16+

 

Amy Tan

THE HUNDRED SECRET SENSES

Copyright © Amy Tan, 1995

First published by G.P. Putnam’s Sons

All rights reserved

Печатается с разрешения Sandra Dijkstra Literary Agency.

Издательство выражает благодарность литературному агентству Synopsis Literary Agency за содействие в приобретении прав.

Перевод с английского Натальи Власовой

Серийное оформление и оформление обложки Татьяны Гамзиной-Бахтий

 

Тан Э.

Сто тайных чувств : роман / Эми Тан ; пер. с англ. Н. Власовой. — М. : Иностранка, Азбука-Аттикус, 2025. — (Розы света).

ISBN 978-5-389-27399-3

Сан-Франциско, 1962 год. Шестилетняя Оливия напугана: ей сказали, что отныне в доме поселится старшая дочь папы, которую привезут из китайской деревни. «Она будет здесь жить вместо меня?» — «Нет, конечно! Вместе с тобой». Однако девочка не может побороть недоверчивое отношение к сестре. Во-первых, Гуань плохо говорит по-английски, во-вторых, утомляет Оливию своей бесконечной любовью… А еще Гуань утверждает, что может общаться с духами умерших людей. Уж не сумасшедшая ли она?

Прошли годы. Сестры давно живут отдельно, но Гуань, к недовольству Оливии, по-прежнему бесконечно привязана к ней. Все меняется, когда женщины вместе едут в Китай, на родину Гуань. Именно здесь, в глухой деревушке, Оливии предстоит узнать истинную ценность чувств старшей сестры, а также понять мотивы многих ее поступков. Тайное постепенно становится явным…

 

Часть I

1

Девочка с иньскими [1] глазами

Моя сестра Гуань [2] уверена, что у нее иньские глаза. Она видит тех, кто умер и поселился в царстве теней. Это духи, покидающие свои туманные обители, чтобы навестить ее на кухне на Бальбоа-стрит в Сан-Франциско.

— Либби-а, — тянет она. — Угадай, кого я вчера видела! Ну же!

А мне и не нужно угадывать. Я точно знаю, что сестра говорит о каком-то очередном покойнике. На самом деле она мне сестра только наполовину, но мне запрещено об этом трезвонить. Это было бы оскорблением, словно Гуань заслуживает в нашей семье лишь пятидесяти процентов любви. Но чисто для справки: генетически у нас с Гуань общий отец, а матери разные. Она родилась в Китае, а мы с братьями, Кевином и Томми, появились на свет в Сан-Франциско после того, как мой отец Джек И иммигрировал в Штаты и женился на нашей матери Луизе Кенфилд.

Мама в шутку называет себя «мясным ассорти, куда добавлено понемногу всего: белого, жирного и жареного». Она родилась в Москве, штат Айдахо, в юности занимала первые места в соревнованиях по батон-твирлингу [3] и, кроме того, как-то раз выиграла на местной ярмарке приз за то, что вырастила странную картофелину, в профиль напоминавшую певца Джимми Дуранте. Она призналась, что мечтала повзрослеть и измениться, стать тонкой-звонкой, экстравагантной и возвышенной, как Луиза Райнер, которой вручили «Оскар» за роль О-Лань в фильме «Благословенная земля».

Когда мама перебралась в Сан-Франциско и пополнила ряды девушек, которых временно трудоустраивала компания «Келли», она приняла наилучшее из возможных решений — вышла замуж за нашего отца. При этом она считает, что брак с представителем другой расы делает ее либералкой.

— Когда мы с Джеком познакомились, — продолжает она рассказывать каждому встречному, — смешанные браки были запрещены законом. Мы нарушили закон ради любви!

Вот только забывает упомянуть, что в Калифорнии этот закон не действовал.

Никто из нас, включая маму, не был знаком с Гуань вплоть до ее восемнадцатилетия. На самом деле мама вообще не знала о существовании Гуань. Папа открылся ей незадолго до того, как умер от почечной недостаточности. Мне тогда еще и четырех не исполнилось, но я помню те моменты, что провела с отцом: я съезжаю с горки прямо в его объятия; я вычерпываю из бассейна-«лягушатника» мелкие монетки, которые он туда бросил. А еще я помню последний раз, когда видела папу в больничной палате и он сказал нечто такое, что испугало меня на годы вперед…

В палате с нами также находился пятилетний Кевин, а Томми, совсем еще малыш, остался в холле с маминой двоюродной сестрой Бетти Дюпре. Она тоже переехала в Сан-Франциско из Айдахо, и нам велено было обращаться к ней «тетя Бетти». Я сидела на липком пластиковом стуле и поглощала из миски клубничное желе, которое отцу принесли на завтрак, а он отдал мне. Папа полусидел на больничной койке и тяжело дышал. Мама то рыдала, то вдруг вела себя с напускным весельем. Я пыталась понять, что происходит. Следующее, что я помню: отец что-то шепчет, мама наклоняется к нему поближе. Разевает рот все шире и шире. Затем она с перекошенным от ужаса лицом поворачивается в мою сторону. Я оцепенела от страха. Как папочка узнал? Как он понял, что я смыла утром в туалет двух своих черепашек Быструлю и Тормозка? Мне хотелось посмотреть, как черепашки выглядят без панцирей, но в итоге я оторвала им головы.

— Твою дочь? — услышала я голос матери. — Перевезти ее?

Я не сомневалась, что отец попросил отправить меня в приют, как поступили с нашей псиной по кличке Пуговка, когда та изгрызла в клочья диван. Дальше воспоминания путаются: кубики желе разлетелись по полу, мама уставилась на какое-то фото, Кевин со смехом выхватывает снимок, а потом и я вижу крошечную черно-белую фотографию тощей малявки со всклокоченными волосами.

В какой-то момент я слышу мамин крик: «Оливия, не спорь! Уходи сейчас же!» Я в ответ рыдаю: «Я больше так не буду-у-у-у-у!»

Вскоре после этого мама объявила:

— Папочка покинул нас.

А еще она сообщила, что собирается привезти из Китая другую папину дочку и поселить ее в нашем доме. Она ничего не говорила про приют, но я все равно рыдала, считая, что все эти события как-то смутно связаны: обезглавленные черепашки, смытые в унитаз; отец бросил нас, а какая-то девочка скоро приедет, чтобы занять мое место. Я боялась Гуань еще до того, как познакомилась с ней.

Когда мне было десять, я узнала, что папу сгубили почки. По словам мамы, он родился не с двумя почками, как все нормальные люди, а с четырьмя, и все дефективные. У тети Бетти имелась теория, почему так могло произойти. У нее по любому поводу была собственная теория, чаще всего почерпнутая из какого-нибудь сомнительного источника типа еженедельника «Мировые новости» [4]. Она заявила, что отец должен был стать одним из сиамских близнецов, но еще в утробе, как более сильный, поглотил своего слабого брата и заполучил две дополнительные почки. «Кто знает, может, у него вдобавок два сердца и два желудка». Тетя Бетти озвучила свою теорию примерно тогда же, когда журнал «Лайф» напечатал подборку фотографий двух сиамских близняшек из России. Я читала их историю: Таша и Саша, сросшиеся бедрами, слишком миловидные, чтобы быть ошибкой природы. Наверное, это было где-то в середине шестидесятых, примерно тогда же я выучила дроби. Помнится, я жалела, что нельзя обменять Гуань на двух сиамских близняшек. У меня было бы две половинки сестер, считай одна целая. Я представляла, как все соседские дети пытались бы подружиться с нами в надежде, что мы им покажем, как прыгаем на скакалке или играем в классики.

Тетя Бетти также поведала историю рождения Гуань, ничего душераздирающего, но довольно постыдно. Во время войны мой отец учился в университете в Гуйлине. Он постоянно покупал на ужин на рынке живых лягушек у одной молодой женщины по имени Ли Чэнь. Позднее они поженились, а в 1944 году Ли Чэнь родила дочь Гуань, ту самую тощую пигалицу на фотографии.

