Посвящается памяти Дэвида Маршалла и других мужчин и женщин из Интернациональных бригад, которые сражались с фашизмом в Испании и сложили в этой битве свои головы

Предисловие

 

Первую версию этой книги я написал в 1986 году. Моя цель состояла в том, чтобы снабдить нового читателя удобным путеводителем в библиографическом лабиринте, который образовался после того, как гражданская война в Испании продолжилась теперь уже в бумажных битвах. К тому времени существовало несколько тысяч книг о гражданской войне в Испании, многие из них выглядели как огромные фолианты. Поток публикаций не иссякал, и в 1996 году я переписал книгу заново — с учетом публикаций, вышедших на протяжении десятилетия после ее первого издания. На тот момент я и представить себе не мог, сколько всего еще произойдет. Затем, в 2006 году, я создал еще одну, существенно расширенную версию, попытавшись учесть весьма значительный массив исследований, опубликованных после 1996 года на испанском, каталанском, английском и других европейских языках. В основу этого труда также легли мои собственные продолжающиеся исследования Франко, франкистских репрессий и роли Муссолини в гражданской войне в Испании. В последующие годы поток информации не прекращался, и в этом новом издании [1] я учитываю наиболее важные достижения в знаниях о войне, а также опираюсь на свои недавние исследования о роли Франко, об убийствах мирных жителей за линией фронта с обеих сторон, об антиклерикальных преследованиях, о бомбардировке Герники и о том, как закончилась война.

Издание 2006 года неминуемым образом оказалось намного (на 50﹪) длиннее, чем версия 1996 года, а в этом издании добавлен дополнительный материал, появившийся в ходе новейших исследований. Как и три более ранние версии, книга направлена скорее на осмысление, чем на описание войны, и все же здесь даже еще шире, чем раньше, — чтобы передать атмосферу изучаемого периода — используются цитаты из источников того времени. Автор не ставил перед собой цель нащупать идеальный баланс между позициями обеих сторон, принимавших участие в войне. Я прожил несколько лет при диктатуре Франко. Невозможно было не знать о репрессиях против рабочих и студентов, о цензуре и тюрьмах. Еще в 1975 году продолжались казни политических заключенных. Несмотря на все заявления сторонников Франко, я не верю, что Испания хоть что-либо выиграла от военного мятежа 1936 года и победы националистов в 1939 году. Долгие годы, посвященные изучению Испании до, во время и после 1930-х годов, убедили меня, что Испанская Республика, пусть даже совершила много ошибок, была попыткой улучшить жизнь униженных и оскорбленных членов репрессивного общества. Месть Франко и его сторонников за подобного рода «безумие» стала жестокой и беспощадной. Все это означает, что я не слишком сочувствую испанским правым, — хотя, смею надеяться, понимаю их резоны.

Мой интерес к Испании пробудился на семинаре для аспирантов, который вели Хью Томас в Редингском университете и Хоакин Ромеро Маура в Оксфорде. Я многому научился за долгие годы дружбы с Гербертом Саутвортом, который всегда щедро делился со мной своими знаниями и был крайне гостеприимен. Работая над изданием 1996 года, я понял, сколь много я почерпнул из многолетних бесед с Рэймондом Карром, Норманом Купером, Денисом Смитом, Анхелем Виньясом, Хулианом Касановой, Херонимо Гонсало и Мартином Блинкхорном. В 1990-х годах историография гражданской войны в Испании претерпела глубокие изменения благодаря исследованиям Анхелы Сенарро, Хелен Грэм, Джеральда Хаусона, Энрике Морадьельоса, Альберто Рейга Тапиа, Франсиско Эспиносы Маэстре и Исмаэля Саза. Чтение этих работ — и многочасовые беседы с их авторами — по-прежнему обогащают меня новым материалом и идеями.

Мои друзья Пол Хейвуд и Шила Эллвуд оказали мне неоценимую поддержку в период работы над первой версией книги. При подготовке второго издания их роль взяла на себя Хелен Грэм; также плодотворным оказался обмен идеями и информацией с Хилари Рагер и Франсиско Эспиносой Маэстре. Я также был благодарен Франсиско Морено Гомесу, Изабело Эррерос и Луису Мигелю Санчесу Тостадо за помощь в решении конкретных вопросов. В последующие годы мне удалось извлечь множество преимуществ из постоянного общения с Линдой Полфриман, Борисом Володарским, Кармен Негрин, Анхелем Виньясом, Франсиско Эспиносой Маэстре, Фернандо Эрнандесом Санчесом, Хавьером Серверой Хилем, Энрике Листером Лопесом, Аурелио Мартином Нахерой из Фонда Пабло Иглесиаса и Серхио Мильяресом из Фонда Хуана Негрина.

Моя жена Габриэль остается самым проницательным моим критиком. Учитывая подобный состав команды друзей, всегда готовых прийти на помощь, кажется удивительным, что в той или иной книге все равно могут обнаружиться свои недостатки. И все же, как ни прискорбно, это так; в любом случае вина за них лежит исключительно на мне.

ВВЕДЕНИЕ

Гражданская война восемьдесят лет спустя

19 октября 2005 года 90-летний Сантьяго Каррильо был удостоен звания почетного доктора Автономного университета Мадрида. Каррильо — важная, пусть и не бесспорная, фигура в движении сопротивления диктатуре Франко — состоял в должности генерального секретаря Коммунистической партии Испании (КПИ) на протяжении трех десятилетий, с 1956 по 1985 год. Присуждение ему степени почетного доктора стало в первую очередь признанием его роли в борьбе за демократию и его «исключительных заслуг, особенно в области политики национального примирения, а также решающего вклада в процесс демократических преобразований в Испании». Каррильо получил широкое признание благодаря той умеренной и сдерживающей роли, которую он сыграл на решающем этапе перехода от диктатуры к демократии. Однако во время гражданской войны, в возрасте двадцати одного года, он был начальником службы безопасности в мадридской Хунте обороны, когда в Паракуэльосе убили большое количество заключенных, поддерживавших правых. Ровно поэтому церемонию вручения степени сорвали воинствующие протестующие, которые принялись скандировать ¡Paracuellos — Carrillo asesino! («Паракуэльос! Каррильо убийца!»). Каррильо уже не раз оказывался объектом жестоких нападок со стороны ультраправых. Из-за своей предполагаемой роли в убийствах в Паракуэльосе он подвергался атакам с самого момента своего возвращения в Испанию в 1976 году. 16 апреля 2005 года Каррильо должен был выступить на презентации книги историка Сантоса Хулиа «Две Испании», но в книжный магазин ворвались крайне правые и принялись громить все и вся. Недели не прошло, как на стене, прилегающей к многоквартирному дому, где он жил, появились граффити: «Вот так начиналась война, и мы победили», «Каррильо, убийца, мы знаем, где ты живешь» и «Где испанское золото?».

Все эти инциденты показывают, сколь остро в современной Испании воспринимается проблема гражданской войны. По географическому масштабу, по человеческим трагедиям, не говоря уже об ужасах, связанных с использованием технологий, гражданская война в Испании уступает более поздним конфликтам. И все же о ней написано около 30 000 книг — литературная эпитафия, которая делает ее сопоставимой со Второй мировой войной. Отчасти это отражение того факта, что даже после 1939 года война между победоносными националистами Франко и побежденными и изгнанными республиканцами не прекратилась. Более того, по крайней мере для иностранцев, сохранение интереса к испанской трагедии было тесно связано с долголетием победителя в этой войне. То, что генерал Франко, захвативший власть с помощью Гитлера и Муссолини, оставался диктатором на протяжении десятилетий, воспринималось как оскорбление — вызывавшее ярость противников фашизма во всем мире. Более того, разрушение демократии в Испании нельзя было считать всего лишь постепенно отмирающим пережитком унижений периода «умиротворения». Вместо того чтобы попытаться загладить рубцы гражданской войны, Франко, напротив, больше, чем кто-либо другой, сделал все для того, чтобы эта война оставалась актуальной и злободневной проблемой — как внутри Испании, так и за ее пределами.

