автордың кітабын онлайн тегін оқу  Офицеры и джентльмены

Ивлин Во

ПРОЛОГ

Меч почета

1

Медовый месяц Джарвиса и Гермионы, деда и бабки Гая Краучбека, протекал в Италии. Рим был тогда под защитой войск Наполеона III, верховный понтифик катался в открытом экипаже, кардиналы для верховых прогулок облюбовали Пинцийский холм — и дамские седла.

Двадцать палаццо распростерли объятия для молодой четы; чета удостоилась аудиенции у папы Пия, в ходе коей Его святейшество благословил союз двух английских семейств, принявших страдания за Веру, однако ж не потерявших веса. Даже в годы «католической угрозы» в брумской часовне аккуратно служились мессы, а брумские земли простирались от Квантокса до Блэкдаунских холмов, не урезанные ни на пядь и не обремененные ни шиллингом долга. Славные висельники имелись в обоих семействах. Рим захлестнула волна колоритных новообращенных — Вечный город по старой памяти впитывал пену.

Джарвис Краучбек оглаживал бакенбарды, поднимал ирландский вопрос и вещал о католической миссии в Индии. Слушали с интересом. Гермиону влекло к живописным развалинам; подле ее этюдника Джарвис декламировал Теннисона и Патмора. Она отличалась миловидностью и щебетала на трех языках; он воплощал джентльменский набор глазами латинянина. Приукрашенная чета была многократно превознесена и обласкана; о том, как чета несчастна, не догадывались. Ни вздохом, ни взглядом молодые не выдавали своего несчастья — однако же, когда смолкал стук последнего экипажа и закрывалась дверь спальни, скромность и страх перед девством продолжали точить и углублять прискорбную брешь, поминаемую обоими только в молитвах.

А потом молодые вместе с другими баловнями судьбы поднялись на яхту (дело было в Неаполе) и не спеша обследовали побережье, к слову, весьма дикое. Тут-то, в каюте, стала наконец на место недостающая деталь их благословенной любви.

Они еще не спали и слышали, как смолк двигатель и громыхнула якорная цепь. На заре Джарвис вышел на палубу и обнаружил, что яхта стоит в тени большого полуострова. Джарвис позвал Гермиону; так, рука в руке, с мокрого гакаборта, они впервые увидели Санта-Дульчина-делле-Рочче — и умиленными сердцами прияли и землю сию, и народ, ее населяющий.

Люди толпились на берегу, словно из постелей их выгнало землетрясение; над водою звенели голоса, в голосах звенел восторг перед диковинным судном. От причала на гору взбегали домишки; над ними, белеными и охряными, с кровлями ржавой черепицы, нависали собор с волютами по фасаду и нечто вроде замка с двумя внушительными бастионами и разрушенною сторожевою башней — по крайней мере, таково было первое от нее впечатление. Городок упирался в террасированные поля, которые без предупреждения переходили в пустошь с валунами и диким шиповником. Будучи школьниками, Джарвис и Гермиона любили одну карточную игру — победитель в ней имел право крикнуть: «Мое!»

— Мое! — по праву счастливой новобрачной крикнула Гермиона.

Чуть позже англичане совершили высадку. Первыми, для страховки от приставучих туземцев, были пущены два члена команды. За ними шествовали четыре пары леди и джентльменов; далее — слуги, при корзинах для пикника, этюдниках и шалях. Леди были в белоснежных капитанках и частью с лорнетами, длинные юбки брезгливо подбирали. Джентльменам вменялось в обязанность держать над ними бахромчатые зонтики от солнца. Никогда еще Санта-Дульчина-делле-Рочче не видела подобной процессии. Англичане прошли под аркадами, ненадолго погрузились в прохладный полумрак собора. С базарной площади к замку вела лестница; ее предстояло преодолеть, чтобы увидеть укрепления.

К несчастью, от них осталось не много. Просторную мощеную площадку неумолимо разрушали сосны и ракитник. Сторожевая башня была засыпана щебнем. На склоне холма обнаружились два домика; камень на них явно пошел из благородных развалин. Два крестьянских семейства, размахивая мимозами, выбежали навстречу англичанам. Решено было устроить пикник прямо здесь, в тенечке.

— Вы, верно, теперь разочарованы, — предположил владелец яхты. — С этими видами всегда одно и то же: только издали хороши.

— Ничего подобного, — запальчиво возразила Гермиона. — Это прелесть что такое! Мы будем здесь жить. И чтобы я больше слова дурного про наш замок не слышала!

Джарвис снисходительно посмеялся вместе со всей компанией, однако позже, когда отец его умер, когда казалось, что теперь они богаты, Гермионина мечта осуществилась. Джарвис навел справки. Замок принадлежал престарелому генуэзскому адвокату; тот с радостью пошел на сделку. Вскоре на развалинах вырос дом, совсем без затей. Ароматы сосны и мирта подсластил милый сердцу аромат левкоев. Джарвис и название придумал — «Вилла Гермионы», да оно не прижилось. Вырезанные на воротах буквы, нарочито «аутентичные», совершенно скрыла жимолость. Жители Санта-Дульчины говорили о новом доме исключительно как о «Кастелло Краучбеков»; в конце концов Джарвис смирился и допустил сей титул на свою писчую бумагу. Таким образом, анналы лишились звучного имени амбициозной новобрачной.

Впрочем, дух свой Кастелло сохранял вопреки названию. В течение пятидесяти лет, пока над семейством Краучбеков не сомкнулись тени, он был местом, где радовались и любили. Отец Гая и сам Гай приезжали сюда на медовый месяц. По этому же поводу Кастелло всегда уступали друзьям и родственникам. Именно здесь Гай, малолетний и счастливый, проводил каникулы с братьями и сестрою. Городок слегка подвергся наступлению цивилизации; впрочем, высшие силы уберегли его, да и весь благословенный полуостров, как от железной дороги, так и от дороги автомобильной. Появилось еще несколько вилл, построенных иностранцами. Гостиница увеличила площадь, решилась на канализацию, кафе-ресторан и название «Отель Эдем»; последнее во время Абиссинского кризиса [1] было поспешно сменено на «Albergo del Sol» [2]. Владелец гаража возглавил местную фашистскую ячейку. И однако, спустившись на площадь утром в день отъезда, Гай не увидел практически ничего, что не было бы знакомо Джарвису с Гермионой. Только что пробило одиннадцать, солнце нещадно палило, а Гай, как его дед с бабкой в утро тайного ликования, шел быстро, почти бежал. Как и для них, для него усилия любви наконец увенчались первым плодом. Гай успел упаковать вещи и оделся для долгой дороги; мысленно он уже ехал в Англию, чтобы служить своему королю.

Всего семь дней назад Гай развернул утреннюю газету. Заголовок извещал о российско-германском альянсе. Новость, потрясшая политиков и юных поэтов доброй дюжины мировых столиц, принесла умиротворение одному отдельно взятому английскому сердцу. Восемь лет это сердце томилось от стыда и одиночества, и вот срок истек. Восемь лет Гай, уже и так отделенный от людей своего круга глубокою раною, раною, из которой вместе с кровью непрестанно выходила из Гая жизнь и любовь, был лишен обязанностей, имевших власть поддержать его дух. Гай слишком долго прожил на родине фашизма, чтобы разделять восторги своих соотечественников. Фашизм представлялся Гаю не бедствием и не возрождением, а всего-навсего топорной импровизацией. Гая отталкивали рвущиеся к власти итальянцы; в то же время критика из уст англичан казалась ему до того бессмысленной и лицемерной, что в последние три года Гай вовсе не выписывал английских газет. Немецких нацистов он полагал людьми психически ненормальными и дурными. Их действия в Испании заслуживали всяческого осуждения. Впрочем, к событиям в Богемии, имевшим место год назад, Гай отнесся совершенно равнодушно. Когда пала Прага, он понял: войны не миновать. Он ожидал, что Англия ввяжется в войну с бухты-барахты, сама не понимая для чего, не с теми союзниками, слабой, жалкой, неподготовленной. Теперь же все чудесным образом прояснилось. Враг наконец сбросил личину и явил свой истинный образ. Жуткий и омерзительный, вооруженный до зубов, на Гая надвигался Новый Век. И Гай решил: каковы бы ни были последствия, место в этой битве для него найдется.

Последние распоряжения в Кастелло были отданы. Гай даже визиты нанес все, какие следовало. Накануне он посетил протоиерея, подесту, мать-настоятельницу, миссис Гарри на вилле «Датура», Уилмотов в «Кастеллетто Мусгрейв», графиню фон Глюк в «Каза Глюк». Оставался один визит, сугубо личный. Тридцати пяти лет от роду, узкокостный, щеголеватый, явно иностранец, хотя и не обязательно англичанин, помолодевший сердцем, Гай спешил попрощаться с добрым другом, что лежал — как и пристало человеку, вот уж восемь столетий как мертвому, — лежал, стало быть, в приходской церкви.

Святая Дульчина, номинальная покровительница городка, считалась Диолектиановой жертвой. Восковая ее фигура покоилась под главным алтарем, в стеклянном ларце. Мощи же, не без заварухи доставленные с греческих островов еще в Средние века, хранились в ризнице, в драгоценной шкатулке. Раз в году, под ливнем фейерверков, нарядная процессия обходила с ними городок. Собственно, о мученице, давшей городку имя, только в этот день и вспоминали — сердца местных жителей узурпировала другая историческая личность. Усыпальница этой личности была завалена записками и записочками, пальцы рук и даже ног унизаны разноцветными шерстяными нитками, завязанными на трогательный бантик — чтобы просьба не забылась. Сей покровитель возрастом превосходил самую церковь и все ее сокровища, за исключением непосредственно Дульчининых мощей да чертова пальца, реликвии еще дохристианской, скрываемой за алтарем (протоиерей, кстати, неустанно отрицал ее существование). Имя покровителя еще не стерлось на усыпальнице. Имя это было Роджер Уэйбрукский, рыцарь, англичанин; на гербе — пять соколов, одесную — меч и латная рукавица. Гаев дядюшка Перегрин, большой охотник до редкостей второ- и третьестепенной ценности, разыскал некоторые факты биографии сэра Роджера. Уэйброук, ныне Уэйбрук, где некогда стоял рыцарский замок, находится неподалеку от Лондона. Замок, конечно, давно погребен под более современными постройками, след его утерян. Сэр Роджер, крестоносец второй волны, начал поход из Генуи. У берегов счастливого полуострова корабль его потерпел крушение. Здесь он поступил на службу к графу, каковой граф обещался взять сэра Роджера в Святую землю, но прежде натравил на своего соседа. Под соседскими стенами сэр Роджер и пал, причем в славный миг победы. Граф устроил пышные похороны, и вот сэр Роджер долежал, можно сказать, до наших дней. Церковь разрушалась и отстраивалась, а он, не достигший Иерусалима и утративший Уэйброук, путник и должник до скончания времен, был принят жителями Санта-Дульчина-делле-Рочче, привыкшими во всем усматривать чудеса и каждому усмотренному чуду верить охотнее и скорее, нежели непреложному факту. Итак, несмотря на многочисленные возражения клерикального характера, сэра Роджера причислили к лику святых, стали одолевать просьбами о помощи и «на счастье» прикасаться к мечу, чем довели последний до зеркального блеска. Едва ли не с детства — а теперь, в зрелом возрасте, особенно — Гай ощущал духовное родство с «il Santo Inglese» [3]. Нынче, в день отъезда, он устремился прямо к гробнице и провел пальцем по лезвию, точь-в-точь как местные рыбаки. «Сэр Роджер, молись за меня, — прошептал Гай. — За меня и за наше королевство, ибо оно в беде».

Исповедальня была занята — в этот день сестра Томазина всегда приводила школьников, дабы покаялись. Дети сидели на скамье у стены, перешептывались и щипались; сестра квохтала над ними, по одному подталкивала к решетке, оттуда — к главному алтарю, где и надлежало перечислять провинности.

Не потому, что совесть его была нечиста, а единственно по привычке исповедоваться перед всякой дорогой Гай сделал знак сестре Томазине и вклинился перед очередным малолетним грешником.

— Beneditemi, padre, perche ho peccato... [4]

Гаю легче было исповедоваться на итальянском. Он говорил грамотно — и без неожиданных оттенков в словоупотреблении. Такая степень владения языком предполагала стандартный набор мелких нарушений канона, проистекающих единственно из простой человеческой слабости; риск выйти за рамки приближался к нулю. Гай не хотел — да и не мог — углубляться в пустыню, где чахла его душа. Слов описать эту пустыню у него не было. Таких слов не было ни в одном языке. Ибо нельзя описать вакуум иначе, как умолчанием. «Для психиатров я интереса не представляю», — думал Гай. Скорбную душу его не терзали страсти космического масштаба — нет, восемь лет назад Гая всего-навсего постиг паралич в легкой форме. С тех пор все движения его души ощутимо замедлились. Миссис Гарри с виллы «Датура» назвала бы Гаево состояние заторможенностью. Ни убавить, ни прибавить.

Священник отпустил Гаю грехи традиционным «Sia lodato Gesu Cristo» [5], Гай отвечал «Oggi, sempre» [6], поднялся с колен, трижды произнес «Аве» пред восковою святой Дульчиной и, откинув кожаную занавесь, вышел на площадь, залитую слепящим светом.

Домишки на задворках Кастелло до сих пор населяли дети, внуки и правнуки пейзан, что с мимозою приветствовали Джарвиса и Гермиону. Род занятий они не сменили — по-прежнему обрабатывали террасированные поля. Лелеяли лозу и делали вино; продавали оливки; в подземном хлеву держали чахлую корову — периодически несчастной удавалось сбежать, она вытаптывала грядки и сигала через низкую изгородь, пока не бывала поймана и водворена обратно в темницу, причем по накалу страстей зрелище тянуло на полноценную театральную постановку. За аренду платили продуктами и услугами. Сестры Жозефина и Бьянка выполняли домашнюю работу. К возвращению Гая из церкви они накрыли стол под апельсиновыми деревьями — для прощального обеда. Гай съел спагетти и выпил местное vino scelto, красно-бурое, хмельное. И тут Жозефина торжественно внесла огромный нарядный пирог, специально испеченный по случаю его отъезда. Вялый Гаев аппетит был уже удовлетворен. С тревогою он смотрел, как Жозефина орудует ножом. Отведал. Превознес как мог. Раскрошил по тарелке сколько смог. Жозефина и Бьянка стояли над ним, неумолимые, что твои Эринии.

Такси было уже подано. Подъездной аллеи, в силу ландшафта, Кастелло не полагалось — от каменной лестницы к воротам вела пешеходная дорожка, и только. Гай поднялся. Как из-под земли выросли домочадцы, числом двадцать человек. Даже от сиесты отвлеклись, чтоб его проводить. Каждый приложился к Гаевой руке. Многие всплакнули. Дети натащили цветов. Жозефина сунула Гаю на колени пирог в газете. Ему махали, пока такси не скрылось из виду, потом вернулись к делу более важному. Гай переложил пирог на заднее сиденье и вытер руки носовым платком. Слава богу, все позади. Он стал ждать, пока заговорит секретарь фашистской ячейки.

Гай знал: его не любят. Ни в доме, ни вообще в городе. Принимают, уважают — но местным он не simpatico. Графиня фон Глюк, которая по-итальянски только на пальцах и с собственным дворецким не таясь сожительствует, — та да, та — simpatica. Миссис Гарри, которая протестантские трактаты распространяет, учит рыбаков методам убиения осьминогов и бездомных кошек приваживает, — та тоже simpatica.

Гаев дядюшка Перегрин, известный зануда, проклятие и бич светских салонов, — дядюшка Перегрин считается у местных molto simpatico. Или взять Уилмотов. Это же варвары, применяют к Санта-Дульчине принцип «После нас хоть трава не расти», не жертвуют на благотворительность, устраивают безобразные вечеринки, неприлично одеваются, говорят «итальяшки» и имеют привычку съезжать, не расплатившись с лавочниками, — но их четыре дочки, невоспитанные дурнушки, в Санта-Дульчине выросли, а, паче того, сын погиб, здесь же, когда вздумал со скал понырять. Для местных Уилмоты что неблизкая родня — такие тоже нужны, надо ведь кому-то кости мыть, чьим-то неприятностям радоваться, провожать, за лето промотавшихся и присмиревших, с распростертыми объятиями. Уилмоты — simpatici. Даже Мусгрейв, прежний владелец Кастеллетто (замок его имя сохранил), Мусгрейв, которому, по слухам, въезд в Англию и Америку заказан — там уже и ордера на арест готовы, Чудовище Мусгрейв, как называли его Краучбеки, — и тот simpatico. И только Гай, которого местные с детства знают, который на их языке говорит и их религию исповедует, не скупится на пожертвования и до болезненности щепетилен в вопросах обычаев и традиций; Гай, дед которого построил в Санта-Дульчине школу, а мать для ежегодных шествий с мощами святой Дульчины подарила ризы, выполненные мастерицами Королевской школы вышивания, — Гай здесь чужой.

— Надолго уезжаете? — спросил чернорубашечник.

— Пока война не кончится.

— Можно подумать, она начнется. Кому она нужна? Кто в ней победит, сами подумайте!

На каждой стене, где окна не мешали, красовалось трафаретное лицо Муссолини и лозунг «Вождь всегда прав». Фашистский секретарь снял руки с руля, закурил и прибавил скорости. «Вождь всегда прав», «Вождь всегда прав»... Надпись мелькнула напоследок и скрылась в облаке пыли.

— Война — большая глупость, — изрек фашист-недоучка. — Вот увидите, наши все уладят.

