Оглавление

АЛФАВИТ

Повесть

Слово может солгать, буква — никогда.

А — Астролябия

Человек, который придумал алфавит, умер, но алфавит до сих пор живет. Путь лежал к книге Codex Cumanicus, сначала к копии, а затем к оригиналу, из Москвы в Будапешт, и далее в Венецию.

Путешествие мое совпадало частично с древним путем этой книги, попавшей из Куманской земли в Венецианскую республику, и тем был еще более ценен, поскольку давал повод осмыслить не только текст, но и все, что его окружало тогда и сейчас, прочувствовать то, что давало книге пищу и кровь, что составило, в конце концов, его тело. Путь, начатый мною в мае 2014 года, говорил о том, что книга была здесь 711 лет назад. Люди и города, по которым пролегал путь книги, их слова, имена, повседневная жизнь, мечты и надежды, победы и сражения, их изящные искусства и деятельное участие сопровождали меня на этом пути, как сопровождает корабль в море морской инструмент — точный и прекрасный.

Астролябии, выставленные в залах Венгерского национального музея периода Средневековья и турецкого владычества, являли собой оригиналы весьма изящные. Астролябия значится в словаре как аstrolabe, astrolabium, asṭurlāb — одно из космополитичных слов Кодекса, не требующее специального перевода. Миниатюрная астролябия неизвестного мастера из Магриба упоминается впервые в десятом веке в «Книге картины Земли» астронома ибн Корры, как, несомненно, прекраснейшая для определения азимута и незаменимая в исследованиях по сферической тригонометрии, для измерения земных предметов, определения высоты звезд и широты земных просторов. Это астролябия усовершенствованной формы, не обремененная излишествами, линейная и простая, которую можно было использовать на любых широтах. Золотые небесные сферы и изогнутые лапки «паучка», на тонкой подвеске.

Рассказывают, что монгольский хан Хулагу хотел знать будущее. Будущее, что в виде гаданий представляли ему монгольские маги и колдуны, казалось ему смешной глупой сказкой, и он велел казнить всех своих магов и гадателей за их неумелость. При осаде Багдада Хулагу сказали, что будущее он может узнать из рукописей Бируни и ибн Корры, также как о движении звезд, огромности земли и морей, тайных путях морских кораблей, и еще о том, что лежит вне пределов земли, далеко в небесах. Хулагу приказал принести ему рукописи из библиотеки Дома мудрости. По преданию, хан взял в руки свитки, увидел чертежи и тригонометрические расчеты, карту небесных тел, и ослеп на один глаз. Рассвирепев, он бросил свитки в Тигр. На глазах солдат и библиотечного архивариуса вода великой реки смыла с плотной бумаги чернила. Архивариуса пробрала дрожь, когда увидел, что на поверхности воды текст со свитка держался в целости, и этот неизвестный нам книгохранитель смотрел на тексты, не в силах оторвать взгляда, под крики Хулагу о том, что он не понимает этих слов, дьявольских букв читать не станет, о чем бы они ни говорили. Багдадский архивариус все смотрел на тексты на воде, это были отрывки из «Статики» ибн Корры и чертежи Бируни о небесных телах, смотрел, пока рука хана с кинжалом в руке не оборвала его жизнь, и кровь архивариуса не смешалась в водах Тигра с чернилами рукописи. Багдадцы и сегодня помнят, что тексты еще долгое время появлялись порой на поверхности воды, но не верили своим глазам, повторяя, что верить воде нельзя, а можно верить только бумаге.

Астролябия прожила две тысячи лет, начиная от первого ее экземпляра до последнего, не всякая на земле вещь техники имеет такую долгую историю. Полагаясь на ее точность, логичность, лаконизм и красоту, человек открыл все земные и морские пространства, она помогла его любопытству искателя, подарила новые военные и коммерчские победы, и до сих пор воодушевляет на поиск, дарит жажду нового, неизведанного, волнующего. Подлинная страсть к изучению астролябий ведома лишь знатокам, однако лучшие ее образцы способны очертить путь мысли, которая столько веков подвигала людей к испытаниям порой более рискованным, чем получение знания. Это ее изящные формы, ее механизм умный, безотказный и точный, служит и по сей день символом устремлений и побед человеческого ума. Сила и слава древнего компьютера распространилась на всю сердцевину Евразии, от Кордовы до Лахора, от Лондона до Александрии.

B — Букейханов

Яркая, наполненная жизнь Алихана Букейханова бурлила и неслась, как корабль в бурном море. От благополучной пристани сына состоятельных родителей, до Петербурга, Учредительного собрания, через штормы русских революций. Первый арест в Петербурге, где он подписал «Выборгское воззвание» о гражданском неповиновении. Высылка в Омскую тюрьму. О причинах ареста мы можем подробно узнать из письма «Почему я вышел из партии кадетов», о его категоричном мнении о независимости Туркестана, он, мечтавший о ней, приблизивший ее, обосновавший ее, погибший за нее, объяснил все открыто и ясно, об этом мы читаем в его рукописи: «Отмечу в качестве сути расхождений стремление товарищей по партии и масонских „братьев“ сохранить империю при существующих границах». Перо бежало по бумаге, опасное и тонкое, предвещая перемены для империи и для каждого живущего в ней: «Для всех народов России взошло солнце братства, равенства и свободы… Боритесь за единство и справедливость!.. Не бойтесь никого, кроме Бога, трудитесь усердно, поддерживайте новое правительство…».

Второй арест произошел в Москве. Кто не знает этого знаменитого адреса, для всякого моего соотечественника дорогого и священного, Большой Кисловский переулок, дом четыре, — светлый, с круглыми эркерами, чугунными вензелями решеток над парадным крыльцом. Стучат колеса бричек по каменной мостовой. Сюда он поселился по приглашению Ленина, не ожидая, что его привезут в эту огромную роскошную квартиру, а не сразу в тюремную камеру. Но путь на Голгофу был задуман вполне иезуитски.