Напоминания о том, что франкизму удалось одержать победу над международным коммунизмом, часто использовались для того, чтобы привлечь к себе расположение внешнего мира. Особенно драматичным образом это проявилось сразу после Второй мировой войны, когда предпринимались отчаянные попытки отмежевать Франко от его бывших союзников из стран «оси». В связи с этим акцент делался на его враждебности к коммунизму — а его столь же яростное противодействие либеральной демократии и социализму сознательно затушевывалось. На протяжении всего периода холодной войны неоспоримый антикоммунизм националистической стороны в гражданской войне использовался для создания образа Франко как оплота западной системы; он был «часовым Запада», как любили выражаться его пропагандисты. В самой Испании воспоминания о войне и последовавших за ней кровавых репрессиях старательно подпитывались, чтобы сохранить актуальность так называемого «пакта крови». Диктатора поддерживала разнородная коалиция: привилегированные землевладельцы, промышленники и банкиры, а также те, кого можно было бы назвать «обслуживающими классами» франкизма: представители среднего и рабочего классов, которые по каким-либо причинам — из оппортунизма, по убеждению или просто в силу того, что они оказались в годы войны на территории, контролировавшейся франкистами, — связали себя с режимом; наконец, те простые испанские католики, которые встали на сторону националистов, сочтя их защитниками религии, закона и порядка. Напоминания о войне использовались как средство сплочения и поддержания колеблющейся лояльности любой из этих групп — или их всех.

Принадлежавшие к привилегированным слоям обычно отстранялись от диктатуры и с презрением относились к ее пропаганде. Однако те, кто был причастен к коррупции и репрессиям режима, выгодоприобретатели от убийств и грабежей, оказались особенно восприимчивы к намекам на то, что между ними и местью их жертв стоит только Франко. В любом случае для многих из тех, кто служил диктатору в качестве полицейских, гражданских гвардейцев, скромных серенос (ночных сторожей) или портерос (швейцаров), в рамках принадлежности к гигантской бюрократии единой партии Франко «Движение» (Мовимьенто), в ее профсоюзной организации или в огромной сети ее газет и журналов, гражданская война была важнейшей частью их биографии и их системы ценностей. Им предстояло создать то, что в 1970-х годах стало известно как «бункер» — сообщество несгибаемых франкистов, готовых сражаться за ценности гражданской войны на руинах Рейхсканцелярии. Аналогичное и даже еще более опасное обязательство было выдвинуто преторианскими защитниками наследия того, что испанские правые в широком смысле называют «18 июля» (дата военного мятежа 1936 года). С 1939 года армейских офицеров учили в академиях, что вооруженные силы существуют для защиты Испании от коммунизма, анархизма, социализма, парламентской демократии и регионалистов, которые хотели разрушить единство Испании. Соответственно, после смерти Франко «бункеру» и его военным сторонникам предстояло предпринять попытку еще раз уничтожить демократию в Испании — во имя победы националистов в гражданской войне.

Для этих ультраправых усилия националистической пропаганды, направленные на поддержание ненависти времен гражданской войны, возможно, были избыточными. Однако режим явно считал их необходимыми для испанцев, менее лояльных партии, — которые поддерживали Франко пассивно: кто-то совсем неохотно, кто-то с определенным энтузиазмом. Католикам и представителям среднего класса, которых ужасала (нарисованная правой прессой) картина антиклерикализма республиканцев и учиненных ими беспорядков, приходилось закрывать глаза на наиболее неприятные аспекты кровавой диктатуры из-за постоянных и форсируемых напоминаний о войне. Через несколько месяцев после окончания военных действий начала публиковаться объемная «История крестового похода», выходившая еженедельными выпусками. Она прославляла героизм победителей и изображала побежденных как обманутых Москвой: либо как жалких корыстных людишек, либо как помешанных на крови палачей, упивающихся садистскими зверствами. Вплоть до 1960-х годов поток публикаций, многие из которых предназначались для детского чтения, представлял войну как религиозный «крестовый поход» против коммунистического варварства.

За плотно запечатанными границами франкистской Испании побежденные республиканцы и симпатизировавшие им иностранцы отвергли франкистскую интерпретацию, согласно которой гражданская война была битвой сил порядка и истинной религии против еврейско-большевистско-масонского заговора. Вместо этого они методично твердили, что война представляла собой борьбу угнетенного народа, стремящегося к достойной жизни, против сопротивления отсталых землевладельческих и промышленных олигархий Испании и их нацистских и фашистских союзников. К сожалению, разделенные глубокими разногласиями в вопросе о причинах своего поражения, они не сумели представить столь же монолитное и последовательное видение войны, как их оппоненты-франкисты. Результатом стало ослабление их коллективного голоса. Однако вовлеченные в бурные споры о том, удалось бы им победить националистов, разверни они народную революционную войну, за которую выступали анархисты и троцкисты, противопоставляя ее ведению обычных военных действий, за что выступали республиканцы, социалисты и набиравшие силу коммунисты, они чрезвычайно обогатили литературу о гражданской войне в Испании.

После этого в дебаты относительно «войны или революции» вступили сторонники республиканцев, неспособные смириться с поражением левых. В эпоху холодной войны такого рода дискуссии использовались для распространения представления о том, будто именно сталинистское удушение революции в Испании обеспечило победу Франко. Ради пропаганды этой идеи финансируемый ЦРУ Конгресс за свободу культуры спонсировал создание нескольких работ о гражданской войне. Противоестественный союз анархистов, троцкистов и бойцов холодной войны оказался успешен — в результате чего тот факт, что за победу националистов ответственны Гитлер, Муссолини, Франко и Чемберлен, а не Сталин, остался в тени. Тем не менее новые поколения продолжают открывать для себя гражданскую войну в Испании, иногда выискивая параллели с национально-освободительной борьбой во Вьетнаме, на Кубе, в Чили и Никарагуа, а иногда просто стремясь обрести в испанском опыте идеализм и жертвенность, столь очевидно отсутствующие в современной политике.

Значимость гражданской войны для защитников Франко и для левых по всему миру не в полной мере объясняет то внимание, которое испанский конфликт привлекает к себе и сегодня со стороны гораздо более широких социальных групп. Ведь по сравнению со Второй мировой войной, Кореей и Вьетнамом он может показаться мелочью. Как отметил Рэймонд Карр, после Хиросимы или Дрездена бомбардировка Герники кажется «незначительным актом вандализма». И все же это событие вызвало более ожесточенные споры, чем, пожалуй, любой другой инцидент эпохи Второй мировой войны. И дело тут не в силе картины Пикассо, как полагают некоторые, а в том, что Герника стала первым случаем полного уничтожения воздушной бомбардировкой незащищенной гражданской цели. Соответственно, гражданская война в Испании огнем впечатана в европейское сознание не просто как репетиция грядущей большой мировой войны, но и как предвестник открытия шлюзов для новой и ужасающей формы современной войны, внушающей страх.

Мужчины и женщины, рабочие и интеллектуалы ринулись вступать в Интернациональные бригады именно потому, что разделяли коллективный страх перед тем, что может означать поражение Испанской Республики. Левые уже в 1936 году ясно увидели то, что даже демократически настроенные правые на протяжении последующих трех лет предпочитали игнорировать: Испания оказалась последним оплотом против ужасов гитлеризма. В Европе, пока еще не осведомленной о преступлениях Сталина, организованные коммунистами бригады боролись, похоже, за многое из того, что стоило спасать с точки зрения как раз демократических прав и профсоюзных свобод. Добровольцы верили, что, борясь с фашизмом в Испании, они также борются с ним в своих собственных странах. Ретроспективный взгляд на грязную борьбу за власть внутри республиканской зоны между коммунистами, с одной стороны, и социалистами, анархистами и квазитроцкистской Рабочей партией марксистского объединения (ПОУМ), с другой, не в состоянии отменить идеализм людей, причастных к этому. То, что итальянцы и немцы, бежавшие от Муссолини и Гитлера, наконец смогли поднять оружие против своих преследователей — и затем вновь потерпели поражение, воспринималось как подлинная трагедия.

Зациклиться исключительно на ужасах испанской войны и важности защиты от фашизма — значит упустить из виду один из самых позитивных факторов республиканского опыта — попытку втянуть Испанию в двадцатый век. В унылой Европе времен Великой депрессии события, разворачивавшиеся в республиканской Испании, казались захватывающим экспериментом. Знаменитый комментарий Оруэлла подтверждает это: «С первого взгляда было ясно, что тут есть за что сражаться» [2]. Достижения Испанской Республики в сфере культуры и образования были лишь наиболее известными из аспектов социальной революции, оказавшей влияние на современный мир: причем в большей степени, чем Куба в 1960-х годах или Чили в 1970-х годах. Испания не только была рядом — ее социальные эксперименты проходили в контексте всеобщего разочарования неудачами капитализма. К 1945 году борьба против стран «оси» стала ассоциироваться с сохранением старого мира. Между тем во время гражданской войны в Испании борьба с фашизмом еще рассматривалась лишь как первый шаг к построению нового, эгалитарного мира, способного преодолеть Великую депрессию. В данном случае потребности войны и междоусобные конфликты помешали полному расцвету промышленных и аграрных коллективов республиканской зоны. И все же было и есть нечто вдохновляющее в том, как испанский рабочий класс решал двойную задачу — войну против старого порядка и строительство нового. Лидер анархистов Буэнавентура Дуррути лучше всего выразил этот дух, когда сказал канадскому репортеру Пьеру Ван Пассену: «Мы не боимся разрушений, мы унаследуем землю. Буржуазия может взорвать и разрушить свой мир, прежде чем покинет историческую сцену. Но мы несем новый мир в наших сердцах».

