Публикуемые дневники Алисы Коонен (1887–1974), великой актрисы, жены режиссера А. Я. Таирова, охватывают почти полвека и содержат ценные факты истории существования трех театров: Московского Художественного, Свободного и Камерного. Вместе с автором дневников читатель пройдет путь от пылкой гимназистки выпускного класса до прославленной актрисы, лишившейся и своего театра, и мужа-режиссера. Немалая часть дневников пропала — скорее всего, была уничтожена автором. Тем не менее, несмотря на лакуны, сохранившиеся записи ярко повествуют о взаимоотношениях актрисы с выдающимися личностями — В. И. Качаловым, К. С. Станиславским, Вл. И. Немировичем-Данченко, О. Л. Книппер-Чеховой, М. П. Лилиной, Л. Н. Андреевым, Ю. К. Балтрушайтисом, Э. Г. Крэгом, А. Н. Скрябиным и другими. Дневники Алисы Коонен эмоциональны и откровенны, сосредоточены на внутреннем мире актрисы, полны порывов и страстей и совсем не похожи на ее сдержанные мемуары, написанные в конце жизни. Публикация сопровождается подробными комментариями, основанными на архивных материалах.
Перед 4 актом сидела до выхода на приставочке около лестницы — как всегда. Василий Иванович сидел сначала в будке, потом вышел, прислонился к косяку двери — и долго, глаз не спуская, смотрел на меня. Потом подошел ко мне — остановился: «Ну что, как настроение?» — «Ничего, Василий Иванович, — прояснело как-то… Теперь я знаю, „как надо жить“ [231]…» — «Почему именно теперь?» Рассмеялась. Он улыбнулся: «Знаю, что мне делать с моим револьвером?» [232]— «Вот, вот…»
«Пожалуйте, ваш выход». Осторожно, как всегда, притронулся к руке и направил к лестнице.
«У меня даже план есть, Василий Иванович». — «План? Скажете мне? Когда-нибудь?» — «Скажу». — «Спасибо…»
Все это говорилось тихо, пока поднимались по лестнице. Опять затрепетало что-то в душе — неясное, смутное предчувствие чего-то хорошего…
Боже мой! Страшно подумать… Должно что-то скоро произойти.
[Что-то определенное. — вымарано.]
Или я буду счастливейшей из смертных, или навсегда захлопнутся божественные двери.
Не могла не улыбнуться. «Нет». Еще говорили на эту тему. Наконец он собрался уходить — я тоже пошла.
Всего разговора я привести, конечно, не могла — говорили очень долго… Но приблизительно вот в таком духе.
Разволновалась я страшно и поняла только одно — «он меня не любит».
И вот, потом, все думала. Много думала… И так все ясно стало, точно пелена спала с глаз. Так все светло впереди…
Любить меня как человека, любить мою душу — вообще всю меня целиком — он не может, и не интересна я для него, да и не знает он меня совсем. Так, как женщина, что ли (не знаю, как это выразить), я ему, очевидно, очень нравлюсь. Но он слишком честен и благороден, чтобы выдать это за любовь ко мне — цельное, [чистое. — зачеркнуто], нетронутое чувство. И он воздерживает себя, очевидно… Ну что же! Хвала ему и слава!
Действительно, что может он мне дать взамен моей любви — могучей, сильной, в которую вылились все мои силы, всё, что есть во мне хорошего и великого! [Маленький теплый чуть тлеющий уголек. — вымарано.]
Как поразительно ясно мне все стало… Как ясно!
Как смешны и нелепы кажутся мне теперь мои мечты, надежды…
И жизнь дальше рисуется так ясно, определенно. С осени — уеду — решено.
В Изюм. Забудусь, начну работать. А там что Бог даст!
Буду страдать, ужасно, сверхчеловечно… Но это ничего. Иногда страдания доставляют какую-то странную радость…
Да, так вот — впереди — страданье тупое, тяжелое — много лет.
Мелькнула мысль о самоубийстве, но нет, это всегда успеется.
ты же ведь знаешь». — «Конечно, знаете, зачем нам комедию разыгрывать друг перед другом», — рассмеялся Василий Иванович. Я, конечно, догадалась, что речь идет о Владимире Ивановиче [Немировиче-Данченко] и о том, что я «не в далеком будущем займу место Марии Николаевны [Германовой]». В это время Стахова отозвала Маруську, и мы остались вдвоем. Я пристала к Василию Ивановичу, чтоб он сказал мне все. — «Видите ли, мне даже неудобно говорить вам об этом, вы еще слишком молоды… Ну хорошо… Я чувствую, да и не я один, что вы — действуете на Владимира Ивановича. И вот поэтому многие в силу различных невыгод для себя — точат на вас зубы, другие, которые относятся к вам хорошо и бескорыстно, — вот я, Николай Григорьевич [Александров] — [жалеем. — зачеркнуто] опасаемся за вас. Потому что Владимир Иванович, если увлечется вами, то не [так. — зачеркнуто] как актрисой, а прежде всего как женщиной. А если в вас он пробудит женщину, вы погибли.
Вот другое дело, если бы вами увлекся Константин Сергеевич — у того актриса, талант — на I плане, и тогда хорошо было бы, если б и вы пошли к нему навстречу. Тут — другое дело».
«Но, Василий Иванович, что же может быть, если у меня ничего нет…»
«Он сумеет разбудить в вас чувство».
«Никогда, никогда, Василий Иванович! Боже мой, Владимир Иванович, никогда!»
«Вот увидите! Да, вам предстоят большие испытания!»
«Боже мой, что делать, Василий Иванович! Я уйду… Уеду в Изюм [230], и все прикончится». — «Уезжать Вам незачем. Не обращайте ни на что вниманья. Живите как жили. Единственное средство оградить себя — влюбитесь в кого-нибудь, увлекитесь… А то, если там пусто будет, — беда. Несдобровать…»
«О, там-то слишком полно… Только опять все зря… Не нужно это…» Посмотрела на него — улыбается. Пауза.
