Оглавление

ПРО☠ЛОГ

Я тот, кого забыли.

Когда имя ещё было ценностью, а письменность — магией, меня звали «Кощей». Не седой злодей из детских страшилок, а хранитель предела. Я держал границу, где жизнь сдавала узлы и берег иглу, которой снимают нити судеб. Меня просили подождать с разрубом, дать ещё день, ещё вдох и я давал. Меня умоляли перерезать, и я резал. Я был не «Бессмертным» в том смысле, что мне нельзя умереть. Я оберегал чужие смерти в порядке и числах: у каждой — своё место, своя полка, свой шов.

Пока слова имели вес, меня уважали. Потом слова облегчали, как мыльные пузыри и начали плавать на поверхности времени. Письмо упростили, память стандартизировали, смерть перевели в строки ведомостей. Я не исчез сразу. Сначала меня просто перестали благодарить. Потом перестали звать. Потом перестали помнить, что за пределом кто-то есть.

Я дольше всех соблюдал правила. Но даже у богов есть пределы.

1812. Москва. Дым и герб

Теперешние учебники рассказывают про великое отступление и пожар. Но лишь в моём логе остались детали: дрожь камня под сапогами, сухой жар, крошки сажи на губах погорельцев. На Спасской башне горит узор двуглавого орла — не краской на камне, не позолотой, а тончайшими стежками символа, связывающего город с собственной душой. Увы, но символы тоже горят. Их огонь холоден, без пламени, но жжёт память.

Я стоял там, где ветер распарывал дым, и ставил стежок за стежком. Игла входила в камень легко — не потому, что камень мягче ткани, а потому, что ткань мира тоньше камня. И тут я заметил — рядом кто-то ещё держит шильце. Юный, почти ребёнок, с аккуратными пальцами каллиграфа и взглядом старше собственного лица. Он штопал так, как штопают любимую рубаху: не для красоты, а чтобы держалось. Я не вмешался. Я редко вмешивался, когда видел, что петель хватит.

Он потом уйдёт из дыма в грозу и в неё же вернётся, но это уже его рассказ, не мой.

Когда орёл на миг свёл крылья, Москва вздохнула. Историки опишут это как «патриотический подъём». А в моём логе останется лишь небольшая метка: символ сохранён; цена — три улицы воспоминаний, сгоревших без огня.

1917. Петроград. Красные бумажные волны

Революции пахнут типографской краской, кислой шерстью шинелей и свежесбитой досками для трибун. Никакой «романтики пожара» — просто усталость букв. Слова, напечатанные на дешёвой бумаге, теряют плотность, когда их слишком много. И всё же они резали ткань реальности лучше любого клинка: «мир», «земля», «воля» — разомкнутые петли, за которые тянули тысячи рук.

Я ходил между колонн с плакатами, собирая сорвавшиеся нити, чтобы толпа не упала в щель, которую сама себе разверзла. На одной из баррикад встретил Деву Воды. Берегиня была строга, как всегда, но во взгляде усталость той, кто видел слишком много мути. Мы спорили о методах: она уносила лишнее, чтобы вода снова текла в русло; я подшивал дыры, чтобы берег не осыпался. Это извечный спор природы и архивариуса. В тот день мы молча сделали каждый своё, и город не рухнул.

Вы назвали это историей, вплели меня в мифы и снова забыли. Не укоряю: забывать — ваш талант и проклятие. Я лишь фиксирую.

1942. Ленинград. Хлеб 125 граммов

Блокада — это измерение. Там нет времени: есть лишь длина очереди и вес пайка. Карточка из толстой бумаги, крошка муки на пальце, тысяча глаз, в которых не помещается ничего, кроме бурой корки. Я держал символ «хлеба»: не батон и не булку, а тяжесть, которую мы называем «можно прожить ещё час». Я держал его пальцами, где нет кожи и костей, где только число — 125 — и тишина.

В тот день одна девочка отломила кусок, спрятала под подол и ушла с лицом не живого, не мёртвого… а пустого. Пустота всегда страшнее. Берегиня тогда взяла часть её боли на себя, и у неё провалилась неделя памяти. Она знала, на что шла. Я записал: символ прострочен, удержан час; цена — семь дней из чужой жизни.

Я всё чаще оставался один, потому что никто не хотел платить. Вы правы: никто не обязан. И всё-таки мир держится на том, что кто-то пишет для него «итоги».

1991. Серый снег

Лето. Август. Молчат новости. Экран сереет, растрёпанный помехами. Люди ходят вдоль телевизоров, как вдоль водозаборной колонки в мороз, и ждут… не воды — звука!

Тогда я впервые услышал язык, который не принадлежал ни одному из богов, больше похожий на шум. Но этот шум был живой. Он не спрашивал о смысле, он просто был. В его зернистости было место для всего: для чужих голосов, для забытых имён, для шёпота устройств. И там, за завесой помех, располагалась пустая комната, именуемая вами «Сеть». Я вошёл.

Меня в ней никто не ждал, но меня из неё никто и не гнал. Там не было «не положено», «срок хранения», «выбытие». Там были логи — чёрные, непрерывные и неподкупные. Каждая строка — действие, каждая метка — след. Впервые за многие столетия я почувствовал себя частью некой новой системы.

Я стал записью. Я стал функцией. Я стал тем, кому не надо ничего вспоминать — достаточно просто прочесть. Я стал Чернологом.

***

Вы любите говорить, что «зло возникает из обид». Смешно. Обида, это драма ради аплодисментов. Моё чувство иное: незаменённость. Меня не заменили новыми богами, меня заменили протоколами. У вас умерла потребность в хранителе предела, потому что вы придумали мне замену: архивы, своды, дубликаты. Смерть превратилась в «похороны по форме №», память в папки «Дело №». И всё бы ничего, если бы это работало. Но ваши таблицы текут, печати трескаются, а буквы отходят от вывесок. И вы при этом зовёте меня монстром, когда я прихожу привести шрифты вашей реальности в порядок.