Все это, возможно, свидетельствует о том, что интерес к гражданской войне в Испании складывается из ностальгии со стороны современников, придерживавшихся правых и левых взглядов, и политического романтизма со стороны молодежи. В конце концов, есть веские основания представлять гражданскую войну в Испании как «последнее великое дело». Недаром гражданская война вдохновила величайших писателей своего времени так, как ни одна последующая. Однако даже и вынеся за скобки ностальгию и романтизм, невозможно переоценить историческую значимость испанской войны. Помимо воздействия, сравнимого с климатическими изменениями, на саму Испанию, война во многом стала узловым моментом 1930-х годов. Болдуин и Блюм, Гитлер и Муссолини, Сталин и Троцкий сыграли существенные роли в испанской драме. Ось Берлин — Рим была окончательно сформирована в Испании в то же самое время, когда была беспощадно разоблачена несостоятельность политики умиротворения. Это была прежде всего испанская война — или, скорее, серия испанских войн, — однако это было также и великое поле международной битвы фашизма и коммунизма. Полковник фон Рихтгофен практиковал в Стране Басков методы блицкрига, которые он позже отточит в Польше, агенты НКВД же пытались воспроизвести московские процессы над лидерами ПОУМ, поскольку она состояла из диссидентов — антисталински настроенных марксистов, а одним из ее основателей, наряду с Хоакином Маурином, был Андреу Нин, некогда работавший в Москве секретарем Троцкого. Русским помешало лишь то, что испанские республиканцы упорно требовали соблюдать надлежащие судебные процедуры.

Испанский конфликт не лишен своей актуальности и в наши дни. Война отчасти возникла из-за яростного сопротивления привилегированных слоев населения и их иностранных союзников реформистским попыткам либеральных республиканско-социалистических правительств улучшить повседневные условия жизни самых обездоленных членов общества. Параллели с Чили 1970-х годов или Никарагуа в 1980-е годы вряд ли нужно специально подчеркивать. Аналогичным образом та легкость, с которой Испанская Республика оказалась дестабилизирована искусно спровоцированными беспорядками, тревожно резонирует с Италией и той же самой Испанией 1980-х. К счастью, испанская демократия, когда военные, ностальгирующие по франкистской Испании победителей и уничтоженных, попытались в 1981 году свергнуть ее, выжила. Гражданская война в Испании велась также из-за решимости крайне правых в целом и армии в частности подавить баскскую, каталонскую и галисийскую версии национализма. В Испании не было этнических чисток того типа, который наблюдался во время гражданской войны в бывшей Югославии. Тем не менее во время и после войны Франко предпринимал систематические попытки искоренить все остатки местного национализма, политического и языкового. Культурный геноцид, осуществлявшийся кастильским централистским национализмом, пусть и оказался в конечном счете тщетным, все же предоставил основания для того, чтобы сравнивать испанский и боснийский кризисы.

В самой Испании пятидесятая годовщина войны в 1986 году была отмечена почти оглушительным молчанием. Был телевизионный сериал и несколько сдержанных научных конференций. Для одной из них — под названием «Валенсия: столица Республики» — поэт и художник Рафаэль Альберти разработал рекламный плакат на основе республиканского флага — негласно, но, по сути, запрещенного. Никаких официальных торжеств, связанных с юбилейной датой, не проводилось. Это был акт политической сдержанности со стороны социалистического правительства, полностью осознающего «уязвимость чувств» военной касты, воспитанной в условиях франкистского антидемократизма и ненависти. Можно оценить его и более позитивно — как вклад в так называемый пакт забвения (pacto del olvido), молчаливое коллективное согласие подавляющего большинства испанского народа отказаться от любого сведения счетов друг с другом после смерти Франко. Само неприятие насилия гражданской войны и того режима, который она породила, пересилило любые мысли о мести.

На самом деле в 1986 году, в пятидесятую годовщину начала войны, из-за которой Испания на протяжении почти сорока лет страдала от международного остракизма, страна была официально принята в Европейское сообщество. Спустя десять лет угасание франкизма и продолжающееся укрепление демократии стали особенно наглядными — когда испанское правительство при поддержке всех партий предоставило гражданство выжившим членам Интернациональных бригад, сражавшимся с фашизмом во время гражданской войны. Это был желанный, хотя и запоздалый, жест благодарности и примирения, который служит напоминанием о жестокой и кровавой Испании — той, которая, возможно, исчезла навсегда.

Можно было бы ожидать, исходя из сказанного, что к 2006 году страстный интерес к гражданской войне в Испании наконец-то угаснет. На самом деле — ровно наоборот. Только в первые годы двадцать первого века всерьез взялись за решение важной для многих семей проблемы незавершенных дел — поиска мест захоронения, надлежащего перезахоронения и оплакивания умерших. Половина Испании отдала своим мертвым должное более шестидесяти лет назад. А вот то, что другой половине страны до недавнего времени в этом отказывали, является одной из главных причин того, почему гражданская война в Испании по-прежнему способна вызывать страсти.

26 апреля 1942 года правительство Франко начало масштабное расследование под названием «Общее дело» (Causa General). Его непосредственной целью был сбор доказательств правонарушений со стороны республиканцев. Собранные «материалы» включали в себя как документы, так и неподтвержденные слухи. Это было приглашение всем, у кого накопились подлинные обиды: родственникам убитых или тем, кто был заключен в тюрьму или чье имущество было конфисковано или украдено в республиканской зоне, — излить свое желание отомстить. Среди прочего это позволило кому угодно, имеющему личные счеты или жаждущему чьей-то собственности или жены, очернять своих врагов. Хотя процедуры были крайне нестрогими, сделанные заявления, обоснованные или нет, использовались для того, чтобы грубыми красками намалевать обобщенный образ республиканской порочности. Это было частью общей тенденции, которая наблюдалась с июля 1936 года во всех частях националистической зоны, попавших под контроль мятежников. После того как националисты пришли к власти, убитых левыми правых опознали и похоронили с честью и достоинством, с церемониями, которые часто сопровождались актами крайнего насилия в отношении местных левых. Тела особо известных жертв войны, таких как лидер фалангистов Хосе Антонио Примо де Ривера или первоначальный лидер военного переворота генерал Хосе Санхурхо, были эксгумированы, а затем перезахоронены с пышными церемониями.

В ходе этих разнообразных процедур подавляющее большинство жертв преступлений в республиканской зоне оказались идентифицированы и подсчитаны. Их семьи получили возможность оплакать их, и очень часто их имена высекались в местах увековечивания, в криптах соборов или на внешних стенах церквей, на местах их смерти устанавливались кресты или мемориальные доски, а в некоторых случаях в их честь даже назывались улицы. В результате военного переворота в республиканской Испании исчезли структуры правопорядка, и на их восстановление ушло несколько месяцев. Соответственно, зверства в республиканской зоне часто были делом рук преступных элементов или вышедших из-под контроля экстремистов, хотя также, но реже, являлись и результатом преднамеренной политики левых групп, решивших устранить своих политических врагов. Это огромное разнообразие преступлений на протяжении почти сорока лет подавалось пропагандистской машиной победоносного режима, в основном полицейскими, священниками и военными, так, будто это была официальная политика Республики. Все это делалось для того, чтобы оправдать военный переворот 1936 года, спровоцированную им бойню и последующее установление диктатуры. Посредством прессы и радио «Движения», через систему образования, с амвонов испанских церквей пропагандировалась единая, монолитная интерпретация гражданской войны. До 1975 года официальная пропаганда тщательно лелеяла воспоминания о войне и кровавых репрессиях не только для того, чтобы унизить побежденных, но и чтобы непрерывно напоминать победителям, чем они обязаны Франко. Для тех, кто был замешан в сетях коррупции и репрессий режима, это служило напоминанием о том, что Франко и режим нужны им как бастион, защищающий от возвращения их жертв, которые, как они воображали, захотят совершить кровавую месть.