У тети Бетти имелась и теория относительно этого брака. «Ваш папа для китайца был довольно привлекательным внешне. Еще и с высшим образованием. Говорил по-английски не хуже нас с мамой. С чего ему вдруг жениться на деревенской девчонке? А потому что пришлось!» Я тогда уже была достаточно взрослой, чтобы понимать, что значит пришлось.

Как бы то ни было, в 1948 году первая жена отца умерла от какого-то легочного заболевания, скорее всего от туберкулеза. Отец поехал в Гонконг на заработки, а маленькую Гуань поручил заботам младшей сестры жены Ли Биньбинь, которая жила в горной деревушке под названием Чанмянь. Разумеется, он отправлял им деньги на расходы, как и положено порядочному отцу. Но в 1949 году коммунисты захватили власть над Китаем, и мой отец попросту не смог вернуться за своей пятилетней дочкой [5]. Что ему было делать? С тяжелым сердцем он отправился в Америку, чтобы начать жизнь с чистого листа и забыть обо всех горестях, что остались в прошлом.

Одиннадцать лет спустя, когда отец умирал в больнице, ему явился призрак первой жены. Стоя в изножье больничной койки, она предупредила: «Забери дочь! А не то будешь страдать и на том свете!» Именно эту историю отец поведал перед смертью, а годы спустя пересказала тетя Бетти.

Оглядываясь назад, могу себе только представить, какие чувства, должно быть, испытала мама, когда впервые об этом всем услышала. Первая жена? Дочь в Китае? Мы были современной американской семьей. Говорили по-английски. Разумеется, мы заказывали китайскую еду, но навынос, как и все вокруг. А еще мы жили в деревенском доме в Дейли-Сити. Отец работал в правительственном финансовом учреждении. Мать ходила на встречи родительского комитета. До этого она никогда не слышала от отца про китайские суеверия. Вместо этого они посещали церковь и страховали свои жизни.

После смерти отца мать не переставала всем рассказывать, что муж обращался с ней «как с китайской императрицей». В порыве горя она наобещала с три короба Господу и покойному мужу на его могиле. По словам тети Бетти, на похоронах мать торжественно поклялась больше никогда не выходить замуж, научить нас троих чтить память рода И, а еще найти первую дочь отца Гуань и перевезти ее в Штаты.

Исполнила она только последнее из трех этих обещаний.

 

Моя мать всегда страдала от своего слишком доброго сердца и сезонных приступов желания помогать всем без разбору. Как-то раз летом она стала волонтером в организации по спасению бездомных йоркширских терьеров и устроила передержку у нас дома, так везде до сих пор воняет собачьей мочой. Два Рождества подряд она готовила еду для бездомных в благотворительной столовой Святого Антония, и тут вдруг срывается и мчится на Гавайи с новым бойфрендом. Она распространяла петиции, занималась сбором средств, входила в правления групп нетрадиционной медицины. Ее энтузиазм всегда искренен, но он рано или поздно иссякает, и мама переключается на что-то новое. Я подозреваю, что она воспринимала Гуань как иностранную студентку по обмену, которую предстоит приютить у себя на годик; этакую китайскую Золушку, которая станет самодостаточной и выпорхнет из гнезда в прекрасную американскую жизнь.

Накануне приезда Гуань мама вела себя как чирлидерша, активно призывая меня и братьев распахнуть объятия старшей сестре и с радостью принять ее в наш мир. Томми был слишком мал, поэтому просто кивал всякий раз, когда мама ворковала: «Ты ведь рад, что у тебя появится старшая сестра?» Кевин пожимал плечами с равнодушным видом. Я была единственной, кто прыгал от восторга. Отчасти я ликовала, осознав, что Гуань приезжает к нам жить не вместо меня, а вместе со мной.

Хотя я была одиноким ребенком, но предпочла бы новую черепашку или куклу, а не кого-то, с кем придется бороться за внимание матери, и так уже распыленное, и делиться скромными напоминаниями о ее любви. Оглядываясь назад, я понимаю, что мама любила меня, но не безрассудно. Когда я сравнивала количество времени, которое она проводила с другими, подчас совершенно чужими людьми, мне казалось, что я соскальзываю все ниже в списке любимчиков, набивая по дороге шишки. У нее всегда находилась куча свободного времени для свиданий с какими-то мужчинами и обедов с так называемыми подружками. Обещания, данные мне, она не сдерживала. Она клялась, что мы пойдем в кино или в бассейн, но с легкостью отказывалась от своих слов под предлогом забывчивости или, что еще неприятнее, хитрым образом искажая первоначальный смысл. Как-то раз она заявила: «Меня бесит, когда ты дуешься, Оливия! Я не обещала тебе, что мы пойдем в бассейн, а только сказала, что хотела бы сходить поплавать». Как мои желания могли перевесить ее решения?!

Я научилась относиться ко всему с напускным безразличием, запечатывать собственные надежды и убирать их на верхнюю полку вне пределов досягаемости. Я говорила себе, что эти надежды в любом случае пусты, и так избегала болезненного разочарования. В итоге я испытывала лишь короткий укол боли, как во время прививки. И все же, когда я думаю об этом, мне снова мучительно больно. Как же так получилось, что в детстве я знала, что меня должны любить больше? Неужели все люди рождаются с бездонным резервуаром, который необходимо заполнить эмоциями?

Разумеется, я не хотела видеть Гуань своей сестрой. Вообще. Именно поэтому я и демонстрировала энтузиазм в присутствии матери. Это была искаженная форма обратной логики: раз твои надежды никогда не сбываются, нужно надеяться на то, чего ты не хочешь.

Мама утверждала, что старшая сестра — увеличенная копия меня, такая же милая и симпатичная, только более китайская, и мы будем весело проводить время. Поэтому я представляла себе не сестру, а чуть повзрослевшую себя, танцующую в обтягивающей одежде и ведущую печальную, но увлекательную жизнь, вариацию на тему Натали Вуд, только с раскосыми глазами, из фильма «Вестсайдская история», который я посмотрела в пять лет. Только сейчас мне пришло в голову, что мы с мамой вылепили образ с актрис, которые говорили с несвойственным им акцентом.

Как-то вечером, перед тем как уложить меня спать, мама спросила, не хочу ли я помолиться. Я знала, что молитва означает произнести вслух приятные вещи, которые другие хотят услышать. Мама всегда поступала именно так. Я помолилась Господу и Иисусу Христу, чтобы они помогли мне стать хорошей девочкой, а потом добавила, что надеюсь на скорый приезд старшей сестры, тем более мама только недавно об этом обмолвилась. Когда я произнесла «Аминь!», то увидела, что мама плачет и гордо улыбается. На глазах у мамы я начала готовить подарки для Гуань: шарфик, который тетя Бетти подарила мне на день рождения; туалетную воду с запахом цветов апельсина, которую мне купили на Рождество; липкую конфетку, оставшуюся после Дня Всех Святых. Я с любовью поместила все эти бывшие в употреблении залежалые предметы в коробку, которую мама надписала: «Для старшей сестры Оливии». Я убедила себя, что стала настолько хорошей, что вскоре мама осознает, что никакие сестры нам попросту не нужны.

Мама рассказывала нам с братьями, как сложно ей было отыскать Гуань.

— Сейчас нельзя просто написать письмо, наклеить марку и отправить в Чанмянь. Пришлось преодолеть различные бюрократические препоны и заполнить десятки форм. Мало кто из кожи вон лезет, чтобы помочь выходцу из коммунистической страны. Тетя Бетти решила, что я сошла с ума! Она сказала мне: «Как ты можешь принять почти взрослую девушку, которая ни бум-бум по-английски? Она не будет отличать хорошее от плохого и станет путать лево и право».

