ИНФОРМАЦИЯ
ОТ ИЗДАТЕЛЬСТВА

Серийное оформление Сергея ЛЮБАЕВА

 

Васькин А. А.

Повседневная жизнь Москвы в лихие девяностые / Александр Васькин. — М.: Молодая гвардия, 2025. — (Живая история: Повседневная жизнь человечества).

ISBN 978-5-235-04854-6

Новая книга Александра Васькина погружает нас в эпоху, которую принято называть «лихие девяностые». Повседневный быт москвичей (простых и известных, бедных и богатых), что они ели и пили, как и где одевались, будни и праздники, культурный досуг — об этом и многом другом Александр Васькин рассказывает с присущей ему объективностью и тонким чувством юмора. Названия глав говорят сами за себя: «Когда прилавки были пустыми», «Просто добавь еды», «Доживём ли до понедельника?», «Десятилетие малиновых пиджаков», «Когда я на рынке служил челноком». Книга написана на основе изучения большого количества дневников и мемуаров, а также снабжена «Словариком лихих девяностых» и «Хронологией московской жизни 1990-х годов». Это уже пятая по счёту книга из серии «Повседневная жизнь человечества», написанная автором.

 

Все права защищены. Никакая часть данной книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме без письменного разрешения владельцев авторских прав.

 

16+

Предисловие

СКАЗ О ПОТЕРЯННОМ ВРЕМЕНИ

Представим себе советского человека, заснувшего глубоким летаргическим сном где-нибудь в году этак 1981-м. Сидел он себе сидел перед чёрно-белым телевизором, смотрел телепередачу «От всей души», а потом также от всей души и заснул. И вот просыпается он лет через 15 с лишком — от выстрелов, что за окном прозвучали. Выглянул на улицу, а там милиции полно, скорая помощь приехала, только вот киношников нет с их кинокамерой. Странно… «Дай, — думает, — выйду, гляну, что там происходит». Вышел гражданин из подъезда (они тогда и не запирались!) и видит — вроде всё знакомое, а вроде и нет. Что-то не то… И кинулся он к метро, хотел пятачком, как обычно, вход оплатить. А нельзя: это, говорят ему, уже давно не деньги. И отправился бывший советский человек бродить по Москве. По родным, так сказать, местам. Вот бассейн «Москва», где ещё мальчонкой плавал (а однажды даже зимой!). Только стоп… вместо бассейна теперь… храм, большой, с золотым куполом. Идёт дальше, по Волхонке, до проспекта Маркса. Но уже и проспекта такого нет, а вместо него улица Моховая.

А вот и площадь перед Манежем, отродясь на ней никого не было — издавна пустовала. А теперь-то: чудо чудное, диво дивное! Какие-то скульптуры сказочные и речка прямо из-под асфальта бьёт влагой водопроводной. Видать, скульптор с большой фантазией человек, раз такого нагородил. А под землёй — «бутики» какие-то, то есть магазины с товарами иноземными. Но очередей к прилавкам нет, как раньше-то было, в ГУМе. Ещё бы была очередь с такими длинными ценами, будто номера телефонов!

Идёт наш невзначай проснувшийся москвич дальше. А что же это у Большого театра творится? Батюшки-святы! Толпа какая-то собралась. Наверное, поклонники артиста любимого ждут, чтобы автограф взять. Оказалось, торгуют с рук… Всем… Водкой, шпротами, носками вязаными, термосами китайскими… Так это ж вроде спекуляция, только милиции почему-то рядом нет, никто не разгоняет. Быть может, тоже кино снимают? Вот и «Детский мир», где школьную форму сынишке покупали. А площадь Дзержинского большая какая по-прежнему… А где же сам Железный Феликс? Будто и не было памятника… Он ведь столько лет здесь простоял! Да и площадь ныне, судя по табличке, теперь Лубянской зовется. Да что там памятник, если даже у Мавзолея на Красной площади почётного караула больше нет!

Целый день гулял бывший советский человек по столице. И всё по знакомым местам. И куда ни придёт, везде ему от ворот поворот. В роддом Грауэрмана сунулся, где на свет народился, а там-то давно уже криков младенцев не слышно: какой-то «банк коммерческий», деньги под большие проценты принимает. А проспект Калинина теперь уже Новый Арбат, где было любимое кафе «Метелица» со столиками на улице и вкусным московским мороженым. Но войти туда нельзя, не пускают — какой-то фейсконтроль на входе. И не кафе нынче теперь здесь, а казино, какие раньше в западных фильмах показывали. Большие деньги крутятся в Москве. Тут и про кино вспомнилось, захотелось зайти в знаменитый «Ударник» в Доме на набережной. Только там вместо «самого главного из искусств» устроили торговлю иномарками… И поплёлся наш герой восвояси, домой, чтобы опять забыться и заснуть, только это у него не получилось — за окном опять что-то бабахнуло…

Вот как лихо, враз поменялась Москва в девяностые годы прошлого столетия, о повседневной жизни в которой и пойдёт речь в этой книге. О жизни самых разных москвичей — среди которых инженер и таксист, продавец и строитель, учительница и журналист, учёный-физик и простой школьник, а ещё актёры Олег Борисов и Валерий Золотухин, Михаил Ульянов и Лидия Смирнова, композитор Георгий Свиридов и поэт Роберт Рождественский, клоун Юрий Никулин и дирижёр Евгений Светланов, режиссёр Марк Захаров и певец Марк Рейзен, барды Булат Окуджава и Александр Городницкий, прозаик Сергей Есин и академик Леонид Абалкин, маршал Дмитрий Язов и экс-мэр Юрий Лужков, бывшие президенты Михаил Горбачёв и Борис Ельцин, фокусник Игорь Кио и экономист Егор Гайдар — рассказывает эта книга.

Это очень трудный вопрос — о характере русского народа, о так называемом менталитете. Мы — народ крайностей. В нас есть великое терпение, великая доброта¹.

Д. С. Лихачёв

Глава первая

КОГДА ПРИЛАВКИ БЫЛИ ПУСТЫМИ: НАЧАЛО ЭПОХИ

Новые слова лихих девяностых: риелтор с ваучером и киллер с рэкетиром — «Дорогие россияне» — 1990-й. Мэр и префект: у нас, как в Париже — Драки за маслом — Когда прилавки были пустыми — «Ты открой, наш Лёня, глазки!» — Карточка москвича — «Кило сахара в одни руки!» — Табачные и водочные бунты — 1991-й. Снег на голову: денежная реформа — Новый удар: повышение цен — Рост зарплат — Московское метро: жетоны вместо пятачков — Первый мэр Гавриил Попов — Таксисты перекрывают Тверскую — «Все на митинг, господа!» — С транспарантами по Садовому кольцу — Выборы как национальная забава — 1991-й. Август — Перекройка карты Москвы: вместо районов теперь округа — Снос памятников: Дзержинский, Свердлов и Калинин — Как возник «Музеон» — Второй мэр Юрий Лужков — Как Зеленоград чуть от Москвы не отделился — По Москве на вертолёте — Стройка эпохи: храм Христа Спасителя — Лужковский стиль? — У них барокко, а у нас «баракко!» — «Бычок» со «Святогором» — Новый МКАД — Пчеловод-любитель — Кепка, любовь моя

Дорогая моя столица…

М. Лисянский

«Новая метла по-новому метёт», — гласит русская народная мудрость, у которой есть и малоизвестное продолжение: «...а как сломается — под лавкой валяется». В нашем случае смысл этого продолжения в том, что всё проходит: и лихие времена, и спокойные. Иными словами, всё течёт, всё меняется… Пробежали и девяностые годы, но память о них осталась, причём с каждым годом всё больше возникает вопросов: а что это было? А уж у подрастающего поколения и подавно — как вы жили, спрашивают они своих родителей? Вспоминается в этой связи такой анекдот:

«Беседуют бабушка и внук:

— Ба, а у тебя в детстве какой телефон был?

