Оглавление

Пролог: Падение Фаты и Лели

Сердце Даарии гудело, словно раненый зверь. Нет, гудела сама ткань бытия, сжатая в стальные тиски невообразимых механизмов. За исполинским кварцевым куполом, что возвышался подобно горному хребту, клокотало нечто не-сотворенное. Первоисточник. Аур. Энергия, древняя как первозданный хаос, предшествовавшая времени и пространству, пахшая озоном и холодом пустоты.

Во главе Совета стоял Один. Лик его, искаженный фанатичной решимостью, был обращен к пульту, где мерцали руны нечеловеческой силы. Рядом, бледный словно лунный свет на камне, стоял Велес, его правая длань и совесть. В глазах Велеса читался чистый ужас.

По периметру лаборатории освещенной холодным сиянием кристаллов, метались другие ученые. Их голоса сливались в тревожный гул, заглушаемый нарастающим гулом Сердца:

— «Поток Аура в канале Иггдрасиль нестабилен! Показатели зашкаливают!

— «Кристаллическая матрица купола испытывает критическую нагрузку! Трещины по секторам 4 и 7!

— «Системы охлаждения не справляется! Температура ядра растет в геометрической прогрессии!»

— Один… — голос Велеса был шелестом сухих листьев под гудение Сердца, — показатели — критические. Системы балансировки на пределе. Мы не постигли сути… Мы слепцы у жерла вулкана!

— «Девять зим! Девять!» — перебил его Один, его глас гремел, как обвал в горах. «Девять зим я шел к этому часу, Велес! Годы расчетов, пробы и падения! Мы у врат величайшей тайны! Я не отступлю! Не нынче!» — Он резко, словно рубя мечом, двинул рычаг. — Усилим поток!

— Но мы на краю гибели! — вырвалось у Велеса. — Взгляни! Энергия — нам не подвластна! Весь материк — под угрозой гибели!

— Риск — плата за Знания! — Еще один рычаг — скрежет железа. — Усилим поток! Направим излишки в стабилизационный канал… в верхние слои тверди!

Машины взвыли пронзительно, зверь под ножом. Кварц треснул живой сетью молний, ослепительных и горьких на запах. И случилось Непоправимое. Гигантский, слепящий, искаженный лик Хаоса, сгусток Аура, вырвался сквозь купол. Он ринулся в небо не направленным потоком, но яростным бичом, сметающим все, оставляя за собой шлейф раскаленного ветра и пепла.

Один все еще пытался удержать рвущуюся стихию, он не отступал. Часть потока, словно живой змей, рванулся к нему. Раздался нечеловеческий вопль — сгусток чистого хаоса выжег ему правый глаз дотла, оставив палящую пустоту и запах гари. Один рухнул на колени, хватаясь за искаженное болью и яростью лицо. Кровь, густая и темная, сочилась сквозь пальцы.

Велес в ужасе бросился к аварийному пульту, но было поздно. Поток, несущий в себе силу творения и погибели, пронзил небесную твердь и ударил… в Лелю. Малую луну. Она вспыхнула ослепительным светом, затмив солнце, и… содрогнувшись в смертной муке, сошла с орбиты. Ее падение, хаотичное, неудержимое, задело Фату. Большую сестру. Две луны, сплетенные в смертельном объятии, рухнули на Даарию.

Удар был апокалиптическим. Материк, колыбель знания и гордыни, вздрогнул, как подстреленный тур, и начал погружаться в ледяные пучины. Континент разламывался с грохотом, гулкими стонами земли. Гигантские волны, высотой с горы, смывали все, не щадя ни селенья, ни дубравы. Небо почернело от пепла и ледяной крупы, солнце померкло.

В эпицентре, в руинах Сердца, Совет перестал быть простыми людьми. Они стали теми, кого позже назовут богами… или чудовищами. Волна необработанного, дикого Аура прошла сквозь них. Один уже кричал — не от боли, а от наполняющей его нечеловеческой мощи, разум затуманился видениями Вальгаллы и карканьем воронья. Велес ощутил, как его сущность растягивается между мирами, обретая связь с камнем под ногами, с воющим ветром, с самой агонией умирающей земли. Остальные… кто выжил, преобразились в нечто иное.

Велес, стоя на рушащемся, как песок, обломке лаборатории, видел, как Один, уже не ученый, он стал воплощением ненасытной власти, поднимал руки к пепельному небу, впитывая рассеянную энергию Аура. В его единственном глазу, горящем холодным синим пламенем, не было раскаяния, только жажда. Жажда обладать Всем. Вечностью.

— Он не остановится… — прошептал Велес, его голос был эхом грохочущего мира, уносимый ледяным ветром, что срывал последние дыхания Даарии.

Среди хаоса, воя ветра и треска ломающегося льда, в сознании Велеса зарождался план. План на эпохи. План, требующий жертв и создания орудий из плоти и духа. Ему нужна была Сила, способная встать на пути Рока, Сила, которая могла бы заковать дикий Аур в вечные цепи. И он ведал, как ее создать. Это начнется с простой смертной ведуньи… и воина, чье сердце умрет задолго до тела. Это начнется с Мары и Кощея. И закончится… в Царстве Нави.

Льды сомкнулись над Даарией. Началась Ночь Мира.