Но Гуань даже не догадывалась, что препятствие заключалось не только в груде всяких бумаг. Через два года после смерти отца мама вышла замуж за Боба Лагуни, которого Кевин называет «счастливым билетом в маминой истории романов со всякими иностранцами», и все потому, что она-то считала его мексиканцем, хотя вообще-то он итальянец.

Она взяла фамилию мужа, и мы с братьями тоже стали Лагуни, а я с радостью сменила эту фамилию на Бишоп, когда вышла за Саймона. Дело в том, что Боб вообще не хотел, чтобы Гуань приезжала, а мама обычно ставила его желания превыше всех остальных. После их развода, когда я уже училась в колледже, мама рассказала, как Боб перед самой свадьбой давил на нее, чтобы мама дала задний ход всем документам для Гуань.

Думаю, она собиралась именно так и поступить, да вот только забыла, но мне она сказала вот что: «Я смотрела, как ты молишься. Ты казалась мне такой милой и печальной, когда просила Господа прислать тебе старшую сестренку из Китая».

 

Мне было около шести к тому моменту, как Гуань прилетела в Америку. Мы ждали ее в таможенной зоне аэропорта Сан-Франциско. Тетя Бетти приехала с нами. Мама нервничала, была взволнована и тараторила без передышки:

— Послушайте, дети, она, наверное, будет стесняться, так что не набрасывайтесь на нее… А еще она будет тощей как щепка; пожалуйста, не подшучивайте…

Когда сотрудник таможни вывел Гуань в коридор, где мы ждали, тетя Бетти ткнула в нее пальцем и заявила:

— Это она. Говорю вам — это она!

Мама покачала головой. Это была какая-то странная старообразная особа, упитанная коротышка, а не голодающая тощая сиротка, какой ее живописала нам мама, и не гламурная девочка-подросток, которую представляла себе я. Одета она была в тусклую серую пижаму, а по обе стороны от широкого лица болтались толстые косички.

Гуань была какой угодно, но только не стеснительной. Она бросила свою сумку, замахала руками и взвыла:

— Пры-ы-ы-вет! Прывет!

Улюлюкая и смеясь, она прыгала и повизгивала, в точности как наш новый пес, когда мы выпускаем его из гаража. Эта незнакомка сначала бросилась обниматься с мамой, а потом с дядей Бобом, потом она схватила за плечи Кевина и Томми и принялась трясти их. При виде меня шумная девица стихла, присела на корточки прямо в коридоре и распахнула мне свои объятия.

— Это моя старшая сестра? — Я вцепилась в мамину юбку.

— Да, — кивнула мама. — Посмотри, у нее такие же волосы, как у папы, черные и густые.

Я все еще храню снимок, который тогда сделала тетя Бетти: кудрявая мама в мохеровом костюме сверкает загадочной улыбкой; рядом с остолбенелым видом торчит отчим Боб, американец итальянского происхождения; Кевин и Томми в ковбойских шляпах корчат дурацкие рожи; улыбающаяся Гуань положила мне руку на плечо, а вот и я сама в нарядном платье с оборками, реву в голос, сунув палец в рот.

Я заревела буквально за мгновение до того, как сделали снимок. Гуань вручила мне подарок. Это была маленькая клетка из плетеной соломы, которую она вытащила из широкого рукава и гордо протянула мне. Когда я поднесла клетку к глазам и заглянула внутрь, то увидела шестиногое чудовище, ярко-зеленое, как трава, с огромными зубищами, выпученными глазами и длинными антеннами вместо бровей. Я закричала и отшвырнула клетку.

Дома, в спальне, которую мы с тех пор делили, Гуань повесила на веревку клетку с кузнечиком, лишившимся одной ноги. Как только наступала ночь, кузнечик начинал стрекотать так же громко, как велосипедный звонок, когда велосипедист предупреждает прохожих, чтобы те уступили ему дорогу.

С того дня моя жизнь изменилась. Для мамы Гуань стала удобной нянькой, никогда не отказывающейся и бесплатной. Отправляясь в полдень в салон красоты или по магазинам с подругами, мама велела мне посидеть с Гуань. «Будь хорошей сестренкой и объясни ей все, что она не понимает. Обещаешь?» Так что каждый день после школы Гуань прицеплялась ко мне как клещ и тащилась за мной всюду, куда бы я ни шла. В первом классе я стала экспертом по публичному унижению и стыду. Гуань задавала столько глупых вопросов, что все соседские дети думали, что эта чудачка десантировалась к нам с Марса. «Что такое „Эм-энд-Эмс“? Драже? А что такое драже?», «Что такое жувачка?», «А кто этот моряк Попай [6]? Куда делся его глаз? Он бандит?». Даже Кевин и Томми смеялись.

С появлением Гуань мама могла, не испытывая чувства вины, наслаждаться медовым месяцем с Бобом.

Когда учительница позвонила маме, чтобы сообщить, что у меня высокая температура, именно Гуань примчалась в кабинет медсестры, чтобы отвести меня домой. Когда я упала с роликов, Гуань перевязала мне локти. Она заплетала мне косички. Она собирала обеды для меня и братьев. Гуань пыталась научить меня петь китайские детские песенки. Гуань успокаивала меня, когда у меня выпал молочный зуб. Гуань водила губкой по моей шее, пока я принимала ванну.

Мне стоило бы поблагодарить Гуань. Я всегда могла положиться на нее. Ей безумно нравилось проводить со мной время. Но вместо этого я злилась за то, что Гуань заняла место матери.

Помню тот день, когда мне впервые пришло в голову избавиться от Гуань. Было лето, через несколько месяцев после ее приезда. Гуань, Кевин, Томми и я сидели на лужайке перед домом, ожидая, когда же хоть что-то произойдет. Двое друзей Кевина прокрались в сторону нашего дома и включили поливальную установку. Мы с братьями услышали характерный плеск и журчание воды по трубам и успели убежать до того, как дюжина разбрызгивателей взорвалась струями воды. А Гуань просто стояла там, мокла и удивлялась, как много родников забили из-под земли одновременно. Кевин и его друзья подвывали от смеха.

— Это плохо! — крикнула я им.

Тогда один из друзей Кевина, чванливый второклассник, в которого были влюблены все девчонки, сказал мне:

— Эта тупая китаеза — твоя сестра? Эй, Оливия, это значит, что ты тоже тупая китаеза?

Я была так взволнована, что закричала:

— Она не моя сестра! Я ненавижу ее! Хочу, чтобы она свалила обратно в свой Китай!

Томми потом наябедничал дяде Бобу, что я такое сказала, и тот обратился к матери:

— Луиза, тебе стоит поговорить с дочерью.

Мама покачала головой с грустным видом:

— Оливия, мы никого не ненавидим. «Ненавижу» — это ужасное слово. Оно причиняет боль и тебе, и окружающим.

Разумеется, после этого я возненавидела Гуань еще сильнее.

Хуже всего было делить с ней спальню. Ночью она любила распахивать шторы так, что свет уличного фонаря лился в комнату, где мы лежали на расположенных бок о бок одинаковых кроватях. Под этой «прекрасной американской луной», как она это называла, Гуань болтала по-китайски. Она говорила и говорила, пока я притворялась спящей. И продолжала трепаться на китайском, когда я просыпалась. Так я стала единственной в нашей семье, кто выучил китайский. Это Гуань меня заразила. Я впитывала ее родной язык через поры, пока спала. Она запихнула свои китайские секреты в мой мозг и изменила мое восприятие мира. Вскоре мне даже снились кошмары на китайском.

Взамен я обучала ее английскому. Думаю, именно поэтому она никогда толком на нем и не заговорила. Из меня вышел не особо увлеченный учитель. А однажды, когда мне было семь, я сыграла с Гуань злую шутку. Мы лежали в постелях в темноте, и тут Гуань позвала меня:

— Либби-а! — А потом она спросила по-китайски: — А как по-американски называется та вкусная фрукта, которую мы ели вечером?