Для тех же, кто находился в левой части политического спектра, ничего и близко похожего на процесс «закрытия дела», не предполагалось. «Пропавших без вести» (desaparecidos) были тысячи, их тела не обнаруживались, обстоятельства их смерти не подтверждались. В отличие от семей националистов, ставших жертвами республиканского насилия, родственники республиканцев, ставших жертвами националистических репрессий, не могли открыто скорбеть, не говоря уже о том, чтобы хоронить своих погибших. Даже после смерти Франко проблема противостояния различных моделей памяти о гражданской войне оставалась чрезвычайно сложной, поскольку ненависть, вызванная войной, продолжала терзать людей на протяжении тридцати семи лет после ее официального окончания. Диктатура навязала монолитное видение прошлого, однако множество других воспоминаний, скрытых и подавленных, никуда не делись. Многие тысячи семей хотели узнать, что случилось с их близкими и если, как они опасались, они были убиты, то где находятся их тела. В первые месяцы перехода к демократии страх новой гражданской войны боролся с желанием узнать больше о республиканском прошлом. В конечном итоге стремление гарантировать восстановление, а затем и укрепление демократии оказалось более весомым как для политиков, так и для большинства простых людей. Формальный отказ от мести, являющийся необходимым условием перемен, был закреплен в политической амнистии не только для тех, кто выступал против диктатуры, но и для тех, кто виновен в преступлениях против человечности, совершенных на службе у диктатуры. Текст амнистии от 14 октября 1977 года был поддержан большинством политических сил. Призраки гражданской войны и франкистских репрессий по-прежнему бродили по Испании, но, чтобы не дать вновь разбередить старые раны, сменявшие друг друга правительства — как консервативные, так и социалистические — действовали предельно осторожно, когда речь шла о финансировании памятных мероприятий, раскопок и исследований, связанных с войной.

Решимость большинства испанского народа обеспечить бескровный переход к демократии и избежать повторения насилий в новой гражданской войне не только пересилила всякое желание мести, но и принесла в жертву стремление к знаниям. Таким образом, «пакт забвения» окутал прошлое завесой молчания в интересах все еще хрупкой демократии. Соответственно, официальные инициативы, направленные на увековечение памяти прошлого, исчислялись единицами, а в системе образования наблюдалась определенная сдержанность в отношении преподавания истории гражданской войны и ее последствий. Тем не менее на местном уровне многие историки продолжали изучать репрессии Франко, составляли списки жертв, и для многих из них упоминание в этих книгах оказалось единственным надгробием или памятником. Несмотря на свою политическую ценность и важность как показателя большой политической зрелости испанского народа, «пакт забвения» не был принят историками. На самом деле, несмотря на «пакт», с самого начала в Ла-Риохе, Каталонии и Арагоне проводились обширные исследования наиболее отвратительных аспектов гражданской войны. В других местах шаткое перемирие с прошлым вскоре было нарушено появлением нескольких важных работ о репрессиях в Андалусии, Эстремадуре, Галисии и других регионах, которые в течение всей войны или ее части находились в зоне влияния националистов. За последние двадцать лет то, что начиналось как ручеек, превратилось в полноводную реку книг, которые, хотя и написаны с самых разных точек зрения, в целом сформировали критический взгляд на офицеров, поднявших восстание в 1936 году.

Помимо потока исторических трудов, в тот же период возникло народное движение за восстановление подлинной истории войны и нюансов диктатуры Франко на местном уровне. Возник ряд организаций и объединений, занимающихся тем, что получило название «восстановление исторической памяти». Тому способствовали несколько факторов. С одной стороны, возникло ощущение, что демократия теперь достаточно консолидирована, чтобы выдержать серьезные дебаты о гражданской войне и ее последствиях. В основе этого лежала также острая необходимость, связанная с осознанием, что сокращается число выживших свидетелей. Не вдаваясь в щекотливый вопрос о том, что существует множество различных исторических воспоминаний об одних и тех же событиях, следует признать, что концепция восстановления памяти оказала глубокое влияние на народ, коллективная память которого на протяжении многих десятилетий находилась как бы за решеткой. Начался процесс, включающий в себя раскопки общих могил, регистрацию показаний выживших и распространение бесчисленных телевизионных документальных фильмов о том, что произошло. Таким образом, сегодня, спустя восемьдесят лет после начала гражданской войны в Испании и ее последствий, вновь ведутся страстные и порой ожесточенные споры.

Нарушение табу, связанного с «пактом забвения», обернулось драматическими и неожиданными последствиями. Создание ассоциаций, занимающихся восстановлением исторической памяти, и усилия по поиску останков пропавших без вести помогли залечить душевные раны многих семей. Газеты регулярно печатают отчеты об эксгумациях. Не проходит и недели, чтобы в каком-либо городе или провинции не был опубликован подробный отчет о репрессиях, а число подтвержденных жертв растет. Действительно, после многих лет занижения этих цифр, сейчас они приближаются к уровням, о которых когда-то говорили потрясенные очевидцы во время и сразу после войны. В некоторых местах были созданы «маршруты памяти», следуя которым можно увидеть места, где происходили зверства или акты сопротивления, что создало огромный дискомфорт не только для виновных или их родственников. Вызванное процессом возмущение охватило не только тех, кто ностальгирует по диктатуре. Недовольство изъявили более широкие слои общества, которые — в долгосрочной перспективе — оказались бенефициарами режима. Именно этой аудитории была адресована серия чрезвычайно успешных исторических полемических работ.

Помимо целой армии занятых серьезными исследованиями ученых появилась небольшая группа пишущих и вещающих авторов, которые подсвистывают со стороны: мол, страдания жертв-республиканцев были значительно меньше, чем утверждается, да и — так или иначе — они ведь сами виноваты в своих страданиях. Соответственно, гражданская война в Испании вновь разворачивается на бумаге. Эти самодеятельные ревизионисты заявляют, будто историографические достижения последних сорока лет во всем их бесконечном многообразии являются результатом зловещего заговора, в который замешаны почти все представители исторической профессии и многие историки-любители. Широкий круг историков, от консерваторов и священнослужителей до либералов и левых, а также региональных националистов, обвиняется в консолидации усилий — с целью навязать монолитную и политически мотивированную интерпретацию истории гражданской войны в Испании и ставшего ее продуктом режима. С точки зрения серьезных исследований ревизионистские работы содержат в себе мало нового. Они реанимируют основные тезисы франкистской пропаганды таких писателей, как Томас Боррас, или агентов тайной полиции — Эдуардо Комина Коломера и Маурисио Карла. В некоторых случаях они даже буквально воспроизводят названия известных франкистских текстов. Единственное, что является новым, — это использование в книгах, на яростных кружковых дебатах (tertulias) или дебатах на радио приема, свойственного реалити-шоу: манеры оскорблять авторов новой историографии, вместо того чтобы вести с ними цивилизованную дискуссию.

Следствием этого стало появление в Испании разъедающей напряженности в ежедневном политическом дискурсе. Основная часть историографии гражданской войны состоит из более или менее серьезных исследовательских работ, которые пользуются, что необычно для такого рода исследований, популярностью. Напротив, работы ревизионистов ставят перед собой как раз ту современную политическую цель, которую они разоблачают в других. Их критика Республики является неявной критикой тех ее ценностей, которые пережили диктатуру или возродились в современной испанской демократии. Это особенно актуально в отношении федералистских элементов нынешней структуры Испании, поскольку ревизионистский гнев был спровоцирован тем фактом, что нынешнее левое коалиционное правительство в Каталонии активно спонсирует расследование репрессий. Ранее правые возмущались успешной каталонской кампанией по возвращению тонн документов, разграбленных франкистами в 1939 году. Эта документация, хранившаяся в Саламанке, изначально была изъята с тем, чтобы искать в ней имена левых и либералов. Гестапо предоставило для этой цели своих архивистов, которые профессионально обрабатывали изъятую на этой и других завоеванных территориях документацию с тем, чтобы составить картотеку, которой можно было пользоваться как инструментом в инфраструктуре репрессий. По мнению яростных антикаталонских ревизионистов, и Республика, и в еще большей степени социалистическое правительство 2004–2011 годов «балканизировали» Испанию. Ревизионисты также получили некоторую подпитку от возрождения в Соединенных Штатах яростного взгляда на гражданскую войну в Испании в духе времен холодной войны: побежденные изображаются как марионетки Москвы. Сама эта точка зрения и тот ответ, который она вызвала у историков Испании и Великобритании, также способствовали продолжающемуся обновлению историографии гражданской войны.