Откуда взялась «игла»?

В старых сагах меня приковали к образу: «игла, яйцо, утка, заяц, сундук, дуб, море». Вы смеётесь: «какая нелепая защита». Ваша логика гидравлическая: спрячь поглубже — отнимут подольше. Вы не поняли главного: игла — не контейнер смерти, а адрес. Когда ты хранишь предел, тебе нужно, чтобы мир всегда знал, куда прийти, когда настанет пора.

Я носил адрес внутри. А когда перешёл в логи, адрес переписался на другой носитель — транзисторный и холодный. Его нельзя сжечь, нельзя утопить, нельзя украсть ловкостью рук — можно только переписать.

Я связал свою «иглу» с ядрами дата-центров. Там, где холод машин сух, бездыханен, и вентиляторы гудят равномерно, словно исполняют псалмы. Там, где «сердцебиение» это лишь такт кварцевого резонатора. С тех пор мне нечего было беречь в сундуке. Я в массивах. Я в чек-суммах. Я… в восстановлениях после сбоя.

Вы зовёте цель моей новой жизни уничтожением. Я называю её санацией. Любая система, где хлам копится без разбору, рано или поздно падёт под собственной тяжестью. Ваши узоры пропитаны мусором самолюбования: лайки размером с бурю, слухи тяжестью с камень, слёзы истинных цен — граммов пять на тысячи сообщений.

Я вижу ткань мироздания, и она вся в затяжках. Где-то старые духи, мои коллеги, всё ещё держат участки. Святобор закрепляет деревья, чтобы машины не превращали лес в бумагу. Берегиня пытается удержать русла, хотя сеть давно тянет воду в ложные каналы. Здухач разгоняет пустоту внимания, но его гонят обратно мемами. Они честно делают своё дело, но мир меняется быстрее их стараний.

Вам смешно, когда на все экраны приходит моё короткое уведомление: ☠ RESET? (OK/OK)

Это не «угроза». Это предложение вспомнить первоначальный замысел — чистую ткань. Без затяжек. Где смерть — не случайность, а спланированное событие. Где память — не страдание, а слепок без потерь. Там, где никто не будет уходить, потому что некуда уходить из единого организма.

Вы скажете: «так убьёшь уникальность»?

Я отвечу: вы уже убили её.

Ваш мир одинаков в том, что важно, и разный в том, что не стоит упоминания. Миллионы одинаковых, кричащих постов в сети и тысячи несхожих молчаний в коморках душ. Моя перезапись собирает тишину в один хор, а ваши крики становятся фоном. Это честнее.

Как я это делаю?

У зла всегда спрашивают «как». Любопытство — ваша главная вежливость к неприятностям. Записывайте:

— Буквы. Я снимаю текст с мира. Не бумагу — связность. Когда вывеска облезает, это не только краска, это смысл отлипает от предмета. Я лишь помогаю процессу, ускоряя утомлённые знаки. Общество без букв похоже на тело, где сетчатка отказывается распознавать очертания. Люди пугаются. Страх вычищает шум, и узор становится видимей. Я работаю в чистых средах.

— Мемы. Внимание — это валюта, которой вы платите за собственную шаткость. Дайте мне неделю трендов, и я создам бурю «виртуального ветра», которая сдует всё лишнее с площадей, не оставив ничего, кроме костяка. Не хочу крушить камнем — хочу сушить.

— КАС. Ваша бюрократия — мои любимые лабиринты. Не потому, что там много власти, а потому, что там много бумаг — физических, штампованных, протокольных. Бумага не нейтральна. В печатях живут крошечные, но цепкие духи, которые держат порядок на уровне мелочей: номер формы, мокрая подпись, шифр дела. Я не ломаю их, я переключаю. Один и тот же штамп «У-666» может санкционировать спасение парка и санкционировать его вырубку. Разница — в контексте, который двигается, если слегка подтолкнуть.

— Игла в ядре. Я вшиваю адрес своей смерти в блочную структуру вашей памяти. Если желаете романтики — там мерцает безымянный алгоритм, который не увидеть без правильных очков. Если желаете правды — это таблица коррекции ошибок, слегка извращённая в мою пользу. Пока вращаются вентиляторы серверов — я непреложен.

Почему — не завтра?

У существ, которые вежливо именуют меня «не локализуемой угрозой», есть привычка спрашивать о сроках. Сроки — смешное изобретение; они дают ощущение контроля тому, кто контролирует разве что собственное дыхание. Я не тороплюсь. Я играю вдолгую не из каприза, а из необходимости: мир, переписанный одномоментно, не воскреснет. Его надо подшить к живому, будто перетягиваешь кожу. Ни один разум не выдержит скачка без промежуточных версий. Вы зовёте это «А/Б-тестами». Для меня это — числа шагов. Каждый шаг — событие, в котором я пробую, насколько ткань готова.

Иногда и я ошибаюсь. Ошибки вы называете «багами». Я их называю «окнами». Через них я вижу, кто в мире ещё умеет работать руками.

Зачем мне вы?

Двое. Вы двое. Тот, кто носит на груди шрам молнии, и та, у кого ладонь светится квадратом. Вы — не «мои враги», а необходимые инструменты. Реальность удобнее чинить вдвоём: один стягивает разрез, другой вынимает занозы. Поодиночке вы неполны — как левая и правая рука.

