Хроника судьбы

За свой первый дневник Алиса Георгиевна Коонен (5 (17) октября 1887 [1]— 20 августа 1974) взялась еще в детском возрасте. «Жизнь — юдоль страданий», — услышала она в ту пору от няни. «Мне очень понравилось загадочное слово „юдоль“, и, когда в одиннадцать лет я начала вести дневник, слова няни я взяла эпиграфом к моей первой записи. Начиналась эта запись словами: „Я очень хочу страдать“» [2]. На двенадцатилетие Алисе был подарен письменный стол, прослуживший своей хозяйке многие годы: «…в нем был один ящик, который запирался на ключ. Там хранились все мои дневники и особо важные письма» [3].

В Российском государственном архиве литературы и искусства в фонде А. Г. Коонен (Ф. 2768) хранятся 42 ее дневниковые тетради (крайние даты записей — 23 августа 1904 года и 6 марта 1974 года), еще 5 тетрадей разных лет — в рукописном отделе Центральной научной библиотеки СТД РФ. Упомянутой цитаты в них нет, а значит, самая первая тетрадь дневника, о которой пишет актриса в мемуарах, отсутствует (и скорее всего, не она одна, а таких тетрадей много). До начала XXI века основной массив дневников А. Г. Коонен, сданный наследниками в РГАЛИ, был закрыт для ознакомления и публикации.

Появление данного издания, включающего в себя дневники актрисы на протяжении почти полувека (окончание гимназии, поступление в Школу МХТ, годы в Художественном театре, сезон Свободного театра К. А. Марджанова и, наконец, создание, открытие и вся история существования Камерного театра, вплоть до его уничтожения в 1949 году и смерти А. Я. Таирова в 1950‐м), связано как минимум с двумя обстоятельствами. Во-первых, завершился срок запрета на публикацию, а во-вторых, дневники отличаются принципиально иной интонацией подачи фактов собственной биографии и истории театра в сравнении с той, что звучит в воспоминаниях А. Г. Коонен, вышедших уже после ее смерти, в 1975 году [4] (на протяжении ряда лет, начиная с середины 1960‐х, отдельные части по мере их написания появлялись на страницах журнала «Театр» [5]). Публикация самих дневников (фрагмент печатался в альманахе «Мнемозина: Документы и факты из истории отечественного театра XX века» [6]) выдающейся актрисы, музы и жены А. Я. Таирова, примы Камерного театра на протяжении всех 35 лет его существования, не только вводит в обиход новые факты, бесценные для историков, и поз­воляет корректировать уже признанные, но и дает чрезвычайно наглядное и красочное представление о том, как создаются мемуары, в частности мемуары актрисы.

В книгу вошли 21 дневниковая тетрадь Алисы Коонен из фонда РГАЛИ (Оп. 1. Ед. хр. 116–124 и 126–132) за период с 23 августа 1904 по 28 сентября 1950 года — с пропусками разной продолжительности — и 3 тетради из рукописного собрания ЦНБ СТД — 1906–1907, 1912 и 1912–1913 годов (последние были изданы в 2013 году отдельной книгой [7]). Уже публиковавшиеся дневниковые тетради из собрания ЦНБ СТД прочитаны заново, некоторые места иначе текстологически осмыслены, записи всех трех тетрадей гораздо шире откомментированы, после чего вставлены в хронологической последовательности между дневниками из собрания РГАЛИ.

Совершенно очевидно, что немалая часть дневников, которые актриса вела с удивительным постоянством, пропала, — вероятно, в силу разных соображений была уничтожена самим автором. Некоторые из дошедших до нас дневников представляют собой отдельные листы, несомненно, из толстых тетрадей, по каким-то причинам не сохранивших обложку. Впрочем, есть и уцелевшие, в том числе с тканевыми обложками, есть и обложки с узорами, некоторые тетради формата блокнота или записной книжки. Содержимое же многих тетрадей подверглось подлинному надругательству, снова, судя по всему, со стороны автора дневников, догадывавшегося, что свидетельства эти, признания, метания и раздумья рано или поздно неминуемо сделаются общественным достоянием. Свою редактуру, а точнее цензуру, Коонен осуществляла радикальными методами: сажала кляксы, вымарывала отдельные слова или целые строки, обрывала по половине листа или ликвидировала по несколько страниц, маникюрными ножницами вырезала куски, выдавливала имена ногтем. В результате от больших смысловых фрагментов текста зачастую оставались лишь обрывки, фразы порой начинаются и не заканчиваются, отдельные слова повисают в воздухе; отсутствие ряда страниц вынуждает читателя мысленно объединять записи разного времени. Все это нередко сильно затрудняет не только понимание событий, но и датировку.

Кроме перечисленного в фонде Коонен в РГАЛИ имеется шестнадцатистраничная тетрадочка с краткими выписками актрисы из собственных дневников за 1913–1918 годы [8], и там есть несколько выписок по числам, отсутствующим в сохранившихся тетрадях названного периода. Более поздние приписки, иногда поверх уже имеющегося текста, дают понять, как выдающаяся актриса Алиса Коонен редактировала свою жизнь и образ, а потом преподносила на страницах мемуаров отретушированный автопортрет.

Судя по тому, что в тетрадях с черновиками мемуаров (хранятся в РГАЛИ [9]) приводятся цитаты только из дошедших до нас дневниковых записей, легко сделать вывод, что жесткое прореживание автором дневников происходило или до, или одновременно с возникновением и воплощением идеи написания воспоминаний. Но, с другой стороны, тогда зачем и в какой момент понадобилось заводить уже упоминавшуюся тетрадочку с краткими выписками?.. Ответить некому. Возможно, эти выписки оказались первым подступом к мемуарам, наведшим автора на мысль о необходимости самоцензуры.

Вместе с героиней за полвека меняется и ее почерк — от гимназически аккуратного до вольнолюбиво-стихийного. О последнем во второй половине 1960‐х годов Н. Я. Берковский напишет А. Г. Коонен в письме: «…выловить из него иной раз иную фразу — это горький и долгий труд» [10]. О почерке, как и о манере править свой текст, в послесловии к книге кооненовских воспоминаний особо скажет и ее редактор Ю. С. Рыбаков: «Править аккуратно она не умела. Своим готическим, как она говорила, почерком, который сама с трудом разбирала, она пачкала рукопись безбожно: вписывала слова прямо поверх слова, ставила слово на полях, а потом долго искала — в какое же место оно предназначено» [11].

Рефлексия, вообще свойственная Алисе Коонен, посещала ее и в связи с ведением дневника. 28 июня 1907 года она записывает: «Иногда мне кажется, что пора прекратить дневник, что все, что я пишу здесь, — совсем не нужно и не важно, а важно что-то другое, что сидит во мне, чего я боюсь и о чем не смею писать». Но проходит неделя — и привычка берет верх, Коонен продолжает с рвением фиксировать в дневнике значительное и проходное.

Как и в своих письмах, в дневниках Коонен нередко прибегает к схематичным рисункам: лиц — анфас и в профиль, фигур, причесок. Осенью 1916 года, размышляя о том, что будет с Камерным театром, если не удастся достать денег, чертит большой жирный крест. Весной 1924 года, за несколько дней до премьеры «Грозы» А. Н. Островского, испещряет целую страницу дневника картинками с подписями: «молния», «гром», «я распростертая», «гроза», «солнце», «Таиров», «тучи», «сцена».

Среди листов, относящихся к определенному периоду, иногда могут затесаться страницы дневника совсем другой эпохи. Так, между дневниковыми записями 1924 года оказался лист, датированный апрелем–маем 1943 года, сам же дневник за этот промежуток времени (эпоха пребывания Камерного театра в эвакуации в Барнауле) не сохранился, но теперь можно быть твердо уверенными: он существовал.

И совсем уж со странными вещами приходилось сталкиваться порой публикатору — так, встреча нового 1922 года описана у А. Г. Коонен дважды: изложены одни и те же события, упоминаются одни и те же люди, но в несколько отличающихся выражениях, как будто один из двух вариантов — черновик мемуаров или подсобный для них материал.

Сопоставление дат окончания одной тетради и начала следующей рождает подозрение, что между некоторыми из них вполне могла существовать даже не одна, а две или несколько тетрадей, после 1925 года такие лакуны становятся просто огромными, величиной в несколько лет.

Еще раз подчеркнем: предположение, что все недостающие тетради были уничтожены самой А. Г. Коонен в процессе «работы над архивом», вполне логично, поскольку внучатый племянник Коонен А. Б. Чижов утверждает, что после смерти актрисы все обнаруженные дневники были переданы его матерью Н. С. Сухоцкой (дочь родной сестры А. Г. Коонен) в РГАЛИ. Однако в частных руках все же оказались три ранние и две поздние дневниковые тетради Коонен, оставшиеся у машинистки в период создания мемуаров, — эти тетради после смерти машинистки, примерно в 1989–1990 годах, были переданы Г. А. Бальской в ЦНБ СТД, лично директору библиотеки В. П. Нечаеву [12]. Теперь уже нельзя исключать, что когда-нибудь могут обнаружиться и другие из недостающих тетрадей.

Отдельно следует сказать, что числа и дни недели в записях А. Г. Коонен довольно редко соответствуют друг другу. Практически невозможно понять, когда автор ошибается в числе, а когда в дне недели (в книге публикуется так, как написано в оригинале).

Прямо среди дневниковых записей или в конце тетрадей неоднократно встречаются, скажем, перечни французских слов с переводом, французские выражения, названия магазинов и кафе Парижа с комментариями, как до них добраться, календари на месяц, расписанные от руки (в иные моменты дневник используется еще и как блокнот, записная книжка), переписанные стихотворения (например, А. А. Блока «О, весна без конца и без краю…» под названием «Принимаю» и К. Д. Бальмонта «В моем саду»), перечень экспонатов Берлинского и Дрезденского музеев, хозяйственные записи и заметки, делавшиеся на репетициях или для репетиций, а в более поздние годы, например, при сборах на отдых или в санаторий. Очевидно, текущая дневниковая тетрадь неизменно находилась у А. Г. Коонен под рукой. Потому-то и кажется, что при такой привычке автора к постоянной фиксации внешней и внутренней жизни вряд ли могли случаться естественные перерывы в ведении дневника протяженностью в годы. И если потерянное иногда находится, то уничтоженного не восстановить.

* * *

Самая первая дневниковая тетрадка Алисы Коонен, открывающая книгу и относящаяся еще к гимназической эпохе (1904), поддается комментированию с огромным трудом. Целый ряд лиц, здесь упоминаемых, и часто только по имени, выявить не удалось. Среди сохранившегося отсутствует тетрадь, где могло бы быть описано поступление юной Коонен в Школу Художественного театра, как и первые впечатления от В. И. Качалова на сцене и в жизни. За гимназическими сразу следуют записи об участии А. Г. Коонен в европейских гастролях МХТ 1906 года. И все же массив дневников, относящихся к эпохе пребывания в стенах МХТ [13], сохранился, по-видимому, наиболее полно, хотя и не избежал прореживания, — тем не менее объем этих записей составляет едва ли не больше половины книги, тогда как охватывают они только восемь лет, с 1906 по 1913 год.

В ранних дневниках Алисы Коонен чрезвычайно отчетлива чеховская интонация, порой слышен ритм чеховских пьес, к тому же встречается множество скрытых или закавыченных цитат из них. Чаще всего приводятся реплики из «Дяди Вани» и «Вишневого сада», про «Три сестры» же иногда кажется, что юная Алиса Коонен в этой пьесе растворена и существует в повседневной жизни, отождествляя себя с героинями, то с Ириной, то с Машей.

Записи мхатовских лет полны предчувствий и предвестий, но Алиса Коонен, еще только подступающаяся к настоящим ролям, признает и требует, как ибсеновский Бранд, или все или ничего, неоднократно акцентируя это: «Или вся жизнь разобьется, или я буду великой» (29 августа 1907 года); «Или я буду чем-то очень большим, или не сделаю ничего и тогда опущусь на самое дно жизни. С серединой я не помирюсь никогда» (26 декабря 1909 года).

Воспитанница МХТ, впитавшая его «художественное беспокойство» (выражение П. А. Маркова), вполне отдающая себе отчет в том, что именно Художественный театр и актерский и мужской идеал в лице В. И. Качалова сформировали ее («Мне противно перечитывать свои дневники за гимназические года. Сколько там пошлостей, Боже мой, Боже мой. Какое вечное огромное спасибо Вас. [В. И. Качалову] и театру! От какой ямы они меня спасли…» — 6 августа 1907 года), Алиса Коонен тем не менее довольно скоро осознает собственную иноприродность Художественному театру.

В очерке, посвященном А. Г. Коонен, Л. П. Гроссман писал: «…эпоха художественного возрождения не могла не отразиться на слагающейся личности молодой артистки. В среде психологического натурализма Коонен пролагала пути своему зреющему театральному стилю, обращаясь к планам сказки, танца или песни. Сквозь наивные или трогательные образы она уже неощутимо стремилась внести в сценическое творчество начала ритма, организующего речь, движение, драматическое действие. Ремесло актера не представлялось ей обособленным от прочих искусств или замк­нутым в тесной орбите цеховых традиций. Поэзия, музыка и пляска невидимо сплетались для нее в особый синтез театрального изображения, возвещающего будущие пути Коонен к пантомиме, мелодраме и обновленной трагедии» [14]. Ему вторит и П. А. Марков: «В спектаклях МХТ Коонен привлекали не близость к быту и не подробный психологический анализ, а, напротив, приподнятая праздничность, красота движений, звучность речи — то, что понималось под широким определением „театральность“» [15]. Художественный театр, сформировавший, казалось бы, актрису Коонен, с самого начала — глубинно, сущностно — не был ее театром, как и устремления его режиссуры. Незадолго до ухода из МХТ она ясно прописала это в дневнике: «Я — не актриса для Художественного театра…» (26 декабря 1912 года), а в черновиках к мемуарам интерпретировала свои метания и чувства той поры (осень 1912-го) так: «Хорошо бы пропасть без вести» [16]; «Как только остаюсь одна, мечтаю об одном — уйти из театра» [17]. Недаром, в сезон 1922–1923 годов заполняя анкету театральной секции ГАХН (Государственная академия художественных наук), состоявшую из 68 пунктов, на вопрос «В какой мере помогает или мешает Вам режиссер?» актриса ответит: «До А. Я. Таирова все режиссеры мешали. Казалось, что могу сделать лучше. Режиссер помогает, когда дает индивидуальности развиваться» [18].

Расставание с Художественным театром, попадание в который еще недавно казалось несбыточным счастьем, далось Коонен нелегко — все перипетии, в том числе нежелание быть подопытным кроликом К. С. Стани­славского при разработке его системы (Станиславский так и формулировал свое ви´дение места Коонен в театре в записях 1908–1913 годов: «…она нужна мне для опытов» [19]), подробно отражены в дневниках, а лаконичный итог этому поступку подведен в черновиках к мемуарам: «Я убегаю от своего счастья. Я убегаю от своего учителя» [20]— «Система оказалась злой разлучницей» [21].

Темперамент Алисы Коонен требовал немедленного развития событий — движения «опрометью вперед», а не мелочного копания в роли по только-только нарождавшейся системе актерской игры К. С. Станиславского, когда каждую эмоцию персонажа требовалось обозначить определенным значком в тетради с анализом роли. Свои порывы актриса и так обуздывала годами. Мысли об уходе из МХТ начинают появляться на страницах ее дневника задолго до реально осуществившегося перехода в Свободный театр в 1913 году — «Жизнь манит какая-то новая. Там далеко. Что будет со мной. Что будет?» (24 сентября 1909 года). Этим риторическим вопросом «что будет?», «что ждет впереди?» актрисе предстоит неизменно задаваться на протяжении всей жизни. Это такой же рефрен, как вера в «своего Бога» — особенно в молодые годы, «своего Бога», который не подведет, выручит, спасет: «Вся надежда на моего Бога… Он поможет мне! Он не оставит меня» (12 марта 1907 года); «Я верую. Я верую в моего Бога. Он со мной. Он спасет меня» (11 июля 1907 года); «Нет, нет, ничего не надо самой делать, пусть мой Бог распорядится за меня» (5 августа 1912 года); «Что-то даст Бог. На него вся надежда. Ко мне опять возвращается моя религиозность. Это хорошо. Немыслимо жить без веры» (4 мая 1910 года); «Надо отдать себя своему Богу. И пусть будет — чему суждено быть» (26 декабря 1912 года); «Я благодарю Бога за то, что он меня не оставил» (3 ноября 1913 года); «…начинают охватывать сомнения, [ужасные] сомнения, есть ли моему Богу до меня дело?» (24 июня 1915 года); «Жив наш Бог» (12 февраля 1917 года). Таким же лейтмотивом окажутся бесконечные сомнения, что в ней и для нее важнее — актриса или женщина, сценическое или личное счастье (об этой дихотомии сама она позже судила так: «Я никогда не знала границ театра и жизни. Театр входил в жизнь. Жизнь врывалась в театр» [22]).

Личное счастье на протяжении юных лет А. Г. Коонен связывает исключительно с В. И. Качаловым (десятки страниц дневника напоминают любовный роман), именно эти отношения и удерживали ее в Художественном театре столь долго. Случаются и увлечения или снисхождение к чужой страсти в ее адрес — причем неизменно это люди яркие, выдающиеся, особенные, как Леонид Андреев (мечтал на ней жениться), Юргис Балтрушайтис (забрасывал полными тумана и символов посланиями и намекал на самоубийство), Александр Скрябин (надеялся, что она примет участие в воплощении его несбывшегося замысла «Мистерии» — грандиозного произведения, в котором объединятся все виды искусств), меценат МХТ Николай Тарасов или актеры — Иван Берсенев, Николай Церетелли. Гордон Крэг видел ее своей идеальной Офелией, не забывал ее несколько десятилетий и полагал, что великая французская актриса Рашель была «лишь ранним изданием Коонен». Однако завороженность А. Г. Коонен Качаловым на протяжении лет не отступает — даже в первые годы отношений с А. Я. Таировым, несмотря на невероятную благодарность за таировское чувство и изумление тем, что любовь может состоять не только из мук.

Имя Василия Ивановича Качалова впервые появляется на задней стороне обложки первой из имеющихся в нашем распоряжении тетрадей: «Аля. Качалов. Качалов. Качалов». Дальше же дневники довольно долго повествуют о возникновении и укреплении девичьего чувства: «Я люблю не настоящего Качалова, а какого-то своего, которого я выкроила из него…» (26 июня 1906 года); «Ведь это безумие, нелепость мечтать о… (стыдно даже написать) любви Василия Ивановича Качалова. Ведь это уже прямо какое-то нахальство, самомнение, недомыслие, наконец!! Сочетание — я и Василий Иванович… (??!) Боже мой! как я должна смеяться над собой!!» (28 июня 1906 года); «Вас. приехал. Кажется, вчера еще. Утром была в театре — но не видала его, вероятно, вечером придет. Когда Балиев сказал сегодня, что Качалов в Москве, — я думала, с ума сойду [слово вымарано]. Я бегала по театру, пела, прыгала, вела себя как гимназистка…» (13 августа 1907 года); «Третьего дня были с Прониным у Качалова. Сидели с ½ 10‐го до 3‐х. В этот вечер я пережила, вероятно, столько, сколько другие переживают годами» (11 октября 1907 года).

Дальше следуют ее нешуточная страсть, их взаимная страсть («В мою жизнь вошла любовь. А с любовью вошла тайна» [23]), пик которой приходится на весну и лето 1911 года, ее бесконечные возгласы в дневнике: «Вася, Вася!», полные самых разных обертонов и нюансов, но почти всегда с примесью страдания. (Московский Художественный театр и участие в его спектаклях по большей части — только фон любовных метаний, хотя о своих ролях да и о сценических образах Качалова Коонен судит, как правило, неожиданно трезво, точно и жестко.) И очень постепенно — ее охлаждение, затем взаимное отдаление, хотя оглядка на Качалова и определенная душевная от него зависимость будут еще долго преследовать Алису Коонен, даже в периоды других ее увлечений, даже в то время, когда она прочно соединится с А. Я. Таировым (например, в сентябре 1924 года: «…хочется увидеть Васю, но он не звонит, а мне первой не хочется»). Дневниковой записи А. Г. Коонен с реакцией на смерть В. И. Качалова 30 сентября 1948 года не сохранилось, или она не была сделана, впрочем, от этого времени осталось совсем мало письменных свидетельств актрисы — времена и для нее самой, и для театра и А. Я. Таирова были очень тяжелые.

