах. Гордые, точно гусыни, в пышных платьях, утопающих в оборках и лентах, дамы обмахивались веерами, в скуке окидывали взорами веселящуюся молодежь, страдая от душного вечера и громкой музыки.

Гертруда в своем более скромном, но элегантном наряде потерялась на фоне остальных товарок в роскошных одеяниях. Вдова, награжденная скромной добродетелью и трагедиями, не могла понять тех из них, кто, словно позабыв про свой не юный возраст, стремился всеми правдами и неправдами затмить молодых, хорошеньких девиц богатыми нарядами. Такие дамы, не смотря на все старания, вызывали усмешки у женщин и жалость у мужчин, не осознавая, что, молодясь, выглядят комично. Одна из таких матрон — пани Гоар Манукян, дальняя родственница Григория Теодоровича, то и дело поправляя пышные оборки своего подола, восседала по левую руку от Гертруды, с тайным высокомерием посматривая на нее и гордясь собой и своим более завидным положением в обществе. По правде сказать, Манукян с первого раза невзлюбила Гертруду — за то, что та, будучи дочерью купца — всего лишь купца, смогла выйти замуж за Теодоровича — потомственного дворянина из старинного рода. И теперь, когда Гертруда овдовела и оказалась на обочине жизни, а остальные приглашали ее на вечера лишь из жалости и в память о Григории, Гоар, горя мщением к сопернице, которой когда-то удалось увезти буквально из-под носа завидного жениха, теперь решила действовать, давя на больные места.

— Я смотрю, дела у вас идут как нельзя лучше, коль вам удалось собрать детей на бал? — вопросила Гоар как бы между делом.

— С Божьей милостью мы живем в покое, а дети мои уже подросли и свет должен узреть их, — спокойно ответила Гертруда, не желая ссоры теперь, когда сын и дочь кружились в танце.

— Мне интересно узнать, на какие деньги тебе удалось нарядить Овсепа и Катажину в столь богатые наряды, сама-то ты явно не в новом платье.

Сидящие неподалеку дамы прекратили праздные беседы ни о чем и навострили ушки: разговор становился опасным, в любой миг могла вспыхнуть ссора, которая разделила бы матрон на два лагеря — подумать только, сколько сплетен и пересудов родятся после этого!

Гертруда знала склочный характер пани Манукян, но взяла себя в руки, не дала опуститься до ответных оскорблений.

— Деньги прислал мой брат Давид в качестве подарка.

— Уж ни разу не подумала бы, чтобы Давид, чье шаткое положение не дает ему новых привилегий, станет помогать племянникам, когда у него самого жена и дети.

— Мой брат продал свои земли, выручив за то немалую сумму, и часть ее отправил моим детям, тем более, что Овсеп с отличием окончил гимназию и ныне готовится к поступлению в университет.

— О, да! Всем известен незаурядный ум и способности твоего старшего сына, да только ученость без денег ничего не стоит, ведь по окончанию учебы нужны связи на хорошую должность… — Гоар не договорила, ибо сидящие напротив дамы зашептались: одни полностью поддерживали ее слова, другие возмущались ее дерзостью.

Оскорбления обожгли сердце Гертруды, невольно она окинула взором собравшихся, но не найдя в них поддержки или даже сочувствия, только смогла промолвить:

— Время покажет, — и, встав с кушетки, ушла — не как проигравшая, но как победительница, оставив позади кумушек с их злорадством.

После вальса Овсеп под руку с Магдаленой вышел на террасу подышать свежим воздухом. Часы показывали одиннадцать часов вечера — скоро полночь. Темнота окутала пышный сад мягкой пеленой и тени от деревьев и кустарников создавали некий туннель на выложенной гравием серой тропе. Где-то глубоко в траве трещали цикады да в свете фонарей кружились рои маленьких комариков. Подул легкий ветерок, привнеся прохладу и благодатную свежесть. Овсеп с замиранием сердца глянул на робкую Магдалену и, облокотившись о перила, проговорил тихим голосом:

— Все те годы я жил лишь одной мыслью о тебе, а ты даже не ответила на мои письма.

— Я не могла, ибо находилась в пансионате при институте благородных девиц, потом последовали смерть матушки да бесконечная череда мачех. И еще: я боялась, а чего, сама не ведаю.

— А теперь ты не боишься?

— С тобой мне нечего опасаться. Я тревожилась, что за многие годы ты переменился, но сейчас вижу: ты все тот же Овсеп как и прежде.

Ничего не говоря, юноша обнял ее за плечи, придвинул к себе, и Магдалена прильнула к нему, головой прижалась между его шеей и плечом. Окутанные светом из окон и ночной мглой, молодые в молчании сидели на террасе, с замиранием сердца наслаждались той близостью, что долгие годы хранилась в тайниках их душ.