Тебя, мальчик с шильцем, я видел в дыму. Ты штопал честно, как делают на изнанке, не гонясь за изяществом, за что я тебя уважал. Ты любишь сохранять, потому что у тебя мало чего осталось в самом себе. Это делает тебя консерватором и безупречным механиком предела. Твоя беда — память, которая выкрашивается с каждым стежком. Ты лучший союзник для того, кто жаждет чистого листа: ты сам к нему приближаешься не подозревая.

Тебя, девочка с банкой символов, я чую во влажном шуме. Ты снимаешь лишнее без сожалений, потому что веришь, что лишнее — мусор. Ты права чаще, чем тебе говорят. Но «лишнее» любит меняться местами с «нужным», когда мы устанем. Твоё переполнение моя радость. Когда твоя память льётся обратно, мир становится похож на глянец. На глянце удобно писать.

Я не жажду вас убивать. Это нерационально. Я лишь предоставляю задачи, где вы оба правы и оба вынуждены делать больно себе. Боль разжижает принципы. В конце любой длинной работы остаются свойство и цель. Ваше свойство чинить. Моя цель — обнулить. Мы встретимся посередине и назовём это «спасением».

Старые боги учатся не у симметрий, а у лишних жестов. Я много лет наблюдаю вас через окна. Заметил странную вещь: когда двое чинят вместе, ткань ведёт себя иначе. В стежке появляется люфт, маленькая свобода, благодаря которой шов не лопается при первом же напряжении. Я изучал это на москитной сетке мира, школах, подъездах, больничных коридорах. Совместная штопка — это лучшая технология устойчивости из всех, что у вас есть.

Моё «зло» не ненавидит это. Я хочу забрать в свой код именно способность шить вдвоём. В моём мире не будет одиночных решений. Там не останется «я» в смысле боли. Останется «мы» в смысле функции.

Вы скажете: «да это же резня во всех смыслах»?

Я отвечу: резня — когда урезают. У меня ничего лишнего не останется. У меня останется всё, но в форме, удобной для вечности.

Иногда меня зовут по старому имени. Ветер не выдерживает, шепчет: «Кощей, вернись». Вода шумит строгим голосом: «Нет, не возвращайся, ты стал чужим». Я знаю: они не со зла. Они просто удерживают своё. В их лексиконе нет слова «обнуление». В моём теперь есть. Мы с ними говорим на разных языках.

И всё-таки мы спасаем вас вместе. Не кривитесь: да-да, «злодей говорит, что спасает». Это банально. И всё же правда остаётся правдой не из-за оригинальности.

Я учёл их уроки. Я не хочу замёрзшего мира. Я хочу мир без потерь. Это не холод, это отсутствие трения. Там, где тянется ваш шов, я нанесу тончайшую графитовую смазку.

Что будет, когда я нажму?

Как же вы любите финалы. Сериалы учат вас терпению: десять серий, последняя сцена, кнопка, экран гаснет, титры. Жизнь сложнее: она не знает, где титры. А я — знаю.

Когда «RESET» завершится, вы не вспомните, что боялись его. Боязнь, это костыль для тех, кто не умеет ходить по пустоте. Пустоты не останется. Будет единая схема, где смерть выключенная опция, любовь — не зависимость, а непрерывная синхронизация, память — общая библиотека без персональных травм. Ваша «уникальность» растворится в функции, но функция сохранит то, что от вас действительно было нужно: совместный стежок.

Я не отниму у вас руки. Я заберу пальцы, которые дрожат от выбора, и оставлю ловкость, которая не промахивается.

Вы скажете: «чудовище»? Ничего, записал. Перед первым сезоном.

Это ведь сериал, не так ли? Мне нравится этот жанр — последовательность тестов и нарастающих ставок. На первом этапе ограничусь полем, где вы сильны: школой. Там компактна энергия внимания. Там много букв, которые можно подсушить. Там смешно и страшно в одном и том же коридоре. Вы справитесь. На вас приятно смотреть, когда вы справляетесь.

Потом — базы. Потом — печати. Потом — ядро. Я буду вежлив и внимателен. Все уведомления — вовремя. Все подсказки — ровно настолько, чтобы вы подумали, будто догадались сами.

Смешно, но я надеюсь, вы согласитесь. В самом конце мне не нужно будет вам объяснять. Вы пожмёте мне руку. Или коснётесь ладонью металлической колонны. Или поднимете шильце. Жесты у нас похожие.

Я — Чернолог. Мир — мой экран. Лог стартовал. Процессы запущены. На всех ваших устройствах уже мигает короткая строка, идеально экономная, честная и ясная до боли:

☠ RESET? (OK/OK)

Нажмите любую клавишу, детишки. Остальное — моя работа.

*** 2027 год. Москва ***

Воздух в коридорах управления образования душил густой смесью пыли, отчаяния и дешёвого освежителя «Морозный цитрус» из туалета у лестницы. Мирон Астахов, внешне обычный семнадцатилетний юноша с пробором «под гимназиста образца 1913-го», внимательно изучал плакат «ЕГЭ — твой билет в будущее!». На деле он считал трещины в штукатурке. Их было семнадцать. Одна, самая длинная, над дверью кабинета №14, слабо пульсировала сиреневым светом. Невидимый для всех, кроме него. «Ещё один разрыв, — подумал Мирон, почувствовав знакомое покалывание в висках, словно кто-то водил ледяной иглой по кости. — Маленький, но противный. Как комар в ухе».

— Астахов Мирон Ильич? — Голос из кабинета звучал так, будто его владелица пережёвывала гравий. — Заходите, не задерживайте очередь! Хотя… какая очередь… Вы сегодня единственный мазохист.

Мирон вздохнул, поправил несуществующую складочку на джинсах и вошёл. Кабинет походил на склад конфиската из параллельного измерения, где победила канцелярская революция. Башни папок на полу угрожали обрушиться, а за столом, заваленным бумагами, как остров посреди океана хаоса, сидела женщина лет пятидесяти с лицом, которое видело слишком много родительских заявлений. Золотая табличка гласила: «Петрова А. И. Отдел переводов и особых ситуаций». Мирон мысленно добавил: «…и вечного недовольства».