А. Г. Коонен, независимо от возраста, неизменно погружена по преимуществу в свой внутренний и театральный миры, внешним обстоятельствам жизни внимания уделяется мало — разве что тревожат безденежье, жилищные условия и невозможность иметь те наряды, которые хочется (в полный рост та реальность, что за стенами театра, встает перед ней, судя по дневникам, лишь в конце 1920‐х годов). Совершенно никаких откликов не следует в дневниках Коонен на Февральскую революцию — все затмевает закрытие Камерного театра, последний спектакль, сыгранный 12 февраля 1917 года, и выселение труппы из помещения на Тверском бульваре. Дневников же периода Октябрьской революции пока не обнаружено (есть только запись от 19 ноября 1918 года: «Я уже пережила революцию. И творчески, и человечески»). От периода между Февральской и Октябрьской революциями сохранилось лишь одно письмо А. Г. Коонен к А. Я. Таирову, датированное 13 июля 1917 года (она отдыхала в Плёсе, на Волге; он находился в госпитале, «на испытании» в связи с призывом на военную службу). В нем актриса настойчиво предлагает режиссеру приступить к постановке «Марсельезы» и даже описывает некоторые принципы создания спектакля, демонстрируя при этом вполне режиссерское мышление (рассуждения в целом не слишком характерные для молодой Коонен) [24].

Впечатление такое, что уже в 1917 году Алиса Коонен предвосхищала свои будущие мемуары, неизбежность их написания. Продираясь сквозь очередной вихрь собственных ощущений, она вдруг неведомо кому (будущему читателю дневников?) адресует такой пассаж: «Я веду дневник исключительно для себя. Это тот материал, из которого со временем, если буду жива, я сделаю рассказ о своей жизни. Здесь — одни знаки, понятные только мне и вводящие во все круженья моих внутренних движений. Это всё — заглавные буквы тех слов, из которых и будет когда-нибудь, если это суждено, Рассказ об Алисе Коонен, о ее странном существе и существовании на свете» (11 апреля 1917 года). И действительно, при написании книги «Страницы жизни» А. Г. Коонен опиралась на свои дневники весьма основательно. Об этом свидетельствуют более поздние пометы на их страницах — замечания обобщающего характера, обозначения тем и, возможно, названия глав будущей книги (в итоге главы в книге воспоминаний остались просто пронумерованными): «Поездка с Х. Т. за границу»; «После экзаменов»; «Петербург. Английский пансион»; «Занятия с Костей»; «Метанья — разочарованья в людях»; «Счастливая весна»; «Малаховка»; «После Свободного театра — перед Камерным»; «Перед началом войны»; «Москва, Камерный театр»; «Мейерхольд»; «Завадский»; «Дориан Грей»; «Чудесно было в Алупке. Как сон»; «„Фамира“. Премьера „Адриенны“. 5-летие театра»; «Ящик»; «3 мая открытая генеральная „Брамбиллы“ — огромный успех»; «После „Стречково“»; «Смоленск, Мейран, „Стенька Разин“, Встреча Луначарского в Москве, чествование, Показ „Саломеи“ в годовщину театра»; «„Фамира“. Работа»; «„Голубой ковер“, После этого»; «Начало революции, „Стенька“, Перед „Адриенной“»; «Адриенна»; «Пятилетие, Задолго до десятилетнего юбилея, когда „Саломея“ прошла 200 раз»; «Перед Камой, перед „Брамбиллой“»; «Брамбилла»; «Болезнь, „Столбово“»; «Гроза»; «Петроград»; «10-летний юбилей»; «Франкфурт»; «Тарпова»; «Путешествие по Италии»; «А. Я. Смерть и начало конца. 65 лет» и т. п. Довольно редко, но все же обнаруживаются почти дословные совпадения текста мемуарной книги с записями дневников.

То, что А. Г. Коонен называет «знаками», обозначающими оттенки кружений ее души, спустя десятилетия она трактовала несколько иначе, чем это сделал бы историк театра. (Причем и для Коонен, и для исследователя ее записи — только канва личной и театральной истории, они полны назывных нераспространенных предложений, скупых на подробности. К примеру, фрагмент записи от 8 февраля 1924 года, как и множество других, не содержит связного описания событий, только минималистский и эмоциональный конспект, состоящий из коротких фраз в два-три-четыре слова: «Сейчас сидел Эренбург. Он пока с нами. Пока — не предает. Думаю, что он — хороший. У меня — котенок — Тишка. Жизнь мало радует. Нас невыносимо травят все журналы <…> Все предали!» Значительное и незначительное часто соседствуют в дневнике Коонен, ее логика и ассоциативный ряд не всегда очевидны.) Для актрисы эти тетради — подспорье экзальтированной памяти, которую при необходимости можно дополнительно раскрасить и скорректировать, для нас — неподвластный вмешательству документ, вырастающий, несмотря на всю его хаотичность, повторы и утраченные фрагменты, в историю становления чрезвычайно крупной личности. Образ Алисы Коонен, который встает за дневниками, по понятным причинам не совсем тот, что преподносит нам сама Алиса Коонен, основываясь на своих записях. В мемуарах факты те же (впрочем, некоторые сознательно опущены), но оттенки иные. Героиня «Страниц жизни» много сдержаннее и последовательнее, возможно, взрослее, нежели стихийный и страстный автор многочисленных дневниковых свидетельств. В 1966 году в письме Н. Я. Берковскому, еще только подступаясь к созданию воспоминаний, актриса заметит: «Пишу повесть о своей жизни. А отсюда прольется свет и на творчество» [25], не случайно назвав создаваемое повестью.

Публикуемые дневники, несомненно, уделяют истории театра — Художественного ли, Свободного ли, Камерного ли — значительно меньше внимания, чем внутренним переживаниям их автора. В очередной раз погружаясь в мир своих головокружительных увлечений (иногда пугающе трезво оценивая собственно предмет увлечения), Коонен вдруг спохватывается, что исписанные ею страницы могут попасться на глаза А. Я. Таирову, и тогда следует прямое к нему обращение: «Милый, единственный, любимый Александр Яковлевич! — все вздор на свете, кроме моей любви к Вам! Нет другой реальности — великолепной в своей радости и волшебстве, кроме моей любви к Вам» (18 апреля 1920 года).

В творчестве Таирова одна из ведущих тем — страсть. О ней он имел представление отнюдь не теоретическое. Судя по дневникам его спутницы жизни, отличавшейся по молодости крайним эгоцентризмом, она превращала их совместное существование то в сюжет романтической драмы, то античной трагедии, страсти зашкаливали, во всяком случае первое их совместное десятилетие уж точно (что есть «Федра», как не их мучительный треугольник с Николаем Церетелли? — все осложнялось тем, что Коонен и Таиров официально не состояли в браке, поэтому Церетелли воспринимал Таирова исключительно как сожителя Коонен, не прощал ей ее «связь с Александром Яковлевичем»). «Душа живет в 100-градусной атмосфере», — записывает Коонен летом 1916 года. Много позже исследователь-театровед Т. И. Бачелис подытожит: «Под покровом внешне идиллических отношений шла постоянная борьба, страстная, острая, живая, необходимая обоим, одухотворявшая и воспламенявшая искусство Камерного театра» [26].

Юношескую максиму «Я очень хочу страдать» актриса воплотила в жизнь, первой дневниковой записью накликав себе судьбу. Теме судьбы — с ее своеобразным мистицизмом, верой во всевозможные гадания, на ромашках и по руке, в сновидения — Алиса Коонен всегда придавала особое значение. По ее ощущениям, судьба руководит и направляет, спасает от бед, но может уготовить и кару; к судьбе Коонен тщательно прислушивается и ее трепещет: «Меня хлещет судьба», «…опять судьба позаботилась обо мне», «И вот судьба толкнула меня…», «…видно, не судьба», «Дикая судьба…», «Судьба бьет, бьет меня, рвет мою душу», «Судьба должна прийти в помощь», «И значит — судьба», «Все предоставляю жизни — судьбе», «…судьба наказала меня и ударила по лицу…», «Я ясно чувствую, что судьба готовит мне какой-то сюрприз…», «Где судьба?» и даже цитата из Чехова — «Судьба бьет меня не переставая…» [27]. Особое отношение актрисы к понятию «судьба», в жизни и творчестве, по-видимому, угадал Н. Я. Берковский, рассуждавший в письмах, а затем и в статье «Таиров и Камерный театр» [28] о ее сценических созданиях: «…Вы всегда играли <…> не серию поступков, но судьбу человека, с ходом к вершине, с пребыванием на вершине, с падением. Актеры у нас гоняются за характерами, а надо играть судьбу. Вот у Вас и было так: характер сквозь судьбу. Адриенна — это судьба, Федра — это судьба, и m-me Бовари — это судьба. Характер же — только материал судьбы, пособник ее, не всегда самый главный» [29].

Дневники Алисы Коонен — ее комментарий к формированию собственной личности и к биографии — балансируют на стыке интимности и публичности, и это вообще свойственно жанру дневника, в особенности женского. С самого юного возраста ее заботит, кому суждено их прочесть. Первую из публикуемых тетрадей открывает строчка юной Коонен: «Прошу не читать», но уже на внутренней стороне обложки дневниковой тетради 1906–1907 годов она делает надпись о том, кто в случае ее смерти может открыть дневник, и перечисляет родителей, брата, сестру и няню.

Чем больше укрепляется Коонен в представлении о себе как о большой актрисе, в ощущении своей особости, неотделимости от Таирова и Камерного театра, в убеждении, что всем им вместе неизбежно предстоит войти в историю, тем заметнее в ее повседневных записях оглядка на потенциального читателя. Будучи первой и уникальной актрисой театра («Она не только не похожа ни на одну актрису, но не имеет ни по­дражательниц, ни продолжательниц» [30], — утверждал С. С. Мокульский) и музой режиссера, Коонен не могла не чувствовать ответственности за будущий образ себя самой, Таирова и театра. Н. Я. Берковский полагал, что именно индивидуальность актрисы определила тот путь, по которому А. Я. Таиров повел Камерный театр: «…в первой актрисе театра уже была та завершенность, к которой весь театр в целом только еще шел, не сразу находя ее. Первая актриса опередила свой театр, и он нагонял ее» [31]. Словно подхватывая и развивая эту мысль, Т. И. Бачелис писала: «Коонен занимала центральное, самое видное место в сценическом пространстве Таирова не по старинному праву первой актрисы, а потому, что в эстетически целостной, обдуманно организованной, идеально точно выстроенной структуре спектакля ей надлежало выразить основную мысль, произнести главные слова. Идея таировского спектакля фокусировалась в ней, как в светоносной точке» [32].

Все публикуемые дневники очень эмоциональны, полны снов и примет, сведений о здоровье и взаимоотношениях с семьей (слабые легкие брата Георгия, период неприятия Таирова матерью Коонен), предчувствий и рефлексии, обостренной чувственности. Вот кратко записанный (и впоследствии сильно отредактированный) сон, но в нем — предельная концентрация страсти нескольких предыдущих месяцев, любовный треугольник Таиров–Коонен–Церетелли во всей его прихотливости: «Видела во сне [Николая. Мы целовались. — вымарано], а Александр Яковлевич лежал на сундуке <…>, свернувшись калачиком, бедный, брошенный, трогательный и любимый» (10 сентября 1918 года). Иногда сновидения не описываются, а только констатируются: «Сон», «Скверные сны», но значение им, очевидно, придается немалое. К примеру: «В ночь под понедельник вижу во сне — слона. Первый раз за всю жизнь»; «С воскресенья на понедельник — 8–9 число — видела во сне слона. Второй раз в жизни и опять в понедельник». Коонен не поясняет, чем это чревато, но поскольку первый раз она упоминает про этот сон в разгар ее увлечения Церетелли, в следующий же раз — всего несколько месяцев спустя, а среди многочисленных толкований сонников имеется такое: «риск потерять контроль над своими эмоциями», то, возможно, подобным образом она оба сна и трактовала.

Даже обстоятельства громкого судебного разбирательства — так называемое дело Мариупольского 1915 года — Коонен примеривает на себя. Что будет, если с ней случится нечто криминальное и ее дневники, так же как дневники жертвы Мариупольского, будут оглашаться на суде, сочтет ли общественность ее развратной и извращенной, — вот занимающие ее вопросы. Похоже, что именно в размышлениях над этим актриса проводит целых три дня в зале суда, никак не будучи связанной с участниками процесса лично.

И все-таки дневники отражают не только внутренний мир автора и обстоятельства частной жизни, хотя спустя годы Коонен и напишет: «Моя стихия — большие внутренние волненья» [33]. Этот документ вводит читателя в исторический и бытовой контекст эпохи: добавляет нюансы к истории Художественного театра, описывает возникновение Свободного, а затем Камерного театра, свидетельствует о становлении последнего, очерчивает близкий каждому из театров круг людей, особенно это важно в отношении Камерного как в период его появления, так и в тяжелые времена перед насильственным закрытием.

Из мимоходом проброшенных Коонен имен, прозвищ (не все, увы, удалось раскрыть), названий мест, событий в комментариях вырастают целые страницы истории Камерного театра (в том числе неоднократных эпопей борьбы за то, чтобы театр существовал), о которых до этого времени мало что было известно. Например, это относится к поездке группы актеров под руководством А. Я. Таирова летом 1918 года в Смоленск — так называемый Сезон художественной драмы.

Чрезвычайно интересно размышление Коонен от сентября 1924 года (Камерный театр в этот период на гастролях в Киеве и Харькове) о необходимости живого репертуара, без которого актриса не может дойти до современного зрителя. Свои же роли — Пьеретта, Адриенна, Саломея, Федра — с подачи кого-то из украинских критиков она аттестует как «могилу». Такого рода неожиданные рассуждения чрезвычайно укрупняют многочисленные страницы этого периода, сплошь посвященные потаенным — и не слишком — метаниям из‐за отношений, скажем, с Н. М. Церетелли, ревности А. Я. Таирова или воспоминаниям о романе с В. И. Качаловым и ряде других увлечений. На фоне кипения страстей в собственной жизни и стремительно меняющегося контекста этой жизни участь героинь, обуреваемых чувствами и изводимых чувственностью, кажется актрисе позавчерашним днем. Куда справедливее по прошествии лет оценивает ее создания Т. И. Бачелис: «…Коонен никогда не играла просто любовь, только любовь, только женское чувство, изливающееся в волнующей смене настроений, замкнутое в параметрах несчастливой участи. Эти параметры она раздвигала. Любовь воспринималась как повод, чтобы заговорить о высшей красоте, ниспосланной людям и ими отвергнутой, о поэзии, для них недостижимой. Красота одиноко, воинственно и смело шла навстречу недостойному ее миру. Поэзия вступала в неравный поединок с прозой, безошибочно сознавая свою обреченность, но тем не менее, рассудку вопреки, веруя в свое торжество» [34].

Отдавая себе отчет в собственном предназначении театру, полагая себя актрисой трагедии и сравнивая с выдающимися трагическими артистками, Коонен вместе с тем переполнена жаждой жизни вне сцены и, как правило, не готова к жертвам ради театра: «Окончательно понимаю, что искусство требует отреченья. И окончательно понимаю, что я не способна отворачиваться от жизни с гульбой и „земными“ радостями. И поэтому вечно буду за все платить. И страдать много. Я — не Ермолова, не Рашель. Я, пожалуй, — современная Адриенна Лекуврёр. Я слишком женщина для жизни. Искусство этого не терпит» (4 января 1924 года). Самохарактеристика чрезвычайно точная: тут обозначены и тяготение к размаху земных страстей, и склонность к преувеличенному трагизму в повседневности. Подступаясь к написанию книги мемуаров и оглядываясь назад, Коонен признается: «…образы, которые жили во мне на сцене, [окрыляли] часто мои личные чувства…» [35].

Отсутствие некоторых периодов в дневниках или дневников с описанием определенных страниц жизни страны и Камерного театра можно, вероятно, трактовать как значимое. Самая впечатляющая лакуна — между 6 июня 1930 года и 3 марта 1944‐го (если учитывать уже упоминавшийся обнаруженный лист, второй датой следует считать 12 апреля 1943 года), выпавшие записи почти за полтора десятилетия. Среди канувшего в небытие много важных для истории Камерного театра сюжетов разных лет: тут и зарубежные гастроли (1923, 1925, 1930 — в третий раз, когда поездка затянулась на полгода, к Европе добавилась Латинская Америка), и беспрецедентные по продолжительности десятимесячные то ли гастроли на Дальнем Востоке, то ли ссылка (1939–1940), и там же премьера «Мадам Бовари» по Г. Флоберу (1940), и снятие булгаковского «Багрового острова» (1928), и успех «Оптимистической трагедии» Вс. Вишневского (1933), и идеологический скандал вокруг «Богатырей» А. П. Бородина на либретто Демьяна Бедного (1936), а затем слияние Камерного театра с Реалистическим театром Н. П. Охлопкова, парализовавшее работу обоих коллективов, и многое другое.

В 1935 году в статье к двадцатилетнему юбилею Камерного театра А. Я. Таиров напишет: «У колыбели Камерного театра не ворожили добрые феи. Наоборот, все театральные ворожеи пророчили нам быструю гибель и смерть» [36]. Театральные ворожеи явно промахнулись на три с половиной десятилетия, но в конце 1940‐х годов добрые феи уже точно не снисходили до детища Таирова и Коонен. Записи А. Г. Коонен в сохранившихся дневниковых тетрадях этих лет выдают ее изнурение и опустошенность. Самый тяжелый и страшный период, впрочем, в дневниках отсутствует. 27 мая 1949 года вышло постановление Комитета по делам искусств об отстранении от работы в Камерном театре А. Я. Таирова, 29 мая был сыгран последний спектакль — «Адриенна Лекуврёр» [37], Таиров и Коонен приказом были переведены в Театр имени Евг. Вахтангова, порога которого они не переступили. Камерный театр перестал существовать. 25 сентября 1950 года так и не сумевший прийти в себя Таиров умер.

Книгу дневников завершают лаконичные и душераздирающие слова об умирающем Таирове, больницах, врачах, смерти, похоронах, последним идет, возможно, самое трагическое замечание Коонен, фраза-выкрик, вписанная, скорее всего, позже: «Никто из врачей ничего не понял!!!» Она сразу обо всем: о тех пустоте и отчаянии, в которых Таировым были прожиты год с небольшим после уничтожения Камерного театра, приведшие к болезни и смерти; о начале болезни, первыми признаками которой стали походы по Москве в поисках афиш МКТ на театральных тумбах; и о медицинской причине смерти, которую показало только вскрытие, — скоротечный рак мозга (эти факты известны со слов Н. С. Сухоцкой [38]).

Алиса Коонен пережила Александра Таирова на четверть века, но уже ни в одном театре не служила: выступала в концертах, принимала участие в литературно-музыкальных композициях, проводила творческие вечера, предлагая зрителю в основном трагический репертуар. Но все это было несопоставимо с созданиями актрисы в таировских спектаклях. Главным завоеванием поздних лет Коонен стала книга ее мемуаров — «Страницы жизни», но ее выхода из печати она не дождалась.

Свои дневники А. Г. Коонен продолжала дисциплинированно вести и после закрытия Камерного театра и смерти А. Я. Таирова, так и живя в квартире, примыкавшей теперь не к своему, а к чужому театру, с 1950 года ставшему Театром имени А. С. Пушкина. Дневники 1951–1974 годов, вероятно, могут со временем составить второй том этого издания или два тома — их объем в два раза превышает объем сохранившихся дневников за предыдущие полвека.

