Мы закрыли дверь, чтобы туда
не зашло заблуждение. Но как
теперь войти истине?
(Рабиндранат Тагор)
1. Иван Абрамович Бабэльмандебский и Мануил Сафронович Чубчик в кругу «побратимов»
Тут тебе, брт, и заяц
закукарекает.
(Автор)
Шла сто тридцать седьмая минута футбольного матча. О том свидетельствовали показания шаровидных часов с проблесковым маячком и сигнальной сиреной, кои зависли в воздухе над трибунами стадиона. Играли футбольные команды Глазго и Кулунды. Обе в национальных одеждах и с народными музыкальными инструментами — волынками и балалайками — наперевес.
Игру судил какой-то ковбой. На самой макушке головы его красовался стэтсон — широкополая ковбойская шляпа. Во всём же остальном он был совершенно гол, как общипанный ёжик. На груди, по диагонали, крупным, разухабистым шрифтом просматривалась цветастая наколка «Не забуду мать родную!», а на спине — «Век воли не видать!». Оголённую талию его опоясывал широкий ремень из кожи южно-американского буйвола. По его центру свисала кобура — из кожи североафриканского крокодила, — с торчащей из неё рукояткой шестизарядного кольта тридцать восьмого калибра. Кобура надёжно прикрывала его величественную харизму, систематически похлопывая по ней.
Судья громко и дробно семенил по полю кривыми ножками вразлёт, не стесняясь своих наготы и бесстыдства. Одной рукой арбитр потрясал в воздухе палкой твёрдой, копчёной колбасы, другой удерживал кочергу. По невыясненным обстоятельствам колбасой он утюжил головы пробегавших мимо русских, а кочергой пытался поддеть юбки снующих туда-сюда шотландцев и заглянуть под них с воинственным кличем: «Вот уж я вам!». В общем, вёл он себя до неприличия дерзко и отвратительно.
— Судью на мыло! — что было мочи, в безысходной тоске, где-то ближе к концу сто сорок второй минуты, выдавил из себя Иван Абрамович Бабэльмандебский. Затем он негромко свистнул и, совсем уже тихо, добавил: «Свисток — на порошок!»
Освистанный резко обернулся, выпучил глаза и упёрся в обидчика испепеляющим взглядом.
— А это ты видел?! — Арбитр изобразил нечто непристойное в виде конфигурации из двух рук методом наложения одной на другую. Потом погрозил скрюченным пальцем, дико расхохотался, раздулся до невероятных размеров, взмыл в воздух и… лопнул…
— Однако! — дрожащим голосом воскликнул Иван Абрамыч, свистанул ещё разок и тут же проснулся, весь в холодном поту. — И надо ж было такому присниться! — молнией промелькнуло в голове, а над самым ухом прозвучало:
— Ну ты, дядя, и даёшь! Весь издёргался аки лебедь в навозной куче. «Судью на мыло, свисток на порошок!». Кто хоть играл-то?
— Наши с не нашими, — тряся спросонья головой, молвил проснувшийся.
— Ну-у-…
— Вот те и ну-у, оглобли гну.
— А счёт-то хоть какой?
— Что счёт?.. Тринадцать-нуль в нашу пользу.
— Вре!..
— Вот те кре!.. — Иван Абрамыч мелко перекрестился. Это был мужчина неопределённого возраста, лет не старше шестидесяти и не моложе тридцати, недурён собой, низкого роста, толстый и совершенно лысый, полный жизненных сил и неукротимой энергии. У него был вид человека весьма озабоченного и обременённого событиями в стране Бурунди и на островах Папуа-Новая Гвинея.
— Сон — беспорядочное нагромождение картин и событий прошлого, — заметил рядом лежавший Мануил Сафронович Чубчик
Манюня — так звало его ближайшее окружение, — был высок, тощ, жилист, с копной рыжих волос на голове и груди, с толстыми губами и румяными щеками вразлёт, пышущий веснушчатой молодостью и неувядаемым оптимизмом. У этого индивидуума была странная манера разговора: когда он говорил, то, как бы, подтягивал нижнюю губу к неподвижной верхней, и потому похож был на карася, заглатывающего наживку.
Оба нежились на речном песке городского пляжа. Отовсюду лилась музыка. В динамике переносного радиоприёмника, расположенного у головы Манюни, звучали голоса участников популярной рок-группы «Наших бьют!», исполнявших музыкальное произведение под названием «Летит галка через балку».
День выдался погожим и клонился к полудню. Начинало припекать. Отдыхающие загорали, млея на Солнце и маясь томной негой.