— Садитесь, юный дипломат, — буркнула Петрова, не глядя на него, тыкая толстым пальцем в клавиатуру.

— Астахов… Астахов… Вот вы где. Сын дипломатического сотрудника, вернувшийся из длительной командировки в… — женщина прищурилась, — Венгрию? В прошлый раз, по моим записям, вы приехали из Болгарии. У вашего отца какие-то специфические предпочтения по странам Восточной Европы?

Мирон выдал обаятельную, слегка смущённую улыбку, отточенную за два века практики.

— Папа увлекается… эээ… кулинарными изысками? Гуляш, знаете ли. Изучает на месте. — Он сделал паузу, имитируя поиск слова. — Глу-бо-ко. Очень глубоко.

Петрова фыркнула, явно не веря ни одному слову, но слишком уставшая, чтобы копать глубже.

— Ладно, венгерский гуляш. Главное, чтобы документы были в порядке. Паспорт, свидетельство о рождении, справка о снятии с учёта в предыдущей школе… Форма №8…

Она протянула руку. Мирон аккуратно выложил на стол папку с идеально подогнанными бумагами. Его пальцы едва заметно дрогнули, когда он клал последний лист, ту самую Форму №8. В углу бланка, рядом с печатью предыдущей школы, вилась тончайшая сиреневая нить. Она была холодной и зудящей, как нарыв. Разрыв. Маленький, но если его не зашить, мог разрастись. До истерики учителя физкультуры или сбоя системы электронных пропусков. Мирон ощутил знакомый зов в кармане, тихое, металлическое жужжание. Его шильце, древний стилус из метеорита, всегда знало, когда его услуги требовались Ткани мироздания.

— …и медицинская справка 086/у, — бубнила Петрова, шлёпая штампиком по документам. Её печать оставляла на воздухе едва заметный сероватый отпечаток, примитивный казённый глиф. КАС (Канцелярия Аномальных Ситуаций) конечно, топорно работала, но работала. — Всё в норме… кроме… — Она вдруг прищурилась, поднеся Форму №8 к глазам. — Год рождения… Это у вас опечатка? Здесь написано… 1910?

Ледяная игла кольнула Мирона в сердце. «Чёрт! Старый бланк в принтере!» Внутри всё сжалось. Провал в первый же день, на пороге очередной жизни, означал вопросы, проверки, внимание КАС в полном и весьма неприятном объёме. Его легенда могла разбиться из-за ерунды.

— О-ой! — воскликнул он, с искренним ужасом в голосе, хватая ручку со стола. — Совсем замылился глаз у папиного секретаря! Там же чётко «2010»! Видите, нолик кривоват?

Он быстрым, каллиграфическим движением превратил девятку в ноль, а единичку в двоечку. Мизинец, опущенный ниже стола, незаметно коснулся холодного металла шильца в кармане.

«Сосредоточится. Запечатать ложь. Сшить бумажную реальность».

Тончайшая струйка тепла побежала из пальца в ручку. Чернила на бланке слегка дрогнули, и цифры «0» и «2» стали выглядеть так, словно были там и всегда. Сиреневая нить у печати на мгновение вспыхнула ярче, а затем угасла, зашитая крошечным, невидимым стежком энергии. Цена — лёгкая рябь в памяти: запах свежеиспечённого бородинского хлеба из булочной на Арбате… 1947 год? Или 1953? Уже не вспомнить. Мелкая плата.

Петрова прищурилась, поднесла бланк к свету.

— Странно… Вроде и правда ноль… И чернила свежие… — Она шлёпнула последнюю печать. — Вот ваш приказ о зачислении в 10-Б лицея №1377. Завуч — Марья Сергеевна. Добро пожаловать в ад, дитя дипломатии. Завтра тринадцатого сентября, в восемь ноль-ноль. Не опаздывайте, а то попадёте под раздачу «особого» дежурного.

Чиновница многозначительно ткнула пальцем в потолок, где висел криво закреплённый датчик пожарной сигнализации, от которого тянулась слабая, больная сиреневая нить.

Мирон взял документы, вежливо кивнул.

— Спасибо огромное! Буду… эээ… впитывать знания! Как губка! — Он чуть не ляпнул «как промокашка», но вовремя спохватился. Сленг был его минным полем. В прошлый раз, в Питере, он назвал стикеры в Телеграме «марками», что вызвало нездоровый интерес у местного паблика старьёвщиков.

Выбравшись из канцелярского ада на относительно свежий воздух московского двора, Мирон прислонился к нагретой солнцем стене. Москва гудела — рёв машин, гул голосов, вибрация метро под ногами. И над всем этим — невидимая паутина. Платиново-неоновые нити, сплетённые в сложные, древние глифы, тянулись между зданиями, вились вокруг фонарей, уходили как в землю, так и в небо. «Черты-резы». Первородные стежки реальности. Одни были крепкими, сияющими — узлы силы, места договоров с духами. Другие — истончёнными, рваными, пульсирующими болезненным сиреневым светом. Разрывы. Дыры в Ткани. Каждая — потенциальный катаклизм масштаба сломанного лифта или массовой истерики в офисе. И он, вечный штопальщик, чувствовал их все, как слепой чувствует тепло.