Подготовка дневников А. Г. Коонен к печати строилась на следующих текстологических принципах: материалы даются в хронологической последовательности с сохранением датировок и подчеркиваний автора; все заголовки в тексте, кроме нумерации тетрадей, авторские; орфография и пунктуация оригинала приближены к современным нормам; в квадратные скобки [ ] заключаются слова, в верности прочтения которых у публикатора есть сомнения, а также вычеркнутое или вымаранное автором, если его удалось расшифровать (соответствующие пометы курсивом даются здесь же), так же, в квадратных скобках курсивом, делаются и необходимые уточнения (например: «4 мая [1906 г.]. Четверг»). Не вызывающие сомнений сокращения раскрываются в публикуемом тексте без специальных оговорок. Если в записях попадаются имена без фамилий или инициалы, то при первом упоминании в пределах одной даты они сопровождаются фамилией в квадратных скобках курсивом («…Нина Николаевна [Литовцева] велела…»). Исключение составляют: В., Вас., Вася, Василий Иванович — Качалов и А. Я. (Александр Яковлевич) — Таиров. Перекрестные ссылки состоят из двух цифр, например: 1-33, где первая цифра обозначает номер тетради, вторая — номер комментария к этой тетради.

Публикатор благодарит за неоценимую помощь в работе коллег по сектору театра Государственного института искусствознания В. В. Иванова, М. В. Львову, Н. Э. Звенигородскую, сотрудников РГАЛИ, сотрудников читального зала и библиографического кабинета ЦНБ СТД РФ и лично В. П. Нечаева, рукописный отдел ГЦТМ имени А. А. Бахрушина и лично М. В. Чернову, Музей МХАТ, Московский драматический театр имени А. С. Пушкина и лично В. И. Лебедеву, а также А. Б. Чижова, Е. М. Криштоф, М. Ю. Зерчанинову, И. Видугирите.

Дневники Алисы Коонен

Тетрадь 1. 23 августа — 18 декабря 1904 года [39]

Осень 1904 года

9 часов вечера.

Ну, вот и в Москве! Широкая, разгульная, «белокаменная»! Опять я у тебя в гостях! Тяжело было расставаться с зеленью леса, простором лугов, с бесконечным синим горизонтом! — ну да ничего. Поживу, обтерпится! Уже и теперь так завертелась эти дни, что забыла и парк, и аллею в лесу, которые я особенно любила!

Ну-с, приехали мы с поезда днем; кутерьма, грязь в квартире страшная. Я перво-наперво пошла к Груше [40], потом к Оле [41], погромила московские мостовые, а затем вернулась домой разбираться. Вчера была в Народном доме с теткой [Милеиной] и дядей Васей [42], смотрели «Руслана и Людмилу» [43]; хохотали страшно.

Сегодня была на молебне.

Не без волнения вступила я на «гимназический порог»; 3 месяца — шутка ли — не бродила взад и вперед по коридорам! Встреча, «самая [нрзб.]» была шумная, приветливая! А хорошо в гимназии [44]! Ах, хорошо! Кажется, если бы не учить каждый день уроки, так хоть еще 5 лет сидеть за партой! Хохотали, дурили, целовались до одуренья. Но впечатлений мало! Прош­лые года как-то больше выносилось впечатлений. Да, все, все раньше было лучше. С молебна зашла к Жанне [45]: у нее разборка, грязь! В 12 часов она зашла за мной: мы поехали на Кузнецкий, потом в Охотный, закупили кое-что и вернулись домой. Часа в 4 пришел Володька Фюрган [46] ([Хмелевский]). Он просидел до 6. Я занимала его тем, что сватала ему своих приятельниц, но он сказал, что я несравненно лучше их всех! Мне польстило, что он по-прошлогоднему продолжает «отваливать» (гимназическое выражение) мне комплименты. Выпроводив его, пошла к Зелинским [47], но никого не застала. Потом пошли с Жоржиком [48] гулять; у самого дома встретили Костю [49]— он направился к нам. Вместе пошли на Тверскую; там встретили много знакомых, гимназисток, вообще оживление царит везде! — не приведи Бог! А хорошо! Какой-то подъем духа чувствуешь, когда перед глазами толпа, шумная, веселая, движущаяся толпа! Люблю толпу! Ничто не дает «настроения», кроме толпы! Под «настроением» я подразумеваю такое душевное состояние, когда человек не знает, что ему с собой делать! Душа как бы вырывается из тела, как бы ищет чего-то, сердце больно, больно сжимается, как в тисках, хочется чего-то такого… сам черт не разберет чего… [Слово вымарано.] [и кажется, что. — вымарано] и плакать хочется, и хохотать, и танцевать, и молиться… Все это сливается в один безумный порыв, с неудержимой силой охватывающий все существо… человек теряется… думать, рассуждать не в силах!! И подобные аффекты страшно утомительны. Когда я, например, возвращаюсь с вербы [50] или из театра, где возбуждению, кроме игры, способствует в значительной степени и толпа, то чувствую себя совершенно разбитой — до того это отражается на физической природе человека. И я вполне уверена, что испытываю это не только я одна, но и вообще всякий человек — нервный и впечатлительный.

Ну-с, возвращусь к рассказу. Погуляв, я отправилась к Груше, а Жорж с Костей — в «Эрмитаж» [51]. У Груши оказалось мне письмо от Грея [52], которое я несколько дней уже ожидала. Ответ, как я и рассчитывала, самый благоприятный; уже по одному обращению — «дорогая, горячо любимая Аля» я догадалась, что дело в шляпе. Сначала бранит меня за распущенность, за то, что я не применяю к делу свою энергию и пр. …ну а потом… следуют уверения в любви — вечной, неизменной. Наших не было, и потому я так расписалась, но… звонок. Кончаю.

8 ½ часов вечера.

Скучно, утомительно в гимназии!

Сегодня еле-еле дождалась конца уроков! Да! Тоска, тоска непроходимая! Из учителей был только Хаханов [53]. Он все такой же, ничуть не изменился! Опять буду бегать за ним и бесить его. Да надоела в общем гимназия страшно! Правда, будут и веселые часы, еще успею «нахохотаться», но все не то, все не то… Теперь мне нужно чего-то другого… (Это значит, просто-напросто, старше стала.)

Боже! Как бы я хотела быть теперь уже окончившей!!! Безумно хотела бы!

А погода сейчас дивная!

Небо голубое-голубое…

Тихо… хорошо…

Вот на даче теперь бы…

Господи! — Благодать какая…

Тишина… Солнце зашло…

Тени ложатся на поле, холмы и лес…

Из деревни доносится лай собак, [звуки голосов… это. — вымарано], голоса крестьян — они только-только возвратились с работы — хлеб жали, потрудились, попекло их солнце за день — зато как приятно прийти домой, расправить уставшие члены, завалиться на лавки… а завтра чуть свет опять работа, трудная, но здоровая, хорошая… Да! бедные честные труженики. Я люблю идти деревней именно к вечерку: как-то бодрее становится, видя этих неунывающих бедняков, загорелых, здоровых — гурьбой возвращающихся с работы. Разбрелись все по домам, и скоро замелькали в окнах приветливые огоньки; заглянешь в избу — [несколько слов вымарано] на столе чашка деревянная большая с похлебкой. Густой пар поднимается кверху. Ребятишки нетерпеливо толпятся около стола, ожидая, когда «хозяин с хозяйкой» усядутся на свои места. Но вот все сели… веселые лица, довольные, счастливые… вот и бедняки, а счастливы… да еще как?!! А другие утверждают, что среди бедняков нет довольных и счастливых!!!! [54]

Сейчас только пришла из бани. Все наши у Жанны [Коонен] сидят. Там Людмила [55]. Она страшно раздобрела.

Ну, пока прощай, дневник!

Теперь пока уроков нет — пишу, а там редко буду приниматься за тебя.

Адью! — Завертелось гимназическое колесо!!!!

4 часа.

Нет, хорошо все-таки в гимназии, хорошо! Необузданно весело! Дома совсем не то: здесь — одна жизнь, там — другая. Дома я — злая, капризная, раздраженная, со своей вечной тоской, в гимназии — бес, каких мало; там я — ребенок, отчаянный, веселый, беззаботный. Да! [56]

Вчера прочитала «Засоренные дороги» Шеллера-Михайлова [57] и увлек­лась уже иной жизнью… Вчера долго не могла заснуть, рисуя в своем воображении эту новую жизнь, чудную, светлую и такую простую, понятную. Я увлеклась великой идеей! Да, поистине великой! Я мечтаю уже теперь, по окончании гимназии, составить кружок, тесный, дружный кружок, цель которого была бы облегчать, насколько возможно, положение народа и бедняков.

Все для других, ничего для себя! Работать, работать в поте лица, вот к чему я стремлюсь теперь… Мне надоело учение! — но это совсем другое дело! Там работа живая, чудная, хорошая… Работать, зная, что полученным заработком ты облегчишь положение десятка бедных семей!.. Разве это не приятно?..

Потом, потом поднимать степень умственного народного развития… это тоже важная задача кружка. Все силы направить на то, чтобы поднять мужика… Но пока все это еще очень смутно бродит в моей голове; кончу гимназию, тогда шире и яснее разработаю эту идею и все проч.

Ну а пока — в голове сумбур.

Меня увлекает здесь главным образом борьба!

Действительно, если все это осуществится, то борьба будет тяжелая, жестокая, почти непосильная. И вот именно это-то и подзадоривает меня. Глупа я, в общем!

9 часов вечера.

Вчера сидели весь вечер Данилов [58] и Груша. Время провели хорошо, хохотали до упаду: я сватала Данилову Олю, рисовала перед ним жизнь с нею и проч. Хохот был невозможный! Часов в 8 ½ пришел Стива [59]: он повертелся минут 30–40 и, сказав, что ему надо на поезд, удрал. Он всю зиму остается в Люберцах и будет приезжать в Москву только на практические занятия и зачеты. Приход его наших всех удивил, так как они уже совершенно отчаялись видеть его в нашем доме. Войдя в комнату, где мы все играли в карты, он с любопытством вглядывался в меня, ожидая найти «особенной», но, увидав, что я весела и довольна, как всегда, он как бы разочаровался. Думаю с ним окончательно покончить. Сколько раз хотела сказать ему «последнее прости», но не хватало духу. Нужно быть храбрее. Смелее, Алиса Георгиевна! Не побойся остаться старой девой! Нет! — теперь уже не то, что было. Теперь меня не страшит участь «злой» старой девы! Разве не чудно быть свободной, независимой, вести здоровую трудовую жизнь с ее борьбой, лишениями, радостями и горем. Ох! Жутко, а хорошо! Безумно хорошо!

Меня разбирает такое нетерпение скорее окончить гимназию, что я прямо не знаю, как буду учиться эту зиму!

Данилов со своей невестой разошелся…

Последнее время на даче и здесь он ухажирует за мной, конечно, не серьезно; и я этому значения не придаю никакого.

Как странно! Последнее время все женихи и невесты расходятся…

Мы со Стивой — разошлись…

Данилов с невестой —

Акулов с Эмм. Степ. [60]—

Парсенс [61] с женихом —

— просто поветрие!!!!!

Даже забавно, право!

Сегодня праздник, а я даже не гуляла. Болит глаз.

Ужасная досада! Тем более что завтра Хаханов.

½ девятого.

Ужасно жалко, что так мало времени! Сколько бы нужно записать за это время! Скажу вкратце — что ж делать: состояние ужасное, гнетущая тоска заедает! Отвратительное настроение; везде неприятности: и в гимназии, и дома; занимаюсь много, а не везет. Вчера, например, около 4‐х часов учила педагогику, и сегодня ничего не знала, молола чушь и получила [II]. Досадно! 7‐го справляли Жоржино совершеннолетие, и я, несмотря на то что была очень интересна, имела мало успеха! Стивка — дружески обращается со мной и только! Меня это бесит еще более! Голова идет кругом. Какое-то лихорадочное нетерпение во всем! В общем, сумбур, черт знает что! Все же мелкие неприятности, взятые вместе, раздражают безумно!

Хаханов приударяет за мной… я его злю… и только за его уроками чувствую себя как-то удовлетворенной и забываюсь на время… У меня нет к нему теперь и ненависти; наоборот, [я рада, что он. — зачеркнуто] я благодарна ему за то, что он отвлекает меня от гнетущей тяжести, которая давит и давит и задавливает меня. Последнее время мне буквально надоела жизнь, то есть в такой форме, как я веду: ни цели, ничего высокого… Мне надоели наши «сборы», танцы, «молодые люди», словом, вся эта пустота, ничего, буквально ничего не дающая для души…

Свое рожденье решила не справлять и пойти лучше в театр.

Да! Глупость эти сборы. 7‐го я скучала. Все наши молодые люди ухажировали за моими подругами, конечно, тоже очень интересными (как, например, Цветкова [62], Сапегина [63], Оля), а я… я сваха… скучала; сама сосватала, а потом и скучно стало!

Данилов, кажется, окончательно тю-тю в Цветкову…

По крайней мере, Жорж намекал так…

Ну а мне скучно! Безумно!

Был новенький гимназист Шестов [64], мордой не вышел, но очень, очень развитой. Вот хорошо бы такого друга залучить, а то я все более и более убеждаюсь, что я мало развита. Пришла мама [65].

Кончаю!

9 часов.

Был Стивка! Меня прямо бесит его утонченное, вежливое и несколько насмешливое отношение ко мне! Вчера у Груши была Оля и объявила ей, что когда она этим летом гостила у нас на даче, то Стивка сказал ей, что ненавидит меня и бывает у нас только исключительно из‐за Алисы Львовны [Коонен]. А?!! Черт знает что! Я ненавижу его! Говорить это моим же болтушкам-девчонкам!?! Нет, нужно со всем этим покончить, все выяснить… а то такая путаница, неясность, неопределенность отношений…

Сейчас написала ему письмо: завтра по дороге в гимназию опущу. Назначаю свиданье на вторник или, если нельзя, на субботу.

Нужно все узнать, его чувства ко мне и пр. Выяснить все раз навсегда.

Вчера была на свидании (в субботу было нельзя). Первым моим вопросом было: «Ты меня любишь?» Это спрашивать лишнее — послышался ответ. Потом я стала бранить его, что он «болтун», и упрекать, что все о наших делах всё знают. Он клялся, что от него никаких сведений относительно этого вопроса не исходило.

Оля, оказалось, наврала относительно его разговора с ней летом: он божился, что ничего подобного никогда не говорил, и даже просил ее свести с ним с глазу на глаз для объяснения. Но я, конечно, не хочу. Если бы она сказала это мне, тогда другое дело, а то Грушу жалко впутывать в эту ерунду.

Потом я хотела выругать его за Женьку [66], за его вранье и прочее, но он стал смеяться надо мной и вообще шутить. Я разозлилась и ушла. Тем дело и кончилось. Для чего я звала его? Чтобы сказать, что «одного его люблю», тогда как на деле равнодушна к нему вполне?!!?? Пошло это! Гадко! Я эгоистка, безумная! Я боюсь, что, если скажу ему «finita», а потом вдруг увижу, что только его и люблю одного?!!? Со мной это бывает… Да, эгоизм скверная штука!

Ну, теперь о гимназии. Последнее время весело. 17‐го на Софьины именины были все учителя. Хаханов не ухаживал за мной, скорее даже я взяла на себя его роль и усиленно угощала его. Верка объяснилась ему в любви, и он, смеясь, сказал ей, что отвечает взаимностью. Вообще, дурили. [Котарев? Козырев?] — душка, и я начинаю бегать за ним. Право, у него пресимпатичное лицо. Настроение у меня последнее время — антик! — пою… пою… и пою…

9 ¼ вечера.

Тяжело жить. Вчера возвратилась из театра [67], и такое тяжелое, гнетущее чувство тоски, ужаса, жалости… к маме (она все хворает последнее время) [отводить] душу, что я не выдержала и разревелась. Кроткий лик Богоматери успокоил меня, но все-таки тяжело! Я вижу, как мама день ото дня все слабеет, слабеет, а косвенной причиной ее болезни являюсь я… ужасно тяжело! Бедная мама! Вчера, когда я улеглась в постель, — в голове мелькнула ужасная мысль — вдруг мама умрет!?!!!? Что со мной будет! Сердце билось, клокотало… еле справилась с ним.

Да, тяжко! 4‐го был у Жанны [Коонен] вечер. Было весело! Одержала победу над «блаженными»: морским кадетом и, кажется, Шестовым, он весь почти вечер ухаживал за мной. Говорила по душе с Бориской Сусловым [68]. Он сказал, что ничуть не изменился по своим чувствам ко мне, что после меня ему уже ни одна барышня понравиться не может и пр. Это льстит мне, и только кажется — хотя чем черт не шутит! — он стал очень и очень ничего! Нет, «все кончено»! Вчера видела в театре одного студента — и без ума снился всю ночь! Вероятно, еврей — черный, темно-карие дивной красоты глаза, такие блестящие, что когда он смотрит, то как будто жжет тебя, как-то неприятно даже; несколько острый прямой нос — во всем лице и фигуре выражение мощи, силы. Вчера, когда возвращались из театра, он обогнал нас. Где бы видеть его? Я думаю пойти на студенческий бал — там познакомлюсь. Ах, какой красавец. Костя вчера, да и третьего дня, намекал на свою любовь ко мне — блаженный! Не знаю просто, когда я только окончу гимназию! — эти уроки, уроки так надоели! Не приведи Бог! Зубрю каждый день почти до 9 часов. Ничего не поспеваю больше делать. Ужасно!

Сегодня был Стива! Он опять что-то повадился. Вот уже 3 дня подряд ходит, бесит меня, да и только. Нет, не люблю я его, а в сюртуке прямо видеть не могу! — ужасно противный. В тужурке — «сладкий» мальчик, ничего не говорю!

Пишу ужасную ерунду.

Пора спать. Адью!

В гимназии восторг! За Хахановым бегаю вовсю! — И он… благоволит ко мне… Стивку иногда люблю, а иногда ненавижу… Он опять давно не был. Данилов навещает часто, был вчера — говорит, что отныне ненавидит Цветкову. Вероятно, врет. На душе у меня как-то празднично… радостно, покойно, хорошо, какое-то странное чувство умиротворения, довольства… Не знаю, с чего это… Студент, который произвел на меня в театре такое странное впечатление, беспокоит теперь мало… Иногда только снится во сне… Маме, слава богу, лучше. Была у доктора. Все ее болезни — на нервной почве. Ну да ничего. Все, все хорошо, я довольна безумно. Сейчас сидит Костя… он очень и очень поглядывает на меня. Обещал билет или на субботу, или на воскресенье в Художественный или к Коршу [69].

Гадко, гадко до чертиков!

Стивка, кажется, окончательно разлюбил меня! Меня это бесит: мне вновь хочется его поклонения. Гадко это! В воскресенье назначу ему свидание и буду твердить уверения в любви. Тьфу! Какая мерзость.

Вчера был вечер у [Зотовых] [70]. Довольно-таки поскучали. Сейчас надо идти к Жанне [Коонен], у нее будут Грей и Данилов: последний ухаживает за мной, но мне — плюнуть и растереть.

Вечер.

Ужасная вещь! Я изволновалась сегодня до черта! В гимназии узнала — горькую истину! Вчера были мы — я, Жорж и Стивка у Корша на «Красной мантии» [71]. Возвращаясь оттуда, Стивка сказал мне, что ему необходимо переговорить, и просил назначить день: «Я измучился, исстрадался, прости меня», — были его последние слова. Сегодня в гимназии на вопрос Верки [72], как я и что со Стивкой, я чистосердечно передала ей это. «Чудак он», — рассмеялась она и покраснела. «А что такое?» — спрашиваю я. — «Не могу сказать, я дала клятву ему не говорить». — «Говори, или мы с тобой заклятые враги». — «Пусть [Птица] скажет, я не могу». Оказывается, что он сказал Верке, что ненавидит меня, клялся, что любит ее, и просил подать ему хоть маленькую надежду. Я страшно взволновалась, но скрыла это смехом и сказала, что все это ерунда. Попросила Верку вызвать его по телефону к 4 часам к Грушиному дому. Сердце так и колотилось, когда я шла на это, «последнее», как мне казалось, свидание, потому что я была уже вполне уверена, что его желание переговорить со мной сводится к тому, чтобы все порвать. Мысленно я уже представляла себе, как кротко и ясно посмотрю я на него, когда он скажет горькую правду — «я не люблю тебя больше», как тихо, чуть слышно я скажу одно — «прости» и уйду… сначала пойду медленно, шаг за шагом, а потом все скорее, скорее, чтобы ветер, снег обвеяли мое лицо, освежили горячую голову, а потом домой… Зубрить педагогику. Но мои приготовления пропали даром. Так как он очень спешил в Охотничий клуб на репетицию [73], то мы [засели в] извозчик[а], накрылись пологом и поехали. «Аля, прежде всего, прости меня», — начал он и стал говорить о своей любви ко мне, о безумной ревности… «Когда ты только мило улыбнешься моему товарищу — я бешусь, я себя не помню; моя страсть, моя любовь к тебе обратились в болезнь… именно я болезненно, но безумно, безумно люблю тебя… прости, я жалкий человек, я не только с Гладковой [74], я и с Лосевой [75] вел себя так же. Прости…» — и он целовал, целовал мои руки. «Произноси свой приговор…»

«Ну что ж», — только и отвечаю я, а заветного слова «прощаю» так и не сказала. Оттуда опять приехала на извозчике… слава богу, все благополучно, никого не встретила. Ну вот, теперь я спокойна… а то гордость и самолюбие не дали бы мне покоя.