Гай промолчал. Ни слова, ни мысли таксиста его не интересовали. Вот миссис Гарри — та непременно затеяла бы спор. Однажды она нарвалась на этого таксиста — и потребовала остановить машину, и прошагала целых три мили по жаре, чтобы показать, до какой степени не разделяет его политических убеждений. У Гая, напротив, не было желания ни склонять на свою сторону, ни внушать, ни вообще высказывать свое мнение. Несмотря на религиозность, выражения типа «брат во Христе» не находили у него отклика. Часто Гай жалел, что не родился во времена гонений на католиков, не несет службу в Бруме — единственном оплоте истинной Веры, окруженном врагами. Порой он даже воображал, как пред концом света, в катакомбах, ассистирует последнему папе на последней мессе. По воскресеньям Гай в церковь никогда не ходил — только по будням, с утра, пока народу нет. Жители Санта-Дульчины предпочли ему Чудовище Мусгрейва; хорошо же. После развода по первости у Гая было несколько любовных связей, жалких и непродолжительных; он их тщательно скрывал. Потом стал практиковать полное воздержание, которое даже священники находили противоестественным. Собственно, Гай и не льстил себе соображением, что не принимает его одна бессмысленная чернь. А уж слушать умничанья таксиста и вовсе сил не имел.

— История — это стихия, — меж тем цитировал таксист свеженькую статейку. — Нельзя ставить в ней точку, когда вздумается, и говорить: «После такой-то даты изменений не будет». Народы — они как отдельные люди: тоже стареют. Как отдельные люди, отдельные народы живут богато, отдельные — не могут выбиться из нищеты. Почему я и говорю: наши все уладят. Если война начнется, все в нищете окажутся. Наши это знают. Они не допустят войны.

В слова Гай не вникал, на голос таксиста реагировал без раздражения. Его уже давно беспокоил только один жалкий вопросец: что делать с пирогом? В такси оставить нельзя: Бьянка с Жозефиной непременно узнают. В поезд тащить неудобно. Гай усиленно вспоминал, есть ли дети у вице-консула, с которым он намеревался обсудить некоторые детали выезда из Кастелло. Вроде есть. Решено: пирог пойдет детям.

Если не считать этой сладкой обузы, Гай уезжал налегке. Ничто не могло поколебать его счастливо обретенной уверенности — так же, как ничто не могло умалить прежнего горя. Sia lodato Gesu Cristo. Oggi, sempre. Да, именно сегодня; только сегодня.

2

Еще недавно Краучбеки процветали и славились многочисленностью; теперь ситуация изменилась. Гай был младший и, по всей вероятности, последний ребенок в семье — мать его умерла, отцу перевалило за семьдесят. Всего родилось четверо детей. Сначала Анджела, единственная дочь; потом Джарвис. Прямиком из даунсайдской католической школы он попал в полк Ирландских гвардейцев; в первый же день во Франции его настигла снайперская пуля. Джарвис погиб на месте, не успел ни обрасти окопной коростой, ни ошалеть от окопного сидения — бежал по настилу в штаб отметиться, из-под досок брызгала грязь... Айво с Гаем разделял всего год, однако они никогда не дружили. Странности в поведении, с детства отличавшие Айво, прогрессировали, и вот в возрасте двадцати шести лет он сбежал из дому. Его искали несколько месяцев и наконец обнаружили в меблированных комнатах в Криклвуде — Айво забаррикадировался, потому что вздумал уморить себя голодом. Истощенного, измученного, в бреду, Айво вызволили, но было поздно — через несколько дней безумец умер. Это случилось в 1931-м. Тогда же Гая постиг личный крах; неудивительно, что смерть Айво иногда казалась ему безжалостной карикатурой на собственную жизнь.

Прежде чем странности Айво стали вызывать серьезные опасения, Гай женился на девушке не просто красивой, но яркой и своевольной — чем немало удивил родных и друзей. Вдобавок жена его не была католичкой. Гай взял долю младшего сына из сильно сократившегося семейного капитала и уехал в Кению. Поселился у горного озера, где воздух был хрустальный, а на рассвете снималась с мест стая фламинго. Сначала птицы казались белыми, потом розовыми; наконец на фоне ослепительного неба умалялись до курчавящихся теней. Здесь, как впоследствии казалось Гаю, он жил точно в Эдеме. Трудился на ферме — она стала почти доходной. Ни с того ни с сего жена заявила, что по состоянию здоровья должна уехать в Англию, примерно на год. Она писала регулярно, на ласковые слова не скупилась — и вдруг, не меняя тона, сообщила, что без памяти полюбила их знакомого Томми Блэкхауса, советовала не сердиться и требовала развода. Письмо заканчивалось так: «Милый Гай, не вздумай приехать в Брайтон „защищать мою честь“, а то знаю я тебя. Тогда мне придется расстаться с Томми на целых шесть месяцев, а его и на шесть минут из поля зрения выпускать нельзя, шалуна этакого».

Итак, Гай уехал из Кении вскоре после того, как овдовевший и разочарованный в единственном наследнике отец его покинул Брум. На тот момент собственность Краучбеков сократилась до особняка с парком и фермы. В последние годы Брум-Холл был известен как едва ли не единственная усадьба, которая со времен Генриха I наследовалась исключительно по мужской линии. Мистер Краучбек не продал ее, а сдал в аренду монастырю, сам же удалился в курортный городок Мэтчет. Лампада в брумской часовне, однако, не гасла, совсем как в старые времена.

Никто с такою ясностью не прозрел закат Дома Краучбеков, как Артур Бокс-Бендер, Гаев зять. Бокс-Бендер женился на Анджеле в 1914 году, когда будто само воинство небесное поддерживало Брум, сей незыблемый оплот традиций и ненавязчивый образчик добродетели. Бокс-Бендер был человек незнатный — родословная Анджелы вызывала его непреходящее восхищение. Одно время он думал даже изменить фамилию: вместо «Бокс» — или вместо «Бендер», какая разница, — писать «Краучбек». Тесть выслушивал эти прожекты с ледяным безразличием, жена подпускала шпильки — вот Бокс-Бендер и счел за лучшее остаться при своем, причем счел быстро. Католичества он не исповедовал и первейшим долгом Гая почитал снова жениться, предпочтительно на богатой наследнице, и продолжить род. Чуткостью Бокс-Бендер тоже не отличался и Гаевой добровольной изоляции сильно не одобрял. Гай-де должен заняться брумской фермой. Или политикой. Гай и ему подобные, при свидетелях говаривал Бокс-Бендер, находятся в долгу перед Отечеством; когда же в августе 1939-го Гай прибыл в Лондон с целью долг этот отдать, сочувствия в Бокс-Бендере он не обнаружил.

— Милый мой Гай, — осклабился Бокс-Бендер, — и когда ты только повзрослеешь.

Пятидесятишестилетний член парламента, Артур Бокс-Бендер в свое время с честью прошел службу в стрелковом полку, где теперь служил его единственный сын. В представлении Бокс-Бендера полк был что сахарная помадка или рогатка — исключительно для юнцов. Гаю до тридцатишестилетия оставалось два месяца, однако он по инерции считал себя молодым человеком. В последние восемь лет время для него не двигалось. Для Бокс-Бендера — летело.

— Нет, Гай, ты вообрази: Краучбек с воплем «За мной!» кидается в атаку. Смех, да и только.

— Уже вообразил, — отвечал невозмутимый Гай. — Собственно, именно эту сцену я всегда и воображаю.

В Лондоне Гай обыкновенно останавливался у сестры и зятя на Лаундс-сквер. Он и сейчас с вокзала «Виктория» отправился прямо туда — и обнаружил, что Анджела уехала в загородный дом, а Бокс-Бендер вывез почти всю мебель, только собственный кабинет не тронул. В кабинете они с Гаем и сидели, дожидались, когда пора будет идти ужинать.

— Боюсь, Гай, сочувствия ты не найдешь, — продолжал Бокс-Бендер. — Эффект дежавю: в четырнадцатом году отставные полковники тоже и седину закрашивали, и в чинах себя понижали. Я сам видел. Я сам там был. Патриотично, ничего не скажешь, только на сей раз не прокатит. Все спланировано. Правительство точно знает, сколько в стране мужчин призывного возраста; знает оно, и где этих мужчин искать. Вниманием ни одного не обойдут, не сомневайся. В настоящий момент у нас ни лишних шинелей, ни винтовок нет. Конечно, людские потери могут быть, но, по-моему, в предстоящей войне люди — вообще дело десятое. Сам подумай, где нам сражаться? Мы что, сумасшедшие — линию Мажино пересекать или там линию Зигфрида? Мне так представляется: обе стороны сидят и не высовываются, пока не начнут ощущать на себе хватку экономических тисков. У немцев ведь ресурсов, считай, никаких. Как только немцы поймут, что мистер Гитлер все это время успешно блефовал, тут мистеру Гитлеру и капут. Причем они, немцы, сами с ним разберутся, без посторонней помощи. С нынешней шайкой, которая в Германии хозяйничает, ясное дело, никаких переговоров происходить не может, зато, когда немцы выберут адекватное правительство, мы с ним все и утрясем.

— Вчера мне то же самое таксист говорил. В Италии.

— Вот! А я о чем! Нужно независимое, здравое суждение — обратись к таксисту. Я сам вчера с таксистом разговор имел. И знаешь, что услышал? «Когда война начнется, тогда и будем о ней говорить. А пока не началась, чего воду в ступе толочь?» По-моему, очень здраво.

— А к чему тогда, как не к войне, ты так тщательно подготовился?

Действительно, всех трех дочерей Бокс-Бендер отослал в Коннектикут, в семью партнера по бизнесу. Из дома на Лаундс-сквер вывозились вещи, комнаты запирались. Кое-какая мебель поехала в загородный дом, остальной место на складе. Бокс-Бендер с тремя коллегами из палаты общин снял огромную роскошную квартиру; снял смехотворно дешево. Однако самым ловким ходом его был следующий — предложить дом на Лаундс-сквер в качестве хранилища «Сокровищ нации». Теперь здесь точно никого не расквартируют и помещение ни под какой, к примеру, госпиталь не займут. Бокс-Бендер только что сам похвастался. Теперь он вместо ответа включил радио.

— Не возражаешь? Я только на минутку. Может, что новенькое скажут.

Однако новенького ничего не сказали. В том числе об «улаживании». Сборные пункты для эвакуированных из густонаселенных районов работали как часы; довольные матери с детьми распределялись по новым домам, где неминуемо находили преданных и заботливых друзей. Бокс-Бендер выключил радио.

— В полдень то же самое говорили. Знаешь, нынче все только и делают, что ручки радиоприемников крутят. Я сам кручу — а раньше к этой штуковине и близко не подходил. Кстати, Гай, если действительно хочешь пригодиться родине, вот тебе идейка. Сейчас большая надобность в людях, которые языками владеют. Би-би-си они нужны — для пропаганды, прослушки и прочей белиберды. Это тебе, конечно, не взвод в атаку вести, но кто-то ведь должен и такими делами заниматься, а ты итальянский как родной знаешь.

Шурин с зятем никогда в приятелях не ходили. Гай не задумывался, каково Бокс-Бендерово мнение о нем, — зная Бокс-Бендера, он не предполагал даже наличия этого мнения. Бокс-Бендер же который год ждал Гаева сумасшествия, коими ожиданиями простодушно поделился с женой. Образным мышлением он не отличался, впечатлительностью — тоже. Но Бокс-Бендер активно помогал искать Айво — и вытаскивать его из убежища. События эти запали ему в душу. Между Гаем и Айво Бокс-Бендеру мнилось зловещее сходство. Он помнил, как смотрел Айво, когда странности его, хотя и значительные, еще только балансировали на грани, еще не могли быть сочтены полноценным безумием. О нет, взгляд тогдашнего Айво не отпугивал вселенскою пустотой — взгляд был уверенный, будто Айво четко видел цель; будто он один ее и видел. Так вот, в Гаевых глазах отражалась та же уверенность в «предназначении». Гай свалился как снег на голову, сидит на Лаундс-сквер, мямлит про Ирландских гвардейцев, избегает слов «долг» и «жертва». Теперь добра не жди. Надо бы его определить куда-нибудь на радио, что ли, от греха подальше.

Ужинать они отправились в «Беллами». В этот клуб автоматически попадали все Краучбеки мужеского пола. Джарвис, например, значился в почетном списке 1914–1918 годов, вывешенном в холле. Бедняга Айво сиживал здесь в эркере, пугал прохожих застывшим взглядом. Гая записали еще юношей. В последние годы он ходил в «Беллами» крайне редко, но членство сохранял. Место было историческое. Когда-то пьяные игроки, поддерживаемые факельщиками, нетвердою поступью спускались к своим каретам. Теперь Гаю с Бокс-Бендером пришлось подниматься чуть ли не на ощупь. Стеклянная входная дверь по причине затемнения была закрашена. Между нею и вторыми дверьми помещался жутковатый вестибюльчик, еле-еле освещенный фосфоресцирующей лампой. Зато за ним уже сияли огни, шумели люди, клубился сигарный дым и сгущались алкогольные пары. Затемнение только-только ввели, проблему вентиляции пока не решили.

Клуб как раз открылся после ежегодного косметического ремонта. Если бы не война, он бы сейчас пустовал, а так народу было не протолкнуться. Гай знал многих, не дружил ни с кем. Его поприветствовали, он ответил — и услышал за спиной:

— Вы с ним знакомы? Новичок небось?

— Нет, он здесь чуть ли не с рождения числится. Ни за что не угадаете, кто это. Первый муж Вирджинии Трой, вот кто.

— Да что вы? Я думал, первый муж у нее был Томми Блэкхаус.

— Нет, этот успел до Блэкхауса. Не припомню его фамилии. Кажется, он в Кении живет. Томми отбил у него Вирджинию, потом она числилась за Гасси, а потом Берт Трой подсуетился, как раз когда у нее вышел перерывчик.

— Шикарная женщина. Я бы тоже с ней не прочь.

Клуб «Беллами» не отказывал членам в удовольствии трепать женские имена.

Бокс-Бендер с Гаем выпили, поужинали и снова стали пить, уже в компании, состав которой за вечер не раз поменялся. Разговоры велись исключительно на животрепещущие темы; Гай немало узнал о жизни военного Лондона. Говорили о приготовлениях к худшему. Гаю открылось, что лондонцы судорожно пытаются свести к минимуму возможные потери. Бокс-Бендеровы приготовления в миниатюре отражали происходящее в стране. Всюду закрывались дома, мебель отправлялась на склады, а дети — за океан, прислуга получала расчет, газоны превращались в огороды, вдовьи дома и охотничьи времянки заселялись под завязку, тещи и нянюшки обретали полномочия домоправительниц.

Четко прослеживалась мысль, что затемнение на руку криминальным элементам и просто безответственным гражданам. Некая леди после поездки на такси осталась без единого зуба. Некоего джентльмена на Хэй-Хилл оглушили и освободили от выигрыша в покер. А другого сбила «скорая помощь» — и оставила умирать на улице.

Говорили и о службе. Многие были в военной форме. Для совместного проведения войны собирались группки, как для бильярда или пикника. Например, собралась уже группка эстетов под рабочим названием «батальон светских львов» — «львы» нацеливались на прожекторный дивизион территориальной армии. Биржевые маклеры с виноторговцами имели виды на штаб Лондонского военного округа. Кадровые военные пребывали в двенадцатичасовой боевой готовности. Яхтсмены вырядились в форму Королевского добровольческого морского резерва и стали отращивать бороды. Гай почувствовал себя чужим и никчемным.

— Мой шурин хочет поступить на службу, — произнес Бокс-Бендер.

— Поздновато спохватились. Все уже при деле. Конечно, когда рванет, сразу и вакансии появятся. Подождите, мой вам совет.

Засиделись допоздна — каждому претила сама мысль о том, чтобы выйти в темноту. На автомобиле приехать никто не решился; такси не поймать. В итоге в группы стали собираться те, кому было по пути. Гай с Бокс-Бендером двинулись к Белгравии в составе такой группы. На нетвердых ногах они сошли с крыльца. Темнота обескураживала, дезориентировала в пространстве и во времени. Будто Гай и Бокс-Бендер перенеслись на две тысячи лет назад, будто Лондон — снова кучка лачуг над рекою да частокол, будто под ногами болотная хлябь, а на расстоянии вытянутой руки — густая осока.

Следующие две недели Гай, можно сказать, провел в «Беллами». Ночевал он в гостинице, сразу после завтрака, словно клерк в контору, отправлялся на Сент-Джеймс-стрит. Там он писал письма. Устраивался в уголке малой столовой и строчил, строчил, день ото дня совершенствуясь в подобострастии.

«Уважаемый генерал Каттер, прошу простить за беспокойство, доставляемое в столь нелегкое время. Надеюсь, в Вашей памяти, как и в моей, жив тот счастливый день, когда Брэдшоу привезли Вас ко мне в Санта-Дульчину, мы отправились на морскую прогулку, во время которой весело и тщетно пытались пронзить острогой...»

«Уважаемый полковник Гловер, я пишу к Вам потому, что Вы служили с моим братом Джарвисом и были ему другом...»

«Милый Сэм, хоть мы и не видались с тобой после окончания школы, я следил за твоими успехами с восторгом и гордостью оттого, что мы столь коротко знакомы...»

«Дорогая Молли! Да, я отдаю себе отчет в том, что мне этого знать не полагается. И все же: Алекс служит в Адмиралтействе, и он там большая и сверхзасекреченная шишка. А еще мне известно, что Вас он боготворит. Поэтому, умоляю, станьте моим добрым ангелом, замолвите словечко...»

Гай положительно сделался профессиональным просителем.

Как правило, ему отвечали — приходила напечатанная на машинке записка или раздавался телефонный звонок секретарши или адъютанта, назначалась встреча на нейтральной территории или территории предполагаемого благодетеля. Однако ничего утешительного Гаю не говорили.

— Костяк у нас сформирован еще во времена Мюнхена. Полагаю, мы будем расширяться, как только станет известно, каковы наши задачи, — примерно так начинали разговор в гражданских учреждениях. — Согласно последним распоряжениям, нам не рекомендуется раздувать штаты. Буду иметь вас в виду. Лично прослежу, чтобы вам сообщали о переменах в кадровой политике.

— Пушечное мясо нам пока не нужно, — без обиняков говорили в учреждениях военных. — Мы хорошо усвоили урок 1914 года, больше генофондом разбрасываться не намерены. До сих пор последствия расхлебываем.