Под летним дождем мостовая блестела, будто промасленная, погода стояла прекрасная, латунная уступка скользила, он вышел из экипажа, швейцар отпер дверь. Отсюда его увезли в Бутырскую тюрьму. По нашим временам, совсем близко, десять минут езды на авто. Это уже в последний раз. Приговор и расстрел приходятся на одну дату, слова, приписываемые ему, скорее всего, выдумка, поскольку никто не мог засвидетельствовать их: «Я не любил Советскую власть, но признал». Ему был семьдесят один год, говорят, он уже не оправдывался, не пытался спастись, понимая, что это невозможно, и что это последний арест. Как ни искала вдова после смерти мужа, никаких следов конфискованных писем, библиотеки, рукописей она не нашла, все уже было похищено неким частным лицом из НКВД. Тайна писем так и осталась за семью печатями. Ему не простили дружбы с Керенским, переговоров с атаманом Дутовым, не простили воззваний: «Запомните, крестьяне, рабочие и солдаты, большевики считают буржуазным предрассудком ответственность перед народом правителей, свободу слова, свободу печати, свободу собраний, всеобщее прямое тайное голосование, неприкосновенность граждан и депутатов, власть народа…». Букейханов и сейчас, как старая взрывная мина, опасен и силен, ждет, когда сработает механизм, им созданный.

Я стою на Донском кладбище перед общей могилой расстрелянных в 1937—1938 годах в Бутырской тюрьме, снег присыпает могильный холм, он, словно еж колючками, покрыт маленькими табличками с имена убитых и замученных. И я глажу руками камень, расчищая мокрый снег — «Букейханов Алихан Нурмухамедулы, 25.03.1866 — 27.09.1937, Нурмаков Нигмет Нурмакулы, 25.04.1895 — 27.09.1937». Сколько же расстрелов было в этот день в Бутырке? Букейханов, «Алаш», они заплатили по нашим счетам своей кровью на много лет вперед.

Ты помнишь это?

C — Codex Cumanicus

«Alfabetum Persicum, Comanicum et Latinum Anonymi scriptum Anno 1303. Die 11 Julii», как называет книгу библиограф Якоб Филипп Томасини в каталоге рукописей Венецианской библиотеки, открывает свои страницы итальянской бумаги. Читая эти строки, оцениваешь гармонию и лапидарность каролингского минускула. Краткость, красота и удобство этого письма было по достоинству оценено в свое время, это можно определить из того, что оно усердно использовалось в переписке Половецкого епископства с Ватиканом. Продвижению минускула способствовало и назначение в 1228 году Папой Римским приора венгерских доминиканцев Теодориха епископом половцев, когда король Бела усвоил себе титул «короля куманов».

Длинный и сложный путь проделал этот небольшой по размерам манускрипт, размером с две ладони, от берегов Крыма, от стен францисканского монастыря, до Венеции, через Будапешт, где он оставил своего близнеца, копию, его касалась рука Петрарки, как и первые руки тех, кто собирал и писал его. И теперь его ждет новая дорога, он пройдет через руки новых переводчиков, и его волшебная тень уже рассыпается по городам и весям современной половецкой земли.

Первый, беглый взгляд обнаруживает слова, живые по сей день, ничуть не изменившиеся. «Sendе, mendе yok, tavda yok, ütlü taşta yok, qïpçaqta yok. Ol, quş süt-dir» — «Нет ни у тебя, ни у меня, ни в горах, ни в каменных пещерах, ни у кипчаков, что это? Птичье молоко». Понял, пойму, поняли. Intellexi — anladim, intelligo — anglarmen, intellexeramus — anlamiş edik. Глаголы подробно разобраны: Imperfectum, Perfectum, Futurum… Лексика дипломатов, купцов, парикмахеров, скорняков, писцов, красильщиков, лекарей, язык людей благородных, словарь чувств, комплиментов, возражений, времени, пространства…

Кодекс Куманикус, птичье молоко нашей жизни, он и есть, и его нет, как сказка, он существует и манит к себе, но насладиться им в полной мере кажется невозможным, так он многолик, говорит словами бога и завораживающими загадками. Его содержание — чудо и прелесть языка, тайна и сила, красота и величие. Это живая бабочка, прилетевшая из дальних времен, и сегодня блистающая драгоценным блеском своих крыл. «Tap, tap: tamïzïq, tama-dïr tamïzïq, kölägäsi bar köye-dirgän tamïzïq. Ol, köbelek». — «Угадай, угадай: капля, капающая капля, горящая капля, у которой есть тень. Это бабочка». Угадай меня, если сможешь, говорит Кодекс. Горящая капля времени. Так говорят каменные скрижали, вечные стражи степи, возвышающиеся средь ковыля, овеваемые ветрами времени, хранящие перед лицом космоса начертанные на них буквы, ибо к небу и космосу обращены их священные и в то же время доступные людям знаки. В проповеди об отпущении грехов переводчик-миссионер просит божьей помощи в своем труде, просит, «чтобы Он позволил мне как можно быстрее и лучше научиться языку куманскому, хорошо изложить вам слово Божье о прощении всех и вся».

Бог в Кодексе имеет несколько имен: Тенгри, Тенгри-бей, Кристус. В покаянной молитве Кодекс называет бога просто и ясно — Тенгри, имя старого тюркского бога вплетается в строки Евангелия в роли Бога-отца, а порой и Бога-сына, как в вышитое покрывало вплетаются цветные нити: «Молю Деву Марию, Святого Франциска, всех святых, пусть помолятся за меня Тенгри, да смилуется Он над грехами моими. Ты, духовный отче, волею Тенгри прости мне грехи мои!».