В полночь под бой часов Яцек поспешно засобирался к отъезду, ибо им предстояло еще успеть на утренний поезд. Овсеп отпустил любимую, с тоской и надеждой провожая ее взглядом. Он наблюдал, как кучер заправлял лошадь в двуколку, как Магдалена перед отъездом вскинула голову и помахала ему на прощание. Стук копыт и колес замер вдали, экипаж постепенно растворился в темноте, а юноша так и стоял на высокой террасе, глядя куда-то на петляющую меж кустов дорогу.

К нему бесшумно подошел пан Милошевич, всегда на всех пирах держащийся в стороне от других, но вернее, люди сами избегали его общества — и все из-за недостатка физического, коим, по иронии судьбы, был он наделен. Пан Милошевич родился карликом, к тому же левая часть его лица была перекошена, из-за чего он с детства подвергался насмешкам со стороны других детей, да и в своей собственной семье благородных господ был изгоем, позором и просто ошибкой. Ему шел тридцать первый год, а все также: ни жены, ни детей, вот потому родители и взяли сына с собой на бал, которого ранее избегали, с целью познакомить его с невестой, чей отец, нажив множество долгов, согласился, скрепя сердцем, отдать за карлика дочь, породнившись с одной из богатейших армянских семей Польши. Но не смотря на свои недостатки и тяжелую судьбу, пан Милошевич был открытым и искренним человеком, и всегда стоял за справедливость, противостоя толпе.

Овсеп не сразу осознал, что он не один, и когда пан Милошевич окликнул его, то чуть было не свалился с балкона от неожиданности.

— Выпьем? — предложил пан, протягивая юноше бокал искристого вина — красного, как кровь.

Оба осушили кубки почти одновременно, и пан Милошевич, доходя рослому Овсепу по пояс, сказал:

— Ты грустишь, потому что пани Задорецкая нравится твоему сердцу?

— Я не знал, что, оказывается, люблю ее.

— Любовь что ласточка, которая неожиданно влетает в дом. А вы, еще такие молодые, нежные в искренних чувствах, не ведаете превратностей судьбы.

— О чем вы, пан?

— Смотри в зал и ты заметишь, как пани Манукян унижает твою мать перед остальными дамами, ставя ей в вину вашу бедность. Ох уже эта старая ведьма Гоар! — мужчина зло выругался и закурил сигару.

— Пани Манукян? — себе под нос проговорил Овсеп, всмотревшись в зал, откуда доносились громкий смех и мазурка, и лицо его исказилось гримасой злобы и обиды.

Глава 5

После полуночи, ближе к двум часам, гости начали разъезжаться по домам. Теодоровичи покинули поместье гостеприимных хозяев в три часа ночи. Овсеп, уставший от громкого шума, утомленный танцами и разговорами, сел в ландо между матерью и сестрой, привязав своего аргамака поводьями к брусу повозки. Отдохнувшие, накормленные лошади быстро мчались по обратной дороге, экипаж трясло на неровностях. Было тихо и слегка прохладно. Гертруда спала, Катажина то смеживала веки, то вновь посматривала в окно, и лишь Овсеп бодрствовал, борясь с гневным раздражением. С какой радостью он ехал на бал, как был счастлив в обществе Магдалены, чтобы в конце получить ложку дёгтя в дочку мёда.

Никогда еще их милый дом, поросший плющим, не выглядел таким скромными маленьким. Гертруда сравнивала невольно поместье Давидовичей со своей усадьбой: подумать только, их дом в десятки раз меньше, чем тот, в котором они гостили! И вопреки здравому смыслу, скрывая растущее изнутри недовольство, женщина признала за Гоар правоту. Нечто похожее испытывал и Овсеп.

Одна лишь Катажина — уставшая, но сказочно-счастливая бабочкой кружилась по дому. Разве могла она не радоваться, когда на балу ею были очарованы все гости: кавалеры вереницей приглашали ее на танцы, устраивая чуть ли ни дуэли за первенство ее ручки (от кумушек девушка услышала, будто два юнца устроили из-за нее драку на заднем дворе — но то были лишь слухи, хоть и приятные), а юные девицы перешептывались за ее спиной, завидуя ее роскошному платью и толпе поклонников и воздыхателей. Один из юношей — именем Казимир, сын потомственного ювелира, готов был предложить Катажине руку и сердце, да только она сказала, что столь щепетильные дела необходимо решать главным в семье. Вот почему красавица в нетерпении дожидалась следующего дня, дабы мать и старший брат высказали свое одобрение на счет ее раннего замужества.

Следующим днем пополудни Катажина объявила о намерении связать судьбу с семьей ювелиров. Гертруда молчала, не в силах произнести ни слова; иное дело Овсеп — услышав предложение сестры, он в гневе зашагал по комнате, восклицая:

— Нет, нет и еще раз нет! Наш род не унизится до того, чтобы вступить в союз с евреями!

— О чем ты говоришь, брат? — вскричала Катажина, вскочив с кресла.

— Ты должна знать, что бабка твоего избранника была крещенной жидовкой и посему я против данного союза. Чтобы моя сестра вышла замуж за жидовина?! — юноша вскинул руки и вышел из гостиницы.

Катажина семенила следом за ним, не обращая внимания на мольбы матери немедленно прекратить ссору. Вслед он