Вечер.

«Ангел улетел»! — Прощай, моя крошка, киска моя! Светлым ангелом стал ты… Молись о нас.

Как тяжело, тяжело… дух смерти вьется в каждом уголке… так жутко, страшно… Чернушка моя [76]…

Десятый час.

Настроение скверное; слава богу еще, что погода стала лучше, а то удручающая темень, туман подавляюще действуют. [Над словом «подавляюще» стоит цифра II.]

Жду не дождусь 28-го — «Грузинский вечер» [77]; там будет Солюс [78]; в понедельник в театре мы все последнее действие сидели вместе, и я увлек­лась им не на шутку… Хаханов не то заболел, не то уехал куда-то, неизвестно, в гимназию не ходит, и благодаря этому там бывает иной раз скучновато… ну а вообще, без гимназии я пропащий человек.

В субботу, кажется, иду к Онофриевым [79], будет, наверное, интересно…

С мамой все ругаюсь… просто немыслимые, ненормальные отношения создаются между нами вследствие полнейшего непонимания друг друга.

Я была у него… я была у Хаханова!?! Глупо, пошло, нехорошо? — Нет. Неприлично? — да, с точки зрения иных, но я смотрю на это трезво и не нахожу ничего… неприличного. Он долго был болен… целую неделю; многие из наших ходили его навещать; я, чуть ли не единственная, — побоялась идти к нему… а душой скорбела за него, вероятно, больше всех остальных. Наконец он пришел в класс… худой, бледный, глаза его несколько раз обращались ко мне… с намеком, как мне показалось…

Я не выдержала… решила после урока идти к нему… явилась страстная, непреодолимая потребность видеть его, говорить с ним… Одной идти было страшно (проклятая трусость!) и неловко. Я позвала Гольдину [80] и Онофриеву; отправились втроем… когда мы поднялись на лестницу и остановились у его двери, сердце у меня колотилось, прыгало… в висках стучало… страшно, страшно вдруг сделалось. Наконец вошли в гостиную… начали кашлять, думая, что он лежит, и уже решив заранее говорить через дверь… И вдруг, о ужас! — он сам перед нами… тихий, кроткий, с тихим голосом, томным, мягким выражением глаз… какой-то… «присмиревший». Он пригласил нас сесть… угощал конфетами… разговор был общий о гимназии, ученицах, сочинениях и прочем. Я сидела как в тумане, дико озираясь по сторонам, смутно понимая, самой себе не веря, что я… у него…

Сидели около часа. Когда стали прощаться, я просила его не говорить никому из нашего класса о моем посещении: «Отчего? Трусите?» — в глазах его была насмешка; я вспыхнула: «Это я-то трушу? — хорошо же вы меня знаете», ко мне уже вернулось обычное самообладание и нахальство [81]. «Не трушу, а только не желаю, чтобы об этом кто-либо знал…»

«Почему вы не хотите сказать? Вы должны сказать!» — «Должна? Вот еще новости! Это касается только меня». — «Нет, это касается нас обоих, — и он многозначительно, в упор посмотрел на меня; — если не хотите сказать сейчас, то скажете на „Грузинском вечере“». — «Ничего подобного».

Во время этого разговора он держал мою руку в своей… мне было неловко и в то же время безумно хорошо…

Я пришла домой как очумелая [82]… Завтра «Грузинский вечер».

Ужасно! — мама, Жорж [Коонен] и Грей знают все… Откуда? — Шпионство?

___

Умер дядя [83]! Одно несчастье за другим, прямо такая тоска, хоть давись, топись, только прерви проклятую нить страданий.

___

О «Грузинском [вечере]» скажу несколько слов: было весело; концерт чрезвычайно удался, танцы еще более. Мы сидели в «артистической» — Хаханов подошел здороваться и дал афишу, на этот раз зеленую. Стивка почти не подходил ко мне и не разговаривал со мной. Весь вечер была с Солюсом.

Finita! Кончено! Прости, любовь… сегодня кончилось все… все то прекрасное, поэтичное, что было до сих пор в моей жизни. Он сказал: «Лучше нам кончить все… теперь…» и плакал… он еще любит… а я? — мне тяжело, но скоро, думаю, забудется: я любила болезненно, ненормально, и порой это чувство граничило с безумством… простите, жаркие поцелуи, прогулки вдвоем, светлые мечты, надежды. «У меня есть просьба к тебе, — сказал он, — если ты теперь полюбишь — полюби честного, хорошего человека»…

Да, конечно, после тебя, мой милый, я если и полюблю, то только хорошего, благородного человека. Да полюблю [ли] еще я — способна ли я любить?

Тяжело…

Что же будет?!

Что мне осталось?

Страдание ужасное, непосильное…

Стива, без тебя мне не жить!

Не могу! Ах, Господи, дай силы перенести все это.

Я люблю его, Стиву! Люблю безумно! — Говорила об этом ему; он все шутит; говорит, что любит, а когда я спросила его об его отношениях к Лене Зотовой [84], то сказал, что увлекается ею… как я… Хахановым. На мой вопрос, кого из нас он предпочтет — меня или ее, ответил, что подумает! Ну да я почти не сомневаюсь в том, что победа будет на моей стороне… в противном случае это будет [черт] знает что… Маме он сказал, что мы разошлись; она плачет, не осушая глаз, и это причиняет мне еще большие мучения.

Кругом недовольство… и все из‐за меня — ужасно!

___

Я стала мечтательницей.

Еще так недавно, да, впрочем, и теперь, я смеюсь над нелепыми мечтами и грезами, а сама… сегодня, например [в постели. — вымарано], лежа на постели, сжимала в объятиях подушку и даже, кажется, целовала ее, воображая, что это он… Глупо? — нет, по-моему. — Жизнь кажется мне слишком скверной, и потому необходимо, хотя немного, идеализировать ее… делать из нее подслащенную пилюлю… Ведь верно? — по-моему, так.

В гимназии второй день не учимся ввиду страшного мороза. Отчасти это хорошо, отчасти и скверно, потому что за отличное поведение Хаханов поставил мне I, и нужно было бы попросить зачеркнуть ее.

Дома скука порядочная!

Главное, изводят слезы — мамы…

[Задняя сторона обложки тетради]: Аля. Качалов. Качалов. Качалов [85]. [Нрзб.] [86]

Тетрадь 2. 19 февраля — 13 июля 1906 года

С 4 марта по 13 июля 1906 г.

Поездка с Художественным театром за границу [87]

Не взяла с собой дневника… Боялась здесь [читать. — зачеркнуто] писать, чтобы не прочли как-нибудь…

И вот сегодня — скучно смертельно…

Хочется вылить из души все, что накопилось за это [2 недели. — зачерк­нуто] время… И не с кем поговорить откровенно, некому [рассказать. — зачеркнуто] передать все то, что волнуется внутри и как-то мешает быть спокойной. И опять берусь за тетрадку…

Странно я чувствую себя последнее время: когда поразмыслю хорошенько, так прямо жуть берет: что-то разбудоражилось внутри, раздвоилось, какая-то дикая нелепая путаница. Мне страшно!

Неужели?! Нет, этого быть не может… Даже страшно выговорить: «Я люблю его не так сильно, как раньше…» [88]

Может быть — просто новые впечатления отодвинули это на задний план?

Нет, что-то внутри меня протестует против этого. Не то, не то…

Так отчего же это? Что это значит?

Свадебное шествие… Ярко освещенная пестрая вереница придворных карет. Музыка… Развевающиеся знамена, флаги… Зелень, цветы…

Мощная красивая фигура Эйтеля [89]… Смелое, вдохновенное лицо… Поднятая в руке сабля…

Нет, не то…

Это была просто изумительная по красоте и яркости картина. И он, этот красавец-принц, только дополнение в этой картине.

Не то, не то…

Так отчего же, отчего???…

Роюсь, копаюсь внутри и ничего не могу сообразить…

Или это, быть может, просто утомление, чувство как-то притупилось, перестало быть таким острым и нервным?!..

Это, пожалуй, вернее…

Я устала мучиться, устала страдать от каждого лишнего слова, лишнего взгляда, обращенного к кому-нибудь, кроме меня… Да, да, вероятно, так… Это не может быть охлаждением.

Вспоминаю первое представление «Федора»: «Архангельский собор» [90]… Звон колоколов, тихое похоронное пение… Толпимся за кулисами перед выходом. Откуда-то какой-то фантастический красный свет… На душе как-то торжественно и празднично… Вдруг чувствую на своем плече чье-то тихое прикосновение. Скорее почувствовала, чем поняла… Даже не обернулась… Это он поправил мне локон — нежно, заботливо, как любящая мать… Потом то же тихое, тихое прикосновение сзади…

Ведь ничего в этом необыкновенного, но то, что почувствовала я тогда, — невозможно передать… Всколыхнулась какая-то волна внутри, подступило что-то к самому горлу, и вдруг опять — спокойствие… тихо, невозмутимо на душе, и такое полное довольство, такая удовлетворенность…

Значит, что-то есть, значит, не все [пропало]…

Да, очевидно, это переутомление…

И потом, когда успокоюсь, все пойдет по-старому…

Я часто думаю о будущем годе. И почему-то мне представляется, что «это будет». Обязательно.

И вот сейчас так ясно, так определенно представилось это…

Боже мой! Как долго я жду… [этого. — вымарано] бесконечно!

Надо бы писать много, много, да сидит Лидия Михайловна [91] за столом, поет и мешает.

Кончаю поневоле.

Опять… Я какая-то «звезда». «Звезда» в жизни человека, и человека серь­езного, умного, интересного. «Я не могу говорить об этом человеческими словами, потому что самое большее, что я могу сказать, — это „я вас люблю“. — А этого мало…» Так что же, что же это? Боже мой! И жаль его, мучительно жаль!!

Уже в Дрездене… Живем с Кореневой. Все почти время проводим вдвоем… Весело, беспечно, радостно… На душе хорошо, покойно… Ничто не волнует… Я не записала в дневник очень важной вещи. Это было еще в Берлине: Нина Николаевна [92] велела Маруське [93] передать мне, что меня очень портят мои башмаки: от них у меня и ноги безобразные, и фигура, и походка — нелепые, и еще что-то… И затем со злым смехом прибавила: «Василий Иванович первое время очень увлекался ею, но как только увидел ее башмаки — все как рукой сняло…»

На меня это сообщение подействовало как-то странно: двое суток я хохотала как сумасшедшая… «А счастье было так возможно, так близко…»

Да, вот что бывает на свете: слишком большие башмаки — не по ноге — сломили жизнь, рушили счастье, разбили надежды…

А мне смешно…

И нет боли, нет тоски и страданий…

Последние дни — как-то особенно хорошо: такое довольство, такая полная удовлетворенность…

Иногда кажется, что чаша может переполниться, и от радости, от счастья — грудь разорвется…

Что-то будет дальше?

Боже, Боже, не оставляй меня!

Иногда, когда я оглянусь, когда вдумаюсь — насколько я оторвана от своих, от дома, от тепла и ласки, — меня охватывает какой-то безотчетный страх… Жуть берет…

А потом — впечатления громоздятся одно на другое… одна радость сменяется другой… и все забывается, и дом, и семья, и он… да, да — чувство заметно ослабело, отодвинулось куда-то. Безусловно, это на время… А что будет будущей зимой?

И когда я думаю о том, что будет, — у меня перед глазами какой-то туман, что-то расплывчатое, нелепое, несуразное…

И даже не думается как-то.

Живу вполне настоящим…

Вот теперь, например…

Приехали в Дрезден…

Милый, уютный, красивый городок. Как-то тепло, хорошо почувствовала себя здесь сразу… Точно что-то родное, близкое душе…

Вошли в комнатку — и всколыхнулось все внутри…

Какая-то волна радости, тихого теплого восторга разлилась по всему существу… Окна раскрыты… Последние, догорающие лучи солнца скользят красивыми, яркими полосами… Воздух теплый, весенний, ароматный врывается смело и дерзко, колышет нежные кисейные занавески, приподнимает скатерть на столе… Тишина, уют, покой… Зеленые, едва распускающиеся веточки тянутся в окна… Чирикают пичужки… Где-то раздался веселый детский смех… два-три тоненьких голоска перекликнулись… и опять все — тихо… опять тот же келейный покой… Только звона колокольного не хватает…

А на душе… Боже мой…

И не разобраться! И радость, и восторг; и волненье, и полная тихая удовлетворенность — все это слилось вместе, во что-то огромное, широкое, и заколыхнуло совсем… Вспомнился Берлин. Первый день в Берлине… Какая противоположность! Замерзшие, дрожащие от холода, свернувшиеся в клубки фигуры на постелях [94]… На душе тот же холод, тот же озноб… Тоска… Бесконечные думы о Москве, о своих. А в голове все время гвоздем сидит: зачем, зачем я поехала?! Зачем?!

И теперь, здесь, первый день…

[И все время вертится фраза. — зачеркнуто]: «Вся душа ее раскрылась навстречу солнцу…» Откуда у меня эта фраза — не знаю…

Но она очень верно определяет мое настроение: действительно, что-то внутри меня раздвинулось, что-то, запрятанное раньше в глубокие, глубокие недра, теперь поднялось и тянется вон, вон — «навстречу солнцу», свету, счастью…

И я люблю его, я его не разлюбила… нет… Но это чувство уже не мучает меня… Слишком мне хорошо… Я ничего больше не хочу… Довольно и того, что переживаю, а то действительно чаша может переполниться…

Люблю, нелюбима — и счастлива, счастлива! Да! Могу сказать это ясно и определенно…

Мне хорошо… легко… ясно…

На душе тишина, покой, радость и волнение…

«Вся душа ее раскрылась навстречу солнцу».

Сейчас из театра… Овации… Венки… речи… буря восторга [95]… Но не обалдеваешь от этого, как в Берлине… Привыкла, видно. Жалко уезжать из Дрездена. Жалко и галереи, и того, что много здесь интересного — недосмотренного, но, кажется, больше всего жаль новых знакомств. Сейчас в театре прощалась с «мальчиками» Ольги Леонардовны [96]. Может быть, именно в силу того, что это ее друзья — они мне страшно симпатичны; хотелось бы пожить здесь, проводить время вместе…

«Коля [97]» (так его зовет Ольга Леонардовна) попрощался уже на целый год. «Через год встретимся в Москве…»

Где там…

Разве после нескольких разговоров через год узнаешь друг друга?

Да и Бог весть — встретимся ли?!

Как жаль этого всего…

Эти случайные, мимолетные, интересные встречи…

И потом забудешь о них, не останется ничего… ничего!..

А так — студент… спортсмен…

Долго я не забуду этого вечера…

Тихая теплая комната…

Ласково, уютно…

Несколько человек…

Все больше студенты…

Славные, милые.

И он сам — интересный, серьезный, умный…

Бетховен, Григ, Шуберт…

А на столе сопит нескладный, нелепый самовар.

Тишина на улице…

Самая окраина города…

Там дальше — пустырь и горы виднеются — туманные, неясные, высокие…

Жаль всего этого…

Жаль бесконечно.

Завтра адью, Дрезден…

Дальше… «Все дальше, все дальше».

Что-то ждет там… Опять новые и новые впечатления… Опять [новая. — зачеркнуто] другая жизнь…

В Лейпциге должна увидеть Спиридонова [99]. Очень хочется… Задумчивые глаза… Милое лицо…

10‐й час вечера.

Лежу на каком-то бархатном диванчике. Во всю комнату ковер…

Электрическая лампочка горит… Светло, уютно, хорошо…

Комнатка похожа на келью: маленькая, со сводами, с крошечным окошком…

Отдыхаю.

Утомилась страшно…

Приехали в 4 часа, а сейчас только попали домой: все ходили по городу. Городок славный: ясный, простой, приветливый… Но зато — народец…

Боже мой, какой ужас.

Столько времени ходили по городу, и ни одного интеллигентного лица. Какие-то противные, пестрые мещанские фигуры…

Физики [100] до того тупые и пошлые, что буквально противно смотреть! Слава богу, что сегодня день изумительный: впечатление как-то сгладилось. Действительно, погода на редкость: воздух совсем весенний, теплый, мягкий… Солнышко… весело, весело смотреть [хорошо под его лучами, успокоительно, приятно. — вымарано].

Были с Кореневой на самой окраине города в каком-то большом саду — тихо там… хорошо… Птички поют.

Оттуда возвращались — звонили в церкви, вероятно, русской.

Звон особенный — жалобный, дребезжащий… [Словом. — вымарано] настроения масса…

Всякие скверные впечатления сгладились…

Ехали сегодня очень хорошо: сидели в вагоне с Иваном Михайловичем [101] и сотрудника[ми]. Пели почти всю дорогу.

Ивану Михайловичу, кажется, понравился мой голос: слышала мельком, он что-то говорил Кореневой. Василия Ивановича [Качалова] еще нет. Вероятно, приедет завтра.

Милый мой, любовь моя! Бесконечно… беззаветно — любимый!! Если бы только знал — до чего… до какой степени ты дорог мне!!!

Василий Иванович приедет только завтра на спектакль — и уедет опять [102]. Нина Николаевна [Литовцева] опасно больна: будет операция [103]. Ужасно! На меня это так подействовало, что и ожидать было невозможно. Всю перебудоражило. Что-то теперь там — в Дрездене??

Сейчас только встретились. Василий Иванович прямо с поезда. Поднимались с ним вместе по [подвесной машине], опять все разбудоражилось внутри, да как! Не знаю, что с собой делать.

Третий день уже в Праге…

Милые чехи встретили нас необыкновенно тепло и радушно. Устроили чай — парадный, так что почти прямо с поезда — отправились все туда. Было оживленно, мило, просто и сердечно; никто не ожидал такого приема [104]. Вчера «в честь русских гостей» был спектакль — и здесь опять то же внимание, то же радушие. Больше уже нигде, вероятно, не будет такой встречи. Но зато сам город не произвел хорошего впечатления — разбросанный, грязный, нелепый — он так неприятен после Берлина или Дрездена, что вдруг страшно потянуло туда! — свет, блеск, шум, чистота… Хорошо! Нет, видно избаловались мы сильно!.. Только вчера ночью было хорошо: мы с Георгием Сергеевичем [105] отправились после спектакля — гулять — в старую часть города. Это действительно было что-то изумительное: старинные, местами полуразвалившиеся постройки… какие-то крепкие зубчатые стены, башни с остроконечными шпицами <так!>, горы вдали — темные, таинственные, загадочные… А ночь! Господи, какая ночь! Небо синее, синее… Звезды — крупные, сплетаются в чудную серебряную сеть… Нежный, мягкий голубой [свет. — зачеркнуто] колорит кругом… Длинные, причудливые черные тени… А внизу где-то глубоко шумит вода… Плещется тихо, красиво, точно плачет о чем-то…

А кругом — все точно застыло… Гордые неприступные башни, высокие зубчатые стены спят мертвым, непробудным сном… Мрачные, величавые, красивые — они подавляют своей спокойной мертвенностью… Там где-то, бесконечно далеко, копошатся люди, жизнь идет, [бьется] быстрым темпом [около двух строк вымарано] — а тут стоишь среди этой гордой величавой тишины, окруженная царственным покоем, и чувствуешь себя оторванной от мира, от жизни, сама как бы превращаешься в какую-то мертвую статую…

Вербное воскресенье (26‐е).

Чиликают <так!> птички за окном…

Воздух нежный, мягкий, теплый — врывается широкой, дерзкой волной… Солнечно, ярко…

А на душе скверно: подтачивает что-то медленно, исподтишка… Не по себе… Тоскливо… Хочется ласки, привета!