— Ну что, Абрамыч? — повисло в воздухе. — Надобно и честь знать. Сматываем удочки и — вперёд!
Сборы были недолги. Иван Абрамыч, несмотря на кажущуюся тучность, был человеком весьма энергичным и подвижным. Он быстренько облачился в видавшее виды одеяние, представленное белыми штанами, майкой-тельняшкой и соломенной панамой. Босые ноги его были втиснуты в сандалии-штиблеты неопределённого цвета.
Красовался Манюня в протёртых до дыр джинсах и в майке. Последняя была усеяна множеством надписей на непонятно каких языках. С плеча его, на ремне, свисал транзистор. Из динамика неслись разудалые голоса. Пел сводный квартет солистов рок-поп-групп «Ё моё!», «Свистать всех наверх!», «От винта!» и «Туши свет!»…
— Мы странно встре-етились… Ну что? Пошли что ль? …и странно разойдёмся. — Иван Абрамыч, не спеша, напевая себе под нос и увлекая за собой Манюню, направился в сторону выхода с пляжа.
По мраморной лестнице поднялись на мощёную бетонными плитами набережную. Тут же, у парапета, стояла просительница и заунывно призывала подать ей на пропитание.
— Ну что, усохла бабулька, усохла милая? — проходя мимо, бросил в её сторону Бабэльмандебский.
— Усохла, батюшка, усохла родненький, кормилец ты наш! — последовало в ответ.
— Ну, на тебе копеечку, убогая ты моя. — Он сунул руку в глубокий и широкий, как его душа, карман, извлёк на свет мятую рублёвую ассигнацию и протянул ей.
Неподалёку, вдоль одного из бордюров, «светились» ветераны кооператива престарелых «ОБОЗ»: общество без определённых занятий. Это были так называемые в народе «бабушки-продакшн», продававшие к столу различную зелень: редиску, петрушку, сельдерей, укроп и прочие дары природы.
Дедушки-поставщики этой продукции, поставляемой ими в основном с чужих огородов, крутились тут же, за спинами бабушек. Одни мирно прохаживались по набережной взад-вперёд. Другие блаженно восседали на широких лавках. Ходили слухи, что у кооператива этого большие теневые обороты, а капиталы его размещены и крутятся в оффшорных зонах на островах Фиджи в Тихом океане…
— Буэнос айрес, компанэрос! — приветствовал Бабэльмандебский «сильную половину» кооператива.
— Бэсамэ мучо, амиго! — вторила та ему в ответ по заведённой привычке. — Рио-де!
— Ну что, судак? — обратился Иван Абрамыч к председателю кооператива, именуемому в близких к нему кругах дядюшкой Ху.
— Да ничего, окунь ты ракообразный! — не остался тот в долгу, и оба в радостном приветствии хлопнулись ладошками.
— Ты, дядюшка Ху, побрился б что ли. А то посмотреть на тебя, так прямо экой ты какой, право, кактус экибанистый.
— Я-то побреюсь, — слегка обиделся тот, задетый за живое. — Да только ведь и ты не розан африканский.
— Ну ладно, ладно. Я это так, любя. — Бабэльмандебский примирительно похлопал дядюшку Ху по плечу, проследовав дальше…
В бытность свою, при первом состоявшемся знакомстве, на вопрос Ивана Абрамыча: «Соблаговолите ответить: как вас величать?», со стороны будущего председателя кооператива последовал ответ:
— Хвостиков Устин.
— А по батюшке?
— Стыдно даже и сказать, сударь.
— Ну и не говорите, — смекнул в чём дело Иван Абрамыч. — Тогда разрешите называть вас просто «дядюшкой Ху». Согласны, уважаемый?
— С превеликим нашим удовольствием!
С той поры Устин Йосипович Хвостиков стал величаться дядюшкой Ху…
— Может по пивку, а, Иван Абрамыч? — поступило предложение от Манюни Чубчика. — Жарища-то ведь какой!
— Жарища-то, жарища! Я, может быть, тоже изнываю. Да вот, поди ж ты: никаких претензий к погоде не имею по той, стало быть причине, что в карманах моих одни сквозняки.
— Займём! — не замедлил согласиться Манюня. — Это нам не впервой.
— Вот и карты те в руки. Ты у меня большой мастер по части выдумок. Придумай, сваргань что-нибудь, этакое, и — займи.
— А вам слабо у своей бывшей?
— У кого? У этой Барракуды Ягуаровны Подколодной? Да я тебя умоляю! — Иван Абрамыч покрутил пальцем у виска и пропел: «Любовь без радости была, разлука будет без печали». Да это такая скверная бабёнка, скажу я тебе, что служу Советскому Союзу. Родила мне Робинзона, а за ним и Пятницу. Заруби себе на носу: муж и жена — это разноимённые полюса единого энергетического источника.