D — Дунай

Говорят, что посреди битвы турул принес раненому, теряющему силы, князю Ракоши не только меч, выпавший из его рук, но вместе с мечом мощь и ярость самого Атиллы.

В двух шагах от старого роскошного отеля в старой Буде, где мне достался великолепный номер с высоченными потолками, антикварным комодом и узким длинным окном, колыхающим тонкую белую штору, — основательное и крепкое здание железнодорожного вокзала, несущего ореол классического немецкого замкового стиля, предок Павелецкого и Ярославского вокзалов. Минуя его, оказываешься у моста Свободы, висящего на цепях над охристой водой. Каменные турулы распростерли свои крылья, возвещая о великом переселении народов. Скажи, божий вестник, птица-турул, глубока ли вода дунайская? Холодна ли?

Мощная и сильная река катит свои воды тихо, ровно, словно погруженная в самосозерцание, и не беспокоит ее даже плавное движение большого круизного теплохода «Иоганн Штраус». Вдали, по эту сторону Буды, плотными рядами выстроились вдоль набережной добротные дома крепкого венгерского модерна, катит трамвай, темнеют барельефы советского времени с вооруженными матросами на стене старинного дома, вдали темнеет изящный бронзовый силуэт Петефи. По другую сторону, в Пеште, средневековый замок с острым шпилем опирается на скалу, словно он растет из нее. И вместе с мощным, монументальным движением Дуная, вдаль уплывает великолепный город, роскошный и восхитительный, словно гигантский ларь, наполненный драгоценностями. Холмы Дуная, спускаясь к воде, блистают куполами соборов и дворцов, не скупясь на возвышенность и блеск. Формы куполов вобрали в себя все разнообразие христианских учений. По архитектуре можно прочесть историю венгерской религиозности. Будапешт — венгерский Рим, так много эпох собрано здесь, отлито в богатом разноцветье камня, щедрых архитектурных формах, город, как магический кристалл, хранит все, что происходило здесь многие столетия. Взглянешь на любой будапештский вид, и не спутаешь его ни с каким другим городом, узнаешь сразу: это Будапешт, красивейший город мира.

Неподалеку от отеля в корчме «Сербская утка» меня ждал сопровождающий, которого рекомендовал наш научный руководитель. Он говорил по-английски и по-венгерски, аспирант Львовского университета, специалист по караимскому языку Ивано-Франковска, Луцка и Паневежиса, Александр Палий, как он представился в электронном сообщении. Готовясь к встрече, я подумала, что, конечно, надо произносить «Олэсь», с ударением на первом слоге.

E — Est

Латинское est отделяет мир мертвых от мира живых. Жаль, что в русском языке эта частица отмирает, и мы не говорим теперь «Он есть человек», а только «Он — человек». Жизненная сущность est ставит все на свои места, подчиняется логике, делит время на прошлое, настоящее и будущее, дает имена и определения всему сущему.

Надгробия кладбища Сан-Микеле залиты солнечным светом, мир вокруг многоцветен и горяч, море теплое, ласковое и мирное, по верхушкам милых гладких волн прыгают солнечные блики, в воздухе разлиты кипарисовые ароматы. Мир так радостен и уютен, что кладбищенское молчание не может вытеснить его из сознания, мир — есть, и с миром покоятся на Сан-Микеле ушедшие в мир иной. «Mors est portae, et omnis includitur», — говорит старый высокий прямоугольный камень неизвестного мне предка, на макушке камня — маленькая каменная чалма, по обычаю крымских соплеменников, буквы потерты временем, но прочесть можно: «Смерть есть дверь, и каждый войдет в нее», ниже — маленький крест, тамга рода мадьяр, и имя — Andrea Kaiali, рядом — надгробие Мариам Кайяли. Книга открыта на первой странице, и тот, кто умер, сообщает нам истину о бытии. Память и разум могут сколько угодно реять в поиске разгадок, посланник ли это был, торговец, воин, монах, писарь? Или он обжигал глину, ковал оружие, делал бумагу, был приказчиком в лавке пряностей, и его платье пахло кумином? Теперь этого не узнать, верно только то, что он жил и теперь лежит здесь, человек из рода мадьяр. Жизнь исполнилась до конца, лаконичный язык латыни слился с жизнью.

Чтение эпитафий настраивает на философский лад, скупые их строки хранят в себе сжатое высказывание о времени, они уже сами по себе есть смысл, нечто законченное, наполненное интуицией бытия. Все же потребность использовать частицу «есть» велика, это слово необходимо, хоть и делает стиль старомодным. Подобно тому, насколько «смерть есть дверь», выражение «я есть» означает «я смертен», потому как логически «я бессмертен» — невозможное утверждение. Когда человек открыл формулу «я есть», он, в сущности, открыл точку отсчета в познании мира и себя самого.

Без понятия о смерти, конечности человеческого существования, невозможно было бы существование понятия «я» вообще. Человек взывал к знаку на камне как символу вечности. О вечности говорит нам и сегодня с каменной стелы от лица умершего кагана «Надпись в честь Кюльтегина», где в тексте памятник рефреном называется — «он»: «… сердечную речь мою знайте, сыновья десяти стрел, смотря на него. Его я поставил… если до настоящего времени он есть в месте дорожной остановки, то знайте, я и воздвиг его, и сделал на нем надпись! Смотря на него, так знайте: тот камень я воздвиг, эту надпись писавший есть внук его Йолыг-Тегин».

И так говорил со мной камень на кладбище Сан-Микеле. Кайяли, конечно, итальянизированная форма его фамилии. Как звали этого человека на самом деле — Кайа? Кайалы?