— В нашем детстве, внучок, мобильных телефонов не было.

— Бабуля, а может, ты и динозавров видела?»

Во избежание разговоров о динозаврах и написана эта книга, и логично начать её с такой важной темы, как язык — ибо каждая эпоха неразрывно связана и с изменением лексикона… В лихие девяностые в своей повседневной жизни москвичи всё чаще стали употреблять и новые слова — ваучер и дефолт, приватизация и либерализация, киллер и гайдарономика, рэкетир и попса, баксы и обменник, секвестр и пейджер, риелтор и секонд-хенд, спонсор и шоковая терапия, супермаркет и менеджер. Кроме того, иной — новый — смысл приобрели и ранее всем известные выражения. Например, слово базар часто стало использоваться в различных сочетаниях и особенно среди молодёжи. Например, «базарить», то есть обсуждать что-либо. Или «кончай базар», что означает соответственно призыв к завершению разговора. Не менее выразительно выражение «фильтруй базар» — то есть следи за своими словами.

Крыша, бабки, капуста, разборка, братки, ночная бабочка, тачка, стрелка, челнок — все эти слова с новым вложенным в них лихими девяностыми смыслом и зазвучали по-новому. Часто стали использоваться слова олигарх и нувориш, означающие одно и то же — быстро разбогатевший гражданин. Своё влияние на «обогащение» русского языка новыми понятиями оказала криминализация общества, когда вчера ещё уголовно-рецедивный сленг, характерный лишь для определённой части общества, побывавшей за решеткой, стал в буквальном смысле «народным достоянием». И потому свидетелем разговора «по понятиям» можно было стать и на автобусной остановке, и выйдя из метро где-нибудь на «Автозаводской». Или вообще не выходя из дома — нужно было лишь включить телевизор, где демонстрировался очередной кинофильм, снятый на бабки от спонсоров из какого-нибудь коммерческого банка или просто на деньги от братков. Особо не стеснялись в выражениях и участники так называемых телевизионных ток-шоу (тоже новое слово!), и журналисты, и чиновники, и народные избранники разных уровней власти.

Изменение лексикона было характерно для жителей всей России — или как их стал называть первый президент Борис Ельцин — «дорогих россиян». Как не вспомнить в этой связи, что прежде весьма популярным было обращение «дорогой Леонид Ильич». Но так называли лишь одного человека — генерального секретаря ЦК КПСС Леонида Брежнева, теперь же «дорогими» стали все (и всё!). По-другому стали обращаться и к самому главе государства, так повелось ещё с 1990 года, когда первым и последним президентом СССР стал Михаил Горбачёв. А в 1991 году у России также появился свой президент (как и в большинстве стран мира). Это заимствованное слово заменило довольно громоздкое и трудно переводимое на другие языки «многоэтажное» обозначение — председатель Президиума Верховного Совета РСФСР.

По-новому стали называть и руководителя Москвы — мэром, ставшим в итоге единовластным правителем столицы. Такой полноты власти не было даже у советских чиновников. Ибо до 1991 года фактическим главой города был первый секретарь Горкома КПСС, а юридическим — председатель Мосгорисполкома. С введением новой должности все рычаги власти довольно быстро сосредоточились в кабинете одного человека, располагавшемся в доме 13 на Тверской улице, прежде известном как дом Моссовета, а ещё ранее — резиденции московских генерал-губернаторов. Но поскольку власти было много, то ей вскоре понадобилось и ещё одно здание — бывшего Совета экономической взаимопомощи на Новом Арбате (дом 36), напоминающее большую раскрытую книгу.

Примечательно, что многолетняя история Москвы хранит нимало и других названий этой высокой должности — городской голова, градоначальник, губернатор. Но по какой-то причине свой выбор учредители новой должности остановили именно на французском слове из трёх букв — мэр. Из Европы перекочевали в нашу речь слова префект и префектура, поначалу призванные заменить собою привычные райком и райисполком.

Непросто приживались новые названия у москвичей и гостей столицы. То ли французское происхождение сыграло свою роль (а они нам в 1812 году сильно «подсуропили»), то ли ещё что. Но когда 3 октября 1993 года противники действовавшей власти заняли здание мэрии на Новом Арбате, то один из предводителей восставших, взяв в руки мегафон (в народе прозванный матюгальником), провозгласил буквально следующее: «И никогда на нашей земле не будет больше ни мэров, ни пэров, ни сэров, ни херов!» Прозвучавшее утверждение собравшиеся встретили радостными криками и овацией, отметив даже некоторое изящество в рифмовке сразу четырёх коротких слов. Несомненно, что если бы мятеж увенчался успехом, то эти слова действительно канули бы в Лету. Однако в итоге истории было угодно, чтобы слово мэр стало обозначать высшую власть в российской столице на долгие годы.

А первым мэром Москвы стал Гавриил Харитонович Попов, избранный на эту должность в 1991 году. Родился он в Москве в 1936 году, в простой советской семье. В 1959 году, окончив с отличием экономический факультет Московского государственного университета, он там же и остался на преподавательской работе. Основной специализацией научной деятельности Попова стала экономическая теория. Доктор экономических наук, профессор в 1988–1990-х годах он работал и главным редактором научного журнала «Вопросы экономики». В 1989-м был избран народным депутатом СССР, отстаивая необходимость коренного реформирования советского общества, Попов стал одним из сопредседателей оппозиционной Межрегиональной депутатской группы.

В 1990 году, войдя в блок Демократическая Россия, Гавриил Харитонович был избран депутатом Московского совета — так назывался в то время городской парламент. В апреле того же года Попов стал председателем Моссовета, из кресла которого уже в июне 1991 года он пересел в кресло мэра столицы, победив на первых демократических выборах за всю историю Первопрестольной.

Композитор Георгий Свиридов иронизировал и по поводу названия новой должности, и того, кто её занял: «“Мэр Москвы”. Платон Дымба из чеховской “Свадьбы”. “Иностранец греческого звания по кондитерской части”»², — читаем мы в его заметках. Свиридов расценивал происходящее в России как трагедию вселенского масштаба: «Для того, чтобы завоевать Россию окончательно, надо ещё многих из нас просто перебить, как собак, к чему, как видно, идёт дело. Но для этого требуется время, которое у них есть, кажется, в избытке. Буш, однако, торопит закруглиться к Новому году, чтобы успеть ещё обеспечить победу на новых президентских выборах. Миром владеют мировые разбойники, уничтожающие целые народы. И большие народы, целые православные, инорелигиозные государства. Гигантская мировая мистификация. Старшие поколения обрекаются на нищету и быструю гибель, молодым приготовлена рабская участь».

А шуму и надежд в связи с избранием мэра было много. Казалось, что вот-вот и теоретические выкладки советских экономистов с успехом воплотятся на практике, приведя к подлинному изобилию в магазинах и квартирах граждан. Если кто подзабыл, то я напомню, что конец перестройки (и всего Советского Союза) ознаменовался жутким дефицитом всего и вся. Очереди стояли в московских булочных даже за хлебом. Люди дрались за право купить масло, молоко, колбасу, причём не важно какую — лишь бы была. Приобрести за свои же деньги хоть какие-нибудь продукты не помогали и ветеранские льготы — их обладателей не подпускали даже к прилавку, у которого занимали оборону активные представители из «очереди». Пропали даже пустые бутылки. Водку продавали только при условии обмена на пустую бутылку.