— Да-а, незавидна роль женщины в этом мире. У Робинзонов и Пятниц, как правило, от отца остётся отчество, всё остальное принадлежит матери. А в общем-то, что-то вы сегодня больно уж распелись, Абрамыч.
— А я всегда такой весёлый, — последовало пояснение. — Учись, покуда я жив. Никогда, ни при каких обстоятельствах не унывай, иначе жизнь теряет всякий смысл. Всегда блюди, блюдь соблюдая. А касательно пивка, так уж и быть: идём, угощаю. Только жажди, но не алчи.
В пивной было до тошноты душно и накурено. Непроветриваемое помещение источало запахи пивного разлива, копчёных и солёных морепродуктов, варёных раков и шашлыков. Молодые официантки разрывались между стойками, заполненными отдыхающей публикой. В воздухе висел общий гул, характерный для подобных заведений. Говорили и спорили обо всём и ни о чём, лишь бы говорить и спорить. Каждый старался что-то доказывать себе и соседу из области недоказуемого, молниеносно перескакивая с одной темы на другую.
Иван Абрамыч и Манюня очутились за пивной стойкой в компании двух садоводов-любителей, одного самоучки-изобретателя и одного молодого, словоохотливого, но ещё не определившегося. Последний в разговор почти не вступал. Он пристально следил посоловевшими глазами за перемещениями молоденьких официанток, отпуская в их сторону реплики непристойного характера.
— Ну ты только глянь! Девки так и ходют, так и ходют косяками, — слегка заплетающимся языком сделал «с ног сшибательное» открытие словоохотливый «не определившийся». Как выяснилось впоследствии, звали его Кешей. — Да не оскудеет рука дающего! — добавил он, когда подошедшей молоденькой официанткой была выставлена на столик очередная батарея пивных кружек с пенящейся жидкостью.
— Девушка, а девушка, — не унимался Кеша. — Меня переполняет море чувств. Бризантные свойства моей души позволяют мне, благородному рыцарю голубых кровей, улавливать источаемые вами флюиды любви.
— Я вся так и трепещу! — отозвалась та. — Ну, вот стой себе спокойно и улавливай. А любовь — это электрическая дуга между двумя разноимёнными полюсами. Нет дуги, нет любви…
— Абрамыч! — воскликнул Манюня. — Это ж нечто из твоей теории…
Тот утвердительно качнул головой.
— Ты не так меня поняла, бестия длинноногая, — продолжал Кеша. — Я твой рыцарь печали. Возьми меня!
— А я вот возьму сейчас, марципан ты губошлёпый, да и пожалуюсь на тебя кое-кому, — не полезла в карман за словом официантка. — Будешь знать! Вмиг заблямкаешь вниз по ступенькам.
— Ай-яй-яй! Какая оголтелая девочка, — с нескрываемой обидой в голосе вымолвил Кеша, когда девушка удалилась. — У ней, видать, было трудное, непричёсанное детство.
— Это кто здесь голубых кровей будет, а? — полюбопытствовал садовод-любитель Чибисов.
— А ты что, сомневаешься? — изобразил удивлённую мину второй садовод-любитель Пыжиков. — Ну и зря. У него старинная французская родословная. Восходит она к временам правления маркизов Прыг-Скок Обана де Коньяк в провинции Кретьин из-под Дурасвиля.
— Да ладно вам, — застеснялся Кеша, лукаво глянув на Пыжикова исподлобья. — Не преувеличивайте моих достоинств.
— А у тебя этих достоинств всего лишь в одном единственном числе, да и то — в штанах, — заключил садовод-любитель Чибисов…
Изобретатель-самоучка Сидор — по прозвищу «Перпетуум Мобиле» — в разговор не встревал. Он думал. По роду занятий он то и дело сорил своими мыслями, устилая ими свой жизненный путь. Его кредо — «Я не так уж чтоб…», при этом дополнял: «Вся наша беда в том, что, открывая что-то новое, мы пытаемся совершенствовать старое». К такому выводу он пришёл после неудавшейся попытки совмещения зубной щётки с расчёской. В данный момент мысли его крутились вокруг шестерёнок, гаек, рычагов, опор, приводов, балок, консолей. Он изобретал вечный двигатель. Ему оставалось всего лишь чуть-чуть, если можно так выразиться — совсем ничего. Загвоздка оказалась лишь в одной опоре, одном рычаге и в одном шпинделе. Они почему-то не вписывались в сверх хитроумную, замысловатую конструкцию аппарата, а потому оказались лишними. Первым двум он тут же определил место, решив так: есть рычаг; есть опора. Теперь остаётся лишь найти точку в пространстве и… он поднимет Землю. Вот смеху-то будет. Оставался шпиндель. Сидор размышлял куда бы его приткнуть. Не выбрасывать же.