— Отрыжка, — сказала я и зажала рот руками, чтобы не прыснуть со смеху.

Она произнесла, спотыкаясь на каждом слоге: «о-ты-лы-жы-ка» [7].

— Ох! Какое корявое слово для такого тонкого вкуса. Я никогда не ела таких вкусных фрукт. Либби-а, ты счастливая девочка. Если бы только моя мама не умерла…

Гуань могла перейти от практически любой темы к трагедиям своей жизни, и все это на нашем секретном китайском языке.

В другой раз она наблюдала, как я сортирую открытки к Дню святого Валентина, разложив их на кровати.

— Что это за форма? — Гуань подошла и взяла одну из открыток.

— Сердце. Означает любовь. Видишь, на всех открытках сердца. Я должна вручить открытку каждому из своих одноклассников, но это вовсе не значит, что я всех люблю.

Гуань вернулась на свою кровать.

— Либби-а… — протянула она. — Если бы только моя мама не умерла от больного сердца…

Я вздохнула, но не посмотрела на нее. Опять она за свое.

Гуань полежала молча пару минут и продолжила:

— Знаешь, что такое больное сердце?

— Что?

— Это когда твое сердце согревает тебя рядом с семьей, потом соломенную крышу уносит, а заодно и тебя.

— Ох.

— Так что она умерла не из-за болезни легких. Ничего подобного.

Потом Гуань поведала мне, как наш отец заразился мечтательностью. Он не мог перестать думать о богатстве, о легкой жизни, в итоге потерялся и уплыл прочь из их жизни, стерев все воспоминания о брошенных жене и ребенке.

— Я не говорю, что наш отец плохой человек, — хрипло прошептала Гуань. — Нет. Вот только преданность подкачала. Либби-а, ты знаешь, что такое преданность?

— Что?

— Ну, например, ты просишь кого-то отрубить себе руку, чтобы спасти тебя от падения с крыши, а он тут же отрубает обе, чтобы показать, что ему это только в радость.

— Ой!

— Но наш отец так не сделал. Он бросил нас, когда мама ждала второго ребенка. Я не вру, Либби-а, это правда. Когда это случилось, мне было четыре года по китайским меркам [8]. Никогда не забуду, как лежала рядом с мамой и гладила ее огромный живот. Огромный, как арбуз, во-о-о-от такой! — Гуань развела руки так широко, как только могла. — А потом все воды из ее живота вытекли со слезами, вот насколько ей было грустно. — Внезапно она положила руки вдоль тела. — Бедный голодный малыш в утробе прогрыз дыру в ее сердце, и они оба умерли.

Я уверена, что Гуань говорила в переносном смысле. Но в детстве я представляла все, о чем она рассказывала, по-настоящему: отрубленные руки, вылетающие из дома без крыши, мой отец, плывущий по Китайскому морю, маленький ребенок, грызущий сердце своей матери. Эти видения преследовали меня. Я напоминала ребенка, смотрящего фильм ужасов сквозь щелочки между пальцев, закрыв глаза руками. Я была добровольной пленницей Гуань, а она — моей защитницей.

В конце каждой своей истории Гуань говорила:

— Ты единственная, кто знает. Не рассказывай никому. Обещай мне, Либби-а!

Я всегда сначала качала головой, а затем кивала, верная своим страхам и оказанному мне доверию.

Однажды ночью, когда мои веки уже отяжелели от сна, Гуань снова принялась бубнить по-китайски:

— Либби-а, я должна тебе кое-что рассказать, запретный секрет. Это слишком большая ноша, она меня распирает изнутри.

Я демонстративно зевнула в надежде, что она уловит намек.

— У меня иньские глаза.

— Какие-какие?

— Это правда. У меня иньские глаза. Я вижу обитателей иньского мира.

— Что это значит?

— Ладно. Я тебе расскажу. Но сначала ты должна пообещать никому не рассказывать. Никогда. Обещаешь?

— Ладно. Обещаю.

— Обитатели иньского мира — те, кто уже умер.

— Что? — Я выпучила глаза. — Ты видишь мертвецов? Ну то есть призраков?

— Только не говори никому. Никогда-никогда. Обещай мне, Либби-а!

У меня перехватило дыхание.

— Призраки прямо сейчас здесь? — прошептала я.

— Да, много! Много, много хороших друзей.

Я спряталась под одеяло с головой и взмолилась:

— Скажи им, чтобы убирались.

— Не бойся, Либби-а, вылезай. Тут и твои друзья тоже. Ой, теперь они смеются, что ты так перепугалась.

Я разревелась. Через пару минут Гуань вздохнула и сказала расстроенным голосом:

— Ладно. Не плачь. Они ушли.

Вот так и началась история про призраков. Когда я наконец вылезла из-под одеяла, то увидела, что Гуань сидит, вытянувшись по струнке, в ореоле света своей «американской луны» и пялится в окно, словно бы наблюдая, как ее гости растворяются в ночи. На следующее утро я помчалась к матери и сделала то, что обещала никогда не делать: выложила ей всё про иньские глаза Гуань.

 

Повзрослев, я поняла, что Гуань угодила в психушку вовсе не по моей вине. В определенном смысле она сама себя туда упекла. В конце концов, я была тогда совсем маленькой девочкой, семи лет от роду. До смерти напуганной. Мне пришлось рассказать маме, что говорит Гуань. Я думал, мама просто попросит ее прекратить. Но дядя Боб, узнав про призраков, взбесился. Мама предложила отвезти ее в церковь поговорить со священником. Но дядя Боб сказал, что одной исповедью тут не обойдешься. Вместо этого он отвез Гуань в психиатрическое отделение в больнице Святой Марии.

Когда я навестила ее там на следующей неделе, Гуань шепнула мне:

— Либби-а, послушай, у меня есть секрет. Не говори никому, а? — А потом она переключилась на китайский: — Когда врачи и медсестры задают мне вопросы, я отношусь к ним как к американским призракам — не вижу, не слышу, не разговариваю с ними. Скоро они поймут, что не могут меня изменить, поэтому должны меня отпустить.

Помню, в тот момент она застыла, как скульптура льва-стража.

К сожалению, ее молчание возымело обратный эффект. Доктора решили, что Гуань впала в кататонию. Дело было в начале 1960-х, и врачи диагностировали: явление китайских призраков свидетельствует о серьезном психическом заболевании. Они лечили ее электрошоком, сначала, по ее словам, один раз, затем дважды, она плакала, а потом сеансы повторялись снова и снова. Даже сегодня мне больно думать об этом.

В следующий раз, когда я увидела Гуань в больнице, она снова призналась мне:

— Это электричество развязало мне язык, и я больше не могла молчать как рыба. Я стала деревенской уткой — кря-кря-кря! И я всё выболтала про иньский мир. А потом четыре злых призрака завопили: «Как ты смеешь выдавать наши секреты?» Они сделали мне «стрижку инь-ян» [9] — заставили выдрать половину волос. Вот почему медсестры обрили меня налысо. Я не переставала выдергивать волосы, пока одна сторона головы не стала лысой, как дыня, а другая по-прежнему волосатая, как кокос. Призраки заклеймили меня за то, что у меня два лица: с одной стороны я преданная, с другой — предательница. Но я не предательница! Посмотри на меня, Либби-а. У меня ведь преданное лицо? Что ты видишь?

От увиденного меня парализовало от страха. Она выглядела так, как будто ее подстригли ручной газонокосилкой. Это все равно что увидеть животное, размазанное по улице, и гадать, кто же это был. Но я-то знала, какими раньше были волосы Гуань: раньше они струились ниже пояса. Раньше мои пальцы плыли по этим атласно-черным волнам, а я хватала ее за роскошную гриву и дергала, как за поводья мула, с криком: «Но, Гуань, скажи „иго-го“!»