— Из меня генофонд сомнительный, — возражал Гай. — Я только на бойню и гожусь. Семьи у меня нет. Никаких знаний или ценных навыков — тоже. А главное, я старею. Отправьте меня в бой. И вообще, следует призывать тридцатипятилетних, чтобы молодые успели завести сыновей.

— Боюсь, власти на этот счет другого мнения. Буду иметь вас в виду. Лично прослежу, чтобы вам сообщали о переменах в кадровой политике.

В те дни Гаева фамилия была внесена в добрую дюжину списков, а его немногочисленные навыки и умения резюмированы и зафиксированы в доброй дюжине секретных реестров, где благополучно и пролежали добрую дюжину лет, до утилизации.

Англия вступила в войну, однако на письма и собеседования, к которым Гай успел привыкнуть, сей факт никоим образом не повлиял. Пока не бомбили. Газами не травили, огнем не поливали. Кости ломались, но исключительно в темное время суток. Вот, пожалуй, и все. «Беллами» наводнили мрачные граждане старше Гая, бесславно прошедшие Первую мировую войну. Большинство попали в окопы прямо со школьной скамьи и всю оставшуюся жизнь тщились выбросить из памяти грязь, вшей и завывания канонады. Они получили приказ ждать приказа — и в ожидании рисовали себе и всем, кто соглашался слушать, тоску железнодорожных станций, доков и перевалочных пунктов. Воздушный шар взмыл в небо — балласт остался на земле.

Русские вошли в Польшу. Среди «стариков» Гаево негодование сочувствия не встретило.

— Дружище, нам и так забот хватает. Нельзя же с целым миром воевать.

— Зачем тогда вообще было ввязываться в войну? Если мы об одном материальном благополучии печемся, выплатили бы просто Гитлеру, что ему там надо, — и то было бы разумнее, чем за победу бороться. А если нас справедливость волнует, так русские не меньше немцев виноваты. Они друг друга стоят.

— Ха, вспомнил про справедливость! — восклицали «старики».

— Чтоб ты знал, — выдал позднее Бокс-Бендер (тема, казалось, вообще никого не заботила, кроме Гая), — Англия на это не пойдет. Мы битых пять лет выслушивали вопли социалистов «Караул, Гитлер! Нет фашизму!», но на самом-то деле они все пацифисты. Весь их вялый патриотизм — для русских. Попробуй мы только поднять вопрос справедливости — и получим общую забастовку с кризисом в придачу. Нет, справедливость для нас нынче непозволительная роскошь.

— Почему мы тогда воюем?

— Потому что мы не можем не воевать. Социалисты всегда считали нас сторонниками Гитлера, один бог знает почему. И один бог знает, чего нам стоил нейтралитет в испанском конфликте. Ты в это время в Италии жил — ты не представляешь, какие тут были настроения. Мы на грани балансировали, буквально на грани, уж мне-то поверь. Если во второй раз от мировых проблем дистанцируемся, хаос нам обеспечен. Сейчас надо локализовать войну, как пожар, не дать ей дальше распространиться. А ты — справедливость, справедливость...

Подытоживала каждую такую дискуссию темнота. Обескураженный Гай спускался с клубного крыльца, метафора била в лоб. «Беллами» закрывался на ночь, «старики», молодые военные и политики расходились группами, всегда в одном и том же составе. Сыскивался попутчик и Гаю. До самой гостиницы в распоряжении его была дружеская рука. Рука — но не сердце.

Шептались о таинственных ведомствах, известных только по аббревиатурам; служили в них исключительно шпионы. Клерки, игроки и сотрудники нефтяных компаний туда пролезли; Гаю вход был заказан. Он встретил знакомого, журналиста, который однажды приезжал в Кению. Этот журналист, лорд Килбэнок, еще недавно оттачивал стиль на рубрике «Вести с ипподрома», а теперь щеголял в форме военно-воздушных сил.

— Как вам это удалось? — опешил Гай.

— История не слишком красивая. Есть некий маршал ВВС, его жена играет в бридж с моей женой. Так вот этот маршал спит и видит, как бы стать членом «Беллами». Ну я его и порекомендовал. Дрянь человек.

— Так он будет числиться в «Беллами»?

— Не беспокойтесь, я уже подсуетился. Три голоса «против» его кандидатуре гарантированы. А из ВВС он меня теперь не выгонит.

— А в чем состоит ваша служба?

— Тут тоже гордиться нечем. Я — сопровождающий офицер, так это называется. Вожу американских журналистов по нашим базам истребительной авиации. Ну да ничего, скоро что-нибудь поприличнее подвернется. Великая вещь форма: надел — и карьера, считай, началась. А нынешняя война и вовсе ни на что не похожа. Уникальнейшие возможности предоставляет. Главное — в кадровые военные попасть, а там уж все дороги открыты. Я вот подумываю об Индии или Египте. Вообще любая точка сгодится, лишь бы затемнения не было. Вчера вечером моего соседа свинцовой дубинкой по темени огрели, причем прямо на лестнице. А ведь на его месте мог быть я. В общем, здесь становится опасно. За наградами я не гонюсь. Пусть лучше меня вспоминают как ловкого парня, который родине послужил и себя не обидел. Давайте выпьем.

Так проходили Гаевы вечера. А просыпался он в своей гостиничной кровати ни свет ни заря — его терзало беспокойство. Через месяц Гай решил навестить родных.

Начал он с сестры. Анджела жила теперь в Глостершире, в доме, который Бокс-Бендер купил, когда его избрали в парламент.

— У нас тут нищета ужасающая, — заверила по телефону Анджела. — Мы даже в Кембле теперь гостя встретить не можем — бензина нет. Придется тебе пересаживаться на местный поезд. Или из Страуда на автобусе ехать, если, конечно, его не отменили. Кто-то мне говорил, что отменили.

Однако в Кембле Гай, не успев выйти из тамбура, где провел три часа на ногах, увидел своего племянника Тони. Тони был во фланелевом костюме. Военного в нем выдавали только коротко стриженные волосы.

— Здравствуй, дядя Гай. Надеюсь, сюрприз в моем лице получился приятный. Я приехал, чтобы спасти тебя от местного поезда. Перед отправкой на фронт нам дали день увольнительной и купоны на бензин. Садись в машину.

— А ты разве не в форме должен ходить?

— Ты прав, дядя Гай. Но в форме никто не ходит. Я, когда в ней, кем угодно себя ощущаю, только не человеком. Вот и снял. Думаю, отдохну хоть пару часов.

— Если бы мне дали форму, я бы, кажется, из нее не вылезал.

Тони Бокс-Бендер рассмеялся простодушным смехом.

— Интересно было бы посмотреть. Я, дядя Гай, почему-то не представляю тебя в роли бравого солдата. Зачем ты из Италии уехал? Где и пережидать войну, как не в Санта-Дульчине. Как только ты своих домочадцев оставил?

— В слезах.

— Вот! По тебе люди плачут.

— Поплачут и перестанут. У них вообще глаза на мокром месте.

Машина петляла меж невысоких котсволдских холмов. Вскоре внизу показалась долина Беркли, сверкнул Северн, бронзовый в бронзовых закатных лучах.

— Тони, ты рад, что едешь во Францию?

— Конечно. Казарменная муштра всю душу вымотала. Не поверишь — нас целыми днями дрессируют. И дома не лучше. Куда ни ткни — в сокровище нации попадешь. Вдобавок мама сама стряпает.

Бокс-Бендеры жили теперь в особнячке с островерхой крышей. Особнячок стоял в деревне не без претензий — дома через один были снабжены ванными и в качестве обивки для стен имели ситец. Гостиную и столовую Бокс-Бендеров от пола до потолка загромождали деревянные ящики.

— Видишь, милый, что у нас творится! — с порога запричитала Анджела. — Я-то думала, какой Артур молодец. Устроил нам коллекцию Уоллеса, будем теперь сибаритствовать в окружении севрского фарфора, кресел Буля и картин Буше. Надо же, до чего война культурная, воображала я. А что мы имеем? Хеттские таблички из Британского музея, причем нам на них даже взглянуть нельзя, хотя, Бог свидетель, у нас и желания такого не возникает. Гай, дорогой, тебе будет страшно неудобно. Поселишься в библиотеке. Верхний этаж весь закрыт, чтобы при бомбежке мы в панике из окон не повыбрасывались. Артурова идея. Такой предусмотрительный, просто не по себе становится. Мы с ним во флигеле ночуем. И в один прекрасный вечер, отходя ко сну, точно шеи переломаем, потому что Артур запрещает фонарики включать. Сущий бред. Такая темень, что один фонарик погоды не сделает.

Раньше Анджела не была такой разговорчивой, подумал Гай.

— Тони, сынок, наверно, зря мы никого на твой последний вечер не пригласили? Скучно будет. С другой стороны, кого тут приглашать? Вдобавок у нас тесно, сами в Артуровом кабинете едим.

— Что ты, мамочка, своей семьей намного лучше.

— Я знала, ты именно так ответишь. Нам, кроме тебя, никого и не нужно. Только очень уж я надеялась, что тебе два дня увольнительной дадут.

— Я должен успеть к побудке в понедельник. Вот если бы вы жили в Лондоне...

— Ты ведь и тогда провел бы последний вечер дома?

— Конечно. А вообще, главное, чтобы моя мамочка рядом была.

— Нет, Гай, ты посмотри, до чего славный мальчик.

Принимать гостей оставалось теперь только в библиотеке. Гаю успели постелить на диванчике. В изголовье стоял земной глобус, в изножии — глобус небесный; вся картина получилась весьма нелепая.

— Вам с Тони придется пользоваться одной уборной, той, что под лестницей. Тони вообще спит в оранжерее, бедное дитя. Пойду распоряжусь насчет ужина.

— Вот же родители у меня — сами себе трудностей наделали, причем заметь, дядя Гай, без малейшей на то причины. И сами же радуются. Наверно, застарелая чопорность имеет тенденцию такие формы принимать. А еще дело в папиной прижимистости. Терпеть не может с денежками расставаться. Зато теперь у него отличнейший предлог всласть поскаредничать.

В дверях возник Артур Бокс-Бендер с подносом.

— Видишь, до чего мы докатились, — воскликнул он. — Если война через пару лет не закончится, все так жить будут, помяни мое слово. Мы, можно сказать, первопроходцы. А занятно, черт побери, начинать.

— Ты, папа, только на выходные приезжаешь, — вставил Тони. — Говорят, на Арлингтон-стрит квартирка преуютная.

— А ты небось хотел увольнительную в Лондоне провести?

— Мне все равно, — отвечал Тони.

— В арлингтонской квартире твоей матери жить нельзя. Никаких жен, такой у нас уговор. Гай, попробуй херес. Интересно, как он тебе покажется. Южноафриканский. Скоро все на него перейдут.

— Прежде, Артур, я не замечал у тебя задатков законодателя мод.

— Так тебе что, херес не нравится?

— Честно говоря, не особенно.

— В наших интересах поскорее к нему привыкнуть. Из Испании поставок больше не будет.

— А по мне, что южноафриканский херес, что испанский — никакой разницы, — встрял Тони.

— Вообще-то, мы твой отъезд отмечаем.

Прислуга теперь сократилась до жены садовника и деревенской девушки. Анджела была на подхвате, но, конечно, грязную работу не выполняла. Вскоре всех позвали на ужин в комнатку с бюро, которую Артуру Бокс-Бендеру нравилось именовать «рабочим кабинетом». В Сити Бокс-Бендер занимал просторный и светлый кабинет; его специальный агент имел постоянную контору в округе, Бокс-Бендера избравшем; личный секретарь, обосновавшийся на юго-западе Лондона, располагал канцелярией, машинисткой и двумя телефонами. В данной конкретной комнате Бокс-Бендер никакой работой не занимался, словосочетание же «рабочий кабинет» слизнул у тестя — было в Бруме такое помещение, где мистер Краучбек разбирал счета и пил чай. От «рабочего кабинета» на Бокс-Бендера веяло чем-то аутентичным, в стиле «рустик». Насчет стиля Бокс-Бендер никогда не ошибался.

До войны Бокс-Бендер нередко устраивал скромные ужины на восемь-десять персон. В памяти Гая осталась череда таких вечеров: свечи; слишком буквально понятое сочетание вин и кушаний; прямой, как палка, Бокс-Бендер во главе стола, с достойным лучшего применения постоянством направляющий разговор на банальнейшие предметы. Нынче вечером Анджела с Тони сами уносили тарелки; вероятно, эта беготня выбивала Бокс-Бендера из колеи. Его по-прежнему занимало исключительно сиюминутное; Гай и Тони думали каждый о своем.

— Про Аберкромби слыхали? Ужас что такое, — встрял Бокс-Бендер в ход мыслей одновременно сына и шурина. — В пять минут собрались и на Ямайку сбежали.

— Ну и пусть их, — отозвался Тони. — Какая от них в Англии польза? Лишние рты.

— Похоже, в ближайшее время мне это тоже светит, — произнес Гай. — Наверно, сентиментальность во всем виновата. В войну каждый хочет быть со своим народом.

— Разве? А по-моему, далеко не каждый, — парировал Тони.

— Штатским тоже общественно полезной работы хватит, — утешил Бокс-Бендер.

— Все эвакуированные, которых Прентайсам навязали, разозлились неизвестно на что и укатили в свой Бирмингем, — подала голос Анджела. — Этим Прентайсам вообще непозволительно везет. А мы до конца своих дней будем жить в окружении хеттских табличек.

— Это ужасно, что солдаты не знают, где их жены и дети, — сказал Тони. — Наш офицер по бытовому обслуживанию, бедняга, уже несколько дней своих ищет. Из моего взвода шесть человек поехали в отпуск, не представляя, к родным попадут или в пустые дома.

— Старая миссис Спэрроу полезла за яблоками на чердак, упала и сломала обе ноги. Так ее отказались в больницу положить — там койки придерживаются для пострадавших во время воздушных налетов, а пострадавших-то никаких еще и в помине нет.

— А за что на наши головы эта напасть — офицер, который ведает пассивной противовоздушной обороной? День и ночь, между прочим, ведает. И каждый час по телефону отчитывается: дескать, все спокойно, самолетов противника не обнаружено.

— Каролину Мейден в Страуде остановил полицейский и спрашивает: «Вы почему противогаз не носите?» Каково?

— Когда станут химическое оружие применять, тут всему и конец. Слава богу, у меня классическое образование. А лекции про химическое оружие слушать мы одного офицера отправляли. Вот тут-то я чуть не влип. Потом, хвала Господу, объявился один ученый молокосос, я проставил адъютанту пару пива — и молокососа загребли вместо меня. А вообще я вам скажу, химичат только те, у кого в бой идти кишка тонка.

Тони эти рассказы не трогали — он принадлежал к другому миру. А Гай вообще был сам по себе.

— Говорят, война будет беспрецедентная.

— Еще бы, дядя Гай. Чем дольше ты в сторонке продержишься, тем лучше. Вы, штатские, везенья своего не цените.

— А может, оно нам не надо, везенье. Может, мы совсем другого хотим.

— Я-то точно знаю, чего хочу. Военный крест и аккуратненькую ранку. Тогда я до конца войны проваляюсь в госпитале, в окружении хорошеньких медсестричек.

— Тони, пожалуйста.

— Прости, мамочка. Ой, только не надо делать такое скорбное лицо. А то я начну жалеть, что не остался нынче в Лондоне.

— Мне казалось, я держу себя в руках. Я имела в виду, милый, что мне неприятны разговоры о ранениях.

— Да что в данных обстоятельствах может быть лучше ранения? Сама подумай, мама!

— Вам не кажется, что мы краски сгущаем? — произнес Бокс-Бендер. — Тони, займи дядю Гая, пока мы с мамой будем со стола убирать.

Гай с Тони прошли в библиотеку. Французские окна были открыты, поблескивала мощеная дорожка.

— Вот черт, прежде чем свет включать, надо шторы завесить, — сказал Тони.

— Может, на воздух выйдем? — предложил Гай.

Света было как раз довольно, чтобы не спотыкаться. Воздух казался густым от аромата цветов, невидимых в кроне старой магнолии, каковая крона распростерлась над доброй половиной крыши.

— Краски сгущаем, — усмехнулся Тони. — Да я никогда в жизни так глубоко голову в песок не прятал. — Гай промолчал. Темнота прогрессировала. Когда они отошли от дома на достаточное расстояние, Тони ни с того ни с сего спросил: — Скажи-ка, дядя Гай, что это за зверь такой — сумасшествие? У вас с мамой в роду много психов было?

— Нет.

— А как же дядя Айво?

— Дядя Айво был гипертрофированно меланхоличен.

— Это по наследству не передается?

— Не волнуйся, не передается. А почему ты спрашиваешь? Чувствуешь признаки помутнения рассудка?

— Пока нет. Просто я прочел про одного офицера, который воевал в Первую мировую. Он был вполне нормальный, а как на передовую попал, так и взбесился. Сержанту пришлось его застрелить.

— Взбесился, гм. Нет, это не про твоего дядюшку Айво. Он был очень скромный человек. Во всех смыслах.

— А прочие?

— Что прочие? Посмотри на меня. На своего дедушку. Или на двоюродного дедушку Перегрина — уж, кажется, адекватнее и быть нельзя.

— Дедушка Перегрин собирает бинокли и шлет в Военное министерство. По-твоему, это адекватное поведение?

— В высшей степени адекватное.

— Я рад, что мы на эту тему поговорили.

Раздался голос Анджелы:

— Гай, Тони, идите в дом. Уже темно. О чем вы там секретничаете?

— Тони кажется, он с ума сходит.

— Это миссис Гроут с ума сходит — кладовку без затемнения оставила.

Они уселись в библиотеке, спинами к Гаеву диванчику. Вскоре Тони поднялся и пожелал всем спокойной ночи.

— Служба в восемь, — напомнила Анджела. — Из дому выйти нужно без двадцати — я обещала заехать за эвакуированными.