Вполне возможно, что ревизионисты непреднамеренно способствуют консолидации демократии, поскольку гражданская война не перестанет быть призраком на пиру демократии до тех пор, пока не выплеснутся связанные с ней обиды и ненависть. Они подчеркнули срочность стоящей перед нами задачи: не ворошить пепел (это стандартное обвинение в адрес ученых, занимающихся судьбами репрессированных), а расследовать, показывать и помнить, чем на самом деле была гражданская война — не войной добра и зла, какой ее часто представляют публицисты с обеих сторон, а травматическим опытом массовых страданий, в котором было мало победителей и много проигравших. Как заявил недавно один из самых глубоких и вдумчивых историков репрессий, Франсиско Эспиноса Маэстре: «Забвение — это не то же самое, что примирение, а память — это не то же самое, что месть».

Глава 1

Расколотое общество: Испания накануне 1931 года

Гражданская война в Испании уходит корнями глубоко в историю страны. Представление о том, что политические проблемы следует решать посредством насильственных действий, а не дебатов прочно укоренилось в государстве, где на протяжении тысячи лет гражданская война была если не абсолютной нормой, то уж точно не редкостью. Война 1936–1939 годов — четвертый, с 1830-х годов, конфликт такого рода. Религиозная пропаганда «крестового похода» националистов под звуки фанфар увязывала ее с христианской Реконкистой Испании у мавров. С обеих сторон героизм и благородство шли рука об руку с примитивной жестокостью и зверством — словно это был очередной конфликт из средневекового эпоса. И все же, по сути, гражданская война в Испании — это война, прочно укоренившаяся в современности. В силу вмешательства Гитлера, Муссолини и Сталина гражданская война в Испании неизбежно должна была стать определяющим моментом в истории двадцатого века. Однако, оставляя в стороне это международное измерение, бесчисленные испанские конфликты, вспыхнувшие в 1936 году: регионалисты против централистов, антиклерикалы против католиков, безземельные рабочие против латифундистов, рабочие против промышленников, — имеют под собой общий знаменатель. То была борьба общества, испытывающего родовые муки модернизации.

Чтобы понять, как именно Испания подошла к кровопролитию 1936 года, необходимо описать фундаментальное различие между долгосрочными структурными истоками войны и ее непосредственными политическими причинами. За сто лет до 1931 года можно было наблюдать постепенное и чрезвычайно сложное разделение страны на два в целом антагонистических социальных блока. Однако, когда 14 апреля 1931 года была установлена, при всеобщем ликовании, Вторая Республика, мало кто из испанцев, за исключением оторванных от реальности политических флангов — крайне левых и крайне правых, монархистов-заговорщиков и анархистов, полагал, будто проблемы страны можно решить исключительно насильственным путем. Прошло пять лет и три месяца — и вот уже гораздо более значительные слои населения считали, что войны не избежать. Более того, значительная часть из них не сомневалась, что война — благо. Соответственно, необходимо точно установить, что же произошло между 14 апреля 1931 года и 18 июля 1936 года — что-то такое, что поменяло общественные установки. Так или иначе, политическая ненависть, которая поляризовала Вторую Республику в течение этих пяти с четвертью лет, была отражением глубоко укоренившихся конфликтов внутри испанского социума.

Гражданская война стала кульминацией серии неравных сражений между силами реформ и силами реакции, которые доминировали в истории Испании с 1808 года. В новой и новейшей истории Испании наблюдается любопытная закономерность, возникающая в силу постоянного desfase — рассогласованности, отсутствия синхронизации между социальной реальностью и политической структурой власти, ею управляющей. Длительные периоды, в течение которых реакционные элементы пытались использовать политическую и военную власть для сдерживания социального прогресса, неотвратимым образом сменялись вспышками революционной лихорадки. В 1850-х, 1870-х годах, между 1917 и 1923 годами и прежде всего в эпоху Второй Республики предпринимались попытки привести испанскую политику в соответствие с социальной реальностью страны. Это неизбежно подразумевало стремление осуществить фундаментальные реформы, особенно касающиеся земельного вопроса, и обеспечить перераспределение богатства. Усилия такого рода, в свою очередь, провоцировали ответную реакцию — разного рода попытки остановить часы и вернуться к традиционному балансу социальной и экономической власти. Так, прогрессивные поползновения были подавлены генералом О'Доннелом в 1856 году, генералом Павией в 1874 году и генералом Примо де Риверой в 1923 году.

Соответственно, гражданская война 1936–1939 годов представляла собой крайнюю форму попыток реакционных элементов в испанской политике уничтожить любую реформу, которая могла бы угрожать их привилегированному положению. То и дело повторяющийся откат к реакции был следствием сохраняющейся власти старой земельной олигархии — и одновременно слабости прогрессивной буржуазии. Переход к промышленному капитализму в Испании осуществлялся мучительно медленно, развитие шло неравномерно, и поэтому торговый и промышленный классы были невелики и в политическом плане незначительны. Испания не пережила классической буржуазной революции, в рамках которой структуры старого режима подверглись бы слому. Власть монархии, землевладельческого дворянства и Церкви оставалась более или менее незыблемой вплоть до двадцатого века. В отличие от Великобритании и Франции, в Испании не сформировалось демократическое государство, готовое проявлять гибкость в ходе интеграции новых сил и приспосабливаться к серьезным социальным изменениям. Это не значит, что Испания оставалась феодальным обществом — скорее, можно сказать, что правовая основа капитализма была установлена без политической революции. Соответственно, Испания следовала прусскому образцу (с той очевидной разницей, что ее промышленный капитализм был крайне слаб).

Действительно, вплоть до 1950-х годов капитализм в Испании носил преимущественно аграрный характер. Испанское сельское хозяйство чрезвычайно разнообразно с точки зрения климата, культур и систем землевладения. Долгое время существовали области коммерчески успешных мелких и средних фермерских хозяйств, особенно на утопающих в зелени влажных холмах и в долинах северных регионов, где также развернулась индустриализация, — Астурии, Каталонии и Страны Басков. Однако на протяжении всего девятнадцатого века и в первой половине двадцатого доминирующей — в плане политического влияния — силой были в целом крупные землевладельцы. Латифундии, большие поместья, в основном сосредоточены в засушливых центральных и южных регионах Новой Кастилии, Эстремадуры и Андалусии — хотя значительные латифундии обнаруживаются и в Старой Кастилии, особенно в провинции Саламанка. Политическая монополия земельной олигархии периодически вынуждена была сталкиваться с вызовами со стороны подавляемых промышленных и торговых классов — не имевшими особого успеха. Вплоть до периода после окончания гражданской войны городская haute bourgeoisie, поневоле вступив в прагматичную коалицию с крупными латифундистами, оказалась в роли младшего партнера. Несмотря на неравномерную индустриализацию и устойчивый рост национального значения политических представителей северных промышленников, власть оставалась полностью в руках землевладельцев.

В Испании шанс на то, что индустриализация и политическая модернизация произойдут синхронно, всегда был невелик. В первой половине девятнадцатого века прогрессивные импульсы испанской буржуазии, как политические, так и экономические, оказались безапелляционно пресечены. Когда феодальные ограничения на операции с землей были сняты, это — в сочетании с финансовыми проблемами монархии в 1830-х и 1850-х годах — привело к тому, что на рынке оказались огромные участки аристократических, церковных и общинных земель. Это не только ослабило любые стимулы к индустриализации, но еще и, поспособствовав расширению крупных поместий, стало причиной усиления социальной ненависти на юге. Только что высвободившаяся земля подверглась скупке наиболее эффективными из землевладельцев и представителями коммерческой и торговой буржуазии, привлеченными ее дешевизной и социальным престижем. Система латифундий была консолидирована, и новые землевладельцы делали все возможное, чтобы поскорее отбить свои инвестиции. Не желая вкладывать средства в дорогостоящие проекты орошения, они предпочли вместо этого наращивать свою прибыль за счет эксплуатации целых армий безземельных батраков и поденщиков. Уход менее настроенных на социальный конфликт церковников и дворян прежних времен вкупе с огораживанием общинных земель сняли бóльшую часть социальных паллиативов, которые до сих пор удерживали страдающий от нищеты юг от потрясений. Патернализм сменился репрессиями, была создана Гражданская гвардия, сельская вооруженная полиция, чьей главной функцией стала охрана крупных поместий от рабочих, которые на них трудились. Таким образом, следствием укрепления земельной олигархии оказалось обострение взрывоопасной социальной ситуации, в рамках которой реакционные тенденции собственников усугублялись. В то же время закачивание капитала, принадлежавшего торговцам из крупных морских портов и мадридским банкирам, в земельные участки, естественным образом ослабило интерес новых собственников к модернизации.