Речной трамвайчик, укачивая, потихоньку удаляется от берегов Сан-Микеле, остров все уменьшается, укрывая за своими каменными стенами вековые тайны, он укрывает их навсегда.

F — Fabulas

Опять о чудесных выдумках. Волшебные сказки, чудо-шкатулки с драгоценностями, радость и счастье волшебного эпического жанра, магия выдумки, способной разволновать и согреть сердце жителя мегаполиса как горячий медовый отвар. И когда метро вздохнет запахом креозота, а сзади подтолкнет в теплое чрево андеграунда колючий ветер ноября, чувствуешь — неуютно, тоскливо, темнеет рано, темно и холодно, люди мрачные, небо серое, запах креозота. Зайдешь домой, в квартиру, где топят по-московски жарко, и под светом настольной лампы в ранний осенний вечер под шелест дождя за окном читаешь: «Я был человек, созданный по соизволению самого Черного Ворона… Судьба моя предопределена с рождения — не ведать, пока живу в Среднем мире, никакой неудачи, не подвергаться случайному несчастью». Получается, состояние человека можно преодолеть. А как же тогда быть со смертью?

И так любопытно становится, хочется читать дальше и дальше, и беспощадная колючая московская осень становится вдруг спокойной и уютной.

G — Gemini

Небо дышит майским теплом и покоем. Изредка набегает маленькое облачко, густое, и день на несколько мгновений сереет. Но вот снова листва шелестит в солнечном свете, оставляя на сухом асфальте дырчатую тень.

Ветер доносит струнную какофонию из открытых окон оперного театра. Молочные сугробы сирени громоздятся по верхам аллей, играют цветом от холодно-голубого до почти белого, сливочного, и утренний сиреневый запах так густ и прекрасен, что кажется, он беззащитен в своей щедрости и открытости, дух захватывает, и взгляд никак не может допьяна напиться этой пенной прелести. Стволы кустов спиральные, у основанья голые, и сквозь празелень можно легко разглядеть их замысловатые узлы.

Вдоль центральной аллеи — три миниатюрных, словно игрушечных, круглых фонтанчика красного гранита, чуть ниже — памятник Ауэзову, далее следуют ступенчатые фонтаны, с резным гранитным узором. Стоя по колено в воде, мы в детстве ловили в них головастиков. У этих фонтанов, под шариками фонарей, ближе к вечеру собирались местные пенсионеры. Приходил сюда и мой дед — в полотняной «ленинской» кепке и льняном френче с отложным воротником и большими накладными карманами, по моде хрущевских времен. И многие старики носили такие же кепки и френчи. Сюда приходили журналисты, литераторы, ученые — похожие на моего деда, с «Известиями», «Спортом» или «Правдой» подмышкой.

Обернешься назад, на горы, поднимешь глаза к туго натянутому утреннему ветреному атласу неба, покрытому жидкими облачками, на всю благодать моего родного города, и в который раз удивишься прелести весны, красоте регулярного парка, невозмутимому спокойствию воздуха и отцветающим тюльпанам. Все наполнено светом, и горы эпически вечные, словно каррарский мрамор, выдают в утреннем мареве каждую холодно-синюю прожилку, их вершины сеют в вышине равнодушный ко всему сахарный блеск.

Вечером огненно-рыжие закатные краски расцветят небо, вечерний горный бриз снова растреплет облака, и круглое солнце будет медленно опускаться в колючие залежи тучек на горизонте. На прощанье пискнет сонный щегол, и в мягкой тьме южных сумерек разольются ароматы молодой зелени, способные опьянять, как самые лучшие местные вина. Тебе, мой город, я посвящаю свой вояж, полный загадок и трепета перед неизведанным, путешествие, дышащее волнением перед тайнами герменевтики, перед чудом прикосновения к источнику. Колыбель моя, и материнское плато, будьте благословенны. Колыбель человеческая качается над миром, над звездами и облаками. Будь благословен и ты, спелый алма-атинский май, вестник Эдемской погоды, город под знаком Близнецов, я люблю тебя, и каждый год жду как счастье и надежду.

H — Hungarian

Кровью ли написал ты, автор несчастный? Или чернилами? Будапештская библиотека, где хранится копия Кодекса, снова принимает в свои объятья. В «Венгерской орфографии» Матьяш Деваи указывает, что притяжательные склонения имен происходит по половецкому типу, например, könyvem — «моя книга». Эмоциональное значение грамматики чрезвычайно велико. Скажем, радостное чувство вызывает уверенный суффикс –er. Придет — geler. Знающий — biler. Бряцающий, как звук оружия, звук металла в кузнице, он придает сил. Интересно изучать язык чувственно, и только потом как систему. Чувственность помогает прийти к стройности в осознании структуры и стиля, развивает память, эмоция помогает ассоциации. А стиль? Что стиль? Легкомысленный друг — соединение ума и изящества, рациональности и безрассудства, то, что невозможно постичь логически. Прилежание и старание нужны, чтобы познать его законы, но при этом можно создать и свой собственный стиль. Как объяснить это текучую массу? — лукавство, да и только. Стиль — чертова погремушка. Ремесло с загадкой, доступное многим, но мастерство избранных.