Глава 1: Иван Купала…

Прошли века. Льды давно сомкнулись над легендарной Даарией, а на землях, оттаявших после Великой Ночи, уже росли новые леса и селились новые народы. Одним из таких был род Вятичей…

Раскаленный клинок, выхваченный из чрева горна, мерцал звёздной синевой и багрянцем. Парень с руками, покрытыми ожогами, бил тяжёлым молотом по заготовке. Каждый удар рождал гулкий звон, разносившийся по низкой, пропахшей углем и потом кузнице, заставляя вздрагивать пыль на балках. Воздух густел от запаха раскаленного железа и горелого рога — метеорит, упавший у озера на прошлой луне, был капризен и непокорен, словно дикий волк.

— Крепче, сынок! — прогремел из тени Горыныч. Его могучие руки, толщиной с дубовые сучья, были скрещены на груди. — Не жалей силы! Земля под тобой терпит!

Парень стиснул зубы, вложил в последний удар всю ярость мышц, всю мощь молодой крови. И тогда случилось: меч, уже обретший форму, дрогнул и лопнул с треском сухого сука под топором. Осколки небесной стали рассыпались по наковальне. Юноша отпрянул, вытирая соленый пот со лба грубым рукавом.

— Видишь? — Горыныч шагнул вперёд, его тень накрыла наковальню. Он поднял искорёженный обломок. Его голос, обычно громовой, стал тише, придавленный тяжестью векового знания. — Чистый звёздный камень… — Он повертел осколок, где синева тускнела. — …не для смертных клинков. Хрупок. Добротный меч не получить из одного металла… — Он швырнул осколок в чан с водой. Тот зашипел яростно, выпуская клубы пара. — Нужно разбавлять. Землёй. Кровью земли. Рудой глубокой.

Парень молчал, глядя на дымящиеся, посиневшие обломки. Горыныч потёр бороду. Его глаза, глубоко посаженные под нависшими бровями, побежали к тёмному оконцу, за которым стеной стоял древний лес. Чернела чаща.

— Есть руда… особенная. Глубже болот Чёрного Трясовища. Там, где корни каменных дубов уходят в самое нутро Матери-Земли. — Он запнулся, словно язык отяжелел от свинца. — Но место… гиблое. Топи, что глотают лосей целиком. Тени старые, недобрые… духи болотные. Лучше не соваться. Смерть норовит.

Он тяжко вздохнул, положил широкую лапищу на плечо сына. Шершавая кожа, пропахшая дымом и потом, обожгла.

— Но ты брось думу. Скоро Ивана Купала — огни, девки, хмельной мёд рекой! Иди, готовься. Выкуй себе новые застёжки на рубаху, из доброй меди, да чтоб все завидовали!

Парень кивнул, но взгляд его ещё цеплялся за осколки небесной стали, за синеву, что меркла на глазах. Лес… Тьма меж вековых сосен… Руда, способная укротить звёзды… Мысль, словно искра из горна, прожгла сознание. Но он отогнал её. Засмеялся, скинул пропитанный потом и гарью плат.

— Добро, отец.

Кощей, сын кузнеца Горыныча, не ведал о Даарии, о Совете, об Ауре. Его мир был осязаем и ясен: жар горна, обжигающий лицо, звонкий гул молота по раскаленному металлу, запах смолистого леса и речной тины, сладость парного молока. Жизнь казалась крепкой и ясной. Волосы — вороново крыло, глаза смеющиеся, руки сильные, знающие вес железа. У него было всё, что полагается молодому парню из крепкого рода: сила, уважение, кров над головой, еда в чаше и зазывные взгляды девок на игрищах. Путь был предопределен — наследовать кузню отца, взять в жены дочь старосты, первую красавицу, растить детей. Путь ровный, как выплавленная им же коса. И от этой предопределённости, от этой ясности порой сжималось внутри, рождая глухую, неосознанную тоску. Тоску по чему-то, что жгло бы сильнее горна, манило темнее лесной чащи, было острее закалённой стали.

На Ивана Купала весь люд племени Вятичей собрался у реки Быстрицы. Костры вздымались к звездному небу, высокие и ярые, пожирая сухие сучья с треском и шипением. Смех девичий, звонкий как ручьи, песни мужские, густые как мед, смешивались с гудением комаров и шелестом прибрежного камыша. Девки, в венках из папоротника и луговых цветов — васильков да ромашек, плясали в хороводах, зазывая парней взглядом да улыбкой. Кощей пил хмельной мед из деревянной чаши, шутками перебрасывался с друзьями и любовался игрой огня на лицах. Сердце его было спокойно и тепло, словно земля на солнцепеке, пока он не увидел Ее.

Она стояла в стороне, на самом краю света от костров, там, где густая тень древнего леса сливалась с чернотой ночи. Одетая в простое льняное платье белого цвета, доходившее до самых пят, она казалась призраком или нежданной невестой. И лишь когда порыв ночного ветра, холодного и влажного, колыхнул подол, или луч луны, серебристый и холодный, пробившийся сквозь листву, падал на нее, ткань на мгновение становилась полупрозрачной, обрисовывая стройный, непостижимо прекрасный силуэт. Черные волосы падали тяжелыми, безжизненными волнами на плечи. Лицо — бледный месяц в дымке. Алые губы казались каплей крови на снегу. Но больше всего поражали глаза. Холодные. Глубокие. Синие, словно лед в глубине проруби в самую стужу. В них отражалось мерцание далеких, чужих звезд. В руках она держала не купальский венок, а пучок черных, маслянистых на вид трав. От них веяло сыростью могилы и горькой полынью, и воздух вокруг сгущался, покрываясь невидимым инеем.