Москвичка Елена Пискарева вспоминает: «Я 1968 года рождения. Институт окончила в 1991 году. Помню, как я купила последнюю в своей жизни венгерскую курицу, как стояли в очереди и покупали по 60 яиц — хорошо, что тогда зима была и “добычу” хранили между окнами. Очереди были за всем: за продуктами, обувью, одеждой. Наши ребята, общежитские, помогали в обувном держать очередь, чтобы народ не лез. Директор выдал каждому по флакону французской туалетной воды. Она долго стояла у меня в шкафу, пока окончательно не выветрилась...»³

Предчувствие катастрофы, к которой неуклонно скатывалась страна, ощущалось и наверху. 18 апреля 1990 года Виталий Воротников (глава Российской Федерации в 1988–1990 годах) отмечает в дневнике подробности заседания в Кремле: «Экономическая и политическая ситуация требует решений! Разлад потребительского рынка налицо. Замкнутость (визитки, талоны, срыв договоров). Политическая ситуация? Нарастает центробежная сила. Внешнего врага нет, идеологической общности тоже нет. Что объединяет? Лишь экономические связи, то есть надо разработать экономический механизм объединения республик»⁴. Куда там…

Приход Гавриила Попова в московскую власть, в Моссовет весной 1990 года совпал с началом острой фазы экономического кризиса. Прежде всего, это отразилось на торговле. В мае 1990 года в столице проходила сессия Верховного Совета СССР, на которой обсуждалась уже давно назревшая необходимость перехода к «регулируемой рыночной экономике». Это выражение часто встречалось в ту пору в газетах. Считалось, что не дикий капитализм, а наш, особенный рыночный социализм способен без особых потерь помочь преодолеть сложившуюся ситуацию. Кто-то предлагал перейти на рыночные рельсы за 500 дней, другие ещё быстрее.

Заседания Верховного Совета СССР транслировались тогда в прямом эфире с утра и до вечера. И по радио тоже. Народу это было ещё интересно. На работе все пересказывали друг другу что сказал тот или иной депутат: «Смотри-ка, какой смелый!» Телевидение тогда создавало новых героев, которые хорошо и много говорили, а вскоре и немедля пошли во власть. 24 мая 1990 года председатель Совета министров СССР Николай Рыжков в прямом телеэфире доложил депутатам, что среди предстоящих экономических мер предусмотрено и повышение цен на продукты уже с 1 июля текущего года, в том числе на хлеб. И хотя бо́льшая часть граждан находилась в этот час на работе, реакция телезрителей и радиослушателей оказалась молниеносной:

«Как всё резко переменилось. Я не хочу перечитать написанное. Потому что началась какая-то новая фаза. Такого, как сейчас, ещё не было на моей памяти. 24.V. был доклад Рыжкова, — как будто нарочный сигнал к открытию паники: молниеносно и по всей стране из магазинов вынесли всё, кто сколько унёс. Много унести не успели, не дали: спрятали за прилавок. И 25.V. явился приказ, — в Новосибирске о лимите продуктов “по заказу”, в Москве — о “визитках”… Паники бывали уже не раз. Правда, чтоб вот такая сразу бескормица — это уж слишком, но само по себе это одна сторона только. Другая — это паралич власти, её ни к чему не способность. Вот когда всё уходит в гудок, в слова, словопрения, в законы, которых никто и не думает выполнять»⁵, — записала в дневнике профессор-лингвист Майя Черемисина. Хорошо, хоть пустые прилавки не унесли…

Набег москвичей (и жителей окрестных областей) на магазины позволил многим из них запастись макаронами, мукой и солью до конца года (жаль, не всё удалось съесть — жучки и прочая живность испортили всё это ещё раньше). Зато за несколько майских дней московская торговая сеть реализовала месячные запасы основных продуктов питания. Ещё десять лет назад, при первом секретаре МГК КПСС Викторе Гришине за подобное перевыполнение плана можно было получить переходящее красное знамя и значок «Отличник советской торговли». Но теперь знамена и ордена были уже не нужны — людей ими не накормишь. А посему Моссовет решил продавать продукты только по паспорту с московской пропиской. Его примеру вскоре последовали и соседние области.

Прозаик Дмитрий Каралис зашёл в эти дни в Новоарбатский гастороном, отметив в дневнике 16 сентября 1990 года: «Следы надвигающейся разрухи повсюду. В центре столицы — пьяные, проститутки, крысы. Одну крысу видел на расстоянии вытянутой руки: бросил недоеденный беляш в урну около ларька, но не попал, и тут же из-под ларька выскочила крыса, подхватила и стала грызть. Рядом с Арбатом, во дворе разрушенного здания, кучи дерьма, грязная бумага, подтирки — и на всё это смотрят окна Союза дизайнеров. Табак — по карточкам. В гастрономах на Калининском проспекте — шаром покати»⁶. И не только шаром…

И куда только всё подевалось, — размышляли москвичи, ещё недавно проживавшие в «образцовом коммунистическом городе», снабжавшемся по первой категории. Да, в брежневской столице были очереди, но и продукты ведь тоже были. Другое дело, что в окружающих Москву областях с продовольствием было туго, потому и отправлялись оттуда так называемые колбасные электрички. Ещё анекдот такой ходил: «Большая, зелёная, пахнет колбасой. Что это? Поезд “Москва — Кострома”!»

Но память у людей короткая, и потому конец советской эпохи породил не менее остроумный фольклор:

 

Перестройка — важный фактор.

Сразу грохнулся реактор,

Утопили теплоход,

Пропустили самолёт.

 

Наркоманов развели,

СПИД к нам быстро завезли.

А какая-то п…да,

С рельс пускает поезда!

 

Ты открой, наш Лёня, глазки!

Нет ни сыра, ни колбаски.

Нет ни водки, ни вина —

Радиация одна!

 

В шесть часов поёт петух,

В десять — Пугачёва,

Магазин закрыт до двух,

Ключ у Горбачёва!

 

Даже в ГУМе тряпок нету —

Хоть шаром там покати,

А заглянешь ты в газету —

Мы на правильном пути!

 

Мяса нет, пропали куры,

Скоро рыбу доедим.

Баб своих любить не будем,

Всех арабам продадим.

 

А на выручку накупим

Всяких тряпок и вина.

Первенства мы не уступим

В потреблении бухла!

 

Ставишь нам в пример Европу.

Мишка! Хватит уж гундеть,

Ну куда нам с голой попой —

Нам ведь нечего надеть!

 

Ведь когда-то в комсомоле

Ты какой-то был вожак,

А как вышел в президенты

Стал беспомощный чудак!

 

Быть отцом своих народов

Ты, естественно, не смог.

Потому, что по природе

Ты — болтун и демагог!

 

Сколько сил пришлось вложить,

Чтоб углУбить, углубИть

Перестроечный процесс,

Не забыв свой интерес.

 

Собирайся, важный перец,

И в Германию катись.

Ты у них почётный немец!

Пиво пей! Не захлебнись!

 

Мы с твоею перестройкой

Нахлебалися дерьма!

Дело кончится попойкой.

Жаль... Развалится страна.