Гуань схватила меня за руку и провела ею по шершавому черепу, шепча о друзьях и врагах в Китае. Она говорила и говорила, как будто электрошок сорвал с петель челюсть и она не могла заткнуться. Я ужасно боялась, что заражусь этой безумной болтливостью.

Я до сих пор не понимаю, почему Гуань никогда не винила меня в случившемся. Уверена, она знала, что именно из-за меня попала в беду. Когда ее выписали из больницы, Гуань подарила мне пластиковый браслет с идентификационным номером в качестве сувенира. Она рассказывала, как ребятишки из воскресной школы пришли в больницу и пели рождественский гимн «Тихая ночь», а потом завизжали, когда один старик заорал на них: «Заткнитесь!» А еще Гуань рассказала, что некоторые пациенты одержимы бесами, злыми духами, совсем не такими, как милейшие люди инь, которых она знала, и это просто ужас. Но она ни разу не сказала: «Либби-а, почему ты выдала мой секрет?»

Зато помню, как я себя чувствовала: я предаю ее, из-за меня она сошла с ума. Мне казалось, что в шоковой терапии я тоже виновата. Это шоковая терапия выпустила на свободу всех ее призраков.

 

Прошло более тридцати лет, а Гуань все еще горюет:

— Мои волосы такие красивы-ы-ы-ые, блестящие, гладкие, скользкие, как угорь. А теперь смотри. Этот электрошок как плохая доморощенная химия, и долго с этой дешевкой теперь ходить. Весь цвет выжгли, волосы высушили, они теперь как провода, передают сообщение прямо в мозг: не болтай про мир инь! Они со мной такое сотворили, а я все равно не изменилась. Видишь? Я осталась сильной!

Гуань была права. Когда волосы отросли, то были жесткими, как шерсть у терьера. Когда она причесывалась, волосы потрескивали и вставали дыбом от статического электричества, напоминая нити накаливания перегоревшей лампочки. Гуань пояснила:

— Все то электричество, которое доктор закачивал мне в мозг, теперь бежит по венам, как лошадь на скачках.

Она даже утверждает, что именно по этой причине не может стоять ближе трех футов от телевизора, иначе на экране появляются помехи. Она не слушает CD-проигрыватель, который подарил ей муж. Ей приходится заземлять радио, прижимая к бедру, в противном случае на какую волну ни настрой, а слышишь только «ужасную музыку и какие-то стуки-бряки». Гуань не может носить наручные часы. Ей вручили электронные в качестве приза за победу в лото, но стоило ей застегнуть их на руке, как числа начали мельтешить, будто фрукты в игровом автомате казино. Два часа спустя часы остановились.

— У меня тут джекпот, — сообщила она. — Целых пять восьмерок. Счастливые числа [10], плохие часы.

Хотя Гуань ни черта не смыслит в технике, она за секунду находит сбой в электрической цепи любого прибора, будь то розетка на стене или стробоскопическая лампа фотографа. Она проделывала такие трюки с моим оборудованием. Я, на минуточку, профессиональный фотограф, а Гуань с трудом с мыльницей управляется, но при этом может с точностью указать конкретную часть камеры, кабель или батарею с неисправностью, а потом, когда я отправляла оборудование в ремонтную мастерскую в Сакраменто, оказывалось, что Гуань была абсолютно права. А еще я видела, как она оживила разрядившийся беспроводной телефон, просто нажимая пальцами на зарядное устройство. Гуань не может ничего из этого объяснить, я тоже. Могу сказать одно: я видела, как она это делает.

Самая странная из ее способностей — умение диагностировать болезни. Когда Гуань пожимает кому-нибудь руку, она с ходу может определить, ломал ли человек когда-нибудь кость, даже если перелом сросся много лет назад. Она мгновенно определяет, если у человека артрит, бурсит, радикулит, — Гуань действительно хорошо разбирается в заболеваниях опорно-двигательного аппарата, которые называет «горящими костями», «жаром в руках», «закисшими суставами», «змеиными ногами» и так далее. Гуань считает, что бо́льшая часть этих болячек вызвана одновременным употреблением в пищу горячего и холодного, загибанием пальцев при подсчете разочарований, слишком частым покачиванием головой с сожалением или хранением беспокойства где-то между челюстью и кулаками.

Гуань не в состоянии никого вылечить на месте, она все-таки не ходячий Масабьель [11], но многие люди утверждают, что ее прикосновения имеют целительный эффект. Например, клиенты в аптеке Спенсера в районе Кастро, где Гуань работала. Большинство покупателей, которые приходили получить лекарства по рецептам, были геями. Гуань называла их «холостяками». Поскольку Гуань работала в аптеке больше двадцати лет, то на ее глазах некоторые постоянные клиенты заболели СПИДом. Когда они заглядывали, то Гуань растирала им плечи, попутно давая медицинские советы: «Вы все еще запиваете пивом острую еду? Что я вам говорила! Тс-с! Так ты никогда не поправишься!» Она цыкала на них, как на избалованных детей. Некоторые покупатели заходили каждый день, хотя им могли доставлять лекарства на дом. И я понимаю почему. Когда Гуань кладет руки на больное место, то сначала начинает легонько покалывать, будто по коже порхает тысяча фей, потом возникает ощущение, будто теплый поток бежит по венам. Нет, ты не поправляешься, но зато ощущаешь себя свободным от тревог, успокаиваешься и скользишь по морю безмятежности.

Как-то раз Гуань сказала мне:

— После смерти иньские холостяки навещают меня. Они называют меня «доктор Гуань». В шутку, конечно. — А потом робко добавила по-английски: — А может, из уважения. Что думаешь, Либби-а?

Она всегда спрашивала, что я думаю.

Никто в нашей семье не упоминал о необычных способностях Гуань. Это привлекло бы внимание к тому, что мы и так знали: Гуань не в себе, она чокнутая даже по китайским меркам, даже по меркам Сан-Франциско. Бо́льшая часть того, что она делает и говорит, вызвала бы недоверие у любого, кто не принимает нейролептики и не состоит в секте.

Но я больше не считаю свою сестру сумасшедшей. А даже если и сумасшедшая, то совершенно безобидная, если не принимать ее всерьез. Она не скандирует, сидя на тротуаре, как тот парень с Маркет-стрит, который орет, что Калифорния обречена скатиться в океан, как тарелка с моллюсками. Она не спекулирует идеями нью-эйдж [12]. Вам не нужно платить Гуань сто пятьдесят баксов в час, чтобы послушать, что не так с вашей прошлой жизнью. Она расскажет вам бесплатно, даже если вы не спросите.

Бо́льшую часть времени Гуань ведет себя как все: стоит в очередях, торгуется, высчитывает, сколько мелочи выгадала. Утром Гуань звонила и хвасталась: «Либби-а, я вчера купила на распродаже две пары туфель по цене одной. Угадай, сколько я сэкономила! Только угадай!»

Но, как бы то ни было, Гуань странная. Иногда эта странность меня забавляет. Иногда раздражает. Но чаще я расстраиваюсь, даже сержусь, но не на Гуань, а на то, что никогда не получаешь то, что хочешь. Почему мне досталась такая сестра? Почему ей досталась я? Иногда я размышляю, как бы все повернулось, будь Гуань более нормальной. Но что такое нормальность? Может, в какой-то другой стране Гуань считалась бы совершенно обыкновенной. Может, в каких-то регионах Китая, в Гонконге или на Тайване, ее и вовсе бы почитали.

Может, есть в этом мире место, где у каждого человека имеется сестра с иньскими глазами.