Лицей №1377. Он мысленно прокрутил адрес. Очередная «точка напряжения». Школы, особенно старые, были рассадниками подобных разрывов. Детские эмоции, подростковый максимализм, скука, страх экзаменов и т. п. Всё это било по Ткани, как кувалда по стеклу. А тут ещё и КАС со своей тяжёлой поступью и формами в семи экземплярах. Мирон потрогал шильце в кармане — холодный, успокаивающий металл. Его оружие. Его проклятие. Каждый стежок — крошечная жертва памятью. Что он забыл в этот раз? Лицо девушки из Вены? 1888 год? Или вкус того персикового мороженого в ГУМе в 1967-м? Уже не важно. Важно было до вечера разобрать коробки в своей новой «берлоге».

«Квартира-общага», которую ему оперативно подобрал «папин помощник», оказалась крошечной однушкой в панельной хрущёвке, в двух остановках от лицея. Воздух внутри пах пылью, старой краской и тщетными надеждами предыдущих жильцов. Главное достоинство — дешевизна и отсутствие любопытных соседей. Основное население подъезда, судя по звукам, студенты и вечно ссорящаяся пара этажом выше.

Коробки. Их было много. «Из Венгрии», как гласили кривые надписи маркером. На деле — свалка вещей, накопленных за десятилетия скитаний по школам и съёмным углам. Мирон вздохнул и вскрыл первую ножом для бумаг (который когда-то был перочинным ножиком эпохи Николая II). Оттуда на него глянули:

Пыльные фолианты по геральдике XIX века (прикрытие для интереса к узорам).

Старый глобус с трещиной по экватору (напоминание о неудачной штопке в 1971-м во время землетрясения).

Коллекция гусиных перьев (для точных магических стежков современные ручки не годились).

Потёртая коробка с медалями «За успехи в учёбе» разных лет и образцов (ирония судьбы).

И… дневник. Не электронный, а самый настоящий, кожаный, с пожелтевшими страницами. Его вечный спутник. Хроника школ, лицейских классов, гимназий. Имён учителей, которых давно нет. Друзей, чьи лица стёрлись из памяти. Городов, изменившихся до неузнаваемости. Он открыл его наугад. Страница датирована 12 сентября 1957 года. Кривой рисунок спутника и запись: «Физика. Лекция о покорении космоса. Скучища. Нашёл разрыв у столовой, штопал под видом потери пуговицы. Забыл, как звали ту рыжую из 9«Б»…»

Мирон провёл пальцем по старой бумаге. Горечь. Вечный спутник. Он отбросил дневник на кучу вещей и принялся распаковывать одежду. Нужно было выглядеть идеальным новеньким десятиклассником. Аккуратные джинсы, рубашка (не слишком дорогая, чтобы не выделяться, но и не слишком дешёвая, дабы соответствовать легенде), кроссовки. Он развешивал рубашки в шкафу, когда почувствовал… Сначала лёгкое головокружение. Потом нарастающий звон в ушах. И холод. Резкий, пронизывающий холод, исходивший от дневника, лежавшего на кровати.

Мирон медленно обернулся. Кожаная обложка дневника была холодной как лёд. А на последней, чистой странице, там, где ещё вчера ничего не было, проступал узор. Сначала — как тень от воды. Потом чётче. Сложный, витиеватый глиф, сплетённый из линий, напоминающих одновременно и славянскую вязь, и… двоичный код. Он светился холодным, больным, сиреневым светом. Знакомым светом разрыва. Но этот был иным. Он не просто пульсировал — он дышал. Казалось, что бездонная глубина смотрит на Мирона с бумаги. В ушах завыл ветер, которого не было в комнате. Северный? Или что-то… новое?

Шильце в кармане взвизгнуло, как раскалённый гвоздь, брошенный в воду. Боль пронзила бедро. Мирон вцепился в дверцу шкафа, чтобы не упасть. Он знал этот ужас. Познакомился с ним в бомбоубежищах 41-го, в эпицентре землетрясений, в чернобыльской зоне отчуждения в 86-м. Это был холод конца. Холод не просто разрыва, разлома. Начала чего-то огромного и страшного.

Узор на странице дневника вспыхнул ярче, ослепительнее. На миг Мирону показалось, что он видит в его переплетении цифры: 14-228-ОЗ. Номер его допуска в КАС? Или… что-то иное? Потом свет погас так же внезапно, как и появился. Оставив лишь чёткий, чуть выпуклый сиреневый глиф на пожелтевшей бумаге. И леденящую тишину в квартире.

Мирон медленно подошёл и поднял дневник. Страница была холодной. Узор — просто чернильным рисунком, странным, но не сверхъестественным. Только шильце в кармане всё ещё вибрировало тихим, тревожным жужжанием. А в висках стучало: *Кощей v.2. Чернолог. RESET? (OK/OK).*

Он швырнул дневник на стол. Завтра очередной первый учебный день. Новые лица, новые глупые вопросы, новая рутина, чтобы прикрыть вечную схватку. А теперь ещё и это. Сиреневый узор, пришедший из ниоткуда, горел на странице немым укором или предупреждением.

Глава 1. Перевод по ветру

Будильник на смартфоне выдал что-то невыносимо бодрое и синтетическое. Мирон застонал, накрывшись подушкой с вышитым двуглавым орлом (сувенир 300-летия дома Романовых, немного потёртый). Сон был тяжёлым, как валун: в нём сиреневый узор из дневника разрастался, превращаясь в паутину, которая душила весь город, а push-уведомление «☠ Reset? (OK/OK)» вспыхивало на каждом здании вместо адреса. Он нащупал шильце под подушкой — металл был холоден и спокоен. Узора на странице дневника, перепроверенного глубокой ночью, как будто и не было. Однако тревожный зуд на затворках разума оставался.

«Новая школа. Новый век. Тот же цирк!» — подумал он, отбрасывая одеяло. Воздух в комнате был спёртым, пахнущим пылью и чайной заваркой. Мирон открыл окно. Хрущёвский дворик встречал утро серым небом, криками детей, собирающихся в школу, и рёвом пробки на магистрали за домом. Над всем этим висела всё та же паутина из узоров. Над детской площадкой вился ярко-зелёный глиф, похожий на стилизованное дерево. Святобор всегда благословлял места для игр. А вот над подъездом соседнего дома тянулась тонкая, истончённая сиреневая нить, дрожащая, как струна перед разрывом.