 

И это лишь один из примеров самодеятельного народного творчества, активность которого пришлась на конец перестройки.

Избранникам народа — членам Верховного Совета СССР — тоже было несладко. Заглянем на Новый Арбат, в дом-книжку № 21 (а ныне № 27), с конца 1980-х годов известный как Дом депутатов, поскольку там были рабочие кабинеты членов Верховного Совета СССР. Помощник одного из известных депутатов той поры Алексей Алюшин вспоминает «золотое» время:

«Месяца четыре попользовался я остатками былых привилегий. В столовой икра — красная и чёрная, рубля по два-три порция, рыба солёная разная, буженина. Потом нас сняли с кремлевского довольствия. В один день всё исчезло. Спрашиваю, говорят, открепили. Пищевые привилегии кончились. Теперь по средам депутаты получают пайки-заказы. Я получаю для Бурлацкого. Осенью 1990 года ещё был сыр. Как-то, помню, получал расфасованные куски. Дали кусок, я попросил второй. Нет: даём сыр по 300 граммов. Много вещей в стране творится, но тут я как-то всей душой коснулся глубины падения: члену ВС СССР даём сыра 300 граммов. Вторых 300 граммов не полагается. А к зиме 1991 года сыр кончился.

Депутаты в очереди за пайком шутят, когда один перед другим в очередь влез:

«— А как это соотносится с моими правами человека?

— Он нарушает мои права человека, мой суверенитет!

Но зрелище мрачное: парламентарии в перерыв с 14 до 16 приезжают служебным автобусом из зала заседаний в Кремле всем скопом за заказами. Две очереди к двум одинаковым продавщицам с одинаковым товаром. Галдят, толкутся впритык друг к дружке. Значки бордовые “Народный депутат СССР”. Видно, что это тот же самый наш народ. Тут и популярные. Жалуются депутаты: почему не могут им устроить раздачу прямо в Кремле, где они заседают? Наверное, чтобы с сумками не таскались там. Та же толпа, те же обыватели, разговоры такие же, пересуды. Первое ощущение в первый день пребывания в Доме депутатов — взгляд изнутри, а не снаружи. Свой, а не посторонний здесь. И какие-то отголоски ощущения правителя-благодетеля: сижу тут в столовой, кушаю рыбку, гляжу в окно, внизу идут людишки, им хорошо и дёшево покушать здесь, на Калининском проспекте, негде. Я кушаю ради их же блага, о них пекусь, для них стараюсь»⁷. И всё же удивительно — как же сыр мог кончиться в такой огромной стране? Мыши, что ли, съели?

Шокированы были и представители творческой интеллигенции, не привыкшие стоять в одной очереди с народом. У них была своя очередь — в спецраспределитель или подсобку, где можно было всегда достать дефицит по знакомству с товароведом или завскладом. Был такой советский писатель — «классик соцреализма» — Вадим Кожевников, написавший роман «Щит и меч». До полной победы демократии он не дожил (умер в 1984-м), а вот его дочь, ставшая журналисткой, Надежда Кожевникова, возвратилась из-за границы в самое неподходящее время:

«Наша семья вернулась на родину в январе девяностого, аккурат в пик невиданного ещё дефицита. На магазинных полках шаром покати. Мечты про открытие собственного дела увяли сами собой. Силы, энергию поглотили заботы в поисках пропитания. Элементарного. Мяса, молочных продуктов, об овощах-фруктах речь не шла. Хотя нет, вру. “Морозко” рядом с Комсомольским проспектом посещался нами регулярно: клубника, смородина, пусть замороженные, поставлялись, кстати, из Краснодарского, кажется, края. Получастная инициатива высунула было голову, но её быстренько отвинтили. Куда прибыльнее оказалось гнать и ту же клубнику, наравне с экзотическими киви, из-за моря-океяна, розы ввозить из Эквадора, вина, порубав свои виноградники, из дальнего зарубежья, ну и так далее, в результате чего собственного производителя благополучно, под аплодисменты падкой на западный товар публики, задавили.

Ну а пока что столица нашей родины судорожно запасалась растительным маслом, цены на которое прыгали всё выше и выше. Где и что можно было в тот период достать, застряло в подкорке, видимо, навсегда. Москва, как карта, расчерченная для боевых действий, архитектурный свой облик утратила, маня лишь объектами, где продовольствие ещё давали. Первым вестником накрывшего после страну, как цунами, импорта, стала фирма “Данон”, торгующая йогуртами и открывшая свой магазин в начале улицы Горького. Туда запускали через турникет партиями, и длиннющая очередь волновалась: не расхватают ли проникшие в западный рай счастливцы всё подчистую? Опасались не зря. Поэтому мы с мужем, разумеется, не для себя, ради дочери, являлись к “Данону” затемно, примерно, за час до открытия. На морозе, на ветру, с вожделением воображали, как дочка в школьную перемену откроет заветную баночку и всю враз умнёт. Сердце родительское таяло, предвкушая такую картину. Мы бы там, у ентого “Данона”, и под пулями бы выстояли, под миномётами, под бомбёжкой.

Между тем по прежним, советским понятиям, мы относились к разряду преуспевающих. Имелась “Волга”, у которой, правда, постоянно отваливался глушитель, ну тут уж ничего не поделать, к бездорожью российскому не привыкать. Так же имелись три холодильника: один в московской квартире, два на даче в Переделкине, забитые до отказа морожеными курами и минтаем — сортом рыбы, кроме как в отечестве, не встреченном больше нигде. Минтай предназначался для собак, их имелось две... И как-то, стоя в очереди за минтаем — ну а как же, что ж тогда добывалось без очередей! — муж и я, верно забывшись, клички наших любимцев произносили излишне громко, внятно. Старушка, стоящая вперёди, вдруг обернулась и вперилась ненавистно как на врагов народа: так вы это покупаете для собак?! Шу-шу, к позорному их столбу, как бикфордов шнур, вспыхнуло в очереди. Еле ноги унесли. Народный гнев в истоках бывает справедлив, но почему-то обрушивается не на тех, кто его заслуживает»⁸. Первый магазин «Данон» открылся в Москве в 1992-м году.

Именно при Гаврииле Попове осенью 1990 года (ещё в бытность его председателем Моссовета) были введены так называемые карточки москвича — размером с автобусный проездной, чтобы их было удобно постоянно носить в кармане, при себе. Ещё в начале сентября 1990 года на всех московских подъездах появились стандартные объявления с просьбой сдать в ЖЭК фотографии размером три на четыре сантиметра для оформления покупательских карточек. Их выпускали на Гознаке. На синем фоне справа стояло название «Визитная карточка покупателя», напечатанное жирными буквами. Внизу стояли имя, фамилия и отчество владельца. Слева — фотография, заверенная печатью ЖЭКа, где эти карточки и выдавали согласно прописке. Именно это и было главным условием отоваривания в магазинах — только жителям Москвы! Карточки выдавали гражданам, достигшим четырнадцатилетнего возраста. А как же маленькие дети — цветы жизни? О них тоже не забыли, записывая их имена на обратной стороне. Это было удобно: чтобы не таскать сына и дочь с собой по магазинам, можно было отовариться сразу на троих.