— Ой, а попозже нельзя? Так хотелось напоследок понежиться в постели.

— Нет, завтра на причастии мы все должны быть. Ради меня, Тони.

— Хорошо, мамочка, раз такое дело. Только тогда перенесем выезд на без двадцати пяти. Уж наверно, на мне за эти недели уйма грехов накопилась — надо покаяться как следует.

Бокс-Бендер сидел как на иголках. Его, человека нерелигиозного, до сих пор смущал столь будничный подход к категории Сверхъестественного — собрались, поехали, будто на обед к родственнику.

— Мысленно я с вами, — только и выдавил он.

И вскоре сам ушел спать — Анджела с Гаем слышали, как он спотыкается по пути к флигелю.

— У тебя чудесный сын, Анджела, — констатировал Гай.

— Да. Ты заметил, какая у него выправка? Когда только успел — ведь тренировался всего несколько месяцев. И он совсем не против ехать во Францию.

— С чего ему быть против?

— Гай, Гай, ты слишком молод, ты не можешь помнить. Это я — дитя Первой мировой. Ты всего лишь читал о девушках, которые танцевали с будущими солдатами, с обреченными молодыми людьми; а я была среди этих девушек. Я помню, как принесли телеграмму о смерти Джарвиса. Ты тогда в школе учился, единственное, что тебе в душу запало, — нехватка сладостей. А я помню первую партию мальчиков. Из них ни один не вернулся, ни один. Каковы шансы у мальчика — ровесника нашего Тони? Каковы — сейчас, в этой войне? Я работала в госпитале, это ты должен помнить. Поэтому мне плохо становится, когда Тони разглагольствует об аккуратненькой ранке и хорошеньких медсестричках.

— Да, это он зря.

— Аккуратненьких ранок не бывает. Раны и в той войне были ужасные, а теперь еще химическое оружие прибавилось, будто прежнего мало. Ты же слышал, что он говорил о войне с применением химического оружия — якобы его трусы разрабатывают, якобы это хобби у них. Он не представляет, каких предметов касается. Сейчас даже на плен надежды нет. При кайзере немцы были люди как люди, цивилизованные. А теперь озверели.

— Анджела, мне нечего сказать. Ты сама знаешь: ты бы не потерпела другого Тони — хоть на йоту менее храброго, я имею в виду. Ты ведь не хочешь, чтобы он сбежал в Ирландию или в Штаты — некоторые достойные презрения юноши именно так и поступают. Ведь не хочешь?

— Ни в коем случае.

— А следовательно...

— Знаю, знаю. Все, пора спать. Ой, как мы у тебя накурили. Можешь открыть окно, только сначала свет погаси. Хорошо, что Артур первый ушел, — теперь хоть фонарик включу без риска услышать обвинение в пособничестве «Цеппелинам».

В ту ночь Гаю не спалось. Его вынудили выбирать между светом и воздухом; он выбрал воздух, следовательно, читать не мог. «Почему Тони?» — думал Гай. Что за бредовая политика — пустить в расход Тони и спасти Гая? Китайцы как делают — нанимают бедняков, чтобы за них служили. У них это незазорно. Тони — богач; его богатство — Любовь и Надежды. Он, Гай, — нищ; у него осталась горстка иссохших зернышек Веры. Почему нельзя его отправить во Францию вместо Тони, почему аккуратненькая ранка и варварские условия лагеря военнопленных в равной степени не для него?

Наутро вместе с Анджелой и Тони Гай преклонил колени перед алтарем — и расслышал ответ в словах мессы. Domine non sum dingus [7].

3

Гай думал пробыть у сестры до понедельника, а потом отправляться к отцу в Мэтчет. Однако уехал в воскресенье после завтрака, чтобы Анджела с Тони поворковали напоследок. Дорога была ему привычна. Раньше до Бристоля его довозили в Бокс-Бендеровом авто. А уж там встречали от отца. Теперь же словно началось великое переселение народов — Гай ехал с несколькими пересадками, то автобусом, то поездом, и вымотался ужасно. На мэтчетскую станцию он прибыл только к вечеру. По платформе бродил отец со своим старым золотистым ретривером.

— Не пойму, куда гостиничный посыльный запропастился, — посетовал мистер Краучбек. — Давно должен быть здесь. Я ведь ему говорил: потребуются его услуги. Теперь все ужасно заняты. Оставь багаж в камере хранения. Посыльный, конечно, просто опаздывает — мы наверняка встретим его на пути в гостиницу.

Освещаемые закатным солнцем, отец, сын и пес шли по узким улочкам Мэтчета.

Несмотря на сорок лет разницы, сходство мистера Краучбека и Гая сразу бросалось в глаза. Мистер Краучбек, правда, был выше ростом и постоянно имел на лице выражение безадресной благожелательности, у Гая непредставимое. Мисс Вейвсур, также жившая в гостинице «Марина», полагала несомненный шарм мистера Краучбека следствием скорее породы, нежели воспитания. Мистер Краучбек никак не подходил под определение «денди»; ни изысканность манер, ни прихотливость вкусов его не отличали. Таких, как мистер Краучбек, не принято характеризовать и словом «персонаж». Мистер Краучбек был милый, простодушный джентльмен, немыслимым образом сохранивший легкость нрава, а паче того, умение радоваться жизни — жизни, с точки зрения стороннего наблюдателя, изобилующей потерями. Ранние годы мистера Краучбека были освещаемы теплым солнцем; он имел несчастье дожить до глухой полночи. Иными словами, мистер Краучбек был Иов, человек больших надежд — далеко не редкость в Британии того времени. Он, во-первых, лишился дома. Причитавшееся ему наследство истаяло частью в руках отца его, частью в его собственных руках, причем не по причине мотовства либо биржевых спекуляций. Он довольно рано похоронил любимую жену и не захотел скрасить вдовства другою женщиной. Древнейшее имя его теряло вес по мере угасания рода. Только Господь Бог да еще Гай знали, как трепещет мистер Краучбек под гнетом фамильной чести. Об этом гнете, да и о трепете, он молчал. Для иных фамильная честь что терновый венец — мистер Краучбек почитал шипы за благоуханные розы. Классовой принадлежностью он не гордился, ибо был свидетелем разделения британской непростой социальной структуры на две части, неравные и безошибочно узнаваемые. К одной части принадлежали Краучбеки и еще несколько неприметно живущих семейств, с Краучбеками связанных исторически; по другую сторону находилось остальное человечество, Бокс-Бендер, мясник, королевский герцог (предки которого разбогатели, потому что грабили монастыри), Ллойд Джордж, Невилл Чемберлен — мистер Краучбек различий не делал. Со времен Иакова II других монархов он не признавал. Убеждение это, не слишком здравое, породило зато в благородной груди мистера Краучбека два редких качества — терпимость и смирение. От народа он добра ждать не привык, потому отдельные поступки отдельных его, народа, представителей мистера Краучбека приятно удивляли. К себе же мистер Краучбек подходил с иною меркой — всякую свою добродетель полагал даром свыше, а не плодом душевной работы; всякий порок, даже самый малый, — неприемлемым для человека своего происхождения.

Перед Гаем у него было преимущество — врожденное свойство памяти хранить только хорошее, а дурное отсеивать. Свойство это укрепляло дух мистера Краучбека. Несмотря на многие печали, память в любой момент, по требованию, выдавала ему порцию радостей, причем радостей ничуть не потускневших. По утраченной усадьбе он не скорбел. Он все равно как продолжал жить в Брум-Холле — причем не просто в Брум-Холле, а в Брум-Холле своего счастливого детства и разделенной любви.

Не тяготила мистера Краучбека и гостиница. Он не пропускал ни одного аукциона — ходил на рыночную площадь, жевал сэндвичи с фазанятиной, запивал портвейном из фляжки и наблюдал торги с интересом, категорически нехарактерным для обломка викторианской эпохи.

— Вот не думал, что эти старые вазы потянут на восемнадцать фунтов стерлингов. А этот стол откуда взялся? Никогда таких не видывал. Мда. Ковры лучше бы и не трогали — рухлядь рухлядью, как посмотришь... Господи, что миссис Чедвик станет делать с чучелом медведя?

Мэтчетскую гостиницу «Марина» держала чета слуг, что прежде работала в Брум-Холле. С мистером Краучбеком чета буквально носилась. Он привез из Брума фотографии и мебель для спальни, очень простую и совершенную в этой простоте — бронзовую кровать, дубовые шкафы и такую же полку для обуви, круглое зеркало для бритья и скамеечку для молитв из красного дерева. Гостиная мистера Краучбека была обставлена мебелью из брумской курительной комнаты; имелись в ней и книги из брумской библиотеки, отобранные с тщанием и любовью. Так мистер Краучбек и жил, тихо, достойно, пользуясь бесконечным уважением мисс Вейвсур и прочих постоянных обитателей гостиницы. Прежний управляющий ликвидировал контракт и уехал в Канаду; его преемник обговорил с мистером Краучбеком условия уже совсем другие. Раз в год, когда по предкам его пели реквием, мистер Краучбек наведывался в Брум. На теперешний статус свой он никогда не сетовал, новых лиц в изменения не посвящал. Каждое утро, раненько — еще лавки были закрыты — он ходил к мессе, всегда по Хай-стрит, в гостиницу возвращался тою же дорогой. Лавочники поднимали жалюзи, мистер Краучбек раскланивался со всяким встречным. Гордость его за свой род в сравнении с истовостью веры представлялась мальчишеским хобби. Когда Вирджиния бросила Гая, не родив ему ребенка, мистеру Краучбеку и в голову не пришло (меж тем как эта мысль не оставляла Артура Бокс-Бендера), что продолжение рода стоит стычки с Церковью, что Гаю необходимо снова жениться, по гражданским законам, произвести на свет наследника, а уж потом уладить духовную сторону вопроса — другие ведь как-то улаживают, и ничего. Нет, и еще раз нет: отступник недостоин пестовать фамильную честь. На самом деле семейные анналы хранили два отлучения (в Средние века) и одно отступничество (в семнадцатом веке), но память мистера Краучбека вытеснила среди прочих и эти прискорбные факты.

Нынче Мэтчет казался многолюднее обыкновенного. Гай хорошо знал этот город. Ребенком его возили сюда на пикники; потом он навещал здесь отца в каждый свой приезд на родину. Гостиница «Марина» располагалась на окраине, на обрыве, прямо над станцией береговой охраны. Нужно было спуститься к бухте, пройти через порт и снова подняться по каменистой тропе. В лучах заходящего солнца Бристольский канал отливал медью; виднелся остров Ланди. В канале кишели суда, задержанные таможней.

— Вот досада: я не знал, что Тони уже отзывают, — произнес мистер Краучбек. — А то бы приехал, попрощался бы с ним. Я тут нашел одну вещицу, хотел ему отдать. Это Джарвисов медальон с изображением Девы Марии Лурдской. Я знаю, Тони принял бы его с радостью. Джарвис купил медальон во Франции, на каникулах, и с тех пор не расставался с ним. После его гибели медальон вместе с часами и другими вещами отослали в Брум. Жаль, очень жаль, что я не успел отдать Тони медальон.

— Теперь, наверно, уже и бандеролью не отошлешь.

— Я хотел отдать медальон лично в руки. Бандероль, письмо — это не то. Не знаю, как объяснить.

— Джарвиса медальон не уберег.

— О нет, Гай, ты просто не знаешь. Уберег, еще как уберег. Джарвис мне перед отъездом рассказывал. В армии для юноши столько соблазнов. Однажды Джарвис, еще когда в Лондоне обучение проходил, изрядно напился с товарищами. И для самого себя неожиданно остался наедине с девицей — он сам не помнил, где ее подцепили. Девица начала с ним заигрывать, развязала галстук — и увидела медальон. И что ты думаешь? Хмель с обоих как рукой сняло, девушка поведала Джарвису, что воспитывалась в школе при монастыре, и они расстались друзьями. Ничего грязного меж ними не произошло. По-моему, в данной ситуации слово «уберег» более чем уместно. Я сам такой медальон всю жизнь ношу. А ты?

— Иногда надеваю. Но сейчас я без медальона.

— Напрасно. Тут бомбы падают, и вообще, всякое может случиться. Если тебя ранят, в госпитале сразу увидят, что ты католик, и позовут священника. У них правило такое, мне одна медсестра рассказывала. Гай, не возьмешь ли ты медальон Джарвиса, раз уж Тони придется без него обходиться?

— С радостью возьму. Тем более что я надеюсь тоже попасть в армию.

— Ты об этом писал. Но ведь тебя не берут?

— Да уж, конкурс на мою персону среди военных ведомств пока не объявлен.

— Какая жалость. Впрочем, я тебя в армии не представляю. Тебе вроде автомобили никогда не нравились. А там теперь все в автомобилях ездят. Да ты сам знаешь. С позапрошлого года даже конница от коней отказалась, уж прости за каламбур. Мне один человек говорил. Правда, автомобилей у конницы тоже нет. Глупо, да? Впрочем, ты ведь и лошадей не любишь.

— Не люблю. С некоторых пор, — подтвердил Гай. Ему вспомнились восемь лошадей, что были у них с Вирджинией в Африке; вспомнились рассветные прогулки вокруг озера, а заодно уж и грузовичок марки «Форд», на котором он дважды в месяц ездил на рынок, месил проселочную грязь.

— Если ездить, так в купе класса люкс, верно?

— Купе класса люкс и первый класс в целом на время войны отменяются.

— Прости, — произнес мистер Краучбек. — Я и не думал тебя поддразнивать. Какой ты молодец, сынок, что приехал меня навестить, нынешним-то транспортом. Зато тебе скучно не будет. В гостинице теперь много постояльцев — кто бы мог подумать, верно? За последние две недели мой круг общения полностью обновился. Мои друзья — очаровательнейшие люди. Ты будешь приятно удивлен.

— Неужели в твоем распоряжении теперь дюжина реинкарнаций мисс Вейвсур?

— Нет, что ты. Это люди совсем иного толка. В большинстве своем довольно молодые. Например, милейшая миссис Тиккеридж с дочкой. У нее муж — майор Полка алебардщиков. Как раз приехал в увольнительную. Тиккериджи тебе понравятся.

Гостиница «Марина» была переполнена, как и прочие гостиницы по всей Британии. Прежде появление Гая вызывало живейший интерес немногочисленных постояльцев и суету обслуги. Теперь он не мог добиться внимания к своей персоне.

— Нет у нас свободных номеров, — отрезала хозяйка. — Мистер Краучбек просил для вас комнату, только мы-то вас к завтрему ожидали. А нынче ни одного номера, уж извините.

— Может, устроим его на ночь у меня в гостиной?

— Мистер Краучбек, мы сделаем, что в наших силах. Только придется обождать.

Посыльный, так и не появившийся на станции, сновал по холлу, разносил напитки.

— Сбегаю за вашим багажом, сэр, вот только минутка свободная выдастся. Уж не обессудьте, придется до после ужина обождать.

Гай не хотел ждать до после ужина. Он чувствовал острую необходимость сменить рубашку, однако человек с подносом исчез прежде, чем Гай рот раскрыл.

— Суета, точно на ярмарке, — заметил мистер Краучбек. — А Тиккериджи, о которых я говорил, — вон они. Пойдем, я тебя представлю.

За столиком сидели мышевидная женщина и мужчина в военной форме и с предлинными вислыми усами.

— Девочку свою, должно быть, уже спать уложили, — продолжал мистер Краучбек. — Удивительное дитя. Ей всего шесть, а обходится без няньки. Сама себя обслуживает.

При приближении мистера Краучбека мышевидная женщина улыбнулась с очарованием, какого Гай никогда бы в ней не заподозрил. Усач бросился двигать стулья, освобождать пространство.

— Добрый вечер, — произнес майор. — Извините, не могу вам руки подать. — (Майор держал над головою стул.) — Мы как раз собирались пройтись по магазинам. Это ваш сын?

Каким-то чудом майору удалось освободить место для двух стульев. Еще ему удалось отловить посыльного. Мистер Краучбек представил Гая.

— Значит, в рядах едоков лотоса пополнение? Я вот тоже супругу с дочерью здесь устроил. Дивное местечко. Жаль, что самому надо в казарму возвращаться, а то бы я недельку-другую тоже побездельничал.

— Я завтра уезжаю, — возразил Гай.

— Вот это жалко. Была бы хорошая компания моей женушке. Старички, конечно, сплошь миляги, только ей бы с ровесниками больше общаться.

Помимо великолепных усов, майора Тиккериджа отличали жесткие, как проволока, рыжие волоски, росшие на скулах пучками, точно кошачьи вибриссы. Волоски эти постоянно лезли ему в глаза.

Явился посыльный с подносом. Гай предпринял попытку напомнить о своем багаже, но посыльный бросил: «Одну минуточку, сэр» — и снова исчез.

— Проблемы с багажом? — сразу заинтересовался майор. — От этого молодчика вы толку не добьетесь. Что конкретно произошло?

Гай нехотя рассказал.

— Так это пустяки. Под моим началом бесценный, но имеющий привычку исчезать алебардщик Голд. Он сейчас в местном резерве. Его и пошлем.

— Ну что вы... Это неудобно...

— С момента прибытия Голд палец о палец не ударил. Единственное его занятие — будить меня ни свет ни заря. Размяться ему не повредит. К тому же он человек женатый, а тут вокруг него горничные так и вертятся — долго ли до греха? Пусть прогуляется, чувства причешет.

Гай проникся глубочайшей симпатией к этому славному волосатому усачу.

— Будем, — произнес майор, поднимая бокал.

— Будем, — пискнула его жена.

— Будем, — не моргнув глазом повторил мистер Краучбек.

Гая хватило только на нечто нечленораздельное.

— Первый за сегодня, — констатировал майор, опрокинув в глотку розовый джин. — Ви, милая, закажи еще, пока я буду Голда инструктировать.

И майор Тиккеридж, непрестанно натыкаясь на людей и принося глубочайшие извинения, проследовал к выходу.

— Не знаю, как и благодарить вашего супруга.