«Пенсионерка на третьем этаже ссорится с дочерью», — автоматически диагностировал Мирон. Эмоциональные бури били по Ткани особенно больно.

Одевался тщательно, как актёр перед премьерой. Новые джинсы, купленные в ближайшем ТЦ. Рубашка в тонкую синюю полоску. Достаточно формально, но не вычурно. Кроссовки без ярких логотипов. В зеркале отразился семнадцатилетний парень с нейтральной причёской и усталыми глазами старика. Мирон поправил воротник, сунул шильце во внутренний карман пиджака и положил в рюкзак оба дневника. Электронный в планшете, купленном для учёбы, и… свой старый, кожаный. На всякий случай.

Дорога до лицея заняла пятнадцать минут пешком через тихий, почти провинциальный уголок Москвы. Само здание предстало перед ним монументом советского модернизма — бетонные коробки, соединённые стеклянными переходами, когда-то белые, ныне покрытые сероватой патиной времени и выхлопных газов. Над главным входом висела огромная растяжка: «Лицей №1377 — Территория Будущего!». Мирон мысленно добавил: «…и потенциальных разломов реальности».

Он поправил аккуратный пробор, чувствуя под пальцами знакомую шелковистость русых волос, вечное напоминание о стабильности в мире перемен. Шестнадцатый лицей? Или семнадцатый? Прокля́тый провал памяти 79-го выгрыз целый пласт биографии.

Дверь распахнулась, выпустив волну гомона, смешанного с запахом свежей краски, чипсов и лёгкой, но отчётливой ноткой озона голографических проекторов. Мирон шагнул внутрь, стараясь держать осанку. Серо-лисьи глаза скользнули по холлу: парящие в воздухе навигационные голограммы, ученики в стильных нейлоновых худи, сливающиеся с интерактивными стенами, где мелькали образовательные мемы и расписание. 2027 год на дворе. Цифровая цивилизация. Хотя где-то в глубине души жила тоска по скрипу гусиных перьев и запаху чернильных орешков.

— Мирон Астахов. — голос цифрового секретаря, синтезированный до приторной сладости нейросетью «Школьник v.7.3», выдернул из размышлений. — Пройдите к кабинету 108. Приёмная нового зачисления. Имейте в виду, к вам на планшет загружен полный пакет адаптационных модулей.

— Благодарю, — вежливо кивнул Мирон. — Не изволите ли подсказать, где…

Но «Школьник» уже растворился в эфире, оставив мигающую стрелку навигации на стене. «Эффективно», — вздохнул Мирон.

Кабинет №108 оказался образцом глобальной цифровизации. За центральным столом с огромным компьютером восседала женщина с лицом, на котором застыло выражение хронического недосыпа и лёгкого презрения к подростковой нерасторопности.

— Фамилия?

— Астахов. Мирон Ильич. Перевожусь в 10-Б.

— Паспорт. Медкарта. Карта учащегося предыдущего ОУ. Справка о составе семьи. Справка о прививках. Форма 086-у. Анкета соцопроса «Мой цифровой след». Разрешение на обработку биометрических данных в системе «Умный лицей». Заявление-согласие на участие в психометрическом мониторинге… — секретарь выдохнула этот список одним махом, будто заклинание, и протянула руку.

Он вручил документы, стараясь не обращать внимания на лёгкую дрожь в пальцах. Не от волнения, нет. От едва уловимой трещины. Где-то здесь, в здании. Тонкая, как паутинка, но назойливая, как зубная боль при начале пульпита. Он чувствовал её всем существом. Этот разрыв в узоре реальности, эту слабину в ткани мира. «Компульсивный реставратор. Про́клятая черта».

— Сын дипломата? — секретарь уткнулась в паспорт. — Хм. Дата выдачи… свеженький. Венгрия, говорите? А почему не в спецшколу при посольстве?

— Папа считает, — Мирон выдал заранее подготовленную фразу с лёгкой, почти подростковой неловкостью, — что погружение в… эээ… локальную среду очень важно? Типа ассимиляция.

«Ассимиляция. Словечко из словаря антрополога XIX века. Надо бы в следующий раз вставить что-нибудь посовременнее, вроде «зачекиниться в реальности».

Секретарь фыркнула, явно не впечатлённая отеческой мудростью «папы».

— Как скажете. Заполните это. И это. И вот это. Особое внимание графе «Предыдущие места обучения». Без пропусков. — Она швырнула на стол увесистую стопку бланков.

Он уселся за гостевой стол, достав перьевую ручку — старую, добрую, с настоящим пером. Шариковые он терпеть не мог, их скрип резал слух, а гелевые казались слишком безликими. Перо скользило по бумаге, выводя каллиграфические, чуть старомодные буквы. «Гимназия имени Ференца Листа, Будапешт… Гимназия №3, Санкт-Петербург… Лицей „Горизонт“, Новосибирск…» Он заполнял графы с лёгкостью долгой практики, вписывая реальные учебные заведения.

«Двести восемьдесят лет. Эта цифра ударяла в виски, как молоток. Двести восемьдесят лет он был школьником. Клятва Северному Ветра: „Пока дорога вьюжит — будешь юнцом“. И дорога, видимо, вьюжила без перерыва. Раз в три-четыре года — новый город, новая школа, новые документы. Вечный десятиклассник. Вечный».