На одну карточку москвича были установлены нормативы продуктов — килограмм сахарного песка, муки, макаронных изделий, литр подсолнечного масла, литр молока, полкило подсолнечного масла, килограмм мяса и т. д. Можно было отовариваться так хоть каждый день. Разве плохо? Но проблема была в другом: сначала нужно было найти этот самый сахар, затем отстоять очередь, чтобы досталось. Наконец, купить. Но это удавалось далеко не всем. Так как днём народ работал, добычу продуктов откладывали на вечер, самый час пик. Потому соображать приходилось быстро. Идешь, например, по улице, мимо «Хозяйственного». Видишь, народ стоит. Значит, дают порошок «Нежность» или туалетное мыло. Занимаешь очередь. Как только кто-то за тобой встаёт, предупреждаешь, что «сейчас отойду на минуту» и бежишь звонить домой из автомата по «двушке»: кто дома, все сюда! И непременно со своими карточками. А если у кого-то в семье имелись неработающие пенсионеры, это было подлинным спасением — они могли стоять в очередях и днём.

Сначала с карточками москвича было строго, но затем разрешили предъявлять и карточки других членов семьи. И тогда продукты стали кончаться ещё быстрее. Если раньше один покупатель уносил в сумке кило сахара, то теперь и два, и три, и четыре, в зависимости от количества имеющихся при себе карточек. Само собой, что потеря карточки была сродни настоящей беде. С голоду, конечно, не умирали, но потерявший карточку член семьи чувствовал себя почти изменником родины. Трудно приходилось курильщикам — отдельно талоны были введены на сигареты. По талонам продавали и «стратегический продукт» — водку, сигареты, а также промышленные товары.

Карточки лимитировали и продажу «товаров народного потребления», а также одежды. Жительница Зеленограда Ирина Горячева вспоминает: «Я как раз тогда первого ребёнка родила. Прихожу в “Детский мир” — тот, что на Центральном проспекте, он тогда назывался “Юность”. Детское мыло — только по этой визитке. Из одежды — что-то по визитке, что-то всем. Помню, в 1992-м покупала для сына двух лет шортики, футболочки, трусики — для них визитная карточка была не нужна. Но детские колготки самых маленьких размеров — только по визитке! Потом зашла в отдел курток просто прицениться. Ко мне подходит женщина с просьбой помочь в покупке пальто на девочку, потому что на её покупку была нужна эта визитная карточка покупателя, а она из области. Я ей помогла. Продавец на кассе несомненно поняла в чём дело. Она мне пробила вещи, которые я выбрала для сына — я оплатила, а потом отдельным чеком пальто по визитной карточке — отдельная оплата, хотя мы с той женщиной пытались изобразить знакомых»⁹.

Когда-то при царе Алексее Михайловиче в 1648 году в Москве вспыхнул Соляной бунт, а в 1662-м и Медный, что дало право называть эту эпоху «бунташным» веком. В лихие девяностые давние потомки тех бунтарей словно вспомнили о своих предках. Бунташное время возвращалось. В Москве и по всей стране прокатились табачные и водочные бунты, — когда стихийная толпа перекрывала движение на проезжей части на несколько часов и даже милиция не могла унять это проявление демократии. Один из москвичей записал в конце лета 1990 года: «Табачный бунт. Остановилось движение на Волгоградском проспекте. Шёл под дождем. Автобусы не ходят. Какая-то тётка ругала “бунтовщиков”. Кто-то защищал. “Стена Цоя” вся исписана в два слоя. Кое-где надписи на высоте около трёх метров. Сигарет уже нет»¹⁰.

Оказалось, что бо́льшая часть табачных фабрик СССР закрылось на ремонт — почти одновременно. В табачных киосках — а именно это было основной формой продажи сигарет — кончился даже Белый мор (папиросы такие были — «Беломор»). Зато у спекулянтов имелся полный ассортимент, правда, по десятикратной и более цене.

К концу года власти стали пугать москвичей угрозой голода, призывая помочь колхозам и совхозам в уборке урожая. Будто вернулись в застойные времена, когда сотрудники многочисленных научно-исследовательских институтов собирали на полях Подмосковья картофель, свёклу и морковку. Тем не менее голод не тётка и некоторые предприятия, на которых ещё остались сознательные граждане, отправили своих сотрудников в помощь работникам сельского хозяйства. Впрочем, почему — только им: в том числе и себе! В дальнейшем для многих москвичей пресловутые «шесть соток» превратятся в основной источник пропитания.

Однако следующий 1991 год оказался для москвичей ещё более тяжёлым. Только люди пришли в себя после беготни за продуктами к праздничному столу, доели оставшиеся после Нового года салаты и колбасу, вышли на работу третьего числа (а не восьмого, как сегодня!), тут им и преподнесли «подарочек». Это случилось на следующий день после так называемой ленинской даты (в СССР день смерти Ленина 21 января 1924 года ежегодно отмечался с особой печалью и скорбным вечером в Большом театре). 22 января 1991 года по Центральному телевидению советским гражданам объявили о денежной реформе. И кому только в голову пришло выбрать именно это число! Как уже и случалось в подобных случаях (а это была уже третья послевоенная подобная реформа), слухи о предстоящем обмене денег возникли задолго до его проведения. И потому всё развивалось по известному сценарию: руководство страны долго заверяло народ, что никакого обмена денег не будет. Именно так и говорил сменивший Николая Рыжкова на посту главы советского правительства Валентин Павлов. Ему даже должность придумали новую — премьер-министр. Можно подумать, что от этого курс рубля сильно вырос. Но народ в заклинания премьера не верил. И это тоже было естественно.

Ровно в 21 час в главной информационной программе «Время» людям объявили подробности реформы: из оборота изымаются денежные знаки — банкноты номиналом 50 («жёлтенькая») и 100 («зелёненькая») рублей. Теперь эти деньги объявлялись «старыми», их следовало обменять на «новые» образца 1991 года. На обмен давалось три дня с 23-го и по 25 января. Но все имеющиеся у народа под матрасами деньги обменять было нельзя — только 1000 рублей на человека и не больше. У кого больше — тем следовало обращаться в специальные «обменные» комиссии, которые должны были решать судьбу столь крупных сбережений.

«Позаботились» и о тех, кто копил деньги «на книжке», то есть в Сберегательном банке СССР (единственном тогда финансовом учреждении, работавшем с накоплениями населения). Каждому вкладчику снять с безналичного счёта можно было не более 500 рублей ежемесячно — если, конечно, они у него имелись. Для особо умных, открывших вклады в нескольких сберкассах, в их паспортах делали отметки на последней странице: сколько и когда снято. В общем, всё для блага человека.

И всё же, несмотря на обсуждавшиеся в советской печати перспективы реформы и подозрения относительно её неизбежности, для подавляющей части населения обмен денег сыграл роль «снега на голову». Хотя зимой это вряд ли можно считать неожиданностью. Не знали и точной даты объявления реформы, хотя на московской фабрике Гознака тираж «новых» денег уже был отпечатан и ждал своего распространения (они не слишком кардинально отличались от прежних, разве что отсутствием надписей на языках союзных республик. Позже появились и новые монеты образца 1991 года). Секретом это было даже для заместителей премьер-министра (и его жены), который рассказал им обо всём часа за полтора до программы «Время».