Сегодня случайно услышала орган — и вдруг страшно потянуло в церковь. Так захотелось отойти, отдохнуть, успокоиться… Истомилась…

Иногда вдруг, ни с того ни с сего — такая слабость — руки не могу поднять… Шевельнуться трудно… И нервы истрепались… Ох, как тяжело! Вот уже несколько дней что-то нелепое со мной творится… И домой тянет… А что там, что — дальше? И когда я тихонько стараюсь заглянуть туда, в это туманное, неясное будущее, — жуть берет… Выйдет ли что? Быть может, останутся одни все те же мечты, надежды, грезы…

Иногда хочется, чтобы скорее летело время, только бы прояснилось что-нибудь…

А моя любовь?? Так и останется чахлой, больной, тяжелой?! Без ответного отклика…

Ах, Боже мой! Как хочется ласки, как хочется, хоть немного, — счастья! Именно теперь, когда кругом все ликует, когда в самом воздухе — какая-то нега, истома, тепло [слово вымарано], теперь, когда каждый листочек, каждая былинка тянутся к солнцу — хочется раскрыть и свою душу, развернуть ее во всю ширь, навстречу весне, ласке, любви…

Испытать хоть немного, ну, самую чуточку — счастья — настоящего, огромного, опьяняющего… Так тяжело быть одинокой!

Скорее бы домой… Скорее бы! Сегодня верба… Весело, шумно, оживленно… Толпы народа по улицам… Суета… Жизнь кипит ключом… В самом воздухе чувствуется что-то необыкновенное — небывалое, торжественное…

А здесь?!..

Мертво, тихо, грязно, буднично…

Люди чужие, не умные.

Нет, не то, не то я пишу…

Просто мне тяжело…

Больно и тоскливо от одиночества!

Сегодня должен приехать Василий Иванович. Меня это не радует, ничуть: даже не совсем приятно… Родной мой! Любимый!

Господи, как мне нехорошо…

Голова болит, кружится… Холодно… Боже мой, только бы не расхвораться! Страшно это: лежать одной в сером, холодном номере… Кругом облезлые, [заплесневелые] стены… Тихо, жутко…

А там, за окном, — шум, жизнь…

Страшно!

(II день.)

Ничего! Все это так и нужно…

Ведь ничего зря не делается…

Очевидно, и эти страданья — для чего-то и кого-то необходимы.

Может быть — на лучшее будущее…

Сейчас нервы начинают успокаиваться…

Но вчера… Боже мой, что это было…

Лишнее какое-нибудь слово, фраза — могли переполнить чашу и заставить постыдно разреветься — да еще как — на улице!

Ужасно! Такое отношение!

Приехали на вокзал — все разбежались, оставили нас одних.

Спасибо [Цирису] — пошел с нами.

Комнату искать было поздно; решили оставаться на бульваре… Уселись… Глаза слипаются, что-то нависает на веки, делает их тяжелыми… Глава клонится набок…

Того и гляди заснешь… Мысли путаются… Обида, досада, злоба на людей — безжалостных, равнодушных — начали притупляться, запрятались куда-то вглубь тяжелым, больным комком. Спать, спать!! Но спать нельзя… Не позволено… Да и холодно… Спина застыла совсем. Руками трудно шевельнуть. Собрали последние силы — встали — пошли — ходили долго… Ноги двигаются по инерции… но заплетаются. Шаги неровные, несуразные.

«Berghof» — зашли туда. Направо — маленькая освещенная комнатка — «Wartesaal» [106]. Тихо прокрались — сели на диванчик… Чу! Чьи-то шаги. Испугались, вскочили — и вон, на улицу… Опять шагаем… Где-то калитка… Входим — парк. Хорошо… Какие-то памятники, цветы. Сели на скамейку. Нет, очень холодно, из-под низу — несет сыростью. Того и гляди — подхватишь что-нибудь очень несуразное. Встали и снова в путь.

Мочи нет больше. Ноги не идут… Озноб по всему телу, глаза слипаются… Пойти в Hotel. Зашагали… В один, другой — «besetzt» [107].

Наконец нашли.

Дорого, да уж разве можно разбираться. Идти еще немыслимо. Легли, едва раздевшись, и в один момент — как убитые.

Встали сегодня с тяжелой головой, свинцовыми веками. А на душе злоба, обида на этих людей, которые заставляют столько переживать!

Хорошо, что нашли уютную, дешевую комнатку.

Это подействовало благотворно.

Теперь разобрались уже…

Чистенько… Солнышко светит прямо в окно. В соседней комнате — канарейка поет.

В ожидании кофе (вместо обеда) уселась на диванчик пописáть. Сейчас пойду на почту, вероятно, есть письм[а].

Быть может, Жанна [Коонен] здесь…

И хочется очень ее повидать, и страшно показаться. По общему голосу — выгляжу я ужасно, да и сама вижу — не та песня, что раньше!

Э! Все равно!

Хотя еще целая жизнь впереди. Надо бы и поберечься… Ну да Бог даст — как-нибудь обойдемся.

Если бы для Василия Ивановича было [бы. — зачеркнуто] нужно это — тогда дело другое… Лелеяла бы себя и холила вовсю. А может быть… Может быть, еще есть надежда.

Вчера, когда мы уезжали утром, я два раза говорила с ним на лестнице — так просто, несколько ничего не значащих фраз, но было как-то хорошо, и потом… Всю дорогу я ехала под этим впечатлением, храня там, далеко, глубоко внутри какую-то большую радость. Перед тем как идти на вокзал, мы с Кореневой зашли вниз, в ресторан, — пить кофе… Там сидели и Василий Иванович с Ниной Николаевной [Литовцевой]. Они кончили раньше нас. Нина Николаевна куда-то ушла, а Василий Иванович стал медленно одеваться и, потихоньку натягивая перчатки, подошел к нашему столику. Остановился. Я сидела боком и нарочно смотрела в окно. Потом вдруг инстинктивно, бессознательно обернула голову и посмотрела ему прямо в глаза: долго, пристально. Он выдержал этот взгляд и чуть-чуть улыбнулся. Мне стало вдруг так хорошо… На душе так прояснилось…

Губы невольно раздвинулись, и глаза снова обратились на него.

Не знаю, что было в этих переглядываниях, улыбках, и было ли что-нибудь, но мне стало весело, так весело, так радостно, как никогда… И теперь, когда я вспоминаю об этом, мне хорошо. Все обиды, всё забывается!

Как он мне дорог!

Как бесконечно дорог!

? [108] [После большого знака вопроса — жирные крест и галка.]

Тогда да — уйти из жизни! Больше ничего! Ничего нет! Ничего не осталось.

Вечность… Тьма… Замогильный холод…

Боже! Боже! Есть ли исход?? Есть ли? Помоги мне!

А может быть, надежда… Может быть, не все еще потеряно?!

Когда же, когда же конец этим мукам??!

Когда??

Была в нескольких церквах…

Сколько настроения… Тихо… грустно… хорошо…

Орган играет… пенье… Теплятся [лампадка. — зачеркнуто] свечи… Много молящихся… Цветы, зелень. В воздухе что-то торжественное, праздничное… Отдохнула как-то… Нервы поуспокоились… Яснее стало на душе…

А потом опять тоска… Защемило что-то внутри, — и такая тупая, ноющая боль, так бесконечно, безвыходно тяжело, что не знаешь, куда деваться. Шагала по улицам совершенно бесцельно, нелепо, и хотелось плакать или застонать так, чтобы весь мир услышал этот вопль и отозвался на него!!!

Завтра заутреня…

Что-то будет? Жутко… Вдруг так же ужасно, так же тоскливо.

Тяжело! Отчаяние!

Да! Тяжелая была заутреня…

Больно вспоминать о ней…

Тяжко было на сердце…

Боже мой! Пришла из церкви — в свою комнатушку, и так вдруг почувствовала одиночество, пустоту!.. Так захотелось к себе, домой, прижаться к родной груди и выплакать всю тоску… всю боль…

Но на другой день Господь вознаградил меня. Шло «Дно» [109]. Сидела на какой-то лавке. Подошел Василий Иванович, поздоровался второй раз, поздравил с праздником и присел около. Я хотела чуть-чуть сдвинуться, что[бы] освободить ему больше места. «Ради бога, ради бога, не уходите», — и тихо, осторожно удержал меня за талию. А потом сидели и говорили все на старую тему: почему мы ночевали на улице, почему не уцепились за кого-нибудь… Говорил хорошо, мягко, чутко… «Ей-богу, я бы всегда предлагал вам свои услуги, ездил бы с вами, устраивал вас, но ведь, сами знаете, у меня ребенок, жена… А то я бы, Ей-богу, с большим удовольствием». Не знаю, может быть, это глупо, но после этой фразы — мне стало легче, на душе прояснилось и сдел[алось] покойнее. И теперь, в тяжелые минуты, [я вспоминаю. — зачеркнуто] стоит мне вспомнить наш разговор, и разом забывается горе. Иногда мне становится жутко: Боже мой, да неужели же я до такой степени люблю его?!?

Не знаю, какое сегодня число. Уже III день во Франкфурте.

Какой изумительный городок. Красота! Весь в зелени, чистый, приветливый! Сразу, как въехали, повеяло теплом, радушием. И на душе просветлело…

Несмотря на то, что настроение значительно упало за последние дни, чувствую себя очень сносно. Как все-таки отражается на мне всякая мелочь! После «счастливого „Дна“» [110] захотелось еще раз попытать счастья, и с согласия маленькой Маруськи [М. А. Андреевой (Ольчевой)] следующий спектакль выходила опять: и конечно — заряд даром, не удалось сказать с ним ни слова; мне кажется, потому, что играла Нина Николаевна [Литовцева] [111]. И не это, собственно, огорчило меня, а одна мысль, ни с того ни с сего пришедшая в голову: он ее боится…

Да, да, да!

Вот и теперь я опять ясно сознаю это…

Мучительно…

Стучит поезд… Однообразной полосой тянутся и уходят в бесконечную даль — поля… Облака опрокинулись низко, низко и висят отдельными тяжелыми свинцовыми массами… [Что-то тоскливое до боли чувствуется во всем этом… — зачеркнуто.] В [отуплении] сижу вдвоем со старикашкой Артемом [112]… Из соседнего купе доносятся отдельные голоса, фразы… Не прислушиваешься к ним, проходят мимо…

Поезд стучит, стучит бесконечно, однообразно…

Мысли толпятся… беспорядочной, шумной волной нахлынули в голову, лезут, громоздятся одна на другую.

Скоро в Москву…

Через какие-нибудь 2 недели.

В перспективе — лето, жаркое, удушливое… раскаленные тротуары, пыль, вымерший город… и… воспоминания, вторичные переживания пережитого…

Но не надо об этом…

Лучше о настоящем…

Говорят, я очень изменилась.

Семен Иванович [113] говорит, что если бы встретил меня на улице, то не узнал бы… И сама вижу — не та песня… Щеки ввалились, лицо осунулось, постарело… Не то, не то, не то… И душа изболела… Нет этих ужасных страданий, как бывало зимой, но зато теперь нервлюсь постоянно, постоянно какой-то страшный подъем, сердце бьется, стучит, как попавшая в западню пичужка, силы уходят [несколько слов вымарано].

Неужели он не догадывается, насколько это сильно, неужели он не замечает этих разительных перемен… этих огромных ввалившихся глаз, иногда как-то широко открытых и остановившихся на одном каком-то выражении: [несколько слов вымарано].

Да, мне бесконечно [дорога. — зачеркнуто], без границ дорога эта тоска о любви, об ответном отклике… Она отнимает у меня силы, она сжигает последнюю энергию, но я берегу и лелею ее, потому что люблю…

И мне хорошо.

Сейчас у меня только моя «несчастная» любовь, а впереди надежда и вера в возможность «счастливой» [любви. — вымарано] (как обыкновенно принято разграничивать).

Сегодня уже спектакль в Дюссельдорфе [114]. Мне кажется, что-то должно быть…

Когда я думаю о вечере — на душе становится ясно, хорошо…

О Висбадене

Ехали — Вахтанг [115]: разговор о серде[чном].

Приехали — прогулка с Вахтангом — дождь, разговор о моей смерти.

Ужасное состояние, озноб, жар.

Василий Иванович — разговор.

Вечером Василий Иванович сидел с Бурджаловым и вдруг подошел ко мне с каким-то пустяком.

Отъезд. Я в жару.

Владимир Иванович [Немирович-Данченко] на вокзале [провожал].

Общее впечатление — интересно, как нигде, но жутко и страшно нервно.

Воспоминания самые яркие.

Уже 3 дня — здесь.

Сегодня вечером приехали все наши… Наконец-то! А то так скучно было, так тоскливо и одиноко, что не дай бог!

Еще Варшава — и… finita la commedia… Москва…

Опять… Старая «песня»…

Тихо, покойно, тикают часы… Из окон — доносится шум экипажей, гул голосов…

Отчего мне тяжело?!

Такая боль внутри, такая тоска!

Отчего это? Не то что, как бывает: какое-то волнение, подъем, нет — просто тупая, тяжелая боль… Только что прошел дождь, воздух свежий врывается в окна, с улицы доносится шум, грохот — жизнь бьется быстро, лихорадочно, а я сижу в грязном неуютном номере — одна, со своей безысходной тоской…

Не могу понять, что со мной…

Как скоро — Москва… На носу…

Боже мой, Боже мой, а что дальше?

Что там?!!!

Скорее лети, время, скорее, скорее…

Дорогой мой, бесконечно, без границ дорогой!

Как хочется иногда прижаться к твоей груди и выплакать всю свою тоску, всю боль, накопившуюся годами…

Как бы мне стало легко…

Надеялась на заграницу — думала, здесь должно что-нибудь произой­ти, — а теперь жди осени, а может быть, и целый год…

Мучительно…

Невыносимо…

Иногда кажется, что голова разорвется под тяжестью мыслей… Не под силу… Бывают минуты, когда хочется выкинуть что-то страшно нелепое, такой вздор, чтобы все руками развели и рты поразинули… Выйти за кого-нибудь замуж или уехать куда-то далеко — неизвестно зачем…

Или еще чего-нибудь…

И могу…

Уж очень замучилась…

Может быть, и хорошо, что в Москву едем, — отдохну. Хотя какое там! — Лето в Москве — это тоже…

Вся надежда на Господа…

Что он даст, то и будет…

Голова тяжелая, свинцовая… Ноги ноют… Слабость… Карандаш едва держится в руке. Прямо на меня в большое окно смотрит луна… Красивая, холодная, бесстрастная. Какие-то 2 большие купола — горделиво высятся на бледном голубом фоне. Окно раскрыто настежь, но свежести не чувствуется… Воздух душный, тяжелый, давящий… С улицы доносится беспрерывный грохот, режет по уху и раздражает… А через неделю это же ужасное бесконечное громыхание будет преследовать в «белокаменной матушке Москве»…

Все еще не верится…

Неужели уже опять Москва?!..

Опять завертится старое колесо?!..

Боже мой, Боже мой, какое тоскливое предстоит лето…

Василий Иванович будет ходить по Швейцарии.

К ним присоединяется Надежда Ивановна Секевич [117]… Помню, когда я услышала об этом, у меня точно что-то рухнуло внутри и замерло.

Чего бы я ни дала, чтоб быть на ее месте!..

Сцена из «Иванова».

«Уйдем, бросим все…» — «А как же Нина [Литовцева]?!..» Растерялся, и опять в цепях…

Дорогой мой, любимый!

Почему на свете все делается шиворот-навыворот?!

Люди, тебя любящие, — противны, человек, в котором твое счастье, безразличен к тебе или «хорошо относится».

Ох уж это мне хорошее отношение!

Ах, Боже мой… Хочется ведь этого полного одурманивающего счастья, от которого с ума сходят люди!

Мне хорошо, мне приятно жить, но я не [могу] всю жизнь довольствоваться этим!! Я хочу настоящего, огромного счастья!!!

Будет ли оно?..

Глаза слипаются… Мысли путаются.

Что там??????

Чувствую некоторую усталость. Тоскую… Скоро, скоро дома.

Целых три месяца не видеться с ним.

Как страшно.

Целые дни валяюсь в постели… Такая слабость, такая лень, что не дай бог. Никуда не хочется… Тоскливо… На улице жара, пыль [118], ужасные мещанские фигуры, отвратительные и жалкие в то же время лица евреев, придавленных, ободранных, с [тупыми. — вымарано], ужасными, как бы застывшими, пришибленными выражениями…

В номере все же лучше…

Вчера в сумерки сидела и слушала… Где-то играла разбитая рояль и пел жалобный красивый тенор… Пел что-то унылое, однообразное, тягучее… [Заползал в самую душу, расшевеливал и бередил старую боль… — зачеркнуто.]

Было и приятно, и тоскливо…

Боже мой, Боже мой!

Что-то будет?..

Теперь мысль о будущем не покидает ни на минуту.

На днях Владимир Иванович [Немирович-Данченко] будет говорить с нами «о нашей дальнейшей судьбе»… «Пусть каждый из вас расскажет мне свои мечты и планы…»

Что ж говорить?!!

Что я хочу работать, хочу быть на сцене, хочу учиться в театре?! Что я люблю театр до сумасшествия, что уйти из него — равносильно почти смерти (я говорю, конечно, о нравственном омертвении).

И что он может мне посоветовать? Что??

Боже мой, Боже мой, когда думаешь об этом — голова кружится…

Что-то ждет там, далеко впереди — за этими бесконечными туманами?

Будет ли там какое-то огромное счастье, которого я так лихорадочно жду; или по-прежнему останутся одни миражи, огонек будет манить, а по мере приближения к нему — тухнуть?!

Жизнь летит кувырком…

Ломка непосильная, ужасная, хоть бы что-нибудь объяснилось, [одно или два слова вымарано]. Скорее бы вылилась жизнь в свою определенную форму, — а то ждать этого мучительно…

Перепутье.

А что там, дальше??!!

Главное, хватило бы сил только…

Борьба предстоит трудная, тяжелая… Надо вложить в нее все, все последнее, всю [силы. — зачеркнуто] энергию, которая еще осталась.

Где-то заиграл оркестр военный. Может быть, опять похороны. Как часто здесь встречаются покойники… Отчего это?

Германова [119] ревновала меня к Владимиру Ивановичу [Немировичу-Данченко] — и очень была против того, чтобы я ехала за границу.

Мне все не верилось.

Думала — вздор.

Оказалось, не без основанья.

Недавно Загаров [120] рассказывал что-то о Владимире Ивановиче и го­в[о­рит] между прочим — «вкус у него не дурен». Я поняла это как намек на Марию Николаевну [Германову] и протянула «да…».

Оказалось, не то.

Владимир Иванович и как[ая]-то целая компания сидели и вели деловой разговор: вдруг Владимир Иванович ни с того ни с сего спрашивает: «А скажите, кто в театре влюблен в Коонен?» Никто не мог ответить.

«Вероятно, кто-нибудь в нее сильно влюблен: она же ведь такая хорошенькая…»

По всей вероятности, что-либо подобное сказал когда-нибудь и Германовой.

Бедная, мне ее очень жаль. Не потому, конечно, чтобы я действительно поверила, что Владимир Иванович неравнодушен ко мне, а потому, что жизнь-то у ней разломилась — прошлое оторвано безвозвратно, а настоящее зыбко, едва-едва держится…

Бедная — сколько ей приходится страдать!.. Каждую минуту дрожи — цепляйся за счастье, а то оно скользкое — того и гляди из-под самых пальцев улетучится.

Боже мой, Боже мой, скорее бы говорить с Владимиром Ивановичем — скорее.

Приедем в Москву — будут отрывки: «и хочется, и кусается». С одной стороны, страшно приятно, а с другой — жутко… Ведь еще пройти по сцене не умею как следует.

Вся надежда на Господа — он не оставит.

Самарова [121] говорит, что эти отрывки будут иметь для нас огромное значение.

Боже мой, Боже мой! — Что-то будет?

Вчера говорила с Василием Ивановичем — тепло, мягко, как всегда. [(Берлин, кашне.) — более поздняя приписка.]