— Просто он не выносит, если люди без дела сидят, — пояснила миссис Тиккеридж. — Алебардщики все такие.

Ужинали Гай с отцом отдельно от Тиккериджей.

— Славные люди, верно? — произнес мистер Краучбек. — Дженифер ты завтра увидишь. На редкость воспитанная девочка.

Столики старых постояльцев располагались у стен, новичков посадили в середине. Словно нарочно, чтобы обслуживать их быстрее, подумал Гай. Согласно давнему уговору, мистеру Краучбеку дозволялось держать в гостиничном погребе свое собственное вино. На их с Гаем столике уже стояли бургундское и портвейн. Ужин из пяти блюд оказался куда лучше, чем ожидал Гай.

— Молодцы Катберты — такой наплыв гостей, а они марку держат. Вот бы и везде так было. Конечно, приходится ждать перемены блюда, но все равно, ужин достойный, и это целиком и полностью их заслуга. Мне только одно не по душе — Катберты просили не приводить Феликса в столовую. С другой стороны, их можно понять: Феликс — крупный пес.

Вместе с пудингом официант поставил на стол тарелку собачьей еды. Мистер Краучбек собственною вилкой проверил, чем нынче кормят его пса.

— Вполне, вполне, — прокомментировал он. — Большое спасибо. Гай, ты не против, если я на минутку поднимусь в номер? Феликс привык питаться именно в это время. Пей пока портвейн. Я мигом.

Мистер Краучбек с тарелкой прошел к себе в гостиную, которой на одну ночь предстояло превратиться в Гаеву спальню, и действительно очень скоро вернулся.

— Мы, Гай, попозже с Феликсом погуляем, часов в десять. Тиккериджи, кстати, уже поели. Вчера и позавчера мы после ужина вместе пили портвейн. Сегодня они стесняются подойти, наверно из-за тебя. Не против, если я их позову?

Тиккериджи были приглашены.

— Прекрасное вино, сэр.

— Да, неплохое. Из Лондона присылают.

— Хорошо бы вы как-нибудь к нам заглянули. Для гостей мы приберегаем отличнейший портвейн. И вы тоже приходите. — Последнее замечание относилось к Гаю.

— Мой сын, несмотря на то что давно не юноша, предпринимает отчаянные попытки поступить на военную службу.

— Вот как? Вам приключений хочется?

— Я бы не стал называть войну приключением.

И Гай, криво усмехаясь, поведал о разочарованиях и отказах, пережитых им за последние две недели.

Майора Тиккериджа несколько озадачила Гаева самоирония — он привык к иным оттенкам.

— Послушайте, так вы это серьезно? — переспросил майор Тиккеридж.

— Видимо, в шутку обратить не удалось. Да, серьезно. К сожалению, — отвечал Гай.

— Потому что, если вам правда хочется в армию, можете поступить в наш полк.

— Да? А меня уже всюду забраковали. Я до того дошел, что хотел в министерстве иностранных дел подвизаться.

Майор Тиккеридж выказал глубочайшее участие.

— По-моему, Министерство иностранных дел — последнее дело. Хм, каламбурчик получился. Так вот, о чем бишь я. Если вы правда хотите в действующую армию, я могу это устроить. Мы, алебардщики, не обязаны общим правилам подчиняться. В частности, Хор-Белиша [8] со своими идейками на тему «начинать надо с рядового» нам не указ. Мы свою бригаду формируем — войдут и кадровые военные, и приписные, вот вроде вас, и военнообязанные, и сверхсрочники. Конечно, пока все, так сказать, на бумаге, но со дня на день начнутся учения для новичков. Проект беспрецедентный. А мы в полку все приятели, так что только попросите — я за вас словечко замолвлю перед капитан-комендантом. Он буквально на днях говорил, что приписных не мешало бы сдобрить парой-тройкой солидных мужчин, а то там одни сосунки.

К десяти вечера, когда стемнело и Гай с отцом пошли выгуливать Феликса, майор Тиккеридж успел сделать энное количество пометок насчет Гая и пообещать при первой же возможности заняться им вплотную.

— Удивительно, — начал Гай, — я несколько недель без толку унижался перед генералами да членами совета министров. А приехал к тебе — и часа не прошло, как дело мое решилось, причем человеком, которого я первый раз в жизни вижу.

— Вообще-то так всегда и бывает. Я ведь говорил: Тиккеридж — просто золото, — отозвался мистер Краучбек. — А Полк алебардщиков — достойнейшее военное подразделение. Я их на параде видел. Они ничуть не хуже Ирландских гвардейцев.

В одиннадцать вечера огни в гостинице были погашены, прислуга ушла. Гай с отцом отправились спать. Гостиная мистера Краучбека пропахла табаком и псиной.

— Боюсь, тебе здесь будет не слишком удобно.

— Ничего: у Анджелы я вообще спал в библиотеке.

— Ну, спокойной ночи, сынок.

Гай разделся, лег на диван. Окно было открыто. Совсем рядом шумело море, комнату наполнял соленый воздух. Какая перемена по сравнению с нынешним утром, думал Гай.

Внезапно открылась дверь спальни, смежной с гостиной.

— Сынок, ты спишь?

— Еще нет.

— Вот медальон. Ты же сказал, хочешь его носить. А то я утром точно забуду.

— Большое спасибо, папа. С этой минуты я его не сниму.

— На столе будет лежать. Спокойной ночи.

Гай протянул руку, нащупал легкий металлический диск и шнурок. Надел медальон. Отец все не ложился, ходил по комнате. Дверь снова открылась.

— Гай, сынок, я вот что. Завтра утром мне придется пройти через твою комнату. Постараюсь не шуметь.

— Я тоже хочу на мессу.

— Вот как? Славно. Ну спи. Доброй ночи.

Вскоре до Гая донесся легкий отцовский храп. Перед тем как заснул сам, Гай успел задаться непростым вопросом: «Почему я не смог сказать майору Тиккериджу „Будем“? Отец — сказал. Джарвис — сказал бы. А мне что помешало?»

---

КНИГА ПЕРВАЯ

Эпторп достославный

1

— Будем, — сказал Гай.

— Будем, — отозвался Эпторп.

— Вы двое, вам лучше напитки на мой счет записывать, — встрял майор Тиккеридж. — Младшему офицерскому составу не дозволяется пить в столовой до обеда.

— Боже! Простите, сэр.

— Дружище, откуда вам было знать? Это я виноват — не предупредил. Правило у нас такое, для молодых. Конечно, вы под это определение не слишком подходите, но правило есть правило. Захотелось выпить — сообщите обслуживающему капралу и топайте в бильярдную: спиртное туда и доставят, и слова вам никто не скажет.

— Спасибо за информацию, сэр, — ответствовал Эпторп.

— Конечно, горло промочить хочется — вас небось по плацу до полусмерти загоняли. Мы с командиром утром все видели. И, доложу я вам, прогресс налицо.

— Стараемся, сэр.

— Нынче весточку получил от своей женушки. На мэтчетском фронте спокойно. Жаль, далековато — на выходные не наездишься. Ну да ладно, пройдете курс — дадут вам недельку отпуска. Должны дать.

Ноябрь только начался. Зима в этом году буквально обрушилась, уже холода стояли. В офицерской столовой горел камин. Младшим офицерам, если только они не бывали приглашены, у камина располагаться не разрешалось; впрочем, приятный жар проникал и в дальние углы.

Офицеры Королевского полка алебардщиков, в силу своей бедности, жили преуютно. В столовых полков более престижных, например, после ужина оставался только дежурный. А для алебардщиков военный городок вот уже двести лет был что дом родной. «У нас любой болван приживется», — говаривал майор Тиккеридж. Действительно, Гай с Эпторпом за целый месяц службы ни разу не выбрались поужинать в город.

Из двадцати курсантов они были самые старшие. Циркулировали слухи, что аналогичная группа имеется в центре формирования части алебардщиков. Объединения ждали со дня на день. Несколько сот военнообязанных проходили подготовку на побережье. Предполагалось, что новая бригада будет сформирована весной из приписных алебардщиков и регулярного полка. Фраза «когда сформируют бригаду» сделалась присловьем. Формирование бригады оправдывало теперешнюю муштру; формирования ждали как Рождества, как начала новой жизни.

Товарищи Гая были в основном молодые лондонские клерки. Двое или трое попали в полк прямо со школьной скамьи. Один, Фрэнк де Суза, как раз успел окончить Кембридж. Гай узнал, что отобрали их из двух с лишним тысяч претендентов. Иногда он задавался вопросом, какими принципами руководствовались отбиравшие, — очень уж разношерстная получилась компания. Потом понял: разношерстность предполагалась изначально, это конек такой у полка — рассчитывать не на первосортное сырье, а на проверенные методы воспитания. Дисциплина на плацу и соблюдение традиций в столовой должны, по глубокому убеждению алебардщиков, сделать свое дело, понятие о воинской чести — благословением снизойти на всех без разбору.

Один только Эпторп производил впечатление настоящего военного. Он был высокий, мускулистый, загорелый, усатый, владел изрядным запасом специальных терминов и аббревиатур. До недавнего времени Эпторп служил в Африке; по какой части, неизвестно. Африканская пыль намертво въелась в его ботинки.

Ботинки вообще были предметом особого Эпторпова интереса.

Они с Гаем познакомились по пути в полк, в поезде. Гай сел на Черинг-кросс, поднял глаза — и увидел эмблему алебардщика и пуговицы с изображением полковых рожков. В первую секунду Гай подумал, что самим фактом своего присутствия в одном вагоне со старшим офицером допускает грубое нарушение этикета.

У Эпторпа не было ни газеты, ни книги. Поезд мчался, улетали мили, а Эпторп не отрываясь смотрел на собственные ботинки. В процессе наблюдений, совершаемых исподтишка, Гай установил, что на Эпторповых погонах вовсе не короны, а одиночные звездочки, как и у него самого. Оба молчали. Наконец, минут через двадцать, Эпторп достал трубку и принялся тщательно набивать ее из объемистого кисета. Набив же, произнес:

— «Дельфины». Новенькие. У вас такие же?

Гай перевел взгляд с Эпторповых ботинок на свои. Различий не заметил. Может, «дельфинами» в армии принято называть форменную обувь?

— Не знаю. Я просто пошел к своему сапожнику и заказал две пары прочных черных ботинок.

— Он мог вам и коровью кожу подсунуть.

— Наверно, так он и сделал.

— Вы, дружище, большую ошибку допустили, не в обиду вам будет сказано.

Минут пять Эпторп пыхтел трубкой, потом снова заговорил:

— Конечно, на самом деле это кожа белухи. Ну, да вы в курсе.

— Нет, не в курсе. А почему вы тогда называете свои ботинки «дельфинами»?

— Секрет фирмы, дружище.

С тех пор Эпторп неоднократно возвращался к теме ботинок. Когда бы Гай ни проявил компетентность в любом другом вопросе, Эпторп обязательно бросал:

— Странно все же, что вы не носите «дельфинов». А ведь производите впечатление человека понимающего.

Зато денщик — один на четверых приписных офицеров — клял пресловутые «дельфины» всякий раз, когда брался за щетку и ваксу. А еще «дельфины», тусклые, несмотря на денщиковы усилия, неизменно вызывали замечание к внешнему виду алебардщиков — единственное, кстати, замечание.

На почве возраста Гай с Эпторпом не то чтобы сдружились, а стали держаться вместе. Молодые офицеры в обращении к ним усвоили слово «дядя».

— Ну, — произнес Эпторп, — а не пора ли нам?

Обеденный перерыв был рассчитан строго на обед, без дуракаваляния. На бумаге значилось полтора часа. Однако полевую форму пока не выдали, на занятия по строевой подготовке офицеры ходили в форме для рядовых, из хлопчатобумажной саржи, в которой, конечно же, нельзя было появляться в столовой. Переодевание требовало времени. А сегодня главный старшина Корк велел им на пять минут задержаться после звонка к обеду — в наказание за то, что Триммер утром опоздал на построение.

Пожалуй, Триммер единственный вызывал у Гая устойчивую неприязнь. Триммер был не из самых молодых. Глаза его, близко посаженные, осененные длинными ресницами, смотрели проницательно. Под фуражкой скрывался белокурый вихор; если Триммер снимал фуражку, вихор скручивался на лбу золотистою спиралью. Говорил Триммер на припомаженном кокни. Когда в бильярдной включали джаз по радио, Триммер воздевал руки и принимался вихляться, впрочем не без изящества. О том, что делал Триммер до войны, история умалчивала, Гай же подозревал его в причастности к театральной среде. Триммер был весьма неглуп, однако на военной службе у него не ладилось. Выражения вроде «честь мундира» не находили отклика в Триммеровой душе; не утешала его и мрачная торжественность мессы. Едва алебардщиков отпускали с занятий, Триммер испарялся, иногда один, иногда со своею бледною тенью Сарум-Смитом — кроме Сарум-Смита, с ним никто не хотел водиться. На Эпторпе лежала печать быстрого продвижения; от Триммера за милю несло скорым крахом военной карьеры, толком не начавшейся. В то утро он появился на построении секунда в секунду по оговоренному в приказе времени. Все успели раньше и прождали целых пять минут — главный старшина Корк уже начал перекличку. Таким образом, алебардщиков распустили только в двенадцать тридцать пять.

Они поспешили в казарму, побросали ружья и прочее на койки и переоделись в парадную форму. Каждый при трости и перчатках (которые требовалось застегнуть перед выходом, ибо молодой офицер, пойманный за сим постыдным занятием на лестнице, бывал отправляем обратно), алебардщики парами проследовали в офицерский клуб. Этот путь они проделывали ежедневно. Через каждые десять ярдов они отдавали честь. (Честь в казармах алебардщиков и отдавалась, и бралась согласно раз навсегда установленному ритуалу. Старший в паре считал: «Вверх! Раз, два, три. Вниз!») В холле портупеи снимались, трости ставились на подставку.

В теории при приеме пищи привилегий по чинам не предполагалось. «Однако, джентльмены, не забывайте о такой категории, как почтение юноши к старцу», — было сказано еще в первый вечер. Это самое почтение сплошь и рядом оказывалось Гаю с Эпторпом как превосходящим по возрасту всех кадровых капитанов. Теперь они вошли в столовую вместе. Только что пробило час дня.

Гай положил себе кусок пирога с говядиной и почками и понес тарелку к ближайшему свободному месту. Рядом с ним немедленно возник денщик с салатом и жареной картошкой. Лакей, приставленный к спиртным напиткам, обрушил на стол перед Гаем серебряную кружку пива. Говорили мало. Поднимать тему военной службы запрещалось, а об остальном они почти не думали. Со стен, из золоченых рам, мрачно смотрели те, кем вот уже два столетия гордился Полк алебардщиков.

При вступлении в полк Гая мучили дурные предчувствия в сочетании с нетерпением; в первые дни он рот раскрыть боялся. Все его сведения о жизни в казармах сводились к рассказам об унижениях, каким подвергают офицеров-новичков; в рассказах фигурировали так называемые боевые крещения — варварские церемонии инициации. Один Гаев приятель утверждал, что в полку его ровно месяц в упор не замечали, а по истечении месяца обратились с вопросом: «Ну, мистер Вонючка, может, сообщишь, как твоя фамилия?» В другом полку младший офицер имел неосторожность сказать старшему «Доброе утро» и в ответ услышал: «Доброе утро, доброе утро, доброе утро, доброе утро, доброе утро, доброе утро, доброе утро. Надеюсь, вам этого на неделю хватит». Однако за радушными алебардщиками таких привычек не водилось — Гая и его товарищей встретили с распростертыми объятиями. Гаю казалось, что в последние недели он наверстывает нечто упущенное в отрочестве, а именно полнокровную бодрость.

Капитан Босанквет, начальник отделения личного состава, шел из офицерской столовой в прекрасном расположении духа, что немудрено, после третьего-то розового джина. Подле Гая с Эпторпом он задержался.

— Небось нынче на плацу холод собачий, а, ребята?

— Так точно, сэр, собачий.

— Передайте всем, чтобы после обеда выходили в шинелях.

— Передадим, сэр.

— Большое спасибо, сэр.

— За что «большое спасибо», болваны, — не преминул заметить выпускник Кембриджа де Суза сразу по уходе капитана Босанквета. — Теперь нам заново переодеваться.

Таким образом, ни на кофе, ни на сигарету времени не осталось. В половине второго Гай с Эпторпом затянули ремни, застегнули перчатки, посмотрелись в зеркало с целью убедиться, что фуражки не набекрень, взяли трости под мышки и направились в казарму.

— Вверх. Раз, два, три. Вниз! — По дороге попалась рабочая команда, ей отдали честь.

По лестнице поднимались уже рысью. Гай переменил платье и теперь торопливо поправлял портупею, перевязь и прочий фасадный декор. Под ногти ему набилась мастика для чистки ремней. (Всю свою взрослую жизнь эти часы Гай проводил в кресле-качалке.) В форме для строевой подготовки разрешалось передвигаться перебежками. На плацу Гай появился с полминутою в запасе.

Триммер имел вид плачевный. Шинель его, которую надлежало застегнуть внахлест до самого подбородка, была оставлена нараспашку. Вдобавок Триммер напутал с тесьмой. Один боковой ремень болтался у него за спиной, второй почти неприлично торчал спереди.

— Мистер Триммер, сэр, выйдите из строя. Ступайте в казарму и через пять минут возвращайтесь в подобающем виде. Отставить! Мистер Триммер, от вас требуется сделать шаг назад из последней шеренги. Отставить! При команде «Выйти из строя» начинать с левой ноги. Кругом! Бегом марш! Отставить! Правую руку на уровень ремня, одновременно левую ногу поднять. Еще раз. Что это за смех, мистер Сарум-Смит? В нашем взводе ни один офицер не безупречен, так что нечего смеяться. Чтоб я больше этого не слышал. Всякий, кто засмеется на построении, отправится к начальнику отделения личного состава. Все поняли? Вольно. Пока мистер Триммер приводит себя в порядок, мы с вами повторим историю Полка алебардщиков. Итак. Королевский полк алебардщиков впервые был сформирован графом Эссексом во время правления королевы Елизаветы для службы в Нидерландах, Бельгии и Люксембурге. Позднее полк получил название «Вольные алебардщики» — в честь победы графа Эссекса. Мистер Краучбек, как еще называют наш полк?