О жизненной сущности языка говорит, например, то, почему глагол в повелительном наклонении короче инфинитива, его породившего. Разумеется, повелительное наклонение, или, как говорится в Кодексе, emir — проявление власти, не утруждающей себя церемониями и сантиментами, проявление чистой силы, абсолютной воли. В этом вопросе языкознание обнимается с философией, но все равно лингвисты, эти теоретики, никогда не перешагнут трепетной грани искусства, чувствуя, между тем, ее вполне определенно. Не переступят, и верно, и будут правы — хотя, что может быть вполне определенным и верным в науках о духе — ничего, разумеется. Вот если бы выпало жить тригонометрией, была бы другим человеком, с другой судьбой, человеком, знающим толк в удовольствии от симметрии, пропорции, логики. Тригонометрическую функцию воспринимаешь как выражение абсолютного счастья, вызванного определенностью. И, напротив, физика запредельности, метафизика, сплетающаяся с философией и религией, — не что иное как смятение человеческого разума, тревожная неопределенность, убийство логики, невозможность уравнения, гибель тригонометрической красоты. Натяжение струны греческой лиры в кровь ранит пальцы играющего, но в сочетании боли и лирики рождается гармония — так и запредельность метафизики задвигает логику на задворки. С помощью неизбежной боли и крови, так и с помощью ужаса и восхищения перед хаосом запредельности возможно проще отнестись к логике, осознать и полюбить ее как высшую гармонию. Запредельность дарит изучающему вдохновение и жизненную силу.

Грешен, грешен есмь… «Радуйся, дева Мария… сын твой от Тенгри… прости нам грехи наши…». Оборвал строку в немецкой части венгерский копиист Дрюль, перенес на оборот страницы, резко прервал дыхание. Но есть радость, что Cumanicus сохранился в целости, он жив и теперь в первозданном своем виде, в результате цепи счастливых обстоятельств и случайностей. Теперь понимаешь это ясно и тревожно, боясь спугнуть, промолвив вслух, ведь язык — живой, жизненный, оживляющий.

Чувства врываются в твою жизнь неожиданно, ты не в силах управлять ими, метафизика побеждает. Ты — не есть я. Я и ты — есть мы. Сердце ухает вниз, бьется сильно и отчаянно, — все это, все, чем живу и во что верю, существует во мне, все-таки поверь, прочти постскриптум, Александр, я люблю тебя.

I — Информация

Мы тонем в дьявольском потоке информации. Он растет ежеминутно. Плывешь в потоке, только открыл одну страничку интернета. Великие события и рецепты буррито в одном флаконе, смешение великого и ничтожного в Интернете убивает любой пафос. Полонский в Камбодже, жилой комплекс с развитой инфраструктурой, новые факты о Варшавском восстании, гибридная война, звезды — жертвы фотошопа, контракт Лионеля Месси, как начать жизнь с чистого листа, поликлиники вводят в заблуждение граждан, новый двигатель Фольксвагена Туарег, самый высокий небоскреб в ОАЭ… Можно заплакать, как заплакала перед экраном компьютера Лилу из «Пятого элемента».

В потоке информации — кто успевает что-то заметить? кто пробегает не только заголовки? И замираешь ненадолго, если в заголовке — о чьей-то смерти, и несешься дальше, отмеряя дни, годы, века. Смерть в фейсбуке — страницы мертвецов, их же страницы в телефонных мессенджерах. Страница мертвого поэта так и висит в фб. А кто ее закроет? Он был одинок, распоряжений насчет страниц в соцсетях никому не оставлял. Последняя его мужественная и краткая запись о добровольном уходе из жизни, нестерпимо тяготившей его по причине тяжелой болезни, как и стихи и фотографии, так и хранятся на его странице, и случайный прохожий по страницам фейсбука взглянет, вздохнет и поставит очередной грустный смайлик, как оставляют цветы или камни на кладбище. Он написал, оповещая мир о том, что покидает его в трезвом уме и твердой памяти, это видно из строгих, без жалости и слез, строк, и тотчас совершил это. Мы прочитали, и не смогли ничего сделать. Мы, знавшие его, живущие каждый в своем уголке мира, разные люди, прочитали эти строки. Он хотел уйти достойно, и он нашел такой способ сказать нам об этом. Страницы мертвецов, которые создали некогда живые, остаются, как эпитафии виртуального мира. Виртуальный мир породил свой вид захоронений. Так посылаешь грустные смайлики покойному другу на вотсап, и вдруг мертвец отвечает: «Зачем шлешь ты мне грустные смайлики?». Очень страшно это было. Оказалось, номер уже продали другому человеку.

J — Juppiter

Говорят, на земле должен быть писатель, которому можно позвонить и спросить, если что-то тревожит тебя. Израненному и одинокому, но не сломленному, человеку нужны его тексты, чтобы стать крепче, и сильнее становился ток крови, и спокойнее билось сердце, оттого что человек этот знал — Битов есть, и он будет всегда. Эмпатический синдром автора и сам является лекарством, снадобьем, в заброшенности и асимметрии неустроенного бытия. Может, он был такой один.

Ждал и он сам тепла и заботы, как ждут тепла и заботы от него. «Не думай о том, где тебе напечататься, думай о том, чтобы у тебя был текст, который ты предъявляешь миру», — сказал он однажды. Хотелось погладить его по руке, и было стеснительно очень, а все же провела ладонью по рукаву пиджака. Испугалась, что рассердится. Не рассердился, обрадовался, улыбнулся: «Хочется греться, как на солнышке», — сказал.

Говорят, детские фотографии хранят в себе тайну, и все неминуемые события, которые произойдут с героем снимка, можно прочитать в детских глазах, ибо уста младенца глаголют истину, а глаза его — предвидят будущее. На детской его фотографии ему около года. Милый младенец, в глазах живы, беззащитны удивление и деликатность. Они были потом не раз подвержены холоду и дождю, но не спрятались, не изменили себе в ответ на грубость мира вещей и событий, остались навсегда.

Дождь идет над всей землей. Но тот, кто держит зонт над человечеством, кто беспокоится, чтобы человеку было уютно, тепло и не одиноко на земле, Юпитер Либертас, защитник свободы, он есть Битов.