Садоводы-любители занялись обсуждением садоводческих проблем. Кеша грустил. Сидор думал. Иван Абрамыч с Манюней потягивали пиво, созерцали окружающую обстановку и невольно вслушивались в разговор садоводов-любителей.
— Вот вы всё тут судачите о севообороте, про сельхознавоз, об урожае… Как всё это совместить так, чтобы пользы было больше? — вмешался в их беседу Иван Абрамыч. — Конечно, всё это хорошо, но — не ново. Вот есть у меня один хороший знакомый — доктор биологических наук, профессор Маслёнкин. Большой учёный, скажу я вам, больше некуда. Неординарная личность. У него ещё одно любимое изречение есть: «В нашем деле главное что? Не делать резких движений. Они должны быть плавными и изящными, как у белого лебедя на Чистых прудах». И чем — как вы думаете, — занимается он в часы досуга? Век не догадаетесь.
— Ну не томи, Абрамыч! — после недолгого молчания, проведённого в долгих раздумьях, выдал на-гора Манюня.
— Ладно, так уж и быть, скажу. Только под большим секретом. Смотрите же мне, не вздумайте проболтаться кому-нибудь.
— Пардон, уважаемый, пардон! Разве что под столом, — заплетающимся языком поспешил заверить Кеша.
— Ну-у! — повисло разноголосицей в воздухе. — За кого вы нас принимаете, Иван Абрамыч?!
— Смотрите же мне! — Он погрозил сообществу скрюченным пальцем. — Так вот. В часы досуга, то есть в свободное от работы время, этот почтенный гражданин, и порядочный семьянин, декан факультета есть ни кто иной, как рядовой карманник и обыкновенный картёжный шулер средней руки.
Окружение невольно прыснуло со смеху. Кеша смеялся дольше всех, аж с прихрюкиванием, чем ещё больше раззадорил и рассмешил публику.
— Не верите, и не надо! — обиделся Иван Абрамыч. — Я думал поведать собравшимся об его изобретении мирового значения в области выращивания сельскохозяйственных культур, а вы ржёте как хряк с мерином. Тьфу! Противно смотреть и слушать. Пошли, Манюня. Нам здесь, тем более в этой компании, делать больше нечего. Да к тому же мы с тобой сегодня порядочно поизрасходовались.
— Да не серчай ты, Абрамыч. Не принимай близко к сердцу убогость нашу серую и неграмотность. Что с нас возьмёшь? — попытался успокоить его один из садоводов-любителей.. — Ты лучше расскажи в чём вся соль изобретения, а за нами не пропадёт.
Садовод Пыжиков заказал ещё по две порции пива на всю честную компанию, извлёк из внутреннего кармана пиджака поллитровку, разлил в маленькие пластмассовые чашечки из-под кофе и, несколько осоловевший, обратился к Бабэльмандебскому:
— С вашего позволения, голубчик, разрешите я вас троекратно…
— Извольте! — молвил тот, подставляя испрашивающему поочерёдно обе щеки, а затем уж и темечко.
— Премного благодарен! — Пыжиков икнул, родив затяжную отрыжку. — Слушаем тебя внимательно, голубь ты наш сизокрылый. Ну, давай, выкладывай, что там такого особенного изобрёл твой приятель.
— А изобрёл он то, что и изобретением-то тяжело назвать, — начал Иван Абрамыч. — Это скорее всего научное открытие мирового масштаба. За него, на днях, он Нобелевскую премию получил, а свидетельство на изобретение отдал мне на хранение. Грозился мне двадцатью пятью процентами за консультации. А уж как я отказывался, как отказывался… Призывал небо в свидетели, что Сорбонов не кончал.
— Зато, наверное, на пианинах играете, — прозвучало коварное предположение.
— Да какое там! Я больше на гитарах. Так вот. Всё дело в том, что вывел он — под моим руководством, — особый вид растения под названием «Древо Жизни». Это такое фруктово-ягодно-овощное дерево, высотой до двадцати метров, у которого на каждой из веток растёт свой, строго определённый вид овоща, фрукта или ягоды. Ну, например, только представьте себе: на самых нижних ветках растут на одной — арбузы, на другой — дыни, на третьей — тыквы, на четвёртой — кабачки, и так далее. На ветках, что повыше, растут более лёгкие плоды — яблоки, груши, помидоры, огурцы, бананы, абрикосы, персики, грецкие орехи, бобовые, черешня, вишня. Вершину же дерева, как правило, венчают клубника с малиной и смородиной. Представили?