— «Медные подковы», сэр, а также «Яблочный бренди».

— Правильно. Мистер Сарум-Смит, объясните, откуда взялось название «Яблочный бренди».

— После битвы при Мальплаке отряд нашего полка под командованием старшины Брина разбил лагерь в яблоневом саду. На наших напали французские мародеры, а наши забросали их яблоками и прогнали прочь, сэр.

— Очень хорошо, Сарум-Смит. Мистер Леонард, расскажите о роли Полка алебардщиков в Первой англо-ашантийской войне... [9]

Наконец явился Триммер.

— Очень хорошо. Теперь можем продолжить. Сегодня мы с вами отправимся на кухню, где старшина Гроггин научит вас отличать качественное мясо от некачественного. Каждый офицер должен разбираться в мясе. Поставщики из гражданских так и норовят облапошить нашего брата — получается, что от бдительности офицера зависит здоровье рядовых. Итак, мистер Сарум-Смит, принимайте командование на себя. При команде «Выйти из строя» следует выйти из строя, повернуться на триста шестьдесят градусов и встать лицом к солдатам. Выйти из строя. Теперь это ваш взвод. Меня нет. Вы, сэр, должны приказать взводу сложить оружие и отвести людей на кухню. Если не знаете дороги, положитесь на свой нюх. Сначала пусть люди составят винтовки в козлы — эти навыки освежить в памяти никогда не помешает. Затем отдавайте приказ.

В то время особое внимание уделялось именно навыкам составления винтовок в козлы. Сарум-Смит проявил неуверенность. Гай тоже. Де Суза начал за здравие, кончил за упокой. Наконец вызвали палочку-выручалочку Эпторпа. Тот не без легкого чувства собственного превосходства отрапортовал:

— Нечетные номера из первой шеренги левой рукой берут винтовки четных номеров, перекрещивая дула, при этом магазины должны быть повернуты наружу. Одновременно следует поднять вертлюг посредством большого и указательного пальцев обеих рук...

Отряд выступил на кухню. Остаток дня алебардщики наблюдали за процессом приготовления пищи (в адской жаре) и за процессом сохранения продуктов (в адском холоде). Они видели бычьи туши, огромные, лилово-желтые, и учились отличать кота от кролика по количеству ребер.

В четыре часа пополудни алебардщиков распустили. В офицерской столовой чай ждал всякого, кто сочтет, что он, чай, стоит лишнего переодевания. Большинство алебардщиков прилегли отдохнуть и лежали, пока не настало время физической подготовки.

К Гаю заглянул Сарум-Смит.

— А скажи-ка, дядя, тебе хоть сколько-нибудь заплатили?

— Ни пенса.

— А ты что-нибудь предпринимал?

— Сообщил заместителю командира. Он говорит, так всегда бывает. Заплатят, надо только подождать.

— А если я не могу себе такого ожидания позволить, тогда что? Кое-кому из парней на фирмах зарплату продолжают выплачивать — дескать, служите себе без ущерба для кошелька. А мне никто не платит. Ты, дядя, я смотрю, тоже неплохо обеспечен?

— По крайней мере, о разорении речь пока не идет.

— Повезло. А я практически на бобах. У них тут все продумано. Мы, когда мобилизовались, сами за свое же пропитание платили.

— Не совсем так. Мы платили за дополнительное питание. Цены были выгодные.

— Все это хорошо, только я рассчитывал, нас в армии хоть кормить бесплатно будут. А как первый счет из столовой принесли, меня чуть удар не хватил. Они что, думают, мы деньги лопатой гребем? Короче, я на мели.

— Сочувствую, — обреченно произнес Гай, ибо в последние несколько недель ему неоднократно приходилось выслушивать похожие тирады, вдобавок он недолюбливал Сарум-Смита. — Вероятно, требуется кредит?

— Дядя, ты просто мои мысли читаешь. Удовольствуюсь пятью фунтами, если, конечно, у тебя столько есть. Отдам сразу, как родная армия сподобится жалованье заплатить.

— Только другим не говори.

— Буду нем как рыба. На самом деле многие наши нуждаются. Я сперва пошел к дяде Эпторпу, так он меня к тебе отправил.

— Похвальное человеколюбие.

— Нет, конечно, если тебе затруднительно...

— Нисколько не затруднительно. Просто не хотелось бы весь полк деньгами ссужать.

— Я отдам, обязательно. Как только, так сразу.

Совокупный долг алебардщиков Гаю Краучбеку составлял уже пятьдесят пять фунтов.

Пришло время переодеваться во фланелевые костюмы и идти в спортзал. Эти часы Гай ненавидел. Отряд был уже в сборе. Двое капралов-алебардщиков гоняли футбольный мяч. Мяч от сильного удара угодил в стену аккурат над головами курсантов.

— Чертов пижон, — заметил молодой человек по фамилии Леонард.

Мяч повторил траекторию, причем на сей раз к головам приблизился.

— Спорить готов, он нарочно так бьет, — буркнул Сарум-Смит.

Внезапно раздался Эпторпов командирский бас:

— Эй, вы, двое! Что, не видите — здесь офицеров целый взвод? Убирайтесь отсюда со своим мячом!

Капралы надулись, однако забрали мяч и вышли, как бы даже довольные, что будут играть в другом месте. Их гогот раздался уже из-за двери. Спортзал виделся Гаю некой экстерриториальной зоной, вроде посольства враждебной державы; у него в голове не укладывалось, что спортзал может иметь отношение к упорядоченной жизни в казармах.

Инструктор по физической подготовке был человек молодой, набриолиненный и вообще весь какой-то обтекаемый. Он имел крупный зад, глаза его неестественно блестели. Чудеса силы и ловкости он демонстрировал с кошачьим невозмутимым самолюбованием, для Гая крайне обидным.

— Во время занятий физкультурой наша цель — размяться и нейтрализовать следствия давно устаревшей муштры, сковывающей человека. Некоторые из вас уже не юноши. Не напрягайтесь. Прислушивайтесь к своему организму. Не стремитесь сделать больше, чем можете. Я хочу видеть, что вы получаете удовольствие от упражнений. Начнем с игры.

Игры, предлагаемые инструктором, вызывали оскомину даже у самых молодых курсантов. Гай коленками забирал футбольный мяч у стоящего впереди и передавал дальше. Инструктор делил отряд на две шеренги — предполагалось, что они соревнуются.

— Поактивнее! — подначивал инструктор. — Вас же обгоняют! А я за вас болею. Не подведите меня.

После игры наступал черед упражнений.

— Изящнее, джентльмены, нежнее! Еще нежнее. Пусть каждый из вас представит, что вальсирует со своей невестой. Берите пример с мистера Триммера. Он прекрасно чувствует ритм. Раньше военная служба предполагала многочасовые стояния по стойке «смирно» и длительные маршировки. Новейшие исследования показывают, что маршировка пагубно влияет на позвоночник. Поэтому сейчас в армии ввели обязательную получасовую разминку, завершающую трудовой день.

Этот хлыщ на фронт не пойдет, думал Гай. Всю войну проторчит в теплом спортзале, будет играть мускулами, ходить на руках, прыгать, как резиновый мячик, а снаружи пусть хоть камни с неба сыплются.

— В Олдершоте сейчас практикуют занятия под музыку. Конечно, только для старших.

Этому типу, развивал мысль Гай, не найдется места среди «Вольных алебардщиков» графа Эссекса. Представителя «Медных подков» или «Яблочного бренди» из него тоже не выйдет — недостоин.

После занятий физической подготовкой следовало в очередной раз переодеться и идти на лекцию капитана Босанквета по военному праву. И лектор, и аудитория пребывали в состоянии, близком к коматозному. Капитан Босанквет требовал единственно тишины.

— Самое главное — следить за выходом поправок и дополнений к боевому уставу и сразу вносить их себе в книжицу. Всегда так поступайте — и проблем у вас не будет.

В шесть тридцать лекция заканчивалась. Курсанты просыпались. Наконец они были свободны. В тот вечер капитан Босанквет попросил задержаться Гая с Эпторпом.

— Джентльмены, я сегодня заглядывал в спортзал. Как по-вашему, занятия физкультурой вам что-то дают?

— Пожалуй, нет, сэр, — отвечал Гай.

— Понимаю. Людей вроде вас они должны скорее тяготить. Кстати, вы можете от них отказаться. Главное, в столовой не мелькайте. Оставайтесь в казарме, а если кто спросит, говорите, что штудируете военное право.

— Огромное спасибо, сэр.

— В один прекрасный день вам доверят людьми командовать. Военное право куда больше пригодится, чем физкультура.

— Если можно, я бы лучше в спортзал ходил, — произнес Эпторп. — Мне после плаца разминка нужна.

— Как угодно.

— Всегда помногу спортом занимался, — пояснил Эпторп уже в казарме. — Сержант Прингл правильно насчет позвоночника говорит. Сразу видно — специалист. А я свой позвоночник в последнее время сверх меры сотрясал. То-то мне нехорошо. Не иначе, все дело в позвоночнике. И вообще, не хочу, чтоб меня стариком или там слабаком считали. Я не хуже остальных. Просто на мою долю больше лишений выпало.

— Кстати, насчет общественного мнения: это правда, что ты Сарум-Смита ко мне отправил?

— Ну да. Денег принципиально не одалживаю и сам в долг не беру. Насмотрелся и на должников, и на кредиторов.

На каждую лестничную площадку полагалось две ванны. В спальнях уже топились углем камины. Огонь поддерживали старики-алебардщики, вновь призванные под королевские знамена и приставленные прислуживать в казармах. Это было для Гая любимейшее время суток. Из-за двери ванной слышался топот — молодые офицеры спешили в кинотеатр, в гостиницу или на танцы. Гай сначала долго мок, потом обмякал в плетеном кресле у камина. Ни одна средиземноморская сиеста не давала такой степени расслабления.

Пришел Эпторп, звать Гая в офицерский клуб. Офицеры-курсанты вольны были являться в любой одежде. Синюю форму приобрели только Эпторп и Гай, и это обстоятельство в определенном смысле выделяло их среди прочих новичков, приближало к боевым офицерам — не потому, что только они могли позволить себе потратить по двенадцать гиней, а потому, что решили инвестировать в традиции Полка алебардщиков.

«Дядюшки», оба в синей форме, вошли в офицерскую столовую — и обнаружили там только майора Тиккериджа и капитана Босанквета.

— Давайте к нам, — хлопнул в ладоши майор Тиккеридж. — Эй! Музыку, кордебалет и четыре розовых джина!

Гай любил майора Тиккериджа и капитана Босанквета. Гай любил Эпторпа. Гай любил картину над камином, изображавшую плац алебардщиков в пустыне, причем плац целехонький. Гай любил весь Полк, любил глубоко и беззаветно.

Ужин был официальный. Выборный председатель стукнул по столу молоточком из слоновой кости, капеллан прочел молитву. Молодые офицеры, привыкшие к трапезам более скорым и менее обильным, находили атмосферу весьма гнетущей.

— По-моему, глупо, — заметил Сарум-Смит, — даже во время еды людей муштровать.

Стол освещался ветвистыми серебряными подсвечниками. Подсвечники знаменовали вехи славной истории полка за последнее столетие. Вехи имели вид осанистых пальм и коленопреклоненных дикарей. Присутствовали человек двадцать офицеров. Большая часть молодых дернула в город; «старики» уехали на окрестные виллы, к женам. Вино подавали, только если в Полку кто-то гостил. Гай в первый вечер сплоховал — попросил кларету, и был тотчас осажен фразой: «А что, разве нынче у кого-то день рождения?»

— Сегодня концерт АЗMB [10]. Пойдем?

— Пойдем.

— Вообще-то, я собирался устав с новыми поправками перебелять.

— Говорят, наш писарь за это дело берет всего фунт и рад-радешенек бывает.

— Лучше самому, — возразил Эпторп. — А на концерт я все-таки пойду. Там должен быть капитан-комендант, а я с ним с первого дня не разговаривал.

— И что ты ему хочешь сказать?

— Ничего конкретного. То есть смотря по ситуации.

Гай выждал несколько минут.

— Слышали, что начальник отделения личного состава сказал? Нас, возможно, отправят на фронт.

— Дружище, а вам не кажется, что отправка на фронт подпадает под категорию «разговоры о делах»?

Тут снова раздался стук молоточка, капеллан прочел молитву, и денщики стали уносить посуду. Процесс съема скатерти неизменно вызывал Гаево восхищение. Капрал становился в конце стола, денщики поднимали подсвечники. Затем следовало едва заметное движение капральских запястий — и скатерть белоснежной лавиной обрушивалась на капральские ботинки.

Стали разносить портвейн и нюхательный табак. Компания распалась на мелкие группки.

У алебардщиков имелся собственный гарнизонный театр. Помещался он в казарме. Гай с Эпторпом пришли, когда мест уже почти не осталось. Первые два ряда держали для офицеров. В середине сидел дородный полковник, которого алебардщики почему-то называли капитан-комендантом, с женою и дочерью. Гай с Эпторпом осмотрелись. Два свободных места было только подле полковника. Этот факт у обоих вызвал замешательство, Гай даже хотел уходить. Эпторп, наоборот, сделал шаг вперед.

— Ну, чего заробели? — прогрохотал капитан-комендант. — Не хотите с начальством рядом сидеть? Познакомьтесь: мое семейство.

Гай с Эпторпом уселись.

— Вы ездите домой на выходные? — спросила полковничья дочка.

— Нет. Видите ли, мой дом — в Италии.

— Не может быть. Вы, наверно, художник или музыкант? Как интересно.

— А я одно время жил в Бечуаналенде, — встрял Эпторп.

— Вам, видно, есть что порассказать, — констатировал полковник. — Ну да после об этом. В конце концов, мы на концерт пришли.

На полковничий кивок зажглись огни рампы. Полковник поднялся на сцену.

— Все мы с нетерпением ждем концерта, — начал он. — Эти очаровательные леди и достойнейшие джентльмены проделали долгий и трудный путь, чтобы нас развлечь. Так давайте же устроим им теплый прием, какой могут устроить только в Полку алебардщиков.

Под бурные аплодисменты полковник уселся на свое место и вполголоса пояснил:

— Вообще, это капелланова обязанность. Просто я изредка даю старику отдохнуть.

Раздались звуки фортепьяно. Занавес стал подниматься. Не дождавшись, пока сцена откроется полностью, полковник погрузился в глубокий, но беспокойный сон. Под гербом алебардщиков, на авансцене, возник театральный коллектив, состоящий из трех пожилых дам, сильно переборщивших с гримом, дышащего на ладан старика, которому грима не хватило, и бесполого существа неопределенного возраста — это оно насиловало инструмент. Все были в костюмах Пьеро и Пьеретт. На коллектив обрушился аванс аплодисментов. Концерт открывал невозмутимый хор. Головы в первых двух рядах одна за другой укладывались на жесткие воротнички. Гай тоже заснул.

Через час он был разбужен песнею, что слышалась на расстоянии буквально в несколько футов. Оказалось, в немощное тело престарелого северянина вселился южный тенор, буйный и безбрежный. Он и полковника разбудил.

— Это ведь не «Боже, храни короля»? — встрепенулся полковник.

— Нет, сэр. Это «Да пребудет Англия вовеки».

Полковник напряг слух и мозг.

— Вы правы. Пока слов не услышу, ни за что мелодию не узнаю. А у старикана изрядный голос, верно?

Это был последний номер программы. Вскоре все стояли по стойке «смирно». Тенор пошел дальше. Он стоял по стойке «смирно», пока артисты и зрители вместе пели государственный гимн.

— Мы в подобных случаях обязательно приглашаем артистов выпить. Назначьте кого-нибудь из молодых, пусть предложат нашим гостям. Вы, верно, получше нашего знаете, как театральную братию развлечь. Кстати, если в воскресенье здесь останетесь и более интересного занятия себе не придумаете, ждем вас к обеду.

— Большое спасибо, сэр, обязательно, — поспешил с ответом Эпторп, к которому приглашение никоим образом не относилось.

— Как, и вы придете? То есть, конечно, тоже приходите. Будем рады.

В офицерский дом полковник не пошел. Комитет по приему артистов был сформирован из пары срочников и троих-четверых Гаевых товарищей. Леди смыли густой грим, сбросили боа и фальшивые брильянты. Теперь их было не отличить от обычных домохозяек, полдня проведших в очереди за продуктами.

Гая притерли к тенору. Тот снял парик, на темени красовались редкие, словно наклеенные, клочья седых волос. Как ни странно, клочья эти тенора молодили, хотя все равно он казался ископаемым. Щеки и нос испещряли кляксы синюшных прожилок, выцветшие слезящиеся глаза утопали в морщинах. Гай давно не видел этакой развалины. Он счел бы тенора алкоголиком, но тот из напитков спросил только кофе.

— В последнее время стоит выпить виски — и бессонница обеспечена, — оправдывался тенор. — Военные все такие гостеприимные, просто чудо. Особенно алебардщики. Вы, «Медные лбы», всегда в моем сердце.

— «Медные подковы».

— Да, конечно, подковы. Я это и имел в виду. В последней кампании мы, артисты, двигались за алебардщиками. Мы вообще всегда с вами ладили. А я ведь все фронты Первой мировой с концертами объездил. Причем, заметьте, добровольцем. Я уже тогда по возрасту не подходил.

— А я с трудом пролез.

— Ну, вы-то молодой. Послушайте, а нельзя ли мне еще чашечку этого восхитительного кофе? Пение, знаете ли, заставляет полностью выкладываться.

— У вас прекрасный голос.

— По-вашему, слушателей проняло? Никогда ведь не знаешь, если сам поёшь.

— Ну что вы. Огромный успех.