Вспоминает учёный-экономист академик Леонид Абалкин: «Вечером 22 января 1991 года нас, заместителей главы правительства, срочно пригласили к В. Павлову. Здесь кроме зампредов были также В. Крючков, Б. Пуго, А. Бессмертных, В. Геращенко, В. Орлов — первый заместитель министра финансов СССР. Обращаясь к собравшимся на совещании, В. Павлов сказал: “Не хочу, чтобы вы узнавали об этом из сообщений печати. Решил проинформировать вас, что с завтрашнего дня начинается обмен купюр достоинством 50 и 100 рублей...” Далее он посвятил нас в процедуру обмена. Состоялся короткий разговор, были поставлены некоторые вопросы, высказаны сомнения. Но какой смысл было говорить об этом после того, как решение уже было принято? Узнали же мы о нём примерно за 1,5 часа до того, как об этом было объявлено по телевидению. Пора было заканчивать свою деятельность»¹¹. Давно было пора…

Один из высокопоставленных сотрудников Министерства финансов СССР — заместитель министра! — Владимир Раевский свидетельствует: «Непосредственно о сроке обмена купюр я узнал на бензоколонке на Можайском шоссе по радио. Никто из слышавших сообщение суеты не проявил, хотя обмен начинался со следующего дня — 23 января. Очевидно, объявленные ограничения мало кого в очереди за бензином затрагивали, и автомобилисты продолжили свой путь. Лишь одного проявившего беспокойство мужчину моего возраста, попытавшегося выехать из очереди в обратном направлении, я спросил: “Твои 10 тысяч под подушкой не подождут до понедельника?” Застеснявшись, он вернулся в очередь»¹². Это была, как мы понимаем, шутка.

Даже дикторы Центрального телевидения и радио, узнавшие о реформе раньше остальных — во время подготовки к прямому эфиру, не успели бы разменять деньги. Ибо сберкассы закрылись ещё в 20:00, то есть за час до начала передачи. Не работали уже и магазины, где можно было бы потратить имевшиеся на руках крупные «кюпюры». Ни «Продукты», ни «Свет», ни даже «Обувь». Да и что там можно купить? Всё было закрыто, кроме дежурных булочных. Но и в них было шаром покати. Что делать? Разве что поехать в круглосуточные рестораны московских аэропортов — наесться напоследок.

Однако наиболее изобретательные москвичи всё же нашли выход, для чего кинулись в железнодорожные кассы, купив билеты не важно куда и получив таким образом сдачу на свою сотню (билеты потом можно было сдать). Другие отправились на Центральный телеграф, чтобы перевести денежный перевод себе же и родным. В общем, кто во что горазд. И так было по всей стране. Ближайшие три дня город не работал — зато с ног сбились работники сберкасс, куда и выстроились очереди. Да что Москва — весь Советский Союз был озабочен исключительно одной целью. Перелистаем некоторые дневниковые записи от 22–25 января 1991 года.

Писатель Николай Коняев отметил: «Как снег на голову обмен купюр достоинством 100 и 50 рублей. И, как всегда, какие-то странные ограничения… Сегодня зашёл знакомый, показал пачку железнодорожных билетов. Во Владивосток, в Краснодар, в Мурманск, в Брест, в Одессу… Один билет — на Воркуту.

— Теперь сдавать буду… — собирая билеты, сказал знакомый.

— И ни одного себе не оставишь? — пошутил я.

— А зачем? Куда от этого бардака уедешь? Везде так…»¹³ И в правду: куда? Если только в Воркуту, в город, но туда ещё совсем недавно отправляли людей бесплатно…

Учительница Валентина Коробьина: «Удачный деловой день: поехала за сахарными и табачными талонами и сразу их получила! Оттуда — в сберкассу, и через 20–30 минут заплатила за квартиру свою и Наташину. После перерыва пошла за капустой — и сразу купила, без очереди. Зашла в булочную — купила: сахар за январь, печенье, сухари, мармелад. В общем, сегодня мне везло... У Наташи был Боря Белявский, он рассказал, что им зарплату не выдали и сказали, что до марта не будет — денег нет! Вот так. Читаю роман Солженицына “Октябрь 16-го” — обстановка, политическая, экономическая, в народе — один к одному с нашим временем! Политические интриги, воровство, спекуляции, разные аферы, вот только мафии ещё нет, а, может быть, только слова этого не было? Вчера на Манежной площади был миллионный митинг в защиту Прибалтики! И ни слова о русских. Что они — с ума посходили?! Или я ничего не понимаю? В Прибалтийских республиках русских убивают, насилуют, всячески оскорбляют, а в Москве и Ленинграде кричат в защиту прибалтов. Они же фашисты!.. Грохнули нас по головам: с завтрашнего дня изымаются 50-ти и 100 рублевые купюры, с разменом неясно, а Наткины 1700 рублей все по 50 рублей. А с марта месяца вводятся карточки»¹⁴.

Музейный работник Татьяна Юрьева: «В Москве паника в связи с обменом 50- и 100-рублевых купюр на новые. В сберкассы, конечно же, не завезли денег. Как всегда, вместо здравого смысла полный бардак. У нас дома таких купюр просто не оказалось»¹⁵. Повезло…

Искусствовед Евгения Перова: «Сегодня все и всё — о деньгах. В сберкассах — очереди, денег нет, люди стоят с 8^ми утра. Несколько смертных случаев в очередях. На рынках 100-руб[лёвые] купюры продают по разным ценам (цены колеблются) от 7 руб[лей] до 50 руб[лей] за 100. Оказывается “до того” 100 рублей продавали за 115–120 рублей. Вечером позвонила знакомая, сказала, что завтра повысят цены на продукты — иди, мол, чего-нибудь купи. А чего купить — ничего нет. Яйца сейчас уже 3 руб[ля] за 10 шт[ук] (в Москве — 2-40, но их нет). О ценах. На рынке мясо 25–30 рублей, свинина — 15, голова свиная 3 р[убля], курица — 30 руб[лей] штука»¹⁶.

Историк Генрих Иоффе: «Легкая паника: обмен 50- и 100-рублёвых купюр. Что сверх зарплаты — об этом надо писать объяснительную записку. У нас в институте образовалась очередь. Я выстоял два с половиной часа для обмена “лишних” 600 рублей. Зачем это унижение? В книжных магазинах полно когда-то “потаённых”, спецхрановских книг. Издали уже Н. Соколова об убийстве царской семьи. Купил. Цена — 25 рублей»¹⁷.

Помощник президента СССР Анатолий Черняев: «Позорная акция с обменом денег. Будто М. С. решил играть ва-банк со своим авторитетом. Такое унижение народу! Через эти “полсотенные” проверяют, меняешь ли ты честно заработанные деньги... Выплеснулось всё наше люмпенство, передельщина, хамство, зависть и паскудство. Идем вроде к “свободной экономике”. И в то же время велим заглядывать в чужие кошельки, и в каждом видим жулика и ловчилу. А сколько унижений и мытарств для стариков!»¹⁸

Положение простого народа осложнялось тем, что пенсионеры копили деньги на «чёрный день», то есть на похороны, в основном в крупных купюрах. Неудивительно, что во многочасовых очередях были отмечены и сердечные приступы, и даже смертельные случаи. Что же касается работающих москвичей, то немалая их часть в месяцы, предшествовавшие реформе, почему-то получали зарплату крупными купюрами. Хотя, государство могло бы заранее позаботиться об изъятии этих денег из оборота.

Делалось всё это ради «стабилизации финансового рынка», борьбы с «теневой экономикой» и «нетрудовыми доходами». Подобными выражениями средства массовой информации неустанно объясняли проводимую реформу. Возможно, что на какое-то время стабилизация и произошла. Но нервов простому народу потрепали изрядно. Итоги обмена были подведены 30 января 1991 года на заседании Кабинета министров СССР. Председатель правления Госбанка СССР — «вечный председатель» Виктор Геращенко рассказал, что «заявлений на обмен крупных сумм (свыше десяти тысяч рублей) практически не поступало, а десять тысяч, как правило, меняли беспрепятственно. Суммы до десяти тысяч рублей менялись на основании только письменных объяснений заявителя без представления справок и деклараций. Средний же размер заявляемых к обмену сумм практически во всех районах не превышал двух тысяч рублей».