К — Comanico

Спряжения chomanicho истолковано францисканским миссионером, жившим в Кафе, как настоящее продолженное время — в данный момент времени я иду, я существую, сейчас у меня есть пять листочков шафрана. Я — есть, мыслю, следовательно, существую. Я чувствую, значит, еще живу. Кто ты, автор, водящий пером по листу, такой податливый и торопящийся за сознанием, за живым чувством, потакающий собственным прихотям и при этом боящийся ошибиться, пытающийся быть объективным, насколько вообще может быть объективным живое человеческое существо, — кто ты есть, как не хранитель времени?

Трепещет над воспоминаниями, впечатлениями, обрывками фраз, хранит их, как хранят в чулане старый велосипед или чемодан без ручки, с нездоровым педантизмом архивариуса раскладывает все это свое богатство в ящички несуществующего бюро, сидит перед ним в воображаемом кресле. Боится потерять. Боится, но теряет, снова находит и раскладывает по ящичкам. Плохо помнит, куда положил ключи от дома, но воспоминания свои и ассоциации лелеет, мгновения тщится сохранить, а хуже того — вернуть из прошлого звуки, лица, слова, возродить, чтобы рассказать о них. Хорошенькое занятие, ничего не скажешь.

M — Mama

Она любит Гогена, Параджанова, Хамдамова, Жан-Поля Готье, Галлиано. Детство пронизано ее вещами, ее любовью к маленьким безделицам, к декоративным вещам — браслетам, коврам, покрывалам, вышитым скатертям, художественной керамике. Ее наряды, все с привкусом театральности: бархат, кружево, шифон. Веер, зеркальце с мамзелью Альфонса Мухи на обороте. Туфли ее всегда открытые, на шпильках, их почти и не видно, настолько тонки перемычки и ремешки. Такие туфли, кажется, невозможно носить. Только если ездишь на автомобиле с водителем. Полная беззащитность, хрупкость. Как она носит их? С тонкими ремешками. Бархатные бордовые туфли на тонком высоком каблуке. Авангард-винтаж-атлас-панбархат-шелк-запах-dior. Снова кружево, чулки со швом, серебряные босоножки на стеклянном каблуке. Как она носит эти шпильки? это страшно, будто открытый космос — на таких шпильках нельзя устоять, упадешь, подвернешь ногу, нет земли под ногами, бездна вокруг. Шпильки меняют мой взгляд на жизнь — я боюсь, что не выстою на них и погибну или получу травму. Боюсь боли.

А у нее высокий подъем — ножка крепкая, устойчивая. Hе боится высоты каблуков, очень смелая: «Ты влюбилась? Александр? Он хороший человек?».

N — No name. Переводчик

Переводчик, интерпретатор, предатель. Он один знает то, что знают двое. Проверить переводчика симультанно — невозможно, да и кто будет проверять? Ведь нет абсолютной оценки для интерпретации, это не копия. Такого сделать человек не может, это дело высших сил. Даже копия, по сути, — интерпретация.

Народ создал метафоры, сохраненные в Cumanicus. Это все же какие-то конкретные люди сочиняли, талантливые, а другие подхватили. «Кровь есть у стекла — это огонь, он разливается ящерицей по черноте». Ящерицей. У стекла есть кровь. Я испытываю ревность к восхитительным образам. Чудесны эти образы.

O — Oro. Золото

Слово — самое точное орудие, какое было когда-либо у человека, но филология еще не достигла точности угаданного слова. Ей пристала скром- ность. Она при слове, а не слово при ней.

А. Битов, «Уроки Армении»

Огромный зал библиотеки Марчиано, сверху тянутся бесконечные балюстрады с книжными полками, сверху из арки смотрит скульптура Петрарки. Чувствуешь себя маленьким в гигантском царстве книг. Письма из Министерства культуры и университета помогли проникнуть в каталог Восточных рукописей. Маленькая книга формата кватро, в пергаменте кофейного цвета, вот она. Я смотрю на нее, стараясь унести в ощущениях все до мельчайших подробностей, трещины переплета, ровность букв неизвестного монаха, скрипевшего тростниковым каламом в скриптории монастыря в городе Сарае, водяные знаки, печати владельцев и библиотекарей на страницах хрупких и сильных, красочные инициалы, легкие полупрозрачные фигуры людей и животных, набегающие на текст. Смотрю, чтобы после встречи с Кодексом войти во второй, другой этап своей жизни, уже с новой «памятью восторженной и дырявой», как пишет Андрей Битов. Руки библиотечного скриптолога в перчатках ловко управляются со страницами, к которым боязно прикоснуться. Названия камней и металлов, званий, титулов и гражданских прав, птиц и зверей, тканей и пряностей, ремесел и инструментов. Фотокамера щелкает без вспышки, тихо и стеснительно. «Argentum — Cumis», «Ferrum — Temir», «Imperator — Khan», «Rex — Soltan», «Princep — Beg», «Curia — Orda», «Necesse est — Kerek»… Снова молитвы, и снова словарь, спряжения, числительные, падежные окончания, названия стран мира и планет, словарь общения, словарь немецкий с арабской транскрипцией персидских слов, заметки по фонетике.

Солнце поднимается к зениту и щедро заливает светом гиацинты, заключенные в литую резную ограду. Сбрасываешь одну туфлю, чтобы поболтать ногой в зеленой воде канала, сидя на горячих камнях мостовой. Мы смотрим, как гондольер выруливает на Большой канал и неторопливо гребет, напевая песенку. Песенка простая, о гиацинте, который рад, когда светит солнце и грустен, когда накрапывает дождик. Негромкий и светлый тенор, приятный, как теплое молоко. Мимо, ненадолго заглушив песенку, пробегает водный трамвайчик. Лодочник сворачивает в мастерскую, что на пути к пристани Сан Базиль.

На площади Манин мы покупаем зелень, томаты и сыр. Кажется, это счастье будет длиться бесконечно.

— Выходи за меня?