— Мы, конечно, на коллектив первой категории не тянем.

— Все номера были замечательные.

Повисла пауза. За столом, куда попали дамы, слышались взрывы смеха. Там-то атмосфера непринужденная, думал Гай.

— Может, еще кофе?

— Нет, спасибо, достаточно.

Пауза.

— Нынче новости с фронта оптимистичнее стали, — заметил тенор.

— Разве?

— Намного оптимистичнее.

— У нас времени на газеты не хватает.

— Еще бы, при такой-то нагрузке. Завидую я вам. Врут ведь напропалую, в газетах, я имею в виду, — печально добавил тенор. — Ни единому слову верить нельзя. Но это правильно. Правильно, несмотря ни на что. Поддерживает население, — донеслось из глубин тенорова уныния. — Нужно ведь каждое утро слышать что-нибудь воодушевляющее, верно?

Вскоре компания растворилась в ночи.

— А этот, с которым ты разговаривал, похоже, интересный человек, — заметил Эпторп.

— Да, интересный.

— Художник с большой буквы. Я было подумал, он в опере поет.

— Не иначе.

— В Гранд-опера, да?

Десять минут спустя Гай лежал в постели. В детстве его приучили на сон грядущий экзаменовать собственную совесть и каяться. Теперь, на военной службе, в ход сего похвального упражнения вклинивались уроки, усвоенные за день. Гай постыдно срезался на навыках составления винтовок в козлы... «Четные номера из средней шеренги должны наклонить дула в сторону первой шеренги и взять винтовки под правую мышку, сначала гарду, в то же время перехватить вертлюг...» Гай уже не мог сказать, у кого больше ребер — у кролика или у кота. Жалел, что не он, а Эпторп выгнал нахальных капралов с мячом. Жалел, что осадил милого, печального старика на предмет «Медных лбов». Разве такого «теплого приема» ждали от него? Да, Гаю было в чем каяться и куда совершенствоваться.

2

В субботу, в полдень, имел место массовый исход из казарм. Гай, как обычно, остался. Потребность в тишине и одиночестве у него была постоянная; именно она, подобно клейму, выделяла Гая из ряда вон, а вовсе не воспоминания, с каждым годом становившиеся все горше; не скромный банковский счет, не синяя форма, не отвращение к спортзалу и не любой из множества мелких симптомов возраста. Эпторп с утра ушел играть в гольф с одним кадровым офицером. Сегодня, думал Гай, времени достаточно: можно переодеваться без спешки — а можно и не переодеваться; можно выкурить сигару после обеда, пройтись по главной улице и купить в ларьке еженедельные газеты — «Спектейтор», «Нью Стейтмен» и «Тэблет», можно подремать над ними у камина в собственной спальне. Именно последнее Гай и практиковал, когда явился Эпторп. Дело приближалось к полуночи. На Эпторпе были фланелевые брюки и твидовый пиджак, изобилующий кожаными заплатками. По лицу его блуждала дурацкая улыбка, глаза стеклянисто поблескивали. Пил, догадался Гай.

— Добрый вечер. Ужинал?

— Нет. И не собираюсь. Слышал пословицу — «Ужин отдай врагу»? Полезно для здоровья.

— Ты что, никогда не ужинаешь?

— Дружище, разве я сказал «никогда»? Кое-когда ужинаю. Нечасто. Даю организму отдохнуть. Видишь ли, в бушах с докторами напряженка, приходится самому. Правило первое: держи ноги сухими. Правило второе: не перегружай организм едой. А третье правило знаешь?

— Не знаю.

— И я не знаю. Придерживайся первых двух — и будешь в полном порядке. Ты, Краучбек, неважно выглядишь. Беспокойство мое вызываешь. С Сандерсом встречаться доводилось?

— Да.

— Так вот, я с ним сегодня в гольф играл.

— И как оно?

— Прескверно. Ветрище, видимость никуда. Девять бросков сделал, потом плюнул. У Сандерса брат в Касанге. Ты небось думаешь, что Касанга — это рядом с Макарикари.

— А что, не рядом?

— От Касанги до Макарикари всего-то тысяча двести миль. И вот что я тебе скажу, Краучбек: для типа, которому тридцать шесть натикало, ты знаешь очень мало. Тысяча двести миль, да по бушам, да по жаре — а ты говоришь: рядом. — Эпторп уселся и вперил в Гая скорбный взгляд. — Хотя какая разница? Чего переживать? Зачем тащиться в Макарикари? Почему бы не остаться в Касанге?

— Ну и почему?

— Потому что Касанга — дыра дырой, дырища, черт бы ее побрал, вот почему. Нет, конечно, если тебе там нравится — пожалуйста. Живи в свое удовольствие. Только меня не упрашивай компанию тебе составить. Тем более что у тебя там будет компания — Сандерсов братец. Если он ему брат хоть на йоту, он должен скверно играть в гольф, но тебе-то что? В Касанге ты и за такое общество Господу хвалу вознесешь. Нет, дыра дырой, дырища, так ее и так. Не понимаю, что ты там забыл.

— Эпторп, лег бы ты спать.

— Давно бы лег, если б не один был. Так всегда и везде, Макарикари, Касанга — без разницы. Сначала сидишь с приятелями в клубе, пьешь, и все вроде хорошо, все вроде славно. А потом время расходиться, и перед тобой перспектива лечь в одинокую постель. Мне нужна женщина.

— В казармах женщин нет.

— Да не для этого. Мне поговорить с женщиной хочется. Без этого-то я могу. Только не подумай, что я какой-нибудь рохля. Рохлей никогда не был, в свое время и этому тоже должное отдал. И еще отдам, буде случай представится. Просто мне не обязательно. Я выше половых сношений. Приучил себя — в бушах-то насчет женщин совсем никак. Нужно уметь себя настроить, иначе с ума сойдешь на почве секса. А вот поговорить — поговорить хочется.

— А мне не хочется.

— Ты в смысле, чтоб я ушел? Ладно, старина, уйду. Я не такой толстокожий, каким кажусь. Сразу вижу, если моим обществом тяготятся. Прости, что столько времени навязывался. Виноват. Очень виноват.

— До завтра.

Однако Эпторп и не думал уходить. Он сидел и вращал своими стеклянистыми глазами. Ощущение было, что раскрутили барабан рулетки, и теперь он замедляется и может остановиться на любой цифре. Что выпадет: женщины? Африка? Здоровый образ жизни? Гольф? Выпали ботинки.

— Угораздило же меня сегодня надеть туфли на резиновом ходу, — произнес Эпторп. — Как говорится, и на старуху бывает проруха. Всю игру мне испортили. Только и делал, что скользил.

— Эпторп, честное слово, шел бы ты спать.

Однако со стула Эпторп поднялся только через полчаса. И сразу же сел на пол, откуда и продолжал разговор, кажется, не замечая перемены позиции. Очередной приступ просветления ознаменовался фразою:

— Ох, старина, до чего же славно с тобой поговорить. Давай как-нибудь на днях продолжим. А сейчас я жутко спать хочу. Если ты не против, я бы лег.

И Эпторп действительно лег, где сидел, и лежал тихо. Под его мерное дыхание Гай забрался в постель и тоже заснул. Проснулся он в полной темноте, от кряхтенья и топота. Гай включил свет. Эпторп заморгал, однако в голосе его слышалось сдержанное достоинство.

— Доброе утро, Краучбек. Я искал уборную. Наверно, не туда свернул. Спокойной ночи.

И он вышел и не закрыл за собой дверь.

Наутро денщик, явившийся будить Гая, сообщил:

— Мистер Эпторп заболел. Просил вас зайти, как оденетесь.

Гай нашел Эпторпа в постели, с черным лакированным ящичком на коленях.

— Что-то мне не по себе, Краучбек. Совсем скверно, если начистоту. Наверно, весь день проваляюсь.

— Врача вызвать?

— Не надо. Это у меня приступ бечуанской лихорадки. Посещает меня, зараза этакая, с достойной лучшего применения регулярностью. Ну да я-то знаю, как с ней бороться. — Эпторп помешивал в стакане беловатую жидкость. — Жаль только, обещался обедать с капитан-комендантом. Надо бы ему шифровку послать.

— Может, лучше записку?

— Эх, старина, я и имел в виду записку. Просто в армии записки принято называть шифровками.

— Скажи, Эпторп, а ты помнишь, как заходил ко мне вчера вечером?

— Конечно, помню. Странный вопрос, дружище. Тебе известно, я не трепло, просто иногда люблю дать челюстям работу, особенно с душевным человеком. А сегодня мне нехорошо. Чертово поле для гольфа, как же там было сыро и холодно. У меня, стоит продрогнуть, непременно приступ бечуанской лихорадки начинается. Краучбек, старина, будь добр, дай мне лист бумаги и конверт. Напишу-ка я капитан-коменданту, пока при памяти. — Эпторп хлебнул своей микстуры. — Еще одно одолжение, Краучбек: поставь мою аптечку куда-нибудь, только так, чтобы я мог до нее дотянуться.

Гай взял лакированный ящичек, который при ближайшем рассмотрении оказался полон пузырьков с наклейками «Яд», поставил на стол, а Эпторпу подал бумагу.

— Как думаешь, годится, если написать «Сэр, настоящим имею честь уведомить вас»?

— Не годится.

— Тогда просто «Достопочтенный полковник Грин»?

— Лучше «Достопочтенная миссис Грин».

— Точно. Нужно же к хозяйке обращаться. Краучбек, ты гений этикета. «Достопочтенная миссис Грин». Без вариантов.

Полк алебардщиков отличался поголовным присутствием на каждой церковной службе. Папизм и сектантство были здесь вроде экзотики. Подготовка к конфирмации, осуществлявшаяся капелланом, входила в число обязательных дисциплин для новобранцев. Городская церковь являлась заодно и полковой часовней. По воскресеньям для полка резервировался весь задний неф. Строевым шагом, повзводно шествовали алебардщики к воскресной обедне. После обедни вдовы, жены и дочери военных, которыми изобиловал город, которым алебардщики стригли газоны, а интенданты тайком продавали говядину, с молитвенниками собирались в офицерском клубе, чтобы в течение часа пить чай и перемывать кости. Более ни в одном уголке Англии поздневикторианский дух не возрождался в столь полном объеме — и в столь непринужденной обстановке.

Гай, как единственный офицер-католик, отвечал за посещение месс. Католиков в полку насчитывалось не больше дюжины, все военнообязанные ополченцы. Еще на плацу Гай проверил, в порядке ли их форма, и повел своих подопечных в крытую жестью церквушку, что размещалась в переулке. Святой отец, недавний выпускник колледжа Святого Патрика, с большим скептицизмом относился как к Великому альянсу, так и к британской армии, последнюю полагая виновницей прогрессирующей распущенности нравов в отдельно взятом городе. Правда, в то утро проповедь на однозначно оскорбительную не тянула; святой отец даже не дал материала для письменной жалобы, и все-таки при словах «Нам выпало жить в страшные времена сомнений, опасностей и страданий» Гай едва не задохнулся от возмущения. Времена-то были отмечены славой, самоотвержением и героизмом.

После мессы, когда солдаты уже вышли из церкви и построились, чтобы проделать славный путь обратно в казармы, святой отец тронул Гая за рукав.

— Капитан, заглянули бы в мое скромное жилище. Мне тут один добрый самаритянин бутылочку виски преподнес, так вот она стоит и плачет, бедная, умоляет, чтоб ее откупорили.

— Не могу, отец Уилан. Надо солдат в казармы отвести.

— Хороша же у нас армия, нечего сказать. Двенадцать человек здоровенных парней сами дорогу не найдут, что ли? Полмили без офицера не осилят?

— Таков приказ, ничего не попишешь.

— Кстати, капитан, позвольте напомнить, что его светлость хотел бы получить список всех католиков-алебардщиков. В прошлое воскресенье я уже имел удовольствие сообщить вам об этом.

— Спасибо за трогательную заботу. Вероятно, в отсутствие католического капеллана вам, отец Уилан, от военного министерства идет дотация, размеры которой напрямую зависят от количества душ?

— Ну идет, и что? Все по закону, капитан.

— Я не капитан. Обратитесь к начальнику отделения личного состава.

— Да я ведь человек мирный — где уж мне в чинах разбираться?

— Просто напишите: «Королевский полк алебардщиков, начальнику отделения личного состава». В собственные руки передадут.

— Не хотите помогать — не надо. Да пребудет с вами Господь, — процедил отец Уилан и обернулся к женщине, которая, видимо, давно уже стояла подле него. — Итак, дочь моя, нынче-то что вас тяготит?

Путь в казармы лежал мимо приходской церкви, строения величественного и затейливого, в которое преобразовалась более ранняя постройка из кремня и серого камня, с низкими арками, характерными для английской готики. Церковь окружало ухоженное кладбище, а от дороги отделяли древние тисы. С потолочных балок, подобно паутине, свешивались знамена Полка алебардщиков. Они успели примелькаться Гаю — каждую субботу он заглядывал в церковь с отчетом. Верно, с такого же порога сэр Роджер Уэйбрукский, не забыв замкнуть на своей жене пояс верности, отправился в поход, который ему не суждено было завершить.

Офицерские жены и вдовы, благословленные куда большею свободою, нежели леди Уэйбрук, уже собрались в клубе-столовой. Гай успел познакомиться почти со всеми. Битых полчаса он отдавал распоряжения насчет хереса, подносов и легких сигарет. Нынче свою жену привез Леонард, офицер из Гаева взвода, молодой, атлетически сложенный. Миссис Леонард была явно в положении. Гай почти не знал Леонарда — тот на ночь уходил домой, — однако считал образчиком идеального алебардщика. Если Эпторп просто производил впечатление бывалого солдата, то Леонард казался сработанным из материала, самим Господом назначенного для ваяния доблестных алебардщиков. До войны Леонард был страховым агентом, зимою каждую субботу, со старой кожаной сумкой, набитой спортивным снаряжением, ездил играть в футбол за свой клуб, причем все в отдаленные районы. В команде он был полузащитником.

В приветственной речи капитан-комендант подпустил намек, что после войны кое-кому из стажирующихся офицеров светит постоянный воинский чин. Гай воображал, каким станет Леонард лет через двенадцать — волосатым харизматичным добряком вроде майора Тиккериджа. Воображал, пока не увидел его жену.

Чета Леонард беседовала с Сарум-Смитом. О деньгах.

— А я тут не по своей воле, — говорил Сарум-Смит. — Прошлое воскресенье провел в городе, так это стоило мне пять фунтов. Нет, когда я работал, я мог дважды столько потратить и глазом не моргнуть. Просто в армии приходится каждый пенни считать.

— Мистер Краучбек, это правда, что после Рождества полк переводят?

— Думаю, да.

— Ужасно глупо. Не успели на одном месте освоиться, как, извольте радоваться, надо переезжать. Не вижу смысла.

— Вот чего я точно делать не стану, — гнул свое Сарум-Смит, — так это планшет покупать. И устав тоже.

— Говорят, мы должны будем сами платить за полевую форму. Правда, она еще не готова. По-моему, это чересчур, — высказался Леонард.

— Невелика выгода быть офицером, — продолжал Сарум-Смит. — Денежки из тебя так и тянут, так и тянут. Вечно платишь бог знает за что. Военное министерство так под рядовых стелется, что на бедняг-офицеров у него уже просто времени нет. Получаю, к примеру, вчера счет из клуба. В частности, три шиллинга надо уплатить за так называемые развлечения. Что еще за развлечения, спрашиваю. А мне говорят: это ваша доля за напитки, выставленные для артистов. А я даже на концерт не ходил, и уж тем более пить не оставался.

— Ты же не хочешь, чтобы потом артисты в других полках рассказывали, какие алебардщики скупердяи? — уточнил Леонард.

— Пусть рассказывают, переживу. И вообще, бьюсь об заклад: половина спиртного благополучно пролилась в глотки кадровых офицеров.

— Тише: вон один сюда идет, — прошипел Леонард.

Приблизился капитан Сандерс.

— Миссис Леонард, вы знаете, что капитан-комендант ждет вас с мужем сегодня к обеду?

— У нас другие планы, — мрачно отвечала миссис Леонард.

— У вас планы, а у меня человека не хватает. Эпторп отпал. Вас, Краучбек, уже пригласили? Сарум-Смит, может, вы?

— Нет уж, увольте.

— Зря. Вам бы понравилось. Семейство Грин — чудесные люди.

— Ладно, пойду.

— Что-то я дядю Эпторпа сегодня не видел. Как он?

— Кошмарно.

— Ему вчера туго пришлось. То-то я его по полю погонял. Настоящий курс молодого бойца.

— У Эпторпа бечуанская лихорадка.

— Раньше он свой недуг иначе называл.

— Его бы в мое положение, слабака, — буркнула миссис Леонард.

Сарум-Смит расхохотался. Капитан Сандерс отошел.

— Дэйзи, ради всего святого, веди себя прилично. Я очень рад, что вы, дядя, тоже будете у капитан-коменданта. А Дэйзи нам придется одергивать. Она нынче в дурном настроении.

— Хорошо бы Джим тоже захворал. А то всю неделю по плацу марширует, и в воскресенье ему покоя нет. Иногда забываю, как он и выглядит. Всем служащим выходные полагаются, только не вам, алебардщикам.

— Капитан-комендант — милый человек. Кажется.

— Не буду спорить. Моя тетушка Марджи тоже очень милая. Но ваш капитан-комендант вряд ли согласился бы с ней свой выходной провести.

— Не обращайте внимания на Дэйзи. Она всегда ждет не дождется воскресенья — скучает одна, бедняжка, ведь ей сейчас не до гостей и прочего.

— По-моему, вы, алебардщики, вообще очень много о себе воображаете, — парировала миссис Леонард. — У летчиков все по-другому. Вот мой брат — подполковник авиации, так он продовольственным обеспечением ведает. Говорит, точно и нет никакой войны, точно в конторе работаешь, даже легче. Алебардщики же день и ночь, и в будни и в праздники, помнят, кто они такие. Да кому я рассказываю.