— Представили! — повисло в воздухе, хотя трудно было представить себе подобное зрелище.
— Тогда, наливай! — заключил Иван Абрамыч.
Выпили ещё по пятьдесят, запили пивом и закусили ракообразными за счёт расщедрившихся садоводов-любителей, пытавшихся подобным образом выведать «ноу-хау» изобретения.
Слова рассказчика каждый воспринимал по-своему: кто с недоверием, кто с нескрываемым интересом и любопытством. Манюня же Чубчик — с иронией и белой завистью. Кто-кто, а он-то уж прекрасно понимал к чему весь этот цирк: обстоятельства требовали средств к существованию, а их как раз-то и не было. Требовалась выдумка. Поэтому Иван Абрамыч, работая своей головой, как любил он говаривать, загребал жар чужими руками. Во всяком случае, окружение, затаив дыхание и внемля повествованию, ждало развязки.
— Но и это ещё не всё. Самое интересное впереди. Теперь вступает в действие мощная корневая система, — и… Абрамыча понесло. — Она состоит из центрального и множества — от пятидесяти до ста, — боковых ползучих корней, стелящихся параллельно поверхности земли на глубинах от тридцати до пятидесяти сантиметров и тянущихся на расстояния до двадцати метров, не менее. Центральный корень — полый, как труба, — уходит строго вертикально вниз, пока не достигнет артезианских глубин. По центральному отверстию корня артезианская вода самовытесняется вверх и, через множество малых естественных отверстий в основании дерева, осуществляет полив и орошение земли, прилегающей к дереву.
Слушатели, почёсывая затылки, всё больше и больше проникались доверием к рассказчику, до того всё было ново и необычно.
— Горизонтально расположенные корни, веером расходящиеся в разные стороны, — продолжал фантазировать Бабэльмандебский, — являются источниками-синтезаторами корнеплодов, в основном — картофеля. Посадочный материал сам формируется корнями. То же самое можно сказать и о произрастании земляных орехов, морковки, свеклы.
Таким образом, каждому овощу, фрукту, ягоде — свой корень, своя ветка. Следовательно, имея одно такое многоуровневое, плодоносящее дерево, вы спокойно можете обеспечить себя, всю свою семью и ближайшую родню запасами пропитания на три декады. Это проверено и подтверждено экспериментом… Ты-ы, моря-ак красивый сам собою…
— А как же обработка земли: вспашка, прополка, полив, внесение удобрений? — робко, неуверенно попытался осведомиться кто-то из слушателей.
— Забудьте об этом! Дерево находится на полном самообслуживании. Как это происходит?.. Наливай!.. Ваше здоровье! — Бабэльмандебский удовлетворённо вытер рукой рот и продолжал. — А как это происходит, расскажу при следующей нашей с вами встрече. Да, ещё одна особенность: вместо сорняков вокруг «Древа Жизни» произрастают низкорослые лечебные, лекарственные травы. Так что вам остаётся только лишь принести под дерево диван, лёжа на нём читать романы или загорать, собирать лечебные травы, и ждать. Ждать, покуда солнце за горой тридцать три раза не сядет. Правда, есть один недостаток у дерева: баклажаны ни в какую не хотят расти. Но это вопрос времени.
— Послушайте, Иван Абрамыч, миленький, — взмолился садовод-любитель Пыжиков. — Сделайте, голубчик, одолжение. Озолочу. Только посодействуйте в приобретении саженцев. Ну, что вам стоит. Вы же вхожи в научные круги и крутитесь в них как брошенный ботинок.
— Мне-то это ничего стоить не будет, — сурово насупил брови рассказчик, — а вот вам, уважаемый, всё это может влететь в копеечку, и не малую
Насчёт брошенного ботинка Ивану Абрамычу не особо-то понравилось, но он промолчал, будучи джентльменом девятьсот девяносто девятой пробы. Тут все разом загалдели. Началось брожение умов. На выручку Абрамычу пришёл Манюня.
— Господа! Господа, успокойтесь! Растение экспериментальное, на сегодняшний день в единственном экземпляре. Будут вам саженцы, но, на следующий год, по весне. Я вам обещаю. А сейчас, давайте-ка, на посошок.
— Манюнь, а Манюнь! А может быть не надо? — засомневался Бабэльмандебский. — Мы и так уж на два градуса больше положенного выпили.