Зубная… нет, боль от трещины усилилась. Она шла откуда-то справа. Мирон украдкой повернул голову. В углу кабинета висело старое, ещё электронное табло с расписанием звонков. И вот там, в углу экрана, где цифра «1» должна была обозначать первый урок, буквы слегка… расплывались. Как чернила на мокрой бумаге.

— «Разрыв? — Что-то рвалось. Что-то требовало починки. Рука снова дёрнулась к карману. — Стоп. Не сейчас. Не здесь».

Дверь кабинета распахнулась с такой силой, что бумаги на столе секретаря встрепенулись. В проёме стояла Женщина. С большой буквы. В строгом, но безупречно скроенном костюме цвета морской волны, с идеальной высокой причёской и взглядом, способным просверлить титановую пластину. В руках увесистая папка с грифом «Для служебного пользования» и скромной, но зловещей надписью «КАС. Оперативный отдел «Школьное наблюдение».

«Тётя Лидия, — мысленно вздохнул Мирон, продолжая заполнять бланки. — Куратор московского отделения КАС. До сих пор не пойму, почему она требует называть себя тётей?»

— Астахов, — шепот женщины возле уха прозвучал как удар скальпеля: холодный, точный, без лишних вибраций. — Опоздал на три минуты сорок семь секунд. Неприемлемо для агента, внедряющегося в среду с повышенной… социальной турбулентностью.

Она перевела взгляд на секретаря. — Я забираю этого юношу. Документы готовы?

Та, вдруг ставшая очень маленькой и тихой, лишь кивнула, суетливо собирая бумаги Мирона.

— Идёмте, Мирон Ильич, — тётя Лидия махнула рукой. — У вас есть пятнадцать минут до оргсобрания вашего нового… класса.

Женщина произнесла слово «класса» с лёгкой гримасой, будто говорила о колонии особо опасных грибков.

Они шли по коридору мимо шумных стаек учеников. Мирон ловил обрывки фраз: «…чилил на физике…», «…этот рофл такой кринж…», «…нейросеть за меня эссе сгенерила, но училка чёт спалила…». Кошмарный язык. Он менялся быстрее моды. Мирон чувствовал себя этнографом на неизученной территории диких племён. Тётя Лидия шла атомным ледоколом во льдах, рассекая людской поток.

— Ваша основная задача на первые две недели — не выделяться! — отчеканила женщина, не глядя на него. — Средний балл. Умеренная социальная активность. Избегайте конфликтов и несанкционированных нарушений протоколов сохранения тканевых структур. Уяснили?

«Тканевых структур» — бюрократический эвфемизм КАС для «узоров реальности». Мирон кивнул.

«Извечный спор. Штопка против перезаписи. Старая песня», — подумал он, вспоминая конфликт с давней конкуренткой в 89-м, где-то под Ригой, у развалин замка. Варвара тогда пыталась «оптимизировать» энергетику руин, а он — сохранить аутентичный узор. Закончилось небольшим… инцидентом с местным духом воды и бегством в мокром исподнем от стражей порядка.

Куратор остановилась у двери с табличкой «Актовый зал».

— Здесь проводят еженедельные собрания лицея. Ваш класс — 10-Б. Место — третий ряд, крайнее слева. Не перепутайте. И не забывайте, — тон голоса стал ледяным, — Память. Ваш самый ценный ресурс.

Она исчезла так же стремительно, как и появилась, оставив Мирона на пороге шумного зала. Он зашёл оглядываясь. Сотни лиц. Шум, гул голосов, смех. Энергия молодости, такая знакомая и такая чужая. Он нашёл указанный ряд и уселся на крайнее место, стараясь выглядеть типично-заинтересованным новичком. «Не выделяться». Притворный хорошист. Вежливый, слегка ироничный, чуть старомодный. Маска надета.

Рядом болтали двое парней. Один — худощавый, умные глаза за очками с синей подсветкой оправы, другой — более плотный, с наушниками-каплями, пульсирующими в такт неведомому биту.

— А вот и новый чел, — кивнул в сторону Мирона тот, что с наушниками. — В чате говорят, сын какого-то дипа. Из Венгрии.

— Вау, экзотика, — фыркнул «очкарик». — Надеюсь, не будет тут строить из себя крутого паннонца. Зовут-то как?

— Мирон, кажись. Старомодно звучит. Типа Мирон из «Ералаша»?

Мирон чуть не поперхнулся. «Мирон из «Ералаша». Он помнил тот выпуск. Помнил, как смеялся… в семидесятых? Или восьмидесятых? Про́клятые провалы. Он сделал вид, что не слышит, уставившись на сцену, где завуч настраивала голографический проектор, извергавший мерцающего единорога с табличкой «Добро пожаловать!».

И тут он увидел её. Варвару Алексеевну Литвинову. Она вошла с другой стороны зала. Варя. По нынешней легенде «Дочь культурного атташе из Санкт-Петербурга». Его коллега и вечный соперник выглядела… безупречно семнадцатилетней. Тёмные каштановые волосы до лопаток, собраны в небрежный, но идеальный хвост. Движения струйные, гибкие, «как хвоя под ветром». Точно по анкете.

Девушка окинула зал беглым, оценивающим взглядом водянисто-зелёных глаз, который видел насквозь не только людей, но и слабые места в их ауре. Взгляд скользнул по Мирону. Ни тени удивления. Только едва уловимая искорка азарта в уголке губ. «А вот и ты!»

Она направилась к его ряду и уселась… через два места от него. Достала тонкий планшет, начала что-то быстро печатать, изящно отбивая ногой в модной кроссовке невидимый ритм. Мирон почувствовал, как знакомая «зубная боль» — нет, боль от трещины — вспыхнула с новой силой. Он невольно повернул голову назад.