Она была воплощением той неясной тоски, что жгла его изнутри — запретным плодом, сладким ядом, обещавшим утолить ту самую неясную тоску. Она была вызовом всему привычному, опасностью, от которой кровь стыла и кипела одновременно. Он еще не сделал и шага, но нутром уже чувствовал: она — конец его старой жизни.

— Кто это? — крякнув от неожиданности, как от глотка ледяной воды, спросил Кощей у старого воина Святогора, стоявшего рядом, неподвижного и грозного, словно каменный идол.

Святогор нахмурился, сдвинув брови. Глаза его, глубоко запавшие, оценили фигуру в белом.

— Мара, — прогрохотал он, голос его был низким, отдаленный гром. — Лесная знахарка. Колдовством баба балуется. Смертью дышит. Обходи стороной, парень. Не к добру.

Но Кощей не мог отвести взгляда. Она была загадкой из страшных сказов бабки, словно опасный, манящий обрыв. Когда их взгляды встретились сквозь дым и веселье, он почувствовал не холод, но… укол. Резкий укол ледяной иглы в сердце. И не страх, но странное, щемящее любопытство, слаще меда и острее стали. Он шагнул к ней, сквозь толпу, сквозь смех, сквозь предостерегающий взгляд Святогора.

Спиной он почувствовал не взгляд, но… теплое, глубокое дыхание самой земли. Огромная, незримая сущность, древнее холмов и рек, на миг обратила на него свое внимание. В этом внимании не было осуждения или одобрения — лишь тихое, материнское наблюдение и тень печали, словно она знала, каков путь он выбирает… и чем он заплатит.

— Почему не веселишься, красавица? — спросил он, останавливаясь в шаге от нее. Запахло холодной землей после дождя, горькой полынью и чем-то еще… сладковато-тленным, от которого на мгновение перехватывало дыхание.

— Веселье — для живых, — ее голос был низким, мелодичным, словно журчание подземного ручья, но лишенным тепла, как лунный свет. — Я имею дело с иным.

— Со смертью? — рискнул Кощей, чувствуя, как кровь бьет в висках, горячая, вопреки ее холоду.

Мара чуть склонила голову, словно прислушиваясь к чему-то в ночи. В ее ледяных глазах мелькнуло что-то… удивление? Насмешка над его дерзостью?

— Со сном. С переходом. С тишиной меж мирами. — И тогда она улыбнулась. Это была улыбка вечной ночи, манящая и всепоглощающая, как самая сладкая погибель. — А смерть… — пауза, в которой затих даже шум реки, — …смерть лишь дверь. Ты смел, кузнец. Или глуп, как весенний заяц.

— Знаешь меня? — усмехнулся Кощей, пытаясь скрыть дрожь в коленях под маской бравады. — А я тебя — Мара. Хочешь… пойти в лес? Искать цветок папоротника? — Он сам удивился своей наглости, вырвавшейся, словно искра из-под молота.

Мара долго смотрела на него. Казалось, она видит не его лицо, а что-то внутри, в самой глубине души, как сквозь чистую воду на дно омута. Потом медленно кивнула, движение было плавным и беззвучным, как падение снежинки.

— Цвет папоротника — вымысел глупцов, ищущих легкого счастья. — Ее голос зазвучал тише, почти шепотом, но отчетливо. — Но в лесу… есть иные чудеса. И иные опасности, что ждут смельчаков. Пойдем. Если не боишься… дверей, что открываются лишь раз.

Она повернулась беззвучно и пошла в чащу, не оглядываясь, тенью скользя по земле. Кощей, бросив последний взгляд на огни и смех купальской ночи, на тепло и жизнь, шагнул за ней во тьму. Чувство теплого дыхания на спине исчезло, сменившись влажным, гнилостным холодом леса и острым, горьковато-сладким ароматом черных трав в руках Мары. Но смутная тень того внимания, как память о солнце за тучами, осталась где-то на краю сознания. Он не знал, что переступает порог не только леса, но и своей старой жизни. Впереди были пять лет счастья, омраченные изгнанием и вечностью горя. Впереди был Калинов мост. И река Смородина, черная и бездонная.

Глава 2: Шепот Земли

Льды сомкнулись над Даарией. Над руинами колыбели, над могилами миллионов, над искалеченными душами, ставшими богами, воцарилась Ночь Мира. Под толщей вечной мерзлоты, в гулкой тишине, шевелилось нечто. Не жизнь. Память. Горький осадок былого знания, теперь ставшего проклятием.

Велес стоял на краю ледяной пропасти. Его фигура была сгустком могущества, сросшимся с камнем, корнями, самой костью планеты. Плечи, некогда согбенные под виной, теперь несли тяжесть, способную сдвинуть горы. Лицо, изборожденное не морщинами, а глубокими трещинами, было обращено в бездну. Там покоились руины Сердца Даарии. Глаза его хранили бездонную тишь подземных глубин. Он не видел, но чувствовал: лязг льдов отдавался скрежетом в его костях, содрогания погребенных машин — глухими ударами где-то в самой сердцевине бытия. Он помнил. Падение лун. Погружение материка. Друга. Себя… ставшего Богом Подземным. Пастухом Душ и Камней. Хранителем Тайн, оплаченных кровью мира.