Мы долго идем узкими улочками, мимо витрин с красочным венецианским стеклом, мимо уличных лавок с карнавальными масками, толкаясь в толпе туристов.

P — Poem

Если вы бывали когда-либо в ущелье Медео близ Алма-Аты в октябре, вы согласитесь, что краше этих мест в изобильной палитре осени, от теплых, золотых тонов до багровых, холодных и синеватых, трудно найти в мире. Я люблю эти горы и холмы, поросшие густыми травами, дымчатым ельником и, конечно, сильными и густыми яблонями, асфальтовую дорогу, уводящую далеко в горы, яркое южное небо и непривычный для приезжего разреженный воздух. Здесь я родилась, в городе душном и задымленном, подпираемом снизу, с низменности, промышленными предприятиями, и уходящем вверх, в горы, в поднебесный климат и нетронутую альпийскую природу. Люблю эту землю безотчетно, инстинктивно, как ребенок любит мать, живу давно уже далеко отсюда, и дышу воспоминаниями о детстве, проведенном здесь, как человек дышит кислородом. Но, как говорил Чаадаев, выше любви к Родине — любовь к истине. И потому, уповая на высший разум и отдаваясь течению времени, стараюсь припомнить все, не лукавя, прося лишь путем припоминания понять, открыть что-то более важное, ради чего стоит жить, и заплакать, принимая все, что было, и радоваться, прося прощения и спасения.

S — Sus. Свиньи

Рукопись, не вошедшая в Абердинский бестиарий

Свиньи — социальные животные, и в своем обществе всегда образуют строгую иерархию. Самый крупный самец доминирует даже в небольшом стаде. Вопрос о лидерстве решается путем поединков, в результате чего вожаком становится наиболее сильная особь.

Джойс писал в метафорическом смысле, что, мол, «Ирландия, как старая свинья, пожирает свой помет». Но и Хронос пожирал своих детей.

Существует предубеждение, что свиноматка без хвоста, как воплощение самого дьявола, поедает поросят. Природа устроила так, что свиноматки едят поросят в случае плохого прикорма, от голода и жажды. Взрослые особи проходят мимо погибающих поросят совершенно равнодушно. В связи с этим возникает вопрос об отсутствии у свиней интеллекта. Но дело в том, что свинья чувствует приближение смерти. Она улавливает приготовление к убою, которое проводят хозяева, слышат звуки, голоса, видят какие-то действия, и это заставляет ее прятаться в глубине загона.

При кормлении к яслям подбираются первыми доминирующие самцы, и более слабым особям может постоянно не хватать корма, вследствие чего они могут заболеть или издохнуть.

Свиньи могут проявлять агрессию к своим соплеменникам. Это происходит в случаях тесноты в загоне, при борьбе за корм, при плохих условиях содержания. При хорошем питании, в хорошо организованной жизни в загоне социум свиней настроен более дружелюбно.

Поначалу это было священное животное древних египтян. В образе черной свиньи являлись людям два божественных родных брата — Осирис и Сет. Осирис научил людей землепашеству, виноделию, садоводству. Но после того, как Сет победил Осириса в битве за власть, и надругался над его телом, а именно отняв его мужское достоинство, боги прокляли Сета. С тех пор свинья как священное животное Сета стала «отвращением для богов», нечистым животным. Досадно, что далее данное отношение к свинье перекочевало в Ветхий Завет и Коран. Тем не менее, небесная богиня Нут еще долго изображалась древними египтянами вместе с маленькими звездочками в виде поросят.

U — Urban

«Тот не любит города, кто не ценит его рубища, его скромных и жалких адресов, кто не задыхался на черных лестницах, путаясь в жестянках, под мяуканье кошек…» — чудесно, точно, чувственно написал О. Мандельштам в «Холодном лете».

В то время качнулся роскошный, блистательный Кузнецкий мост, раздвинулись здания, оторвалась ветвь Ар Нуво от стены и полетела в небе над банкирскими зданиями, булыжная мостовая пошатнулась под ногами. Волнение заливало светом постепенно, как неон окатывает улицы в октябрьских сумерках, и все в мире стало празднично, как на рождественской открытке. Саша приехал в Москву. Словно промасленная, блистала каменная мостовая в свете фонарей, и очертания домов становились резче, чувственнее, ярче. Все, ради чего бьется сердце, ради чего совершаются открытия, ради чего начинается утро и приходит ночь, это был он. Саша здесь. «У нас мобилизация. Уезжаю на военные сборы в Киев…» Этого не могло быть, но это случилось, мы не произносили слово «война», но оно вдруг стало настоящим, осязаемым. Сердце летело вниз. Слезы ни к чему, нам оставалось молчание, неизвестность, вероятность смерти. «Это скоро закончится, скоро, я знаю… Не будем плакать, верно? Телефон у меня будет, там разрешается, я узнал. Ты поняла? Ты слышишь?».

Z — Zifalom

Книга Зифалома была для меня открыта, и известна в той степени, которая была нужна для исследования Кодекса, книга городка Зифалома, где мы посетили библиотеку музея венгерского языка. Теперь все, что касалось Кодекса, врывалось в эту книгу в виде живых картин.

Небольшой современный зал со стеклянными стенами под белой аркадой потолка демонстрировал слова на табличках, развешенные, как на ветвях дерева, на белой бечеве, от одного ствола во все стороны зала. Школьники, пришедшие на экскурсию, разглядывали слова, висящие в воздухе на табличках, преломляющих свет солнечных лучей, падавших в высокие окна.