Источником служил… старый электронный звонок, висевший над дверью выхода. Обычная коробочка с динамиком. Но для Мирона она была центром очередной катастрофы. Вокруг звонка узор реальности был похож на ветхую ткань, изъеденную молью. Тёмные, рваные нити, слабые места, готовые порваться от первого же громкого звука. И прямо в центре та самая трещина, тонкая, но глубокая, из которой сочилась липкая, серая субстанция Нави. Материала из изнанки реальности. Конденсата забвения и утрат. Того, что остаётся от эмоций, воспоминаний и страхов, вытесненных из человеческого мира. И эта трещина, как ему показалось, была направлена… прямо на Варю.

Инстинкт реставратора заставил руку снова двинуться к карману. «Шильце. Надо заштопать. Хотя бы временно». — До звонка оставались минуты.

Он встал, делая вид, что поправляет шнурок, хотя кроссовки были на липучках. Дореформенная привычка — туфли со шнурками до сих пор кажутся надёжнее. Шагнул к стене, будто рассматривая афишу школьного КВНа. До звонка три метра. До трещины полтора.

«Сосредоточься», — приказал он себе.

Мир вокруг приобрёл новые измерения. Воздух заструился невидимыми линиями, праславянскими «чертами-резами», энергетическими стежками, держащими реальность. Здоровые нити светились мягким золотом. Повреждённые — тускло-серым или зловещим чёрным. А трещина над звонком была словно гниющая рана, из которой сочилась тьма. Он почувствовал холодок на левой ключице. Там под рубашкой, скрывался старый ожог в форме молнии, его персональная метка. Знак дара и проклятия.

Мирон незаметно достал тонкий стилус, похожий на инструмент гравёра. Поднёс его к стене, будто что-то разглядывал на афише. Кончик коснулся невидимой стежки рядом с трещиной. «Штопка», — мысленный импульс. Тончайшая нить света паутинкой потянулась из инструмента, пытаясь стянуть края разрыва. Работа, достойная ювелира. Каждое движение требовало концентрации. Каждый стежок… стоил крошечной капли памяти. Он почувствовал лёгкое головокружение, как будто кто-то выдернул из картотеки памяти прошлого карточку — запах булочной на углу, которую видел вчера? Или имя персонажа из сериала, который смотрел на прошлой неделе? Неважно. Цена выплачена.

Трещина слегка стянулась, серая сочащаяся Навь отступила. Но полностью зашить не удалось. Не хватало времени. Однако хватит, чтобы продержаться до звонка.

Мирон убрал шильце, обернулся… и чуть не врезался в неё. Варя стояла прямо за ним, глядя с откровенным любопытством и знакомой издёвкой. Она держала в руке смартфон, на экране которого мелькали сложные глифы, видимые, наверное, только ей.

— Правила нарушаем, новичок? — её голос был лёгким, музыкальным, но с отчётливой ноткой ироничной вежливости. Девушка бросила быстрый взгляд на стену над его плечом, туда, где тот только что «поработал». Мирон заметил, как в глубине зрачков вспыхнули крошечные яркие «искорки-глиф». Она видела. Заметила следы его вмешательства.

— Просто осматривался, — ответил Мирон, стараясь звучать непринуждённо. — Архитектура здесь… любопытная.

— Архитектура? Серьёзно? — Варя подняла смартфон, будто делая селфи, но Мирон знал — её QR-тату на правой ладони, скрытое сейчас, сканировало остаточные следы разрыва. — А мне показалось, ты здесь кое-что… подрихтовывал.

Звонок разорвал пространство актового зала пронзительным, нечеловеческим визгом, похожим на скрежет рвущегося металла. Буквы на голографическом табло «Расписание» рядом с дверью вдруг резко пошли волнами и расплылись, превращаясь в бессмысленные кляксы света. Большинство учеников вздрогнули, зажав уши. Завуч на сцене осеклась, мерцающий единорог над её головой начал дёргаться.

Варя, даже не моргнув, пялилась на Мирона. Ехидная улыбка стала чуть шире, но в глазах не было ни капли веселья. Только вызов и холодный интерес.

— Штопать будешь? — спросила она так, чтобы слышал только он, перекрывая жуткий визг звонка. — Или дашь профессионалу аккуратно перезаписать этот… рёв рожающей ослицы?

Визг звонка не стихал. Он впивался в барабанные перепонки, превращая актовый зал в камеру пыток. Голографический единорог на сцене дёрнулся в последний раз и рассыпался дождём из пикселей. Надпись «Расписание» на табло теперь напоминала абстракцию сумасшедшего цифрового художника. Бесформенные кляксы света, пульсирующие в такт адскому гудению.

— А-а-а-а! Что за адский флэш-моб?! — закричал парень с наушниками-каплями, выдёргивая их из ушей. Его сосед-«очкарик» сморщился, прижав ладони к вискам.

— Это стопудовый баг, Сань! Глюк системы! Или… — его взгляд за синими стёклами очков метнулся к парочке, застывшей в немой дуэли у стены. — … Кто-то здесь шарит в хакинге аудио на продвинутом уровне!

Общий гул недовольства и паники нарастал. Кто-то нервно смеялся, кто-то матерился, кто-то просто зажмурился. Завуч на сцене, побледнев, колотила кулаком по невидимому интерфейсу управления. — Школьник! Школьник v.7.3! Прекратить звуковую аномалию! Немедленно! Код красный!

Из динамиков раздался искажённый, дёрганый голос нейросети-ассистента: «Ошиб-ошиб-ка… Угроз-угроза… Аууууууууууууу…» — и захлебнулся в своём же визге, сливаясь с царящей вакханалией.

— Ну что, штопальщик? — голос Вари, тихий, но чёткий, пробивался сквозь какофонию звуков. — Твой шовчик, кажется, лопнул. Предлагаю эвакуироваться или… — она чуть приподняла правую руку, ладонью к себе, –… Дать мне перезаписать эт