Воздух перед ним застыл, стал плотным и недвижимым. Не замерз — отвердела сама ткань реальности. Из стены инея и скалы, словно из живой породы, проступила фигура. Не человек. Богиня. Мать-Сыра Земля. Облик ее был текучим, но тяжелым: то древняя старуха, лицо — как высохшая, потрескавшаяся глина, источавшая запах прелых листьев и теплой влаги после дождя; то женщина в силе, волосы — спрессованный чернозем; то исполинский дуб, корни — в вечность. В глазах — горечь старше гор, терпение холоднее льда. От нее веяло древностью и болью, как от глубокого шрама на теле мира.

— Твой план, Велес, — Голос ее был похож на скрежет движущихся ледников, на глухой гул из самых недр, — Пришел в действие. Семена брошены в мерзлую почву сего нового мира. Кощей… Мара… Имя ведьмы прозвучало как стон, застрявший в горной расселине. — Они не ведают, что вплетены в твою паутину из камней и корней. Что их боль, любовь, гибель… все — жертвенный дар на алтарь замысла запереть Аур навеки.

Велес не ответил. Лишь сжал кулаки. Под его окаменевшими пальцами край пропасти раскололся с глухим рокотом, эхом отозвавшимся внизу. В его бездонных глазах вспыхнула ярость, способная сдвигать горы. Не на Мать. На себя. На Одина. На неумолимую логику жертвы, избранной им. Его молчание было подобно грохоту обвала в глубинах мира.

Мать сделала шаг. Лед под ее босыми ногами не скрипел — плакал тонким, высоким звоном, будто кристаллы лопались под невыносимым давлением. Звук резал мертвую тишину.

— Ты молчишь? — В ее голосе прозвучала стальная нотка, редкость для вечной терпеливой матери. — Хорошо. Я скажу за тебя. Ты мыслишь: необходимость. Что гибель — ничто пред угрозой нового безумия Одина и пробужденного Аура. Она резко выдохнула. Вокруг них завыл ветер, поднимая вихри снежной пыли, оседающей тут же, как пепел. — Но я ЗНАЮ их, Велес! Чувствовала биение сердец их, как сокодвижение в корнях! Мара — дикий цветок, выросший на моем пепелище. Кощей — огонь в горне, чистый и яростный. Они… они как дети! Мои дети!

Голос ее сорвался. На миг она предстала молодой, и в глазах, глубоких как лесные омуты, стояли слезы, горячие, как расплавленный камень. Земля под ногами Велеса едва дрогнула.

— И ты, ты посылаешь на них такую долю! — Она тряхнула головой, снова становясь древней и неумолимой, как скальное основание мира. — И хуже всего… я понимаю. Понимаю твою логику, Старец Камня. Вижу бездну, на краю коей стоит Один. Чую, как Аур бьется в наспех наложенных оковах, как зверь раненый в капкане. И ведаю — иного пути, видимо и нет…

Она замолчала. Тишина повисла тяжелее гранита, давя на уши. Велес поднял голову. Взгляд его, лишенный человеческого света, встретил ее взор. Не оправдания. Лишь бездонная скорбь и немой вопрос, застывший в вечной мерзлоте: «А что бы сделала ты?»

Мать отвернулась. Плечи ее, казалось, согнулись под тяжестью неба и льда. Камень под ногами дал тонкую, зловещую трещину, уходящую вглубь.

— Это разрывает меня изнутри, Велес, — прошептала она, и шепот ее был холоден. — Как разрывает мать, посылающую чад на верную гибель ради спасения иных. Злюсь я на тебя. Но пуще… злюсь я на себя. Ибо я — Земля. Должна была защитить. А вместо сего… — Она махнула рукой в сторону безмолвной ледяной пустыни, поглотившей Даарию. — …я позволяю тебе готовить новую жертву на моей груди. Прощай, Велес. Дай твоим «чадам» хоть каплю милосердия в аду, что уготовил им.

Она растворилась. Не исчезла — стала складками скалы, порывом ветра, неслышным шелестом.

Велес остался один. Над бездной. Под тяжестью Ночи Мира. Ни слова не слетело с его уст. Но в окаменевшем молчании звучало громче крика: «Прости». И «Сие — лишь начало скорби». Холод пропасти обволакивал его, липкий и неумолимый, как сама судьба, что он сплел.

Глава 3: Покой в Чащах

Лес принял их. Не добрый дремучий лес сказок, но древний, живой и безучастный, как само время. Мара привела Кощея к своему убежищу — не на курьих ножках, а вросшему в корни исполинской сосны, словно сама избушка была порождением древнего дерева. Внутри витал густой набор запахов: сладковатая пыль сушеных трав, землистая тяжесть грибов и неуловимая, леденящая нотка, исходившая от самой Мары. Запах вечности и тайны.

Так начался их союз — странный, чудесный, смертельно опасный. Жизнь потекла в ритме леса. Дни измерялись сбором кореньев для зелий Мары, где каждый лист шелестел своей историей; охотой под сенью вековых крон, где Кощей учился читать знаки зверя и тихий шепот духов деревьев, предупреждавших об опасности; долгими вечерами над потрескивающими свитками, чьи письмена светились в темноте лунным сиянием.