За окном автобуса из Зифалома в Токай мелькали виноградники, в этом году залитые дождевой водой. В Токае, рано утром, на маленьком подворье винодела, мы застали Атиллу, его хозяина, врасплох. Атилла, выглянув из-за плетня с глинянными горшками, обрадовался иностранным гостям, заговорил по-английски, поспешил накрыть столик во дворе, поросшем подсолнухами. Отпер винный шкаф, предлагая выбрать бутыль на свой вкус. Из темноты винодельни его фигура темнела на фоне подсолнухов в ярком солнечном свете. Он поднял глаза к небу, глотнул абрикосовой настойки из маленького стеклянного стаканчика, улыбнулся, глядя на нас, на свой двор, на подсолнухи, и удовлетворенно сказал: «Life is miracle!». В тот момент, когда еще не было ясно, чем окончится путешествие Кодекса, когда тот, кто вез ее, рисковал быть убитым, сгинуть в долгом и опасном пути, потеряв этот труд навсегда для мира и для людей, перевозчик проявлял особую бережность, книга была очень нужна. Мой путь за книгой был окончен, жизнь внесла свои коррективы, точнее, она шла своим естественным ходом. Но мы всегда храним красоту и любовь, которую дарит нам наш путь, мы не можем это потерять, даже если не знаем, чем это закончится. Хрупкость жизни не пугает нас, когда мы обретаем нечто прекрасное, как эти буквы и слова на страницах старой рукописи. Жизнь продолжалась, добавляя свои строки в книгу, которую мы пишем каждый о себе.

МАЯТНИК

Повесть

В руке учителя физики качается маятник, серый камешек на веревке. Раз-два, вправо-влево. Раз-два. Роланд Петрович качнул маятник сильнее, и время заторопилось. Маятник не знал прошлого и будущего, но своими глазами мы видели, как идет время. В то же время некий невидимый небесный маятник тоже двигался то быстрее, то медленнее, отсчитывая время нашей жизни.

Вечером Рональд Петрович повел нас в кинотеатр на фильм «Амакорд». Пленка кинопроектора бежала, отмеряя время жизни других, не знакомых, но таких близких нам людей. В фильме шел снег, и юный темперамент героев кипел и противоречил дряхлой морали учителей: «Ты трогаешь себя? Ты знаешь, что Святой Луиджи плачет, когда ты себя трогаешь? — Пусть плачет себе на здоровье». Просмотренные кадры уходили в прошлое вместе со слезами и горькой иронией. Но навсегда остался привкус легкой грусти и надежды на лучшее. Мы выходили из кинотеатра в темноту города, и впечатления волновали, заставляя сердце биться сильнее, в эти моменты жизнь разворачивалась перед глазами во всей ее широте.

Красивое лицо Рональда Петровича, мужественное, скуластое, его аккуратные небольшие руки, громкий голос, его натура независимая и страстная, восстают в памяти часто, то удаляясь, то приближаясь. В моем городе детства учитель физики восхищенно рассказывал нам о романе «О, дивный новый мир» Олдоса Хаксли, только что вышедшем в журнале «Иностранная литература». Искренний и порывистый, голос его грохотал над школьной лабораторией: «Как, как вы могли его не прочесть?!», учитель трагически сотрясал руками в воздухе. Мой сосед по парте надувает презерватив, шарик плывет над партами, с грохотом лопается. Мы хохочем. Помню гнев Рональда Петровича, его раскрасневшееся лицо. Учитель громко кричал, но в этом голосе никогда не бывало злости, это был, скорее, праведный гнев.

Рональд Петрович требовал «легко понимать» устройство линзы, не усложняя, воспринимать своими глазами, и только потом переносить все на бумагу в виде формул и задач, расставлял линзы на кафедре рукой привычной и естественной по отношению к любимым вещам. И даже в этом чувствовалась его внутренняя сила и свобода человека, умного, доброго и строгого.

Троллейбус катил учеников с учителем мимо площади, ее осыпал снег, в ночном небе проплыло горящее неоновым огнем знакомое с детства изображение Ленина на фасаде обкома партии. «Хоть есть на свете много стран, куда хотим попасть, но всех милее город наш, где родила нас мать», — в голове все звучали слова простой песенки из фильма.

АЭРОПОРТ

Прошло много лет. Маленькое немноголюдное здание аэропорта Федерико Феллини дремало в июльской жаре. Хотелось узнать город Римини и его жителей, у которых «натура надменная, но щедрая, преданная, но упрямая», как говорил адвокат в «Амаркорде».

На автобусной площадке сразу по прилету украли чемодан. Служащие контор по аренде автомобилей, туристических агентств, провизор из аптеки, встрепенувшись от дремоты, поспешили за мной, на помощь. Наша маленькая взбудораженная процессия мигом домчалась до полицейского участка аэропорта.

Участок напоминал небольшой офис, все в нем было белым и чистым — столы, пластиковые стулья, конторские шкафчики. Пожилой жандарм неспешно принял жалобу, сетуя, что видеокамеры в аэропорту сегодня не работают, и вообще воров развелось до черта, но дело чести итальянской полиции приложить все усилия… Двое его коллег куда-то тихо удалились. Ощущение безнадежности моего дела уже переросло в смирение, когда меня окликнули снаружи: чемодан был найден.

Помню милые лица тех людей, работников маленьких контор аэропорта, обрадованных счастливых завершением дела, улыбки на их лицах. Все запыхались от суматохи и беготни, но глаза просветлели, они уверяли, что Римини приветлив и прекрасен.

КИНОТЕАТР FOLGAR

Тени наклонных черепичных крыш отсекали солнечные лучи, стены домов отзывались на геометрическую игру солнца, принимая на себя прямые линии света и тени. Тонино Гуэрра писал, «слова звучат по-разному под дождем или на солнце». В июльском Римини солнечный свет заливал все вокруг, слова становились тяжелее, глаза уставали различать детали, хотелось обрести тень, чтобы вновь узреть четкие очертания предметов. Света было много, он становился осязаемым, его всеохватность придавала происхо