Но это не означало, что подпольных миллионеров в СССР не было, более того, «проведённый обмен не решил тех задач, которые декларировались официально. Факт, что, например, в Москве практически не было заявлений на обмен крупных сумм, свидетельствует о том, что “миллионеры” благополучно преодолели незначительные препятствия в виде комиссий, созданных в соответствии с руководящими решениями, и обменяли свои накопления по неофициальным каналам»¹⁹. Последний факт мог свидетельствовать и о другом — что все миллионеры находились в то время отнюдь не в Москве. Любопытно и другое: если советские министры узнали о готовящемся обмене в последний момент, то для всякого рода «цеховиков», реформа, похоже, стала секретом Полишинеля.

Еще долго после обмена находились старые заначки — в книгах, где обычно хранили деньги советские граждане (теперь полсотни с Лениным уже раритет). А еще у многих осталось яркое воспоминание о Викторе Геращенко, якобы согласившемся пожертвовать собственной рукой. Вот и фокусник Игорь Кио, крупный специалист по «отрезанию» на манеже всякого рода конечностей, пишет: «Наш самый крупный финансист, банкир, с его именем связывают денежную реформу девяносто первого года. Причём Геращенко до этого заявлял, что никаких денег никто менять не будет, он готов дать на отсечение руку»²⁰.

О том, как было на самом деле, рассказывал сам банкир: «В 1991 году я не давал левую руку на отсечение, я давал две руки на отсечение, что замены 25-рублевых купюр не будет — меняются только 100- и 50-рублевые купюры. Это было не до начала обмена, а в середине обмена. Это можно поднять в архивах телевидения, и там было чётко написано. А потом пресса уже стала всё переиначивать»²¹.

Фокусник Кио и финансист Геращенко позже познакомились лично и произвели друг на друга хорошее впечатление: «По газетам и телевидению, у Геращенко имидж кровопийцы, мечтающего изымать деньги из карманов трудящихся. А я вот был очень приятно удивлён, познакомившись с ним на приёме, — человек обаятельнейший, весёлый и, что самое главное, с большим чувством юмора. Он на этом вечере поднял бокал с виски и сказал: “Игорь, я хочу выпить за вас и за ваши фокусы”. На что я ему моментально ответил: “А я за ваши”. Громче всех смеялся сам Геращенко», — вспоминал Игорь Кио. Смеяться право не грешно…

Не успели пережить обмен денег, как случилась новая беда — повышение цен, стоявших «на своём» лет тридцать. С момента предыдущей, хрущёвской реформы 1961 года. Если к новым банкнотам потихоньку стали привыкать, то поверить в новые цены оказалось гораздо труднее. Ибо многие на них, что называется, выросли. И других цен не знали. В голове никак не уживалось, почему молоко, стоившее 36 копеек за литр столько лет, отныне может стоить и рубль, и полтора. Цены «стартовали» на следующий день после Дня дурака — неофициального праздника юмора и сатиры, получившего большое распространение ещё в перестроечные годы. Смеялись тогда много и громко. В том числе и над недостатками плановой экономики. Как говорится, «торговали — веселились, подсчитали — прослезились».

Именно 2 апреля 1991 года (согласно указу президента СССР Михаила Горбачёва от 19 марта 1991 года) и состоялось первое и памятное многим повышение цен, а точнее, введены «единые для всей территории страны предельные размеры повышения государственных розничных цен на основные товары народного потребления и тарифов на услуги для населения». Не все товары подорожали одинаково — на 20 процентов и более. Например, проезд в московском метро стоил 5 копеек, а стал 15. Теперь в автомат для входа в метро нужно было бросить не пятачок, а целых три или одну 15-копеечную монету. Отныне цены уже никогда не снижались, а лишь росли, как это случилось уже 1 января 1992 года, одновременно с тем, когда Москва фактически стала столицей нового и независимого государства — Российской Федерации. И потому 1 марта 1992 года проезд в метро стоил уже 50 копеек, в июне 1 рубль, а следующий, 1993 год москвичи встретили уже со стоимостью проезда 3 рубля за одну поездку. Чтобы впредь цены повышать было ещё удобнее, для проезда в марте 1992 года ввели жетоны — кругленькие металлические, а с ноября уже и пластиковые, светло-зелёного цвета.

А некоторые москвичи спасались тем, что экономили даже на транспорте. «Начиная с 1989 года жизнь даже в Москве становилась все хуже и хуже. Дефицит любой еды. Страшные очереди в продуктовых магазинах. Мне как преподавателю, работающему по расписанию, было легче. Моя семья жила в то время на Плющихе, в коммунальной квартире. Каждое утро я выходил из дома в поисках еды. Я шёл по Плющихе до Смоленской площади, затем по Арбату до Арбатской площади, Гоголевским бульваром до Кропоткинской площади, потом Пречистенкой до Зубовской площади и по улице Бурденко до Плющихи. Заходил во все продуктовые магазины. Если что-то выбросили на прилавок, вставал в очередь.

С 1990 года начались разговоры про рынок, про отпуск цен. Рыночные горе-экономисты типа Николая Шмелёва, Аганбегяна прогнозировали незначительный рост цен и обилие продуктов. Я и мои сверстники как опытные люди, голодавшие во время ВОВ, ожидали худшего. Подсознательно вспоминая голодные годы, мы стали больше есть (прямо по Джеку Лондону). И 1 января 1992 года цены освободили! Одновременно подняли зарплаты и пенсии. Я пришёл в гастроном на Новом Арбате и ахнул. Общих повышенных доходов моей семьи хватало теперь на 5–8 килограммов мяса в месяц. Как в ВОВ! Для нас с женой началась эпоха выживания. Жидкие зарплаты и пенсии задерживаются. Вся Москва вышла на улицы торговать. Иду от Лубянки по Театральному проезду к Тверской. Вдоль тротуаров сплошная цепочка торгующих. Здесь бабушки и мужчины, интеллигенты и рабочие. Я торговать не умею. Да и нечем. Жена инженер тридцати пяти лет пытается устроиться на вторую работу. Спрашивают объём груди и талии, говорят, что все указания начальства надо выполнять. Мне 65, я никому не нужен. Мы не голодаем, но недоедаем. Мясо и сливочное масло только для дочки.

В 1992 году здорово помогло постановление правительства о выделении горожанам по две сотки сельхозземель. Ректор нашего института, впоследствии осуждённый за коррупцию, договорился с одним из колхозов. Колхоз посадил картофель, окучивал и выкопал его. А мы собрали урожай. Мне досталось аж 11 мешков картофеля. Самому на год хватило, и родственникам помог. В следующие годы ректор организовал несколько десятков филиалов нашего института по всей России. Мы ездили туда преподавать и получали зарплату на месте, сразу. Это очень помогло на фоне задерживаемых на месяцы пенсий и зарплат»²², — вспоминает профессор московского вуза Владимир Яньков.

Рост цен был вызван объективной причиной — инфляцией, ибо одновременно с повышением цен в апреле 1991 года народу объявили и о повышении зарплат и выплат отдельным категориям — не только работающим гражданам, но и семьям с детьми, студентам, пенсионерам и инвалидам, военным и безработным. Увеличение необеспеченной товарами денежной массы логично привело к ещё большему кризису.