— Абрамыч! Прочь сомнения! — воспротивился Чубчик, — Если мы пьём, значит выполняем свой долг. Правильно я говорю, мужики?
— Пра-альна! — Разноголосье породило разночтение. — За науку! За генетику!
— И вот что ещё я вам скажу, друзья, — после очередного возлияния воспрянул духом Манюня. — Ведь до чего дошла генная инженерия, а, я вас спрашиваю? Вот, к примеру, в лаборатории всеми нами уважаемого профессора Метёлкина работал один научный сотрудник, правда — младший, но — голова, что мои три. Он обладал удивительной способностью лишь одним только усилием мысли и воли мгновенно изменять свой генетический код, превращаясь то в муравья, то в свинью, то в шимпанзе, и даже — в крокодила. Правда, он однажды душевно перенапрягся, бедолага, и тут же усоп, у всех на виду.
Выпили за упокой души усопшего — младшего научного сотрудника.
— Ты, Моня, лучше бы рассказал публикуму о своих изобретениях. Надеюсь, ты прихватил с собой свои авторские свидетельства и патенты?
Чубчик как открыл рот, так и не в силах был закрыть его от неожиданности, пока Абрамыч незаметно не поддал ему локтём в бок.
— Ну вы и скажете, старина! — малость оклемавшись и придя в себя, выдал Чубчик. — Что я вам: невежа какой или бухгалтер сельпо, чтобы ходить и перед всеми хвастать своими достижениями? Нет, увольте! Не дождётесь! Обижаете. Не таков Манюня Чубчик.
— Тогда скажу я, — запротестовал Бабэльмандебский. — Взять, к примеру, хотя бы два его последних изобретения из области средств воздухоплавания. Как их? Напомни-ка. — Он хитро подмигнул Манюне.
— Да чего уж там теперь: «Аэроблин» и «Спирулёт», — слегка замешкавшись, стеснительно напомнил Чубчик.
Изобретатель-самоучка Сидор насторожился и весь превратился в слух.
— Ну так расскажи нам о них, — попросил он с надеждой в голосе, хотя бы коротенько.
— Да чего рассказывать-то? — приступил к импровизации Манюня. — И тот и другой — летательные аппараты. Первый действительно похож на блин и перемещается в воздухе под действием электростатических сил отталкивания. Второй же — это такое средство передвижения, что дует назад, а летит вперёд. Крылья обладают свойствами сворачиваться в спираль и ввинчиваться в воздух. При посадке может зависать на проводах, на деревьях, садиться на крыши домов, на воду, плавать под ней. Да что только не может «Спирулёт».
— А фигуры высшего пилотажа? — оживлённо поинтересовался Сидор.
— И фигуры может, даже сверх высшего пилотажа.
— Ого!
— Вот тебе и «ого», — передразнил Манюня. — Всё, Абрамыч! Домой!
Словами этими Бабэльмандебский был выведен из задумчивости, обусловленной размышлениями над тем, какой же у него талантливый ученик и последователь.
— Да-да, пора. Что-то мы тут засиделись, а великие дела не ждут. Надобно и честь знать.
Оба нетвёрдой походкой, поддерживая друг друга, направились к выходу. Обострённый слух Чубчика невольно улавливал недоуменные восклицания оставшихся у пивной стойки недавних собутыльников: «А как же всё-таки собирать с дерева клубнику с малиной? Высоко же ведь!», или, «А я что-то со „Спирулётом“ не особенно понял!», или, «Интересно, а почему всё-таки баклажаны не хотят расти?».
Таким образом, каждый из оставшихся оказался наедине с множеством нерешённых вопросов, вдруг возникших в их головах на протяжении двух часов общего застолья.
Иван Абрамыч Бабэльмандебский покидал питейное заведение с твёрдым убеждением, что, начиная с этого дня и до весны следующего года, ему с Манюней обеспечено, как минимум, один раз в каждую неделю, по сто «наркомовских» с привесом, плюс — закусь, просто так, как говорится — на халяву, за щедро раздаваемые обещания. Жить как-то надо?! А насчёт саженцев… Ну что же. Может случиться так, что жизнь внесёт свои коррективы в ход событий, и тогда всё ещё может измениться. А пока что нечего ломать себе голову. Сомнения не мучили его.
2. Будни друзей. Их нежданная встреча с Монбланом Аристарховичем Кочергиным-Бомбзловским и Павлиной Викентьевной Памперс-Лобызовской
Каждый субъект — хозяин
своего потрясения
(Автор)
Утро следующего дня было отмечено пасмурной погодой и таким же настроением. Однако, ближе к полудню распогодилось. Солнце уже старалось заигрывать с природой, то появляясь, то прячась за тучкой. Светило, видимо, стеснялось своей откровенной наготы.