Их любовь вспыхнула, как костер в лютую стужу, как любовь во время зимы — жгучая, всепоглощающая, единственное тепло в вечном холоде бытия. Она выжигала дотла пепел их старой жизни, открывая путь новой — дикой, свободной и нераздельной. Страсть, что согревает вопреки лютому морозу судьбы. В объятиях Кощея Мара оттаивала, ее холодные губы становились теплыми, а в синих, бездонных глазах вспыхивал огонек, удивительно похожий на жизнь. Кощей любил ее безумно, всей страстью неукротимой натуры. Любил ее силу, ее опасную тайну, ее леденящую красоту. Любил даже ту древнюю боль, что таилась в глубине ее ледяного взгляда.

Однажды ночью, у трепещущего пламени очага, после спасения деревушки от лихорадки, Кощей, глядя на ее профиль, озаренный синим мерцанием рун, спросил: — Почему в ту ночь? На опушке? Среди огней и смеха?

Мара замерла. Пальцы, водившие по пергаменту, остановились. В ее синих, как глубина зимнего омута, глазах мелькнуло что-то… далекое. Теплое? Горькое? Она отложила перо. Воздух загустел от запаха прелых листьев и чего-то древнего — озона и пустоты. — Я была… не такой, — ее голос был тише обычного, словно шелест ветра в сухих стеблях. — Обычной. Русая коса до пояса, смех звонкий — пугал ворон, бабка ворчала. Учила травам да корешкам, сулила выдать замуж за сына старосты. Крепкого, доброго дурака. — Губы ее дрогнули, не улыбкой, а тенью былой гримасы. — На Ивана Купала… дух шаловливый взыграл. Не за счастьем легким — за Чудом. За Цветком Папоротника. Ушла одна, глупая, в самую глухомань, где топи шепчутся с тварями Нави.

Она замолчала, глядя в пламя. Кощей не дышал, боясь спугнуть редкое откровение. — Нашла не цветок, — продолжила Мара, и голос ее стал холоднее, глуше. — Нашел меня. Источник. Не вода — свет. Холодный. Звенящий, как разбитое стекло. Пахло… пустотой меж звезд. И силой. Древней. Зовущей. И голос внутри — Испей, или уйди — … испила. — Она сжала кулаки. — Боль… Лед под кожей. Кости ломало, жилы выжигало морозом. Видела корни деревьев до самой сердцевины земли. Слышала шепот мертвых в курганах. Понимала язык зверей и камней. Сила… как река ледяная… хлынула. И… остановилась. Перестала стареть. Стала… иной. — Она подняла ладонь, и тень от танца пламени на стене сжалась в ледяной комок. — Вернулась… а в глазах близких — ужас. «Чудище лесное!» «Отраву навела!» Бабка отреклась. Жених швырнул камень. Люди, коих лечила, обходили стороной. Стала… Тенью. Ушла в чащобу. Живу с духами да смертью. И лишь иногда… — взгляд ее скользнул в окно, в сторону давних костров, — …тянет к краю. К запаху хмельного меда… к смеху… к призраку того, кем была. Потому и вышла в ту ночь. Увидела тебя… огонь в горне, чистый и яростный. И захотелось… прикоснуться к теплу. Хоть на миг.

Кощей молча взял ее руку. Она была холодной, речной камень в половодье. Он почувствовал под кожей пульс не крови, а чего-то иного — мерного гула вечных льдов. Он прижал ее ладонь к своей щеке, к горячей коже, обожженной горном. — Ты не тень, — прошептал он хрипло. — Ты… чудо. Живое. Лед и пламень.

Он был ее учеником. Не только магии смерти, которой она владела с леденящим совершенством — разрубать нить жизни взглядом, иссушать прикосновением, насылать морок шепотом. Она учила его видеть. Видеть пульсирующий ток жизни в пробегающем звере и тянущемся к солнцу ростку; различать тускнеющие нити судьбы в больном теле; замечать призрачные тени, блуждающие в предрассветных туманах над болотами. Она учила его языку земли — глухому гулу камня, шелесту ветра в кронах, тихому журчанию подземных вод. Учила древним рунам, которые жгли пальцы, оставляя невидимые шрамы на душе. Учила защищаться от неведанного.

Кощей подходил к магии, как к кузнечному делу — практично, упорно, ища суть и прочность. Он изучал свойства трав не только для зелий Мары, но и для закалки клинков, пробовал вплетать простейшие руны защиты в узоры на гардах. Силу земли, которую Мара чувствовала, как песню, он воспринимал как плотный, надежный металл — основу для щита, фундамент для удара. Он ковал не только сталь, но и свою волю, закаляя ее в горне магических знаний. Его первые шаги были осторожными, как пробные удары молота по незнакомой руде, но с каждой неудачей росло понимание, с каждой удачей — уверенность.

Мара и Кощей стали живым щитом для тех, кто жил в согласии с лесом, против алчности разбойников и чудовищ из Нави. Кощей ковал оружие, закаленное в магических пламенях, и сражался им, сливая воедино мощь кузнеца с первыми проблесками обретенной магии — руна стойкости на щите гасила удар, шепот удержания спутывал ноги врага. Мара же была грозой — ее прикосновение иссушало плоть, взгляд останавливал сердце, шепот насылал немоту или безумие. Они были неразлучны. Грозой и Молнией. Смертью и Сталью. И была Любовь. Странная, жгучая, как пламя на льду. Он замечал, как после каждой тяжелой битвы, после каждого спасения, оплаченного магическим усилием, в его собственных черных кудрях пробивалось серебро. Но не придавал значения. Он был счастлив. Здесь. С ней. В Чащах Теней.