«К концу 1991 года дефицит бюджета приблизился к 30 процентам валового национального продукта. Объём денежного навеса определить невозможно (особенно после павловской “купюрной” реформы, окончательно подорвавшей доверие к рублю)… 1991 год смешал карты. Январская павловская реформа, апрельское административное повышение цен, рост номинальных денежных доходов, постоянная и всё возрастающая нервозность людей, подстегиваемая непрекращающимися слухами о новых денежных реформах, — всё это кардинальным образом изменило картину. Было ясно: мы попали в ситуацию, когда теория бессильна, научное прогнозирование невозможно»²³, — пишет об этом времени Егор Гайдар, тогда ещё экономист без министерского портфеля. Невозможным было не только научное прогнозирование, но и существование по прежним правилам плановой экономики.

Да что там план — нарушилась и такая, казалось бы, вечная и неформальная система снабжения дефицитом как блат, благодаря которому не нужно было стоять в общей очереди с народом представителям творческой интеллигенции. Многодетный актёр и кинорежиссёр Михаил Казаков, воспевший идеально-оттепельную Москву в «Покровских воротах», в представлении не нуждался, как и в постоянно рождающихся детях. А потому для него вечной проблемой было достать детское питание. Решив, что оно уже никогда не появится под прилавками (дефицит в СССР доставали «из-под прилавка»), Казаков в 1991 году отважился на эмиграцию. На вопрос журналиста он так и ответил: «У меня проблема с детским питанием для маленького сына». И далее развил тему: «Для меня же в этом “детском питании” сосредоточилась вся униженность моего тогдашнего положения. Кстати, и доставание, и приобретение этого пресловутого питания в том числе. Для “Берёзок” были нужны «зелёные», которых у меня не было. Первые и последние случайно заработанные “зелёные” в 1989 году в групповой поездке по “воинским частям Америки” уже закончились, а в совковом магазине унижаться в подвальных кабинетах директоров, получать продукт “под лицо”, как говорят артисты, становилось невыносимо, да и не всегда удавалось. У нас на Люсиновке в магазине на прилавках — хоть шаром покати, а ты выходишь с чёрного хода с сумкой, набитой датским “Семилаком”, словно обворовал тех мамаш, что в безнадежности бродят по магазину, разглядывая пустые никелированные полки. А ведь и в самом деле обворовал — вместе с директором в грязном белом халате, что милостиво бросил: “Нина, отпусти артисту для сынка евойного. Тебе чего надо, Михаил?” Подобное как-то не украшало мою жизнь»²⁴. Михаил Казаков оказался не одинок — возникшую на фоне экономических трудностей волну эмиграции из СССР остроумно назвали «колбасной».

«Вчера в информационной программе сообщили, что абонентная месячная плата за телефон увеличивается с 2 р. 50 к. до 16 рублей. После Почтамта, где я простоял в довольно длинной очереди (новые цены никого не отпугнули), отправился по Мясницкой в сторону бывшей площади Дзержинского, а ныне Лубянки, захаживая по пути в магазины. Везде толпы. Цены безумные. Пакетик супа “Колос”, который ещё год назад валялся на всех прилавках за малой востребованностью и стоил что-то в районе рубля, сейчас красуется по 9 рублей с чем-то. Банка шпрот — 26 рублей. Килька в томате — 16. Варёное мясо в кулинарии — 120, курица, которую не разжевать, — 80. И это называют либерализацией цен и кивают на Польшу, хотя всё, что сейчас у нас происходит, имеет куда больше общего с прошлогодними павловскими фортелями. В Польше были трудности, но страна не дошла до ручки, как мы, ввязавшиеся в нескончаемую войну… У нас скверные традиции. И очень живучие. Боюсь, что, если не будут приняты какие-то пожарные меры, реформа сгорит, и огонь спалит её творцов и активных исполнителей. Рынок несовместим с распределениями и прочими реликтами административного хозяйствования. Для огромного числа торговых работников, привыкших воровать у государства и благодаря этому кататься как сыр в масле, новые правила стали источником дополнительного обогащения. По идее, цена продукта и товара представляет собой нечто вроде соглашения между производителем и продавцом. Последний имеет право добавить наценку, но не свыше 30 процентов. В наших условиях, где контроля или нет, или он куплен, это открывает дорогу произволу и жульничеству… Голосуя 12 июня прошлого года за Ельцина, — думаю, что не составляю тут исключения, — я понимал, что он далёк не то что от идеала, но даже от оптимальности. Но сравнительно с другими претендентами он был меньшим злом», — отметил 11 января 1992 года литературный критик Лев Левицкий²⁵. И ему, и всем остальным теперь разве что и оставалось гулять по Москве, в новогоднюю ночь превратившуюся в «город с рыночной экономикой». И рассматривать новые цены. Только в отличие от сказки про Золушку никакая волшебная фея ничего уже сделать не могла.

Трудно было вообще усидеть дома. Как уже становится понятно, в те годы москвичи проводили время если не в очередях, то на митингах. Редко в какой московской семье хотя бы один человек не побывал на митинге. В девяностые годы это стало частью повседневной жизни и наиболее распространённой формой народного волеизъявления. Хотя подобные массовые мероприятия не были редкостью в советское время, но организованы они были «сверху» и строго регламентировались партийными и профсоюзными организациями. Под контроль было поставлено содержание и количество лозунгов, например таких: «Руки прочь от Кубы!» или «Позор Пиночету!». А ещё «Обуздать американский империализм!» и «Свободу Нельсону Манделе!». Других-то проблем не было.

С началом «демократии» митинговая активность населения резко возросла. Оказывается, можно было выйти на улицу с самодельным плакатом «Хотим курить!» без разрешения секретаря парткома. Митинговали уже не только курильщики, но даже таксисты, однажды перекрывшие Тверскую улицу перед Моссоветом с требованием немедленной приватизации. Пока митинговали таксисты, по улице перестали ходить автобусы, встали троллейбусы.

«Ну, с табачными бунтами мы справились, положим, классически: Попов предложил поднять городскую цену на курево до уровня рыночной, а прибыль направить в фонд социальной защиты москвичей. Красивое решение. С таксистами вышло похуже: не в силах противодействовать их напору и демагогическим лозунгам, мы практически оставили город без службы такси, отдав машины в частную собственность. Многие таксисты их тут же продали. Долго не мог простить себе, что дал тогда слабину»²⁶, — вспоминал Юрий Лужков.

Но если бы всё ограничивалось экономическими требованиями... После трагедии в Сумгаите начались митинги армянской диаспоры на Армянском кладбище. В это же время стало проявлять активность общество «Память», сторонники которого собирались на Манежной площади. Москва бурлила…

Месяца не проходило, чтобы в субботу или воскресенье не перекрывалось Садовое кольцо — настолько много людей выходило на митинги. Собираясь в разных местах, как правило, группы митингующих направлялись к Манежной площади, представлявшей в то время огромное и пустующее зря пространство. Когда-то здесь планировалось установить монумент к очередному юбилею советской власти, даже памятный камень воздвигли с такой надписью. Но не успели, чем создали большие проблемы для этой самой власти. На Манежную, — где было так много места, — и устремились народные массы с самодеятельными лозунгами и транспарантами. Кричали и скандировали так громко, что за Кремлёвской стеной наверняка было слышно. Митинговали и на Новом Арбате.

«Я помню, что

...