После таких разговоров с ним — на душе [всегда. — зачеркнуто] как-то так хорошо бывает — так покойно и ясно, что не хочется ни о чем и ни с кем говорить больше, никуда идти… И вот вчера — я все время боялась, чтобы как-нибудь не разорвалось это настроение и не рухнуло бы очарование, и сидела в продолжение всего «Федора» у открытого окна в отдаленном уголке уборной: ветер — вечерний, свежий — обвевал лицо, руки, шею, навевал чудные, мимолетные виденья, набрасывал одна на другую ряд чарующих мыслей… Так было хорошо сидеть под обаяньем этих дивных, сказочных грез, далеко от мира, от жизни, от людей. Чувствовать себя оторванной от действительности — одной-одинешенькой в своем собственном мирке…

Как я люблю его! Как люблю!!!

Последний день.

Все еще не верится.

Неужели опять моя комнатка, мои открытки, альбомы…

Опять все по-старому…

Боже мой, боже мой! Как летит время! С какой ужасающей быстротой мчится жизнь!

Жутко… и хорошо в то же время…

Вчера на «Дне» опять удалось немного поговорить с Василием Ивановичем (телеграмма). И на душе так хорошо сегодня… Такая полнота, такая радость!

Вечером приедет Жоржик [Г. Г. Коонен]. Думаю — Георгий Сергеевич [Бурджалов] отпустит меня.

Кажется мне, что что-то будет сегодня: хотя и не верю самой себе — уж очень часто обманывали предчувствия.

Промчалось все, как сон…

Как чудная сказка…

Опять голубые обои с цветочками. Мебель с драконами… [[Нрзб.] Mancetich. — зачеркнуто].

Все, все по-старому…

«Как будто бы я и не уезжала…»

Боже мой, боже мой, только отчего это так больно щемит сердце, отчего какая-то страшная тоска незаметно прокрадывается в самую душу и точит, точит ее…

Что это значит?!!

Господи! Что это?!!

Уже в вагоне все время мучило меня, что я не радуюсь близкой встрече со своими, что мне не хочется даже скорее их увидеть. Потом… увидала их — обрадовалась, — а вышла в дверь, и так вдруг… точно оборвалось что-то…

Не почувствовала, что все это близко, родное мне…

И все время, каждую минуту чувствую, как [внутри. — зачеркнуто] сжимается сердце — от какой-то странной, непонятной боли, как что-то, открывшееся широко, свободно, сжимается опять, прячется внутрь…

Странное чувство…

Нет, нет! Надо бороться!

Работать нужно! — читать! заниматься…

А там — что Бог даст!

Не поддаваться настроению, не опускать крыльев!

Сейчас лежу, и невольно в голове все время… Да неужели же я всех их так люблю?!

Так трудно оторваться от них!?! Боже мой, а что же дальше?! — Если придется совсем уйти из театра?!

Господь милосерд!

А мысли все время концентрируются около него…

И теперь, и в дороге…

До мелочей вспоминается последний вечер, мысленно повторяется по тысяче раз каждая его фразка. Хорошо было тогда! Какие хорошие, дивные минуты!

[Опять. — зачеркнуто.] Проводила Жоржика [Г. Г. Коонена] на поезд — и приехала в театр. Как раз к «Архангельскому» [122]. Гримироваться уже поздно… Пошла на сцену. Василий Иванович сидел в коридорчике с Лаврентьевым [123]. Увидел меня, пошел на сцену в другую дверь — рассчитывая, что я пошла в тот конец, ближе к рампе… А я остановилась у самой двери… Через минуту смотрю — идет… и ищет кого-то глазами… Почувствовала, что меня. [Действительно], увидал — улыбнулся, подошел, пожал руку и стал около. «До свидания, Алиса Георгиевна. Вы едете завтра утром?» — «Да».

Заговорили… Проговорили весь «Архангельский». Хорошо было. Никто не мешал — все на сцене… Стояли за декорациями, вдвоем — друг против друга. Тихое [похоронное. — зачеркнуто] пение доносилось со сцены, жалобное, грустное, берущее за душу.

А мы говорили.

О сцене, о жизни, обо мне…

[Фраза вымарана.]

Кончилась картина…

Стал расходиться народ…

Пора и нам уходить.

Пожали крепко, крепко руки друг другу — и разошлись… Потом я бродила по коридору, дожидаясь наших, несколько раз сталкивалась с ним, но держала голову низко опущенной, инстинктивно боясь показать ему лицо [и свою душу. — зачеркнуто].

Господи: ведь в нем моя жизнь, мое счастье. Все в нем! Три месяца! Три месяца!

Боже мой, Боже мой — как тоскливо… Какая-то щемящая, тупая, безнадежная боль…

А что будет дальше?!!

Все хожу по улицам и мечтаю хоть кого-нибудь встретить.

Сегодня встретилась с Георгием Сергеевичем [Бурджаловым], походили с ним вместе, поговорили, и опять как-то легче стало.

Почему-то ужасно хочу повидать Владимира Ивановича [Немировича-Данченко]. Что это еще за новости — не знаю.

Из разговора с Георгием Сергеевичем запала глубоко одна его фраза касательно Василия Ивановича — «он очень апатичный человек и странно относится к людям, он эгоист; как-то мне пришлось услышать от него такую вещь: мне все равно, что делается вокруг меня; я ко всему отношусь спокойно; от людей я беру то, что мне приятно в них, и больше мне ничего не нужно».

Ужасные слова, не верю в них, вернее, не хочу верить!

А все-таки нет-нет а мысль невольно остановится и задумаешься: а что если это правда?

Господи, еще новые сомненья.

Три месяца! Три месяца не видать его! Не слышать ни одного слова от него!

Как он далеко теперь! За тысячи верст!

Вспомнит ли он меня? — хоть один раз за все лето?

И как? В какую минуту?

Когда я вспоминаю наше прощанье — мне становится легко, хорошо… Ведь он только со мной так распрощался… специально…

Родной мой, любимый!

Сегодня ходила по улицам, и меня поражала и прибивала к земле какая-то страшная уличная пошлость; раньше я или не замечала этого, или, быть может, меньше ее было; а сегодня — Господи, как меня резало на каждом шагу. У меня, вероятно, был вид сумасшедшей; я летела, как на парусах, стараясь не смотреть по сторонам, чтобы не видеть этих ужасных, отвратительных, тупых лиц, то пошлых, животных, а то заморенных, пришибленных. Ужасно и то и другое…

А в голове все вертелось: отчего это так, отчего??!!

Мне кажется, вся моя жизнь будет сплошным ? [124]

Николин день.

Боже мой, Боже мой, как тоскливо! Кончится ли это когда-нибудь?

Позднее.

Сейчас перечитывала свой дневник за прошлую зиму [125], сколько воспоминаний всплыло в памяти, как живо вновь переживалось пережитое…

Боже мой, Боже мой! — в сущности, как я должна бы была быть счастлива!

У меня есть фраза в одной из тетрадок: «За одно пожатье его руки, лас­ковое слово, чего бы я ни дала!» [126]

А теперь я пользуюсь хорошим отношением, виделась с ним чуть не каждый день, — а все недовольна, все ропщу.

Верно, правда, человек — ненасытное животное, все ему мало.

Господи. Самая заветная мечта сбылась: я ученица Художественного театра — чего же еще; разве можно теперь падать духом, тосковать! Только бы вышло что. Пусть даже любви не будет, — только [бы] на сцене все шло хорошо!

Работать, работать!!

Сегодня первое заседание в театре; собираюсь пойти повидаться со всеми. Уж очень тоскливо… Шутка ли сказать, столько времени не виделись! И в то же время что-то удерживает. Какая-то неловкость!

Если бы он был здесь, в Москве! Сейчас мечтала бы о том, что через час — я увижу его, быть может, буду говорить с ним…

А теперь… он далеко, далеко… За тысячи верст!

Только и могу с легким, вольным ветерком — послать ему мой привет и благословения…

И он, быть может, гуляя где-нибудь в горах, [несколько слов вымарано] почувствует мое приветствие, вспомнит обо мне… Конечно, мимолетно… Сейчас же мысль пойдет опять в сторону…

Надежда Ивановна [Комаровская (Секевич)], вероятно, тоже приедет туда. У ней, очевидно, чахотка.

Вчера видела только Книппер из труппы; больше никого. Впрочем — мельком Георгия Сергеевича [Бурджалова]. Ничего еще не выяснено. Завтра второе заседание.

А все-таки обжилась немного. Легче стало. Принялась усердно за книги.

Сегодня читала «Голод» [127].

Попро[бо]вала Миру [128]— отбросила полутона и жарила прямо, вовсю… Почувствовала, что что-то есть. И голос звучал хорошо, красиво. Это придало бодрости. Попробую работать над этой ролькой. А потом думаю для контраста взять Д’Аннунцио [129]. Василий Иванович сказал, что главное — работать самой.

Ну что ж, и постараюсь сама кое-что сделать — быть может, и удастся.

Сейчас — воротилась с Давыдова [130] («Кармен»). На душе как-то очень хорошо — весело, радостно! Вероятно, перед бедой — не иначе.

Немного слипаются глаза…

Хочется спать… Уютно… Лампадка горит ярко…

Слушала Тартакова. Захватил сильно… «Здесь я люблю»… «Там будешь ты моею» [131]… [Фраза в скобках вымарана.]

Хорошо! поразительно! хорошо! Сколько благородства, интеллигентности, простоты, а главное — эта необыкновенная нежность, доходящая до женственности… эта поразительная красота, мягкость! А лицо! Какая сила, мощь, но не грубая, не резкая — а приятная, ласкающая, манящая…

Был момент, когда это страшное обаяние окутало меня и затуманило.

Хорошо мне! Ведь уже сколько дней — такая бодрость в душе, такая сила!

Хочется работать!

Работать! работать!

Завтра — предстоит разговор с Владимиром Ивановичем [Немировичем-Данченко].

Была у Владимира Ивановича [Немировича-Данченко]. Все хорошо как будто бы. Школа остается [132]. Но у меня какая-то тяжесть в душе. Что это — не знаю. — Но очень тоскливо!

Боже мой, Боже мой! — что это — зависть?

Да, да, оттого и на душе так скверно, точно червяк какой сосет…

С ней будет заниматься Константин Сергеевич [Станиславский].

Она на хорошем счету, Владимир Иванович [Немирович-Данченко] сказал, что может случиться — ей дадут попробовать роль, и она разом составит себе карьеру [133].

А я?! Господи, какая мука! Опять это полнейшее отсутствие веры в себя, в свои силы?!

Я — ничто! Как страшно звучит это слово. И как возможно, что я в самом деле — ничтожество! — бездарность!

Духов день.

Настроение опять хорошее…

Опять и бодрость, и энергия.

Сегодня первый раз пела с Лосевым [134]. Сказал, что будет хороший голос.

Работать, работать! Боже мой, только бы опять крылья не опускались! — так это нелепо, так тормозит… Недавно как-то занималась одна — читала Шурочку, Чайку, Миру [135], еще что-то — и чувствовала, что есть…

А иногда вот попробуешь, и вдруг такое отчаяние обуяет, такая безнадежная тоска [западет]… Часто, часто думаю о Василии Ивановиче. При нас Владимир Иванович [Немирович-Данченко] получил от него письмо и читал вслух выдержки: «Я так остро полюбил море, что трудно будет расстаться с ним», — пишет он между прочим… И теперь я иногда представляю его себе сидящим у красивого безбрежного моря: беспредельная даль перед глазами, широкая, бесконечная… вольный, порывистый ветер, нежные, сказочные, серые чайки, печальные, красивые, синяя глубь неба…

Сидит задумавшись… Один… Думает… Нет, даже не думает… — Мысли [уходят. — зачеркнуто] разбрасываются, убегают в [далекую. — зачеркнуто] беспредельную чудную даль, расплываются в ее глубине… И он сидит… так, [ведь? вот?], просто сидит… Лицо грустное… Почему? — не знаю… но непременно грустное… Может быть, хочется унестись куда-то самому далеко, далеко, с легким вольным ветром…

Сидит так долго, долго…

И один…

Родной мой! любимый…

«Кто на земле лучше тебя?!»

Все хорошо как будто: голос Лосев хвалит — говорит, буду настоящей певицей [136]… Неужели это возможно? Господи! Какие песенки буду я тогда петь тебе — счастье мое… Конечно, в мыслях… Все в мыслях, все в грезах, а в действительности — ничего…

Ну да, не все же так: Бог даст, и мне засияет моя красивая звездочка…

Все-таки как хороша, как бесконечно прекрасна жизнь! Только зачем люди сами грязнят ее, засоряют какими-то нелепыми, никому не нужными мелочами? Почему? — Так хорошо, так вольно на свете белом. Мир, простор — а не умеет человек пользоваться тем, что дано, ищет еще чего, выдумывает сам какие-то преграды, и в результате — тесно, душно… И скучно человеку без простора, а воздуха-то уж и негде взять…

Да…

19 мая… Как памятен этот день в прошлом году: первый разговор с Васей, первое пожатие руки… Сейчас прочла о 19 мая этого года — и усмехнулась поразительной противоположности настроений.

Вчера были с Кореневой в «Аквариуме». Встретили Армяшу [137]: он много ходил с нами, рассказывал разные театральные новости. Между прочим, говорил он со Станиславским насчет школы, и тот сказал, что будет заниматься только с одной ученицей — и Армяша выразительно посмотрел на Кореневу. Опять что-то нехорошее поднялось у меня в душе, опять какая-то отвратительная зависть…

И почему, на каком основании?

Ведь когда Коренева была 1[-й] год [138], [он. — зачеркнуто] Станиславский не занимался же с ней? — Почему же вдруг я должна быть каким-то исключением?

Господи, Господи! — освободи меня от этого чувства. Самой противно за себя.

Благовестят к вечерне…

Колокола перезванивают… так красиво, так хорошо… И хочется плакать… тихими-тихими слезами…

Отчего это так бывает… Вдруг ни с того ни с сего охватит какая-то тоска, какая-то тихая — странная грусть… Сердце сжимается до боли… Рыданья подступают к горлу… Хочется чего-то… страстно, до отчаяния хочется… И не объяснишь себе… — отчего это?..

Звонят колокола…

Звон чарующий, красивый…

Будоражит душу, пробуждает невыразимо — чудные желанья…

Решено… Еду…

Что-то будет?!

[Почти две страницы оставлены пустыми.]

Вот уже больше недели как сижу в деревне. Первое время чувствовала себя хорошо: свежий воздух, зелень, тишина, покой — как-то успокаивающе подействовали на нервы, потом мало-помалу какая-то грусть овладела всем существом и потянуло куда-то еще… Куда — не знаю… В другую среду, к другим людям… Неспокойная я… Не уживаюсь долго на одном месте… Вчера вечером шел дождь… На дворе было серо, неприютно. Сидели все в доме: мама наигрывала какие-то вальсы [139]— звуки жалобные, дребезжащие, [разбитые] больно били по нервам и разбудоражили до того, что хотелось плакать или громко-громко разрыдаться. Еле совладала с собой.

Сегодня опять томительный, угрюмый день… Низкие, серые обрывки туч. Заплаканные стекла на окнах. Тоскливо… Мучительно ноет душа.

Боже мой, какое нескладное это лето. Уже третий день торчу в Москве, и на днях перебираемся на дачу, вероятно, в Серебряный Бор. Страшно хотелось бы именно туда. Вчера были там с Жанной [Коонен], и так показалось хорошо, так неудержимо потянуло, что хоть бросай все и оставайся: отчасти, быть может, и потому, что, когда ехали, на обратном пути встретили Москвина, и мне кажется, он там где-то живет…

От Адели [Девилье-Дивовой] уехали [140] потому, что захворал Волчонок [141]. На днях приезжают и мама с Ниной [142].

Что-то еще будет там?

Звонят к обедне… Томительно… Душно… Какая-то странная, непонятная жуть охватывает… На душе как-то нелепо, беспокойно, точно червяк сосет.

Вчера перебрались сюда.

Устали страшно: [у меня. — зачеркнуто] ноги едва [двигаются. — зачерк­нуто] ходят… Слабость отчаянная — не в состоянии с места двинуться. Комнатка у меня славная, уютная. Окно большое, и прямо около рамы высится голый розовый ствол сосны с бедными тонкими обломками сучьев и кудрявой зеленой верхушкой. [Две строки вымарано.]

Там дальше — опять все такие же стволы и та же темная бархатистая красивая зелень. Извилистая, чуть заметная тропочка вьется желтоватой ленточкой и теряется где-то вдали… Между кудрявыми верхушками — просветы неба — теперь угрюмого, темно-серого… Неприветливо повисли отдельные густые свинцовые облачка… Того и гляди грянет дождь…

Днем сегодня, хотя и было очень душно, ходила немного погулять. Местечко, похоже, очень красивое, будет куда пойти — отвести душу. Настроение у меня последнее время резко меняется — то ровно и покойно на душе, то вдруг — под влиянием воспоминаний или мыслей о будущем — целая буря поднимается [внутри. — зачеркнуто], и [ни с чем] не угомонишь ее… Эти мысли о будущем… Иногда под влиянием их мне кажется, что я схожу с ума. Что будет, что будет? Осени жду с лихорадочным нетерпением.

[Далее три листа — вне хронологии, перечень экспонатов берлинского Музея кайзера Фридриха с комментариями]:

Фридрих-музей (У [нрзб.])

1. Арабские материи 12–13 столетий…

Персидские ковры — допотопные…

Монеты — старинные — всяких стран.

Древняя скульптура — больше все итальянская.

Живопись.

Рафаэль — несколько мадонн…

Необыкновенная чистота, ясность — тонкость отделки.

Корреджио. Фигурка девушки в объятии человека (в тумане). Головка.

Леда. (Красота и нежность тонов, чистота фигур.)

Мурильо. Святой Антоний с Luc. [нрзб.].

Старик и мальчик (красиво, нежно, мягко, тонко).

Ван-Дик. Снятие с креста.

Несколько портретов.

Мадонна.

Рубенс. Нептун и нимфа.

Венера.

Несколько других картин.

Сила, мощь, экспрессия…

Яркость красок.

Отсутствие чистоты.

Женские тела неудачны.

Непропорциональны.

Грязно, животно.

Давид Тенирс. Под Рубенса.

Нептун — копия с [Рубенса].

Мало индивидуальности.

Боттичелли. Венера (с распущенными косичками).

Головка.

Портреты.

Хонтхорст. Портреты.

(Тюль на голове старухи.)

Бронзини. Портреты (Мальчик, старуха и др.)

[Гвидо]. Портреты.

[Ферельс]. Портрет старухи.

Лица живые.

Сальватор Роза. Море.

Дель Сарте. Святое семейство.

Кривелли. Изумительные краски.

Поразительно тонкая, тщательная отделка. Особенно одежд.

Национальная галерея.

Фейербах. Его жена — во всех видах и позах.

Необычайной красоты. Работа изумительная. Совсем живая.

Медея — она же — [нрзб.].

Böcklin. Резкий поворот в германской школе.

Что-то новое, яркое.

Чувствует сильный размах… Краски яркие, но не пестро.

Масса силы, мощи, экспрессии. Поразительно отделаны лица (Снятие с креста), и ужасные фигуры, особенно женщин.

Какое-то чудовище и нимфа.

Поразительные картины: [луна, свет — выезжает фигура на воле — лес]…

Ярко-синий фон… Дерево, две фигуры [именно другие].

Менцель. Особенно хороши «латы».

Курцбауэр. Одна только [нарезка] — изумительная.

[Нрзб.]

[Нрзб.] Наивно, по-немецки смешно…

[Нрзб.] Неск. — хорошеньких, но мало содержательно.

[Нрзб.] Сплошь декадентская мазня — отвращение.

[Нрзб.] Скульптуры — очень хороши.

[Нрзб.] Еврейка — поразительные глаза.

[Нрзб.] Портрет.

Карольсфельд. Головка с протянутой рукой (мадонна).

(Несколько гобеленов.)

Его карточка стоит у меня на столике. Усталая придешь в комнату, бросишься на стул, и глаза прямо останавливаются на нем. И тысячи дум, мыслей, тонких, едва уловимых ощущений поднимаются роем и носятся быстро, лихорадочно, одна сменяя другую…

Какие-то прекрасные мечты, робкие, [безрадостные. — зачеркнуто] смутные надежды бродят бессознательно, скопляясь во что-то одно, огромное, тревожное и радостное… Всматриваюсь в эти бесконечно дорогие черты, и родной образ оживает и смотрит на меня так хорошо, так приветливо, с чуть заметной [слово вымарано] доброй усмешкой [первоначально: насмешкой] на [слово вымарано] губах…

И я улыбаюсь ему, и волна большой-большой беспричинной какой-то радости заколыхнула меня совсем и не выпускает из своих широких объятий… И так долго-долго сидишь под обаяньем этих смутных, неясных грез, этой тихой радости — такой ясной, чистой…

Сегодня долго [слово вымарано] бродила по лесу… Вышла утром — народу ни души… Тихо так, хорошо… Откуда-то широкими волнами нес­лись один за другим глухие, дребезжащие удары колокола… Вероятно, из ближнего села. Свежести утренней хотя и не чувствовалось, но капельки росы все еще блестели, как звездочки, на листьях и [на пестрых головках. — зачеркнуто] цветах.

Нервы как-то так поуспокоились, душа просветлела…

[Пять строк оставлены пустыми.]

Скорее бы август… Я думаю о нем с такой любовью… жду его с таким горячечным нетерпением… Скорее, скорее!

Когда я уношусь мечтами в театр, представляю себе всех наших, наши репетиции… — сердце бьется быстрее и голова начинает кружиться… Мне кажется, я уже… вот… чувствую… вдыхаю этот наш особенный, специфический воздух в театре, слышу хлопанье наших дверей, ясно вижу — толпящиеся в коридоре кучками знакомые фигуры, вижу [ясно. — зачеркнуто] их лица, слышу их голоса…

Вот выходит Леонидов [143] развалистой ленивой походкой, сморкается и, добродушно улыбаясь, подходит к небольшой компанийке, толкущейся у дверей; все лица уже обращены в его сторону; глаза всех весело подсмеиваются, на губах приветливые улыбки…

Леонида Мироновича [Леонидова] всегда встречают так — с легким добродушным подсмеиваньем, хотя любят его очень… Ужасно он смешной! Такой увалень сонный…

[Вот. — зачеркнуто] Слышатся твердые, бодрые, легкие шаги… Это — Ольга Леонардовна [Книппер-Чехова]… Действительно, через несколько секунд ее тонкая [показывается. — зачеркнуто] изящная фигурка, чуть заметно подпрыгивающая, приближается к нам…

[Лицо. — зачеркнуто] Живое, умное, зарумянившееся на улице лицо дышит здоровьем, крепостью, искренним весельем… «Воплощение радости жизни» — как говорят о ней в театре. «Жить, любить и работать» — вот ее девиз…

Изумительное обаяние в лице, в фигуре, в каждом движении… Поразительная женщина!

Чуть заметно показалось в дверях знакомое дорогое лицо, но затем раздался из коридора чей-то голос: «Василий Иванович, — на минутку», и мелькнувшая голова скрылась. Чувствую (даже и сейчас), как яркая краска заливает все лицо, и быстро улепетываю подальше от компании: ноги плохо слушаются, сердце стучит. Наконец вижу.

[Четыре строки оставлены пустыми.]

Откуда она — эта тихая, сладкая, томительная грусть…

С каким бы восторгом пожила я теперь с месяц где-нибудь в далекой деревенской обители, чуждая шуму, жизни, забот и волнений!

[Как-то. — зачеркнуто.] Просит душа отдыха — именно того келейного покоя, ничем не нарушаемого, с массой какого-то особенного молитвенного тихого настроения, которое только и можно найти в далеком-далеком монастыре — за сотни верст от города…

Сегодня — ночь под Ивана Купала. Буду гадать на ромашке.

Сегодня воскресенье. Ужасно не люблю праздников: как-то не знаешь, куда себя девать…

И не гуляется, и не сидится, не читается…

Отвратительно!

[Две строки пропущены, две вымараны.]

Какие-то поразительные голубые туманные тона… Мягкие, темные тени… и нежно-бирюзовый свод с [какими-то. — зачеркнуто] изумительно-блестящими звездами… Тишина сказочная…

Все как бы замерло в [слово вымарано] в дымке чудных видений и грез…

Тонкие красивые сосны раскинули свои мохнатые пушистые лапы и стоят как зачарованные в своем горделивом величии и как бы прислушиваются к какой-то дивной сказке, льющей по всему миру [свои] широкие волны чудно-таинственных видений.

Сад и спит, и не спит…

[Он в какой-то сладкой дремоте. — зачеркнуто.]

Он стоит, дремлющий, в какой-то сладкой истоме, окутанный обаянием [строка вымарана] чудно-красивой мечты…

Вот они — «голубые часы» — теперь я их понимаю…

Сейчас прохожу мимо одной из дач. На террасе — целое общество.

Вдруг чувствую, как вся кровь отливает от головы — сидит Василий Иванович… Ноги подкосились… Сердце замерло и совсем как бы перестало биться… Пройдя немного, я сообразила, что это вздор. Он ведь так далеко теперь.

И действительно — ошиблась…

Я люблю его до сумасшествия!

11‐й час ночи.

Сейчас сидела смотрела на его карточку, и вдруг как молния — страшно и ярко блеснула мысль: «Я люблю не его, а кого-то другого…» Он — это не он — тот, кого я люблю, не есть Василий Иванович Качалов. Даже и внешняя его оболочка — не та… Я люблю не настоящего Качалова, а какого-то своего, которого я выкроила из него…

Вздор какой-то.

Расстроенное воображение…

[Снова вклиниваются вне хронологии фрагменты про Берлин]:

Берлин. Фридрих-штрассе, 42. ([Нрзб.])

Театр на [Шарлоттен]-штрассе.

[Нрзб.] — где обедали.

[Нрзб.] (садится на Potsdamerplatz).

[Нрзб.] ([Мюгельское] озеро — [нрзб.]) [Нрзб.] с одной стороны — Бранденбургские ворота, с другой — все музеи и цирк Буш.

Дорога.

1 день 11-го — неприютно, холодно… Пришли и лежали по постелям. Хотелось плакать. Тоска по дому.

12-го. Утром — отвратительное настроение. В театр идти не хочется. Чувствуешь себя одинокой и чужой.

13-го. Собрались все в театр. Подошел Василий Иванович. Страшно обрадова[л]. Спросил, как устроились.

Позже начались репетиции. Стала налаживаться жизнь. Стала привыкать к Берлину. Только когда думала о [Васе], становилось жутко и холодно, очень он с каждым днем начал удаляться от меня.

Потом это уже мало начало мучить. Мало совсем и думать стала о нем: новые впечатления. Только иногда вспомню, и станет больно.

«Федор» — настроение. Потом в Café-opéra…

Парад — свадьба Эйтеля.

«Дядя Ваня» — настроение.

«Три сестры».

«Дно» — спокойно.

«Штокман» — спокойно.

Поездка в [Нрзб.]wald. — Тиши[на]. Лес русск[ий].

Мюгельское озеро.

Между нами раскол.

Война с Маруськой [М. А. Гурской].

Отдаленность от Андрюши [М. А. Андреевой (Ольчевой)].

(Братушка [С. С. Киров].)

Сплетни театральные.

Иногда утомление.

Отъезд из Берлина: жалко и хочется…

Дорога…

Так хорошо на душе, так тихо — радостно… безмятежно…

На дворе дождь… Уныло смотрят чахлые вымокшие сосенки… Небо глядит тоскливым и скучным…

Нудно… томительно…

Вчера я все ходила и думала — правда ли, что я так люблю его?

Не самовнушение ли это?

Не есть ли это только позыв к любви… и за неимением.

Нет, сейчас вижу, что нет, даже рука не повинуется писать дальше…

Я много раз гадала на ромашке, и каждый раз выходит «нет».

Почему-то твердо верю в это гадание…

Прошлое лето я часто задумывала, примут ли меня, и все выходило «да». Я всякий раз только горько усмехалась на это… Ну и теперь уже верю.

Нет — да и мне кажется, что это не будет — никогда…

Стоит только поставить мысленно себя рядом с ним… Ведь это безумие, нелепость мечтать о… (стыдно даже написать) любви Василия Ивановича Качалова. Ведь это уже прямо какое-то нахальство, самомнение, недомыслие, наконец!!

Сочетание — я и Василий Иванович… (??!)

Боже мой! как я должна смеяться над собой!!

Петров день.

Через месяц — Москва!

Боже мой, как летит время!!

Нет, что-то все-таки тяготеет надо мною!!!

Меня зло берет на себя! Какое-то глупое отчаяние охватывает! Хочется что-то разломать, что-то выкинуть!

Или я не умею жить, не умею приспособляться, или…

Не знаю, не могу разобраться.

Ездила сегодня в Москву. Вид папы произвел какое-то особенно удручающее впечатление: весь ослабевший, опустившийся, с осунувшимся лицом. Что-то ужасное… Руки не двигаются… Боже мой, что дальше, как жить?! И мама хворает все время… А тут это учение… Господи, какое счастье, что я буду хоть немного иметь своих денег!

Теперь… — задумали справлять серебряную свадьбу… А в кармане ни грошика, и дел никаких: и от этого еще горше, еще тяжелее [144]… Бедные, хорошие мои старички!.. Как я люблю вас и как жалею! С каким бы восторгом я отдала вам последнее все, чтобы устроить этот день торжественнее, — и нет ничего…

Как мне обидно за вас, мои честные, хорошие труженики!

Вечные, истинные труженики!

Ужасно хочется повидать Ивана Михайловича [Москвина].

Сегодня опять прошла нарочно мимо их дачи… Сердце стучит, шаги неровные!.. — и все напрасно: не видала ни души…

Домик стоит такой хорошенький, приветливый, ласковый… Сад изу­мительный — с огромной массой цветов…

И так все чистенько, такой уют, тепло, такие мягкие, ласкающие тона. Живо представляется здесь добродушная фигура Ивана Михайловича, с его ясным, светлым лицом — [строка вымарана]. И Любовь Васильевна — милая, любящая, а теперь, наверное, вечно копошащаяся с сынишкой [145]…

Да, и вот уютная, тихая семейная атмосфера…

А счастлив ли Иван Михайлович???

Сегодня был спектакль на кругу и танцы. Играли — невозможно… вне критики и разговоров… В антракте зажаривал оркестр балалаечников; после спектакля устроили танцы — под рояль.

На самый круг я не ходила: стояли с Жанной [Коонен] за решеткой. А там, перед самым нашим носом, сновали взад и вперед, бегали, плясали…

Страшно хочется спать — глаза слипаются, — оставляю продолжение на завтра.

Вчера были у нас тетя [Милеина] и дядя Вася. Мы с дядей Васей отправились гулять. Вечером, когда пошли к речке, встретили Ивана Михайловича [Москвина]. Он шел, по-видимому, с купанья, под руку с Любовью Васильевной [Гельцер]. Я не сразу узнала его. Было темно… и только когда он прошел, я догадалась, что это [Иван Михайлович. — зачеркнуто] Моск­вин. Он тоже узнал меня, очевидно, потому что живо обернулся и долго смотрел мне вслед. Меня и обрадовала эта встреча и взбудоражила.

Ездила в Москву.

Приехали поздно — страшно устала и тянет в постель, но хочу воздержаться. Посидеть подольше. Теперь без 10 минут 12. Досижу хоть до часу, а там и залягу. И писать села только затем, чтобы время убить, потому что, в сущности, нового ничего — ни внутри, ни вне меня… Впрочем, что-то вкралось — довольно часто лезут в голову воспоминания о былом, и главным образом о Грее… Отчего это — не знаю… Прошлое…

Как странно, у меня уже есть свое — прошлое… Сложное, запутанное, интересное, пожалуй, — с точки зрения психологической, но в общем, нудное, скушное, тоскливое…

(Сейчас написала «скушное» — Василий Иванович изумительно отчетливо произносит эту букву — ш — скушное…)

«Как посмотреть да посравнить…» [146]

Любовь… Теперь, когда я вспоминаю об этой… любви?!?, меня охватывает какой-то ужас, и вместе с тем радостно и весело делается, что выбралась я, и уже, конечно, навсегда, из этого круга пошлости, лжи, обмана. Ведь это было первое серьезное чувство [147]… Чувство, которое должно было бы быть нежным, хрупким, чистым, как хрусталь… Боже мой, а у нас! С каким отвращением я вспоминаю наши разговоры! Чего бы я ни дала, чтобы забыть их. Какая пошлость, грубость, вульгарность! — Ужасно! А наши отношения!? — чудовищно-безобразные, нелепые и опять-таки пошлые, пошлые до бесконечности…

И так на всем, на всем!

И внутри, и вокруг [ничего. — зачеркнуто] полнейшее отсутствие чистоты, благородства, нравственной красоты…

Какая жизнь!! Какая темень!

Зато теперь… Как ясно, как светло на душе! Какие дивные, чистые мечты! Какие чувства!!!

Какая яркая, хорошая, полная жизнь впереди!!!!

И радость!! Какая большая радость на душе от сознания — что вырвалась я из какого-то страшного, грязного водоворота и никогда больше не потянет он меня к себе, не увлечет в свои тяжелые волны… Так сильно выросло и окрепло стремление к правде, чистоте, [желание. — зачеркнуто] жажда настоящих, красивых чувств, «чувств, похожих на нежные, изящные цветы»…

Да, началась для меня новая жизнь… И как, когда это случилось, что было толчком к этому перевороту — трудно даже сказать…

Очевидно — все он же… — Дивный мой! мечта моя! Это он вытащил меня из страшной ямы и показал мне яркий огонек впереди!

Родной мой! Благослови тебя Создатель!

Я так сильно люблю его, что иногда душа вся раздирается.

Третьего дня справляли [мамину и папину. — зачеркнуто] серебряную свадьбу. Народу было мало, все больше родня… Молодежи почти никого… Скучно было и томительно до крайности [148]…

Сегодня приятный день: теплый и пасмурный…

Нездоровится — болит живот — по сему случаю сижу дома и чувствую себя хотя и нелепо, но хорошо…

Надела красную пикейную кофточку и живо вспомнила — первый вечер в театре — на репетиции «Детей солнца» [149]… Как я пришла… вся трепещущая, взволнованная… Уселась в зале и чувствовала себя смущенной до крайности. Из новеньких была я одна, и поэтому все взоры были устремлены на меня. Я видела, как перешептывались и говорили что-то обо мне, очевидно… Василий Иванович, когда я вошла в зал, был на сцене, а потом спустился вниз, стоял с Иваном Михайловичем [Москвиным] у суфлерской будки, и оба переговаривались и смотрели на меня… И я сидела ни жива ни мертва, ничего не чувствуя, не понимая…

На мне была эта самая красная кофточка, белый воротник и галстук [150]…

Боже мой! Как все это живо припоминается сейчас, как будто бы было всего несколько дней назад!!

Распустили Думу — опять надо ждать резни [151] … Как это тяжело!

Что-то будет?!!

На дворе темно, жутко…

Воздух сырой, холодный…

Небо осеннее, свинцовое — тяжелое…

Стучит сторож…

Медленно и протяжно бьют часы…

Что-то страшное и вместе с тем тоскливое и грустное…

Точно тихая, исполненная глубокой, красивой меланхолии мелодия льет свои тихие, грустные волны, охватывая болью и тоской…

Все хожу и думаю [152]…

Часто последнее время вспоминаю заграницу… Иногда часами брожу по полю, и все настойчивее и настойчивее лезут воспоминания о поездке, со всеми малейшими, пустяшными подробностями… И как живо, как ярко опять все переживается! Точно это было всего несколько дней назад… Так отчетливо чувствуются самые тонкие, едва уловимые ощущения… Иной раз иду, например, и так и кажется — подними я сейчас глаза, обернись по сторонам, и увижу знакомые магазины на «[нрзб.]». И в ушах уже мягкий, густой, специфически-заграничный шум…

Как любила я это вечное, несмолкаемое клокотание жизни, эту постоянную приподнятость нервов…

Вечный свет, блеск, никогда не замирающий шум, как все это бодрит, освежает, как приятно щекочет нервы…

Чуть немного впадешь в привычную «русскую» сонливость, — сутолока увлекает тебя снова в свой водоворот, и опять начинаешь двигаться, копошиться, торопливо что-то делать, куда-то идти…

Жизнь кругом бьется сильно, горячечно, и невольно подлаживаешься под этот темп и двигаешься иначе, чем раньше.

Поразительная жизнь! Умная, здоровая, бодрая, приятная!

Я с восторгом вспоминаю теперь эту поездку…

Сколько [связано с ней. — зачеркнуто] важного, интересного, сколько пережитого!

Боже мой! И главное — до чего ярко и отчетливо переживается теперь все вновь… Иногда [часами. — зачеркнуто] я так ухожу в эти воспоминания, что… вот… чувствую воздух нашей комнатки, слышу за дверью голоса хозяек… Там рядом — Братушка [153] что-то напевает, и представляю себе его вечные пластичные помахиванья в такт — руками…

В комнате холодновато [154]…

Но это ничего… Все-таки есть уют…

Я только что вернулась домой. Была репетиция, потом обедали у Aschinger’a [155]; Коренева с Гурской куда-то пошли, а я направилась домой… Хожу взад и вперед по комнате, стараясь согреться… На дворе серо, неприютно… Капает мелкий дождик…

Хожу взад и вперед…

Не знаю, за что приняться…

Читать не хочется, да и не стоит… Стирать или писать письма — тоже неохота…

Разгуливаю из одного угла в другой и думаю…

Никаких определенных мыслей нет в голове…

[Все там. — зачеркнуто.] Такой хаос там, что и не разберешься… Одна мысль только успеет мелькнуть, только хочешь остановиться на ней, — а за нею следом — другая, третья… Тру себе лоб, и все никаких результатов, ничего не могу обособить, скомбинировать, ни одной цельной мысли…

А сердце бьется сильно, сильно — неугомонно…

Опять тру лоб, хватаюсь за грудь…

Это вечное волнение, постоянная приподнятость нервов!

Подошла к окошку — то есть, вернее, к балконной двери. Приложилась лбом к холодному стеклу и оглядываюсь на улицу…

[Уже. — зачеркнуто.] Смерклось…

Скоро зажгут фонари…

Улица заблестит массой огней, сутолока сделается еще оживленнее…

Дождик стучит уныло, однообразно…

Стекло запотело от дыханья — стало плохо видно…

Отхожу от окна…

Скоро надо идти в театр…

С минуты на минуту должны прийти Коренева и Гурская — им к I картине…

Мне — хорошо, к «Архангельскому» — времени еще много…

В комнате стало совсем темно… Но огня разжигать не хочется… Подожду наших.

Думаю… Оглядываюсь на сегодняшний день… Была репетиция… Василий Иванович ни разу не обратил на меня внимания, ни минутки не поговорил со мной…

Что-то внутри меня с болью и отчаяньем сжалось и замерло…

Встряхнула головой, с силой и отчаянием… Стиснула зубы… Громко сказала: «Ничего, Господь не оставит…»

Пронеслась фраза в голове: «Придет время, и все узнают, к чему все это, для чего эти страдания, никаких не будет тайн…» [156]

Как будто легче стало…

Точно задавила всю боль какой-то страшной тяжестью…

Звонок…

Коренева и Маруська [Гурская]…

Веселые, торопливые…

Ходили по магазинам…

Покупки показывать некогда — надо торопиться в театр…

Маруська болтает без умолку, рассказывает эпизоды с немцами, хохочет и быстро переодевает башмаки… Ноги мокрые, но это ничего…

Пора, пора! Коренева уже в своей тирольке, [линялой кофточке. — зачеркнуто] натягивает кофточку… Еще минуту звенит в ушах Маруськин голос, наконец захлопывается дверь и наступает полная тишина…

Я издаю облегченный вздох!

Ложусь на диван и смотрю прямо перед собой в темный угол…

И опять тот же хаос в голове, те же неясные обрывки мыслей…

Пойти к маленькой Маруське [М. А. Андреевой (Ольчевой)], что ли?

Да нет, не стоит…

Редко выдаются минуты, когда остаешься в комнате одна, — надо воспользоваться ими — отдохнуть…

Закрываю глаза… Кутаюсь в большой платок, сжимаюсь калачиком… Приятная теплота разливается по телу… Хорошо… уютно так… Неясные образы, туманные грезы, какие-то виденья перед глазами…

Звонок…

Живо прихожу в себя…

Вскакиваю, смотрю на часы… Пора идти…

Натягиваю кофточку, кое-как закалываю шляпку и, чтобы согреться, — кубарем слетаю с лестницы… На дворе сыро и холодно… По телу бегут мурашки. Зубы стучат друг о дружку…

Закупаю по дороге молока и чуть не бегом несусь в театр…

Затем выход…

Толпимся все перед выходом на сцену… Тут же и Василий Иванович в облачении митрополита [157]… Какое поразительно интересное лицо!.. Какая красивая, благородная фигура… Белая суконная до пят рубаха внизу, сверху что-то вроде плаща из лилового канауса…

На голове белый клёп [158]…

Изумительно идет к нему этот костюм!..

Родной мой! В тебе, в одном тебе мое счастье!

Руки заплетаются.

Глаза слиплись совсем…

Другое настроение…

В комнате гам и шум невообразимый…

За столом целое общество — Черемисия [160], Братушка [С. С. Киров], Грибунин [161], Александров [162] и наше «приятное трио» [163]…

Все разместились: столик маленький, нескладный…

У каждого перед носом [стоит. — зачеркнуто] какая-либо посудина с чаем — у кого стакан, у кого кружка, чашка… Ложка — одна на всю братию… Из-за сего неудобства [масса. — зачеркнуто] много смеха, спора, недоразумений. На середке стола — горка «[нрзб.]», на бумаге — колбаса и масло, тут же коробка с конфектами. Это подарок — гостей…

Лампу сдвинули совсем на бок, и того и гляди она свалится…

Разговор очень оживленный и веселый.

«Развлекающие элементы» — Грибунин и Александров стараются вовсю [164]…

Шутки, остроты сыпятся градом…

Александровские мимика и жесты доводят всех до исступленного хохота.

Поминутно то одна, то другая выскакивает из‐за стола, не будучи в состоянии проглотить [глоток. — зачеркнуто], [взять] в рот глоток чая, и, отмахиваясь руками, бежит в угол, откуда возвращается [оттуда. — зачеркнуто] через несколько [минут. — зачеркнуто] секунд успокоенной, хотя все еще со слезами на глазах…

Черемисия сравнительно степеннее других, зато Братушка выходит из себя…

Улучив момент, он отчаянно встряхивает космами и заводит, покрывая весь гам, такую высокую ноту, что барабанная перепонка едва выдерживает…

В комнате значительно нагрелось…

Яркий веселый огонек в камине придает уют и тепло…

Радостно, хорошо и беспечно…

Чувствуется, что всем весело, у всех на душе ясно, просто и беззаботно! Там где-то, далеко-далеко в маленьких уютных комнатках — тишина, покой… Мама сидит за работой и от времени до времени перебрасывается [отдельными] фразами с Цибиком [165], который тут же работает, важный и степенный…

В столовой папа за одиноко горящей лампадкой раскладывает вечный пасьянс. Никогда не сходящая глубокая дума на лице… Глаза смотрят грустно-грустно…

О чем он постоянно и так напряженно думает? [166]

Тетрадь 3. 26 августа 1906 года — 19 марта 1907 года

[Более поздняя запись]:

«Бранд».

Дневник от 26 августа [1906 г.] до 30 марта [1907 г.]

Эту тетрадочку — разрешаю прочесть маме, папе, Цибику, Жоржику и Жанне, но не раньше, чем я умру.

Все-таки эта зима была счастливая, ясная и радостная.

Дай Бог, чтобы теперь было бы так же хорошо.

Что-то ужасное творится внутри. Такая кутерьма, что разобраться трудно… Когда это все кончится? Господи, дай силы.

И хоть бы одно ласковое слово от него, один теплый взгляд?! — Нет — как будто бы я и не существую в театре. Тяжело! Томительно!

Я так люблю его! И отказаться от этого чувства — сил нет! А тревога… Эта странная, непонятная тревога не унимается. И в театре как-то «неблагополучно». Точно повисло что-то… тяжелое… давящее…

И вдруг правда то, что рассказывала Маруська [М. А. Гурская или М. А. Андреева (Ольчева)] про Владимира Ивановича [Немировича-Данченко]…

И театр…

Боже, какой это ужас.

Нет, нет, быть не может!

11‐й час вечера.

Сейчас мама играла, а я плакала тихими, горькими слезами…

Но на душе не легче…

Что-то томительное, тяжелое, беспросветное тяготеет надо мной!

Сил нет, сил нет!!!

Что делать?!

Научи, Господи!

Чем кончится все это?

Хоть бы минутку, одну минуточку поговорить с ним, быть может, отлегло бы…

Нет, чем-нибудь это должно окончиться — или я пущу себе пулю в лоб, или уйду из театра… Не знаю…

Хочется поговорить с Владимиром Ивановичем [Немировичем-Данченко]. Он как будто хорошо относится ко мне…

Скажу ему — все, откровенно, и уйду. А что потом будет — не знаю… Может быть, смерть.

Что делать!?!

Сегодня пошла вечером на репетицию. Вошла в театр, и вдруг так томительно стало, так тяжело… Точно комок какой-то подступил к горлу. Оставаться было немыслимо. Наскоро оделась и бросилась вон. В дверях столкнулась с Василием Ивановичем: «Вы уходите? Вам нездоровится?»… «Да, нездоровится», — и, как бешеная, вылетела на улицу… Воздух сухой, свежий отрезвил немного, успокоил нервы. Шла тихо-тихо… и все думала. Боже мой, будет ли когда конец этим думам? А потом лежала на диване и слушала баркаролу. Сердце сжималось до боли, а мысль уносилась далеко-далеко, в какое-то светлое, лазурное царство, царство [мечты, покоя и любви. — зачеркнуто]… Как хочется отдохнуть… В монастырь бы уехать…

Сцена… и монастырь… Странно звучит, а между тем есть в этом какая-то связь… Да, так вот. Уехать. Далеко куда-нибудь. Старая обитель в лесу. Деревья, опушенные снегом. Там где-то гладью раскинулась широкая белая равнина… Тишь… безлюдье…

Только колокола перезванивают, стройно и красиво, и поют о счастье, любви и всепрощении…

1 час ночи.

Сейчас с репетиции.

Сегодня Василий Иванович все время как-то особенно смотрел на меня… Может быть, оттого, что я была как-то интереснее обыкновенного. Не знаю.

Но несколько раз я ловила на себе этот его «особенный взгляд»…

А потом шла и дорогой все думала о том, как я его люблю…

Господи, как люблю…

Настроение чуть-чуть лучше…

Завтра Самарова собирает нас всех для каких-то переговоров.

Итак, работа начинается!

Помоги Бог!

Страшно мне за этот год!

Что будет?

Тяжело!

Опять что-то нависло — угрюмое, удушливое.

А впереди — работа!

Много работы!!

Сегодня много занималась.

Как следует, хорошо…

Хочется работать!

Играю Леля [167].

И страшно, и интересно безумно! Только бы вышло!

Приехала Н. И. Секевич.

Была в театре.

Показалась мне совсем неинтересной…

Вспомнила ее прошлогодний приезд…

Ясно припомнилось, как я шла из театра убитая, подавленная…

Вертелись дома перед глазами, вывески… В ушах что-то томительно и неотвязно звенело… В голове было пусто, страшно… И вот сегодня я посмотрела на нее, и ни одна струнка в душе не шевельнулась… Ни отзвука страданья или горя… ничего…

Пришла домой и не скоро даже вспомнила о ней…

А все же я люблю его!

До отчаянья люблю!

Чувствую, как слабеют силы… Но это ничего. Только бы уходило все не на пустяки, а на серьезное и глубокое… Вахтанг [Мчеделов] говорит, что увлекается мной, что я как материал обещаю многое в будущем, и это бодрит меня…

Давно не говорила с Василием Ивановичем как следует, по-настоящему… А так бы хотелось!

Не удается!

«Не образумлюсь… Виноват… И слушаю, не понимаю…» [168].

Не выходит из головы…

Господи! Да что же это?! — Вот оно настоящее.

Талант!

Яркий, огромный!

Господи!

Какой кажешься себе маленькой и незначительной…

Уроки с Вахтангом [Мчеделовым] принимают нежелательный оборот.

Он, по-видимому, увлекается мною и поэтому нервничает, выходит из себя. Сегодня было настолько томительно, что я чуть не разревелась.

Он намеками дает мне понять, что мой талант (?) [169]— его жизнь, обработать мое дарование — цель и смысл его жизни, и поэтому требует от меня, чтобы я всю душу выложила ему, все, что есть во мне, — отдала бы в его распоряжение. А у меня преградка еще не совсем рушилась, и хотя многое выползло уже наружу, все же кое-что задержалось там далеко-далеко внутри. А Вахтанг еле удерживается от рыданий, так ему это кажется больно и обидно: «Я чувствую, как вы ускользаете от меня… Что мне делать?!» Господи, а у меня у самой нервы ходуном ходят.

Погода стоит холодная, сухая.

Воздух такой морозный, крепкий. Это хорошо действует на нервы.

Последние дни вообще чувствую себя хорошо (кроме вчерашнего урока с Вахтангом [Мчеделовым]). Много бодрости, энергии, желания работать.

Лель понемногу налаживается. Дай Бог, [только. — зачеркнуто] чтоб вышел хорошо!

Сегодня читала Ивану Михайловичу [Москвину], он сказал, что тон — верный. Работать, работать!

С Василием Ивановичем вижусь хотя и часто, но говорю не очень много.

Впрочем, недавно был и длинный разговор, относительно уроков Самаровой и ее самое… Малоинтересный…

Знаменательного было только то, что, когда мы проходили вместе через сцену, я задела головой за какую-то декорацию, и Василий Иванович очень нежно погладил мои волосы, а когда спускались с лестницы перед уборными, — положил мне руку на плечо тоже так мягко, нежно…

Такой простой, умный, талантливый. Господи! Найдется ли второй такой человек на всем земном шаре?!

Чувствую, как с каждым днем чувство растет и крепнет; делается таким глубоким, серьезным… Неужели это конец? Иногда меня ужас берет, когда я подумаю о будущем. Так и жить всю жизнь одинокой, без ласки, тепла?

Целую жизнь — одной!

Да, это ясно…

Он — последняя страница моей жизни [170]…

Василий Иванович болен — инфлюэнца.

Немного тоскливо.

Работаю хорошо. Лель — налаживается! [Дай-то Бог! — зачеркнуто.]

Целыми днями в театре — то занимаюсь, то так просто толкусь.

Все бы ничего, только одно сосет немножко: когда была генеральная 3‐го акта [171], Василий Иванович не подошел ко мне, не поздоровался и за кулисами быстро прошел мимо, как будто не заметил.

Что это значит?

Сегодня опять как-то нескладно…

Утром была в театре.

Тоскливо там, скучно…

Станиславский о чем-то говорил со Стаховой [172], и она сияла…

Это тоже как-то скверно отозвалось на настроении…

Быть может, ее оставят при театре. Она — уже почти готовая актриса… Хотя чего мне-то, собственно, печалиться? Кажется, не рассчитываю играть в Художественном театре…

Куда уж нам…

А все-таки, против воли, обидно как-то…

Точит что-то…

Василий Иванович все болен…

Завтра полная генеральная [173]. Будет ли он?!

Радость моя, мое солнышко…

Братушка [С. С. Киров] арестован [174].

Бедняга…

Сегодня была последняя генеральная. Театр был битком.

[Страшно было ужасно. — зачеркнуто.]

Волновались все до сумасшествия.

Кажется, хорошо сошло [175].

Послезавтра открытие [176]. — Что-то будет?

Сегодня какой-то неспокойный день — ноет что-то внутри.

А вчера было хорошо.

Днем Юшкевич читал свою пьесу [177]. Так хорошо, уютно. Сидели все в чайном фойе тесным, дружным кружком. В перерыв Василий Иванович подошел ко мне, поговорили о пьесе, и опять таким каким-то теплом повеяло, так хорошо стало. Родной мой!

[Слово вымарано]. Из театра.

Пусто в душе.

Не то, не то, не то!

Пошла сегодня в театр, днем. Думала позаняться с Вахтангом [Мчеделовым]. Но вместо занятий — проревела все время. Неладно с нервами. Вахтанг, ах да, я не писала об этом: я сказала ему о Василии Ивановиче. Тогда он мне сказал: «Это самое прекрасное, что вы могли полюбить», а сам чуть не дрожал и вскоре ушел. А сегодня вдруг говорит, что надо это бросить, вырвать с корнем, что иначе из меня ничего не выйдет… «Вы мне даете какие-то объедки своей души, нет, вы дайте мне всю душу, целиком… Иначе я не буду с вами заниматься, а для меня это драма». Потом начал говорить, что у него есть что-то в душе, сокровище какое-то, о котором никто не подозревает и которое он держит под крепкими замками, и если я всю душу отдам ему — это его сокровище будет и моим досто­яньем. Мне кажется, он увлекается. Когда он иногда говорит мне о моем «огромном таланте», меня и радость охватывает, и верить этому хочется, и страшно делается, с другой стороны [178].

Не знаю, какое число сегодня. Впрочем — не все ли равно.

Мне тяжко… Так безвыходно тяжко, что повеситься хочется…

Боже мой, что делать? «Судьба бьет меня не переставая…» [179] Вот уж верно… Что же, что ж делать?

Со всех концов — удары сыплются: Лель не идет [Станиславский начал заниматься с Кореневой и Стаховой. — вымарано], значит, мои мечты разлетелись в прах… Я осталась в стороне…

С Василием Ивановичем вот уже давно, давно не говорила… Силы слабеют… Вид ужасный, и… впереди — нет огонька…

Ничего нет. Пустота какая-то…

Счастливый день сегодня…

Давно уже не чувствовала себя так хорошо…

Был Владимир Иванович [Немирович-Данченко], смотрел «Снегурку». Сказал, что тон — отличный и пою хорошо… Чего же еще? На днях будет генеральная…

Вчера были гости [180]: томительно и тяжко было до сумасшествия. Ну а в общем — настроение хорошее.

Играю водевиль [181]. Не знаю, пойдет ли, но во всяком случае интересно…

Василия Ивановича вижу все время мельком и не говорю совсем.

Сегодня мне хорошо. Василий Иванович смотрел на меня так тепло, мягко… и говорил, как давно уже не говорил. [Было так приятно! — вымарано.]

А потом вечером Вахтанг [Мчеделов] сказал, что разговаривал обо мне с Ниной Николаевной [Литовцевой], и она отзывалась обо мне со страшным восторгом, сказала, что чувствует во мне чистую глубокую душу. Это меня очень порадовало.

Сегодня Вахтанг [Мчеделов] говорил с Владимиром Ивановичем [Немировичем-Данченко] о школе и своих уроках. Владимир Иванович очень заинтересован и сказал, что придет посмотреть. Потом спросил Вахтанга, кто, по его мнению, самый интересный в театре. Вахтанг указал на меня. Владимир Иванович согласился с ним, но прибавил, что я еще очень молода.

Во всяком случае, это очень приятно.

Последнее время мне иногда ясно представляется, что Василий Иванович полюбит меня. Почему? — не знаю.

Недавно подошел ко мне и сказал, что слышал хорошие отзывы обо мне, будто бы я хорошо играю Леля. Говорит, что ему об этом многие говорили.

Скоро наш спектакль. Что-то будет?

Пока — хорошая полоса идет: в смысле занятий делаю большие успехи, играю водевиль — и, кажется, прилично. Будем показывать его Станиславскому.

Но в общем — особенно не радуюсь, научена опытом: за все это дорого заплатить придется в конце концов.

Ну да что Бог даст!

Знаю только, что этот год будет иметь решающее значение в моей судьбе.

А все-таки, если мне скажут: сцена или он? — я отвечу — сцена.

Нет, нет, нет! — Нужно выкинуть это из головы. Глупости… Увлечение… К чему…

Не надо, не надо! Он, он один… Зачем еще это?!

А все-таки чувствую, что он мне не безразличен… Нет… Что-то влечет к нему, тянет… Что это?! Что же это?!! А, с одной стороны, что-то в моей душе радуется этому. Вася!.. (Я сейчас первый раз мысленно назвала его так.) Вася! Помоги мне! Если бы ты взял меня сейчас — я была бы в безопасности от этого. Ведь я все-таки верю, что придет время, когда ты — подойдешь ко мне первый… Так лучше сейчас, скорее…

Пока душа полна только тобой, одним, одним… Да, да, да…

Пока еще не поздно.

Есть время…

1 час ночи.

Сейчас вернулась из театра. Катались с Андреевой [М. А. Андреевой (Ольчевой)] и Кореневой на лихаче.

Хорошо, лихо…

Но еще острее почувствовались одиночество и потребность ласки и тепла. Захотелось мчаться так не с Андрюшей [М. А. Андреевой (Ольчевой)] и Лидией Михайловной [Кореневой], а с ним… далеко-далеко…

А Владимир Иванович [Немирович-Данченко] — нет, вздор…

Не буду даже и думать об этом.

Поразила меня Мария Николаевна [Германова. — Более поздняя припис­ка]. Позвала к себе в уборную маленькую Маруську и вдруг спрашивает — что у Владимира Ивановича и Коонен — роман?

Какая нелепость и какая гадость…

Я допускаю, что Владимир Иванович интересуется мной, но увлекаться… Он смотрит на меня как на ребенка… Нет, нет… Да и мне померещилось. Увидала на спектакле Василия Ивановича, и слетело все мигом.

Сегодня утром, только пришла в театр, набросились на меня несколько человек с поздравлениями: «Владимир Иванович [Немирович-Данченко] без ума от вас!», «Так вас расхваливал вчера» и прочее, и прочее.

Николай Григорьевич [Александров] взял меня под руку, отвел таинственно в уголок и тоже начал говорить о том, что Владимир Иванович страшно заинтересован мной, «в безумном восторге» [от меня. — вымарано], и от «Снегурки», и от водевиля…

С одной стороны, это, безусловно, радует меня, придает силы и энергии, ну а с другой — так пугает очень…

Хорошо, если Владимир Иванович увлекается мной как интересным материалом и ничего больше, а вдруг… Господи! Страшно подумать…

Что тогда делать?

Уйти из театра?

Ой, как жутко…

Да, этот год скажет что-то важное и решающее…

Слава моя растет…

Многие в театре заговорили обо мне… Жутко.

Мария Николаевна [Германова] позвала меня вчера к себе в уборную, распиналась передо мной и, наконец, опять предложила заниматься с нею сначала репликами в «Бранде» [182], а потом отрывком.

Говорит, что, увидав, как я играю в «Бранде», почувствовала во мне много интересного, и очень захотелось заняться со мной, «конечно, если это вам не неприятно и если вы верите в меня»…

И улыбалась при этом — так ласково, так приветливо.

Сначала я поддалась на хорошие глаза и добрую улыбку и поверила, что все это искренно. Но потом сомнение взяло, когда вспомнила, что говорила Маруська [М. А. Андреева (Ольчева)]. Очевидно, это все неспроста. Есть здесь подоплека. Мне кажется — прямая цель заставить меня полюбить себя, а раз я ее люблю — все пути к Владимиру Ивановичу отрезаны [183].

А может быть, и другое что. Бог знает. Трудно читать в чужой душе.

Мне хорошо последнее время. Но я боюсь… Боюсь, что это кончится, и что будет тогда?

Я стала смелее как-то. Развязнее… Держусь бойко и [смело. — зачеркнуто]…

Не знаю, для чего, при Василии Ивановиче стараюсь быть ближе к Егорову [184]. Замечает он это или нет? Господи, и все-таки есть надежда в душе.

Да, да, это должно быть. Неминуемо!

Он полюбит меня.

Но когда это будет?

Боюсь, что у меня тогда не будет того, что теперь есть.

Я люблю, люблю, люблю [его. — зачеркнуто], и всё в душе моей радуется, поет и ликует.

Опять тоскливо. Что-то мучительное подступает к сердцу.

Плакать хочется…

Когда я буду покойно, безмятежно счастлива? Когда?

Сегодня в театре так томительно сделалось, так тяжко!

По-прошлогоднему…

Ушла на улицу. День ясный, солнечный, морозный. Пошла бродить по улицам. Долго ходила, пока не встретила Василия Ивановича, но он только раскланялся и даже руки не подал. И такой болью сжалась душа. Так невыносимо тяжело стало. Все же я люблю, люблю его…