Лев Голубев-Качура

Ведьма из Никополя

Рассказы для детей и юношества

Шрифты предоставлены компанией «ПараТайп»

© Лев Голубев-Качура, 2018

В детстве, я помню, соберутся у нас в доме три-четыре соседки: кто со своим вязанием, кто с вышивкой «крестом» или «гладью» — лузгают семечки, вертят прялки, иголкой с цветной ниткой такие картины вышивают, что ой-ёй-ёй! Или спицами работают. А чтобы скучно не было, начнут рассказывать разные истории и «страшилки».

А рассказы-то у них всё про ведьм, да домовых, да чертей с лешими.

А мы, пацаны да девчонки малые, заберёмся на лежанку русской печи и слушаем, и слушаем. Нам интересно и страшно!

12+

ISBN 978-5-4493-3467-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Оглавление

1. Ведьма из Никополя
2. От автора
3. ВЕДЬМА ИЗ НИКОПОЛЯ
4. ВЕЛОСИПЕД
5. АРЫСЬ
6. СЫНОК, ГЛАВНОЕ — НЕ БОЯТЬСЯ!
7. УТОПЛЕННИК
8. ЛЁНЧИК
9. МАЛЕНЬКИЙ НЫРЯЛЬЩИК
10. МЕСТЬ
11. МЫ ИДЁМ НА РЫБАЛКУ
12. Новогодняя ёлка
13. ПОСЛЕДНИЙ ПЕШЕХОД
14. ПОСЛЕДНИЙ РЕЙС
15. В ПОГОНЕ ЗА ПРИЗОМ
16. ПУКШЕНЬГА
17. ПУЛЯ НЕ ДУРА!
18. ПУРГА
19. СЛЕД ВОЛКА
20. ТРУППА СВЕТЛОВА
21. УБЕЖАТЬ ОТ СМЕРТИ!
22. Шторм
23. БОЙ БЕЗ ПРАВИЛ
24. ЗНАЕМ, ЗНАЕМ, НЕ ОБЪЯСНЯЙТЕ
25. ПРОФЕССИОНАЛЫ
26. СЫН САПОЖНИКА

От автора

В детстве, я помню, соберутся у нас в доме три-четыре соседки: кто со своим вязанием, кто с вышивкой — лузгают семечки, вертят прялки, иголкой с цветной ниткой такие картины вышивают «крестом» или «гладью», что ой-йо-ёй! Или спицами работают — вяжут детишкам рукавички или шарфики, а чтобы не скучно было, начнут рассказывать разные истории да страшилки.

А рассказы-то у них всё про ведьм да домовых, да про чертей с лешими. А мы, пацаны да девчёнки малолетние, заберёмся на лежанку, то есть на русскую печь, и слушаем, и слушаем. Нам, малышне, интересно.

Наслушаемся мы этих самых страшилок, а потом во сне нам разные ужасы-то и приснятся. А иной раз так до утра и уснуть не можем от страха — мерещится чёрт знает что!

ВЕДЬМА ИЗ НИКОПОЛЯ

…Теперь только разглядел он, что возле огня сидели люди, и такие смазливые рожи, что в другое время бог знает чего бы не дал,

лишь бы ускользнуть от этого знакомства…

(Н. В. Гоголь «Пропавшая грамота»)

Меня зовут Вера Качура. Фамилию «Качура» дед Константин придумал. Вообще-то, по-настоящему, у деда была фамилия Качур, но она почему-то ему не понравилась, и он сумел добавить в конце фамилии букву «а». Так и стали мы не Качур, а Качура.

А мне как-то всё равно, какая фамилия — что Качур, что Качура, главное, чтобы человек был хороший.

А дед у меня был хороший. Жаль недавно помер. Вышел на холод в одной рубашке гостей проводить, а на следующий день и слёг от простуды. Через три дня, не приходя в сознание, помер.

А мою подружку зовут Лизка Жупан. Замечательная дивчина — кра-са-ви-цаа, хоть куда! Она чернявая, как и её отец, а глаза жгучие, так и пылают, так и пылают костром, обжечься можно!

Соседи поговаривают, мол, у её отца корни турецкие и сам он турок, а его мать, баба Клава, чистейшая турка и ведьма, не иначе.

Когда Лизкиному отцу в разговоре намекают на его турецкое происхождении, он не сознаётся. Раскурит коротенькую трубочку-носогрейку, погладит шевелюру на голове, и так это, со смехом, отвечает: «Вот придумали, ей Богу, вот придумали…. Я ж настоящий украинец, с места мне не сойти. И родился я тут, на Никопольщине, и вырос…, да хоть у кого спросите. И батька у меня украинец и дед тэж…»

А мать у Лизки такая же хохотушка, как Лизка, вернее, Лизка такая же хохотушка как её мать: весёлая, заводная, одним словом — душа компании!

Голос у Лизки звонкий, чистый, так и разливается колокольчиком, так и разливается. И красавица умопомрачительнейшая, настоящая украинка, ей Богу! Две длинные толстые косы уложит на голове короной и начнёт выступать словно пава, ну, ни дать, ни взять, принцесса королевских кровей! Ни один парубок, проходя мимо их дома, не пройдёт, чтобы не бросить на неё украдкой взгляд.

Вот Лизка уродилась какой красавицей, как говорится — «Ни в сказке сказать, ни пером описать!» А как же иначе? Думаю, всё же по-ро-да… турецкая сказывается!

Моя мама, когда я как-то пожаловалась ей на свою простецкую внешность, сказала: «Это у неё, у Лизки, от турецких кровей по наследству передалось. Но ты, Верка, красивее её, ты ж моя дочь. Ты, Ка-чу-ра! И, доча, дождись, когда мальчишки подрастут. Вот тогда они поймут, что помимо внешней красоты, есть ещё душевная, а это дорогого стоит! Так что не переживай, доню, будет и на твоей улице праздник!»

Будет, то будет, подумала я тогда, а вот сколько ждать-то его? Праздника сейчас хочется, а не потом…, в каком-то неизвестном будущем.

Правда, иногда и мне кажется, что я ничего себе дивчина, особенно после маминых слов, но… почему-то мальчишки продолжают больше за Лизкой бегать, а не за мной. Никак не хотят они мою душевную красоту увидеть.

Но мне, после маминых слов, всё же теперь как-то полегче стало, не так обидно. Представьте себе, ну вот нисколечко не обидно…, ни даже чуть-чуть не обидно.

А всё же у меня, о-хо-хо, пока нет ухажёра…, настоящего.

Однако я даже рада за подругу. Я так себе говорю — дождусь момента, когда ко мне моя душевная красота придёт, и они её увидят, вот тогда посмотрим, красивая я, или нет!

Поговаривают горожане, правда, промеж себя, и чтобы Жупаны не услышали, что баба Клава приехала откуда-то со степей, от самого Чёрного моря, и с маленьким ребёнком на руках.

Они даже пытались, по-соседски, порасспросить — откуда? Да, как? Так баба Клава, говорят, так зыркнула своими огненными очами на любопытствующих соседей, что отбила всякую охотку интересоваться её жизнью раз и навсегда. А, когда её малый вошёл в возраст, так баба Клава без труда высватала ему в жёны первую красавицу в Никополе — Лизкину маму, Оксану.

* * *

Подруги мы настоящие, не то что некоторые. Ну, хотя бы потому, что мы живём рядом, забор в забор, и ещё мы дружим так давно, что я уж и не помню сколько. И ходим мы в одну школу, и домашние задания вместе готовим, и вообще, у нас всё на двоих, как у настоящих подруг.

Сегодня мы тоже вместе, у нас. Готовим задания к завтрашним урокам.

За окном осень, прохладно, но в комнате тепло от жарко горящего камелька. Солнце почти село, и последний луч заката золотит оконное стекло.

Верка, пошли во двор, позвала меня, потягиваясь так, что аж косточки захрустели, Лизка. Ну что в самом-то деле, сидим как привязанные к этой географии. У меня уже глаза болят и голова как чугунок, пожаловалась она. Гудит, аж Боже мой, даже стучать колотушкой не надо!

Она медленно поднялась со стула, и ещё раз потянулась со сладким постаныванием. Ух, хорошо-то каак…. Век бы эту географию не знать, добавила она вздохнув.

— Шуткуешь, Лизка. Как можно без географии? Вот скаженная! Да без неё, если хочешь знать, вообще никуда, — сказала я серьёзно.

— Ага, никуда. Назвал город, или государство какое и, пожалуйста, наше вам — куда хочешь, туда и доставят в лучшем виде, да ещё и спасибо скажут, — не согласилась подруга.

— Да ладно тебе, Лизка, придуриваться. У самой так одни пятёрки да четвёрки по географии. Это мне она даётся с трудом, но я же не ворчу с утра до вечера, как соседка, тётка Ганна.

А отдохнуть и я не прочь. У меня тоже что-то в голове застопорило-заклинило.

— Это не иначе, как от камелька, — засмеялась Лизка, — угорели мы. — Вот я и предлагаю, пошли во двор, подышим свежим воздухом, — и Лизка, делая разные «Па», пританцовывая, направилась к двери.

* * *

Во дворее… благодать! «Осенняя пора, очей очарованье» — пришла Верке на ум строчка из стихотворения.

Деревья ещё не совсем сбросили листву, и она, листва, разноцветными живыми мазками чуть пошевеливается на ветках. Солнце уже не так сильно греет, и природа, засыпая, готовится к зиме, теряя свой золотой царский наряд.

Вера стояла и любовалась окружающим: вот листочек с яблоней попрощался, отцепился от ветки и, показывая то коричневый, то золотой бок, стал планировать, словно самолётик, вниз. А вон там, на другой яблоне, стайка воробьёв о чём-то громко заспорила. А вот, по серовато-синему небу важно плывут две тучки, а третья никак не может их догнать…

Красота, но прохладно!

Она выскочила из дома вслед за подругой, не накинув на плечи вязаную кофту, мамин подарок, и её начала пробирать дрожь.

— Лизка, пошли в дом! Холодно!

— Вера, подожди, посмотри, что это? — как-то взволнованно ответила она.

Повернувшись в направлении вытянутой Лизкиной руки, Вера ничего нового для себя не увидела:

Метрах в двадцати, прижавшись к забору, стоял старый деревянный сарай, а вокруг него голые кусты чёрной смородины и малины. Одну половину сарая родители использовали как дровяник, а во второй, с небольшим оконцем, расположили курятник.

Эту половину, то есть, курятник, занимала куриная семья: горластый драчливый петух и пять курочек.

Ох, и вредина же был петух. Чужих людей на дух не переносил. Как только кто-то входил во двор, он тут как тут! Выскочит из засады, и давай клевать ноги.

Чистый вражина! Но кра-са-вец! Гордый такой! «Фу ты, ну ты, ноги гнуты!» — говорит папа про петуха.

— Лиз, я этот «пейзаж» сколько себя помню, каждый день вижу. Вот удивила!

— Дурёха, ты на окошко посмотри!

— А чего на него смотреть? Окно, оно и в Африке окно, — равнодушно пожала Вера плечами, — пошли в дом, я замёрзла.

— Да глянь ты! Неужели ничего не видишь? — рассердилась подруга, и даже ногой топнула.

Вера внимательнее присмотрелась к освещённой заходящими лучами солнца сараюшке, и неожиданно увидела, а может ей это померещилось:

Когда блеснул последний луч солнечного заката, и его блик отразился от окошка курятника…. Господи! — ахнула она от удивления и испуга. Да, что же это?!

За стеклом пыльного окошка, в свете солнечного блика отражалось чьё-то страшно уродливое лицо. В первый момент она даже не поняла, что это человеческое лицо, а не морда какого-то там чудища-чудовища. И это лицо вперило в неё свой злобный горящий взгляд!

Господи Иисусе, сын божий! Сгинь нечистая сила! — испугавшись, закрестилась Вера.

Лицо, или уродливая маска, исчезло. Исчезло и солнце за крышей дома.

Ну, надо же, подумала Верка, дрожа то ли от холода, то ли от страха. До чего натурально! Не дай бог во сне такое страшилище увидеть!

— Лизка, ты специально меня напугала? Ну, ты дуурра! Так можно человека уродом на всю жизнь оставить. Не смей так больше шутить!

— Какие шутки. Я сама испугалась, чуть в трусы не написала. Шуу-тки-и…, тоже мне, скажешь.

Вера, глянув на побледневшее лицо подруги, поверила. Действительно, зачем ей пугать? Значит, то, что она увидела, то и Лизка увидела, только первой. Любопытно, чьё же это «лицо»? Ну и хотелось бы знать — это что, игра моего воображения, или так совпали тень и свет в пыльном окошке?

И вновь подняв взгляд на всё ещё бледную подругу, с не прошедшим испугом в голосе, спросила:

— Лиз, там, правда, был какой-то человек?

— Верка, ты что?! Там, точно, был человек, чем хочешь побожусь!

И тут до Веры дошло. Почему она раньше не сообразила?

— Лизка, — закричала она, — там бомж наших курей ворует! Побежали, поймаем его!

— Неее, я не пойду…, боюсь…. А вдруг это не бомж, а…

— Трусиха! А ещё подругой называешься. Сама пойду, вот.

Обидевшись на подругу, Верка по тропке бросилась к сараю, но последние шаги к нему она делала не так бодро — её обуял страшенный страх!

Часто посматривая на окошко, не появится ли опять уродливое лицо, она, делая короткие шаги и часто останавливаясь, медленно, с опаской, продвигалась вперёд.

Лизка, догнав её, тоже неуверенно следовала сзади и шептала:

— Вер, давай не будем заглядывать, а? Давай отца твоего позовём, а?

Но Вера упорствовала, ей хотелось быть смелой. Но обуявший её страх…

Лизка схватилась за её руку, и они, объединившись в одно целое словно сиамские близнецы, делая по полшага, стали продвигаться к двери курятника.

Лицо в окошке больше не появлялось.

Дверь была чуть-чуть отворена для курей и припёрта колышком.

Значит, бомж не мог пролезть в узкую щель, чуть осмелев, решила Вера. Тогда, кто же там был, в окошке? Не могло же нам с Лизкой, почти одновременно, показаться одно, и тоже? Может, он залез через заднюю стенку, взломав её со стороны забора? — мелькнула мысль в её затуманенной страхом голове.

По-видимому, Лизка подумала о том же.

— Вер, — услышала она дрожащий Лизкин голос, — давай не будем заходить внутрь. Дверь-то почти закрыта. Может он с нашего двора залез, проделав дыру в заборе и стенке.

— Давай не будем заходить, — быстро согласилась Вера, машинально повторив Лизкины слова.

Ей совершенно расхотелось проверять, есть внутри кто-нибудь, или нет: она всё ещё находилась под впечатлением увиденного образа, и страх ещё не до конца покинул её. Но и идти во двор к подруге ей тоже, ой, как не хотелось, и она сделала вид, что последние Лизкины слова не расслышала.

— Лиз, а как же мы пролезем через чёрную смородину? — казалось, обеспокоилась она, взглянув на густо растущие, колючие кусты, словно вражеская пехота окружившие сарай.

— Я же говорю, давай с нашего двора посмотрим, — быстро повторила Лизка своё предложение.

Наверное, её тоже испугала перспектива лазания по кустам, решила Вера. Но и согласиться на предложение подруги она не могла, поэтому ответила уклончиво:

— Нее. Там баба Клава.

— Ну и что? Она добрая. Она ругаться не будет.

— Лиза, может она и добрая, но я её почему-то всегда боюсь. Давай через смородину.

Она никогда бы не призналась подруге, и надеется, никогда в жизни не признается, что бабу Клаву она боится до дрожи в коленках. Баба Клава так похожа на нарисованную в книжках бабу Ягу, так похожа.

И вот сегодня, когда Верка увидела лицо в окошке сарая, ей на мгновение показалось, что оно кого-то напоминает. А через секунду она уже знала кого. Это было лицо бабы Клавы! Но она не сказала об этом Лизке. Зачем ссориться с подругой.

Подруги, осторожно продираясь сквозь кусты, полезли за сарай. Поцарапались здорово! Никогда ещё на их телах не было так много вспухших, и даже кровоточащих царапин. А Вера даже платье порвала в двух или трёх местах.

За сараем всё было цело: забор, стенка сарая. Даже намёка не было, чтобы кто-то потревожил сумрачную, слегка сыроватую тишину. Их усилия по преодолению кустарника оказались напрасными!

Обратный путь сквозь колючки страшил Веру, но не век же сидеть у прочного, непреодолимого забора, и она, взяв Лизку за руку, потянула её назад, на тропинку.

Вернулись в дом. Лизка быстро засобиралась к себе. Уже накинув плащ, она скороговоркой, казалось, оправдываясь, затараторила: «Побегу, меня наверно заждались. Не скучай».

— А, как же уроки, — хотела спросить Вера, но её слова пропали втуне.

Лизка уже была за дверью и, вероятно, не услышала их. Вера лишь увидела, как её тень промелькнула мимо окна.

Что это она так заспешила, огорчилась Вера. Ещё есть время позаниматься, и непроизвольно бросила взгляд на настенные часы — всего-то половина пятого. Но, перебивая мысли о подруге, в её сознании вновь возник увиденный в окне сарая образ, и по телу пробежал холодок.

Зябко передёрнув плечами, она села готовить уроки на завтрашний день.

* * *

На второй или третий день после случая с сараем, вечером, вся Веркина семья смотрела по телевизору праздничный концерт посвящённый «Дню работников автомобильного транспорта». Пела любимая папина группа, «Виагра». Маме же, наоборот, больше нравились «Вирасы».

Среди прекрасного пения девчонок Вере послышалось изредка раздававшееся, жалобное кошачье мяуканье. У меня галлюцинации, решила она, или на меня напала какая-то хвороба. Скосив взгляд, украдкой посмотрела на родителей — слышат ли они то же, что и она? Но они были, по-видимому, здорово увлечены концертом.

Нет, не слышат, поняла Вера. Значит, я заболела? — мелькнула в голове мысль. Ааа, как же школа? Выпускной класс? — непроизвольно закрутилось у неё в голове.

От этой непредвиденной неприятности её бросило в жар. Она поднялась, чтобы выйти во двор охладиться, а заодно и проверить, правда кошка мяукает или ей это послышалось из-за болезни?

— Вера, ты куда? — повернула голову мама.

— Пойду, подышу свежим воздухом.

— Накинь что-нибудь, на улице прохладно.

— Ладно, мам.

Не успела Вера полностью открыть входную дверь, как в комнату шмыгнула прелестная чёрная кошечка, и принялась тереться об ноги.

— Ты откуда, киска? — наклонилась Вера к ней, и слегка погладила.

Кошечка, громко замурлыкав, задрала хвост трубой и ещё сильнее стала тереться. В полутёмном коридоре было хорошо видно, как по кошачьей шкурке проскакивают голубые искорки.

Жалость прихлынула к сердцу Веры: бедная кошечка наверно заблудилась, подумала она и, продолжая поглаживать, спросила:

— Ты, наверное, голодная и замёрзла? — Пойдём, я угощу тебя молочком. Поешь, а заодно и согреешься, — и позвала кошечку за собой.

Казалось, кошка поняла её слова и, словно этот путь ей был хорошо знаком, побежала в кухню.

Вера достала из серванта блюдце и налила молока из трёхлитровой банки. Поставив на пол, ещё раз позвала:

— Кис, кис, кис! Иди, насыщайся бедолага.

Пока «бедолага» лакала молоко, Вера смотрела на неё и прикидывала, кому же может принадлежать это прелестное создание.

Может, она от наших соседей прибежала, подумала она? И, перебирая в памяти, решила — нет, ни у кого из близких им соседей нет похожей на неё. А может нам подбросил кто…?

Ааа, ладно, устав вспоминать, у кого какого цвета кошки, решила — оставлю пока у нас, если объявятся хозяева, отдам, если нет — будет моей.

— Вера, ты где? — сквозь раздающееся из телевизора пение Валерия Леонтьева, послышался голос мамы.

— Мам, я щас!

Дождавшись, когда кошечка долакала молоко, она взяла её на руки и пошла к родителям.

— Папа, мама, посмотрите, у нас появилась кошечка. Такая хорошенькая.

Отец и мать одновременно повернули голову в её сторону.

— Ты её на улице подобрала? Она может быть заразная! — проворчал папа, и вновь уткнулся в телевизор.

А мама почему-то взбеленилась, да ещё как взбеленилась! Даже папа удивлённо повернул к ней голову.

— Верка, немедленно выбрось её на улицу! Слышишь! Приблудных кошек в доме нам ещё не хватало! Убери, чтоб глаза мои не видели её! Слышишь? Немедленно!

— Ну, мам, пусть до утра останется, а завтра…, может хозяева завтра объявятся.

— Верка! Делай, как я сказала!

— Ну, мам, куда я её на ночь глядя, — заканючила Вера.

— Хочешь оставить?! Тогда унеси её в свою комнату, а завтра чтобы духу её здесь не было! Поняла?

Никогда Вера не видела маму такой рассерженной. Мама любила животных, и всегда первой привечала бездомных Жучек и Мурок, и никогда не оставляла их на произвол судьбы: старалась пристроить их к добрым людям, а сегодня…, словно бес в неё вселился…

Во время разговора Веры с родителями, кошка перестала мурлыкать, и повернула голову к маме. Казалось, она слушает и понимает, что они ведут разговор о ней. Когти на её лапках то разжимались, то сжимались и вся она напряглась. А, когда мама сказала, что её надо выбросить на улицу, она зашипела.

Успокойся, сказала Вера кошечке на ушко, я тебя в обиду не дам, и погладила её. Пойдём ко мне, я почитаю, а ты ляжешь спать в кресле.

Кошечка, словно понимая, что говорит ей Вера, успокоилась и вновь замурлыкала.

* * *

Ночью Веру разбудил истошный крик, раздававшийся из комнаты родителей. Кричала мама: «Брысь, чёртово отродье, брысь! Пошла вон отсюда! Вячеслав, убери её от меня!» — кричала она.

Вера кинулась в комнату родителей и, вбежав с возгласом — «Мама, что случилось?!», остановилась, поражённая представшей перед ней картиной:

Мама стояла на постели в порванной в нескольких местах ночной сорочке, а огромная чёрная кошка, раскрыв пасть и вперив в маму горящие холодной злобой глаза, вцепившись, рвала на ней рубашку и тело. Кровь капала из-под огромных, острых кошачьих когтей, мама кричала, кошка злобно шипела, а папа бил кошку ремнём! Ужас!

Вера стояла, и от напавшего на неё страха, и от непонимания происходящего, не могла пошевелиться.

После очередного папиного удара ремнём, кошка наконец-то отпустила маму, и с громким мяуканьем бросилась наутёк.

Мама, охая, направилась в ванную комнату промывать раны.

Вера пошла с ней, помогать, а папа быстро направился в кухню, искать аптечку.

Из-за поднявшегося ночного переполоха уже никто не думал ложиться спать.

Вернувшись в свою комнату Вера не нашла кошку. Она везде её искала, даже на платяной шкаф заглянула. Странно, куда она могла запропаститься, подумала она? Может, ночью незаметно выскочила, когда кто-нибудь выходил во двор? И Вера вновь направилась в комнату родителей. Она решила спросить, а о чём спросить, она пока не решила. Спрошу, по ситуации, успокоила она себя, а там видно будет.

Папа и мама сидели на диване и обсуждали случившееся.

…Я сплю или, может, не сплю, рассказывала мама, только вижу, как в спальню заходит Веркина приблудная кошка. Заходит это она, и всё увеличивается и увеличивается в размерах. Пасть разинута, глаза огромные, и горят зелёным огнём. Потом она встаёт на задние лапы, подходит к постели и, представляешь, тянется лапами к моему горлу.

Я хочу закричать, но голоса нет. Она сжимает мне горло лапами, но это уже оказываются не лапы вовсе, а руки с когтями на пальцах. И надо мной, представляешь Слава, склонилась вовсе и не кошка, а соседка наша, баба Клава.

Комнату освещает полная луна. Я её тоже вижу, как-будто в доме нет крыши. По небу тучи, такие чёрные и огромные, несутся, и постепенно закрывают всё небо. Луна вроде бы как живая. Она убегает от туч, изворачивается, пытается пробиться, но это ей не удаётся, они её поймали и спрятали. Вокруг становится темным-темно.

Я так испугалась, так испугалась.

А соседка эта, турка, всё душит и душит меня, а потом наклонилась и хочет своими клыками в горло мне впиться. Я начала вырываться, и в какой-то момент пришла в себя.

В комнате полутемно, а на груди у меня Веркина кошка: глаза горят, и горло она мне лапами сжимает…

Я закричала, и начала от неё отбиваться…

Ну, а дальше ты сам всё видел. Если бы ты знал, Слава, что я пережила. Не дай Бог другим такое испытать! И мама набожно несколько раз перекрестилась.

Тут она увидела вошедшую, и стоявшую истуканом дочь, и сразу же набросилась:

— Верка, где твоя кошка?! Немедленно выкинь её из дома! Слышишь, немедленно!

— Мамочка, нет её нигде, я во всём доме искала. Она, наверное, выскочила во двор, когда кто-нибудь выходил из дома…

— Вячеслав, ты выходил? — повернулась мама к отцу.

— Нет.

— Точно?

— Я же не лунатик. Конечно, не выходил.

— Верка, а ты?

— Нет, мам. Меня разбудил твой крик, и я сразу побежала к вам.

Мама замолчала, а Вера задумалась. Куда же пропала кошечка? Получается…, получается…, раз никто не выходил из дома и, по словам родителей, не входил…, то… на маму напала моя кошечка? Бред какой-то. Но, тогда, куда же она подевалась? Из дома родители не выходили, я тоже. Дверь заперта…

Чертовщина какая-то, помотала она головой от невозможности найти истину. Стоп! А кошка, напавшая на маму? Она-то как выскочила из дома при запертых-то дверях?

Если кто-то скажет, что её не было, что это игра больного воображения, так вот свидетель — мама, вся в пластырях и зелёнке. А, я? Я же тоже видела кошку, и папа… — он же полосовал её ремнём…

От невозможности разобраться в происшествии у Веры разболелась голова и она, так и не задав вопроса, вернулась в свою комнату. Сон не приходил к ней, и она до утра не сомкнула глаз.

* * *

На следующий день по дороге в школу Вера рассказала Лизе о ночном происшествии. Слушая, Лизка охала и ахала, а потом высказала предположение — это к вам ведьма приходила, приняв образ кошки, а потом, бабы Клавы.

— Вот удивила! Можно подумать, я и сама об этом не догадалась, — съёрничала Вера.

— Баба Клава не ведьма, клянусь! — возмутилась подруга. Она очень добрая и ласковая, уж я то хорошо знаю.

— Тогда, кто приходил? — задала Верка вопрос.

— Нее знааюю, — ответила, пожимая плечами, подруга, — надо подумать. — Давай после уроков вместе подумаем, кто это может быть.

— Ладно, — согласилась Вера, — давай после уроков.

Но Лизкино предложение не успокоило Веру. Она так и просидела на всех уроках, ничего не слыша, и ничего не соображая. Всё о ночном происшествии с мамой думала.

Математичка, их классная руководительница, даже сделала ей пару раз замечание: «Качура, Вера, ты в каких широтах витаешь? У нас, если ты могла заметить, геометрия, наука точная!»

Вера, конечно, извинилась, но врубиться в теорему так и не смогла. Голова ведьмами была занята: они прыгали, катались на метлах и в бочках, скалили зубы. Образы менялись, но главное действующее лицо всё же было — баба Клава. А один раз даже Лизкина мать привиделась.