Иван Абрамыч и Манюня так и провели первую половину дня в боковых упражнениях, иной раз стеная и охая.
Окончательно разбудил их какой-то непонятный шум, доносившийся со стороны улицы. Иван Абрамыч глянул на настенные часы с кукушкой. Они показывали без четверти час. Он попытался привстать с постели, но тут же ойкнул, согнулся дугой и схватился за поясницу.
— Здоровье — разменная монета: им надо расплачиваться, — с натугой выдавил из себя. — Кажись у меня снова депрессия в пояснице. Знать, сон не в руку.
А явилось ему во сне снова какое-то кошмарное видение. Будто бы он пребывает в каком-то складском помещении среди голых, тощих полок. А среди этих полок бегают упитанные голые продавщицы и один продавец, тоже голый, но худой.
Манюня Чубчик покинул пределы раскладушки и активно считал свои рёбра методом чёса.
— Что там за шум на улице, Абрамыч? — полюбопытствовал он.
— Не по тому адресу обращаешься, — прозвучало в ответ. — Посмотри сам.
— Эк вас согнуло, компанэрос! — посочувствовал Манюня. Почёсываясь и позёвывая, подошёл к открытому окну.
С высоты второго этажа хорошо просматривалось шествие небольшой процессии — преимущественно из представительниц слабого, но такого прекрасного пола, — следовавшей по обочине проезжей части дороги. На самых её задворках семенила неуклюжая фигура древнего, но ещё довольно-таки энергичного старикана, бывшего компартийца, а ныне — общительного общественника, занимающегося на общих началах общими вопросами.
Процессию возглавляла дородная дама бальзаковского возраста. В холёных руках её красовался небольших размеров плакат, гласивший
«Каждому телесериалу по концу!!!»,
поясняющий рядовому обывателю, что перед ним — представители общества любителей телесериалов. Как следовало из других плакатов, они, любители, были крайне возмущены бесконечностью телесериалов, их кровавыми разборками.
Следовавшие за предводительницей другие общественницы — две худосочные особы, — с гордо поднятыми головами несли развёрнутый транспарант с надписью:
«Лучше уж ничего,
чем всего понемногу,
но без конца».
Процессия завершалась плакатом:
«Не позволим!
No passaran!».
— Делать им что ли больше нечего? — проворчал Бабэльмандебский, крадучись к окну косинусом, а разгибаясь подле него отрезком прямой. — Ба-а, знакомые всё лица! — можно было прочесть на его лице. Он знал почти всё население города, пофамильно, а его знала почти каждая дворовая собака.
Жил Иван Абрамович бобылём, в двухкомнатной квартире, во втором этаже старинного жилого здания. Квартира досталась ему в наследство от матушки. Отца своего он вовсе не помнил. А воспитала его, как любил он говаривать, детская комната. Когда его спрашивали, женат ли, отвечал, что был, да весь вышел. Жена с двумя детьми покинула его по причине наличия взаимной перпендикулярности взглядов на жизнь. С собой она прихватила почти всё, что могло двигаться, и перебралась к другу детства Ромуальду Шаловливому. С ним она дружила с незапамятных времён непорочного детства.
Кем только не приходилось ему работать и служить за всю свою жизнь. Был он и мальчиком на побегушках, и грузчиком, швейцаром, и официантом, продавцом, и театральным работником — осветителем. О своей жизни он распространялся с большой неохотой, отделываясь, как правило, безобидной шуткой:
— То — не жизнь, а сплошные многоточия!
Последним местом его работы был производственный кооператив закрытого типа «Эй ухнем!». Тот поставлял свою продукцию в городской мебельный магазин «С лёгким стулом!» открытого акционерного товарищества с ограниченной ответственностью «Обух и дышло». Должность Иван Абрамыч занимал ответственную, связанную с риском для жизни, но зато высокооплачиваемую. Согласиться на неё отважился бы не всякий. Здесь нужен был человек со стальными нервами и чугунной выдержкой. Его штатная единица так и называлась — «Специалист по громоотводу». Всё вроде бы и правильно: производство с максимальным применением лакокрасочных материалов. В его распоряжение был предоставлен отдельный прекрасно обставленный, оборудованный и оснащённый новейшей техникой служебный кабинет. Всё вроде бы чин-чином.