Непрекращающиеся инвестиции в землю и широкое распространение брачных союзов между городской буржуазией и земельной олигархией привело к ослаблению сил, приверженных реформам. Слабость испанской буржуазии в качестве потенциально революционного класса стала особенно очевидной в период между 1868 и 1874 годами, кульминацией которого был хаос Первой Республики. В середине века рост населения, увеличивший спрос на землю, выталкивал неквалифицированных работников в города, где они вливались в толпы безработных, крайне чувствительных к росту цен на хлеб. Не менее отчаянным оставалось положение городского низшего среднего класса: учителей, чиновников и лавочников. Наихудшими, по-видимому, были условия, сложившиеся в каталонской текстильной промышленности — с ее полным набором ужасов зарождавшегося капитализма: длинный рабочий день, детский труд, скученность и низкая заработная плата. В 1860-х годах, в связи с Гражданской войной в США, прекращение поставок хлопка привело к росту безработицы. Одновременно закончился бум железнодорожного строительства, и благодаря сочетанию всех этих факторов городской рабочий класс оказался на грани отчаяния. В 1868 году это народное недовольство вошло в резонанс с движением среднего класса и военных, недовольных клерикальными и ультраконсервативными устремлениями монархии. В результате нескольких пронунсиамьенто, военных переворотов, совершенных либеральными армейскими офицерами, усугубленных городскими беспорядками, королеву Изабеллу II свергли с трона в сентябре 1868 года. При этом два движения, по сути, были антагонистичны друг другу. Либералы пришли в ужас, обнаружив, что их конституционалистское восстание пробудило революционные настроения в массах. Ситуация еще сильнее обострилась, когда вспыхнуло восстание в самой богатой из сохранившихся колоний Испании, на Кубе. Избранный вместо Изабеллы II монарх Амадей Савойский, не понимая, что делать, отрекся от престола в 1873 году. В образовавшемся после ряда восстаний рабочего класса вакууме была установлена Первая республика — недопустимая угроза установившемуся порядку. В декабре 1874 года армия расправилась с ней.

Во многих отношениях 1873–1874 годы стали для Испании тем же, чем 1848–1849 годы для других частей Европы. Набравшись было смелости бросить вызов старому порядку, буржуазия испугалась призрака пролетарских беспорядков — и отказалась от своих реформаторских устремлений. Когда армия восстановила монархию, призвав Альфонсо XII, реформы были обменяны на социальный мир. Последующее соотношение сил между земельной олигархией, городской буржуазией и прочим населением замечательно отразилось в политической системе монархической реставрации 1876 года. Две политические партии, Консервативная и Либеральная, представляли интересы двух частей земельной олигархии — соответственно виноделов и владельцев оливковых рощ юга и производителей пшеницы центра. Отличия между ними сводились к минимуму. Обе были монархистскими, линия различия проходила в отношении не к социальным вопросам, а к проблеме свободной торговли и, в гораздо меньшей степени, к религии. Промышленная буржуазия севера в этой системе оказалась едва представлена, но до поры до времени была удовлетворена самой возможностью сосредоточиться на экономической экспансии в атмосфере стабильности. Каталонские текстильные предприниматели, скорее, поддерживали либералов — в силу общей заинтересованности в ограничительных тарифах; тогда как баскские экспортеры железной руды склонялись к поддержке консервативных сторонников свободной торговли. Ситуация стала меняться в двадцатом веке, когда обеим силам удалось организовать свои собственные партии.

За рамками двух крупных олигархических партий найти законное выражение каким-либо политическим устремлениям было практически невозможно. Либеральные и консервативные правительства сменяли друг друга словно на автомате. Если результаты не фальсифицировались в Министерстве внутренних дел, их «рисовали» на местном уровне. Система фальсификации выборов опиралась на социальную власть местных городских боссов, или касиков (южноамериканское индейское слово, означающее «вождь»). В северных районах мелкого землевладения касик обычно был ростовщиком, одним из крупных землевладельцев, юристом или даже священником, которому мелкие фермы выплачивали ипотечные кредиты. В районах крупных латифундистских имений, Новой Кастилии, Эстремадуре или Андалусии, касик был землевладельцем или его агентом, определявшим, кто получит работу и, следовательно, не будет голодать. Система касикизма давала гарантию, что узкие интересы, представленные в системе, никогда не будут подвергаться серьезной угрозе.

Порой чрезмерно усердные чиновники на местном уровне обеспечивали большинство, превышающее 100﹪ электората. Ни у кого не вызывало удивления, что результаты публиковались до проведения выборов. С каждым новым десятилетием, однако, осуществлять фальсификации привычными методами становилась все труднее, и, если необходимое количество голосов крестьян не удавалось собрать, касики, по имеющимся свидетельствам, попросту регистрировали в качестве избирателей умерших, внося в списки имена, взятые с могил на местном кладбище. В результате политика превратилась в менуэт, исполняемый небольшим привилегированным меньшинством. Характер политики в период касикизма можно проиллюстрировать знаменитой историей о касике Мотриля в провинции Гранада. Когда из столицы провинции прибыла карета с результатами выборов, бумаги доставили в местное казино (частный клуб). Там, пролистывая документы, касик произнес в сторону ожидающих зевак буквально следующее: «Мы, либералы, были убеждены, что победим на этих выборах. Однако воля Божья распорядилась иначе». Длительная пауза. «Похоже, что на этот раз победили мы, консерваторы». Исключенным из организованной политики голодным массам оставался лишь выбор между апатией и насилием. Неизбежные вспышки протеста непредставленного большинства гасились силами правопорядка, Гражданской гвардией и — в моменты наивысшего напряжения — армией.

Однако вызовы системе нарастали, они были связаны с мучительно медленным, но неостановимым прогрессом индустриализации и с присущей экономике латифундий жестокой социальной несправедливостью. 1890-е годы стали периодом экономической депрессии, которая усугубила недовольство низших классов, особенно в сельской местности. Земельный голод порождал все более отчаянное желание перемен, особенно с учетом того, что работники с юга попадали под влияние анархизма. Первый интернационал в ноябре 1868 года направил в Испанию Джузеппе Фанелли, итальянского ученика русского анархиста Михаила Бакунина. Благодаря своему вдохновляющему ораторскому искусству он быстро обзавелся собственными апостолами, которые несли свет анархизма из одной деревни в другую. Послание о том, что землю, справедливость и равенство следует захватить посредством прямого действия, нашло отклик в среде голодающих поденщиков, или батраков, вселило в них новые надежды, поставило новые цели и придало новый импульс до того лишь спорадическим сельским бунтам. Пламенные неофиты, обращенные Фанелли в анархистскую веру, принимали участие во вспышках случайного насилия, поджогах урожая и забастовках. Периоды апатии сменились серией революционных вспышек — пусть плохо организованных и легко подавляемых.

От прямого действия до индивидуального террора оставался всего шаг. Вера, что любое действие против тирании государства является законным, привела к росту уровня социального насилия. В январе 1892 года армия батраков, вооруженная лишь косами и палками, но терзаемая голодом, вторглась в город Херес и какое-то время удерживала его — хотя затем была изгнана полицией и Гражданской гвардией. Анархизм постепенно укоренился в небольших мастерских сильно фрагментированной каталонской текстильной промышленности, и по провинции прокатилась волна взрывов, спровоцировавших ответные жестокие репрессии со стороны сил правопорядка. В августе 1897 года после волны массовых арестов и применения пыток молодым итальянским анархистом был убит премьер-министр Испании Антонио Кановас дель Кастильо. Массовая кампания против пыток заключенных-анархистов в барселонской тюрьме Монжуик, испанской Бастилии, принесла славу демагогу-радикалу Алехандро Леррусу.

Система пережила потрясение в 1898 году в связи с поражением в войне с США и потерей остатков империи, включая Кубу. Эти события оказали катастрофическое воздействие на испанскую экономику, особенно на Каталонию, для продукции которой Куба была гарантированным рынком сбыта. Барселона стала ареной постоянно вспыхивающих забастовок и актов терроризма как со стороны анархистов, так и со стороны правительственных агентов-провокаторов. Однако к началу века локомотивами современной капиталистической экономики сделались текстильная и химическая промышленность Каталонии, металлургические заводы Страны Басков и шахты Астурии — притом что испанская экономика в целом оставалась по своей сути аграрной. Астурийский уголь был ниже качеством и дороже британского. Ни каталонский текстиль, ни баскские чугун и сталь не могли конкурировать с британской или немецкой продукцией на международном рынке, и их рост сдерживался бедностью внутреннего рынка Испании. Тем не менее даже ограниченный рост этих отраслей на севере привел к появлению боевого промышленного пролетариата. Промышленное развитие послужило также толчком к зарождению в Каталонии и Стране Басков националистических движений, рожденных недовольством тем, что баски и каталонцы платили очень большую долю налогов в испанскую казну, но имели мало влияния — или не имели вовсе — в правительстве, где доминировала аграрная олигархия. В 1901 году каталонская партия, известная как Регионалистская лига, одержала свою первую победу на выборах.