Ну, это, уж ни в какие ворота, не лезет! — одёрнула Вера своё разыгравшееся воображение. Так можно чёрт знает кого в ведьмы записать, даже… Лизку. А как же, она же внучка бабы Клавы. И если хорошенько подумать, прикинуть, то всё сходится: баба Клава турчанка? Турчанка! Да ещё турчанка, неизвестно откуда появившаяся в наших краях. Дальше — Лизкин отец тоже турок? Турок. А мать Лизкина? Нет, тут я переборщила, одёрнула Верка себя и постаралась сосредоточиться на физике. Слава Богу, это был последний урок на сегодня.

Дома она ещё раз попыталась найти кошечку, все углы обшарила, даже на чердак слазила, и не нашла. Наверное, всё-таки убежала при ночном переполохе, а может, спряталась куда, и лишь потом убежала, решила Вера, и прекратила поиски. И ещё она подумала, если кошечка не убежала к себе домой, а спряталась в каком-нибудь укромном уголке, то, когда проголодается, придёт.

В доме никто не заводил разговор о ночном происшествии, даже мама ходила молчаливо, и лишь пластыри и зелёнка на её теле напоминали о ночном происшествии.

Вера не приставала к ней с расспросами и уточнениями, но в голове у неё начал зреть план, как вывести бабу Клаву на чистую воду, заставить её признаться, что она ведьма.

План, пришедший Вере в голову, был прост. Нужно было только дождаться полнолуния, затем, в полночь, пробраться во двор к соседям и заглянуть в окно. Вот тут-то она и увидит всё, а потом…

Вера не успела решить, как поступит потом, потому что её неожиданно сморил сон, и она, как сидела за своим столом с книгой в руках, так и уснула. Наверное, крепким был сон, потому что ничего ей в эту ночь не приснилось, даже ведьмы отдыхали, наверное. Она, правда, напрягая память попыталась что-нибудь вспомнить, но ничего так и не получилось.

* * *

Лиза, попрощавшись с Верой у калитки своего дома, вошла во двор и увидела сидевшего на крыльце отца. Он выглядел подавленным, в глазах стояла грусть и, что её больше всего удивило, не курил свою неизменную трубку.

Это было невероятно! Чтобы у отца, да не торчала между зубов трубка, или, она не испускала ароматный дымок у него в руках…, такого сроду не бывало. Сколько Лиза себя помнит — папа всегда был с трубкой во рту или в руках.

Дома что-то произошло, заволновалась она. И не входя в дом, бросилась к отцу:

— Папа, что с тобой? Ты, почему сидишь на холодном крыльце, а не заходишь в дом? Простудишься! Ты же только избавился от гриппа!

— Маму увезли в больницу… на скорой помощи, — грустно ответил он.

— Ты, что говоришь? Я же с ней утром, перед уходом в школу виделась? — удивилась она.

— Прости доча, я сам не знаю, что говорю. Мою маму, твою бабушку, увезли.

— Папка, вставай, пошли в дом, а то опять заболеешь. Давай, поднимайся, я тебе помогу.

Лиза помогла отцу подняться, а почувствовав, какой он ещё слабый после болезни, положила его руку на своё плечо и повела в дом.

— Папа, садись на диван. А мама, где? С бабушкой уехала? Подожди, я сейчас.

Лиза быстро переоделась в своей комнате, и села рядом с отцом.

Лиза любила отца, и маму она любила, и бабушку. У них была очень дружная, крепкая семья. И поэтому, если что-то случалось с кем-то из её членов: неприятности по работе, болезнь, или даже Лизина тройка в дневнике — все переживали, и всегда старались помочь.

Бабушка была ещё не очень старой, так думала Лиза, и неожиданная её болезнь, очень расстроила Лизу.

— Папа, так что случилось с бабушкой?

Отец достал из кармана трубку и попытался её раскурить.

— Папа, она же без табака.

— Да?

Лиза поняла, отец очень расстроен, раз не заметил этого. Сходила в кухню и принесла коробку с табаком.

— Спасибо, доча!

Отец набил трубку, раскурил, и надолго задумался.

Лиза, не вытерпев молчания, затормошила его.

— Папа, рассказывай. Почему бабушку увезли.

Он пожал плечами.

— Я, Лиза, сам не пойму, что с ней случилось. Она же все эти дни прекрасно себя чувствовала. Да ты и сама знаешь, а тут…. Ты ушла в школу, Оксана занялась стряпнёй, всё было нормально. Мама, то есть, твоя бабушка, не вышла к завтраку. Мы забеспокоились. Оксана пошла к ней и…

— И, что?

— Она лежала и охала. Всё тело было покрыто тёмными пятнами…. А ведь вечером, перед сном, ничего такого у неё не было…. Она же ни на что не жаловалась…

Отец, пару раз пыхнув трубкой, опять помолчал.

Лиза с нетерпением и всё возраставшим беспокойством, ждала продолжения рассказа.

…Мы с Оксаной испугались за неё и сразу вызвали скорую помощь, докончил свой рассказ отец, и в хмуром недоумении покачал головой.

— Папа, я побегу к бабушке, может помочь, чем надо?

— Не надо. Мама позвонила, скоро придёт и всё расскажет.

— Так ты, сидя на крыльце, маму ждал?

— То так, Лиза.

Мама долго не приходила и Лиза всё ждала её и ждала. А, когда Лиза совсем уж собралась идти в больницу, скрипнула входная дверь и вошла мама. Лиза сразу бросились к ней.

Пока ничего неизвестно, поспешила ответить мама на немой вопрос о состоянии бабы Клавы. Результат анализов будет готов только завтра, к обеду. Они затрудняются делать какие-либо выводы без анализов, сказал врач, но они всё сделают, чтобы определить и вылечить. Будем ждать. Раз врач просит подождать, то, что мы можем сделать? Только ждать и надеяться.

* * *

Сегодня Лиза не пришла в школу, и Вера решила зайти к ней сразу после занятий, узнать что случилось. На стук в калитку, вышла Лиза. Выглядела она очень расстроенной.

— Лиз, ты чего в школу не пришла, заболела что-ли?

— Нет, не заболела. Заходи.

— Ааа… баба Клава?

— Чего ты её так боишься? Нет её дома, в больнице она, — ответила подруга, и глаза её увлажнились.

В отсутствие бабы Клавы Вера чувствовала в Лизином доме себя свободно и, услышав, что её нет дома, смело пошла за подругой.

Дома были только её родители. Они сидели за столом, без всегда восседавшей во главе стола хозяйки дома.

— Здрасьте, тётя Оксана! Здрасьте, дядя Тарас! — поздоровалась Вера, и направилась вслед за подругой в залу.

— Здравствуй, Вера, проходь, проходь, — откликнулась хозяйка дома. Давненько у нас нэ була. Як родители, здоровы?

— Спасибо, тётя Оксана, у нас всё хорошо, — полуобернулась Вера, чтобы ответить на вопрос Лизиной мамы.

Вера решила не рассказывать родителям Лизы о ночном происшествии с мамой. Знала, предупреждённая вчера Лиза, тоже ничего им не рассказала.

— Лизка, ты чего в школе-то не была? — повторила она вопрос, когда они остались одни в комнате.

— Я ж тебе говорю, бабушка заболела, были у неё в больнице и только сейчас вернулись оттуда.

— А, что с ней?

— Даа… какие-то непонятные пятна появились на теле. Пока неизвестно откуда они, анализы не готовы.

Вера, как только услышала про пятна на теле бабы Клавы, сразу же насторожилась. Неужели Лизка до сих пор не догадалась, откуда пятна — приподняла она удивлённо брови? Они же от ударов папиного ремня — моего папы!

Она как сейчас видит — папа полосует кошку ремнём, а та изворачивается и, показывая острые зубы, злобно шипит.

— Лиза, ты не думаешь…

— Нет, нет, и нет! — возмущённо прервала подруга Веру. Ты, что, совсем рехнулась? Даже не вздумай вслух произносить такую крамолу про мою бабушку, иначе рассоримся навсегда, и ты мне больше не подруга!

Вера замолчала. Настаивать на своём предположении она не стала и, поговорив ещё несколько минут о том, о сём (разговор не клеился), попрощалась. А ещё через минуту Вера была дома.

* * *

В доме стояла тишина. Лишь несколько мух, не уснувших на зиму, вились под потолком и жужжали. Отец с матерью были на работе, и Вера, примостившись с ногами на диван, стала вспоминать события прошедших дней: о приблудной кошечке, о случае с мамой, и о тёмных пятнах на теле бабы Клавы…

И что же мне со всем этим делать, спрашивала она себя, как поступить: заявить в полицию, или пойти в церковь и рассказать всё батюшке Иоанну? В полиции, ясное дело, не поверят, и ещё могут поднять на смех, а батюшка….

Она сидела, и не находила ответа ни на один вопрос.

Неожиданно перед её взором промелькнул образ соседки, тёти Ганны. Вот кто поймёт и советом поможет, подумала она. Богомольная женщина. Всегда одетая в какую-то хламиду тёмного цвета, голова опущена, говорит тихо, на людей глаз не поднимает, всё в землю смотрит… — святая женщина, не иначе!

Но тут ей вспомнился разговор матери с тётей Оксаной — она совсем нечаянно подслушала их разговор. Тётя Оксана тогда говорила — «Шось я ни як нэ пойму нашу соседку, вроде як богомольная, а в церкви я ще йийи ни разу нэ бачила».

Что ответила мама, Вера не услышала, торопилась в школу.

Выскочившее из прошлого воспоминание несколько поколебало её уверенность в обязательности посещения тёти Ганны. Но надо же было с кем-то посоветоваться. А кто, как не тётка Ганна, может быть более сведущим в ведьмах, бесах, и прочей нечисти? Она же с богом разговаривает, а тот всё знает, и конечно же подскажет, как поступить — и Вера решилась.

Накинув платок, она вышла из дома.

* * *

Вера стояла у калитки, и всё никак не решалась дёрнуть за верёвочку на щеколде, или постучать.

Я же пришла сюда, чтобы найти ответ на свой вопрос, или хотя бы получить совет, так чего же я стою? — уговаривала она себя. Но почему-то дрожь, только при одной мысли сделать решающий шаг, охватывала её.

Рука, потянувшаяся было к щеколде, застыла, так и не прикоснувшись к ней.

Чего я испугалась, спрашивала себя Вера, подумаешь, ни разу не была у соседки, не съест же она меня? Спрошу и уйду, делов-то, неуверенно твердила она, стараясь набраться храбрости в своих словах.

Она стояла, и ни на что не могла решиться. Уйти без ответа на свой вопрос она уже почему-то не могла, и войти в калитку смелости не хватало. Сколько можно стоять, спросила Вера себя? Вдруг кто-нибудь увидит: смеяться будет, а ещё хуже, задразнит — трусихой будет называть. И Вера, решившись, потянула верёвочку на щеколде.

Она шла по тропинке, с обеих сторон заросшей чертополохом и бурьяном. Кое-где видны были огромные листья лопухов, и ещё каких-то неизвестных Вере растений, и они…, и они, казалось, следили за каждым её шагом.

Вера так испугалась, что, не выдержав охватившего её страха, стремглав бросилась к двери дома, и даже не заметила, как очутилась в комнате перед улыбающейся соседкой.

— Здравствуйте, тётя Ганна! — всё ещё дрожа, поздоровалась Вера. Я к вам…, к вам…, к вам… за… советом, пролепетала она заикаясь.

— Нэ турбуйся, касаточка. Я тэбэ давно дожидаюсь. Чого мэнэ бояца, я ж нэ кусаюсь.

— Да я… и не боюсь вовсе, — солгала Вера.

— Я бачу, шо нэ бойися. Сидай, зараз я тоби чаю налью, та ватрушечку дам. Пойиш, а тоди и побалакаем.

— Да я не хочу, спасибо! Я недавно поела.

— Ничого, ничого, сидай поснидай! Колы ще попробуешь моих ватрушек. Ось ще, — старушка подвинула поближе к Вере вазу с леденцами, — цукерки покуштуй, гарни цукерки я зробыла!

И она так посмотрела на девочку, что у Веры сразу отпала охота перечить.

Чай был ароматным. Настоянный на каких-то, то ли лесных, то ли полевых травах, он издавал неповторимый запах, и вкус у него был приятный. А вот ватрушка…, мама лучше печёт, решила Вера, с трудом проглатывая последний кусочек.

Она подняла, почему-то вдруг отяжелевшую голову, чтобы поговорить с тётей Ганной, как вдруг всё поплыло перед глазами, закружилось, замелькало…

Что это со мной, только успела подумать она? А стены комнаты уже исчезли, и они, с тётей Ганной, оказались на какой-то поляне в дремучем лесу.

Тётя Ганна начала горбиться, горбиться, лицо её сморщилось, и она приняла образ бабы Клавы. Через мгновение помолодела, и перед Верой уже стояла тётя Оксана, а ещё через некоторое время, рядом с ней приплясывала гопак, весёлая, жизнерадостная Лизка, её подружка.

А потом…, а потом…, Лизка превратилась в милую чёрную кошечку.

Вера смотрела на все эти превращения тёти Ганны, а в голове, усиливаясь и усиливаясь в громкости, перебивая мысли, раздавались слова:

— Хочешь так же уметь делать превращения? Я тебя научу, касаточка. Только слушайся меня…

Слу-шай-ся…, завыло в лесу на разные голоса, и эхо, затихая, ещё долго-долго повторяло: «Слу-шай-ся! Слу-шай-ся! Слу-шай-ся!»

— Так вы, тётя Ганна, ведьма? — насмелилась спросить Вера у соседки, и сразу поняла — могла бы и не спрашивать, и так всё ясно.

В ответ раздался хохот, и этот хохот, не утихая, нёсся со всех сторон.

Вера обвела взглядом поляну — вокруг неё скопилось столько разной нечисти, и все они, словно безумные, выделывали что попало: окружив её и тётю Ганну кольцом, визжали какие-то, похожие на свиней, уродцы; блеяли и трясли бородами козы; ухали сидящие на ветвях деревьев совы…

А рядом с ней, взявшись за руки, строили рожи и подпрыгивали на козлиных ножках с копытцами, черти.

Вера совсем перетрусила и, озираясь вокруг, искала, куда бы убежать и спрятаться.

— Ты не бойся, они добрые, — словно из пустой гулкой бочки, услышала она слова, раздавшиеся ниоткуда. — Я тебе ещё кое-что покажу. Садись.

Не успела Вера сообразить, на что садиться, а перед ней уже появилась метла, и сразу же заплясала. Вера читала в книгах и видела в каком-то фильме, как ведьмы летают на метле, но чтобы самой…

Ой, как страшно, прошептала она, и зажмурила глаза.

— Не бойся, Вера, прыгай на неё, — прозвучал тот же голос.

Вера открыла глаза, приловчилась и поймала метлу. Затем, подпрыгнула, оседлала её, и в тот же миг оказалась высоко над лесом.

Она от страха опять закрыла глаза, а потом, набравшись храбрости, открыла один глаз, затем, другой.

Интересно же, как это летать на метле и ничего не увидеть, решила она, пересиливая страх.

Вначале она очень испугалась высоты, и судорожно ухватившись за ручку метлы, чуть не закричала — «Ма-ма!» Но метла вела себя достойно, не трясла её и не старалась сбросить с высоты.

Вера не падала, а быстро летела и, тогда, чуть-чуть осмелев, она стала озираться вокруг.

А вокруг…

Всё небо над ней было усыпано танцующими звёздами, а под ней быстро проносились леса, реки, озёра. Сбоку, справа и слева, летели свиньи, козы, упыри, даже те два танцующих и кривляющихся чёрта летели, устроив игру в догонялки…

А вот показались какие-то…, Вера присмотрелась внимательнее: да это же ведьмы летели — старые сгорбленные старухи; молодые девушки; и совсем ещё малые девчонки.

Летели, кто на чём!

Кто метлу оседлал, кто, отталкиваясь ухватом, расположился в бочках или корытах, а одна, так вообще летела на кочерге.

Вокруг всё ухало и стонало, свистело и визжало, и ещё какие-то непонятные звуки раздавались — Вера сразу и не сообразила, что это звуки сирены, как на полицейской машине или скорой помощи. Вот здорово-то, как! — радостно засмеялась она. Ух, тыы-ы! Вот это полёт, не то, что на самолёте! Это поинтересней будет!

Внизу показалась огромная котловина. Посредине полыхало кострище, а вокруг бесилась тьма-тьмущая разной нечисти.

Её бесовское сопровождение кучей ринулось вниз, и свалилось на головы присутствующих на шабаше. А она побоялась, и чуть-чуть притормозила: садиться-то было некуда, всё было занято — у костра образовалась «куча мала».

Вера плавно приспустилась пониже и, немного полетав над деревьями, нашла за большим развесистым деревом, среди кустов смородины, небольшой, не заросший кустами, пятачок земли. Туда она и приземлилась.

Очень удачно получилось, решила она. Меня никто не видит, а я вижу всё.

Метла, приплясывая, тут же удрала от неё, и куда-то пропала. Аа-а, как же я назад вернусь, мелькнуло в голове? И мгновенно исчезло, вытесненное открывшейся перед ней фантасмагорической картиной.

Ух, ты! Ох, ты! Вот это даёт! — чуть ли не каждую секунду восклицала она, смотря на проделки нечисти круглыми от любопытства и страха глазами.

А посмотреть было на что!

Возле костра, поддерживаемый четырьмя чертями, стоял деревянный, с подлокотниками и подголовником, трон, а на нём восседала главная ведьма — горбатая, с распущенными седыми космами, и горящими бесовской злобой, словно в безумии, глазами.

Не иначе, как областного масштаба ведьма, решила Вера, увидев, с каким почтением обращалась к ней другая, меньшего ранга, нечисть.

Тут, прилетевшие с ней ведьмы, бросили в костёр какую-то траву, и костёр чуть приувял, а затем закурился жёлтым с прозеленью дымом. Вся присутствующая на шабаше нечисть бросилась к этому дыму.

Наверное, волшебный, или как у нас, у людей, наркотик какой-нибудь, сразу догадалась Вера.

И ведьмы, и нечисть — толкались, дрались, царапались и кусались, выдирали друг у друга на головах волосы, стараясь поближе подобраться к дыму. Визг поднялся такой, что Вера присела и руками уши закрыла.

Дым, заполняя котловину, скрыл от её взгляда Содом и Гомору. Он поднимался всё выше и выше. Затем, над дымом, как исполин из пены морской, поднялась голова главной ведьмы. Она грозно хмурила брови, глаза её пылали огнём, откуда-то появившийся ветер развевал её седые космы.

Вера зажмурила глаза от страха, но любопытство пересилило, и она опять начала смотреть.

А в котловине началась буря: раскаты грома глушили все шумы вокруг, сверкали разноцветные молнии, деревья гнулись, а те, которые не выдерживали напора бури, ломались и падали, подминая под себя кустарник.

Вера сидела на корточках среди кустов смородины, смотрела на разгулявшуюся стихию, и не знала, как ей отсюда выбраться, чтобы уцелеть. А буря набирала силу! И среди грохота, воя ветра и блистающих молний, голова ведьмы поворачивалась в её сторону. Огненный взор всё ближе и ближе приближался к Вере.

Из раскрытого рта показались страшные клыки…, и вот, над клубящимся дымом появились руки, увенчанные длинными, скрюченными пальцами с огромными когтями. Эти когти сжимались и разжимались, сжимались и разжимались, как тогда, у кошечки…

Сейчас увидит, сейчас увидит! — задрожала от страха Вера и, вскочив, побежала прочь от этого, горящего злобой, ищущего взгляда. Но бежать было трудно. Она чувствовала, что не успеет спрятаться за деревьями и тогда…

Колючие кусты цеплялись за одежду, вырывая клочьями, косы распустились, и волосы, запутавшись среди колючек, больно дёрнули голову назад, и остановили её сумасшедший бег.

Вот теперь всё, решила она! Не убежать! Теперь уж точно — всё! Она опустила голову, и перестала сопротивляться.

Меня поймали, с горечью подумала она. Зачем я только пошла к соседке, тёте Ганне? Зачем?

— Среди нас человек! — закричала ведьма, так громко, что заглушила все остальные звуки вокруг. — Смотрите, смотрите, вот она! — и показала пальцем на Веру.

Дым моментально рассеялся, ветер стих, только изредка, ворча, погромыхивал гром, да блистали молнии. Вся нечистая сила повернулась в сторону Веры, и видно было, они ждут только знака или приказа от ведьмы, чтобы броситься на неё и растерзать!

Вера закрыла глаза и прошептала: «Господи, помоги мне! Не дай, Господи, этой нечисти растерзать меня!»

И вдруг всё утихло. Наступила такая тишина, что Вера даже подумала, не умерла ли она от страха?

Она осторожно приоткрыла глаза и огляделась вокруг — ни каких ведьм, ни какой нечисти!

Я не умерла, растерзанная на шабаше, я живая, воскликнула она!

Да, никаких ведьм и нечисти вокруг не было. Она лежала в своей комнате на диване, а через окно, наполняя пространство, заползали вечерние сумерки.

Стукнула входная дверь. Наверное, мама вернулась с работы, подумала Вера, но всё ещё находясь под впечатлением виденного кошмара, непроизвольно вздрогнула.

— Вера, ты не слышала, отчего это тётя Ганна решила дом продать? — Уж не собралась ли она куда-то уезжать? — спросила мать из прихожей.

— Нет, не слышала, — ответила Вера.

А сама, словно освободившись от тяжёлой ноши, прошептала: «Вот и хорошо, что уезжает. Только ведьм нам не хватало в соседях».

И счастливая улыбка легла на её лицо.

ВЕЛОСИПЕД

Глава первая

С какой завистью я смотрел на соседа, Тольку Волкова, когда он, с шиком крутя педали своего «Железного мустанга», проносится мимо нас. А потом, метров через двести-триста, развернувшись в обратном направлении так круто, что из-под колёс летела пыль, несётся назад, в нашу сторону.

Рубашка на спине надута пузырём, ворот расстёгнут, а ноги, в сандалетах и с одной закатанной штаниной, так и ходят ходуном, так и ходят — вверх-вниз, вверх-вниз, вверх-вниз.

Вы даже представить себе не можете, как красиво выглядит человек сидящий верхом на блестящем в лучах солнца велосипеде. Да что там в «лучах солнца», он и в дождь смотрится прекрасно!

Толька живёт от меня через два дома — на противоположной стороне улицы. Ну, как-бы это понятнее объяснить? Наш дом стоит на той стороне улицы, где чётные номера, а его дом на той стороне, где нечётные номера, и к тому же его дом стоит ближе к центру города.

Он этим здорово хвастается передо мной. А мне на это наплевать с высокой горы! Подумаешь, два дома туда, два дома сюда. Какая разница, правда? А вот на что мне не наплевать, так это на отсутствие у меня такого же красивого велосипеда. Господи, как я страдал-переживал!

Ему родители купили велосипед на день рождения, и в честь окончания пятого класса без троек в свидетельстве, так они сказали моим родителям, когда были у нас в гостях.

Подарок на день рождения — это я понимаю, а вот как расшифровать «В честь окончания»? Почему в «честь»?

Мы с Толькой ломали голову над этим вопросом долго. Вот, если бы они сказали прямо, что покупают велосипед, чтобы премировать Тольку за хорошую учёбу, тогда да, это понятно. А так…?

Тут какая-то загадка для нас, и пожалуй пока не разрешимая.

Мы думали так и этак, разворачивали слова в ту и в другую сторону, даже пробовали на вкус…. Шучу, шучу! На вкус мы, конечно, не пробовали, но до смысла «В честь окончания» долго пытались докопаться, но так и не докопались. Пришлось этот вопрос перенести на более позднее время, то есть, когда подрастём, и смысл этих непонятных слов дойдёт до нас. Ну…, станет понятным что ли.

Когда он в первый раз выкатил свой велосипед на улицу и попробовал на него сесть, мы, шесть-семь пацанов из близлежащих домов, от зависти даже остолбенели, хотя вида не показали. Гордость не позволила!

А Вовка Нагаец, мой близкий дружок, так тот вообще сплюнув через губу, выразился: «Что мы, велосипедов не видали что ли, подумаешь!»

Подумаешь, не подумаешь, а тоже завидовал здорово, я же видел. Подумаешь, не подумаешь, но мне страсть, как захотелось иметь свой собственный, такой же красивый, поблескивающий в солнечных лучах, велосипед.

И именно такого же цвета, как у Тольки — красного, как пожарная машина, и с блестящими крыльями над колёсами. И чтобы звонок был громкий и нежный одновременно.

Представляете, едешь по тротуару, и звонком — дзынь-дзынь, дзынь-дзынь.

Обыкновенные пешеходы, то есть, безвелосипедные, оборачиваются на звонок и тут же уступают дорогу. А ты проезжаешь мимо, и так это, свысока, то есть, с высоты сидения велосипеда…, ну, совсем как в индийском кино, вежливо так это говоришь: «Извините, что потревожил, но мне некогда, я спешу… по делам».

Вежливость у водителя транспортного средства — это наиглавнейшее качество — так сказал когда-то мой папа. А я запомнил и «зарубил» себе на носу. А потом, я помню, он ещё добавил — «Велосипедист — это же не какой-то там „Пешеход обыкновенный“, а водитель несамоходного транспортного средства! Чувствуешь разницу?» — и при этом указательным пальцем прикоснулся к моему облупленному от солнца носу.

И до того мне захотелось стать велосипедистом, то есть, владельцем «Несамоходного транспортного средства», что мне даже во сне стало сниться, как я на велосипеде по городу катаюсь, а за мной малышня ватагой бегает. Ни о чём мыслей не было в моей голове, кроме этой.

Я даже свою любимую рыбалку забросил, до того мне захотелось иметь велосипед в собственном, безраздельном пользовании. Я даже, кажется, заболел. Вот возьму, потрогаю лоб, а он, представляете, горячий.

Я как-то маму попросил потрогать мой лоб — в смысле, потрогать горячий он или нет, так она знаете, что мне сказала: «Не придуривайся, температура у тебя нормальная!»

Как же она может быть нормальной без велосипеда, а?

Нет, не понимают родители своих детей! Не понимают, и всё!

Вот, к примеру, чего проще взять бы и спросить у меня, что это ты Сергей такой грустный ходишь? Ну, неужели я бы не сказал? Конечно сказал бы. Прямо тут же, сию же секундочку и выложил бы свою мечту заветную.

Сами подумайте, ну зачем мне скрывать свою мечту, да ещё от родных родителей?

Так нет, не спрашивают…

Пришлось мне самому взять «быка за рога». Это Вовка мне так посоветовал. И «Быка за рога» тоже он предложил, он сказал: «Для большей убедительности».

Где он только вычитал про них, про этих быков и рога? Я бы сам ни за что не догадался, что есть такое выражение.

А, и то, правда, жди, когда родители сами догадаются. Не-ет не дождёшься, сами они ни за что не догадаются, это я вам говорю.

На следующий день, вечером, после ужина, когда папа взялся за газету, а мама включила телевизор я, собрав в кулак всю свою смелую храбрость, приступил к воплощению своей заветной мечты.

Состроив обиженное лицо, я попытался разжалобить родителей, сказав, что вот мол, у всех знакомых мне ребят уже есть велосипеды, и только я один на нашей улице как-бы «безвелосипедный».

На мою, конкретную, жалобу отец отреагировал очень интересно — он сделал вид, что в газете вычитал что-то такое любопытное, что ничего вокруг не видит и ничего не слышит.