Глава 4: Ночь Мертвяков

Зима в тот год вцепилась в землю лютым морозом. Снега выпало по пояс, а ночи тянулись долгими, черными провалами. Тяжелый шепот, густой от страха, пополз по лесным деревушкам: из забытых могильников в глухой чащобе поднялись Мертвяки. Не просто упыри, сосущие кровь, а нечто худшее — твари, сохранившие тень разума и злобной воли. Они приходили по ночам, выбивая двери, не страшась ни дрожащих рук с осиновыми кольями, ни наскоро начертанных охранных знаков. Выпивали кровь, но не убивали сразу — калечили, насылали морок, обращали в болезнь, превращая целые семьи в своих рабов-доноров или таких же тварей. Страх висел над лесом плотнее инея, гуще болотного тумана.

Поздней ночью в избушку Мары и Кощея ворвался стон и глухой удар падающего тела. На пороге, заливая чистый снег темными пятнами, лежал мужик. Лицо его было землисто-серым, глаза закатились, застилаемые болью и чистым животным ужасом. Через все лицо, от виска до скулы, зияли четыре глубокие, параллельные борозды — шрамы от когтей мертвяка. Раны сочились темной кровью. Дыхание хрипело в его груди, будто рваная меха.

— Свин… Свинцовое… болото… — выдохнул он, судорожно хватая ртом ледяной воздух. — Заимка… Они… всю ночь… Не спят… мучают… Детей в погреб загнали… бабы… бабы их… — Он сдавленно закашлялся, и изо рта хлынула алая пена. — Помогите… Умоляю… Ради детей…

Мара уже была рядом, беззвучной тенью. Ее пальцы, холодные и невероятно точные, коснулись его вспотевшей шеи, проверяя слабеющий пульс. Без слов она кивнула Кощею, взглядом указав на полки с травами и стопку чистых тряпиц. Пока Кощей подавал ей склянки и порошки, Мара действовала быстро: горький отвар промыл страшные рваные раны, присыпка из толченого корня мгновенно остановила кровь, чистая повязка легла плотно. Лицо ее было маской сосредоточенности, но в синих глазах читалась тревога — глубина и чистота ран говорили о недюжинной силе и изощренной жестокости нападавших.

— Держись, — тихо, почти беззвучно, сказала она мужику, укрывая его тяжелой овчиной. Ее голос был холодным, но в нем не было равнодушия. — Мы идем.

Весть о нападении перестала быть слухом. Она лежала перед ними, истекающая кровью и ужасом. Мгновение — и они вышли в ночь. Шли молча, пробиваясь через снежную целину, Кощей — с тяжелым, заговоренным им же топором, чей обух сиял рунами защиты, Мара — со своим старым серпом и пучком черных трав, от которых воздух вокруг нее стыл и густел.

На заимке царило пекло. Две избы пылали жаркими кострами, освещая ужас кровавым светом. Из третьей неслись дикие крики и хриплый, бесчеловечный смех. У порога валялись растерзанные тела, их кровь алела на белом снегу жуткими узорами. У окна, прижимаясь спиной к косяку, металась девка, а на нее, скаля желтые клыки в оскале, наползал худой, как обтянутый кожей скелет, мертвяк в истлевших лохмотьях савана. Его глаза горели ядовито-зеленым огнем. Двое других возились с пригвожденным к стене мужиком, их когтистые руки методично причиняли боль.

…Кощей двинулся первым. Без крика, без предупреждения. Топор в его руках взметнулся короткой, сокрушительной дугой. Голова мертвяка у окна слетела с плеч, а тело, не успев упасть, рассыпалось в кучу зловонного, дымящегося пепла. Девка вскрикнула и рухнула без чувств.

Двое у стены ощетинились, шипя. Их зеленые глаза метнули молнии ненависти. Они не бросились слепо, как звери. Они разошлись, пытаясь охватить Кощея с двух сторон. Он почувствовал ледяное дуновение чужой магии — попытку сковывающих пут, замедления. Он рванулся вперед, к ближайшему, но второй мертвяк, быстрее человеческой мысли, метнулся к его спине, когтистые пальцы впились в плечо, ледяная боль пронзила тело.

В этот миг руки Мары взметнулись к пучку черных трав. Горький, тошнотворный запах ударил в нос, как физическая волна. Она прошептала — одно слово, короткое, звонкое, как удар ножом о камень. Мертвяк, вцепившийся в Кощея, взвыл. Не от боли. От чистого ужаса. Его глаза, зеленые огни, вдруг помутнели, потухли. Он забился в диких судорогах, выпустил Кощея и, шатаясь, попятился, хватая ртом воздух, который вдруг стал для него густым, как смола, и ядовитым. Мара лишила его связи с Тьмой, что его питала.

Именно в этот миг, когда все ее внимание было приковано к ритуалу, из-за угла горящей избы, из клубов дыма и теней, выдвинулась четвертая тварь. Пресмыкающаяся, низкая, она просочилась незамеченной, пока Мара стояла спиной. Ее костяные когти были уже занесены для удара.

Девка у стены, придя в себя, открыла глаза и увидела кошмар, надвигающийся на колдунью. Из ее горла вырвался не крик, а короткий, пронзительный, полный абсолютного ужаса визг. И она снова рухнула в беспамятство.