Однако то была лишь внешняя сторона дела. На практике же всё обстояло иначе. Специалисту по громоотводу отводилась незавидная роль «мальчика для битья», или иными словами — так называемого, в подразделениях товарищества, роль «ковёрного». Его прямой обязанностью было являться начальству «на ковёр», за «того парня».
Заправлял всеми делами фирмы, то есть — товарищества «Обух и дышло», шеф, шустрый малый Пендель Криводуй, крутой и бескомпромиссный. Крутой не только на слова, но и на кулаки. Под его руководством трудилась целая орава начальников различных подразделений.
— И вот, только представьте себе, — обычно вёл свой рассказ Иван Абрамыч в кругу неприкаянных, таких, как и он сам, — Вызывает, к примеру, Пендель Криводуй к себе кого-либо из подчинённых начальников. Этот, кто вызывается, в свою очередь звонит мне и посылает к шефу меня вместо себя. Я иду. Шеф, если он не в духе, пытается отвести на мне душу. Надо было быть хорошо подготовленным и в совершенстве знать производство, чтобы суметь выкрутиться из любой ситуации и не заработать лишнего тумака.
Так что в вышеозначенной фирме я лучше других владел производственно-психологической ситуацией, и потому был в большой цене, хотя и не раз оказывался в нокауте. Но меня, главное, ценили, а цена эта была несоизмерима с количеством синяков и ссадин, заработанных мной в процессе общения с начальствующим составом.
Но в один ненастный, пасмурный день — так уж получилось, — я оказался не в силах стерпеть несправедливых упрёков и болевых приёмов со стороны шефа. Контакты не совпали с напряжением, между нами проскочила искра. Фирма сгорела. Сгорело и пожарное училище вместе с пожарным депо, расположенными впритык к ней. Как говорится — цирк сгорел, клоуны разбежались. А Пенделя Криводуя ищут до сих пор, найти не могут…
— Послушай, Моня! Пожрать бы чего, а? Ты б глянул, что у нас там есть в холодильнике.
— Вчера ещё смотрел. Хоть шаром покати: холодно и пусто, как в мировом пространстве.
— Что же делать? — Иван Абрамыч почесал затылок. — Ума не приложу. Может у кого из соседей деньжат занять?
— Да ведь не дадут же, — в полной безнадёге махнул рукой Чубчик. — Кому только не задолжали. Вон, Навлакия Пришпандорина даже грозилась в суд на нас подать.
— Ну, ладно, ладно. Что-нибудь придумаем.
В воздухе повисла недолгая пауза.
— Безысходность определяет внутренний надлом, — нарушив молчание выдал на-гора Чубчик, и что-то тихо прошептал в свой ботинок.
— Хватит, дружище, ныть и сопли на кулак наматывать. Выше голову. У нас с тобой всё ещё впереди, — обнадёжил Иван Абрамыч и промурлыкал: «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью…». — Так как вся наша жизнь облачена в формы времени, пространства и причинности, одевайся, дружок, и — вперёд. Нас ждут великие дела!
Солнце светило во всю «ивановскую». Щебет пернатых, гул моторов и отголоски трамвайных звонков заполонили улицу. Проехала поливальная машина. Испарения, исходившие от асфальта, приятно щекотали ноздри и будоражили воображение.
Не имея ещё никаких планов на текущий день, Иван Абрамыч Бабэльмандебский и Манюня Чубчик двигались в полный рост, наугад, по одной из шумных улиц.
По левую сторону, через дорогу, располагался магазин «Суши вёсла!», торговавший водным спортинвентарём. Новинкой сезона в нём была подводная надувная лодка, предназначенная для одиночного подводного плавания в водах речных заток, в автономном режиме.
Промелькнула редакция еженедельника «Будь здоров, не хворай!». Всевидящий, проницательный взгляд приятелей привлекло цветастое объявление на одной из металлических дверей. Текс гласил:
Кальсоны шерстяные, ручной вязки.
Фасон-покрой — «Галифе,
выставочный вариант
Только для младших научных сотрудников
и приват-доцентов.
Вход 1 руб.
Брось сюда!
Под объявлением в двери виднелась узкая щель с откидным козырьком. Содержимое текста объявления просто интриговало: что это за невиданная продукция такая, и почему именно для ограниченного контингента работников интеллектуального труда? Любопытство взяло верх. Два рубля из последней пятёрки быстро исчезли в щели. Что-то загудело, щёлкнуло. Дверь сама отворилась и впустила любопытствующих посетителей, после чего сама же и захлопнулась.
Иван Абрамыч и Манюня очутились в длинном, слабоосвещённом коридоре, в конце которого виднелась ещё одна такая же дверь. С правой стороны на стене был прикреплён стрелочный указатель с надписью:
