Julie C. Dao

NOW COMES THE MIST
Copyright © 2024 by Julie C. Dao
All rights reserved

Перевод с английского Надежды Сечкиной

Оформление обложки Егора Саламашенко

Дао Дж. С.

И сгустился туман : роман / Джули Си Дао ; пер. с англ. Н. Сечкиной. — СПб. : Азбука, Издательство АЗБУКА, 2025. — (The Big Book).

ISBN 978-5-389-31280-7

18+

В «Дракуле» Брэма Стокера у Мины Харкер была ближайшая подруга Люси Вестенра — эталонная «новая женщина» поздневикторианской эпохи. В романе «И сгустился туман» Джули Си Дао переосмысляет этот классический образ: ее Люси не только пытается выбрать жениха из трех преданных ухажеров — сын лорда Годалминга Артур Холмвуд, доктор Джон Сьюворд и его американский друг, искатель приключений Квинси Моррис из Техаса, — но также борется с целым сонмом давних наваждений, в числе которых лунатизм и одержимость смертью. Во сне она часто гуляет по залитым луной приморским утесам Северного Йоркшира у развалин древнего аббатства Уитби, и там ей является таинственный незнакомец Влад; он видит в ней «идеальную женщину эпохи» и сулит ей бессмертие. Устоять перед новым наваждением она не в силах — но что, если это не просто сны? И кто прибыл в гавань Уитби на русском корабле «Деметра» из Болгарии — корабле, на борту которого не нашли ни одной живой души, лишь тридцать ящиков с землей?..

В 2025 году роман «И сгустился туман» получил премию Ассоциации романтической литературы как лучшая книга в категории «Романтическая фэнтези».

Впервые на русском.

© Н. С. Сечкина, перевод, 2025
© Издание на русском языке, оформление.
    ООО «Издательство АЗБУКА», 2025
    Издательство Азбука®

 

 

 

Тамар Ридзински, которая помогла явить
эту книгу из тумана на свет

 

 

 

Глава первая

«Интересно, хоть одна из этих женщин представляла свою смерть?» Эта мысль приходит мне в голову на скамье старого церковного кладбища. Мои юбки аккуратно подобраны, щиколотки скрещены, руки сложены на коленях. Для любого, кто разглядит мой силуэт сквозь пелену снегопада, я — истинная леди, а на меня смотрят даже глубоко скорбящие. Но в собственном сознании, скрытая от чужих взоров, я мертва и распластана под толщей земли, мои руки и ноги раскинуты в стороны, волосы спутаны, рот забит мерзлыми комьями. Земля заглатывает меня целиком, смакует вкус моего последнего теплого вздоха.

Это куда романтичнее, чем лежать в гробу в нашем фамильном склепе, хотя, вероятнее всего, меня ждет именно такая участь. В гробу, однако, мои юбки будут подобраны, щиколотки скрещены, руки сложены, а в чем смысл умирать так же, как жил? Если мне суждено отойти в объятья Смерти, я намерена сделать это в манере, какую в моем окружении едва ли сочтут достойной.

Ко мне приближаются две дамы в черных бумазейных платьях. Идут под руку, на обеих плотные креповые вуали, но ткань откинута и не закрывает лиц. Помню, мамá жаловалась на жесткую материю, царапающую кожу, однако мирилась с неудобством и на людях носила вуаль, как полагается вдовам, так что смелость этих дам мне отрадна. Проходя мимо, обе приветствуют меня кивком, и я вижу, что они немногим старше Мины или меня самой. Пожалуй, даже напоминают нас пятью-шестью годами ранее. Одна — пухленькая, изящная, с шелковистыми светлыми волосами — похожа на Мину, другая — невысокая, худощавая и темноволосая, совсем как я. Они движутся с безупречной синхронностью, шаг за шагом, и доверительно склоняются друг к дружке, как сестры. Или как влюбленные.

Они останавливаются у могилы неподалеку, и светловолосая кладет на надгробие букет белых лилий. Лепестки тонут в снегу, где им суждена медленная гибель, а дамы, кивнув мне на прощание, удаляются. Я представляю, как они выходят за ворота, садятся в экипаж и едут назад к дому, который встречает их ярким, точно радостный взгляд, светом окон. Они снимут колючие вуали и присядут отдохнуть за чашечкой душистого чая, уже и не вспоминая о заснеженной могиле и обо мне, сидящей на скамейке.

С других женщин смерть слетает легко и быстро, на мне же задерживается, как аромат духов, впитывается в кожу, так что в конце концов каждый вдох служит мне напоминанием о неизбежности могилы. Освободиться из этих тисков я не могу, и когда, трепеща, встаю со скамейки, не уверена, хочу ли освобождения.

В своих черных шелковых юбках я пробираюсь сквозь места упокоения мертвых. Слышат ли они хруст снега под моими каблучками, завидуют ли мне? Я бы завидовала. Я бы возненавидела девчонку, что в сумерках крадется через мою могилу, словно призрак, ту, чья кожа на фоне черных как смоль волос кажется белее зимы, а глаза горят жизнью здесь, где жизнь неуместна. Я стараюсь ступать мягче, дабы сверх меры не раздражать обделенных.

В дальнем конце кладбища напротив кованых ворот стоят семь фамильных склепов из потрескавшегося гранита. Отделенные друг от друга плакучими тисовыми деревьями, они высятся над надгробиями, точно правители, обозревающие толпу черни. «Гладстоны» — высечено на первом склепе, «Тейлоры» — на втором. Я миную Кингов, Прайсов и Браунингов, и далее, следом за Шоу, вижу цель своего визита: седьмой склеп, украшенный каменными розами. По бокам от двери висят металлические фонари. Они не зажжены, однако фамилия «Вестенра», выведенная сверху, светится, будто бы озаренная пламенем.

Я толкаю тяжелую дверь и вхожу. Внутри не может быть светло, не в этом сумраке февральского вечера, — однако я вижу все так же ясно, как если бы держала в руке факел: затянутый паутиной пол, останки засохших цветов и холодные гранитные стены с вырезанными на них именами всех Вестенра, которые спят в этой гробнице вечным сном. Каменные ступени ведут вниз, в крипту, где вместе с женами и детьми погребены многочисленные Джоны, Генри и Джорджи, мне неизвестные. Здесь же, в основной части усыпальницы, покоятся те, кого я знала. Словно во сне, я приближаюсь к каменным саркофагам, и мои ноздри заполняет густой сладковатый запах разложения. Саркофаги смотрятся величественно, соответствуя высокому положению тех, кто их занимает.

Первая надпись гласит: «Лорд Александр, 6-й виконт Вестенра, и его супруга Ванесса». Мой прадед никогда не хотел ни титула, ни поместья. Все, чего он желал в жизни, — это моя прабабка, и, чтобы ее не потерять, он по настоянию родителей был вынужден вернуться в Англию. Конец юношеским эскападам по всему свету, конец урокам военного дела, кровопролития и власти, которым он учился у сумасбродного французского дяди, высокопоставленного чиновника при дворе императора Вьетнама. «Возвращайся на родину, — по семейной легенде, велели ему родители. — Мы примем твою невесту, если ты вернешься домой и возьмешь на себя положенные обязанности». Он согласился.

Прадеда в живых я не застала, а прабабушка скончалась, когда мне было три. Ее, совсем девчонку, муж-англичанин выкрал с вьетнамского императорского двора, и до конца своих дней она оставалась такой же изящной и миниатюрной. Помню, как она угощала меня имбирными леденцами и смеялась своим переливчатым смехом, пытаясь овладеть произношением наших жестких согласных. Когда она слегла, я целый месяц не понимала, что происходит. «Почему мы должны попрощаться?» — спросила я, глядя на прабабушку: бледная и безмолвная, она лежала на подушке и, казалось, спала. «Потому что ее путь лежит на старое церковное кладбище», — объяснила мама́. «Но она же вернется, правда?» — «Нет, милая. Уже не вернется».

Я все равно не понимала. День за днем я ждала у окна в надежде увидеть, как к воротам с грохотом подъедет прабабушкин экипаж. Не могу сказать, когда я узнала, что такое смерть, помню лишь, что с годами меня начали преследовать сны, в которых я бродила в тумане, ища мамá, выкликая отца, в ужасе от того, что один за другим они уйдут и я останусь одна.

Я склоняюсь над второй могильной плитой с надписью «Достопочтенный Филип Дж. Вестенра и его супруга Люси». Провожу пальцами по высеченному имени, какое ношу и сама. Оно досталось мне от бабушки вместе с улыбкой, благодаря которой полвека назад она покорила светский Лондон. Ребенком я льнула к ней, боясь лишиться и ее. «Все мы когда-нибудь уйдем, — говорила она, крепко меня обнимая. — Жизнь не может длиться вечно». — «А должна! — с жаром возражала я. — Я сделаю так, что она будет вечной».

Тот факт, что бабушка покоится здесь, рядом с дедом, служит доказательством моего провала. Я прижимаюсь щекой к ледяному саркофагу и вспоминаю обо всем прочитанном мною в отцовской библиотеке после бабушкиной кончины. Тома, посвященные загробной жизни, едва понятные медицинские трактаты со сложными рисунками человеческого тела в посмертии. Перечитав все это, я принялась изучать классический фольклор: истории о призраках, суеверия, сопутствующие похоронным ритуалам в разных уголках мира, рассказы о людях, погребенных заживо и замурованных в темных катакомбах.

С тех пор все мои сны были о смерти. Я тонула в море. Скребла изнутри крышку гроба, покуда не срывала ногти. Падала с высокой башни в речку перед замком. «Это защитный механизм, — растолковывал доктор моим встревоженным родителям. — Люси учится справляться с горем. Она это перерастет, вот увидите». Но я так и не переросла.

Ибо вот она я, в фамильном склепе, одна, в окружении мертвых. Лицо мое по-прежнему в нескольких дюймах от скелетов моих деда и бабки, а взгляд обращен на саркофаг отца. «Филип Вестенра, мл.» высечено на плите, рядом оставлено место, чтобы однажды добавить сюда же имя мамá. Я поднимаю глаза выше надписи. Я вижу руку. Она свисает с края саркофага, пальцы — длинные, белые, безвольные. Запястье медленно поворачивается, пока ладонь не встает вертикально. Указательный палец призывно сгибается. Иди ко мне.

Я поднимаюсь, и вместе со мной поднимается пыль. Я шагаю к саркофагу. Крышки нет, поэтому я ясно вижу отца: черные как смоль волосы, высокие скулы, бледная, с капелькой золота, кожа — все это досталось по наследству и мне. Его глаза открыты, и, когда я подхожу ближе, он глядит на меня.

— Люси, — удовлетворенно произносит он, — я знал, что ты придешь.

В моем сердце всколыхивается тоска.

— Папá, — отзываюсь я, беря его за руку. Его ладонь крупная, теплая и крепкая, и мои пальцы в ней утопают. — Ах, папá, как же я по тебе соскучилась!

— А я — по тебе, дитя мое. — Он садится в гробу, от широких плеч и массивного туловища во все стороны летит пыль. В уголках больших синих глаз разбегаются морщинки. — Отчего ты не пришла раньше? Я ждал.

Я опускаюсь на колени подле саркофага.

— Ждал?

— Твое место здесь. Какие чудные беседы мы станем вести, ты и я. Нам столько всего нужно обсудить, и времени у нас в избытке. — Отец с любовью меня рассматривает. — С каждым разом ты все хорошеешь. У тебя глаза моей бабушки Ванессы. Тот же цвет и разрез. Кажется, будто я вижу ее.

Его голос пронизан печалью. Он был близок со своей бабушкой и многому у нее научился: уважению к старшим, пристрастию к специям ее родных краев и даже ее языку, хоть говорил он на нем исключительно в безопасных стенах собственного дома и никогда — в курительных комнатах или гостиных изысканного английского общества. Всему тому же он в свою очередь научил и меня.

— Милый мой папа́, — говорю я и целую его пальцы.

Когда он тут, со мной, в склепе светло и тепло. Я представляю, будто мы с отцом сидим рядышком, бок о бок. Я спокойна, счастлива и любима; мучительные сны, полные теней, отступили. Худшее пришло и ушло: Смерть воззвала ко мне, и я ответила, а жизнь во внешнем мире продолжится своим чередом.

Во внешнем мире...

Солнечный свет проникает сквозь высокие окна. Я вижу, как в одиночестве нашего большого дома плачет мама́. Вижу Мину в свадебном платье, ее лицо под вуалью печально. Вижу всех мужчин, которых когда-либо знала, всех тех, с кем танцевала, кто мог бы взять меня в жены и открыть мне ту сторону жизни, о какой не может толком рассказать ни одна женщина, но какую страстно тянется познать мое истосковавшееся тело девственницы.

— В чем дело, Люси? Что случилось? — беспокоится отец.

За спиной я слышу скрежет отодвигаемой крышки: это пробуждаются дедушка с бабушкой. Как и отец, они садятся в своем каменном гробу, но выглядят совершенно иначе. От обоих остались лишь клочья плоти на костях, рты раззявлены в застывших улыбках. По склепу распространяется запах гниения. Из бабушкиной ноздри выползает жирный розовый червяк.

— Что стряслось, Люси?

— Люси, останься с нами навеки!

Я в ужасе оборачиваюсь и вижу, что моего отца облепили огромные черные жуки. Они вскрывают его кожу острыми как бритва клешнями, рвут плоть, словно бумагу, отдирают куски окровавленных жил и трепещущих мышц. Его рука, сомкнутая вокруг моих пальцев, — словно костяная клетка, матово-белая и холодная.

— Люси, твое место здесь, — с любовью произносит отец, в то время как жучиные клешни вонзаются в студенистую влажную мякоть его правого глаза.

Я кричу, но изо всех оставшихся сил продолжаю цепляться за его руку. Какая-то сила пытается нас разделить. Над моим ухом слышится голос:

— Люси. Люси! Проснись!

Я стою на коленях в снегу. Вокруг меня брызги крови, похожие на капли краски на белой стене, в крови и мои пальцы. Я царапала ногтями дверь фамильного склепа.

— Ох, Люси, зачем, ну зачем ты это делаешь? — стонет мама́. У нее вид женщины, в спешке вскочившей с постели. Коса растрепалась, из-под тяжелого шерстяного капота виднеется подол ночной сорочки. Как всегда, она захватила капот и для меня и торопливо накидывает его мне на плечи.

Только теперь я понимаю, как сильно замерзла. На мне лишь ночная сорочка, белый батист до того тонкий, что в луче фонаря, который держит моя камеристка Гарриет, просвечивает насквозь. Гарриет ставит пару туфель в снег к моим босым ногам, которые тоже кровоточат — должно быть, я поранилась по дороге от дома до церковного кладбища, — и так окоченели, что камеристке приходится помочь мне всунуть их в обувь.

— Который час? — спрашиваю я, стуча зубами.

— Половина первого ночи, — устало отвечает мама́ и разворачивает меня спиной к склепу. Гарриет выводит нас с кладбища, освещая путь фонарем. — И добро бы еще твои приступы лунатизма случались в приличные часы, например, во время послеобеденного сна... Хотя, пожалуй, оно и к лучшему, что ты не бродишь днем. — Мама́ косится на мои голые ноги, отчетливо проступающие под тоненькой ночной сорочкой. Если бы я ходила во сне среди бела дня, весь добропорядочный Лондон рассмотрел бы каждый дюйм моего тела. — Идем домой. Гарриет приготовит теплую ванну, и я велю Агате подогреть для тебя бульон.

Мы проходим через ворота, меня охватывает безудержная дрожь.

— Я... я видела папа́.

Мама́ бросает на меня резкий взгляд:

— Люси, хватит!

— Но я ничего не могу с собой поделать. Доктор...

Мама́ раздраженно отмахивается.

— Речь не о твоем недуге. Твой папа́ тоже страдал снохождением, как и его отец, а прежде — и его бабка. Я имею в виду это, — она жестом указывает на заснеженные склепы, — эту твою нездоровую, противоестественную одержимость смертью и утратами.

Я плотнее запахиваю капот.

— С кончины отца минуло пять лет. — При свете фонаря мама́ выглядит гораздо старше своего возраста. — Пора тебе его отпустить.

Несколько мгновений мы стоим на снегу, глядим друг на друга, и наше дыхание в стылом воздухе похоже на обрывки тумана. Наконец мама́ со вздохом двигается дальше, ведя меня за собой, я безмолвно подчиняюсь. А что тут скажешь?

Как признаться, что я никогда не смогу отпустить отца, бабушку с дедушкой и всех остальных, кого потеряла? Как объяснить, что они... что сама Смерть этого не допустит? Поэтому я молчу, и мы продолжаем путь домой под зимним небом.

Глава вторая

Я — мотылек, Мина — свеча. Никогда еще я не осознавала этого яснее, чем сейчас, в моей комнате, собираясь на торжество по случаю ее помолвки. Мина стоит перед большим, в полный рост, зеркалом и, задумчиво поджав губы, рассматривает каждый дюйм своего платья. Шелк обволакивает фигуру, струится сияющим каскадом небесной синевы, идеально сочетаясь с цветом ее глаз. Я выбрала его, потому что с первого взгляда поняла, как он ей пойдет. Мина изучает переливчатый блеск материи, я же любуюсь отблесками свечного пламени, что играют в ее волосах оттенка светлого золота, убранных в низкий пучок и закрепленных при помощи моей брильянтовой заколки.

— Люси, я не могу принять это платье, — в тысячный раз повторяет моя подруга.

— Говорю же, глупенькая, оно не от меня, — отвечаю я, тоже в тысячный раз. — Я только договорилась с портнихой, а само платье — подарок к твоей помолвке от мама́.

— И все же... — Мина оглаживает лиф, на фоне которого ее округлые плечи и обнаженные руки кажутся будто бы высеченными из белейшего мрамора. — Вы обе и так уже столько сделали для меня! Устроили прием, заказали цветы и шампанское, разослали приглашения...

Я смеюсь и с наслаждением растягиваюсь на кровати, чувствуя, как в бока впиваются косточки корсета.

— Мы обожаем тебя баловать, ты же знаешь.

Украдкой ловлю свое отражение в зеркале. Я вся — воплощение томной неги: лежу, опираясь на локти; мои длинные блестящие волосы цвета полуночи рассыпались по белоснежному покрывалу, точно пролитые чернила. Глаза, темные и слегка раскосые, блестят при свечах, а бледно-оливковая шея светится, выступая из дорогих французских кружев, едва способных сдержать пухлые теплые полулуния грудей. Я меняю позу, и подол коротенькой сорочки задирается. Если Мина — ангел в мечтах любого мужчины, то я — демон в их снах.

Небесно-голубой шелк шелестит, когда Мина поворачивается ко мне. Ее взгляд падает на мои голые бедра, две полоски кожи между сорочкой и кружевными кромками чулок. Щеки Мины вспыхивают, и у меня мелькает мысль, не вспомнила ли она, как и я, наш поцелуй в тот залитый солнцем день у моря.

— Люси, — с шутливым упреком произносит Мина и поднимает с пола мои кремовые панталоны, — ты когда-нибудь начнешь одеваться?

— А какой смысл? В таком виде — я жестом указываю на себя, — я заполучу муженька гораздо быстрее.

— Ты без труда заполучишь его, даже если нарядишься в мешок из-под картошки! — смеется она.

— Мужчинами так легко управлять. — Я беру панталоны и неохотно просовываю в них ноги. — Надень платье с глубоким вырезом, похлопай ресницами, проведи пальчиком по мужской руке, и тебя тут же назовут прелестной. Ничего сложного. Не требуется ни ума, ни красоты.

— Однако у тебя есть и то и другое, что служит большим подспорьем.

— Никогда этого не отрицала.

Мы смеемся, Мина помогает мне надеть платье из бледно-розового шелка.

— Как же тебе идет этот цвет! Помолвку праздную я, но от тебя сегодня просто не отвести глаз, — произносит она без тени зависти.

— Только потому, что еще никто не заарканил меня, как Джонатан — тебя.

Едва имя слетает с моих губ, как я уже жалею о сказанном. Взор Мины моментально обращается внутрь, к мыслям, надеждам и воспоминаниям, которые меня не касаются. Она крутит на пальце тонкое золотое колечко с камушком, и я испытываю какое-то детское удовлетворение от того, что крошечный сапфир, выбранный Джонатаном, и близко не подходит к цвету ее глаз, в отличие от шелка, что подобрала я.

— Не знаю, что я буду делать весной, когда он уедет. Его не будет почти целый месяц, а мы еще ни разу не расставались так надолго, — не поднимая глаз, тихо говорит Мина. В неярком освещении она выглядит словно картина, которую я повесила бы на стену, если бы не могла сохранить любую другую ее частичку. — Ты, наверное, считаешь меня дурочкой. Почти двадцать лет я видела в нем только друга, а люблю всего-навсего последние три года. Но теперь он такая же часть меня, как мое собственное сердце.

Любовь и боль Мины для меня как занозы. Они все глубже вонзаются мне под кожу, и наконец я уже сама не понимаю, то ли растрогана ее страстным чувством, то ли завидую, что она погрузится в то самое неведомое блаженство прежде меня, да еще с кем-то другим.

Я воображаю многообещающий мягкий скрип, с каким закрывается дверь спальни, представляю, как хлопок и кружево соскальзывают с плеч Мины к ее ногам, а тяжелые, озаренные солнцем волосы рассыпаются по гладкой обнаженной спине. Она подходит к сидящему на кровати Джонатану, чьи глаза горят желанием, и встает перед ним, так что его колени оказываются у нее между ног.

Джонатан. Мне хватило одного взгляда, чтобы оценить Джонатана Харкера и ощутить к нему неприязнь. Довольно высок ростом, хотя в нашем окружении других мужчин не бывает. Худощавый, подвижный — телосложение фехтовальщика. Гладкие руки того, кто зарабатывает, перебирая бумаги. Помощник стряпчего, при деньгах, вдобавок с каждым днем растет в глазах своего патрона. Темно-золотистые волосы, чуточку курносый нос и внезапная, как просверк молнии, улыбка. Даже речи его показались мне слишком умными, слишком, на мой вкус, интересными. И на Мину он смотрел по-особому, не сводя с нее теплых, нежных серых глаз, словно боялся, что, стоит ему отвернуться, как она исчезнет. Нет, никогда мне не нравился Джонатан Харкер.

Мина отрывает взгляд от кольца.

— Моя Люси, очень скоро ты поймешь, — с чувством говорит она, — что значит вот так кого-то любить.

Я улыбаюсь, крепко сжав губы, чтобы сдержать слова, произносить которые нельзя. Небрежно собираю длинные черные волосы и закалываю их в пучок шпильками с белейшим жемчугом. Гарриет уложила бы мою прическу аккуратнее, но я предпочитаю дерзкую небрежность, как после прогулки на порывистом лондонском ветру. Или как если бы кто-то провел по моим волосам грубыми руками, обжигая губами шею.

— Что ж, — беспечно говорю я, отступив на шаг назад, чтобы увидеть себя в зеркале в полный рост, — Джонатан уедет по делам, а я останусь с тобой.

— Чему я очень рада. — Мина кладет подбородок мне на плечо.

Мы с ней одного роста, обе хрупкие и изящные; она прижимается щекой к моей щеке, покуда я надеваю свои неизменные простенькие украшения: инкрустированный гагатом золотой медальон с фотографией отца и кольцо с зеленым вьетнамским нефритом, прежде принадлежавшее моей прабабке.

— И куда же его несет на этот раз? На равнины Африки или в степи Азии?

— Нет, не так далеко на восток, — смеется Мина. — Его клиент живет в дебрях Австро-Венгрии, у самой границы. Какой-то престарелый дворянин, владелец замка в Восточных Карпатах. Название этой области примерно переводится как «Горы суровой зимы». Поэтично, не правда ли?

— Ты у нас литератор, не я. Меня считают пустышкой, а тебя с твоими дневниками, даром наблюдателя и владением стенографией — талантом.

— Чепуха. Я пишу больше, чем ты, вот и все. Поддерживаю навык, чтобы в будущем помогать Джонатану в работе. Надеюсь, ему не всегда придется ездить в такую даль. — Мина вздыхает. — В горах очень красиво и все пронизано историей. Не понимаю, почему тот клиент желает перебраться сюда, в Лондон, если, по словам Джонатана, живет на вершине скалы над глубокой синей рекой.

Это описание заставляет меня вспомнить о снах, в которых я бросаюсь в бурный поток, грезах темных, пугающих и бесконечно соблазнительных. Я закрываю глаза и слушаю шепот Смерти. Представляю изумрудные горные склоны, усеянные деревушками и купами деревьев, произрастающих в тени древних каменных башен, и чувствую жгучую зависть, почти ненависть.

— Что угодно бы отдала, лишь бы поменяться местами с Джонатаном.

Мина с улыбкой обвивает руками мою шею.

— Зачем? Чтобы тоже от меня сбежать?

— Нет. Чтобы жениться на тебе, конечно! — Благодаря игривому тону, это должно прозвучать как шутка.

— Проделать весь путь на поезде у Джонатана не получится, — отмечает Мина, практичная, как всегда. — Из-за сложного рельефа. На определенном этапе ему придется пересесть в специально нанятый экипаж. Я проложила маршрут на карте при помощи красной ленточки и булавок и прочла обо всех местах, через которые он будет проезжать. Кажется, я изучила историю этой области лучше, чем полагалось бы любой уважающей себя гувернантке.

Я равнодушно отмахиваюсь:

— Поездом ли, экипажем — какая разница! Лишь бы ехать куда-нибудь, куда угодно, видеть новые лица и слышать новые голоса. Заказывать чай в заграничном отеле, сидеть в сумраке театра в окружении незнакомцев, слать домой телеграммы из далеких городов... Это и есть свобода. Это — жизнь, моя Мина.

— Звучит и в самом деле заманчиво, — признает она.

— Вообрази себе путешествие по какой-нибудь диковинной стране. — Я подношу руку к ее шее и кончиками пальцев провожу по фарфоровой коже. Мину охватывает легкая дрожь. — Ты осматриваешь достопримечательности, исследуешь окрестности, спишь в незнакомой комнате, в новой постели. Вообразила?

Мина отстраняется, лишив мое плечо тепла.

— Возможно, когда-нибудь Джонатан возьмет меня с собой...

— Я не о поездках с мужем, — досадую я на непонятливость подруги. — Представь, что ты путешествуешь так, как это делают мужчины. В одиночку... или с другом.

Она смеется:

— В одиночку! Как это вообще — отправиться куда-то одной, без защиты?

— Почему бы и нет? Да и от кого нам нужна защита?

— Не знаю, — беспомощно отвечает Мина. — От опасных людей — воров, грабителей, убийц?

— А может, это им стоит защищаться от меня! — Я вдруг испытываю яростное желание выдернуть из волос жемчужные шпильки. — Я тоже могу быть опасной, если выйду на улицу одна, просто не знаю об этом, ведь мне никогда не представлялось такой возможности, да и не представится. Я не имею о самой себе ни малейшего понятия.

— Ах, Люси, — огорчается Мина.

Я подхожу к окну и отдергиваю в стороны гардины из сливового шелка. На улице темно, однако за нашим с Миной отражением я различаю пасмурное зимнее небо, роняющее кружевные хлопья снега.

— Там, снаружи, целый мир, которого мы не увидим, — говорю я, и знакомое отчаяние — мгновенное, непримиримое, всепоглощающее — сжимает мне горло, едва не душит. — Замки, горы, леса и многое другое. Неужели шелковые платья и обручальные кольца — это все, что нам уготовано? Кажется, даже после смерти у нас будет больше свободы. По крайней мере, это тот выбор, который мы сможем сделать самостоятельно.

— Дорогая, ты снова не в духе, — ласково произносит Мина.

В свете уличных фонарей видно, как к крыльцу подкатывают экипажи и из них на снег выходят люди. Кое-кто из мужчин бросает любопытные, жадные взгляды на мое освещенное окно, и Мина заливается румянцем, хотя мы обе полностью одеты. Она задергивает шторы и берет мое лицо в ладони.

— В тебе говорит юность, кипучий дух и предвкушение праздника. Совсем скоро ты спустишься вниз, где тебя окружит свита восхищенных поклонников, и все позабудешь.

На этом и строится наша дружба: я высказываю дикую, безумную мысль, ни в коей мере не подобающую молодой леди моего положения, и Мина охотно протягивает навстречу мне руку, но затем непременно ее отдергивает. Убегает назад, в безопасность, в душные монашеские кельи всего, традиционно положенного женщине, всего, что от нее ожидается и что перегораживает путь на волю. И тогда, чтобы не расстраивать Мину, я отказываюсь от своей идеи и запрятываю ее глубоко в душе.

Именно так произошел наш поцелуй в тот день, когда я на него осмелилась. До чего же я устала прятаться.

— Моя прекрасная Люси, моя любимая, сестра, подруга, — Мина все еще удерживает мое лицо в ладонях. — Знаю, причина отчасти и в твоем горе. Тебе не хватает отца, от которого ты узнавала об этом мире. Эта твоя потребность в свободе — не что иное как тоска по нему, разве не видишь?

Я касаюсь медальона на шее и отворачиваюсь в сторону — и потому, что Мина слишком проницательна, и потому, что даже ей не позволено упоминать моего отца.

Негромкий стук в дверь избавляет меня от необходимости подыскивать ответ.

— Кто бы это мог быть? — чересчур бодро восклицаю я и направляюсь к двери.

За порогом стоит моя камеристка Гарриет, в руках у нее благоухают цветы.

— Прошу прощения, мисс Люси, эти букеты только что доставили для вас и мисс Мины.

— Букеты! — повторяю я все тем же наигранно-радостным тоном. Затаскиваю Гарриет в комнату, оглаживаю пальцами роскошную охапку роз, ярко-красных, как адское пламя. Мина смотрит на меня с опаской — она-то знает, как быстро сменяется мое настроение. — Восхитительно. И от кого же?

— Это для мисс Мины от мистера Джонатана Харкера. — Гарриет протягивает моей подруге скромный букетик незабудок. Я с самодовольством замечаю, что их лазурно-голубой оттенок, как и сапфир в помолвочном кольце Мины, нисколько не гармонирует с цветом ее глаз. Гарриет вручает мне огромный букет роз. — Это прислал доктор Джек Сьюворд.

— Джек Сьюворд! — изумляется Мина. — Он трудится круглыми сутками и тем не менее выкроил время, чтобы отправить тебе такие чудесные цветы, Люси!

— Не надо лишних восторгов. Вероятнее всего, он поручил отправку своему ассистенту из этого ужасного сумасшедшего дома, — равнодушно бросаю я, хоть и не сомневаюсь, что доктор Сьюворд послал букет лично. Я знаю это, помня наше короткое общение на осеннем балу у Стокеров, несколько минут, проведенных наедине в оранжерее, пока остальные гости были в зале. Если бы не та встреча, я бы и предположить не могла, что за обыденными рассуждениями серьезного темноглазого молодого врача о психологии и человеческой природе кроется такая страсть. О его влечении свидетельствуют и подаренные сегодня цветы, каждая из этих сочных огненно-красных роз, почти до непристойности пышных, с готовностью раскрывающих лепестки под моим прикосновением. — И все же они великолепны, правда?

— О, Люси, он точно в тебя влюблен! Красные розы — символ обожания! — Глаза Мины сияют. — Только представь, что скоро ты станешь женой доктора!

— Ну что за глупости, — снисходительно улыбаюсь я, глядя на третий и последний букет в руках камеристки. — А это еще от кого?

Гарриет протягивает мне живописный букет старомодных камелий, округлых и нежных, теплого алого цвета.

— От достопочтенного сэра Артура Холмвуда, мисс.

— От Артура? В самом деле? — Я бросаю розы доктора Сьюворда на туалетный столик.

— Да, мисс. Он только что пришел и сам отдал их мне.

— Можешь идти, Гарриет. — Камеристка делает книксен и закрывает за собой дверь, а я вдыхаю аромат камелий. — Артур Холмвуд прибыл еще до начала вечера? Должно быть, это какой-то другой джентльмен с тем же именем. Знакомый мне Артур едва осмеливается открыть рот в моем присутствии, не то что явиться на прием, где полно незнакомых.

— Не будь так строга, — мягко укоряет меня Мина. — Он застенчив, и только. И кстати, даже если ты, дорогая, о нем невысокого мнения, по нему вздыхает немало девушек.

— Не то чтобы я была невысокого мнения об Артуре, просто совершенно забываю о нем, когда его нет рядом, — говорю я, чтобы позабавить подругу моей неисправимой ветреностью. Впрочем, ветреность эта — хорошо отработанный навык, который я много лет оттачивала для защиты самых сокровенных чувств.

Артур Холмвуд, вот как. Его родители, лорд и леди Годалминг, — друзья мама́, поэтому их единственный сын и наследник неизбежно стал частью моего детства. Однако среди тех, кто окружал меня все эти годы, Артур неизменно оставался в тени: тихий мальчик с худенькими руками, мышиного цвета волосами и вечно хлюпающим носом. Отец часто поддразнивал меня из-за того, что я не интересуюсь Артуром, обращался ко мне «ваша светлость» и шутил, что однажды неуклюжий мальчуган вырастет в первого красавца нашего круга и покорит мое сердце. До того дня, когда шутка обернулась правдой, папа́ не дожил.

— Не верю, что ты в самом деле так относишься к Артуру, — убежденно произносит Мина. — Сама же говорила, что он пригласил тебя на танец на балу у Стокеров в прошлом октябре.

Опять этот бал, и второй мужчина, о котором я тогда поменяла мнение.

— Сперва его надолго отослали в школу, а потом из-за пошатнувшегося здоровья лорда Годалминга вся семья уехала за границу. — Я смотрю на камелии. Теплая алая сердцевина каждого цветка светится мягким золотом, точно скрывает в себе некую тайну. — Повстречав Артура на балу, я с трудом его узнала. Он очень изменился — возмужал, обрел уверенность в себе.

Глаза Мины загораются:

— Люси, об этом ты мне не рассказывала! Упомянула лишь, что выглядел он так, словно матушка притащила его на бал силой, а он всю дорогу кричал и отбивался. Правда, в этом случае он не проронил бы ни слова, потому что пэр королевства ни за что не позволит себе устроить сцену даже в закрытом семейном экипаже.

Я коротко прыскаю:

— Неужели ты запомнила мои скучные комментарии?

— Я запоминаю все твои слова. Когда Артур тебя пригласил, ты удивилась, ведь он и в глаза тебе не смел взглянуть, все время смотрел то на нос, то на подбородок.

— А то и еще куда пониже, — ослепительно улыбаюсь я.

Мина тщетно пытается напустить на себя строгий вид.

— Тебе ведь известно, что на языке цветов означают камелии?

— Разумеется, нет. Надеюсь, ты просветишь меня как моя бывшая гувернантка и эксперт по этикету.

— Камелии говорят: «Моя судьба в твоих руках». Невероятно романтичные цветы, я считаю. Никогда не любила розы, как по мне, они чересчур откровенны.

Я перевожу взгляд с камелий на букет от доктора Сьюворда на туалетном столике.

— На что-то намекаешь, моя дорогая Мина?

Она наклоняется ко мне и целует в щеку.

— Ну что ты, я не вправе ни на что намекать. К тому же, в душе ты уже сделала свой выбор, даже если сама пока этого не поняла.

Мина настолько хорошо меня знает, что я задаюсь вопросом, не догадалась ли она и о том, чего я не рассказала ей об октябрьском бале и танце с Артуром. Я умолчала, что застенчивость, прежде бывшая предметом моих насмешек, в этом высоком и элегантном, почти не знакомом джентльмене показалась мне милой и благородной. Волосы орехового оттенка, светло-карие глаза и сдержанность манер остались теми же, однако все остальное изменилось: плечи под сюртуком раздались вширь, в движениях появилась уверенная плавность, голос сделался низким и бархатистым. А какие руки! Нежные, сильные, достаточно крупные для того, чтобы в них поместились мои и чтобы, слегка надавливая на мою талию, вести меня в танце ровно так и туда, куда нужно. Догадалась ли Мина, как эти руки снились мне на протяжении нескольких недель и что они делали со мной в самых потаенных уголках моего подсознания?

Артур, напротив, был спокоен и невозмутим. Поблагодарил меня за танец и, ни разу не оглянувшись, вернулся к своей матери. Ни жаркого шепота, ни мимолетных прикосновений или записочек, вложенных мне в ладонь, как поступали другие мои воздыхатели. Впервые чувство возникло у меня одной. Мы поменялись ролями... во всяком случае, так я полагала.

Я снова приближаю камелии к носу и вдыхаю их аромат. Моя судьба в твоих руках...

— Люси!

До меня доходит, что Мина что-то мне говорит, а я ее не слышу.

— Да?

Мина задумчиво склоняет голову набок. Она заложила несколько незабудок за ухо, и их бледная лазурь прелестно сочетается с глубокой синевой ее глаз.

— С какими цветами ты выйдешь к гостям? — Мина смотрит то на один букет, то на другой, и лукавинка в ее голосе подсказывает, что из моего ответа ей многое станет ясно.

Я, однако, не из тех, кого легко склонить к выбору, даже если это пытается сделать моя самая близкая подруга.

— Ни с какими, — лениво отзываюсь я и швыряю цветы небрежной охапкой на столик, не позаботившись поставить их в воду. — Все, идем вниз. Мама́ нас уже заждалась.

Глава третья

Все взоры обращены на меня. Я ощущаю их с того мгновения, когда мы с Миной входим в гостиную. Как-никак, я соблюла все правила. «Ты всегда обязана быть безупречна, — повторял мне папа́. — Люди необычного происхождения вроде нашего должны доказывать свою принадлежность к высшему обществу».

И никогда я не сияю ярче, нежели на светских приемах. Блестящие волосы, убранные в высокую прическу и заколотые шпильками, идеально подчеркивают длинную стройную шею. Благодаря туго зашнурованному корсету моя грудь выглядит полной и округлой, а талия — невозможно тонкой. Дорогие туфли призваны добавить моим ножкам изящества и женственности.

Я — ослепительно-прекрасная, сверкающая куколка, облаченная в розовый шелк, та, что постоянно рискует оступиться или без чувств упасть в крепкие мужские руки, хрупкая и беспомощная, тем и желанная для мужчин.

О, и как же сильно они меня желают, они все, начиная от румяного юнца у двери, который, наверное, еще и до шампанского не дорос, и заканчивая пожилым маркизом, что стоит подле камина и ведет негромкую деловую беседу, одновременно пожирая меня глазами.

Каждый мой шаг под пристальным наблюдением. Касаюсь ли я ключицы, поворачиваюсь ли поприветствовать гостя или склоняюсь для разговора с кем-то сидящим, демонстрируя великолепное декольте, мужские сердца пускаются вскачь, а пальцы стискивают ножки бокалов. Раньше, будучи юной и наивной, я стеснялась столь жадного внимания и чувствовала себя неуютно, сознавая, что со своими темными раскосыми глазами и золотистой кожей всегда буду выглядеть иначе, нежели другие, что мою инаковость не скрыть и что именно она делает меня привлекательной для мужчин. Экзотический трофей, символ положения в обществе, которым необходимо завладеть, а после гордо выставлять напоказ. Но, как и в случае с корсетом, я научилась считать эту красоту, унаследованную от прабабки, своей защитной броней. И сегодня, даже ни пригубив шампанского, я словно опьянена собственной властью над мужчинами, которые заправляют лондонским обществом.

— Люси, твоя мама́ и Джонатан вон там, — говорит Мина. Распознав мое состояние, она уводит меня подальше от группы мужчин, не сводящих с меня алчных взоров. — Смотри-ка, рядом с ними лорд и леди Годалминг.

— Значит, и Артур где-то неподалеку, — замечаю я с неистребимым огоньком в глазах. Сегодня меня не остановит никто, даже моя дорогая Мина. Только не в этот вечер.

— А вот и вы, — приветливо говорит мама́. Мы с ней ничуть не похожи, однако сейчас она возбуждена и наэлектризована почти так же, как я, хотя ей это более простительно. Когда женщина достигает определенного возраста, мужчины от нее многого не ждут. Тем не менее служанки тщательно позаботились о внешнем виде мама́: пепельно-русые волосы уложены в идеальную «улитку», шею украшают нити жемчуга, элегантное платье из муарового шелка цвета лаванды подчеркивает безукоризненную фигуру. А еще мама́ носит такой же, как у меня, золотой медальон, инкрустированный йоркширским гагатом, с фотокарточкой папа́. — Какие же вы обе красавицы! Мина, твое платье просто восхитительно.

Джонатан Харкер, пожалуй, — единственный из присутствующих мужчин, кто не смотрит в мою сторону. Все его внимание сосредоточено на Мине, и во взгляде полыхает такое пламя желания, что я вновь испытываю знакомую сосущую тоску.

— Полностью поддерживаю миссис Вестенра, любимая. Сегодня ты похожа на русалку. — Джонатан берет Мину за руку и подушечкой большого пальца гладит тыльную сторону ее ладони.

Лорд Годалминг, в свою очередь, сверлит меня столь же неотрывным взглядом, как и прочие разгоряченные джентльмены в этой комнате.

— Люси, как ты выросла, просто не верится, — молвит он. — В последний раз я видел тебя совсем крошкой, а теперь поглядите-ка!

— Это было не так уж давно, дорогой. — Леди Годалминг кладет ладонь на спинку его кресла-каталки. — Мы встречались с миссис Вестенра и Люси всего пару лет назад, перед отъездом на континент. Разве не помнишь? Люси уже тогда была вполне взрослой.

«Но не такой, как теперь», — явно думает лорд Годалминг, хотя вслух произносит:

— Разумеется, ты права.

— Как ваше здоровье, милорд? — кротко спрашиваю я. — Я слыхала, вы уезжали за границу на лечение.

За него тут же отвечает супруга:

— Все более или менее хорошо. Сердце все еще иногда шалит, поэтому лорд Годалминг старается поменьше ходить.

— Значит, о танцах не может быть и речи? — Я огорченно прижимаю ладонь к сердцу. — Как жаль, что мне не выпадет шанс заполучить столь блистательного кавалера!

Его светлость краснеет от удивления и восторга.

— В самом деле, и речи быть не может, — натянуто улыбается леди Годалминг, — хотя, уверена, такой очаровательной девушке, как ты, Люси, сегодня вечером недостаток партнеров не грозит. — «Прибереги свое кокетство для других мужчин, маленькая шлюшка», — говорят мне ее глаза.

Между тем Мина взглядом умоляет меня оставить бедного старика в покое, а я никогда ей ни в чем не отказываю.

— Джонатан, поздравляю с помолвкой, — обращаюсь я к ее жениху, — и с грядущей деловой поездкой в Австро-Венгрию. Мина все мне рассказала.

— Благодарю, — отвечает Джонатан, не выпуская руки своей нареченной. — Мне повезло. Работа предстоит несложная: мой клиент желает приобрести недвижимость в Лондоне, и мистер Хокинс наделил меня всеми полномочиями в этом вопросе, дабы я действовал самостоятельно.

— Это замечательно, — говорит мама́. — Полагаю, выказывая такое доверие, он рассчитывает со временем передать вам свою юридическую практику? Если не ошибаюсь, мистер Хокинс уже не молод.

— Ему под семьдесят, хотя с виду и не скажешь, — смеется Джонатан. В его серых глазах пляшут озорные огоньки, и все лицо будто озаряется светом, черт побери! Мина смотрит на него точно на пирожное, которое ей не терпится съесть. — И, да, он всегда был невероятно добр ко мне, сперва как к приемному сыну, а теперь и как к потенциальному наследнику. Я благодарен судьбе за то, что в будущем, если я сумею достойно себя проявить, у меня будут средства, чтобы позаботиться о Мине, как она того заслуживает.

— И о ваших детях, — добавляет леди Годалминг, покровительственно взирая на молодую пару.

Зардевшись, Мина прячет лицо на груди Джонатана.

— Даст бог, детишек будет много, — вставляет мама́.

Кто-то неслышно подходит и встает подле меня. Я чувствую его приближение, еще не видя, узнаю по запаху, запомнившемуся мне с октябрьского бала у Стокеров: крем для бритья в сочетании с легким ароматом сосновой хвои и сигарного дыма. В памяти всплывает его крепкая рука на моей талии и дурманящее тепло, исходившее от него во время танца. Помню, какой миниатюрной я чувствовала себя рядом с ним, — казалось, он может поглотить меня целиком. Пульс учащается, сердце ухает в пятки, и мне приходится использовать всю силу воли, чтобы выглядеть спокойной и безмятежной. Головы я не поворачиваю. «Господи, — думаю, — да я и вправду пропала».

— Миссис Вестенра, прошу прощения, что сразу не подошел поздороваться с вами, — слышится ровный низкий голос Артура. — Я встретил старого приятеля, с которым какое-то время не виделся. Я не подозревал, что вы знакомы с доктором Джеком Сьювордом.

Мы с Миной переглядываемся. Она поджимает губы, сдерживая смех: оказывается, поклонники, приславшие мне цветы этим вечером, дружны между собой.

— Все в порядке, — говорит мама́. Она смотрит то на Артура, то на меня — ей нравится видеть нас вместе. — Доктор Сьюворд был дружен с моим покойным супругом. Прекрасный молодой человек.

— Как и мистер Харкер, насколько я слышал. — Артур учтиво кланяется Джонатану. — Не могу не поздравить вас с такой красивой невестой, сэр. Как я понимаю, на сегодняшнем торжестве вы — почетные гости.

— Благодарю, мистер Холмвуд. — Джонатан кланяется в ответ. — Я признателен миссис Вестенра и Люси за этот прием. Мы планировали скромную помолвку в узком кругу и такую же скромную свадьбу, но обе эти добрые леди и слышать ничего не захотели.

— Конечно, не захотели, — расплывается в улыбке мама́. — Как не расстараться ради такой чудесной молодой пары, особенно если наша невеста для моей Люси все равно что сестра!

Я жду, что Артур обратит внимание на меня, однако он лишь замечает:

— Уверен, миссис Вестенра, ваша щедрость в полной мере заслуженна, — после чего переводит разговор на предстоящие путешествия Джонатана, будто я и вовсе не участвую в беседе.

Так, думаю я. В октябре он приглашает меня на танец, сегодня присылает цветы, а теперь решил игнорировать. Я давно привыкла играть мужскими чувствами, но когда кто-то манипулирует моими собственными эмоциями, это, как выясняется, весьма болезненно. Более того, недопустимо.

— Прошу меня извинить, мама́. Милорд, миледи, — вполголоса прощаюсь я со старшими, пока Артур интересуется маршрутом Джонатана через Германию. — Я должна уделить внимание другим гостям.

Мама́ одобрительно кивает, ей по душе моя неожиданная сознательность. Она знает меня гораздо хуже, чем Мина, которая вопросительно изгибает бровь, глядя, как я приседаю в реверансе и удаляюсь. Артур продолжает беседовать с Джонатаном, однако его голос звучит самую чуточку громче — он оборачивается мне вслед. Отлично, думаю я и, пока он, по моим расчетам, продолжает смотреть на меня, направляюсь прямиком к доктору Джеку Сьюворду.

— Доктор Сьюворд, — говорю я высоким, мелодичным голосом, так, чтобы услышали в другой компании. — Большое спасибо за ваши изысканные розы. Я весьма тронута.

— Мисс Вестенра. Люси.

Его темные глаза вспыхивают, он целует мне руку. Удерживает ее не дольше положенного, но, прикасаясь к моей коже, слегка приоткрывает губы. Жар, пробегающий по руке, добирается до позвоночника, но вот доктор Сьюворд выпускает мои пальцы, и я поражаюсь тому, что когда-то считала этого человека холодным и неинтересным.

Наше знакомство состоялось шесть лет назад. Джек Сьюворд, тогда простой студент-медик, служил ассистентом у врача моего отца. Я была еще ребенком, слишком замкнутым и озабоченным слабым здоровьем папа, и потому глупые влюбленности, которые девочки моего возраста нередко питают к взрослым молодым людям, обошли меня стороной, да и Джек Сьюворд казался мне скучным типом, без конца рассуждавшим о связи тела и разума. Вообразите мое удивление, когда на прошлогоднем балу у Стокеров, застав меня одну, он склонился к моему уху и шепнул: «Вы — самая прекрасная женщина из всех, кого я встречал», при этом его шершавая, коротко подстриженная бородка приятно потерлась о мою щеку. «Доктор Сьюворд, — отвечала я, — вы меня потрясли». — «О, это вы — потрясающая», — прошептал он. Его глаза мягко засветились, он легко, точно перышком, провел пальцем по моему запястью, и вдруг мне больше всего на свете захотелось, чтобы он взял меня за талию, как минутами ранее сделал Артур. Прежде чем Джек успел отстраниться, я схватила его за руку, охнув от внезапного жара наших сомкнувшихся ладоней, и притянула к себе. На миг он потерял равновесие, качнулся вперед и на одну восхитительную секунду прижался ко мне всем телом.

Он моментально отдернул руку и сделал шаг назад, смущенный и, кажется, даже раздраженный. От волнения и обиды на холодность Артура я позабыла свое место: я женщина, добыча, а не охотник. Я должна искушать и пленять исключительно силой красоты, но не словами или действиями. Я нарушила строгий отцовский наказ всегда быть безупречной.

К счастью, я хорошо знала, что делать. «Прошу прощения, доктор. — Я схватилась ладонями за лицо, изображая девическую стыдливость, и застенчиво опустила глаза. — На меня произвел впечатление ваш комплимент. Простите». Раздражение доктора Сьюворда тотчас улетучилось. «Вам не за что извиняться, мисс Вестенра, — мягко проговорил он. — Люси».

Я назубок знаю роль, отведенную мне в нелепой игре между мужчинами и женщинами, именуемой ухаживанием, и всегда блистательна в этой роли. Вот он, гость в доме моей матери, стоит подле меня с той же искрой интереса в глазах, а в моей спальне лежит букет подаренных им роз, красных как кровь и сладострастно-пышных. По медленной улыбке, расцветающей на его губах, я догадываюсь, что и он помнит ту встречу в оранжерее.

— Рад, что вам понравился мой букет, — говорит он. — Увидев его, я подумал о вас.

— А я-то полагала, что вы слишком заняты медициной, чтобы отвлекаться на пустяки вроде цветов, — игриво замечаю я.

— Нет-нет, цветы — вовсе не пустяки. — Джек Сьюворд подается ко мне, точно хочет поделиться секретом, и прядь черных волос падает ему на лоб. Пахнет от него мылом и свежим бельем. — Они передают зашифрованные послания. Сами того не подозревая, несут информацию.

— Доктор Сьюворд! — восклицаю я в притворном ужасе. Да, Мина укоризненно покачала бы головой, услышав мой откровенно кокетливый тон, но молодой доктор очарован. — Хотите сказать, ваши цветы в моей спальне за мной шпионят?

На лице Джека Сьюворда мелькает легкий испуг. Я опять чересчур напориста. На этот раз, однако, он быстро овладевает собой и говорит:

— Возможно, «шпионят» — неверное слово. Я бы не осмелился на такое назойливое вмешательство по отношению к столь благонравной леди. Давайте назовем цветы... ну, скажем, просто посланниками.

Я наклоняю голову набок и хохочу, зная, что звонкий, как колокольчик, смех долетит до самых дальних уголков гостиной.

— Доктор, вы такой забавный!

Довольный собой, доктор Сьюворд вновь расплывается в улыбке.

— Так-так, Сьюворд, что это у нас тут? — слышится густой, неторопливый голос со странной, растянутой манерой произношения гласных. — Возможно ли, что ты нашел прекраснейшую из всех дам в этом помещении?

— Более чем возможно. — Доктор Сьюворд слегка хмурит лоб, досадуя, что его прервали, но тут же радостно хлопает подошедшего по плечу. — Мисс Вестенра, позвольте представить вам моего друга, мистера Квинси Морриса. Мы познакомились прошлым летом, когда я заканчивал обучение в Америке.

Я не могу оторвать глаз от незнакомца и замечаю, что его разглядывают и многие другие гости, пускай и без моего восхищения. Мистер Моррис выделяется среди публики, будто маяк на скале, и не только потому, что его гладкая, сияющая кожа черна, как эбеновое дерево, тогда как у всех остальных, не считая меня, она лилейно-белая. Его веселые умные глаза живо сверкают на суровом лице с густыми бровями, крепким широким носом и полными, красивой формы губами. Наряд его весьма необычен: длинный охотничий плащ из серой шерсти поверх жилета из дубленой кожи; сизоватый цвет шейного платка контрастирует с темной линией решительного подбородка. Квинси Моррис и доктор Сьюворд одного роста, телосложения и возраста — обоим около тридцати или чуть больше, — однако поза мистера Морриса лишена ленивой непринужденности, характерной для всех прочих джентльменов в гостиной. Он стоит, слегка расставив ноги, широкие и мощные плечи расправлены, руки лежат на бедрах, открывая взорам серебристый металл, что поблескивает в кожаных кобурах на ремне, опоясывающем узкую талию. Квинси Моррис выглядит как человек, привыкший молниеносно вступать в схватку, и, заметив плохо скрываемые враждебные взгляды, которые бросают на него некоторые мужчины, я могу понять почему.

— М-м-мистер Моррис, — запинаясь, выговариваю я, до странности пораженная его внешностью. Широкая улыбка — безукоризненно ровные зубы, снежно-белые на фоне черной кожи, — свидетельствует, что моя реакция доставляет ему удовольствие. — Вы — стрелок с Дикого Запада? Кажется, я припоминаю похожего на вас героя одной театральной пьесы, которую я смотрела вместе с мама́.

Квинси Моррис смеется громким, жизнерадостным смехом, и мрачное выражение на лицах части наблюдателей смягчается.

— Нет, мэм, я не профессиональный стрелок, хотя бить по мишеням немного умею. В свое время я расстрелял немало бутылок, расставленных на заборе. — Он добродушно подмигивает, и его протяжный, мяукающий акцент приводит меня в такой восторг, что я тихонько ахаю. — Правильнее будет называть меня ковбоем, каким был до меня и мой отец. Нас, ковбоев, осталось мало, но в память об отце я храню верность ремеслу. Мы с Джеком, — он кладет руку на плечо доктора Сьюворда, — повстречались, когда он был врачом в Техасе. Такой храбрец не мог устоять перед опасностями Дикого Запада, где не действует закон, верно, дружище?

— Я приехал туда изучать местную медицину. — Благодаря шутливой непринужденности приятеля доктор расслабляется, хоть и продолжает нервно поглядывать на меня. Он бы предпочел, чтобы я не восхищалась этим красивым статным американцем так открыто. — Вот что меня привлекло, как и нужда в медиках. Храбрец у нас Квинси, он спас меня от бандитов.

Мистер Моррис беззлобно закатывает глаза и обращается ко мне:

— А он избавил меня и еще десятерых на моем ранчо от смертельной лихорадки. Если бы не он, мы все отправились бы на тот свет. Сам-то я во врачевании ничего не смыслю. Бычка заарканить или объездить жеребца — это я могу.

— И ночью развести костер под открытым небом, да? — прибавляю я, стараясь сдержать эмоции. Восторг в глазах мистера Морриса вызывает у меня улыбку. — Я кое-что читала об американском Диком Западе, хотя моя матушка и не одобряет подобные истории. По ее мнению, рассказы о стрелках и золотодобытчиках — не самое подходящее чтиво для молодой леди.

— Если молодая леди столь несомненно умна, как вы, мисс Вестенра, для нее нет неподходящей литературы, — с галантным поклоном говорит ковбой, приложив руку к груди. На секунду взгляд его карих, цвета растопленного шоколада, глаз задерживается на моих губах, но длится это так недолго, что могло мне просто показаться.

— Покойный отец Люси был моим добрым другом и образованнейшим человеком. Как видите, свои таланты он передал по наследству, — быстро вставляет доктор Сьюворд в попытке вернуть мое внимание.

Но мой взгляд прикован к улыбке мистера Морриса, которая слепит, как если бы я смотрела на солнце.

— В таком случае, мисс Люси, вы — неограненный алмаз, — произносит он. — И, чтобы найти вас, мне всего-то пришлось преодолеть несколько тысяч миль по суше и морю. Вы верите в судьбу?

— Да, — выдыхаю я, и сияющая улыбка Квинси Морриса делается еще шире. Кажется, я ответила бы «да» на любой его вопрос или просьбу.

— А, Артур! Присоединяйся к нам, — восклицает доктор Сьюворд, не скрывая облегчения.

И вновь Артур Холмвуд оказывается рядом со мной, и я с трудом сдерживаю радость. Итак, стоило ему увидеть меня в окружении двух других мужчин, проявляющих ко мне интерес, и он тут как тут. Доктор знакомит его с мистером Моррисом, и он пожимает американцу руку.

— Надолго к нам в Англию? — интересуется Артур.

— Поначалу я собирался погостить у Джека месяц-другой, но не прочь задержаться и дольше, если вдруг пожелаю, — отвечает ковбой, бросив на меня лукавый взгляд, и доктора Сьюворда едва не перекашивает от злости.

Я ощущаю в груди приятный трепет, ибо Квинси Моррис определенно запал в мое кокетливое сердечко.

Самое время Артуру наконец заговорить со мной, однако он жестом указывает на кобуру, выглядывающую из-под плаща мистера Морриса.

— Полагаю, сэр, вы меткий стрелок? При благоприятной погоде в следующем месяце мы с Джеком думаем поохотиться на моих землях. Буду рад видеть и вас в нашей компании.

— С удовольствием принимаю ваше щедрое предложение, мистер Холмвуд, — растягивая слова, произносит американец. Затем, как того требует вежливость, и он, и доктор Сьюворд вновь обращают взгляды на меня, чтобы продолжить общую беседу. Артур, однако, не унимается:

— С нарезным оружием умеете обращаться? От деда мне досталось несколько винтовок. Громоздкие, не слишком удобные, зато надежные и...

Звук скрипок заглушает его слова и мое раздражение, вспыхнувшее по новой. Артур, по-видимому, твердо вознамерился меня игнорировать, но при этом ходить за мной по пятам. Пока что он даже в глаза мне не взглянул.

— Скоро начнутся танцы, — говорю я, наблюдая, как гости начинают перемещаться в бальный зал. Демонстративно шагаю вперед и подаю руку ковбою. — Мистер Моррис, вы позволите мне смелость объявить вас моим первым кавалером? Мистера Сьюворда я выбрать не решаюсь — приглашение, сделанное дамой, его несомненно шокирует. Надеюсь, что вы, закаленный жизнью в Новом Свете, в этом отношении проявите больше отваги, не так ли?

Лоб Джека Сьюворда прорезает глубокая морщина, в то время как мистер Моррис улыбается от уха до уха.

— Вы читаете меня, как раскрытую книгу, маленькая леди, — молвит он, и я очарована этим ласковым обращением, тогда как в устах любого другого мужчины оно прозвучало бы покровительственно.

Он кладет мою ладонь к себе на предплечье.

— Кто я такой, чтобы отказать в танце прекраснейшей из женщин?

Я отвечаю улыбкой, и мы направляемся в бальный зал. По пути я украдкой кошусь на Артура, ожидая прочесть в его лице спокойствие и обычную вежливую скуку, а вместо этого вижу изумление и обиду и ощущаю в груди странную щемящую боль. «Он мог пригласить меня, если бы хотел, — говорю я себе, — а не болтать про эту глупую охоту». Я кладу и вторую руку поверх руки Квинси Морриса и льну к нему, решив насладиться моментом. Разве я в чем-то виновата?

— Мистер Моррис, вы вальсируете? — уточняю я, когда в воздухе плывет чарующая мелодия Штрауса.

— Ради вас, мисс Люси, я и мазурку спляшу, если придется, — с огоньком в глазах отвечает американец. — Ну а вальс точно станцую.

— Какой вы смешной! — хохочу я. С гордо поднятой головой мы вместе входим в бальный зал, и я намеренно прожигаю взглядом всех, кто таращится на ковбоя. Они отводят глаза, не желая сердить дочь хозяйки вечера. — А что, все американцы так же склонны к преувеличениям, как вы?

Квинси Моррис склоняется ко мне, и его взор вновь падает на мои губы.

— Позвольте ответить вопросом на вопрос: а что, все англичанки столь же обворожительны, как вы?

— Лесть — верный ключик ко мне, — улыбаюсь я.

— Рад слышать. — Он выводит меня в толпу танцующих и великолепно вальсирует, демонстрируя неожиданную грацию.

— Где вы научились так хорошо танцевать? — изумленно спрашиваю я. — Я полагала, что человек, который всю жизнь пасет коров, сидя в седле, редкий гость на балах.

Мистер Моррис озорно мне подмигивает, и этот жест столь же неотразим, сколь заразителен его смех.

— В Америке тоже есть дамы, знаете ли. Те из них, кого не слишком беспокоил цвет моей кожи, обучили меня танцам, чтобы я мог пересечь океан и произвести впечатление на вас.

— Более красивой кожи, чем у вас, мне видеть не доводилось, — искренне говорю я.

— Прошу вас, мэм, прекратите осыпать меня комплиментами, не то я запутаюсь в собственных ногах. — Квинси Моррис кружит меня в танце, и мои розовые юбки надуваются, точно паруса. — Впрочем, нет, продолжайте, я не против.

Мы смеемся, и я замечаю группу матрон, которые перешептываются между собой. Вне всяких сомнений, наши с мистером Моррисом имена будут упомянуты во всех сплетнях сегодняшнего вечера, но я испытываю такое наслаждение, что мне все равно, о чем квохчут эти старые курицы.

— Моя прабабушка родом из Юго-Восточной Азии, из Вьетнама, — вдруг вырывается у меня. — Мой прадед похитил ее и привез в Лондон. Прочих офицеров, французов и англичан, заботило собственное обогащение, а мой предок не желал иного сокровища, кроме нее.

Сама не знаю, зачем открываюсь перед мистером Моррисом, учитывая, что моя семья сделала все, чтобы сохранить тайну. Даже папа́, который носил бороду и внешне ничем не отличался от типичного английского джентльмена, в обществе избегал разговоров о своем происхождении. Некогда шептались, что моя прабабка была не особой королевских кровей, а безродной девицей из борделя, околдовавшей юного и невинного английского аристократа. Отец решил положить конец слухам, и мама́, которая всегда заботилась о приличиях и положении в свете, согласилась ни словом не упоминать Ванессу. Несмотря на это, чутье подсказывает мне, что Квинси Моррис меня поймет. Возможно, я сужу об этом по тому, как он стоял в гостиной, ловя