Этого мгновения хватило. Мара рванулась в сторону, обернувшись. Но поздно. Острый, гнилой коготь не вонзился в спину, но рассек плоть и ткань платья на плече, обнажив белую кожу и оставив на ней глубокую, кровоточащую борозду. Боль пронзила ее, ледяным огнем растекаясь по телу.

Кощей даже не увидел цели. Он лишь метнул топор на звук визга и на новый, знакомый всплеск мертвой хладноты. Тяжелый топор, вращаясь, пролетел в сантиметрах от Мары и вонзился прямо в череп четвертого мертвяка с глухим, костяным хрустом. Тварь замерла, ее зеленые глаза на миг вспыхнули и лопнули, а тело осело, начиная стремительно чернеть и рассыпаться.

Кощей остался один на один с третьим мертвяком, все еще корчащимся в агонии от чар Мары. Его топор был воткнут в череп другого врага. Рука сочилась кровью, мышцы горели. Без оружия он был уязвим.

Мара, стиснув зубы и прижимая ладонью рану на плече, из которой сочилась черная жижа, движением, отточенным до автоматизма, сорвала с пояса свой серп и метнула его Кощею. — Бери!

Серп описал в воздухе короткую дугу. Кощей поймал его на лету, чувствуя под пальцами шершавую, знакомую рукоять. Мертвяк перед ним, уже почти оправившись, с диким шипением бросился на него. Кощей встретил его стремительным, точным ударом. Заговоренный серп вошел в мертвую плоть, как в гнилое дерево. Тварь взревела, пытаясь вцепиться когтями, но ее тело стало быстро чернеть, сохнуть и рассыпаться в прах от магии, вложенной в серп.

Тишина, наступившая после боя, была густой и звенящей, давя на уши громче любых криков. Кощей, тяжело дыша, подошел к Маре. Ее лицо побелело от боли, но взгляд оставался ясным и холодным, как вода в лесном источнике. Не говоря ни слова, он грубыми пальцами сорвал широкую полосу с подола своей рубахи. Аккуратно, но быстро обнажив ее рану — глубокую, с рваными краями, из которой сочилась темная, почти черная кровь. Он взял из ее ослабевшей руки пучок черных трав и прижал к ране туго перетянув, останавливая кровотечение. Лекарство обожгло ее плоть ледяным огнем, но она лишь стиснула зубы.

— Пустяк, — выдохнула она, отвечая на его немой вопрос, ее голос был чуть тише обычного, но все так же тверд. — Не в этот раз. Но медлить нельзя.

Они двинулись дальше, обходя заимку, прислушиваясь к настороженной тишине, нарушаемой лишь треском горящих бревен. Из полуразрушенного хлева донесся приглушенный, влажный чавкающий звук, от которого кровь стыла в жилах. Кощей грузно отодвинул покосившуюся дверь.

В гниющей соломе, спиной к ним, сидела сгорбленная фигура. Это был мертвяк. Его костлявые плечи судорожно вздрагивали в такт утробному хрусту и чавканью. Под ним, в неестественной позе, лежала молодая девушка. Ее глаза, широко распахнутые и остекленевшие от посмертного ужаса, смотрели в пустоту. Лицо и шея были обезображены до неузнаваемости — сплошная кровавая масса с торчащими белыми осколками кости. Мертвяк, с низким урчанием, впивался в нее когтями и рвал еще теплую плоть зубами, с жадностью разрывая горло и грудь. Воздух был густым и тяжелым от запаха свежей крови, развороченных внутренностей и сладковатого смрада гниющей плоти.

Мара, не колеблясь, сделала шаг вперед. Ее лицо оставалось каменной маской, но в синих глазах вспыхнула холодная, безжалостная ярость. Лезвие ее серпа блеснуло в задымленном воздухе и опустилось на тощую шею твари. Раздалось короткое, сухое шипение, словно раскаленный металл коснулся льда. Тело мертвяка затрепетало и начало стремительно чернеть, рассыпаясь в горстку зловонного пепла, который лег на окровавленные останки его жертвы.

Выживших — перепуганных, забившихся в самый темный угол погреба детей и старуху — Мара осмотрела. Ее холодные пальцы сняли наведенный морок, ее горький отвар нейтрализовал тлетворный яд в их крови. Кощей помог вынести и сложить в костер тела убитых жителей — чтобы те не поднялись ночью такими же тварями. Он сжег останки до последней искры. Уходя, он выжег на воротах заимки топором, раскаленным докрасна, рунический знак — предупреждение для всей нежити. Мара же шепнула что-то несущемуся над замерзшим болотом ветру, и тот унес ее слова вглубь трясины. После той ночи слухи о мертвяках у Свинцового болота прекратились. Люди шептали, что лесная ведьма и ее кузнец запечатали саму лазейку из Нави. И страх перед ними сменился немым благоговением… и еще большей, осторожной опаской.

Глава 5: Любовь, облаченная в сталь

Годы текли, смывая грани их странного союза, делая его прочным, как сталь, и глубоким, словно корни древнего дуба. Уроки Мары проникли не только в разум Кощея, отточив его знание рун и тихий шепот земли, но и в самую суть его кузнечного искусства. Его молот, некогда ковавший лишь грубую силу, теперь чувствовал. Он слышал скрытые песни металла, ощущал его токи, словно пульс живого существа. И когда мастерство его достигло зрелости, а желание создать для Мары орудие, достойное ее леденящей красоты и бездонной силы, стало навождением, он вспомнил отцовы слова про осколки небесного металла. Сердце его загорелось этой идеей.