 

Гуань сейчас около пятидесяти. Я на двенадцать лет младше, и она с гордостью подчеркивает этот факт, когда кто-то вежливо интересуется, кто из нас старше. В присутствии посторонних она любит щипать меня за щеку и напоминать, что я вся «сморщилась», поскольку курю и пью слишком много вина и кофе, тогда как у Гуань нет таких дурных привычек. Гуань любит повторять: «Если не привыкать, то и останавливаться не надо». Гуань не отличается тактом или скрытностью, у нее все написано на лице. Но дело в том, что никто не догадывается, что мы сестры.

Кевин как-то раз пошутил, что коммунисты прислали нам не того ребенка, решив, что для американцев все китайцы на одно лицо. Услышав его слова, я фантазировала, как в один прекрасный день мы получим письмо из Китая: «Ребята, сорри. Ошибочка вышла». Гуань не вписывалась в нашу семью. Наши ежегодные рождественские фото выглядят как загадка для детей: «Что не так с этим снимком?» Каждый год в центре торчит Гуань в веселеньком летнем платье, с заколками, разделяющими волосы на прямой пробор, и странноватой улыбкой от уха до уха. В конце концов мама пристроила ее помощницей официанта в китайскую забегаловку. Только месяц спустя до Гуань дошло, что в этом заведении якобы подают китайскую еду. С течением времени она не американизировалась, не стала и более похожей на нашего отца.

С другой стороны, мне все твердили наперебой, что я жутко похожа на отца и внешне, и по характеру. Тетя Бетти постоянно говорила: «Посмотрите, сколько Оливия ест и не набирает ни грамма, совсем как Джек!» Мама как-то раз заметила: «Оливия обожает разбирать все по косточкам. У нее мозг как у папы-бухгалтера. Неудивительно, что она стала фотографом!» Подобные замечания заставляли задуматься, что еще мне передалось с отцовскими генами. Унаследовала ли я его мрачность? Привычку солить фрукты? Боязнь микробов?

Гуань — моя противоположность. Это миниатюрная динамо-машина, метр с кепкой, этакий мини-бык в посудной лавке. Где Гуань, там шум и гам. Она носит фиолетовый клетчатый пиджак с бирюзовыми штанами. Она громко шепчет хриплым голосом, из-за чего кажется, будто у нее хронический ларингит, хотя на самом деле Гуань никогда не болела. Гуань раздает направо и налево предупреждения о вреде для здоровья, рецепты всяких травок-муравок и советы, как склеить что угодно, начиная с разбитых чашек и заканчивая распавшимися браками. Она перескакивает с темы на тему, всегда готова подсказать, где самые выгодные цены. Томми однажды сказал, что Гуань верит в свободу слова, поток сознания и бесплатную мойку машин, где еще и заправляют до полного бака. Единственное, что поменялось у Гуань в ее английском, — скорость, с которой она тараторит на нем. Между тем Гуань считает себя великим знатоком и частенько поправляет мужа. «Не украл, — говорит она Джорджу, — а украдывал».

Несмотря на все наши очевидные различия, Гуань считает, что мы с ней очень похожи. По ее мнению, мы связаны космической китайской пуповиной, которая дала нам одинаковые черты, мотивы, судьбу и удачу. «Мы с Либби-а, — рассказывает она всем новым знакомым, — одинаковые тут». С этими словами Гуань стучит меня по голове и продолжает: «Мы родились в год Обезьяной. Кто старше? Угадайте. Кто из нас?» И прижимается щекой к моей щеке.

Гуань так и не научилась правильно произносить мое имя Оливия. Для нее я всегда буду Либби-а. Не просто Либби, как марка томатного сока, а Либби-а: в ее устах так же звучит «Ливия», родная страна Муаммара Каддафи. Как следствие, ее муж Джордж Лю, двое его сыновей от первого брака и вся его родня тоже зовут меня Либби-а.

Эта крошечная «а» в конце жутко меня раздражает. По-китайски так окликают человека, когда хотят поздороваться, типа «Привет, Либби, иди сюда». Однажды я спросила Гуань, понравилось бы ей, если бы я всем говорила, что ее зовут «Привет, Гуань». Она шлепнула меня по руке, задыхаясь от смеха, а затем хрипло сказала: «Мне нравится, мне нравится». Хватит культурных параллелей. Короче, я — Либби-а, отныне и навсегда.

Я не говорю, что не люблю Гуань. Как можно не любить собственную сестру? Во многих отношениях она заменила мне мать. Но я часто переживаю из-за того, что не хочу с ней сближаться. Ну, то есть мы и так довольно близки. Мы всё знаем друг о друге, в основном из опыта, поскольку в течение двенадцати лет делили один шкаф и один тюбик зубной пасты, ели по утрам одну и ту же овсянку и вместе выполняли одни и те же семейные ритуалы. Мне Гуань и правда кажется милой и преданной, даже слишком преданной. Она оторвет ухо любому, кто посмеет сказать мне грубое слово. А это дорогого стоит. Просто я не хочу быть еще ближе к ней, как некоторые сестры, которые считают друг друга лучшими подругами. Я не делюсь с ней всем, как это делает Гуань, пересказывая мне самые интимные вещи. Например, на прошлой неделе она кое-что поведала о своем муже.

— Либби-а, я тут нашла родинку размером с ноздрю у моего мужа на… как по-английски называются штучки у мужчин между ног, круглые и сморщенные, как пара грецких орехов? Иннан [13].

— Мошонка.

— Ага-ага, мышонка! Большая родинка на его мышонке. Теперь каждый день надо осматривать мышонку Джорджа, чтобы точно увидеть, что родинка не начала расти.

Для Гуань в семье нет никаких границ. Все открыто для препарирования — сколько вы потратили на отпуск, что не так с вашей кожей, почему вы выглядите обреченным, как рыба в аквариуме в ресторане. А потом Гуань недоумевает, почему я не встречаюсь с ней на постоянной основе. Сама она приглашает меня на обед раз в неделю, а также на каждое скучное семейное сборище. Например, на прошлой неделе Гуань устраивала вечеринку для тети Джорджа в честь того, что та получила гражданство США через пятьдесят лет, и т. п. Уважительной причиной не прийти может быть только какая-то глобальная катастрофа.

Она сетует:

— Ты почему не пришла вчера? Что-то случилось?

— Ничего.

— Заболела?

— Нет.

— Хочешь, я приду, принесу тебе апельсинов? У меня много, хорошая цена, шесть штук за доллар.

— Правда, не надо. Я в порядке.

Она, как бездомная кошка, месит мне лапками сердце. Всю мою жизнь она чистит мне апельсины, покупает конфеты, восхищается моими оценками, говорит, какая я умница, куда умнее ее. Но я-то ничего не делала, чтобы внушить Гуань любовь к себе. В детстве я часто отказывалась играть с ней.

Все эти годы я кричала на нее, говорила, что стыжусь ее. Не помню даже, сколько раз я врала, чтобы с ней не встречаться. Тем временем Гуань всегда воспринимала мои вспышки гнева как полезные советы, хлипкие оправдания как добрые намерения, а редкие знаки внимания как горячую сестринскую любовь. Когда я в очередной раз не выдерживала, то начинала ругаться на чем свет стоит и заявляла, что Гуань сумасшедшая. Но прежде чем я успеваю взять назад обидные слова, Гуань гладит меня по руке, улыбается и смеется. Рана, которую я нанесла, тут же заживает, а меня мучает чувство вины.

 

В последние месяцы Гуань стала еще более невыносимой. Обычно после третьего моего отказа она отстает. Но теперь ее разум словно бы заело. Когда она меня не бесит, я начинаю беспокоиться, не случился ли с ней снова нервный срыв. Кевин говорит, что причина, наверное, в том, что Гуань переживает климакс. Но я знаю, что дело не только в этом. Навязчивые идеи мучают ее сильнее обычного, она чаще заговаривает о призраках и почти в каждом разговоре со мной упоминает Китай, мол, надо поехать туда, пока все не поменялось и не стало слишком поздно. Слишком поздно для чего? Она не знает.

Еще и мой брак… Она просто отказывается принять, что мы с Саймоном расстались. На самом деле она даже пыталась помешать разводу. На прошлой неделе я устраивала вечеринку в честь дня рождения Кевина и пригласила парня, с которым сейчас встречаюсь, Бена Апфельбаума. Когда он сказал, что озвучивает рекламу на радио и все считают, что у него талант, Гуань протянула:

— У нас с Либби-а тоже таланты, мы выпутываемся изо всяких сложностей и ищем свою путь! Правда, Либби-а? — Она изогнула брови. — Думаю, твой муж Саймон со мной согласен, ага?

— Мой почти уже бывший муж, — сказала я, после чего пришлось объяснять Бену: — Я получу развод через пять месяцев, пятнадцатого декабря.

— А может, нет, — сказала Гуань, а потом засмеялась и ущипнула меня за руку, после чего повернулась к Бену: — А вы знакомы с Саймоном?

Бен покачал головой:

— Мы с Оливией познакомились на…

— Очень красивый, — прощебетала Гуань, а потом приложила руку ко рту с одной стороны и сказала таким тоном, будто это секрет: — Саймон выглядит как брат-близнец Оливии. Он наполовину китаец.

— Наполовину гаваец, — поправила я. — И мы вообще не похожи!

— А чем занимаются ваши мать-отец? — спросила Гуань, внимательно осматривая кашемировый пиджак Бена.

— Они на пенсии и живут в Миссури.

— В ссоре? — Гуань зацокала языком, пропустив мимо ушей первый слог названия штата. — Печально.

Каждый раз, когда Гуань упоминает Саймона, мне кажется, у меня лопнет голова от натуги, так сильно я пытаюсь не заорать от гнева. Ей кажется, что, раз мы разводимся с моей подачи, значит, я в силах все отыграть назад.

— Почему не можешь простить его? — спросила она меня после той вечеринки, обрывая сухие цветки орхидей. — Упрямство и злость вместе. Очень плохо для тебя.

Когда я не ответила, Гуань попыталась подойти с другой стороны:

— Мне кажется, у тебя к нему все еще сильная чувства! Очень-очень сильная! Ты посмотри на свое лицо. Красное! Это любовь течет из сердца. Я права? Отвечай: права?

Я перебирала почту и на всех конвертах, адресованных Саймону Бишопу, писала «ВЫБЫЛ». Мы с Гуань никогда не обсуждали причины нашего с Саймоном разрыва. Она бы не поняла. Все слишком сложно. Я не могу списать все на какое-то одно событие или ссору. Наш разрыв стал результатом сразу многих факторов: неправильное начало, неподходящее время, годы замалчивания проблем. Мы были вместе семнадцать лет, а потом я поняла, что хочу чего-то большего. Саймону же, похоже, и этого было много. Разумеется, я его любила, даже слишком. Он меня тоже любил, но недостаточно. Я просто хотела быть для кого-то первым номером и больше не желаю принимать эмоциональные подачки.

Но Гуань всего этого не понимает. Она не знает, что можно обидеть так, что обратной дороги не будет, потому что верит всем, кто просит прощения. Она наивна, из разряда легковерных людей, которые принимают рекламу по телевизору за чистую монету. Только посмотрите на ее дом, он битком набит всякой белибердой: ножи для резки и шинковки, соковыжималки, фритюрницы. Стоит только что-то назвать с экрана, Гуань тут же побежит, купит «всего за девяносто пять долларов» и купится на «заказывайте прямо сейчас, скидки только до полуночи».

— Либби-а, — сказала Гуань мне сегодня по телефону. — Мне нужно кое-что тебе рассказывать. Очень важную историю. Мы сегодня говорили с Лао [14] Лу и решили, что вам с Саймоном нельзя разводиться.

— Как мило! Вы решили. — Я в тот момент подводила баланс в чековой книжке, складывая и вычитая, а потому слушала ее вполуха.

— Мы с Лао Лу. Ты его помнишь.

— Да, двоюродный брат Джорджа. — Такое впечатление, что все китайцы Сан-Франциско приходились мужу Гуань родственниками.

— Нет-нет! Лао Лу не брат! Как ты могла забыть? Я тебе много раз говорила об нем! Старый человек, лысая голова. У него могучие руки, могучие ноги и могучий характер. Как-то раз он потерял терпение и голову тоже. Отрубили! Лао Лу говорит…

— Погоди минуту. Чувак без головы дает мне советы относительно брака?

Гуань зацокала языком.

— Отрубили сто лет назад, а теперь нормально выглядит, нет проблем! Так вот Лао Лу думает, что если мы — я, ты и Саймон — поедем в Китай, то все нормально. Нормально, Либби-а?

Я вздохнула:

— Гуань, у меня нет сейчас времени на эти разговоры. Я кое-чем занята.

— Лао Лу говорит, что нельзя просто подвести баланс в чековой книжке и понять, сколько осталось. Надо подвести баланс и в жизни тоже.

Как, черт побери, Гуань могла узнать про чековую книжку?!

Но у нас всегда так. Только что я ее недооценивала, и тут она вбрасывает какую-то реплику, которая меня пугает и завораживает. Пока мы вместе, моя личная жизнь уже никакая не личная. Она всегда будет пытаться занять в ней главное место. Почему я остаюсь ее драгоценной младшей сестричкой? Почему она считает меня самым важным человеком в жизни? Самым-пресамым! Почему она снова и снова повторяет, что, даже если бы мы не были сестрами, она все равно ощущала бы то же самое?

— Либби-а, я тебя никогда не брошу! — заявляет она.

Мне хочется заорать: «Нет! Я ничего не сделала! Не говори больше так!» Потому что всякий раз она оборачивает мои предательства в любовь, за которую придется расплачиваться, ведь мы понимаем: если она верна мне, то и мне в один прекрасный день тоже придется соответствовать.

Но даже если я отрублю себе обе руки, это не поможет. Как уже говорила Гуань, она никогда меня не отпустит. Однажды взвоет ветер, и она уцепится за клочок соломы с крыши, улетая в мир инь.

— Поехали! Поторопись! — прошепчет она мне сквозь шторм. — Только не говори никому. Обещай мне, Либби-а!

2

Ловец человеков

Еще не было и семи утра, когда зазвонил телефон. В столь неприлично ранний час могла звонить только Гуань. Я подождала, когда включится автоответчик.

Раздался шепот сестры:

— Либби-а! Либби-а, ты там? Это я, твоя большая сестра… Гуань. Хочу сказать тебе кое-что важное… Хочешь послушать? Прошлой ночью я приснила тебя и Саймона. Странный сон. Ты пошла в банк проверить свои сбережения. И тут вдруг в дверь ворвался разграбитель! Быстро! Ты спрятала кошелек. И этот разграбитель украл все деньги, кроме твоих. А потом ты пришла домой, сунула руку в кошелек — а там нет! — нет, не денег, а сердца! Покрадено! Теперь у тебя нет сердца, как ты будешь жить? Ни энергии, ни румянца. Бледная, печальная, уставшая. Президент того банка, где ты хранила сбережения, сказал: «Я одолжу тебе свое сердце. Без процентов. Заплатишь, когда сможешь!» Ты посмотрела на его лицо, а там кто, Либби-а? Угадай-ка! Саймон! Да-да, дарил тебе свое сердце! Все еще любил тебя! Либби-а, ты веришь? Это не просто сон… Либби-а, ты меня слушаешь?

Благодаря Гуань я развила в себе талант запоминать сны. Даже сейчас я могу вспомнить штук восемь или десять, а то и дюжину снов. Я научилась этому, когда Гуань вернулась из психушки. Стоило мне проснуться, как она приставала ко мне с расспросами: «Этой ночью, Либби-а, кого ты встречала? Чего ты видела?»

И вот я, еще толком не проснувшись, пыталась схватить обрывки ускользающего мира грез, а потом выбиралась обратно, в мир реальный, и начинала описывать сестре детали той реальности, которую только что покинула: потертости на туфлях, камень, который я сдвинула с места, лицо моей настоящей матери, которая звала меня из-под земли. Когда я замолкала, то Гуань спрашивала, что было до этого. Под ее натиском я преодолевала весь путь к предыдущему сну, затем к предыдущему, к дюжине жизней, а иногда и к смерти. Это те моменты, которые я никогда не забуду, моменты перед самой смертью. За годы, проведенные во сне, мне довелось вкусить пепел, падающий с неба ночью. Я видела тысячу копий, вспыхивающих, как пламя, на вершине холма. Я касалась крошечных камешков на поверхности стены, ожидая, что меня сейчас убьют. Я ощущала мускусный запах собственного страха, когда веревка затягивалась вокруг шеи. Я чувствовала тяжесть, паря в невесомости. И сдавленно вскрикивала перед тем, как жизнь оборвалась.

— А что ты видела после смерти? — спрашивала Гуань.

Я покачала головой:

— Я не знаю. У меня были закрыты глаза.

— В следующий раз открывай!

Бо́льшую часть детства я думала, что все помнят сны как другие жизни, другие свои «я». У Гуань было именно так. Вернувшись домой из клиники, она рассказывала мне сказки на ночь о людях инь: о женщине по фамилии Баннер, военном по прозвищу Капюшон, одноглазой девушке-бандитке и Половинчатом человеке. Она разворачивала все так, будто эти призраки наши друзья. Я не пересказывала ее слова ни маме, ни дяде Бобу. А то вон что случилось, когда я в прошлый раз это сделала.

Когда я поступила в колледж и наконец смогла сбежать из мира Гуань, было уже слишком поздно. Она вложила в меня свое воображение. Ее призраки отказались уходить из моих снов.

— Либби-а…

Я все еще с трудом выношу, когда Гуань говорит по-китайски.

— …Я когда-нибудь говорила тебе, что обещала мисс Баннер перед нашей смертью?

Я притворялась спящей.

Но Гуань продолжала:

— Конечно, я не могу точно сказать, как давно это произошло. Время между одной жизнью и следующей разное. Но я думаю, что это случилось в тысяча восемьсот шестьдесят четвертом году. По китайскому лунному календарю или по западному, я не уверена.

В конце концов я засыпала в какой-то момент истории. Где ее сон, а где мой? Где они пересекались? Каждую ночь Гуань рассказывала мне эти истории. И я лежала молча, беспомощно, желая, чтобы сестра заткнулась.

***

Да-да, я уверена, это было в тысяча восемьсот шестьдесят четвертом году. Теперь я вспомнила точно, потому что год звучит странно. Либби-а, просто послушай: и-ба-лю-сы. Мисс Баннер говорила, что это созвучно выражению «потеряешь надежду — соскользнешь в смерть». А я ей возразила, что значение другое: «забирай надежду — остается смерть». Китайские слова в этом плане и хорошие, и плохие, слишком много значений, все зависит от того, что в твоем сердце. Это было в том году, когда я подавала мисс Баннер чай, а она мне подарила музыкальную шкатулку, ту, которую я у нее украла, но потом передумала и вернула. Я помню ночь, когда она поставила перед нами ту шкатулку со всеми вещицами, которые мы не хотели забывать. Мы были с ней вдвоем в Доме Торговца-призрака, где жили с Почитателями Господа шесть лет. Мы стояли рядом со священным кустом, тем самым, на котором росли особые листья, которые я заваривала как чай. Только куст был срублен, и мисс Баннер сказала, что сожалеет о том, что позволила генералу Капюшону уничтожить этот куст. Такая печальная жаркая ночь. По нашим лицам струились вода, пот и слезы. Цикады кричали все громче и громче, а затем умолкли. А потом мы стояли под узкой аркой, насмерть перепуганные. Но в то же время и счастливые. Мы были счастливы узнать, что у наших несчастий одна и та же причина. Это был год, когда оба наших неба сгорели.

Мы познакомились за шесть лет до этого. Мне было четырнадцать, а ей двадцать шесть, может больше или меньше, я никогда не угадывала возраст иностранцев. Я родилась в маленькой деревне на Чертополоховой горе к югу от Чанмяня. Мы не были пунти, китайцами, которые утверждали, что в их жилах течет кровь ханьцев [15] Желтой реки, поэтому все должно принадлежать им. Мы не принадлежали ни к одному из племен чжуан, вечно воюющих друг с другом, деревня против деревни, клан против клана. Мы были хакка, то есть гостями [16], теми, кого не приглашали слишком задерживаться в каком-нибудь хорошем месте. Итак, мы жили в одном из многих круглых домов [17] хакка в бедном горном районе, где приходится разбивать поля прямо на скалах, стоя как горный козел, и выкапывать две тачки камней, прежде чем удастся вырастить горстку риса.

Все женщины трудились наравне с мужчинами, без разницы, носили ли они камни, добывали уголь или охраняли посевы от бандитов по ночам. Все женщины хакка были сильными. Мы не бинтовали себе ноги [18], как ханьские девушки, те, которые прыгали на культях, черных и гнилых, как старые бананы. Чтобы выполнить свою работу, нам пришлось карабкаться в горы, без бинтов и без обуви. Босыми ступнями мы ступали прямо по колючему чертополоху, давшему горе ее легендарное название.

У приличной невесты хакка из наших гор были грубые мозоли на ногах и красивое лицо с высокими скулами. Были и другие семьи хакка, жившие недалеко от больших городов Юнъань в горах и Цзиньтянь у реки. А матери из более бедных семей любили женить своих сыновей на трудолюбивых хорошеньких девушках с Чертополоховой горы. Во время свадебных торжеств эти юноши поднимались в наши деревни, а наши девушки пели старинные песни, которые мы привезли с севера тысячу лет назад. Юноше приходилось подпевать девушке, на которой он хотел жениться, подбирая слова, соответствующие ее песне. Если его голос звучал слишком слабо, а слова — невпопад, то это плохо, никакого брака. Вот почему люди хакка не просто очень сильны, но и обладают великолепными голосами, а еще они очень умны, благодаря чему добиваются всего, что только пожелают.

У нас есть такая поговорка: возьмешь в жены девушку с Чертополоховой горы, и получишь сразу трех коров: одна рожает, вторая пашет, третья возит на себе твою старую матушку. Вот какими сильными были девушки-хакка. Они не стали бы хныкать, даже если с горы скатился камень и выбил им глаз, как это случилось со мной в семь лет. Я гордилась своим увечьем и только чуток всплакнула. Когда бабушка зашивала мне дырку на месте глаза, я сказала, что тот камень раскачала и скинула с горы призрачная лошадь, на которой ездила девушка-призрак Нунуму, что в переводе означает «девушка с пронзающим взором». Она тоже потеряла глаз в совсем юном возрасте. На ее глазах один человек из племени пунти украл чужую соль, и прежде, чем она успела убежать, он ткнул кинжалом ей в лицо. После этого девушка закрывала слепой глаз уголком косынки, зато здоровый глаз стал больше и темнее, а еще таким зорким, как у совы, которую по-китайски называют «орлом с кошачьей головой». Грабила она только пунти, и при виде ее острого глаза они трепетали от страха.

Все хакка с Чертополоховой горы обожали ее, и не только потому, что она грабила пунти. Она была первой разбойницей-хакка, которая присоединилась к повстанцам-тайпинам [19], когда небесный правитель вернулся помочь нам. Весной она повела за собой армию девушек-хакка в Гуйлинь, и там ее схватили маньчжуры. После того как знаменитой разбойнице отрубили голову, ее губы продолжали двигаться, она сыпала проклятиями и обещала вернуться и истреблять их семьи еще сотню поколений. Тем же летом я потеряла глаз. Когда я рассказала всем, что Нунуму скака

...