А мама была так увлечена своим сериалом, что, действительно, могла меня и не услышать.

Вот ведь как мне не повезло!

Итак, первая моя несмелая попытка не достигла цели!

На следующий день я, опять же по совету Вовки, возобновил свою «атаку» на родителей. Теперь я поступил мудрее (не зря же говорят, что опыт приходит во время ежедневных тренировок).

Я выложил свою просьбу во время ужина.

Деваться родителям было некуда, и они обещали подумать.

«Ура-аа!» — прокричал я, не вслух конечно, довольный своим первым успехом на поприще «семейной» дипломатии.

И вот, через месяц, то есть в середине июля, мечта моя воплотилась в реальность.

Я стал полноправным владельцем новенького, отливающего всеми цветами радуги, велосипеда. Я стал владельцем несамоходного транспортного средства! Я стал «велосипедным!».

Посему, я поднялся в глазах товарищей и друзей на неимоверную высоту!

Глава вторая

Я шёл по тротуару и, держась за руль, катил свой первый в жизни велосипед, называвшийся громким именем — «Школьник», а мама и папа шли позади, вроде почётной свиты.

Я высоко держал голову, и с чувством собственной значимости, гордо посматривал по сторонам — теперь я ве-ло-си-пе-дист!

Ах, какое это музыкальное, ласкающее слух, слово. Вы только вслушайтесь в его волшебное звучание — Ве-ло-си-пе-дист! Это значит — я владелец несамоходного транспортного средства, так сказал папа!

Вла-де-лец!

Чувствуете музыку этого слова? Не чувствуете? Напрасно. А вот я чувствую, ещё как чувствую! Оно даже пахнет как-то по-особенному — настоящим велосипедом! Моим долгожданным «железным конём»!

Пока я оттирал его во дворе от заводской смазки керосином из баночки, возле ворот уже «толклись» пятеро или шестеро пацанов с нашей улицы. Они наблюдали, что я делаю так или не так, и по очереди комментировали. Я делал вид, что совершенно не слышу их «ум- ных» советов, и не замечаю их взглядов на мой велосипед.

Наконец я не выдержал постоянного за собой наблюдения и, подойдя к воротам, сказал папиными словами: «Велосипед нуждается в подготовке к эксплуатации». А потом, увидев, что мои товарищи не совсем меня поняли, добавил уже своими обычными словами: «Сегодня я выезжать не буду».

Только после сказанных мною слов, они начали потихоньку-помаленьку, один за другим, расходиться по своим, очень серьёзным делам.

Перевернув велосипед «вверх ногами», я стал крутить педали рукой, чтобы посмотреть как крутится заднее колесо…

Спицы, вначале видимые, постепенно, с увеличением скорости вращения, стали исчезать, и образовалось кольцо с пустым пространством посредине. Я заворожено наблюдал за этим чудом природы, и не мог оторвать взгляд от пустоты внутри колеса.

Увидев пустоту внутри колеса, я уж собрался было проверить эту пустоту пальцем, потом почему-то передумал. Я решил просунуть туда голову, чтобы посмотреть, что же там за пустотой, как услышал строгий окрик отца: «Не вздумай совать руку в колесо! Останешься без пальцев!»

Только после его окрика я пришёл в себя и, быстро отдёрнув руку, отодвинулся от притягивающей меня пустоты.

Глава третья

На следующий день, часов в десять утра, в ясный, восхитительный день, когда на голубом небе виднелись только пёрышки небольших облаков и ярко светило солнце, мы — папа, мама и я, вывели велосипед на улицу.

Я попытался (я видел, как это делает Толик) оседлать своего стального коня и помчаться, но тут же сверзился на землю вместе с велосипедом.

Тогда, папа и мама стали держать велосипед, а я уселся на сидение. Не получилось! Как только они отпускали велосипед, я тут же начинал заваливаться на бок…

Странно, подумал я, Толька же не падает!

Даа, сказала мама, после моих нескольких, плачевно закончившихся попыток прокатиться и показать класс. Видно сегодня у тебя, Сергей, ничего не получится. Дай-ка я тебе покажу, как это делается.

И она, действительно, показала!

* * *

Как вспомню этот случай, так сердце «кровью обливается», и в груди становится как-то нехорошо, то есть, холодно и дышать нечем.

Повиляв немного по тротуару, она выровняла движение велосипеда и, набирая скорость, помчалась по улице в сторону ближайшего перекрёстка.

Мы с папой побежали вслед за ней, но она, сильнее закрутив педали, стала удаляться от нас…

Потом…, потом — произошло невероятное…!

Она почему-то направила велосипед прямо на дерево!

Я в ужасе закрыл глаза, и даже, кажется, остановился, а папа…

Папа помчался за мамой быстрее ветра, и не напрасно…

Когда мы подбежали к месту столкновения велосипеда и мамы с деревом, то увидели — велосипед лежит с одной стороны дерева, а мама с другой стороны, и стонет.

Папа бросился поднимать маму, а я, обуреваемый нехорошим предчувствием, кинулся к велосипеду.

О горе, мне! О горе!

У моего, столь долгожданного, с таким трудом выклянченного, новенького велосипеда, был свёрнут на бок руль, а на переднем колесе красовалась такая огромная «восьмёрка», что оно еле прокручивалось в вилке.

От такой несправедливости жизни у меня навернулись слёзы на глаза, и только огромным усилием «мужской воли», я смог не зарыдать громко-громко, а лишь побледнеть самую малость, и застонать раненным зверем!

Посмотрев на маму полными слёз глазами, я увидел, что ей тоже здорово досталось.

Её платье внизу было порвано, а правая коленка была вся поцарапана, и кровь текла из открытых ранок.

Мне стало так жалко её, и велосипед конечно тоже, что, не удержавшись, хоть я и мужчина, горько заплакал.

Как отступающие французы после битвы под Бородино, мы — я с поломанным велосипедом и папа, поддерживая хромающую маму, возвращались домой.

Я боялся оторвать взгляд от земли и посмотреть на своих товарищей, встречавшихся нам на пути.

Мне бабушка как-то рассказывала про «Голгофу», так это, наверное, про меня.

Правильно говорят — «Не заносись высоко в своей гордыне — Бог накажет!». Так и получилось со мной.

Я вёл велосипед, и у меня в груди что-то болело.

Приковыляв домой, мы всей семьёй стали разбираться в случившемся.

Мама стала рассказывать, что она ехала, ехала и, нечаянно, наехала на небольшой камешек, валявшийся на её пути. Переднее колесо, само по себе, вдруг повернуло в сторону дерева, и она, не успев даже глазом моргнуть, как ударилась об него. В глазах засверкали звёздочки, а затем я оказалась на земле, и появилась боль в коленке.

Папа стал разбираться с велосипедом, и нашёл ведь причину такого, своеобразного его поведения.

Вот какой умный у меня, папа! — с гордостью подумал я, а потом мне стало так стыдно, так стыдно…

— Ты, Серёжа, гайку зажимного хомута на руле подтягивал? — спросил папа, и вопросительно посмотрел на меня.

Я, наверное, покраснел от стыда, потому что лицу вдруг стало жарко-жарко.

— ?!

— Ккк-а-ко-го хо-мм-уу-та? — проблеял я козлиным фальцетом.

— Вот этого хомута и вот эту гайку, — сказал папа, и показал пальцем на них.

— Ааа-а разве её нужно подтягивать? — несколько озабочено и окончательно смутившись, поинтересовался я.

— Конечно! Я ещё удивляюсь, как мама смогла столько проехать и не упасть раньше.

Мне оставалось только сконфуженно опустить повинную голову.

Вот таким, не совсем удачным, оказался мой первый, «Парадный» выезд на велосипеде.

* * *

Через пару дней папа сумел почти полностью избавить мой велосипед от «восьмёрки» на переднем колесе, и сам, своими руками, перепроверил затяжку всех гаек и винтов. Проверяя и подтягивая их, он при этом показывал мне, где, и что нужно проверять!

Прошла неделя после моего первого укрощения железного коня. И вот я, с великой радостью, улыбаясь во весь рот (то есть, от счастья «выставив наружу все свои зубы»), качу на своём, поблескивающем хромированными колёсами, велосипеде. А рядом со мной, то есть, бок о бок, катит Толик Волков, и мы ведём с ним серьёзный разговор о пользе прикормки для рыбы.

АРЫСЬ

Но здесь произошло неожиданное и удивительное событие, память о котором до сих пор жива в сердцах людей

(Повесть о Ходже Насреддине)

Глава первая

Семнадцатого, утром, часов в девять, мы переезжали по мосту через широченную реку России — Волгу.

Мимо вагонного окна мелькали фермы железнодорожного моста, разделяя пейзаж на маленькие диапозитивы.

Видно было, как вниз по течению, старательно крутя красными большими колёсами, и пуская дым из белой с синей поперечной полосой трубы, казавшийся маленьким на таком расстоянии пароход, тащил связку плотов. Плоты, изгибаясь по фарватеру, были похожи на змею, а пароход на её голову.

Солнце в этот день начало палить с раннего утра (как-никак июль месяц).

Мы ехали в общем плацкартном вагоне битком набитом говорливыми пассажирами.

Детишки, играя в пятнашки, бегали по всему вагону, никого не слушая, налетая друг на друга, на взрослых и, даже чуть не сбили с ног проводницу, разносящую чай.

Отовсюду раздавались, то детский плачь, то чей-то безудержный хохот, а вскоре из какого-то отделения вагона послышалось исполняемое хрипло-пьяными голосами, пение:

«Ой, ты Волга, мать родная…»

Ехать было тяжело, нам, во всяком случае. И вся тяжесть этой поездки, то есть связанные с ней неудобства, так говорила мама, лежат на совести папы, потому что он не позаботился своевременно приобрести билеты на скорый поезд.

Поэтому папа, видя мамину раздражительность, не спорил с ней, а только молчаливо, попивал чай.

На мой, неискушённый в таких вопросах, взгляд — это самая правильная позиция со стороны мужчины. Пусть себе вокруг бушует ураган слов, а ты помалкивай и попивай чаёк. А, когда словоизвержение выдохнется, выжди ещё чуток, и можешь вести интеллигентный разговор в духе — «я столько труда вложил чтобы…». И тебя благосклонно выслушают — ну, может, и не совсем благосклонно, но всё же выслушают.

Ближе к вечеру пересекли ещё одну крупную реку — Урал.

Теперь поезд шёл по территории Казахстана.

Наш поезд назывался почтовым. Я спросил у папы — почему почтовый?.. Хотя, и сам давно догадался, почему — сразу за паровозом были прицеплены два почтовых вагона.

Почему два? Наверное, писем и посылок с подарками много вёз этот поезд.

Папа как-то мне сказал: «В Азии, куда мы скоро поедем, проживает много людей, то есть, народностей: узбеки, казахи, китайцы, и ещё эти, как их — киргизы». Да, ещё кто-то, но я не запомнил. Их столько много, что одной моей головы не хватит, чтобы все они уместились в моей голове, но я, когда мы станем там жить, постараюсь выведать у папы, какие ещё люди там живут.

Мы останавливались у каждого полустанка, иногда даже посредине степи, пропуская встречные и обгоняющие нас пассажирские и грузовые поезда. И, больше, на мой взгляд, стояли, чем двигались. Стояли минут по двадцать-тридцать.

От наскучившего всем безделья и однообразия пути, пассажиры выходили из вагонов, и прогуливались вдоль поезда.

А вокруг степь, безоблачное небо, и жаркое солнце!

Изредка, очень высоко в небе, виделся летающий кругами, высматривающий добычу, орёл.

Ночь тоже не давала полноценного отдыха — в вагоне было очень душно. Он за день накалялся так, что даже внутренние вагонные перегородки были горячими.

Все пассажиры спали мокрыми от пота, и дышали открытыми, словно курицы на солнцепёке, ртами. А ещё, не давая спать, то тут, то там, по всему вагону раздавались, то чей-то натужный кашель, то кто-то храпел так, что становилось страшно. И всё время — то в одном конце вагона, то в другом, раздавалось постоянное ночное бормотание.

Давно позади осталось Аральское море, с его обилием на каждой станции и полустанке торговок в цветастых платьях и белых тюрбанах. Они, наверное, во всяком случае, я так решил, выходили к каждому проходящему пассажирскому поезду и приносили на продажу: одни вяленную и свежую рыбу, айран и кумыс; другие — горячие, круто наперчённые манты, или казахские лепёшки и курт.

Мальчишки, все чумазые и загорелые до черноты, в разноцветных тюбетейках на стриженных под «ноль» головах, бегали вдоль состава с вёдрами и бидонами, полными холодной колодезной воды. Кружка воды — от трёх до пяти копеек.

Даже пятилетние девчонки и мальчишки, таща тяжелённое ведро вдвоём, предлагали купить «Су».

Я, вначале, не знал, что означает это слово, но потом догадался — раз несут воду и кричат «Су» — значит, это «вода» на казахском языке, а если суют тебе литровую банку с молоком, и кричат «Сут» — не иначе как, это молоко.

Поезд останавливался и пассажиры, выскакивая из вагонов, сразу попадали в «объятия», галдящей на разных языках, толпы.

Некоторые торговки бегали от вагона к вагону, и предлагали выглядывающим из открытых окон пассажирам, свой товар.

Было шумно и жарко, и это было лето то ли 1947, то ли 1948 года.

Глава вторая

Мы часто переезжали из одной республики в другую, с юга на север и с запада на восток. Такая работа была у отца.

Я очень любил его, и восхищался!

Одетый в военную форму — зелёная гимнастёрка или китель, застёгнутый на все пуговицы, тёмно-синие галифе и хромовые сапоги со скрипом, перетянутый портупеей, темноглазый и стройный, он выглядел очень мужественно.

Я не в него. Я в маму и её родню. У меня мамины серо-голубые глаза, тёмно-русые волосы на голове, и ходить так, как ходит отец — печатая шаг — я не умею.

Отец иногда делал мне замечание, он говорил: «При ходьбе не шаркай ногами, ты же не девяностолетний дед, и никогда, слышишь сынок, никогда не держи руки в карманах. Во-первых, это некрасиво, а во-вторых, ты же не уркаган какой-нибудь из подворотни! И ты не прячешь в карманах нож или кастет от собеседника?»

В принципе, у нас всегда было чемоданное настроение. Сейчас мы ехали в Текели.

Мы с братом лежали на верхних «полках» вагона, и рассматривали наплывающий навстречу поезду пейзаж — степи, степи!

Изредка, то там, то тут, неожиданно закручивался вихрь, неся тучу пыли, перекати-поле, и всё то, что попадалось ему на пути. Иногда он пересекал путь поезду и, остановившись на мгновение на протянувшихся до горизонта рельсах, словно ожидал его, но вдруг срывался не дождавшись, и ретивым жеребёнком уносился вскачь.

Часто встречались верблюды и ослики.

Любопытно было видеть, как маленького росточка ослик на тоненьких ножках, вёз на себе огромную копну сена, или верхом на нём сидел громоздкий человек. И на человеке этом был надет цветной толстый халат и шапка-малахай, опушённая рыжим мехом степной лисицы.

Говорят, здорово от жарких лучей солнца помогает.

Однажды на каком-то полустанке, мальчишка, сидя верхом на верблюде, решил устроить гонки с нашим поездом.

Ну, куда ему было тягаться с железным конём, который гремит железом и изрыгает клубы дыма и пара.

Проиграв соревнование он, я видел через вагонное окно, чему-то радостно засмеялся, и умчался в жаркую даль степи, где волшебным маревом шевелился воздух.

Под стук колёс мы засыпали, под стук колёс мы вставали на следующий день.

Так проходил день за днём.

Долго мы ехали, я уж совсем измаялся, но наконец-то настал долгожданный день, когда наш поезд, замедляя ход и подавая гудки, подошёл к какой-то станции.

Я подумал, что наша утомительная поездка закончилась, но папа сказал, что здесь у нас пересадка на другой поезд.

Я не очень хорошо запомнил само здание вокзала. Запомнилось только — одноэтажное белое здание с небольшими окнами, выступающий на перрон выходной тамбур, и надпись на фронтоне — «АРЫСЬ».

Поезд, который должен был везти нас дальше, уходил ближе к вечеру, а сейчас перронные часы показывали лишь два часа и сорок семь минут местного времени.

Отец с мамой разместили нас — меня и брата, бабушку, и все наши вещи, в углу, между выходным тамбуром и стеной здания вокзала. Они решили, что на перроне будет прохладней, чем в здании вокзала.

А мне с братом только того и надо было.

Ну, что можно увидеть внутри вокзала — расписание движения поездов, да чахлый фикус в углу? Зато на перроне… есть где глазу разгуляться!

Сложив вещи в кучу и загородив их двумя чемоданами, отец приказал нам сесть на них, никуда не отлучаться, и «ворон не ловить». То есть, в переводе на понятный язык — смотреть в оба!

За старшую, в нашей небольшой, но ответственной группе, оставили бабушку (не могли же они, в конце-концов, такое серьёзное дело — как охрана нашего семейного имущества, доверить таким несерьёзным людям, как мы с братом). И пошли заком…, закомпо…, постировать билеты.

Зачем людям придумывать такие мудреные слова, не понимаю? Намного проще было бы сказать — мы пошли в билетную кассу поставить печати на билетах, и понаделать множество дырочек в них. Вот так сразу было бы понятно, а то…, закомпо…, да ну его, совсем язык сломаешь, пока выговоришь!

Но мы то с братишкой сразу поняли, почему это бабушку назначили старшей по команде, а не, допустим, меня, мужчину! Понятное дело — чтобы присматривать за нами, а не за вещами.

Чего за ними смотреть? У них же нет ног как у людей. Куда поставили или положили их, там они и будут находиться до скончания века! Во всяком случае, я так думаю.

Мы с братом сидели на чемоданах, и таращили глаза на всё, что вокруг нас происходило. А происходило много чего интересного.

По железнодорожным путям, а их на станции было несколько, туда и сюда, окутанный то дымом, то паром, посвистывая и погукивая, бегал маневровый паровозик «кукушка». Он подхватывал вагоны по одному, а то и по два-три сразу и, то увозил их куда-то, то сцеплял друг с другом, перетаскивая с одного пути на другой.

Он трудился, словно пчёлка собирающая нектар, и на наших глазах, из отдельных вагонов: гружённых песком, углём, досками, и какими-то ящиками; а на одном вагоне даже стоял взаправдашний танк — составлял целые поезда.

Потом к ним подкатывал огромный паровоз, и увозил куда-то за горизонт.

Это было настолько захватывающе и интересно, что мы, совершенно обо всём позабыли. И так увлеклись наблюдением за паровозиком, что даже не обратили внимания на подошедший к перрону пассажирский поезд.

И лишь когда он, как рассерженный гусь, зашипев тормозами и полязгав буферами, остановился как раз напротив нас, и закрыл весь обзор, вот только тогда мы перевели взгляд на него.

Проводницы вагонов открыли двери. Протёрли тряпками поручни, и лишь после всех этих процедур на перрон стали выходить с чемоданами и сумками в руках, пассажиры.

На перроне, оказывается, уже давно толпились уезжающие, провожающие и встречающие.

И почему это мы раньше их не замечали? — подумал я. И тут как стрельнет в голове фейерверком: так ведь люди есть везде, их много, а вот паровозов, да ещё таких маленьких — раз-два и обчёлся!

Успокоив свою совесть таким рассуждением, я стал наблюдать за пассажирами. Оказывается здесь, на перроне, сейчас тоже происходило много чего интересного. Кто-то спрашивал — где остановился седьмой вагон, а кто-то прощался с родными и друзьями.

Всюду раздавался говор. Слышно было, как кто-то плачущим голосом всё повторял — «Ванечка! Ванечка, как же я без тебя?» А с другого конца перрона донеслось — «Коля! Билеты не потерял? Смотри у меня, уши оборву!»

Уезжавшие люди, похватав сумки, чемоданы и мешки, сталкиваясь и натыкаясь, друг на друга, бегали по перрону вдоль поезда, надеясь в этой толчее быстрее остальных попасть к своему вагону и, главное, угадать, где же он остановился?

Провожающие следовали за ними, создавая ещё большую толчею и неразбериху.

Мне даже смешно стало смотреть на них. Такие большие дяденьки и тётеньки, а сообразить не могут, что первый вагон всегда сразу за паровозом прицеплен…, то есть, сразу за почтовым вагоном. Это даже мы с братом знаем.

Такую картину, или очень похожую на неё, мы видели на любом вокзале, большом или маленьком — роли не играет.

Папы с мамой всё ещё не было. Я, раскрыв рот, наблюдал за происходящей вокруг нас кутерьмой, и совершенно забыл о наших обязанностях, думаю, и брат тоже.

Бабушка тоже была далеко от «Мира сего». Так она говорила, когда чем-нибудь увлекалась. А она увлеклась, она читала какой-то изумительный, как она потом сказала, роман, и так её захватили происходящие в нём события, что даже забыла о своей привычке — почёсывать нос.

Наконец поезд поглотил, как кит макрель, уезжающих, выплюнул из своего чрева провожающих и, загудев, гусеницей пополз от перрона.

Провожающие, оказавшись вновь на перроне, стоя напротив вагонных окон, докрикивали последние — «Прощай!», или «Не забывай писать! Я буду ждать от тебя письма»

Медленно, набирая скорость, казалось, он готовился к длительному марафону, поезд покидал вокзал.

Постепенно перрон начал пустеть, и очень хорошо было видно, как вагоны, один за другим, проплывают мимо нас.

Из окон вагонов выглядывали уезжающие пассажиры, и с кем-то, ещё находящимся недалеко от уходящего вдаль поезда, прощально махали рукой, а другие продолжали уже немой разговор, и что-то писали в воздухе пальцами. Несколько опоздавших пассажиров пытались на ходу вскочить на подножки вагонов.

Вот показался последний вагон поезда с красным фонарём на металлическом кронштейне.

За ним бежали, пытаясь догнать, два слишком отставших пассажира. У одного из них в руках был зелёный армейский вещевой мешок, ну, точь в точь, как наш.

Я, помню, ещё удивился такому совпадению. Мы в таком мешке держали сухари и сало: «Мало ли, что может случиться в дороге, — сказала мама, собирая мешок перед поездкой. А, с такими, „нескоропортящимися“ продуктами можно продержаться некоторое время».

Кстати, я вспомнил, она называла его аварийный Н.З.

Увидав двух бегущих, отставших от поезда пассажиров, бабушка отвлеклась от книги, и принялась просить Бога помочь им.

Мы с братом тоже переживали за них.

Наконец, одному из них удалось ухватиться за поручни убегающего вагона, и подать руку своему товарищу.

Оба поднялись на заднюю тормозную площадку.

Уф-ф! Не знаю, как кто, а я так переживал за них, так переживал, что, по-моему,

даже на какое-то время дышать перестал.

Паровоз ещё раз загудел, словно прощаясь со станцией, городом и нами, а догнавшие вагон два счастливых пассажира, с удобством устроившись на тормозной площадке последнего вагона, словно прощаясь, помахали нам рукой, и насмешливо, как-будто издеваясь, заулыбались.

Наверное, это мне показалось.

Облегчённо вздохнув, мы стали наблюдать за происходящим дальше.

Бабушка сотворила молитву Николаю Угоднику, поблагодарив его за помощь чуть не отставшим от поезда пассажирам, и вновь принялась за свой роман.

Через некоторое время пришли мама и папа.

Выстояв немалое время в очереди, они смогли закомпостировать билеты на нужный нам поезд — до его прихода оставался ещё час — и мама предложила перекусить.

Доставая сумку с продуктами, мама обратила внимание на отсутствие вещевого мешка с сухарями и салом.

На строгий, учиненный мамой допрос, я и брат только хлопали глазами, а бабушка разво- дила руками.

В конце-концов, сопоставив факты, мы ужаснулись от догадки — куда подевался наш рюкзак…

Пришлось сознаться, что мы увлеклись наблюдением за поездом, рассказать, как переживали за отставших двух пассажиров, как бабушка молилась Николаю Угоднику…, и что наш рюкзак, наверное, едет совсем в другую сторону, чем надо.

Мы виноваты, заканючили мы с братом, пытаясь избежать полагающегося нам заслуженного наказания.

Выслушав наш сбивчивый рассказ, папа и мама вначале нахмурились, а потом, первым папа, а за ним и мама, весело расхохотались…

Мы с братишкой, избежав полагающейся нам серьёзной взбучки за ротозейство, тоже стали смеяться, но аккуратно, не слишком демонстрируя нашу радость.

А бабушка, прыская в сухонький кулачок, всё повторяла: «Ах, ироды! Ах, ироды!»

СЫНОК, ГЛАВНОЕ — НЕ БОЯТЬСЯ!

…Что же было потом? — спросил он.

Потом это солнце погасло, и наступила ночь.

(О. Ларионова «У моря, где край земли»)

Глава первая

…Лошади медленно поднимались на очередной взгорок. Они взмокли — на губах висела желтоватая пена. Чтобы лошадям было легче добраться до вершины, мы помогали им, как могли. Мы — это папа, мама, дядя Григорий и, конечно же, я.

Дядя Григорий — хозяин лошадей и телеги. Он весь путь беспокоился о них: старался всеми способами облегчить им дорогу, садился в телегу только на равнине или на спуске с очередного подъёма.

Я сидел в телеге на наших вещах, и хворостиной подгонял левую, пристяжную лошадь. Она поворачивала голову в мою сторону, косила на меня фиолетовым глазом, когда я замахивался на неё, но шагу не прибавляла. По-видимому, она не считала меня, а тем более мою хворостину, серьёзной угрозой для себя.

Папа с мамой подталкивали телегу сзади.

Дорога, вся в ухабах, с глубокой колеёй размокшей после первых весенних дождей, была настолько тяжела, что даже я, несмышлёныш, это понимал.

Поэтому, после каждого трудного подъёма останавливали лошадей, и давали им отдохнуть.

Дядя Григорий забрал нас с железнодорожной станции сегодня утром, часов в восемь, а сейчас было четыре часа пополудни, так сказал папа, посмотрев на циферблат своих командирских часов.

Солнце всё ещё было высоко над головами, но жары не было.

Мошка вилась над лошадьми и тихонько звенела.

Лошади, отдыхая, помахивали хвостами, и прядали ушами, отгоняя мошку.

Вокруг, почти вплотную к дороге, примыкал лес — дубы, вязы, а кое-где проглядывали ели с их вечно зелеными иголками. В лесу сумрачно и сыро. Оттуда доносился запах прели, и изредка одинокое кукование кукушки.

Окружающее, не смотря на ясный солнечный день, навевало тоску и боязнь чего-то неизвестного, поднимало из глубины души какое-то томление, скорее всего страх.

Я боялся! Правда, боялся!

Шёл послевоенный 1946 год. Мы находились в самом сердце Западной Украины, и вокруг нас стоял вековечный лес — какой-то притихший, настороженный.

Мы добирались до нового места жительства, и до нового места работы папы.

Мама долго сопротивлялась переезду сразу всей семьёй, но папа сумел её уговорить, и она, поплакав, согласилась.

Моё мнение, конечно, в расчёт не принималось — что может предложить семилетний мальчишка, не имеющий жизненного опыта и знаний об окружающем его мире.

Так мы оказались здесь, на этой лесной дороге, в этом хмуром, неприветливом лесу.

Дядя Григорий — малоразговорчивый украинец, обутый в солдатские сапоги и выцветшую, когда-то, по-видимому, зелёного цвета фуфайку военного образца — был среднего роста, сухощав и очень подвижен. Он без устали, попыхивая дымком козьей ножки — то шагал рядом с телегой, то кормил и поил лошадей, то бегал за хворостом для костра вовремя остановок на отдых.

Смотря на него, мне казалось, что он даже спит не в постели, а как породистая лошадка, на ногах. Местный житель — он хорошо знал округу и живущих здесь людей, имел большое количество знакомых и друзей. Хмурый с виду — это был добрейшей души человек.

В этом я убедился за время нашего нелёгкого пути по лесной дороге. А потом, в разговорах у костерка, мы постепенно узнали и кое-что из его жизни:

Он воевал. За время войны был дважды ранен и оба раза легко. Повезло, сказал он смущённо, и начал подкладывать ветки в костёр. За оба ранения я получил две жёлтые нашивки и медаль «За отвагу».

Всякого насмотрелся, продолжал он рассказывать, даже страх испытывал, особенно, когда нужно было вылазить из окопа и идти в атаку.

Вокруг пули посвистывают, мины разрываются — вот тут-то, закроешь глаза, прочтёшь молитву, иии… с Божьей помощью вперёд, в атаку. Даа… всяко бывало. Есть о чём вспомнить за свою военную жизнь…

А хотите, я вам один случай расскажу, предложил он нам. Тут разговор про атаки и марш-броски не пойдёт. Скажу прямо, как случившееся назвать, сам до сих пор не решил, но никогда, до самой смерти, события произошедшие со мной в тот день не забуду.

— Хочу, хочу! — быстро проговорил я, и даже привстал от нетерпения.

А папа с мамой лишь молчаливо покивали головами. Наверное, тоже хотели послушать рассказ.

Хотите, верьте, хотите — нет, начал он тихим голосом, помешивая деревянной ложкой в котелке, и пробуя варево на «соль», но такой, значит, со мной случай приключился…

Он немного помолчал, подложил несколько веток в костёр и, закурив свою неизменную козью ножку, стал медленно, по-видимому, вспоминая события прошлых дней, или вновь переживая случившееся, рассказывать.

Его украинская речь, перемежаемая русскими словами для большей нашей понятливости, так объяснил он нам — была певуча и красива.

Мы с папой всё прекрасно понимали, а мама — тем более. Она украинка — родилась в Никополе.

Затаив дыхание и боясь пропустить хоть слово, я слушал старого солдата.

Я много раз слышал рассказы отца о войне. Он воевал в артиллерийском полку, имел звание капитана, но его рассказы, как-бы правильнее выразиться, были более скупыми, менее насыщенными подробностями, что в итоге так уменьшает красоту любого рассказа-воспоминания.

В них преобладала техническая сторона — калибр, азимут, горизонт, навесной огонь и другие, непонятные для моего разума слова. Поэтому, рассказ дяди Григория я слушал, как сказку, открыв рот от изумления, и с восторгом ожидая следующих слов. Да он и походил на чудесную сказку.

* * *

…Стояли мы, значит, в одном небольшом прусском городишке, вёл свой рассказ дядя Гриша, на отдыхе и, понимаете, расквартировали нас в старинном Рыцарском замке. Городишко — название я сейчас не могу выговорить, потому как я немецкому языку не обучен, располагался на невысокой горе, а замок — на самой вершине. Этот городок мы отбили у немцев дня два назад.

Так вот… нас оставили охранять замок, а заодно и отдохнуть. Вымотались мы за дни боёв до невозможности…

— Дядя Григорий! А, замок… взаправдашний? — перебил я его, любопытствуя. — Высокий?

Мама шикнула на меня, и я замолк, а дядя Григорий, сделав пару затяжек из козьей ножки и выпустив дым из ноздрей, продолжил: «Разместились мы в большой комнате, в первом этаже. Комната огромная, квадратная — метров по двадцать каждая стена в длину, и все стены увешаны коврами и картинами, представляете?

На коврах развешаны кинжалы, сабли, ружья старинные. Всё искусно украшено затейливой резьбой и отделано золотом и серебром.

Портреты людей там тоже были, и здорово так нарисованы!

На них, по-видимому, вся родословная здешних хозяев выставлена была, чтобы, значит, потомки не забывали об своих родственниках и перед другими хвастались.

Знаете, почти все они в париках до плеч, а на некоторых, шляпы с перьями…. А орденов то на них навешано, а медалей…, ну чистые генералиссимусы!

А на двух картинах, что висели поближе к выходу, сцены охоты с собаками…

Одно слово — красота! Как в музее!

Даа…, по-видимому, хозяева не успели всё это добро вывезти или спрятать, а может не захотели? Думали, наверное, ихняя доблестная армия не допустит нас сюда. Но мы быстро и упорно наступали — чувствовали, скоро войне конец, а фашисты-то уже были на последнем издыхании.

Докурив козью ножку, он поднялся, ещё раз попробовал варево и, сказав — готово! — поставил котелок на землю, подальше от огня.

Мама достала чашки и ложки, нарезала хлеб, а дядя Гриша вытащил из своего армейского мешка кусок сала, посыпанного крупной солью и красным перцем.

Оно выглядело так аппетитно, так аппетитно, что у меня полный рот слюней набрался — я даже не успевал их глотать.

Дядя Григорий отрезал каждому по ломтю, а остальное, завернув в расшитое цветочками полотенце, положил назад в вещевой мешок.

Когда пшённая каша и сало были съедены, стали пить чай.

Утолив голод, я с нетерпением стал посматривать на дядю Григория — я ждал продолжения рассказа! У меня от ожидания даже спина почему-то зачесалась…, или это у всех так?

Немного о чём-то поразмышляв, дядя Гриша собрался было продолжить свой рассказ, но папа, ну совершенно не вовремя по моему разумению, перебив его не начавшееся повествование, предложил папиросу. Я, нетерпеливо ёрзая, ждал, пока они прикурят свои папиросы.

Какое это мучение ждать продолжения интересного рассказа, и не мочь поторопить рассказчика!

Наконец дядя Гриша, выкурив почти половину папиросы, задумчиво посмотрел на меня и поинтересовался:

— Так на чём я остановился, хлопчик, не подскажешь?

— На замке…. На замке и на картинах! — быстренько, чтобы поторопить его, напомнил я.

Меня очень заинтересовал дядин Гришин рассказ, и я жаждал услышать его продолжение.

Даа, так вот…, раздумчиво, медленно, возобновил он свой рассказ:

Мы, никогда не видавшие такую красоту, стали с интересом всё это рассматривать и трогать руками, а некоторые из нас стали снимать оружие со стен и примерять на себя.

Нас было восемь человек — почти отделение. Все мы из разных деревень, разного роду-племени, и мы были любопытны, словно дети. Рассматривая портреты, я удивлялся мастерству художников, написавших их, и, кажется, даже цокал языком. Врать не буду — может это я «цокал» при другом случае, не помню.

Люди на портретах были, как живые, а один на портрете, мне наверно померещилось, даже пару раз моргнул.

Подумав, что это мне «показалось» после выпитой солдатской чарки пущенной по кругу, я сразу же выбросил это из головы, и постарался забыть. Зачем голову заморачивать пустым, решил я?

Побродив по замку и налюбовавшись его красотами, мы постепенно угомонились и стали располагаться, кто как может, и где может, на ночлег.

Командир отделения приказал тушить свет и прекратить разговоры. «Всем спать!» — строго повторил он.

Мы очень устали за прошедшие дни боёв, и предоставленный нам день отдыха — был заслуженной наградой за наш тяжёлый, ратный труд.

Спал я крепко, тяжёлых снов не видел, и никакие предчувствия вечером меня не томили.

Проснулся я сразу от ударившего в глаза света. Приподняв веки, я подумал, что у меня галлюцинация, и не сразу сообразил, что к чему.

Окружив нас плотным кольцом, с автоматами наизготовку, стояло десять-пятнадцать немецких солдат во главе с офицером. Один портрет на стене отсутствовал, а на его месте зиял проём открытой двери — это я почему-то сразу заметил.

Офицер, очень похожий на одного из нарисованных на портретах, резким, командирским голосом прокричал: «Aufshtain! — russische schvain!» И коверкая слова, по-русски, добавил: «Встьять собъяки!» А потом ещё, словно пролаял: «Hende hoh!».

Кто-то из наших, медленно поднимаясь, проворчал: «Отдохнули! Мать твою!».

Над нашими головами ярко светила равнодушная ко всему происходящему в комнате, хрустальная люстра.

Захваченные врасплох, да ещё спросонья, мы не успели схватиться за автоматы, и поэтому, хмуро поглядывая на немцев, вставали безоружными.

Краем глаза я заметил, как сержант неожиданным движением руки выхватил из ножен свой нож и резко метнул его в офицера. Скорее всего он попал — потому что раздался болезненный стон, и в то же мгновение прозвучала резкая, как удар хлыста, команда офицера: «Fojar!»

Я этот лающий голос никогда не забуду!

Словно десяток швейных машинок застрочили автоматы немцев. Какая-то пуля ударила меня по ноге — нога подкосилась, и я упал, потеряв от страшной боли сознание. Пришёл я в себя, когда кто-то снял с меня тяжесть, давившую на грудь.

Открыв глаза, первое, что я увидел — тело сержанта…, мёртвого. В него попали первые пули и, случайно, он своим телом закрыл меня.

Так я получил своё первое лёгкое ранение.

Откуда взялись немцы? — посмотрел он на меня, догадавшись о моём не высказанном вопросе, и попытался объяснить: немцы всё то время, что мы находились в замке, прятались в потайном ходе за дверью, скрытой одним из портретов на стене, я так думаю.

Наши часовые, услышав стрельбу, подняли тревогу — тревожная группа ворвалась в замок, но никого, кроме убитых, не увидела. Всё было на месте — комната была пуста, кроме нас конечно, и кто стрелял — неизвестно.

Я, придя в себя, указал им на портрет и сказал, что немцы, наверное, пришли оттуда, потому что я видел там открытый проём.

Больше часа ушло, чтобы найти секрет открывания двери. Проверили подземный ход — в нём никого не было. Немцы ушли в неизвестном направлении. Куда ушли? Господь один знает.

Мы молчали, каждый из нас, наверное, думал о своём, я так считаю.

Папа, закурив новую папиросу, сказал: «Даа…, вам несказанно повезло, Григорий! Такое везение случается раз в жизни и то, не у всякого. И после небольшой паузы, добавил: «Значит, судьба не захотела, чтобы вы погибли. Для чего-то вы ещё были нужны ей».

Мне очень понравился рассказ дяди Гриши. Жаль только — наши не поймали немцев.

Я, разохотившись слушать, хотел уже попросить ещё что-нибудь рассказать интересное, но дядя Григорий, посмотрев на небо, сказал: «Пора ехать!»

Мама стала собирать оставленную на время рассказа посуду, а он, слегка помахивая кнутом, пошёл к лошадям.

Глава вторая

Вокруг был всё тот же хмурый, тревожный лес. Пристяжная лошадка всё также ленилась, лишь коренник добросовестно зарабатывал себе на пропитание.

Дядя Гриша почему-то хмурился, и в глазах у него, я иногда замечал, нет-нет, да проскальзывала тревога. Он, подозвав к себе папу, о чём-то долго с ним разговаривал.

Вернувшись к нам, папа сказал, что в этом районе пошаливают, не до конца выловленные в лесах, бандеровцы, и что Григория это очень тревожит. Как бы нам не нарваться на них. Могут и расстрелять! — предупреждает он.

Мама, выслушав папу, тут же «завелась», как однажды сказал он ей, не при мне, конечно, я это нечаянно услышал.

— Я же говорила тебе, Вячеслав, ехай один — устроишься на працю, тогда и заберёшь нас! — громко, перемежая украинские и русские слова, и всё более распаляясь, заговорила она.

Она чуть ли не кричала: «Ещё и ребёнка везём с собой, на погибель!»

Папа, пытаясь её успокоить, всё повторял: «Перестань, Вера! Всё будет хорошо. Наконец — это только предположение Григория. — Мне в „конторе“ сказали — здесь тихо».

Постепенно мама перестала ругаться, и уже не так хмуро смотрела на папу. Но тревога, появившаяся в её глазах, не проходила.

До «Миста», так назвал наш конечный пункт дядя Гриша, осталось, как он сказал — «трохи, ну, мабуть, киломэтрив пьять, а може мэньше».

Напуганный папиными словами, я внимательно всматривался в окружавший нас лес и кустарник, и всё ждал, когда же из кустов выскочат бородатые дяденьки-бандеровцы — и дождался на нашу голову!

Мама, потом, когда мы уже были в безопасности, мне шутя сказала: «Цэ ты, сынку, притягнув йх».

Впереди, метрах в ста пятидесяти, перегораживая колею, лежало дерево.

Папа, увидев его — побледнел, а мама прижала меня к себе одной рукой, а другой, прикрывая рот, наверное, чтобы не закричать, прошептала: «Ой, лышенько! Смертушка наша прыйшла!»

Дядя Гриша, натянув вожжи и сказав «Тпру!», остановил лошадей.

На мой неискушённый взгляд, так он мог бы и не «тпрукать» лошадям. Дорога-то была перегорожена, и они сами бы остановились перед загорожей. Они же не кони-птицы какие-нибудь, чтобы летать через поваленные деревья.

— Шо будэмо робыть? — спросил он у папы и как-бы у самого себя.

Посовещавшись несколько минут, они решили продолжить путь, надеясь на лучшее.

Разворачивать коней и телегу в обратную сторону, тем более в такой ситуации, не имело никакого смысла. И ещё одно соображение имелось в запасе, а вдруг дерево само упало… от старости? Между папой и дядей Григорием завязался серьёзный разговор.

Мы не доехали метров около двадцати до поваленного дерева, как из ближайших кустов вышел, держа в руках направленный на нас автомат, одетый в полувоенную форму, человек. На нём были солдатские шальвары, заправленные в кирзовые сапоги и тёмный, помятый пиджак поверх сатиновой, не первой свежести, рубашки, а на голове залихватски, набекрень, сидела военная фуражка, без звёздочки.

Лошади, дойдя до загорожи, остановились сами.

Бандеровец, а в этом я теперь совершенно не сомневался, картинно держа автомат перед собой, махнул рукой, и из леса вышли ещё двое — почти также одетые, и державшие в руках винтовки с облезлыми прикладами.

Мы с мамой сидели, ни живы, ни мертвы, и боялись даже пошевелиться — это я о себе. Но, в то же время меня разбирало сильное любопытство, и я во все глаза рассматривал их.

Вот они, оказывается, какие — бандиты! И совсем они не страшные, решил я, когда шок от их неожиданного появления у меня немного прошёл.

Бандеровцы подошли к телеге: заросшие щетиной лица; запах давно не мытых тел; и тяжёлый, какой-то затравленный, исподлобья, взгляд, так мне показалось. Такой взгляд я однажды видел у бездомной собаки, которую мы с мальчишками гоняли как-то.

Первый, который покартинистее, оглядел нас и, задержав на несколько секунд взгляд на маме, подошёл к дяде Грише, и стал с ним разговаривать.

— Дядько! Куды трапыш, кого вэзэш?

Он, искоса посматривая на маму и папу, спрашивал по-украински, а потом, ещё раз посмотрев на папу, добавил: «Докумэнт маешь, чи, ни? — А баба, та хлопэць, теж мають який-нито, докумэнт, чи тэж, нэ мають?»

— Який докумэнт? — встревожено заговорил дядя Григорий, — як шо справка из сильского Совету…? Так е! — Ось вона, дывысь, сказал он, и полез рукой под фуфайку, чтобы достать справку, наверное.

— Стий, дядько! — неожиданно приказал бандеровец. — Высунь свою граблюку назад! Та потыхэньку, добавил он, быстро отступив на один шаг от дяди Григория: — И обратившись к нам, показал автоматом на землю:

— Уси злазьтэ! Як шо нэ так, зразу стриляю! — Степан, возьмы йих на прицел, приказал он другому бандеровцу, и добавил уже опять нам: «Злизэтэ, ось тоди и будэмо балакать.

Тощий, словно щепка, долговязый бандеровец, не говоря ни слова, направил свою винтовку в нашу сторону, и угрожающе клацнул затвором.

Вот тебе и «хорошие» дядечьки, снова испугался я.

…А ты, Мыкола, сказал предводитель третьему бандеровцу, провирь «кабриолету» — щегольнул он знанием лошадиного транспорта.

Мы с мамой послушно, но с опаской, слезли с телеги, и отошли шага на два-три чуть в сторону.

Пока Мыкола шарил в наших вещах на повозке, мама ругалась на него за неаккуратность, и довела его таки до того, что он, наверное, не выдержав, гаркнул: «Цыц, стервозо! В том свити цацки, та платя — нэ трэба будэ!». Мама, словно споткнувшись на всём бегу, замолчала, и только лицо её пылало жаром от возмущения и женского бессилия.

Папа был бледен. Сжав кулаки так, что побелели костяшки пальцев, он не произнося ни слова, наблюдал за происходящим, и было видно, с каким трудом ему давалось это молчание.

Закончив осмотр вещей, и не найдя оружия, Мыкола забрал сало и остатки хлеба, прихватив заодно пару маминых красивых полотенец.

Видно было, мама что-то хотела сказать резкое, но взглянув на папу, промолчала, хотя и с видимым усилием.

Я помню, с какой любовью и старанием она вышивала эти полотенца, сидя у плиты в бабушкином доме. Какое это было счастливое время, мельком подумал я и, с неослабевающим интересом продолжил наблюдать за всем происходящим вокруг меня.

Мне кажется, что я тогда еще не до конца понимал серьёзности нашего положения. Но когда главарь, плотоядно улыбаясь, подошёл к папе и маме, и сказал: «Зараз я буду робыть обыску!» — лицо у папы изменилось.

Вот тут я испугался! По-настоящему испугался! Сейчас должно что-то произойти, со страхом подумал я, и весь сжался от предчувствия чего-то страшного-страшного. С таким лицом, какое сделалось у папы, идут на всё, даже на смерть! Я об этом сам догадался, несмотря на свой детский возраст и полное отсутствие жизненного опыта. Я даже не догадался, я почувствовал, и слёзы страха стали скапливаться в моих глазах.

По-видимому, главарь это тоже почувствовал. На мгновение замерев, он неожиданно повернулся к дяде Грише и резко приказал ему: «Завэртай свий шарабан до лису! Бачиш колию! — А вы геть за ним!» — повернулся к нам старший.

И обратившись к своим товарищам, строго приказал: «Мыкола, Степан, доглядайтэ за усима. Як що побигнуть — стриляйтэ! — Я пиду у пэрэд, а вы з конямы и заарэштованными гонить до базы!»

Делать нечего. Повернув лошадей в просеку, последовали за главарём в самую глубь леса. Дядя Григорий вёл лошадей за повод, а мы шли за телегой под конвоем двух бандеровцев.

Метров через двести-двести пятьдесят, в лесу трудно определить расстояние, особенно для меня, старший бандеровец свернул на какую-то тропинку и исчез в кустах.

Следовавшая за нами охрана, как только не стало возле них командира, повесив винтовки на плечо, закурила цигарки и завела неспешный разговор.

Папа, достав коробку папирос «Казбек», тоже хотел закурить, но второй охранник, не долговязый, крикнул грубым, пропитым голосом: «Дай сюды!» — протянул руку и выхватил папиросы.

По-видимому, Мыкола по какой-то непонятной для меня причине, был не в духе.

Не меняя порядка: дядя Гриша, лошади с повозкой, и мы со своими «сопровождающими», следовали по лесу минут сорок. Я очень устал и стал спотыкаться. Мама, повернув голову к конвоирам, обратилась к долговязому Степану с просьбой:

— Послухайтэ, люди добри! Нэхай хлопчик зализэ у бричку, а? Йому ж тяжко.

— Ничого йому нэ зробыця! — ответил Мыкола вместо Степана.

— У вас шо, своих дитэй нэма? — уговаривала их мама, — казна шо кажетэ!

— Иды, хлопчик, сидай, — разрешил Степан, махнув рукой в сторону повозки. — Мыкола, воно ж ще малэ, добавил он, повернувшись к товарищу.

Я, уцепившись за повозку, влез и блаженно растянулся на вещах. Ноги «гудели» от усталости, а лицо моё было мокрым от пота. Наслаждаясь отдыхом, я подумал: «А, совсем они не страшные — эти бандиты. Правда, если подумать хорошенько, то Мыкола — нехороший, злой. Но это, наверное, от голода…. Вишь, как на сало с хлебом набросились. У них, что, в лесу нет бабушки, чтобы галушки сварить?»

Проехав ещё немного, мы перебрались через какую-то мелкую речушку и оказались у цели нашего затянувшегося передвижения, у «базы».

Перед нами, на небольшой поляне окружённой густым лесом, расположились несколько, покрытых выгоревшим на солнце дёрном, землянок. У одной из них горел небольшой бездымный костёр, и оттуда доносился запах какого-то варева.

По-видимому, кем-то заранее предупреждённые, нас ожидали около двадцати-двадцати пяти бандеровцев — по-разному одетых и с различным оружием в руках.

Молодые и пожилые — все они были на одно лицо: усталые, угрюмые, а в глазах, обращённых в нашу сторону, проглядывалась обречённость.

От таких людей ждать хорошего — напрасная трата времени, решил я, и постарался как можно плотнее вжаться в наши тюки, вжаться так плотно, чтобы стать совсем незаметным для постороннего любопытствующего взгляда.

Из середины этой разношёрстной толпы, в сопровождении нашего бывшего «старшего», вышел бандеровец, одетый в кожаную куртку и с двумя наганами в кобурах.

Наши охранники заставили меня слезть с фуры и, подталкивая меня, папу и маму в спины, подвели к «кожаному», и приказали остановиться. Дядю Григория они тоже не забыли.

Я прижался к маме, обхватив её руками.

— Кто такие, будете? — по-русски, но с украинским акцентом, спросил главарь, глядя на отца. — И, не дожидаясь ответа, продолжил: «Зачем пожаловали в наши Палестины?»

Затем, опять не дожидаясь ответа, обратился к сопровождающим нас бандэровцам: «Обыскали задержанных?»

Те, потупившись, промолчали. Вместо наших двух конвоиров ответил их старший, сказав, что они обыскали нас и повозку — оружия не нашли.

— Так, кто вы? — вновь повернувшись в сторону папы, обратился главарь.

В разговор неожиданно вступил дядя Григорий, Он, показав на нас пальцем, по-украински, стал многословно объяснять (а я то думал, он молчун!), что мы дальние родственники его двоюродной тётки и, он везёт нас к себе в гости. Потом стал перечислять каких-то своих родственников в этом и других районах…

Совсем выдохшись и вспотев от страха за свою жизнь и, я думаю, за нашу тоже, оглядел окруживших нас бандитов.

…А можэ, после небольшой паузы добавил он, чоловик и його дружина найдуть у нас яку нэбуть працю, та й зовсим залышатся тут.

Из толпы раздался чей-то грубый голос: «Брэше, сучий сын! Цэ вин москалей вэзэ до миста! Повисыть його та москалей!» В толпе дружно захохотали.

И тут случилось то, чего никто не ожидал!

Все опешили, я так думаю, от неожиданности.

— Повисыть нас?! — закричала в толпу мама. — Яки мы москали, га?! Вы тильки гляньтэ на того недоумка! Вин зовсим з глузду зйихав! — и такая ярость была в глазах и голосе моей мамы, что вблизи стоявшие бандиты попятились от неё.

— Замовчь, скаженна жинка! — раздался голос нашего «старшего», — нехай твий чоловик шо нэбуть скаже, а то вин усэ мовчить, та мовчить, як той глухонемой.

Все обратили свои взоры на папу.

Он стоял бледный, но в нём не чувствовалось страха. Сжатые кулаки, да ходившие под кожей лица желваки, говорили о большом нервном напряжении, но никак не о страхе перед вооружённой разношёрстной толпой.

— Да, мы едем в этот город, чтобы жить и работать! — заговорил он, не повышая голоса и смотря в глаза тому, в кожанке. Я неплохой механик, и надеюсь, что мы обоснуемся здесь надолго. Григорий, мой бывший сослуживец и дальний родственник, пригласил нас к себе, пообещав работу. Надеюсь, вы меня поймёте? Я должен кормить и одевать семью…

Он ещё что-то хотел сказать, но его перебил голос Степана. Он давно, негодующе посматривал на своих товарищей.

— Громадяне! Вы мэнэ знаетэ, шоб нэ сбрэхать, пивтора року, — и обведя всех суровым взглядом, спросил, — так, чи ни? Може я брэшу?

— То так, — соглашаясь, раздалось в ответ несколько голосов из разношёрстной толпы.

— Вы хоть едный раз чулы от мэнэ кривду? — снова спросил Степан и, не дожидаясь, что ответят его соратники, продолжил, — я знаю цю людыну ще з вийны. Вин мэнэ зовсим мабуть забув, а я помню! Я росказую це для того, шоб вы тэж зналы, яка вин добра людына. — Ця людына спасла мэнэ вид смэрти у жорстокому бою. Колы б нэ вин — нэ було б мэнэ сэрэд вас! Сгинув бы я, як та собака!

Папа повернулся к говорившему эти слова Степану, долго и пристально всматривался в него, а потом неуверенно проговорил: «Неужели это ты, Степан? Ты очень изменился! Я бы тебя ни за что не узнал, не напомни ты мне прошлое. Как ты изменился Степан…»

Степан дождался, когда отец закончит говорить, и вновь повернувшись к главарю, продолжил: «Пан командир, отпустить йих! Нихай воны йидуть до миста. Цэ добри людыны. Та й с Гришей вы знайомы. Вин зла никому нэ зробыв, умолял он своего командира. — Будь ласка, пан командир, отпусты йих».

И опять смотря на главаря, с надеждой в голосе повторил: «Нехай соби йидуть до миста. Воны ж тут працювать будут».

Вокруг воцарилась тишина, можно было услышать дыхание рядом стоящих людей. Все молчали — ждали решения главаря. А я плакал от страха. Мне было очень страшно. Я боялся этих угрюмых, заросших волосами лиц, что так неприязненно, исподлобья, смотрели на нас.

Каждый брошенный на меня взгляд пугал до дрожи. И меня пугал лес, который окружал нас, и эти, как норы, землянки. Всё пугало меня!

День клонился всё больше и больше к вечеру, а солнце опускалось всё ниже и ниже. И только его краешек, как-бы на мгновение, зацепившись за верхушки деревьев, чуть-чуть продолжал освещать поляну. А затем вокруг стало всё серым. Из глубины леса потянуло холодом и сыростью.

Все с нетерпением ждали решения главаря: мама с надеждой смотрела ему в лицо. А папа, взяв меня за руку, заглянул мне в глаза и тихо, чтобы никто другой не услышал, прошептал: «Главное в жизни, сынок — ничего не бояться, понял!»

Затянувшееся молчание прервало неожиданное, раздавшееся из глубины леса, ржание лошади, и из просеки показался всадник. Он подскакал к главарю банды и, соскочив на землю, стал о чём-то шептать ему на ухо.

Остальные бандиты насторожились.

Я замер в ожидании чего-то нехорошего, даже слёзы сами перестали литься из глаз.

Выслушав прибывшего всадника, главарь о чём-то поразмышлял, затем, повернулся в нашу сторону и, махнув рукой в сторону просеки, жёстко приказал: «Уезжайте! Немедленно!» Затем, круто повернулся к своим бандитам, и пошёл в сторону землянки с костром перед входом.

Бандиты молчаливой толпой последовали за ним. И только Степан, проходя поблизости, прошептал: «Тикайтэ быстрише! Нэ поминайтэ лихом. — Прости мэнэ командир, так сложилось у мэнэ»

Нас не пришлось долго уговаривать!

Лошади всё ещё стояли не распряжённые, вероятно по забывчивости бандитов, и мы, быстро сев в повозку, не мешкая, пустились в обратный путь.

В просеке уже было темно, но дядя Гриша всё нахлёстывал и нахлёстывал лошадей, стараясь поскорее выбраться из лап такой близкой смерти.

А я, крепко ухватившись за борта фуры, шёпотом повторял сказанные папой слова: «Главное — не бояться! Главное — не бояться!»

УТОПЛЕННИК

Глава первая

Жарко во дворе. Знойное лето нынче выдалось. Даже в тени большой раскидистой груши, что растёт в нашем саду, думаю, будет градусов сорок с лишним. Не спасала от этого пекла и журчащая, прохладная вода арыка, протекавшего через весь наш двор.

В доме тоже стояла такая духота, что дышать нечем.

Мухи и те, прилипнув к стенам и потолку, опасались пошевелить лапками, не то, что там с жужжанием летать по комнатам. Бери мухобойку и хлопай в своё удовольствие.

Куры, вырыв в земле ямки под деревьями, тоже попрятались и, раскрыв клювы, тяжело дышали, наверно думали, что так будет прохладнее.

Ни один листочек в саду не шелохнётся — всё замерло от зноя. Ти-ши-на…, жараа…

Дома никого…, кроме меня, конечно, нашей собаки — Цыгана, и живности — коровы Муньки. Родители на работе.

Я лежу в тени груши и листаю книгу. Изредка, ну так… пару раз в час, я переползаю с одного места на другое, следую за тенью от дерева. Затем, когда уж совсем становится невмоготу, иду к арыку и, опустив голову в прохладную воду, тренируюсь на задержку дыхания. Моя мечта — стать водолазом!

Откуда она взялась, такая мечта? — спросите вы. Сам не могу понять. Наш город сугубо сухопутный — до моря-океана тысячи километров, а вот появилась же она — моя мечта!

Наш городской транспорт — верблюды и ослики. Изредка, подняв несусветную пыль, проедет старенький, весь помятый и побитый ЗиС-5 или, что случается чаще, протарахтит допотопная военная полуторка. Она уже давно «отчислена» из армии «по старости» и полной изношенности, и годная лишь для перевозки картошки или дров. Ну откуда, скажите на милость, здесь, в нашем городе корабли, подводные лодки и другая морская техника? Правда, смешно?

В очередной раз опустив голову в воду, я зажал пальцами, как прищепкой, нос и, закрыв глаза, стал считать. В голове, после сказанной про себя цифры — тридцать пять — зашумело, а потом и вовсе зазвенели колокольчики. Когда я сам себе сказал — «Сорок!», голова, без моего личного разрешения, совершенно не подчиняясь моей воле, выскочила из воды. Да…, подумал я огорчённо, нужно больше тренироваться. А то, что же это получается: голова сама по себе, а я так — приложение к ней что ли? Ну, никакого тебе порядка в танковых войсках!

Недовольный собой я вернулся под грушу, чтобы продолжить чтение и изучение ненавистного учебника по арифметике. И всё это из-за мамы…, всё из-за неё! Вот ведь какая хитрая! Все ребята, значит, наслаждаются летним ничегонеделанием, а я — повторяй арифметику и решай задачки! Ну, правда, ведь совершенно нечестно? Разве я не прав?

Она и сегодня, уходя на работу, с какой-то, или мне так почудилось, тайной подковыркой, спросила:

— Ты хочешь стать водолазом?

— Конечно, хочу.

Я так ляпнул, совершенно не подумавши, но сразу почувствовав в её словах какой-то подвох, насторожился.

— Тогда займись арифметикой. Без знания её тебя не примут в водолазную школу.

И когда это я умудрился проговориться о своей заветной мечте? Наверное, во сне.

Однажды папа, при задушевном разговоре со мной, так и сказал: «Ты так много разговариваешь во сне, что из тебя никогда не получится разведчик. Все государственные тайны выболтаешь!»

Вот тогда-то у меня, наверное, и появилась мечта стать водолазом. Под водой, сами понимаете, много не поговоришь! Разве что с рыбами? Так говорят, рыбы в воде не разговаривают. Хотя….

Я как-то совершенно нечаянно услышал, как один дяденька сказал другому: «Ты болтлив как селёдка, Гриша. Тебе ничего нельзя доверить!»

Вот так и сказал, честное благородное слово!

Ну, а теперь сами подумайте: кому, скажите, пожалуйста, верить, а?

Только я взялся за учебник и открыл десятую страницу, чтобы повторить решение до зубной боли надоевшей задачки, как со стороны калитки послышался громкий свист, и голосом Вовки Моисеенко, позвали меня:

— Эй! Серёга! Ты дома?

Вовка — мой дружок…, настоящий…. Не какой-нибудь там товарищ, а друг! Мы ходим в одну школу. Только он на целый год старше меня и учится в другом классе.

Залаял Цыган — наша домашняя «сторожевая» собака. Таким именем назвала его мама, наверное, за то, что он весь чёрный.

«Чёрный, маленький, от горшка два вершка, и лайя» — так сказал о нём папа.

Но знаете — Цыган злой до ужаса — это я вам точно говорю! Я ему однажды, для проверки конечно, в рот заглянул, чтобы по цвету нёба определить его злость, так там у него — черным-черно! Я рассказал об этом Вовке, так он знаете, что мне сказал — «Раз у собаки нёбо чёрное, значит, она злая, до ужаса!».

Он-то опытнее меня, знает что говорит — у них во дворе аж две собаки!

Наш Цыган при виде чужих у калитки, всегда заливается колокольчиком — особенно, когда мама и папа дома. Я так думаю, он хочет этим показать: вот видите, какой я добросовестный пёсик — даром продукты не перевожу…. Интересно, на кого это он намекает?

Я как-то ради интереса понаблюдал за ним. Так вот, он полает-полает и оглянется назад, потом передохнёт, и опять полает. Я-то сразу догадался: он оглядывается, чтобы посмотреть, не вышел ли кто-нибудь из дома, и не пора ли перестать надрываться. А, когда долго не выходят, он начинает пуще злиться и лаять, как-бы намекая — долго мне ещё понапрасну горло надрывать, глухие что ли? Выходите мол, я вам тоже не заведенный.

Хит-рю-га, каких поискать! Ох, и хит-рю-га!

Сейчас он тоже старался! Однако от будки далеко не отходил, готовый в любой неблагоприятный для него момент юркнуть в неё, и уже оттуда продолжать лаять.

Я подошёл к калитке, чтобы открыть её, а Вовка уже во дворе — через забор перелез.

— Ты чем занимаешься? — поинтересовался он. — Родители дома или на работе?

Я ещё только приготовился «достойно» ответить, а он, словно пулемёт — Максим, опять затараторил:

— Давай, бросай всё и пошли купаться! Витёк и Колян, наверное, половину дороги уже прошли. Я им сказал, что мы догоним, а если нет, то встретимся на нашем всегдашнем месте.

Здрасьте, пожалуйста! — подумал я, предложение, конечно, очень даже заманчивое, но…, как же Мунька? (Мунька — это наша корова-кормилица). Мне мама строго-настрого наказала, чтобы я накормил её. И ещё, она, помахав туда-сюда пальцем перед моим облупленным от солнца носом, добавила: «Ни в коем случае, слышишь, ни в коем случае! — ещё раз повторила она строго, — не вздумай оставить её без воды. Узнаю! Уши оборву!»

У меня и раньше случались такие промахи. Так Мунька в прошлый раз уже не выдержала наверно, наябедничала на меня. Когда мама пришла с работы и подошла к ней, она как замычит, а потом как заплачет, не как человек, конечно, навзрыд, а молча: из глаз слёзы как покатятся, крупные-крупные, величиной с горошину! Мама обняла её за шею, гладит и приговаривает: «Опять этот бездельник с друзьями целый день на арыке проболтался! Ну, я ему, паразиту, задам!»

Мунька постепенно плакать перестала, и нет-нет, да посмотрит в мою сторону, как-бы говоря этим — «Ну, что, дождался, не будешь меня без воды оставлять. Я ещё не то про тебя могу порассказать. Мама ахнет!»

Я, так, чтобы мама не увидела, показал ей кулак, но чтобы она меня окончательно не выдала, решил исправить свою оплошность с водопоем. Пришлось быстренько принести Муньке три ведра воды. Так она, зараза, всю воду выпила до дна и ещё наверно хотела, но мама сказала: «Хватит Мунька, а то лопнешь! Он тебе, попозже, ещё принесёт» — и так это строго посмотрела на меня, что я даже чуть-чуть испугался, что меня накажут. Но, ничего, обошлось!

— Вовка! — говорю я, — мне корову надо накормить, а потом ещё и напоить. Кроме того…, я почесал в затылке…, у меня арифметика под грушей лежит-прохлаждается…, и вообще — я, наказанный! Потом немного подумал и добавил для пущей убедительности: «Мне, к твоему сведению, со двора строго-настрого запретили выходить».

— Подумаешь! Арифметика у него! Впереди ещё половина лета. — Никуда твоя любимая арифметика не денется! — стал уговаривать он меня.

Я, в душе конечно, а не на виду, так надеялся, так надеялся, что он уговорит меня, а я соглашусь пойти с ним. Втайне я даже помогал ему себя уговаривать.

…А за корову не боись. Мы корове груш натрясём, пусть наслаждается. — «Ваша корова любит груши?» — продолжал он искушать меня. Мы всего-то на часик сбегаем, искупаемся и бегом назад. Твои даже не узнают. Гарантирую! Кто им скажет? Не, ты же? Я-то, точно — нет! Я же твой друг!

Наконец он чуть-чуть прервался, наверное, чтобы набрать в грудь побольше воздуха, и продолжил: «Между прочим, корове тоже хоть раз в жизни груш поесть хочется…»

Последние Вовкины слова, особенно о любви коровы к грушам, сломили моё, не такое уж твёрдое сопротивление. Я был бессилен перед его доводами, как крепость «Измаил» перед Суворовым. Я недавно об этом прочитал в книжке. Ин-те-рес-ная…! — Не читали…? Напрасно.

Мы быстренько залезли на дерево, натрясли груш, а потом я вывел из прохладного сарая Муньку.

Вначале она упиралась: ну, скажите, пожалуйста, какой здравомыслящей корове, так я подумал, когда выводил её, захочется прохладное стойло покинуть, и париться на жаре?

Тогда я сунул ей под нос грушу — она понюхала её, а потом с превеликим удовольствием начала похрумкивая жевать.

Коровы тоже, оказывается, как и люди, любят полакомиться вкусненьким.

А груши-то у нас вкусные-превкусные! Я бы и сам с удовольствием съел ещё пару штук, но было уже некуда их запихивать. Живот и так трещал от переполнения. Я даже иногда слышал, как что-то внутри живота то ли потрескивало, то ли погукивало. В общем, в нём происходил какой-то непонятный для меня процесс пищеварения.

Вопрос с пропитанием коровы, как сказал мой друг, на данный момент мы решили.

Выскочив на улицу и заперев калитку, я оглянулся на соседский дом — не заметила ли нас Светка Дмитриева — ябеда и задавака. Мы с ней одноклассники и, однажды, целую неделю дружили, а потом раздружились. Раздружились на «профессиональной» почве, так сказал её отец моему папе.

Ну, что в самом-то деле? Я ей говорю: «Пойду в водолазы! Буду корабли со дна моря, поднимать и, может быть, найду огромный-преогромный клад и тогда на тебе женюсь».

А она сразу же, даже не подумав, не прикинув, ответила: «Зачем мне водолаз! Я лётчицей буду! Полечу вокруг земли и стану героиней!» И ещё нос курносый задрала.

Я, конечно, на неё всерьёз обиделся за такое неуважение к моей будущей профессии, и перестал с ней дружить и даже в гости перестал к ним ходить.

Тоже мне, лётчица! Я же говорю — самая настоящая задавака с конопушками на носу! И Вовка тоже так её обзывает.

Пробежав четыре квартала от улицы Ташкентской, мы с Вовкой выскочили на «Сенной рынок», а там, если ещё немного пробежать — окажешься на берегу Головного арыка — места нашего всегдашнего купания. Товарищей мы, конечно же, не догнали.

Ещё затратили пятнадцать минут на преодоление оставшегося пути, и… мы на месте!

Головной арык берёт воду через затвор из речки Талас, берущей своё начало в горах Киргизии. У Таласа очень холодная вода и быстрое течение, да и находился он в километре, а может в полутора от города. По моему пониманию — далековато. На речку мы ходим только рыбачить, а купаемся мы всегда в Головном арыке. В нём вода теплее и течение не такое быстрое.

* * *

Шириной около пяти-шести метров, он, входя в город, разветвляется на несколько более узких арыков, а в самом городе переходит в сеть узеньких-узеньких арыков, подведённых к каждому двору.

На обоих берегах головного арыка растут пирамидальные тополя и джида. Они дают тень и закрывают нас своей кроной от палящих лучей солнца. Это было наше любимое место отдыха и забав в воде. Это было наше собственное «Море-океан!» Вот только по этому морю-океану не плавали корабли и подводные лодки.

В воде уже барахтались Витёк с Коляном и другие наши знакомые ребята, завсегдатаи этого места.

Увидев нас, они замахали нам руками и на разные голоса, завопили: «Давайте скорее сюда! Вода тёплая, можно купаться! Кра-со-ти-ща! — Вовка, Серёга… ныряйте с берега! Не боись, пацаны, прорвёмся! — Не утонем, не умрём и в арыке проживём!»

Мы разделись под тополем и побежали к месту нашего ныряния.

Вовка, заранее разбежавшись, подпрыгнул и с визгом полетел в воду. А я не стал нырять. Что-то заколбасило меня. До сих пор не пойму, что! Может потому, что я ещё очень плохо плаваю? Конечно, это позор для водолаза, но…

А плаваю я только по-собачьи, и только у берега.

В общем, не успев разогнаться для прыжка в воду, я затормозил, медленно, вразвалочку подошёл к берегу, и остановился в раздумье.

— Серёга, ты чего остановился? — крикнул мне Вовка, барахтаясь в воде. — Не боись — вода нормальная, тёплая, как парное молоко у Муньки! Ты же умеешь плавать, я видел в прошлый раз…

— Ты чо — трусишь?! — стали кричать остальные.

Я знал, под водой, у самого берега, есть приступочка, по которой мы вылазили из воды, и я решил сначала на ней немного постоять, а потом, с неё же, спуститься в воду.

Поставив на неё одну ногу, я тут же почувствовал какая она скользкая.

Вода была мне чуть выше колена: она была такой прохладной, и такой ласковой, что я от наслаждения закрыл глаза…

Что случилось потом, я как то сразу и не понял. Это случилось в одно мгновение, даже меньше мгновения! Я даже глаза не успел закрыть! Я даже один глаз не успел разморгнуть, не то что подумать или сообразить, или хотя бы немного приготовиться…

Я находился в воде! Даже не так. Я был под водой!

Стараясь не дышать, как у себя дома в арыке, чтобы не наглотаться воды — вот, что значит закалка-тренировка — я всё-таки, зачем-то весь сжался, или мне почудилось, что я сжался, а глаза мои сами по себе вдруг открылись.

Моему взору открылся «богатый» подводный мир арыка, ну, точь в точь, как в кино, в этом, как его…. Вот забыл название, ну… в этом…, да вы же видели его…, про водолазов…, помните? Ещё на той неделе показывали, как они в дыру корабля заплывали. Вспомнили?

Даа…, это вам не то, что дома, в арыке…

Мимо меня проплывала какая-то росшая на дне очень уж зелёная трава. Она покачивалась…, покачивалась, а в ней, словно по улицам и переулкам города, сновали маленькие рыбки и жучки. А огромные лягушки, выпучив от удивления круглые глаза, провожали меня взглядом, и, вероятно, спрашивали друг у друга, что это за чудо-юдо появилось в их владениях.

Почему-то всё это появлялось то с правой стороны, то с левой, а иногда, по какой-то прихоти природы что ли, то вверху, то внизу.

Окружавшие меня картины, медленно вращаясь, то удалялись, то приближались. Всё просматривалось, как-бы через зелёное, чуть мутноватое стекло.

…А вот проплыло подо мной старое, ржавое ведро без дна, а чуть подальше — погнутое колесо от велосипеда. Потом оно почему-то оказалось надо мной — висело в зелёном небе, и не падало…

В голове появился шум, как при счёте — тридцать пять.

А потом…, потом он стал усиливаться всё больше и больше и, наконец, перешёл в звон: такой, знаете ли — типа «Ззззззз», и я подумал — Всё! Всё, больше без воздуха я не смогу и, если сейчас же, сию же секундочку не начну дышать, то задохнусь от удушья.

И я стал дышать!

Воздух был такой густой, и с таким трудом наполнял лёгкие, что я, дыша, никак не мог надышаться. Я чувствовал — мне его не хватает! Очень не хватает!

Тогда я стал усиленно дышать, втягивая его всей грудью и со всей силой, которая у меня была. Потом…, потом чувство нехватки воздуха в какой-то миг ушло, и мне стало так тепло и уютно, что глаза у меня сами собой закрылись, и я уснул в покачивающей меня зелёной колыбели…

Глава вторая

Резко, то ли очнувшись, то ли проснувшись, я открыл глаза, и ничего не понял. Почему-то я лежал боком на траве, а вокруг меня толпились все мои друзья и знакомые товарищи. И какой-то чужой дяденька в мокрой одежде (с неё даже вода капала), закрыв глаза и облокотившись рукой о землю, как мне показалось — счастливо улыбался. Я попытался сесть, но какая-то слабость и головокружение мне помешали это сделать.

Первым увидел, что я пришёл в себя, конечно же, Вовка, и он же помог мне сесть.

А дяденька, наверно почувствовав, как я пытаюсь сесть, открыл глаза и ласково, как папа, когда он в хорошем настроении, спросил: «Ну, как, малец, ожил?» А, затем, улыбнувшись, добавил — «Долго жить будешь!»

Я всё ещё ничего не понимал, и в растерянности только «хлопал глазами». На мне была мокрая одежда, и хотя на улице стояла несусветная жара, мне было почему-то холодно.

Дяденька внимательно посмотрел на меня, потом поднявшись на ноги, взял валявшийся чуть в стороне на земле, велосипед (я его, вначале, даже не заметил) и, сказав на прощание: «Пока, пацаны! Вы уж тут поосторожнее… в воде» — покатил по натоптанной вдоль арыка тропинке.

Тут, «пацаны», все разом, как стая потревоженных галчат, загалдели и, перебивая, вспоминая подробности, и поправляя друг друга, стали рассказывать, что же произошло со мной:

Ты стоял на нашей ступеньке, говорил один, а я тебе крикнул, чтобы ты не трусил и лез в воду. Потом я нырнул, продолжал он, а когда вынырнул, тебя уже там не было. Я решил, что ты где-то рядом плаваешь…

А, я видел, как ты нырнул! — перебивая, стал рассказывать другой пацан, и ждал, когда вынырнешь. Ждал-ждал, а тебя всё нет. Решил, что ты хочешь под водой к нам подплыть…

А, я! — вступил в разговор Вовка, случайно увидел, как что-то под водой проплыло мимо меня, а над водой руки торчат и пальцы шевелятся. Я, как закричу пацанам: «Утопленник! Утопленник!» Ну, все, знамо дело, кинулись на берег — продолжил он рассказ — все выскочили, а тебя нет!

По тропинке вдоль берега какой-то дяденька на велосипеде ехал, заговорил, перебивая Вовку, незнакомый мне мальчик, мы кинулись к нему, и стали говорить про утопленника, и показывать руками…

Ага, не бреши, и совсем не так! — перебил его Витёк, — я первый увидел дяденьку, и стал звать его, а то бы он мимо проехал…

Из всего этого гама я, ещё не совсем хорошо соображая, понял только одно: я утонул, а какой-то посторонний человек, проезжая мимо нас на велосипеде, бросился в воду, вытащил меня из воды и откачал.

Откачал — слово-то, какое! Можно подумать, что он включил насос электрический (я видел, как в городе из арыка воду таким качают), и из меня воду выкачивал…

Интересно, сколько же вёдер воды он из меня выкачал? Никто же в такой панике не посчитал наверно, а зря. Интересно же, сколько воды вмещается в пацана, такого как я? Вот если бы другого мальчика откачивали, а не меня, я бы обязательно посчитал.

После всей этой кутерьмы с моим спасением и разговорами про то, как я «чуть не утопнул», оставалось только договориться, как так сделать, чтобы мои родители не узнали об этом происшествии.

Ну, общим хором-приговором, мы решили держать язык за зубами!

О продолжении купания разговор никто не заводил. Не раздавался среди нас беззаботный пацанячий смех, и никто безобидно не подначивал друг друга — думаю, все были напуганы произошедшим со мной.

Мы молчаливо распрощались, и также молчаливо, потихоньку разошлись по домам.

Попрощавшись со своими товарищами, мы — двое — тоже пошли домой. Вся одежда на мне была мокрой и грязной, но я надеялся, что она высохнет за время пути домой, а потом я легко её очищу.

Подходя к дому, я услышал обиженное мычание Муньки. Она бессовестно ревела на всю улицу: ещё одна неприятность в лице Муньки, поджидала меня!

Вовка проводил меня до калитки и, пожав мне руку, сказал: «Подумаешь, пару раз ремнём получишь, если проболтаешься!» — и ушёл.

Незаметно скосив глаза в сторону Райкиного дома (её нигде не было видно) я, решив, что хоть здесь мне повезло, грустно вздохнул, и вошёл в калитку.

Быстро напоив корову, я загнал её обратно в сарай, и принялся за чистку штанов. Они почему-то плохо отчищались. Оставались пятна. Тут мне пришла в голову прекрасная мысль-идея, а что если брюки и рубашку намочить в арыке, а потом постирать? К приходу родителей они должны высохнуть, решил я, и быстренько скинул с себя одежду.

Развесив постиранную одежду на солнышке — сушиться — я совсем уж собрался приняться за арифметику, но тут во двор быстрым шагом, почти бегом, вошла мама. Почему-то сегодня она пришла с работы рано, как никогда. Подойдя, ко мне, она прерывающимся от волнения голосом, спросила: «Ты, что, опять без разрешения ходил купаться?!

Я моментально догадался — кто-то из друзей-товарищей не удержался, и выдал наш секрет!

Оставалось одно — ни под каким «соусом» не признаваться, даже если будут жечь на костре, как Жанну д’Арк. О ней, с восхищением, аж глаза горели огнём возбуждения, как-то рассказал мне Вовка. Не признаваться, и всё — ни в какую! Иначе наказания не избежать!

Сделав честные-пречестные глаза, я ответил:

— Ну, что ты мама! Видишь, я по арифметике задачки решаю, и с обидой в голосе, добавил, — некогда мне по разным купаниям ходить.

— А почему твоя одежда мокрая на верёвке висит? — продолжила допрос мама. — Иии… ты Муньку покормил? А не забыл напоить?

— С Мунькой всё в порядке. Можешь спросить у неё сама. Она врать не станет! — продолжал выкручиваться я, — а одежда…?

Тут я лихорадочно стал придумывать, как по правдивее ответить, и не попасться на вранье. И, наконец, брякнул:

— Это я поскользнулся, и нечаянно упал в арык!

Проговорился! — блескучей молнией сверкнула мысль. Что теперь бу-де-т?!

— В какой арык, — строго посмотрев на меня, спросила мама. — Ты всё-таки ходил на Головной арык?

— Да, нет. Это я в наш…, в наш… арык… упал, — пробормотал я, уже не надеясь избежать трёпки.

Мама, посмотрела на меня внимательно-подозрительным взглядом, и продолжила: «Прибежала ко мне на работу тётя Зина Амосова, ты знаешь её…

— Это…, которая через два дома от нас живёт? — перебил я маму, уже чувствуя, что гроза, наверное, минует меня.

…Да, она. Она прибежала ко мне на работу и говорит, что ты утонул в Головном арыке, и что ты был там со своими дружками. Я отпросилась у директора, и вместе с ней побежала домой…

И тут же мне прямёхонько в лоб, как из двуствольного ружья, бабахнула: «Так ты, ходил купаться?!»

Не ожидая такой сильной боевой атаки, я захлопал глазами, и даже как-то, вначале, растерялся. Потом «забрал» себя в руки — я же будущий водолаз — и спокойно ответил: «Ну, что ты мама, какой арык? Я же дома арифметику повторял!»

Вечером, когда вся семья легла спать и ко мне начала подкрадываться сладкая дрёма, из комнаты мамы раздался голос: «Серёжа, признайся! Ты ходил купаться на Головной арык, и чуть не утонул, да? Не будет же тётя Зина придумывать… — Я тебя наказывать не собираюсь, но ты всё же признайся».

— Это…, это другой… мальчик тонул, — покачиваемый лодкой сна, пробормотал я.

— А… ему…, этому…, другому мальчику было страшно? — вновь услышал я донёсшийся издалека, словно дуновение ветерка, чей-то голос.

Уже совсем засыпая, я прошептал: «Так страшно, так страшно. Там такие огромные, пучеглазые лягушки…»

ЛЁНЧИК

Та тут чудасiя, мосьпане!

(Из малороссийской комедии)

Лёнчик лежал, укрывшись с головой одеялом, сдерживал дыхание и боялся пошевелиться. Его разбудил скрип. Он прислушался. В комнате продолжал кто-то ходить и, то ли половицы под ногами, то ли ещё что-то, но продолжало скрипеть: скрип-скрип-тру-шшш-скрип…, и опять — скрип-скрип-тру-шшш-скрип….

От неудобной позы что ли, но правая нога вдруг зачесалась, потом зачесалась шея, потом засвербело в носу, да так сильно, что Лёнчик, как не пытался сдержаться и не чихнуть (он даже рот осторожно зажал ладошкой), всё же чихнул, и тут же испугался, а вдруг тот, кто ходит поскрипывая по комнате, услышал? Он чуть-чуть стянул одеяло с уха и опять, ещё внимательнее прислушался: нет, скрип продолжался всё в том же ритме: скрип-скрип-тру-шшш-скрип.

Кажется, не заметил и не услышал как я шевелюсь, с облегчением подумал Лёнчик и, поднабравшись храбрости, как учил его папа, открыл один глаз, и тут же испуганно быстренько зажмурил. В комнате было темно, но даже в темноте, того, который скрипел, он успел увидеть.

Он зажмурил не только глаз, который он открыл, но и тот, который не открывал: зажмурил оба глаза сразу. И так сильно зажмурил, что где-то внутри глаз засверкали огонёчки, разноцветные, как на их новогодней ёлке, которую они всей семьёй только вчера украсили. Красиво-то как, успел подумать он и хотел получше рассмотреть их и сравнить, но не успел — огонёчки потухли! Жалко, вздохнул он про себя, и вновь прислушался.

Скрипучие шаги стихли. Лёнчик насторожился: неужели тот, кто ходит, всё же услышал, как он чихнул или открыл глаз, и поэтому сейчас стоит рядом с ним и смотрит на него?!

Неожиданно Лёнчика охватила дрожь, как от холода, а потом ему стало жарко, так жарко, как в бабушкиной бане, и он покрылся потом.

Ну, всё, пропал! — решил он и стал ждать своего конца света, о котором часто говорила бабушка. А конец света всё не наступал — в комнате стояла напряжённая тишина.

Подождав ещё немного, Лёнчик опять открыл глаз, не тот, который он до этого открывал, а другой: тот, который скрипел, сидел на стуле и не шевелился.

Тогда, опять осмелев, Лёнчик открыл оба глаза и стал исподтишка наблюдать за сидевшим, и сравнивать его: с папой, с мамой, с бабушкой и даже со старшей сестрёнкой Веркой. Верка, такая зараза и ябеда! — обиженно вспомнил он сестрёнку: она часто его пугала, особенно, когда родителей не было дома, а бабушка «точила лясы» у соседки в гостях. Может это они хотят напугать меня, подумал он, продолжая прислушиваться и подглядывать.

Тараща глаза в темноте, Лёнчик опять осторожно присмотрелся — нет, на них он не похож, решил он, и ещё больше испугался. Этот, который сидел на стуле, был похож…, похож…, на кого-то…, — кого? — спросил сам себя Лёнчик и тут же сам догадался — он был похож…, он был похож… на деда Васю — сторожа ихнего магазина, только без ружья — вот на кого он был похож!

Он пришёл мне уши драть за стену магазина, которую я заляпал грязью! — опять испугался Лёнчик…. Но, я же нечаянно, я же в Вовку метил, хотел он сказать, но не насмелился — было ухх, как боязно! Потом он ещё подумал, что деда Вася без маминого разрешения, да ещё и у них в доме, ему уши драть не посмеет.

Лёнчик было совсем уж собрался успокоиться и, повернувшись на другой бок, уснуть, как тут в комнате что-то загудело, потом стало посвистывать и опять гудеть. Деда Вася как-то странно зашевелился, замахал руками, потом хлопнув, открылось и закрылось окно и стало так страшно, так страшно, что Лёнчик не выдержал, и, с криком: «Маа-маа!!! Маа-маа!!!», выскочил из-под одеяла и стремглав, бросился в комнату родителей.

МАЛЕНЬКИЙ НЫРЯЛЬЩИК

…Хмурое небо над нами, И чайки летят над волнами…

(Песня из к/ф)

Причал плавился от жарких солнечных лучей. Корабли, баркасы и шаланды, опустив паруса-крылья, застыли в сонной полдневной неге. Лишь кули, с огромными корзинами полными сои, на головах, и мешками с рисом на плечах, словно муравьи, устало шагая цепочкой, разгружали и загружали суда. Среди них были: малазийцы, китайцы и негры, с головами, покрытыми иссиня-чёрными кудрявыми волосами и с огромными губами, меж которых белела полоска крупных, белых-белых зубов.

В этой сонной, застывшей в плавящемся воздухе тишине, слышны были лишь их хриплое дыхание, размеренные шаги, под которыми, слегка дрожа, прогибались сходни, да раздавался окрик или щелчок хлыста надсмотрщиков.

Даже чайки, одурев от полдневной жары, не носились с криками над морской гладью, а важно задрав головы, плавно покачивались на чуть заметных волнах.

Недалеко от снующих полуголых грузчиков, среди горы пустых ящиков и бочек, опустив ноги с деревянного пирса, сидел и с интересом наблюдал за игрой маленьких рыбок в зеленоватой воде мальчик.

Рыбки, словно играя, поблескивая чешуёй, сновали взад и вперёд, взмывали вверх или ныряли вниз, а то, неожиданно, всей стайкой устремлялись в тень причала.

Мальчик, словно завороженный, не шевелясь, ожидал их возвращения, и они, также неожиданно, как исчезали, вновь появлялись из сумрачной тени. При их появлении лёгкая, чуть заметная улыбка, освещала его чумазое лицо.

Ему можно было дать лет семь-восемь, не больше. Тёмно-коричневый цвет его худенького загорелого тела прикрывали самодельные шорты из мешковины, а на голове красовалась старая китайская рваная шляпа из рисовой соломки, с обвисшими полями и выдранным верхом, в прорехе которой видны были светлые волосы.

Он сидел на самом солнцепёке и, по-видимому, совершенно не беспокоился об этом. Глаза его были прикованы к мельтешащим в воде рыбкам.

Что так заинтересовало его в их, казалось бы беспорядочном движении, постороннему наблюдателю было бы непонятно. Он понял бы, если бы сумел заглянуть через плечо мальчика, но наблюдателя рядом не было — мальчик был один, а кули…, работавшие в ста пятидесяти-двухстах ярдах — у них были свои заботы.

— Диего Феррер, ты опять бездельничаешь?! — послышался строгий, недовольный голос.

Мальчик вздрогнул и, медленно обернувшись, исподлобья кинул взгляд в сторону окрикнувшего его.

Из-за угла покосившегося пакгауза вышла девчонка лет восьми — босиком, стройненькая, в ярко-цветастом сарафане и с непокрытой головой, она была похожа на яркую южную бабочку. В её огромных, цвета зелёного ореха глазах, плескался смех.

…Ну, как, испугался? — продолжила она и, не дойдя до мальчика шагов пять, остановилась.

— Ннет. Ноо, что ты тут делаешь, Мария-Пиа? — поинтересовался мальчик и сноровисто поднялся на ноги.

— Мама ищет тебя. Ты обещал ей наносить воды для стирки, а тебя всё нет и нет, вот я и пришла сюда искать тебя. Ты, если не с отцом и братом в море, то обязательно здесь, словно ждёшь кого-то… — Ой, чуть не забыла, отец сказал, чтобы ты подготовил лодку к завтрашнему походу в лагуну.

— Ааа, Освальдо. Он, что, калека? — не ответив на тираду девчонки, спросил он.

— Не калека. Но ты же знаешь этого великовозрастного лентяя, маменькиного сынка…

— Он твой старший брат, а ты о нём так.

— Всё равно он лентяй, хоть и старший, иии…, понимаешь, он же наследник отца в лавке.

Мальчик приблизился к Марии-Пиа, и улыбка чуть осветила его загоревшее лицо

— Чем это ты так увлёкся, Диего?

Девочка подошла к краю причала, и чуть наклонившись, любопытствуя, посмотрела вниз.

— Ооо! Какие красивые! Ты на них смотрел, да, Диего? — воскликнула она, восхищаясь резвой игрой рыбок.

— Да. Осторожнее Мария-Пиа, ты можешь упасть! — мальчик поспешно схватил девочку за руку.

— Отпустите меня Диего! Неприлично хватать даму за руку без разрешения! — попыталась она вырвать руку.

— Хорошо, хорошо, только давай отойдём подальше от края.

— Я подчиняюсь Вам, Диего Феррер, но только потому, что вы сильнее меня, — возмущённо произнесла девочка, и отошла на пару шагов от края пирса. — Так мы идём? — строго спросила она и, не оглядываясь, направилась в тень пакгауза.

* * *

Ветхая лодчонка со спущенным парусом, слегка покачиваясь от лёгкого бриза, стояла посредине лагуны. На месте, по-видимому, её удерживал якорь. В лодке находились двое — дочерна загоревший пожилой мужчина, скорее старик, с резкими чертами лица и седыми неухоженными волосами на голове, и мальчик, почти юноша, лет четырнадцати-пятнадцати, точная копия мужчины, только волосы на голове были цвета воронова крыла.

Мужчина, попыхивая коротенькой трубкой-носогрейкой, вольготно расположился на кормовой банке, а мальчик, склонившись за борт, держал в руке просмоленную верёвку и слегка подёргивал её.

— Освальдо, не дёргай верёвку, ты ему мешаешь, — лениво пробормотал старик, протирая грязной тряпицей заслезившийся, вероятно от попавшего в него дыма, глаз.

— Ничего, отец, пусть пошевеливается.

— Мне кажется, ты несправедлив к нему Освальдо. Он добывает раковин и кораллов больше тебя, хотя и лентяй… несусветный.

— Ничего подобного отец, мои раковины и крупнее и…

Диалог мужчины и юноши прервал появившийся из тёмной глубины лагуны светлоголовый мальчик. Схватившись за борт лодки обеими руками, он несколько раз вдохнул и выдохнул воздух, пару раз кашлянул, словно прочищая лёгкие, и лишь потом, повозившись у пояса, забросил в лодку сетку наполненную раковинами-жемчужницами.

— Тыы, бездельник! — закричал на него находящийся в лодке мальчик, — жрать, так первый, а работать…. Мы тебя кормим, одеваем, а ты… не мог побольше раковин собрать?

— Здесь почти нет раковин, — всё ещё тяжело дыша, стал оправдываться маленький ныряльщик. Здесь уже всё выбрали…. Надо другое место искать.

— Поучи нас, сопляк, поучи, — вступил в перепалку мальчишек старик, — возвращайся назад и собери полную сетку раковин.

— Дядя Хуан, я очень устал, пусть Освальдо…

Но он не успел досказать свою просьбу. Старик, схватив весло, ткнул им в мальчугана и закричал:

— Лентяй! Бездельник! Ныряй сейчас же, иначе я тебя изобью!

Мальчуган, обиженно засопев, несколько раз вдохнул и выдохнул воздух, схватил уже опорожненную сетку, и вновь погрузился в глубину.

— Я же говорил тебе отец, что этот Диего…

— Заткнись!

В лодке на несколько минут вновь воцарилась тишина, только изредка прерываемая покашливанием курильщика.

— Отец, — нарушил молчание Освальдо, — что-то его долго нет, как бы…

— Долго, долго, — ворчливо отозвался мужчина. — Сколько долго?

— Я шесть раз по тридцать отсчитал и…

Отец на мгновение задумался. Вынув трубку изо рта, он что-то стал шептать про себя. Губы его зашевелились, и Освальдо расслышал — «Шесть раз по тридцать… это…»

— Чего рот раззявил, тащи этого ублюдка! — закричал старик на сына.

Освальдо, встав на ноги, быстро стал выбирать руками верёвку.

Наконец из воды показалось безжизненное тело мальчугана.

Отец и сын подхватили его и, вытащив из воды, положили на дно лодки. Мужчина, наклонившись над неподвижным телом, умело начал делать искусственное дыхание.

Усилия его не пропали даром. Вскоре мальчик закашлялся — изо рта его выплеснулась вода и он, несколько раз судорожно вздохнув, открыл глаза.

Перекрестившись и пробормотав молитву, мужчина вернулся на своё излюбленное место.

— Освальдо, пусть он отдохнёт, а ты, чего время терять, бери сетку и ныряй.

— Ладно, отец.

* * *

Солнце уже начало катиться к закату, когда они закончили свои погружения. Улов был так себе, и мужчина, ворча, приказал отправляться домой.

Он бы ещё задержался на какое-то время, но под толстым слоем воды уже ничего нельзя было рассмотреть, и их погружения за раковинами были бы бесполезны.

Отец мальчиков был недоволен сегодняшним днём — это было видно и по его мрачному лицу, и по раздражённому ворчанию.

Диего, сжавшись в комочек и дрожа от холода и слабости, сидел на носовой банке, а Освальдо управлял парусом.

Лодка, из-за слабого ветра, еле двигалась, оставляя за кормой лишь слабый, чуть фосфоресцирующий след, и они, уже в полной темноте быстро наступившей южной ночи, причалили к берегу.

Их никто не встречал. На берегу было пустынно и тихо. Луны не было, но всё небо было усыпано яркими крупными звёздами, среди которых выделялся своей яркостью Южный Крест. Лишь иногда эту расслабленную тишину и покой нарушал бестолковый лай заскучавшей собаки в чьём-то дворе.

Собрав со дна лодки раковины, мужчина и двое мальчиков, привязав лодку, забрав вёсла и полупустую сетку с раковинами, словно сгустившиеся тени направились домой…

* * *

Пять-шесть месяцев тому назад новенькая белоснежная бригантина, распустив все паруса, резво бежала по ночной морской глади. Ветер дул фордевинд и ничто не мешало капитану — хозяину этой великолепной прогулочной яхты, пану Ладиславу, наслаждаться управлением.

Яхта была построена на Гданьской судоверфи по его специальному заказу, и обошлась не в одну тысячу злотых.

Как только корпус яхты сошёл со стапелей, так пан Ладислав и размечтался, и загорелся о дальних морских путешествиях. Он, со своей женой Катаржиной и шестилетним сыном Михаем, решил совершить путешествие аж до самого Херсонеса. Как он, вроде бы шутя, говорил жене — «Чтобы бригантине дать море понюхать и самому молодость вспомнить».

Будучи молодым и богатым наследником, он закончил навигацкую школу в самом Санкт-Петербурге, и искал, где бы применить свои знания. А как построил яхту, так и загорелся желанием к морскому путешествию.

Жена не стала перечить ему и, скрепя сердце, согласилась на его странное предложение, хотя и побаивалась огромных водных пространств. Она даже не решалась купаться в домашнем бассейне.

Но пан Ладислав убедил её, что прогулка будет не опасной — бригантина добротная, ей любой шторм не страшен, говорил он, а сам он, хоть и молодой, но умелый капитан, и задорно улыбался, произнося несколько хвастливо слова.

И, действительно, так и случилось. Даже переход через Бискайский залив во время сильного шторма не причинил ни бригантине, ни ей с сыном, никакого вреда, и она, окончательно убедившись в прочности яхты, поверила словам мужа, и теперь уж совсем успокоилась.

Они посетили Францию, с её знаменитым собором Нотр-Дам, Нидерланды, Бельгию, насладились видами Мадрида с их пышным королевским двором. Были приглашены на обед к самому королю, и всё это, вкупе, оставило в их душах неизгладимое впечатление.

* * *

Панна Катаржина, с удобством расположившись в кресле кают-компании, быстро орудуя спицами вязания, говорила своей доверенной служанке Зосе: «Ах, Зося, если бы ты могла оценить всю ту красоту, что я видела, ты бы отдала за неё жизнь…!

На что та отвечала: «Панна Катаржина, ну куда мне, с моим-то сермяжным происхождением оценить то, о чём вы говорите. Я-то дальше нашего Ростокского собора никуда и не выбиралась. Мне и на яхте хорошо».

…Ах, Зося, глупая ты, продолжила панна Катаржина с всё понимающей улыбкой на лице. Она догадывалась о причине отказа Зоси покидать яхту — ей приглянулся молодой матрос.

Говоря с горничной, она всё искала взглядом сына, а не найдя его рядом, чуть побледнев, встревожено спрашивала:

— Зоська, где паныч Михай?

— Только что тут были, — отвечала та с испугом.

И они, обе, подхватив юбки, бежали на верхнюю палубу искать молодого паныча. А тот уже был или рядом с отцом за штурвалом, или помогал матросу плести снасть для паруса.

Найдя сына, панна Катаржина успокаивалась, бледность покидала её лицо и, прижавшись к мужу, ласково говорила:

— Посмотри Ладислав, какой у нас сын красивый и умный — настоящий шляхтич.

— Да, — отвечал муж, целуя жену, — он уже сейчас неплохой юнга, а подрастёт, станет настоящим капитаном, ей богу.

— Так, дорогой, так. Но всё же я боюсь за него.

— Не бойся люба моя, Всё у нас будет хорошо, вот увидишь.

* * *

Сколько бы путешествие ни продолжалось, а и оно имело свой конец. Вскоре они прошли Гибралтарский пролив, и вошли в Средиземное море.

По-видимому, судьба устала о них заботиться, или решила устроить для себя небольшой перерыв, а может просто решила испытать пана Ладислава и его жену на «крепость».

Средиземное море встретило их хмуро. Несмотря на середину лета, всё пространство вокруг было покрыто густым клубящимся туманом, и моросил мелкий надоедливый, как зубная боль, холодный дождь. Даже в тёплой одежде было холодно и промозгло сыро. Казалось, сырость пропитала всё вокруг, и даже нижнее бельё отдавало сыростью.

Яхта шла в полветра. Один из вахтенных матросов постоянно звонил в колокол, предупреждая всё и всех вокруг об их местоположении.

В такие туманы часто случались столкновения — пан Ладислав читал об этом. Поэтому он и отправил подвахтенного матроса на нос яхты — вперёдсмотрящим.

Приняв меры предосторожности, он надеялся благополучно миновать полосу туманов.

Панна Катаржина с сыном и Зосей находились в каюте и, спасаясь от промозглой сырости, грелись у камелька.

Через несколько часов море задышало и заволновалось. Туман, как по мановению какого-то волшебства, раздался, и яхта вышла на чистый морской простор.

Пан Ладислав позвал жену и сына на палубу.

Но не успели они подняться наверх и насладиться открывшимся простором, как уже меньше чем через час яхта вновь окунулась в ещё более густой туман с настоящим дождём.

И началось то, чего все мореплаватели бояться. Яхта попала в полосу шторма. Он был так силён, что яхта, став почти неуправляемой, понеслась быстрее норовистого скакуна в неизвестном направлении, а затем её и вовсе закружило, закрутило, закидало.

Пан Ладислав, пытаясь справиться с управлением яхтой, и боясь потерять мачту, приказал убрать все паруса, кроме стакселя.

Это немного помогло, но бригантина всё продолжала и продолжала нестись, раскачиваясь и зарываясь носом в волны, и что её там, впереди, ожидало — одному богу было известно!

Пан Ладислав, вперив глаза в кромешную темноту, пытался хоть что-нибудь рассмотреть впереди, но не мог. Яхту швыряло и кружило, заваливало то на один борт, то на другой. Её окатывали огромные волны и она, накрытая очередной волной, с натугой, так казалось пану Ладиславу, выбиралась из цепких лап разбушевавшейся стихии.

Создавалось впечатление, что сам Посейдон пытается утянуть яхту в свои мрачные, бушующие глубины.

В какое-то мгновение пану Ладиславу показалось, что на палубе появился Михай и, уцепившись ручонками в леера, попытался пробраться к нему в рубку. Но тут же, вновь накрывшая яхту волна, скрыла от него видение, и он, зажмурив глаза и помотав головой, решил, что это ему пригрезилось от усталости и нервного напряжения. А открыв, он увидел лишь ухватившихся за леера матросов на палубе и очередную, надвигавшуюся на яхту, волну.

Показалось, решил он, и продолжил борьбу за спасение экипажа и яхты.

Борьба продолжалась всю ночь, и всю ночь пан Ладислав не покидал мостик. Лишь к позднему утру стихия начала понемногу успокаиваться, то есть, стих ветер, но волны, уже не такие огромные, продолжали набрасываться на яхту и раскачивать её.

Измученный многочасовой борьбой со стихией, пан Ладислав, передав штурвал вахтенному рулевому, отправился в каюту, чтобы немного отдохнуть, и был встречен слезами и стенаниями своей супруги и её служанки — пропал Михай!

Пан Ладислав, как поражённый молнией, побледнев, бессильно упал в кресло. Значит, это, действительно, был его сын, а не призрак, и это он пытался пройти к нему на мостик — запоздало вспомнил он. «Горе нам!!!» — воскликнул он, и прижал к себе рыдающую жену: «За что ты, нас, Боже, наказал?! За что ты забрал у нас сына?!»

* * *

Диего, спрятавшись от старшего брата, лежал под старой рассохшейся лодкой и, вытирая тыльной стороной ладони слёзы смешанные с кровью текущей из разбитого носа, стонал от боли и обиды: «За что Освальдо меня избил? Я же не виноват. Он сам меня толкнул, и я из-за него уронил разделочный нож за борт… — Но я же достал его… — За что? За что…? — Боже, за что мне такая жизнь досталась? Что бы не случилось — всегда я виноват…»

Слёзы, горше прежних, полились из глаз Диего.

Так, продолжая плакать, он осторожно, боясь издать лишний шум, приподнял голову и посмотрел наружу через щель борта.

Брат, Освальдо, рыскал между лодок, разыскивая его.

Диего притих — даже плакать и стонать перестал. Но думать-то он не перестал, и плакаться на свою судьбу он тоже не перестал — «Дон Хуан постоянно только меня и колотит, особенно когда возвращается из пулькерии…. Донья Памела…, о Боже, дай мне силы вынести такую жизнь! Слава Богу, хоть Мария-Пиа ко мне по-сестрински относится, а то бы я давно сбежал от них…, но куда…? Куда я могу сбежать от них без единого сентаво в кармане?»

Полежав ещё немного под лодкой, он снова посмотрел в щель. Освальдо не было видно. Вероятно не найдя его, он пошёл домой.

Приподняв лодку с одной стороны, Диего ящерицей выскользнул из-под неё. Стряхнув песок с шорт, он ещё раз вытер ладонями лицо, и потихоньку направился на своё излюбленное место, к своим рыбкам.

Они настолько привыкли к нему, что при его появлении уже не спрятались в густой тени причала, и он мог сколько угодно любоваться ими.

* * *

Усевшись на край причала, он опустил ноги к прохладной воде, и вновь задумался.

Неотвязная мысль постоянно беспокоила его — он не мог вспомнить своё прошлое: самое первое, что приходило ему в голову, это — резкое жжение в горле и, он лежит на песке, а над ним склонились двое: какой-то седой дяденька с баклажкой в руке и долговязый мальчишка, возрастом постарше его.

А, как он попал на песок, и почему лежит, он никак не мог вспомнить. И не мог вспомнить, как ни пытался, своё имя.

Правда, позже, когда его привели в какой-то кособокий дом из глины, ему, часто повторяя слово «Диего, Диего» на непонятном языке и тыча пальцем ему в грудь, дали понять, что так его зовут, и он их Ихо (hijo — сын). Но почему-то при этих словах неряшливо одетая тётенька отвернулась и, прикрыв ладонями лицо, что-то зашептала. Значит, он какой-то для них сын, подумал он. Но это слово ничего ему не говорило, он просто не понимал его смысла.

Течение времени не коснулось его. Он не понимал, что это такое — время. Вся его жизнь — от восхода солнца и до позднего заката — состояла из каких-то звуков, издаваемых этими людьми, и разнообразной работой, которую они заставляли его выполнять.

Больше всех донимал его Освальдо. Он, по поводу и без повода, колотил его, заставляя по нескольку раз переделывать одну и ту же работу. Только Мария-Пиа относилась к нему по-доброму.

Он иногда замечал в её взглядах жалость к нему и сочувствие, и она же, когда никто не мог увидеть, после очередного избиения доном Хуаном или Освальдо, гладила Диего по голове, или приносила ему в сарай, где он спал, кусочек сладкого пирога. И только благодаря Марие-Пиа, он, хоть и с трудом, начал понимать речь окружавших его людей.

Не складывались у него отношения и со сверстниками — вначале, когда он не понимал их речь, и потом, когда он уже попривык к своей жизни. Они игнорировали его, не принимали в свои игры, обзывая его «Найдёнышем». Значения этого слова он тоже не понимал, но душой чувствовал, что оно обидное.

Тогда он уходил от них, куда глаза глядят, и уединялся.

Его излюбленным местом, о котором знала лишь Мария-Пиа, стал закуток на причале между штабелями старых бочек и ящиков. Здесь он проводил всё своё свободное время: здесь он подружился с рыбками, и здесь же он мог бесконечно долго смотреть на море, туда, где оно соединяется с небом.

Когда он приходил сюда, какая-то внутренняя тоска, словно сгустившимся туманом окутывала его, и заставляла неотрывно смотреть в голубую даль моря, и здесь же его сердце начинало учащённо биться, когда он видел проплывающие мимо корабли.

Он не понимал — почему? И, пытаясь разобраться в своих чувствах, напрягал мозг до головной боли, но ответа не находил.

Однажды со стороны далёкого горизонта к ним приплыла белоснежная яхта, и он, увидев её, не понимая, что с ним происходит, даже вскочил с места, так забилось его сердце. Но увидев на капитанском мостике толстого, в широчайших шальварах и красной феске с кисточкой, на голове, турка, сник — волнение улеглось, но сердце ещё долго-долго не могло успокоиться.

С этого дня он стал задумчивым и всё больше отмалчивался, если его спрашивали, что с ним происходит.

А, что он мог сказать в ответ этим людям, которые его не любили и не понимали, или не хотели понять? Они для него всегда были чужими, всегда, кроме Марии-Пиа. И он однажды, не удержавшись после побоев Освальдо, поделился с нею своей мечтой — убежать.

Она пообещала не выдавать его родителям и, вздохнув, попросила не забывать её, а уж она никогда его не забудет, тихонько добавила она.

* * *

— Катаржина, милая, мы не можем больше обыскивать берега, — нежно гладя по голове жену, говорил пан Ладислав, пытаясь её успокоить. — Мы обыскали побережье на сотню миль — пропал наш сыночек Михай. Бог взял его у нас, решив наказать…. Родная, пора возвращаться домой.

— Хорошо, — сквозь слёзы, слабым голосом отвечала жена. — Только давай ещё здесь поищем, у этого рыбацкого посёлка…

— Не плачь, милая, я сейчас распоряжусь сделать здесь остановку, иии… мы здесь уже были полгода назад и…, это не посёлок, милая, это город, — добавил он грустно.

Пан Ладислав осторожно опустил пану Катаржину на подушки, и вышел.

Бригантина медленно продвигалась вдоль испанского берега в районе городка Альмерия.

Они уже были здесь сразу же после шторма, разговаривали с местными жителями и рыбаками, но никто ничего не видел, и ни о каких детях не слышал, тем более — утопших.

Ответив так, горожане и рыбаки, крестясь, шептали молитвы Guadalupe, а потом, подумав, добавляли: «Да, шторм был. Да, сорвав с привязи унесло несколько шаланд в море, и этот же шторм посрывал крыши у десятка домов, а вот muchacho не находили, нет, не находили…». И опять, шепча молитву, крестились.

Сразу после шторма пан Ладислав со своей командой тогда высадился на берег и обыскал всё побережье. Он даже посетил signore la Gubernator и signore la commandant algvazilovs и попросил их помощи в поисках пропавшего сына.

Они, выслушав его, пообещали помочь, и, действительно, помогли: рыбаки и альгвазилы прочесали всё побережье, но всё было безрезультатно.

* * *

Поднявшись на мостик, пан Ладислав приказал бросить якорь недалеко от причала городка и спустить шлюпку на воду.

Простояв пару суток, ещё раз поговорив с людьми, даже пообещав большую награду, он так ничего нового и не узнал — сына, Михая, здесь никто не видел.

На рассвете бригантина, подняв все паруса, помчалась домой, в Польшу, За время отсутствия у пана Ладислава накопилось много дел по хозяйству, и они требовали его личного присутствия и решений.

Панна Катаржина, закутавшись в плед, стояла на верхней палубе и, держась за леера, грустным взглядом окидывала проплывающий мимо берег. «Михая взяло к себе море», говорила она себе, и слезинки, одна за другой, катились по её щекам. «Зачем мне жить? Как мне его не хватает» — добавляла она, и перед её глазами возникал образ её сыночка, её светлоголового, улыбающегося озорника Михая.

Не замечая времени, она всё стояла и думала о сыне. Она стояла до тех пор, пока осенняя прохлада и сырость, не пронизали её насквозь.

Плотнее закутавшись в плед, она вернулась в каюту, чтобы согреться и выпить чашечку какао.

Каково же было её удивление, когда она застала в каюте какого-то маленького, одетого в шорты из мешковины и с рваным, замызганным сомбреро на голове, оборванца. Он грязными ручонками, воровато оглядываясь по сторонам, таскал из вазы печенье и конфеты, и быстро суя их в рот, почти не жуя, глотал.

В первое мгновение она от удивления даже растерялась, а затем, несколько придя в себя, строго спросила: «Ты, что здесь делаешь, негодник, а?» — и попыталась поймать воришку, но тот, ловко увернувшись, бросился к двери.

Он бы убежал от неё, но случайно, или то был Божий промысел, в дверях каюты показался пан Ладислав.

Натолкнувшись на препятствие в виде человека, маленький воришка остановился и, как загнанный в угол зверёк, продолжая доглатывать украденное — поводил глазами, ища малейшую щель, чтобы убежать, или хотя бы спрятаться.

— Ты, кто? — тоже удивился пан Ладислав и, схватив мальчика за штанишки, удержал его возле себя. — Ты откуда здесь взялся? — Катаржина, как он в твоей каюте оказался?

Панна Катаржина недоумённо пожала плечами.

— Ладислав, я не знаю. Я вхожу, а он здесь…

— Эй, малыш, ты чей? — спросил пан Ладислав, приподняв мальчишку на уровень глаз.

В ответ раздалось какое-то мычание, и на капитана глянули голубые глаза.

Что-то словно ударило пана Ладислава в солнечное сплетение, и он, задохнувшись, только сумел прошептать: «Михай…, сынок?!»

МЕСТЬ

На перекуре один из солдат старослужащих, рядовой Куликов, шутки ради, а может по какой другой причине, спросил у своего, стриженного под машинку, сослуживца-первогодка:

— Вася, а чего это Мишка тебя глистой кличет? — и сопроводил свой вопрос чем-то похожим на ГЫ-ГЫ-ГЫ.

Присутствующие здесь же другие солдаты-первогодки насторожились, ожидая очередного розыгрыша или подвоха.

А Куликов, словно и не он это спросил, достал сигарету и, прикурив, сделал пару затяжек, затем, округлив губы трубочкой, стал картинно выпускать дым изо рта колечками. Дождавшись, когда внимание всех было направлено его словами на молодого, худого и высокого солдата, ехидно улыбаясь, продолжил:

— Да и то, правда. Ну, посмотри ты на себя, что ты за мужик? Тощой, длинный, словно тележная оглобля… ну, прям таки жердь, с места мне не сойти. У тебя, случаем, на гражданке кликуха не Жердяй была? Нет? Ну, так теперь им будешь. Такого как ты соплёй можно перешибить… — Да тебя… ни одна девчонка не полюбит, а уж дааать…

У молодого, действительно похожего на жердь солдата, лицо покрылось красными пятнами — то ли от обиды, то ли от возмущения — скорее всего и от того и от другого вместе.

— Есть у меня девушка… хорошая и красивая, смущаясь, ответил он задире. Ааа, что я худой, так у нас все в роду такие…, зато все жилистые и выносливые… вот…, и долгожители к тому же.

— Это… сколько же лет будет, к примеру, твоей бабушке? — спросил кто-то любопытствуя. А может ради хохмы спросил, или чтобы поддержать «старика» и заручиться его поддержкой, так, на всякий случай.

— Даа… почитай, к девяностому году подходит.

Куликов, поднявшись со скамьи, бросил бычок в бочку с водой:

— Брехать ты горазд, Вася, — и наклонился к нему так, что пилотка, свалившись, открыла огромную лысину на голове. — Значит, девушка у тебя? Значит, красивая?

Сказав это, он криво усмехнулся и, уже собираясь окончательно уходить, зло добавил:

— Видел я её… на фотке… — Я бы рядом с ней с… ть не стал, пока её лицо платком не прикрыл, — и опять — гы-гы-гы, и опять издевательски, насмешливо осклабился.

Услышавшие последние слова «старика» солдаты замерли, а Василий побледнел.

Среди молодых солдат раздал тихий, возмущённый ропот, а кто-то даже пробормотал: «Куликов, ты чо, совсем оборзел?»

— Заткнись тыы, салага! — «старик» грозно взглянул на произнёсшего слова молодого солдата — «банок», в натуре, захотел?!

И ропот стих. Только видно было, как кулаки сжались, да в глазах появилось что-то такое, что заставило Куликова ещё раз обвести солдат взглядом и поднять руку, как для удара. Не сказав больше ни слова, он направился из курилки.

Вася, всё ещё бледный, прерывающимся от обиды и возмущения голосом, спросил у отошедшего от группы шагов на пять, Куликова:

— Так это ты украл у меня фотографию Насти?.. Ты? — и чуть слышно, робко добавил: «Сволочь!».

Отдалившийся уже шагов на десять Куликов, или не расслышал вопроса, или не захотел отвечать, он только поднял руку и, сделав движение, словно сказав «Пока, пока», продекламировал, делая ударение на «О» — «Мы Воронежски ребята, по Воронежски поём…», и пошёл дальше.

Молодые солдаты, когда «старик» отошёл на достаточное расстояние, заговорили все разом. Только и слышно было — Гад! Сволочь! Устроить бы ему «тёмную»! Все они «дембеля» такие!

Василий в разговорах и спорах не участвовал, он молчаливо продолжал сидеть и, как видно, о чём-то глубоко задумался. И так сидел он, пока один из молодых солдат не спросил:

— Вась, а ты чего молчишь? Набить бы ему морду за фотку…. Может, устроим ему тёмную, а?

Слышавшие его слова солдаты, придвинулись ближе друг к другу, и образовалась группка заговорщиков. А Василий, молчаливо выслушав предложение, отрицательно покачал головой:

— Не, ребята, не пойдёт. Они ж сразу догадаются, что это мы. Нам и так житья от них нет, а после тёмной старику-дембелю…, нет, не стоит… — Я сам его накажу… и за украденную фотографию, и за «банки» и за всё остальное… «хорошее».

Лица молодых солдат вытянулись от любопытства, и они засыпали однополчанина вопросами: «А, что ты сделаешь? А, как ты его накажешь… один? Точно, ты ж с ним не справишься! Ну-ка, колись Васюха, как ты его накажешь?»

Василий только молчал и отрицательно качал головой на все вопросы и предложения.

— Ребята, я ещё сам не знаю, что сделаю, но даю слово — я его накажу. На всю жизнь запомнит, как обижать тех, кто не может дать сдачи. Честное слово ребята, накажу, клянусь!

Опять все зашушукались и опять посыпались вопросы — «А, когда? А, как? Ааа… тебе от взводного не попадёт? А, если попадёшься? А нам-то что делать, может помочь требуется?»

И опять Василий отрицательно качал головой.

Докурив сигарету, он встал и сказав: «Мне дневалить», направился в сторону казармы.

Прошла неделя, потянулась другая со своими дневальствами, внеочередными драянием туалета и чисткой картошки на кухне. Постепенно разговор, произошедший в курилке, как-то сам собой забылся, выветрился из голов молодых «солдат-заговорщиков», но не забыл о своём обещании лишь Василий. Он помнил своё обещание и подыскивал подходящий момент или случай, чтобы наказать Куликова. И такой момент — благоприятный и совершенно неожиданный для молодого солдата, наступил. Может судьба решила помочь ему, а может чаша её терпения переполнилась ожиданием, но…

* * *

Ротааа, подъём!!! В ружье!!! — взорвавшись, словно граната в ночи, прозвучала команда дневального. Солдаты, продирая сонные глаза, ещё не поняв, что это и зачем, уже натягивали на себя шальвары и гимнастёрки, наворачивали портянки и совали ноги в сапоги. Затем, на ходу подпоясываясь ремнями, бежали к пирамиде с оружием и, похватав автоматы, строились по ранжиру. И всё это проделывалось бегом, бегом, бегом, без толчеи и суматохи. Сказывалась почти ежедневная тренировка и солдатская выучка. Всё это делалось молчаливо, и лишь стук подошв солдатских сапог раздавался в казарме, да изредка покашливание — кто-то прочищал горло после сна.

— Наверное, марш-бросок, — донёсся до Василия шёпот стоящего рядом солдата-первогодка, и вслед за шёпотом, смачный зевок.

— Ага, по пересечённой местности, с полной боевой выкладкой, — добавил другой солдат, — а я такой сон видел…, — мечтательно добавил он, — такой сон…

— Разговорчики в строю! — послышался окрик старшины роты, прапорщика Ковалёва. — И, не снижая голоса, он скомандовал: «Рота, смирна!!! Равнение на праввоо!!! Товарищ капитан, рота…

— Вольно! Командуйте старшина.

Всё происходило по заведённому в роте порядку, давно отработанному и привычному. Василий, не задумываясь, автоматически выполнял команды. — Точно, марш-бросок по пересечённой местности будет, решил он. Хорошо бы километров на пять, а не на десять… Интересно, кухня поедет с нами или нет? Если будет кухня, значит, на все двадцать километров…, время-то к завтраку подходит…»

Дальше он додумать не успел, раздалась команда — «Вольнноо! Налевво! Шагом марршш!»

Когда они вышли во двор, а затем построились на плацу, там уже стояли в походном строю машины хозвзвода, и к одной из них была прицеплена кухня.

«Дааа, тяжёлый будет денёк», — мелькнула мысль у Василия, когда он увидел прицепленную к ЗИЛу кухню. «Далеко придётся вам топать, рядовой-необстрелянный, далеко» — добавил он про себя.

Дальше пошло-поехало по заведённому порядку: после команды «Шагом марш!», последовала «Бегом!» и он, придерживая автомат, побежал вместе со всеми…

* * *

На очередном привале Василий поискал место, где бы приткнуться и отдохнут и, случайно, оказался вблизи группы отдыхающих товарищей, среди которой находился Куликов. Там уже шёл какой-то разговор. Он примостился рядом и прислушался.

…Не везёт мне с девчонками, говорил молоденький белобрысый солдатик: ни одна со мной дружить не хочет…, и всё из-за чего? Из-за волос на голове. Они ж у меня, сами видите, реденькие и бесцветные, а им подавай пацана с богатой шевелюрой. Думают, если у него волос на голове и груди много, так он и в жизни такой же богатый будет, аа-а…, если он дурак-дураком, и не лечится?

Он обвёл взглядом отдыхавших товарищей, сидевших и полулежавших в разных позах рядом с ним, и взгляд его задержался на голове Василия.

— Вась, Евлахов, ну почему у тебя на голове такое богатство, а у меня нет?

При его словах все посмотрели на Васину голову, чуть прикрытую уже успевшей выгореть на солнце, пилоткой.

— Да маманька его с цыганом нагуляла, — сыронизировал Куликов, и лицо его искривила скабрезная улыбка.

Василий сделал вид, что слова Куликова не задели его и, потрогав свои волосы, равнодушно проговорил:

— Не, цыган здесь ни причём. Я сам расстарался, я у своей бабушки научился…

— Вась, расскажи, как ты это сделал? — заинтересовался белобрысый. Помоги товарищу.

— Колись, Жердяй, — повернулся к нему Куликов. Чего темнишь? Цену набиваешь? Так мы тебе сегодня такую цену выдадим, если хочешь…

— Какую цену? Вы ж всё равно не поверите, скажете: «Ну и заливать ты, Жердяй, горазд…».

«Давай, давай рассказывай» — насели на него остальные солдаты в группе, вероятно, надеясь услышать очередную хохму.

— А, чего, мне не жалко, — пожал Василий равнодушно плечами…, могу и рассказать.

А дело, в общем-то, так было — моя бабушка: она сама воронежская, и дед тоже воронежский…, ну, и я, стало быть, тоже из Воронежа. Даа…, так вот, лет, значит, в семь прицепилась ко мне, не знаю откуда-то хворь-зараза. Лишаи меня замучили, всю голову покрыли…, волосы стали голову покидать, и стал я…, он обвёл взглядом внимательно слушавших его товарищей…, как…, вот… и, словно бросившись головой в прорубь, бухнул: на Куликова стал я похож.

— Ну, ты, говори, да не заговаривайся! — с угрозой в голосе, одёрнул его тот.

— Я чо? Вы сами попросили рассказать, как волосы я заставил расти на голове.

— Ты ж говорил, что тебя твоя бабка вылечила, наперебой загалдели все.

— Нее, бабушка меня от лишаёв вылечила, а уж с волосами… это я сам…, в тихую от неё.

Куликов упёрся взглядом, как бык на красную тряпку, в Василия.

— Давай, Жердь, колись, не то бока намну!

— А чего колоться? Бабушка от лишаёв меня народным средством избавила…

Вася сознательно затянул паузу, чтобы Куликов, как рыба на крючок, посильнее зацепился, а там уж…

— Ты чо, салага, нервы мотаешь?! — взбеленился Куликов и, приподнявшись, хлопнул Василия по затылку. — Не тяни резину, засранец, рассказывай, а тоо…

Глаза его угрожающе сверкнули.

Василий понял, что его обидчик крепко сел на крючок и, как ни в чём не бывало, продолжил:

…От лишаёв-то она меня избавила, и стал я совсем безволосым, как говорится, стал мой череп похож на голую коленку…

Кто-то из слушателей засмеялся — «Гы-гы-гы», но тут же умолк под грозным взглядом Куликова и других старичков.

…Решил я, значит, не дожидаясь бабушкиных лечений, сам всё спроворить, продолжил провоцировать Куликова, Василий. Утащил её знахарскую книгу и там нашёл рецепт…

— Встать, строится! — прозвучала команда прапорщика, прервав рассказ Василия. — По четыре в ряд, становисссь!

А, когда строй выровнялся, вновь прозвучала команда: «Налеееввво! Шагооом… марш!».

Дружно, враз, топнули сапоги — рота направилась в казармы.

И опять команда прапорщика — «Запееевай!»

Над степью, иногда отдаваясь эхом в небольших рощицах, под безоблачным, синим-синим небом, перебивая песни жаворонков, полилась строевая солдатская песня:

Не плачь девчонка — пройдут дожди,

Солдат вернётся, ты только жди…

Василий Евлахов, отбивая шаг в такт песне, вспоминал родной дом, отца с матерью и свою девчонку — очень даже симпатичную: с маленьким, покрытым милыми конопушками носиком, певунью Настеньку.

Как они там, тревожась за родных, думал он. А Настя, не забыла ли она меня, всё ещё любит?..

От воспоминаний, от слов песни, на глаза его навернулись непрошеные слёзы и он, шагая в такт строю, незаметно вытер замокревшие глаза ладонью. «Ничего! Я всё выдержу!» — пообещал он неизвестно кому, а скорее всего отцу с матерью, а потом, с душевным теплом тихо добавил: «А ты, Настенька, любимая, дождись меня, обязательно дождись»

После воспоминаний о доме и любимой, на душе у него стало как-то легко и светло и он, вскинув голову, печатая шаг, ещё громче запел: «Не плачь девчонка…»

* * *

Никуда не спрячешься, не укроешься от солдатских будней, особенно первогодкам. Так и у Василия Евлахова. Дня через два после марш-броска он снова шваброй мыл пол в туалете (высказал своё мнение о службе молодых солдат сержанту — командиру отделения).

Возя шваброй по полу, он краем глаза увидел, в туалет вошёл Куликов, и насторожился, ожидая очередной порции оскорблений, а то и затрещины. Но нет, кажется, обошлось: Куликов по всей вероятности не собирался к нему придираться.

— Жердяй, ты так и не дорассказал, как плешь с головы вывел, — глянул на него старик и добавил, — давай покурим.

— Да…, мне… сержант…

— Не боись пацан, всё будет тип-топ, — перебил он Евлахова. Я ему скажу, он тебя не тронет.

— Нуу, если…

— Да не боись, я же сказал.

— Ну, ладно, если ты обещаешь…

— Обещаю, обещаю.

Вася выжал швабру, выплеснул из ведра воду и, оставив их за дверью, примостился на подоконник открытого окна. Куликов, наблюдавший за ним, тоже прошёл к окну и, сев рядом, протянул сигарету.

— Кури, молодой.

— У меня свои, — Вася достал из кармана слегка помятую пачку Памира.

Сделав пару затяжек, Куликов с сомнением посмотрел на Васю и с угрозой прошептал:

— А не гонишь ты, салага, про волосья? Смотри, если что не так!

— Чего бы я гнал, не веришь, не надо, я ж не заставляю.

— Ладно, рассказывай, — смилостивился «старик».

— Ну…, я тогда, когда решил подсмотреть бабушкин рецепт, дождался, когда она по своим делам уйдёт, нашёл её «напоминальник»…, и нашёл там рецепт, как сделать, чтобы волосы на голове росли. Рецепт-то оказался не какой-то там халам-балам, а французский, какой-то там ихней, французской знахарки…

— Ну, и чо? — поторопил его Куликов.

— А, то. А, вдруг тебе не поможет? — округлил испуганно глаза Вася. Головы-то у каждого разные…. Вы ж меня потом съедите и косточек не оставите, — вроде, как забеспокоился Вася за слушателя…

— Я ж сказал, не боись. Ты за моей спиной, как у Христа в пазухе будешь…

— За пазухой, — поправил его Вася.

— Вот, вот. Я и говорю. Давай, продолжай.

…Ну, так… продолжил Вася и вдруг замолк, вдруг испугался молодой солдат — а ну, как потом ему тёмную устроят, а вдруг искалечат…. А затем, через мгновение, пересилив свой страх, решился, и как в прорубь бухнулся: только мысль промелькнула в голове — всё равно житья от него нет, а так….

…Надо развести на яйцах горчицу, и пока она не настоялась, не вошла в силу, успеть побрить голову… всю… наголо…

— Ну, дальше, дальше, — заторопил его Куликов.

…Потом, значит, помыть тёплой водой и сразу намазать той горчицей, и намотать на голову полотенце, чтобы, значит, голове и горчице тепло стало. Потом…

Вася опасливо посмотрел на внимательно слушавшего его Куликова — не смеётся ли он, не ударит ли неожиданно.

А тот был так заинтригован, и такое огромное желание, по-видимому, было у него добыть волосы на голову, что от внимания он даже рот приоткрыл.

…Потом… голове будет становиться всё жарче и жарче, но надо терпеть, надо долго терпеть, учил Вася…, и потихоньку старался отодвинуться от «старика», но подоконник не давал.

— И, что?

— Терпеть надо долго, — словно гипнотизируя, добавил Вася.

— И это всё?

— Ну, да. Зато видишь, какие волосы у меня на голове.

Куликов от внимания к рассказчику даже о сигарете забыл, и она потухла. Он и этого не заметил. Посмотрев на сигарету, он вновь прикурил её и, посидев в задумчивости, вдруг что-то вспомнив, резко повернулся к Василию.

— А, когда это надо делать?

— Там было сказано, — томясь предчувствием надвигающейся бури, Вася продолжил, -желательно перед сном.

— Ааа…, понятно… — Ну, бывай. Теперь ты, Васёк, мой первейший друг, а я за тебя… завсегда…

Куликов слез с подоконника и, пожав руку молодому солдату, направился к выходу.

* * *

— Вася, прячься! — затормошил проваливающегося в сон Евлахова, сослуживец, такой же молодой солдат-первогодок. Там Куликов в туалете голову моет и быком ревёт, глаза отчего-то краснющие, как два фонаря на светофоре, бешенные, грозится тебя убить!

Вася быстро натянул штаны и, не навёртывая портянок, сунул голые ноги в сапоги. Схватив гимнастёрку, пилотку и ремень, он вихрем метнулся из казармы — вот был он, и нет его!

В казарму вбежал разъярённый, словно бык на родео, с красными глазами, из которых ручьём катились слёзы, совершенно взбесившийся от горчичного жжения головы, Куликов, и с криком бросился к пустой койке Евлахова — советчика, как быстро избавиться от плеши на голове.

Ревя бугаём: «Где эта глиста?! Я убью его!!! Где этот подонок! Где этот знахарь долбанный…? Я его на кусочки порву, и скажу, что так и было! Уу-у! Уу-у! — выл он и, обхватив голову руками, бегал по казарме, заглядывая под кровати.

Он искал Васю.

А Вася давно уже лежал под старой рассохшейся лодкой за складами и с тревогой думал: «Найдёт его Куликов или не найдёт?»

А по территории части долго ещё разносился крик ищущего его Куликова, разносился до тех пор, пока не приехал вызванный по тревоге доктор.

МЫ ИДЁМ НА РЫБАЛКУ

Чуден Днепр при тихой погоде…

(Н. В. Гоголь)

Глава первая

Я, и братишка конечно тоже, уговорили отца пойти на рыбалку, правда, завтра, по первой зорьке, тем более что у него совпало подряд два выходных дня.

Вначале он отговаривался тем, что надо помочь маме по хозяйству, затем, необходимостью кое-что сделать по дому и, наконец, привёл последний аргумент — за неделю работы он очень устал, и тело просит отдыха.

Но мы были настойчивы, и он в конце-концов, ну и конечно с маминого разрешения, согласился.

Для нас, ребятни, пойти на речку, да порыбачить, да ещё прийти с отцом — большего удовольствия нельзя и придумать.

А то всё сами, да сами, вроде как у нас и родителей-то нет.

Ну, подумайте сами — мы приходим на речку с отцом…, я даже представил, как у меня и брата носы задрались, а знакомая ребятня от зависти глаза вытаращила! Представили, да? То-то и оно! Теперь-то, надеюсь, вы и сами захотите на рыбалку со своим отцом сходить, да не один раз!

В великом возбуждении, вечером, я долго не мог уснуть — мне всё не давала покоя забота: правда, рыболовные снасти мы постарались приготовить ещё до захода солнца, но оставался открытым один вопрос — где накопать червей?

Это для нас была проблема, и проблема не из простых! Проблема, скорее всего, сложная.

Конечно, накопать их можно было под яблоневым деревом, что росло в бабушкином саду. Но, увы! Вход на территорию сада, бабушка, нам категорически запретила!

Виноват был я. Ну, виноват, чего уж тут скрывать!

Так не идти же к соседям с поклоном — мол, дайте нам щепотку червячков? А что услышишь в ответ — ясное дело! У вас, что, своих мало? Конечно много. Чуть копни лопатой землю под яблоней, так сразу десяток, а то и по больше червяков наберёшь.

Черви у нас хорошие, не очень крупные, но красненькие, и такие — живчики! Любо-дорого посмотреть!

А случилась неприятность, вот какая — сейчас расскажу:

С неделю тому назад я, и мой закадычный дружок, Вовка Нагайцев — он живёт в доме напротив нашего, прямо через дорогу, ну, как-бы ворота в ворота, решили покачаться на ветке абрикосового дерева.

Она словно магнитом притягивала меня к себе. Вот я и не удержался, хотел повиснуть на ней в обезьяньей позе и покачаться. Ну, естественно, Вовка тут же последовал моему примеру — ему же тоже хотелось покачаться на ветке — она так здорово должна была пружинить под моим и Вовкиным весом!

Я совершенно не подумал тогда, до какой катастрофы может довести моё бездумное решение. Но…, да чего уж теперь-то плакаться! Прошлого не вернуть!

Ветка была усыпана созревающими абрикосами, крупными, и почти спелыми. Я с братишкой и Вовкой частенько, втайне от бабушки, лакомились ими. Ну, до чего же они были восхитительны по красоте и вкусу — кисло-сладкие, с побуревшей косточкой внутри, и покрытые бархатистой, чуть начавшей желтеть кожицей! Даа, вкуснотища!

Раза два-три подпрыгнув, всё-таки она находилась высоковато, мы ухватились за ветку руками, и начали по обезьяньи раскачиваться и дрыгать ногами от удовольствия.

И, что бы вы думали? Результат нашего баловства не заставил себя долго ждать! Раздался треск, и мы вместе с веткой и, такими вкусными абрикосами, полетели вниз.

Ветка, наверное, не выдержала такого неуважения к себе!

Образовалась как-бы «куча мала» — из наших рук; поцарапанных, тёмных от загара, ног; и ветки с абрикосами.

Не знаю чего больше во мне было в этот страшный момент — недоумения, страха наказания, а может и то и другое вместе взятое?

Скорее всего, в первый момент я был в шоке, и ничего не понял.

А тут, мало того что я ушибся и поцарапался (это малая часть беды), так ещё возьми и выйди в этот момент на мою дурную голову, конечно, бабушка из дома — моя любимая бабушка — Варвара Артёмовна: такая добрая, отзывчивая, рукодельница, и большая любительница романов и мелодрам.

Забегая вперёд, скажу, когда этот случай обсуждался всей семьёй, папа сказал, что есть такой Закон Жизни, где всё и со всем связано. И мы с Вовкой не могли избежать наказания, потому что, потянув за ниточку, мы стали разматывать весь клубок и, что это не случайность, а прямая закономерность — так всегда в природе бывает.

Короче, увидев бабушку, я понял — вот это беда на мою голову, так беда! Из всех бед — беда, настоящая, а не потомашняя!

Она, схватив с поленницы, сложенной у наружной стены коридора, небольшое полешко, погналась за нами.

Спасти меня и Вовку от заслуженного наказания мог только быстрый побег со двора, или счастливый случай. Счастливого случая для меня и Вовки не предвиделось даже в ближайшем будущем, поэтому мы, несмотря на полученные ушибы и царапины, как вспугнутая стая воробьёв, ворующих корм у куриц, кинулись бежать к «спасительному забору».

Конечно, нас бабушка догнать не смогла — да и куда ей, старенькой! Зато у забора нас ожидала во всём своём великолепии, и вооружённая по последнему слову техники, крапива! И до того ж она злющая была — не приведи Господь!

Мне кажется, она специально выросла именно в том месте, и в то время, будто знала заранее, что мы побежим, от безысходности конечно, именно в её сторону.

Вот в неё мы и врезались с ходу! Кошмаар!

Долго, потом, Вовка и я почёсывали ноги и руки.

С тех самых пор для меня и брата и был наложен запрет на любое поползновение в сторону сада!

Необходимо было искать какой-то другой выход.

Черви нужны? Нужны! Какая солидная рыбалка без червей, верно? Покажите мне пальцем на того рыбака, серьёзного рыбака, ну, например, такого как я, что может обходиться без червей. Да просто нет таких, вот, что я вам скажу! Во всяком случае, из тех, с кем я лично знаком!

Что же делать?

Немного подумав, я всё же нашёл его, этот выход, честное пионерское слово!

Да он у нас с Женькой и так всё это время в голове вертелся как нарочно, вот только, наверное, стеснялся наружу вылазить. Ну, вот вертелся и всё! Ну, что ты будешь делать-то?

Кто такой Женька? А я разве раньше не говорил? Вот голова и два уха! Это же мой младший братишка, с которым у нас дружба до гроба и всё поровну, кроме плетей конечно от родителей. Мне, как старшему и заводиле, больше достаётся на орехи.

Так вот. К бабушке мы решили не обращаться за помощью — всё равно не разрешит. Она у нас кремень! Её даже отец слушается.

Пойдём другим путём, решили мы — путём ночного пиратского налёта! Так бы охарактеризовала наши незаконные действия, мама.

Да, представьте себе, мы решились на этот шаг! Вернее, сначала решился я, а уж потом предложил, разработанный до мелочей план действий, брату.

Мне не пришлось долго уговаривать Женьку. Он, несмотря на свой пятилетний возраст, такой смелый!

Родился он, как я помню, почти сразу после нашего прошлого приезда в городок, кажется в августе месяце. А может быть и не в августе? Нет, точно! В августе! Тогда, я хорошо это помню, арбузов на базаре было так много, что их почти даром раздавали.

Он «молоток», всегда поддержит старшего брата!

Глава вторая

Городок наш расположился вдоль берега широкой, плавно несущей свои воды, реки. Он утопает в садах — весной, буйно цветущих, а осенью — покрытых золотистой, или охряной листвой.

Настоящий южный городок: с его летней жарой; прохладными, или душными ночами, и неожиданно налетающими грозами. С яркими, покрывающими всё небо, молниями, и раскатистым, оглушающим громом.