На протяжении двух десятилетий перед Первой мировой войной рабочая аристократия печатников и квалифицированных рабочих строительной и металлообрабатывающей промышленности Мадрида, сталелитейщики и рабочие верфей Бильбао, шахтеры Астурии пополняли собой ряды Испанской социалистической рабочей партии (ИСРП), основанной в 1879 году, и связанной с нею профсоюзной организации — Всеобщего союза трудящихся (ВСТ). Однако перспектива достичь всеобщего единства в рамках организованного рабочего движения оказалась перечеркнута в 1899 году, когда социалисты приняли решение перенести штаб-квартиру ВСТ из промышленной столицы, Барселоны, в столицу административную — Мадрид. Для многих каталонских рабочих выбор в пользу социалистов теперь стал практически невозможен. Более того, ИСРП, опиравшаяся на ригидный и упрощенный французский марксизм, навязанный тяжелой рукой жесткого лидера партии Пабло Иглесиаса, оказалась крайне маломаневренной. Это была партия изоляционистская в социальном плане, стоявшая на том, что рабочей партии следует бороться за интересы только рабочих, — и убежденная в неизбежности революции, к которой, конечно, не готовилась.

Традиционное господство в политическом истеблишменте представителей земельной олигархии, таким образом, постепенно подрывалось промышленной модернизацией, но уступать сами те не собирались. Помимо разного рода вызовов, представленных могущественными промышленниками и организованным рабочим движением, более интеллектуально фундированную оппозицию системе составляла небольшая, но влиятельная группа республиканцев из среднего класса. Наряду с выдающимися интеллектуалами, такими как философ Мигель де Унамуно и автор романов Висенте Бласко Ибаньес, все более заметными становились новые динамичные политические группировки. В Астурии умеренный либерал Мелькиадес Альварес, создав в 1912 году Реформистскую партию, вел работу, направленную на демократизацию монархической системы. Связанный с модернизацией проект Альвареса привлек к себе многих молодых интеллектуалов, которые позже обретут известность в эпоху Второй Республики, в частности широко образованного литератора Мануэля Асанью, который стал живым воплощением как современности, так и европейской Испании далекого будущего.

Рост республиканского движения убедил некоторых в ИСРП, в частности молодого астурийского журналиста Индалесио Прието, в необходимости установления либеральной демократии, и поэтому они боролись за избирательный союз с республиканцами из среднего класса. В Бильбао Прието увидел, что в одиночку социалисты мало что могут сделать, в то время как в союзе с республиканцами они могут обеспечить себе успех на выборах. Поддержка им электорального сотрудничества республиканцев и социалистов в 1909 году открыла долгосрочную перспективу построения социалистического движения на основе парламентаризма и одновременно втянула его в конфликт с другими лидерами, такими как вице-президент ВСТ Франсиско Ларго Кабальеро, сторонник стратегии конфронтационных забастовочных действий. Сотрудничество республиканцев и социалистов стало основой потенциального успеха ИСРП. И действительно, сам Пабло Иглесиас был в 1910 году избран в парламент. Однако Прието сделался объектом вечной ненависти Ларго Кабальеро, чья злоба на протяжении многих лет будет отравлять его существование и в конечном итоге обернется для Испании разрушительными последствиями.

Другим республиканским движением, которое выглядело для системы опасным, было детище наглого мошенника Алехандро Лерруса. Взрослая жизнь Лерруса, уроженца Кордовы, началась с того, что он, уклонившись от службы в армии, проиграл в казино деньги, предназначенные для оплаты обучения в военной академии. Как журналист он вознесся к славе в 1893 году благодаря одержанной по случайности победе в дуэли с редактором газеты. Его разоблачения пыток в тюрьме Монжуик принесли ему популярность среди читателей. Навыки демагога обеспечили ему лидирующие позиции в массовом республиканском движении в трущобах Барселоны, а способности организатора позволили выстроить внушительную избирательную машину. Выяснилось, что Леррус получал деньги от центрального правительства — обычная практика в эпоху, когда политики платили газетам за продвижение или, наоборот, замалчивание тех или иных новостей. Это породило широко распространенное мнение, будто его подстрекательская активность в Барселоне была инспирированной Мадридом операцией, цель которой состояла в том, чтобы расколоть анархо-синдикалистские массы и подорвать находившееся на подъеме движение каталонского национализма. Вряд ли, однако, даже самый изощренный правительственный фонд с неограниченными возможностями для подкупа смог бы добиться того, чего добился этот политик. Чтобы стать «императором Паралело», района Барселоны, где бал правили нищета, преступность и проституция, требовалась все же подлинная привлекательность, которую никак не состряпаешь искусственным образом в мадридских офисах. Леррус добивался расположения масс во многом благодаря чуть ли не порнографическим приемам антиклерикальной демагогии: он призывал своих последователей, «молодых варваров», убивать священников, грабить и сжигать церкви и «освобождать» монахинь. Подначивая рабочих, недавно переселившихся в город, Леррус апеллировал к их нутряному антиклерикализму. Для них Церковь была защитницей бессовестно несправедливого общественного уклада, укоренившегося в сельской местности, от которого они и бежали.

Таким образом, первое десятилетие двадцатого века стало взрывоопасным коктейлем из проявляемой землевладельцами и промышленниками непримиримости и подрывной деятельности разномастных социалистов, анархистов, радикалов, умеренных республиканцев и региональных националистов. То был период, когда быстрая, но неравномерная индустриализация и частичная организация рабочего движения наложилась на шок, связанный с крупной постимперской травмой. Взбудораженная и разочарованная поражением на Кубе армия обратилась внутрь страны, твердо намеренная не проигрывать больше никакие сражения, и сделалась одержима защитой национального единства и существующего общественного порядка. Соответственно, офицерский корпус становился все более враждебен как к левым, так и к региональным националистам, которых воспринимал как сепаратистов. В ноябре 1905 года ориентированная на консервативные ценности, централистская и постоянно уязвляемая шпильками каталонской антимилитаристской прессы армия стряхнула с себя послевоенный позор, осуществив нападение трехсот офицеров на помещение сатирического журнала ¡Cu-cut! и каталонской газеты La Veu de Catalunya, в ходе которого сорок шесть человек получили серьезные ранения. Чтобы успокоить армию, правительство ввело закон о подсудности, который установил, что любого рода критика армии, монархии или Испании как таковой обернется для виновных необходимостью иметь дело с системой военной юстиции. Это был опасный шаг в процессе, в ходе которого офицерский корпус стал считать себя высшим арбитром в политике. Более того, испанская армия не была готова к тому, чтобы просто защищать конституционный режим, упадок которого вызывал у нее презрение. Она надеялась проявить себя в новом имперском проекте в Марокко, который стал возможен в связи с британскими намерениями создать испанский буфер против французского экспансионизма на южных берегах Гибралтарского пролива. Однако, крайне плохо подготовленная, новая авантюра лишь подогрела массовую враждебность народа к рекрутчине, так что в итоге ненависть военных к левым стала еще сильнее. Леррус же после 1905 года как раз начал терять поддержку — именно в силу той абсолютной откровенности, с которой он выражал свое промилитаристское и централистское отвращение к каталонизму.

Нестабильность ситуации ярко проявилась в ходе событий, которые произошли в Барселоне в июле 1909 года и стали известны как Semana Trágica — «Трагическая неделя». Колониальная катастрофа 1898 года подпитывала широко распространенный пацифизм рабочего класса и стала фактором, лишившим Испанию — в отличие от Франции или Великобритании, Германии или Италии — возможности использовать империалистические авантюры, чтобы отвлекать внимание от внутреннего социального конфликта. Увязание Испании в Марокко большинство людей воспринимало как сугубо личное предприятие короля и владельцев железных рудников. В 1909 году правительство консерватора Антонио Мауры под давлением как армейских офицеров, близких к Альфонсо XIII, так и инвесторов, в чьи интересы входили рудники, отправило экспедиционные силы для расширения марокканских владений Испании, чтобы обеспечить контроль над некоторыми важными месторождениями полезных ископаемых. Большое количество резервистов, в основном женатых мужчин с детьми, были призваны и отправлены из Барселоны. Необученная и плохо экипированная испанская армия потерпела поражение от рифийцев, марокканских берберов, в битве при Барранко-дель-Лобо. В Мадриде, Барселоне и городах с железнодорожными станциями, откуда призывники отправлялись на войну, прошли антивоенные демонстрации. 26 июля в Барселоне вспыхнула всеобщая забастовка. Генерал-капитан региона квалифицировал ее как восстание и объявил военное положение. В ответ горожане принялись возводить баррикады, и протесты против призыва переросли в антиклерикальные беспорядки и сожжение церквей. Движение было подавлено с использованием артиллерии. Множество людей подверглись заключению, впоследствии 1725 из них были отданы под суд, пятеро — приговорены к смертной казни. С точки зрения военных, эти репрессии были необходимы, поскольку беспорядки были связаны с антимилитаризмом, антиклерикализмом и каталонским сепаратизмом. В этом плане проявившаяся в ходе «Трагической недели» враждебность военных и представителей рабочего движения по отношению друг к другу стала прообразом жестоких столкновений гражданской войны.