Он пошел туда, куда даже Горыныч не советовал соваться — в жерло Чёрного Трясовища. Пошел один. Болота встретили его зловещим чавканьем трясин, душераздирающими криками неведомых тварей и ядовитыми испарениями, вьющимися над топью бледными, ядовитыми змеями. Топи пытались затянуть его в липкую пасть, корявые, словно руку утопленника, ветви норовили схватить за плащ, но его воля была крепче любой стали, которую он искал. И там, среди вековых, покрытых скользким, ядовито-зеленым мхом коряг, он встретил Его. Хозяина.

Болотник поднялся из пучины, словно ожившая гниль веков — тело из тины, гниющих корней и костей, глаза — мутные, пульсирующие пузыри болотного газа. Вязкая, ледяная тень поползла на Кощея, холод смерти коснулся самой кожи, пытаясь проникнуть в кости. Но Кощей не выхватил оружия. Он попросил.

— Старец Трясины, — голос Кощея, вопреки леденящему ужасу, звучал твердо и уважительно, словно стук молота о наковальню, — не для войны пришел. Ищу камень жизни, что в твоих недрах зреет. Руду, что землю с небом мирит. Дай путь к ней. Прошу тебя.

Болотник замер. Мутные пузыри-глаза, казалось, вглядывались в самую глубь души. И увидели не страх, не алчность, но чистый огонь намерения и несгибаемую волю. Увидели дух, не тронутый тленом лжи или корысти. Старик-трясина глухо заурчал, словно где-то глубоко под землей забил ключ, и медленно махнул корявой, тинистой ручищей. Топь расступилась с тихим чавканьем, открыв узкую, зыбкую тропу, ведущую в самое сердце трясины.

Так Кощей добыл руду — тяжелые, темно-багровые камни, словно сгустки запекшейся крови земли, пронизанные золотистыми и черными прожилками. Они пылали теплом изнутри и издавали тихий, высокий звон, словно натянутая тетива лука перед выстрелом.

Вернувшись, он, запыленный и пропахший болотной гнилью, был полон священного трепета. Вдохновленный силой камней, Кощей разжег свой горн с новой, яростной решимостью. Но на этот раз огонь был иным. Мара встала рядом, ее присутствие наполнило кузницу ледяным сиянием. Ее руки описали в воздухе сложные, переплетающиеся руны — синие, как глубина зимнего омута, холодные, как предсмертный вздох. Она шепнула — слова древней силы, от которых задрожали стены кузницы, а само пламя в горне взвыло и сменило цвет: с оранжево-желтого на ослепительно-белый, потом на глубокий, бездонный индиго, и, наконец, на чернильно-черный, поглощающий свет, но испепеляюще горячий. Это был огонь магии и воли, плавильный тигель для сплава, равного которому не знал мир.

В этот чуждый, магический жар Кощей бросил все, что должно было стать частью нового орудия. Осколки небесного металла, холодные и сияющие внутренним светом, принесли в сплав ледяную тишину космоса. Тяжелая багровая болотная руда, добытая из чрева Трясовища, влила в него дикую, первозданную силу земли. В расплав вошел старый серп Мары, потемневший от трав, крови и времени, неся в себе всю ее сущность, магию смерти и векового труда. И, наконец, осколки его первого меча — символа его клятвы защитника, пропитанные кровью нечисти, пролитой в битвах за лес, за ее жителей, за саму Мару. Магическое пламя Мары сплавило всё воедино — их прошлое, их силы, их судьбы.

Дни и ночи Кощей не отходил от наковальни. Он жил в ритме горна и молота. Плавил, смешивал, ковал, отжигал.

Сначала на свет, под ударом молота, родился Серп. Его лезвие было подобно ущербному месяцу в ночи грозы — тонкое, изогнутое с убийственной, ледяной грацией, отливающее глубоким, почти черным блеском с кроваво-багровыми отблесками там, где касался его свет. Рукоять из черного, как сама Навь, морёного дуба была украшена серебряными рунами защиты и власти — точь-в-точь как те, что Мара чертила в воздухе над горном. Когда Кощей вручил его Маре, та прикоснулась кончиком пальца к лезвию — и руны вспыхнули ледяным синим сиянием, впитывая ее магию смерти, сливаясь с ней. Серп стал продолжением ее воли, острее, страшнее и прекраснее прежнего. Живым символом ее силы.

Но металла, закаленного в их общей крови и магии, хватило на большее. Из остатков, окропленных каплей их крови (ее — холодной, как родник, его — горячей, как пламя горна), родился Меч. Не широкий и тяжелый, а узкий, прямой, как приговор судьбы, и черный, словно ночь над трясиной. Его клинок казался провалом в ночи, поглощающим свет, лишь у самого острия мерцал холодный, неумолимый стальной блеск. Гарда была проста и практична, рукоять обтянута прочной кожей черного водяного быка, добытого в тех же гибельных болотах. Это был меч Стража, меч Возмездия. Меч, вобравший в себя мощь земли, космический холод звезд, магию смерти и кровь защиты. Меч Кощея. Их совместное творение. Их союз, выкованный в стали.

Он был безмерно счастлив. Они были счастливы. Их мир, их лес, их любовь, их вновь обретенные символы силы — все было в гармонии. Пока не пришла весть, перечеркивающая покой: князь Ярополк собрал большое войско. Не для набега. Для уничтожения.