Сарум-Смит окинул взглядом товарищей и дам. Дамы держали на коленях молитвенники и перчатки, в руках — сигареты и бокалы с хересом, переговаривались на повышенных тонах, нарочито оживленно.

— Надо полагать, этот херес тоже в счет включат, — съязвил Сарум-Смит. — Как по-вашему, во сколько капитан-комендант свой обед оценит?

— Да тише ты, успокойся, — оборвал Леонард.

— Жаль, что Джим в ВВС не пошел, — вздохнула миссис Леонард. — Впрочем, наверняка еще не поздно перевестись. Там по крайней мере офицеров с места на место не гоняют — раз обосновались на базе, так на ней и сидят. Работают в определенные часы, точно в контору ходят. И люди всё такие славные. Джиму я, конечно, летать не позволю, тем более что других обязанностей полно, вроде как у моего брата.

— Во время войны, конечно, не худо числиться среди аэродромного персонала, — возразил Сарум-Смит. — Только война-то рано или поздно кончится. А какие перспективы на авиабазе в мирное время? Да никаких. То ли дело алебардщики — они всегда могут продвинуться по службе.

Через пять минут миссис Грин и мисс Грин, жена и дочь капитан-коменданта, поднялись и стали созывать гостей.

— Упаси бог припоздниться, — бормотала миссис Грин. — Самого Бена Ричи-Хука ждем. А он страшен, если его вовремя за стол не усадить.

— Он вообще страшен, — заметила мисс Грин.

— Нельзя так говорить о будущем бригадном генерале алебардщиков.

— Джим, это ты о Ричи-Хуке мне рассказывал? — оживилась миссис Леонард, свое отвращение к перспективе обеда выражавшая тем, что обращалась сугубо к мужу. — Это Ричи-Хук головы как капусту рубит?

— Да, он горяч.

— Мы его очень любим. В душе, — пояснила миссис Грин.

— Я слыхал о Ричи-Хуке, — произнес Сарум-Смит, будто раздумывая, стоит ли сознаваться: в его устах «слыхать о Ричи-Хуке» прозвучало равносильно «отметиться в полицейском участке».

Гаю имя Ричи-Хука тоже было не в новинку. Ричи-Хук, герой Первой мировой, enfant terrible среди алебардщиков, самый молодой командир роты в новейшей истории, крайне медленно продвигался по службе, постоянно получал ранения и награды, был представлен к кресту Виктории, дважды находился под трибуналом за неподчинение приказу на поле боя, дважды признавался невиновным по причине блестящего завершения самовольно предпринятых операций, окопы рыл что твой крот. Слабые духом приносили трофейные каски — Ричи-Хук как-то возвратился из рейда по ничейной территории с двумя головами немецких часовых. За ним тянулись два кровавых пунктира. Ричи-Хук патологически не переваривал мирного времени. Всюду, где лилась кровь и вспыхивал порох, от графства Корк до Матто Гроссо, материализовывался Ричи-Хук. Еще недавно он был замечен в Святой земле, за метанием ручных гранат в садики инакомыслящих арабов. И это далеко не полный список сведений, почерпнутых Гаем из офицерской столовой.

Капитан-комендант занимал добротный, без изысков дом на окраине военного городка. У порога миссис Грин осведомилась:

— Джентльмены, кто-нибудь из вас курит трубку?

— Нет.

— Нет.

— Нет.

— Какая жалость. Бен предпочитает тех, кто курит трубки. А сигареты вы курите?

— Да.

— Да.

— Да.

— Какая жалость. Бен считает, если куришь — кури трубку, а не хочешь трубку — не кури вовсе. Мой муж, например, при Бене всегда только с трубкой. Конечно, он старше по званию, но Бен же авторитетов не признает. Муж его побаивается.

— Побаивается? Да папа при подполковнике только что заикаться не начинает от страха, — перебила мисс Грин. — Просто жалко смотреть.

Леонард от души расхохотался.

— Ничего смешного, — буркнула миссис Леонард. — Захочу курить — и буду.

Впрочем, более никто не разделял бунтарского настроя миссис Леонард. Трое юных алебардщиков пропустили дам в калитку и, мучимые дурными предчувствиями, прошли следом. Предчувствия оправдались: отделенный от группы гостей только зеркальным оконным стеклом, Ричи-Хук, подполковник и без пяти минут бригадный генерал, явился им во плоти. Единственный глаз его был черен, взгляд испепеляющ; черны были и брови, и повязка на месте второго, отсутствующего глаза. Нос подполковник имел тонкий, длинный и скошенный на сторону, монокль — в стальной оправе. При виде дам подполковник весьма дружелюбно обнажил зубы и выразительно посмотрел на внушительные наручные часы. Из уст его вырвалось нечто нечленораздельное, но явно окрашенное сарказмом.

— Боже, — охнула миссис Грин. — Не иначе, мы опоздали.

Они вошли в гостиную. Полковник Грин, до сих пор трясшийся от ужаса в непосредственной близости к серебряному подносу с коктейлями, разразился жалкою улыбкой. Подполковник Ричи-Хук, и в мыслях не имевший узурпировать хозяйскую власть, а скорее исполнявший обязанности сторожевого пса — такие псы еще недавно охраняли от Гая подступы к военной службе, — строевым шагом направился к гостям. Миссис Грин попыталась было представить гостей по всей форме, но ей не дали.

— Еще раз назовите фамилии. Что-то я не понял. Леонарда вижу, Сарума вижу, Смита вижу, а Краучбек где? Где четвертый? А, понял. И при ком жена? — Миссис Леонард достались тяжелый взгляд и оскал.

— Это Леонард при мне, — отрезала она.

Пока что Гай не наблюдал ни паники, ни даже подобострастия. Может, все не так фатально, подумал он. Недовольным казался только Леонард.

— Отлично. — Ричи-Хук потер руки. — Великолепно.

— Вот так с ним и надо разговаривать, — одобрила миссис Грин.

Полковник Грин сделал стойку.

— Джин для леди, — распорядился Ричи-Хук, вытянул изувеченную руку в черной перчатке (уцелели только два с половиной пальца), вцепился в бокал и подал его миссис Леонард. Впрочем, настроение его тотчас изменилось — Ричи-Хук сам пить не стал.

— Хорошо идет, если, конечно, после обеда у вас никаких дел.

— Абсолютно никаких, — подтвердила миссис Леонард. — По воскресеньям я обычно свободна.

— На передовой воскресений не полагается, — сообщил Ричи-Хук. — И вообще, от этой привычки надо избавляться — так и войну проиграть недолго.

— Бен, вечно вы нагнетаете.

— Виноват, Джефф. Наш полковник — человек с мозгами, — этим признанием Ричи-Хук будто объяснял, почему так мягко реагирует на критику. — Он был начальником оперразведштаба, еще когда я всего-навсего взводом командовал. Поэтому он и живет в шикарном доме, а я по палаткам кочую. Вы когда-нибудь кочевали по палаткам? — ни с того ни с сего спросил он Гая.

— Случалось, сэр. Я одно время жил в Кении. Несколько раз совершал вылазки в буши.

— Молодчина. Джин для бывалого поселенца. — Черная культя дернулась, схватила бокал и сунула Гаю в ладонь. — Охотиться доводилось?

— Однажды на ферму забрел старый лев. Я его застрелил.

— Как, говорите, вас звать? Краучбек? У меня тут один офицер, который тоже из Африки прибыл. Только мне помнилось, у него какая-то другая фамилия. Вот попомните мое слово: на фронте африканский опыт пойдет по сотне фунтов минута. Видел я одного типа в списках, так он полжизни в Италии пронежился. Я бы на такого гроша ломаного не поставил.

Мисс Грин сделала в адрес Гая страшные глаза, и Гай воздержался от уточнений.

— В Африке вообще есть где разгуляться, — продолжал Ричи-Хук. — Помню, после очередного конфликта с начальством заслали меня к Родезийским африканским стрелкам. Славные ребята, если, конечно, спуску им не давать. Одно плохо: до смерти боятся носорогов. Наш лагерь был на берегу озера, так вообразите, повадился на водопой старый, замшелый такой носорожище. Так и рассекает каждый вечер прямо по плацу, так и рассекает, мерзкая скотина. Хотел я его прищучить, а командир и говорит: нельзя, мол, нужна лицензия на отстрел. И прочую чушь. Такой, знаете, зануда, просто индюк надутый, — Ричи-Хук с полминуты подбирал пример из жизни командира, чтобы у слушателей не осталось сомнений в правильности данной им характеристики, — из тех, знаете ли, что по дюжине сорочек в чемодане с собой возят. Ну а я взял да и заложил взрывчатку на носорожьей тропе, дождался, пока зверюга пойдет на водопой, и дернул за веревочку. Вот в ком в ком, а в носороге я такой прыти не подозревал. Как припустил, да по плацу, да прямиком в лагерь. Чернокожий на пути попался — он его на рог насадил. То-то крику было, никогда не слышал, чтобы люди так орали. Тут уж я его и пристрелил, и никто мне слова не сказал, тем более что носорожина и на сержанта со своим рогом набросился.

— А бедняга-сержант, не иначе, с тех пор бечуанской лихорадкой страдает, — не удержалась миссис Леонард.

— Что? Как? — не понял подполковник Ричи-Хук. Ремарка миссис Леонард на сей раз его отнюдь не позабавила.

— Где, говорите, вы служили, Бен? — пришла на выручку миссис Грин.

— В Сомали. На границе с Огаденом.

— Не знал, что в Сомали водятся носороги, — заметил полковник Грин.

— Теперь их там водится на одного меньше.

— А что сержант — выжил?

— Еще бы. Через неделю в строю был как штык.

— Далеко не все, о чем рассказывает подполковник Ричи-Хук, следует понимать буквально, — пояснила миссис Грин.

Уселись за стол. Прислуживали двое алебардщиков. Мясо на порции разрезала миссис Грин. Ричи-Хук схватил вилку, пронзил свой кусок, быстро и аккуратно разрезал его на квадратики, отложил нож, взял вилку в правую руку и принялся торопливо и молча есть. Каждый квадратик он макал в соус из хрена и забрасывал поглубже в рот. Поев, Ричи-Хук снова заговорил. Если бы не принадлежность к Полку алебардщиков, подразумевающая рыцарское отношение к женщине и подчеркнутая парадной формой, можно было бы подумать, будто Ричи-Хук, обиженный на едкое замечание миссис Леонард, пытается ее уязвить — очень уж пронзительно смотрел он своим единственным свирепым глазом, очень уж выдаваемая им информация казалась нацеленной на убиение надежд и чаяний молодой жены и будущей матери.

— А известно ли вам, что это благодаря мне Военное министерство стало раскочегариваться? Там наконец признали заслуги нашего полка. Я собственноручно бумагу составил. Она все инстанции прошла — и получила одобрямс. Теперь нас будут задействовать в ООО.

— Не сочтите за труд, расшифруйте, — попросила миссис Леонард.

— ООО значит «Особо опасные операции». В наше распоряжение предоставят тяжелые пулеметы и минометы. Подчиняться мы будем комитету начальников штабов, а не штабу дивизии. Один болван-артиллерист из управления боевой подготовки вякнул было что-то против, да я мигом рот ему заткнул. Вдобавок нам выделяют отличную территорию в Хайлендс.

— Это в Шотландии, что ли? Значит, там мы обоснуемся?

— Ну да. И формирование там будет проходить.

— Я хотела сказать, мы и летом будем в Шотландии? Тогда мне надо начинать готовиться.

— Где мы будем летом, зависит от наших друзей фрицев. К лету рассчитываю доложить, что бригада полностью готова к боевым действиям. Нечего резину тянуть. Нельзя солдат до бесконечности натаскивать — в определенный момент они устают, и после уж идет спад. Нет, солдат нужно использовать, пока они на взводе... Использовать, — мечтательно повторил Ричи-Хук. — В расход пускать. Представьте, что долго и тщательно собирали фишки в стопочку и вдруг все на кон поставили — так вот, в бою то же самое. В этом, доложу я вам, вся соль жизни и заключается — обучить людей, а потом бросить против превосходящих сил противника. Вообразите, у вас идеальная армия. Каждый уверен в товарище, как в себе самом. Солдаты читают мысли командира. Действуют, не дожидаясь приказа, как овчарки. Тут-то вы и выступаете, и, глядишь, через неделю, а то и через несколько часов от подразделения три калеки осталось. Даже если битва выиграна, вы изменились, причем навсегда. Получаете пополнение, идете на повышение. Короче, как говорится, «вся жизнь разрушена, и снова вам нужно все воссоздавать с основ» [11]. Так что, миссис Леонард, сами видите: нет смысла спрашивать, где мы будем и когда. Джентльмены, в футбол все играют?

— Нет, сэр.

— Нет, сэр.

— Да, — отозвался Леонард.

— А в регби?

— Нет, сэр. Но мы болеем за «Росслин-парк».

— Жаль. Солдаты в регби ничего не смыслят, кроме валлийцев, конечно, а у нас их негусто. Офицер же должен играть с солдатами. Тогда они к вам проникаются, а вы — к ним. Даже если кому кости переломают, обид никаких. У меня в роте одно время было больше пострадавших на регби, чем в боевых действиях. Ну да ничего, противнику тоже несладко пришлось. Некоторые, знаете ли, калеками на всю жизнь остаются. Один парнишка, очень храбрый — правым полузащитником играл, — так он до сих пор хромает, если не погиб, конечно. Ладно, сами можете не играть, но следить за матчами просто обязаны. Помню, одному нашему сержанту ногу оторвало. Положение безнадежное, бедняга кровью истекает, потому что вместе с ногой ушло и полтуловища. Не жилец, в общем. Агонизирует, причем в полном сознании. Ну и вот, святой отец над ним навис, пытается молитву из него выжать, а я с другого боку стою. Парень же думать может только о футболе. К счастью, я знал результаты последнего матча, а какие не знал, те придумал. Сказал сержанту, что выиграла команда из его родного города, и он умер с улыбкой на устах. Теперь, если какой святоша начинает много о себе понимать, я ему эту историю излагаю. С католическими священниками, конечно, все по-другому. Эти ни с живого, ни с умирающего не слезут. Так и дуют в уши, адскими муками стращают, тьфу. От одного ужаса сколько народу перемерло.

— У нас мистер Краучбек — католик, — сказала миссис Грин.

— Виноват. Опять не подумавши ляпнул. Какой же я бестактный. Все дело в том, дружище, что вы в Африке жили, — обратился Ричи-Хук к Гаю. — Там все миссионеры правильного толка. Сам проверял. От местных глупостей не потерпят. А то им, черным в смысле, только волю дай, и начнется: «Моя малчика иметь такой клистианск душ, как белий патрон». Вы, Краучбек, еще этих католиков во всей красе не видели. Вот пожили бы в Италии, как этот тип из списков, в самом что ни на есть рассаднике... Или в Ирландии — там каждый падре террористов поддерживает и даже не таится.

— Бен, почему вы пудинг не кушаете? Невкусно? — спросила миссис Грин.

Подполковник Ричи-Хук обратил взор единственного глаза на тарелку с яблочным пудингом и до конца обеда осуждал главным образом меры предосторожности против воздушных налетов. Возражений не поступало.

В гостиной, за кофе, подполковник Ричи-Хук проявил себя с неожиданной стороны. Каминную полку украшал календарь, к ноябрю отощавший и изрядно засаленный. На календаре имели место гномики, нарядные поганки, цветы колокольчики, розовые херувимы и стрекозы.

— Какая прелесть, — воскликнул Ричи-Хук. — Прелесть, говорю я, и спрашиваю: кто не согласен?

— Вы правы, сэр: прелесть.

— Впрочем, довольно умиляться. Мне еще на мотоцикле ехать. Надо кости поразмять. Кто со мной?

— На Джима не рассчитывайте, — подсуетилась миссис Леонард. — Мы идем домой.

— Как угодно. А вы двое?

— С радостью, сэр.

Городок, занятый алебардщиками, почти не годился для пеших прогулок. Прелестное было бы местечко, если бы от исторического центра не расходились, как круги по воде, культурные слои более позднего тяжелого наследия. Кто хотел пасторалей, должен был углубиться минимум на три мили в окрестности. Впрочем, эстетические запросы Ричи-Хука вполне удовлетворились календарем.

— Всегда, когда приезжаю, делаю круг минут на пятьдесят, — поделился подполковник.

И поскакал прерывистым галопом, подстроиться под который не было никакой возможности. Ричи-Хук привел спутников к железной дороге. Вдоль нее бежала, отделенная забором из гофрированного железа, гаревая дорожка.

— Ну вот мы и вне пределов слышимости капитан-коменданта, — начал Ричи-Хук, но по причине поезда сам оказался вне пределов слышимости своих собеседников. Когда слышимость восстановилась, Ричи-Хук говорил следующее: — В полку слишком много фланели. Фланель в мирное время хороша. На войне от нее никакого проку. И вообще, вам не бездумное подчинение нужно, о нет. Вам нужно, чтобы солдаты вас боготворили. Вот когда я ротой командовал и ко мне приходил провинившийся солдат, я всегда его спрашивал: «Мне самому тебя наказать или к командиру направить?» И представьте, никто не хотел к командиру. Я, бывало, всыплю шесть розог, и дело с концом. Конечно, не без риска. Меня под трибунал могли отдать. Только никто ни разу не пожаловался, а дисциплина такая другим ротам и не снилась. Вот что я имею в виду, когда говорю «боготворить». — Ричи-Хук подпрыгивающей походкой стремился вперед. Алебардщики не нашлись с ответом. Выждав достаточно, Ричи-Хук добавил: — Впрочем, вам к таким методам прибегать не надо, во всяком случае, на первых порах.

Прогулка продолжалась по большей части в молчании. Если Ричи-Хук раскрывал рот, то исключительно с целью пересказать грубую солдатскую шутку или разразиться нарочитым каламбуром. Одним при слове «война» представляются хитрые разведчики, другим — жестокие перестрелки; ассоциации