«Трагическая неделя», безусловно, подтолкнула Испанию к конфликтам 1930-х годов и в аспекте, связанном с развитием анархистского движения. Промилитаристская позиция Лерруса выявила мошеннический характер его радикализма и привела к тому, что большая часть его «молодых варваров» отдрейфовала в сторону анархизма. Осенью 1910 года различные анархистские группы объединились, чтобы сформировать анархо-синдикалистский профсоюз, известный как Национальная конфедерация труда (НКТ). Новая организация отвергла как индивидуальный террор, так и парламентскую политику, выбрав вместо этого революционный синдикализм. Так возникнет центральное противоречие, которое станет препятствовать деятельности организации на протяжении всего ее существования. С одной стороны, она будет функционировать как обычный профсоюз, защищающий интересы своих членов в рамках существующего порядка, и в то же время выступать за прямые действия, направленные на свержение этой системы. Участие ее членов в насильственных актах промышленного саботажа и забастовках приведет к тому, что новую организацию вскоре объявят вне закона.

Удивительно, однако, что инициаторами следующего взрыва стали не сельские анархисты или городской рабочий класс, но промышленная буржуазия. Тем не менее, едва начался кризис, проявившиеся пролетарские амбиции поляризовали испанскую политическую жизнь резче и острее, чем когда-либо. Геометрическая симметрия системы Реставрации — с политической властью, сосредоточенной в руках тех, кто одновременно имел монополию на экономическую власть, — и без того находившаяся под давлением, с началом Первой мировой войны оказалась разрушена. Политические страсти накалились не только из-за ожесточенных дебатов, должна ли Испания вмешиваться и на чьей стороне (усугубивших растущие разногласия внутри Либеральной и Консервативной партий), но и в связи с масштабными социальными потрясениями, последовавшими за войной. Тот факт, что Испания не участвовала в войне, поставил ее в экономически привилегированное положение: это позволило стране снабжать как Антанту, так и Центральные державы сельскохозяйственной и промышленной продукцией. Владельцы угольных шахт Астурии, баскские сталелитейные бароны и судостроители, каталонские текстильные магнаты — все они пережили невероятный бум, ставший первым резким взлетом испанской промышленности. Баланс сил внутри экономической элиты несколько сдвинулся. Интересы аграриев по-прежнему учитывались в первую очередь, но промышленники больше не собирались терпеть свое подчиненное политическое положение. Их недовольство достигло апогея в июне 1916 года, когда либеральный министр финансов Сантьяго Альба попытался ввести налог на ставшие притчей во языцех военные прибыли промышленности севера, проигнорировав возможность реализовать параллельные шаги, связанные с урезанием прибылей, полученных аграриями. Хотя этот шаг был заблокирован, он еще раз подчеркнул феноменальное высокомерие земельной элиты — и стал катализатором попытки промышленной буржуазии провести политическую модернизацию.

Недовольство баскских и каталонских промышленников и так уже заставляло их бросить вызов испанскому истеблишменту: они спонсировали свои региональные движения — Баскскую националистическую партию (БНП) и Регионалистскую лигу. Лидер Лиги, дальновидный каталонский финансист Франсеск Камбо, выступил в качестве представителя промышленников и банкиров. Он считал, что для предотвращения крупных революционных потрясений необходимы решительные действия. Теперь реформаторский импульс промышленников, обогатившихся на военных заказах, вошел в резонанс с отчаянной потребностью в переменах со стороны пролетариата, чье экономическое положение война ухудшила. Промышленный бум засасывал сельскую рабочую силу в города, где царил ранний капитализм со всеми его ужасами. Это было особенно актуально для Астурии и Страны Басков. В то же время массовый экспорт создал дефицит товаров первой необходимости, резко подняв инфляцию и обрушив уровень жизни. После ряда драматических хлебных бунтов социалистический ВСТ и анархо-синдикалистская НКТ объединили усилия в надежде, что совместная всеобщая забастовка позволит добиться проведения свободных выборов, а затем и реформ. И пока промышленники и рабочие настаивали на переменах, офицеры среднего звена в армии протестовали против низкого жалованья, устаревшей системы продвижения по службе и политической коррупции. Странный и недолговечный союз возник отчасти из-за непонимания политической позиции армии.

Недовольство военных было связано с разделением внутри армии между теми, кто добровольно пошел воевать в Африку, — африканистами — и теми, кто остался на полуострове, — пенинсулярами. Для воевавших в Африке риски были огромными, однако и преимущества в виде острых ощущений и быстрого продвижения по службе — тоже значительными. Лишения и ужасы войны с марокканскими племенами «брутализировали» воинственных африканистов, которые воспринимали себя как героический отряд воинов, доказавших своей безоглядной готовностью защищать марокканскую колонию, что они — единственные, кого беспокоили судьбы Родины. Задолго до создания Второй Республики эти настроения переросли в презрение к профессиональным политикам, к пацифистским левым массам и в определенной степени к пенинсулярам. Материк обеспечивал более комфортное, но скучное существование с продвижением по службе только строго по старшинству. Когда в связи с инфляцией военного времени уровень жалованья устремился вниз, как и зарплаты у гражданских лиц, среди пенинсуляров возникло негодование против африканистов, которые быстрее продвигались по службе. Пенинсуляры создали Военные хунты обороны, что-то вроде профсоюзов, цель которых была защитить систему старшинства и добиться лучшей оплаты.

Жалобы Хунт были изложены на языке реформ, который вошел в оборот после потери Испанией империи в 1898 году. Интеллектуальное движение, известное как «Возрождение», связывало поражение 1898 года с политической коррупцией. В конечном счете на «Возрождение» могли опираться как правые, так и левые, поскольку среди его сторонников были как те, кто стремился смести выродившуюся систему касикизма посредством демократических реформ, так и те, кто планировал просто сокрушить ее авторитарным решением «железного хирурга». Однако в 1917 году офицеры, которые повторяли пустые клише «Возрождения», были провозглашены номинальными главами великого национального движения за реформы. На короткий момент рабочие, капиталисты и военные объединились во имя очищения испанской политики от коррупции касикистов. Если бы движение смогло создать политическую систему, способную обеспечить социальную перестройку, гражданская война оказалась бы ненужной. Однако вышло так, что великий кризис 1917 года лишь укрепил власть прочно угнездившейся земельной олигархии.

Несмотря на то что риторика призывов к реформам в целом совпадала, глубинные интересы рабочих, промышленников и офицеров противоречили друг другу, и система выживала, умело эти различия эксплуатируя. Премьер-министр, хитроумный консерватор Эдуардо Дато, удовлетворил экономические требования офицеров и повысил в званиях главарей Хунт. Затем он спровоцировал забастовку железнодорожников — сторонников социалистов, вынудив ВСТ действовать до того, как НКТ была готова. Теперь, примирившись с системой, армейские офицеры — как пенинсуляры, так и африканисты — были рады защитить ее в августе 1917 года и среди прочего давить бастующих социалистов, что они и сделали со значительным кровопролитием. Встревоженные перспективой выхода на улицы воинственно настроенных рабочих, промышленники отказались от собственных требований политической реформы и, соблазненные обещаниями экономической модернизации, в 1918 году объединились в национальное коалиционное правительство — и с либералами, и с консерваторами. Промышленная буржуазия снова отказалась от своих политических устремлений и объединилась с землевладельческой олигархией из страха перед низшими классами. Хотя коалиция просуществовала недолго, она стала свидетельством некоторого улучшения положения промышленников в том реакционном союзе, где по-прежнему доминировали земельные интересы.

К 1917 году Испания была разделена еще резче, чем прежде, на две враждующие социальные группы: землевладельцы и промышленники, с одной стороны, рабочие и безземельные сельскохозяйственные трудящиеся, с другой. Лишь одна многочисленная социальная группа так и н