Пройдёт гроза, особенно, если с дождём, воздух станет такой чистый и лёгкий — дыши, не надышишься! А запах-то, какой у него, а запах! В нём сразу чувствуется и запах цветущих садов, и запах озона. Вкусный воздух!

* * *

В день приезда в городок, а приехали мы ночью, как я помню — было прохладно, если даже не свежо. Мы вышли на привокзальную площадь, и увидели в сторонке, сразу за цветочной клумбой, две стоящие коляски (типа «Фаэтон»), запряжённых парой красивых, стройных лошадок.

Они прядали ушами и, позвякивая колокольчиками под дугой, косились в сторону проходящих людей.

Отец пошёл договариваться с извозчиками о плате за проезд.

Вещей у нас было не много. Достаточно было одной коляски, чтобы нашей семье разместиться.

В свете привокзального фонаря я с нескрываемым любопытством рассматривал конные экипажи — до чего же они были красивыми!

С откинутыми гармошкой кожаными верхами; круглыми, лёгкими, сделанными из железа, крыльями над колёсами, наверное, для защиты пассажиров от летящей грязи.

А большие, с тонкими деревянными спицами колёса, были покрашены в ярко-красный цвет.

А ещё два мягких кожаных сидения, расположенных друг против друга, так и просили — сядь, посиди на нас.

Сидение извозчика (облучок) расположилось чуть повыше остальных сидений — сразу за лошадьми.

Загрузившись, мы поехали.

Лошади бежали трусцой, колокольчики позвякивали. А колёса, с резиновыми шинами, и мягкие стальные рессоры, плавно покачивали фаэтон на неровностях мощёной булыжником улицы.

Вокруг стояла тишина, лишь только одинокий соловей изредка выдавал свои трели, да цокали подковы лошадей, иногда высекая искры из мостовой.

В этот поздний час городок мирно спал.

На второй или третий день после приезда, мы пошли на базар купить продукты и, заодно, как говорится — «Себя показать и на других посмотреть!» Шучу-шучу! Маме не в диковинку, она местная уроженка, никопольчанка, а вот мы…!

Мы шли по идущей параллельно берегу реки улице. По обеим сторонам её росли раскидистые каштаны и акации. Своими кронами они создавали тень над головами, и поэтому полдневная жара не так сильно донимала нас.

До базара пришлось идти пять-шесть кварталов.

Вот мы входим в ворота рынка (базара).

Жара несусветная!

Покупатели и продавцы в соломенных, с широченными полями, шляпах (брилях), шумят, торгуются. А на прилавках…! А на прилавках…! Чего только нет!

У меня глаза от такого изобилия на них всякой всячины, и конечно же от любопытства, «разъехались в разные стороны».

Я, приехавший из края земли, где летом не всегда можно вырастить картофель, был поражен обилием фруктов и овощей на торговых прилавках.

А уж об огромных арбузах и говорить нечего — они лежали гуртами прямо на земле.

От дынь шёл такой одуряющий аро-ма-ат, что я наслаждался им, словно человек в безводной пустыне несколько дней не видевший воду!

На прилавках огурцы, помидоры, вишня, черешня, краснобокие яблоки, груши, и много-много всякой другой зелени.

Книги не хватит, чтобы всё перечислить. Я уж не говорю о курах, яйцах и свиньях и, конечно же, о знаменитом украинском сале всех сортов.

Так изобилен рынок городишка! Теперь тоже — нашего городишка!

Из такого города, думаю, никому,, по своей воле, не захочется уезжать!

Вернулись мы домой после полудня.

Жара не спадает.

От абрикосов и яблок в саду, разносится такой, та-ко-ой аро-мат!

Воздух, казалось, состоит только из их аромата.

Бабушка сказала — это перед грозой так начинает пахнуть воздух.

От жары и наступившей духоты решили спрятаться в доме.

Весь белый, трёхкомнатный, с отдельной кухней, покрытый красной черепицей, он прекрасно гармонировал с окружающим его золотисто-зелёным садом.

Летом, в жаркую погоду, в нём было прохладно и уютно.

Ветви плодовых деревьев, при набегающем лёгком ветерке, легонько постукивали в окна, как-бы маня выйти к ним, и вместе порадоваться солнцу и жизни.

Огромные стрекозы и разноцветные бабочки, таких я раньше не видал, порхали в воздухе, создавая цветной узор, похожий на картинки в братишкином калейдоскопе.

Небо чистое-чистое, синее-синее, и ни одного облачка над головой, И только вдалеке, где-то за городом, высоко-высоко в бездонном небе, неподвижно висит лёгкое белое облачко, похожее на пёрышко.

Казалось, дунь на него, и оно улетит ещё дальше.

Это волшебный мир! Сказка из «Тысячи и одной ночи!», о которой нам рассказывала мама.

Глава третья

Вечером, пораньше, мы с братом легли спать, чтобы с ранней зорькой выйти из дома. Обговорив и решив окончательно вопрос о наших последующих действиях, мы лежали в своих постелях и ждали наступления того решающего момента, когда настанет время действий.

Во всём доме тишина, и только сверчок (где он только прячется?), выводил свою незатейливую, монотонную песенку — скрип-скрип, скрип-скрип.

Я лежал и мечтал, какую огромную рыбу поймаю, как похвалит меня мама, когда мы принесём свой улов, а бабушка скажет — оказывается, он не только деревья способен ломать! И разрешит нам опять ходить в сад.

Братишка тоже притих, наверное, умаялся за день, а может быть тоже предавался каким-то своим мечтам.

Ночная тишина, убаюкивающая мелодия сверчка — всё это расслабляло.

Веки становились всё тяжелее и тяжелее, глаза сами собой закрывались.

Я старался изо всех сил не поддаться расслабляющей неге сна, тёр глаза кулаком, переворачивался с одного бока на другой…

Вдруг в ночной тишине, когда меня уже начала покачивать лодка сна, раздалось шипение, переходящее в лёгкое покашливание, а затем что-то захрипело и…, бом! Бом! — это бабушкины старинные часы сказали — «Два часа ночи. Пора вставать!»

Я чуть-чуть, всего на малюсенькую секундочку зажмурил глаза…

Глава четвёртая

Мы шли по тропинке, по тёплой, нагретой за долгий жаркий день земле, поднимая босыми ногами мягкую, похожую на пух, пыль.

Светила огромная, как бабушкина сковорода, луна.

Справа и слева от тропинки, словно рябь, пробегающая по поверхности моря от лёгкого ветерка, серебрился ковыль. И только вдалеке тёмным пятном, похожим на корабль с укороченными мачтами, темнела небольшая рощица.

Во весь голос трещали кузнечики.

В сторону рощицы, мимо нас пролетела какая-то ночная птица.

Не знаю, как брату, а мне было страшновато.

Мы шли к реке, обходя рощицу с правой стороны. Шли гуськом, друг за другом. Было тепло, но не душно.

Легкий бриз, словно турецким опахалом охлаждал наши тела.

Дорога ничуть не утомила меня.

Вскоре почувствовался запах воды, тот неповторимый запах, который присущ только крупным водным пространствам.

Мы приближались к нашей цели.

Еще метров триста-четыреста и покажется река. Но тут, откуда ни возьмись, на нашем пути вырос густой, колючий кустарник. Он раскинулся в обе стороны на необозримое расстояние, преградив нам дальнейший путь — путь к вожделенной реке!

В растерянности мы остановились.

Много раз мы ходили по этой тропинке — никакого кустарника здесь и в помине не было. Что за наваждение?

Выставив вперёд плечо, отец, и мы за ним как цыплята за курицей, ринулись в самую гущу колючек. Ветки цеплялись за одежду, хватались за волосы, казалось, они хотели удержать нас от этого безумного поступка. Но мы упорно, шаг за шагом, продвигались вперёд, надеясь прорваться сквозь эту колючую преграду.

Наконец впереди показался небольшой просвет.

Чуть не закричав — Ура! — мы ринулись туда, словно рыцари на последний штурм вражеской крепости.

Неожиданно мы выскочили на крутой, обрывистый берег реки. Я даже не заметил, в какой миг.

Всё, дальше пути не было. Только узкая извилистая тропка вилась вдоль обрыва.

Отец стал искать спуск к реке, а мы с братом, словно нас привязали к нему прочной верёвкой, шли за ним, боясь отстать хоть на шаг.

Луна всё также продолжала светить, но почему-то навстречу нам. Получалось, что мы вышли из кустарника, развернувшись в нём в обратную сторону. Или луна, каким- то непостижимым образом, за несколько неуловимых мгновений сумела перелететь по небу с одного места на другое.

Крупная рябь покрывала реку, и лунная дорожка, лежавшая поперёк реки, то ли из-за ряби, то ли по какой другой причине, шевелилась, и казалась живой. Она, то вспучивалась, то опадала, меняла цвет от золотого до серебристого с искорками.

Воздух всё уплотнялся, становясь всё гуще и тяжелей, казалось, он набирал вес.

Дышать стало трудно.

Откуда-то набежали почти чёрные грозовые тучи, внутри которых то и дело блистали молнии, похожие на разветвлённое дерево. Они почти полностью закрыли луну. Стало темно. Но грома не было слышно.

И в этой темноте, не знаю как и когда, я потерял брата и отца. Лишь при свете вспыхивающих то тут, то там, молний, я мог что-то видеть.

Да, отца и брата рядом не было! Я был один! Совсем один на краю обрыва, а внизу, далеко-далеко, клубился туман над рекой. Она бурлила! Огромные волны бились в крутой берег, брызги взлетали вверх, и с грохотом, похожим на пушечные выстрелы, падали вниз.

Мне стало так страшно, так страшно!

И я, в ужасе от всего увиденного, бросился бежать от реки. Но не смог!

Неожиданно налетевший вихрь поднял такую пыль, что я был вынужден закрыть глаза руками, иии… в тот же миг земля ушла из-под моих ног.

Падая в обрыв, я закричал от ужаса!

Глава пятая

Очнулся я от прикосновения чего-то прохладного к моей руке, и сразу же услышал голос отца: «Вставай, соня, всю рыбу проспишь».

Хотя я и открыл глаза, но всё ещё не пришёл в себя окончательно — вертел головой, и не мог понять, где же я нахожусь.

Постепенно мой проясняющийся разум подсказал мне, что всё в порядке, я никуда не падаю, и нахожусь в нашей спальне. А напротив меня, в кровати, сидит мой брат, и сонно щурит глаза.

Наконец я сообразил, что нечаянно уснул, и весь кошмар — это всего лишь страшный сон.

Бр-р! Надо же было такому ужасу присниться.

Отец, разбудив нас, ушёл готовить съестные припасы, а мы, зевая во весь рот, побежали во двор — смыть остатки сна.

Умывались из бочки, стоящей во дворе. В ней всегда хранилась дождевая вода. Она мягче колодезной, а тем более — водопроводной.

Вода была чуть прохладной, ласковой, казалось, она как кошечка тёрлась о ладони, и чуть ли не мурлыкала.

Я вначале легонько погладил её ладошкой — стало так хорошо, приятно и легко, как никогда до этого.

Прибежав в кухню, мы застали в ней отца и бабушку. Они загружали сумку.

Отец положил несколько варёных яиц и половину буханки чёрного хлеба, а бабушка подала ему с десяток свежих огурцов и три крупных, красных помидора. Отец уже хотел завязать сумку, но я напомнил ему, что он забыл положить соль и ножик.

— Что бы мы без тебя, умницы, делали? — похвалил он меня.

Я зарделся от удовольствия. А брат, толкнув несильно меня локтем в бок — подмигнул.

Когда было всё готово, мы вышли из дома.

Удилища, сделанные из высушенной лозы, стояли прислонёнными к стене коридора снаружи, там, где мы их вчера оставили.

Я хотел взять все, но братишка своё удилище взял сам, сказав при этом, что он уже достаточно большой, и у него хватит сил нести их самому, не утруждая некоторых других.

Я же говорил — у меня мировой братишка! Он хоть и маленький ещё, но с ним не пропадёшь.

Выйдя из калитки, мы направились вниз по улице, и метров через двести повернули налево, в узкий кривоватый переулок. Этим переулком мы всегда ходили к реке, да и к тому же ещё — намного сокращали путь.

Достаточно узкий для любого транспорта, он был хорош для пешеходов, особенно в дневную жару, когда даже куры, раскрыв клювы, прячутся в тень.

Ветви плодовых деревьев, перевешиваясь через забор, образовали своего рода зелёную крышу над переулком, создав плотную завесу от солнца.

Я даже решил, что это специально так деревья посажены, но папа разубедил меня. Он сказал, что переулок узкий, а ветви деревьев с обеих сторон длинные, вот и образовался зелёный тоннель из веток.

Занимался новый день.

Солнце только-только выглянуло из-за горизонта, показав всего лишь узенькую светящуюся полоску.

В небе всё ещё можно было увидеть слабо мерцающие в вышине звёзды, как-бы говорящие — мы достаточно потрудились, и нам пора на отдых.

Со стороны реки дул лёгкий, прохладный ветерок.

Было немного зябко.

Одевшись полегче — день обещал быть жарким, я слегка мёрз. Тело покрылось пупырышками.

Брательник, насколько я понял, тоже мёрз. Он прижал руки к груди, и натянул рубашонку на подбородок.

Чтобы хоть немного разогреться, я попросил папу идти по быстрее.

Отец, широко шагая, шёл впереди, а мы, чтобы не отстать, побежали трусцой.

Это мне здорово помогло. Я начал согреваться, а потом и вовсе мне стало жарко.

Ещё один переулок, ещё один поворот, и… — вот он наш Днепр!

На его берегу мы, ребятня, проводили весь свой летний досуг: купались, загорали, ловили рыбу и раков. На Днепре я научился управлять лодкой и ставить парус.

Он для нас был всем!

Только благодаря ему, мы физически становились крепче.

Здесь, на реке, проверялась дружба. Кто не выдерживал — тот уходил!

Глава шестая

Река несла свои воды плавно и величаво. В голубом предутреннем тумане, скользящем над поверхностью воды, она казалось, была покрыта тонкой вуалью.

Противоположного берега не видно.

Отец говорил, что ширина реки у нашего городка, достигает километра, а в период весеннего разлива — до двух-трёх километров.

На противоположном берегу находятся «Плавни», так их называют местные жители — никопольчане.

Это низменный берег реки, затопляемый во время весеннего паводка. На нём расположены сенокосные угодья горожан, держащих крупный рогатый скот, то есть, коров, быков, и телят.

Как только уровень воды в реке спадает, и она возвращается в своё русло, горожане, привязав своих коровушек и бычков к лодкам, гребут через реку — животные послушно следуют за лодкой.

Никогда не думал, что коровы умеют плавать! Я считал, что это присуще только лошадям и собакам. Как говорится — «Век живи, век учись!»

Поздней осенью всё повторяется, только — наоборот.

Доярки тоже переправляются в лодках. Два раза в день. Подоят коровок, и назад, с молоком в бидонах.

Пастух всё лето живёт там же — в шалаше.

Мы с Вовкой однажды плавали туда на их деревянной лодке, так называемой круглодонке. Лодка с такими обводами корпуса легко идёт под вёслами и парусом. В неё можно много чего нагрузить. Гружёная, она почти так же легко, плывёт.

Переправившись на другой берег, мы с ходу врезались в прибрежную осоку, потревожив и подняв тучу комаров.

Осока там была такая высокая и густая, что была выше нашей головы.

А комары там…, всем комарам — комары!

Огромные, злющие, они тучей налетели на нас, нещадно впиваясь в нашу «нежную кожу», и кусая, кусая, кусая! От них не было никакого спасения.

Мы потревожили их, на их же территории!

Отмахиваясь руками, мы, словно бежавшие с поля боя трусы, побросав знамёна и штандарты, быстренько оттолкнули лодку от берега. И, работая изо всех сил вёслами, издавая вместо гудков вопли, помчались со скоростью торпедного катера обратно.

Бежали подальше от этих ненасытных, злющих, маленьких кровопийц!

Только на середине реки они милостиво соизволили нас отпустить, дав нам возможность почёсываться и покряхтывать!

— Уу-у, злодеи! — сказали мы разом, и больше нас туда даже палкой невозможно было заставить вернуться.

Глава седьмая

Итак…, продолжу о рыбалке.

Собственно, что такое рыбалка, думаю, всякий знает. О ней можно целую поэму написать, а можно говорит и не говорить.

Выйдя на берег реки мы увидели, что опоздали. Все лучшие, давным-давно облюбованные и прикормленные нами места, были заняты другими рыболовами.

«Не солоно хлебавши» мы отправились вниз по течению искать более-менее удобное место для себя.

Увидав пару реденьких кустов, стоящих почти у самой воды, отец направился к ним, и предложил нам располагаться.

Размотали снасти и, в это время отец попросил у нас червей.

Честное-пречестное слово, я же совсем забыл о них!

Пришлось признаться, что я позорно проспал, и червей, как таковых, у нас нет и в помине.

Я не знал, куда деваться от стыда — уговорили отца, рано поднялись, столько прошли, и… подвели.

Так опозориться!

Наперебой с братом мы предложили сию минуту, даже сию секунду, вот прямо сейчас — сбегать к другим рыбакам, и попросить десяток-другой червей.

Отец сказал, что он даже не мог себе представить — какие мы оказались несерьёзные и безответственные люди. И хорошо, что он на всякий случай приготовил вечером свою насадку из хлеба.

Вытащив из кармана что-то завёрнутое в тряпочку, он развернул её, и показал нам хлебный мякиш, только, какой-то особенный. Он был красного цвета, и от него исходил запах подсолнечного масла.

Удивлённые, мы, по заведенной у нас в семье привычке, стали ждать разъяснения, чтобы в будущем, если понадобится, воспользоваться полученным знанием.

Ну, отец и рассказал нам, как готовится такая насадка для рыбалки, а также сказал, что в детстве, когда он жил на реке Белой, они (ребятишки) часто, таким образом, выходили из положения.

Рецепт: в мякиш из чёрного хлеба добавляется немного губной помады (для цвета) и несколько капель подсолнечного масла (лучше анисового). Всё это тщательно-тщательно перемешивается, затем из этого мякиша и готовится обманка для рыбы.

Он отковырнул маленький кусочек, покатал между пальцами, и в руках у него появился маленький червячок, ну точь в точь настоящий! Осталось только аккуратненько насадить его на крючок и закинуть снасть в речку.

Мы быстренько сняли верхнюю одежду и, оставшись в одних трусах и рубашках, забрели в воду.

Она оказалась на удивление тёплой, словно только что надоенное парное молоко.

Песчаное дно плавно понижалось, а вода была настолько чистой и прозрачной, что можно было увидеть каждую песчинку чуть взвихривавшуюся вокруг ног.

Забравшись в воду чуть выше коленей, мы насадили на крючок искусственных червячков из хлебного мякиша, и забросили снасти как можно дальше, на глубину.

Не прошло и минуты, как у братишки поплавок резко нырнул под воду. Он не растерялся, сумел подсечь, и первая рыбка, блестя чешуёй в лучах утреннего солнца, взвилась вверх. Это оказалась краснопёрка.

Наперекор нашему сомнению место оказалось рыбным.

За два часа, втроём, мы выловили около двух с половиной десятков краснопёрок и плотвичек. А папа, уж как это ему удалось, поймал четырёх небольших окуньков.

Находящиеся по соседству рыбаки с завистью посматривали в нашу сторону.

Сегодня нам здорово везло!

Может быть, нам везло, потому что папа был с нами, а может просто везло?

Пора было возвращаться домой.

Солнце поднялось над горизонтом и разогнало туман над рекой.

В пылу азарта рыбной ловли мы не замечали голода, а сейчас он со страшной силой дал о себе знать.

Постелив прямо на песок бабушкино полотенце, выложили еду и, усевшись вокруг него по-турецки, принялись за еду.

Я даже не думал, что можно так здорово проголодаться! Брат, по-видимому, тоже был голоднее голодного.

Мы уплетали за обе щеки. Это было пиршество богов, тем более, что мы его честно заработали. Мы съели всё, без остатка, а крошки бросили в воду рыбкам, а затем, собрав снасти, гордые богатым уловом, бодро зашагали домой…

Новогодняя ёлка

…Женька, ты знаешь какое сегодня число? — продолжил я донимать младшего братишку.

— А то! С утра было тридцатое.

— А ещё?

— Чего ещё?

— Месяц-то, какой?

— Какой, какой…. Декабрь месяц…. А что?

— Здрасьте-подвиньтесь! На носу Новый год, а ты спрашиваешь. Чего у нас в доме не хватает по такому случаю?

Братишка пожал плечами, повернул голову направо, затем налево, потом медленно поднял глаза к потолку, словно пытаясь найти ответ там. Наморщив лоб, постоял так некоторое время, подумал немного, и выдал: «У нас не хватает праздника, вот чего!».

— Догадался наконец-то. А в Новогоднюю ночь, что должно стоять в доме? — с тонким намёком спросил я.

— Что? Что… должно стоять…

Он ещё немного подумал.

— Ёлка, вот что! Ёлка и игрушки! Ёлка и подарки! Ёлка и торт! — и радостно захлопал в ладоши.

— Мо-ло-дец!

— А я и сам знаю, что молодец. И мама тоже говорит, что я молодец, и папа…

— Ага, ты молодец, когда спишь, — решил я прервать его похвальбушки.

Женька обиженно надул губы и пробормотал: «Вечно ты мне праздник испортишь. А ещё старшим братом называешься».

— Женька, праздник люди сами себе делают, и родителям тоже, между прочим. Нет, ты только подумай, приходят папа и мама с работы, а у нас в комнате ёлка…

— Серёж, какая ёлка? — и он покрутил, как мама, у виска пальцем.

Наверно он у неё перенял. Мама тоже так делает, когда не согласна по какому-нибудь вопросу с папой. Это я давно заметил. А вот, когда Женька перенял у неё, это самое кручение, для меня остаётся сплошной загадкой. Вроде бы раньше за ним такого не замечалось, а тут на тебе, выдал!

Хоть и брат он мне, правда, младший, но «Чужая душа, чужие потёмки». То есть, не так вроде бы говорят, но как-то, похоже…

Как это тётенька, которая нам молоко продаёт, говорит, когда рассказывает маме о каком-нибудь случае в нашем посёлке? Аа-а…, вспомнил! — «Чужая душа — потёмки» — вот как она говорит. Или я опять ошибаюсь?

— Ёлка, которую мы с тобой принесём из тайги, — решил я уточнить свой ответ.

— Ага, ты знаешь, что с нами мама сделает! — губы его мелко задрожали, и он даже испуганно округлил глаза. — Она нас выпорет как…, как…, как «Сидоровых коз», или ещё чего пострашнее с нами сделает.

Он ещё больше округлил глаза, потом крепко зажмурил, и с придыханием договорил:

— Она нас в угол поставит! Вот!

— А ты и испугался. Тоже мне! А говоришь — я большой, я большой!

— Большой! А всё же мне в угол не хочется.

— Ты трус и девчонка! Я сам пойду, без тебя, и ёлку самую-самую лучшую принесу…. Ни у кого такой не будет. Папа с мамой придут с работы, увидят мою ёлку-красавицу, и знаешь, что скажут?

— Что скажут? — Женька приоткрыл один любопытный глаз.

— Скажут: «Серый, ты молодец!» Вот, что они скажут, и ещё, может быть, добавят…

Женька разом распахнул оба глаза, и с ехидцей закончил за меня: «Снимай, Серый, штаны, благодарить будем!» А папа, вытаскивая ремень из штанов, добавит: «Здравствуй, попа Новый год!»

После Женькиных слов мой праздничный энтузиазм несколько подувял, стал как-бы помягче, стал такой мягкий, как малосольный огур…, нет, как солёный огурец. Но я всё же решил не сдаваться. Я решил доказать этому…, этому… огольцу, что никакие препятствия (в виде поротого зада) не смогут меня остановить перед выполнением такого серьёзного…

В мои умственные рассуждения насчёт ёлок, поротых задов и прочего, ворвался голос брата:

— Я пойду с тобой! Я тоже хочу ёлку! А папе с мамой мы скажем, что решили им помочь с праздником.

При последних словах голос его сначала перешёл на шёпот, а потом он и вовсе куда-то пропал.

— Правильно Женька! Решили и постановили! Мы же братья. Куда один, туда и другой, так ведь?

— Даа…. Если бы….

Женька потрогал рукой свой тощий зад.

— Ааа, была, не была. Пошли! Только, чур, я несу топор, а ты ёлку.

— Ты ещё маленький топор нести. Я понесу топор.

— А я, что, ёлку что ли? Она же вон какая тяжеленная, я её даже не подниму, — и Женька обиженно надул губы.

— Не боись! Я уже всё решил ещё вчера. Я понесу топор, а ты потащишь санки.

— С ёлкой что ли? Так опять же…

— Ну, ты и тупой! Санки ты потащишь без ёлки, а с ёлкой мы потащим вдвоём.

— Ааа.

— Я же тебе сказал — я всё продумал, осталось только пойти в тайгу, найти ёлку подходящую, и срубить.

— Серый…, аа-а… как же…?

Женька посмотрел на меня, и в глазах его я прочёл какую-то невысказанную тревожную мысль. Но я не дал ему её высказать. Я бодро хлопнул его по плечу, и ещё, чтобы вселить в него больше уверенности в моей правоте, добавил: «Всё в порядке, ответственность я беру на себя!»

— Ну-у…, тогда…

Не закончив говорить, Женька пошёл одеваться.

Я тоже не стал медлить. Время-то шло, а нам надо было добраться до леса, хотя до него было рукой подать, найти ёлку, а потом её доставить целёхонькой домой.

* * *

На улице — расчудесно! Ни одного облачка на небе, и оно такое синее-синее, как-будто его специально кто-то краской раскрасил.

Папа, уходя утром на работу, сказал: «День сегодня будет замечательный». И я ему верю. А как не поверить, он всё-всё знает, не то, что мы с Женькой, или даже мама.

— Серый, может зазря мы пошли сегодня, — как-то неуверенно произнёс Женька. Посмотри вон туда, — и он ткнул пальцем в небо.

Я ещё раз окинул пытливо-умным взглядом синий небосвод над головой. Ничего такого, чтобы беспокоиться, я не заметил. Да и откуда? Подумаешь, на Западе, почти у самой встречи неба с верхушкой тайги, висело тёмное пёрышко похожее на тучку. Я тут же вспомнил сказку про Винни-пуха, и даже попытался продекламировать несколько строчек вслух, чтобы удивить брата своей памятью:

Я тучка, тучка, тучка,

А вовсе не медведь.

Я бы может и ещё что-нибудь сказал, но Женька перебил мои мысли. Он закричал: «Не догонишь меня! Не догонишь!» И пустился бежать, волоча за собой санки.

Они заболтались на верёвке из стороны в сторону, и даже догнали его, а догнав, лихо ударили под зад — Женька, хохоча, упал на них.

Я испугался за него, но всё обошлось. Так, смеясь, и поталкивая локтями друг друга, мы продолжили наш путь к «празднику».

Кра-со-та вокруг неимоверная! Честное-пречестное слово.

Недавно выпавший снег своей белизной спорил с мамиными простынями.

Он был такой рыхлый-рыхлый и такой пушистый. И он искрился под лучами солнца всеми цветами радуги. У меня даже глаза зарезало, как-будто в них песку насыпали, и слёзы потекли.

Я, испугавшись сначала за себя, а потом и за брата, сказал:

— Ты на снег здорово-то не пялься, а то глаза резать будет.

— Ты сам не пялься! Я про это уже давно знаю. Меня Генка Карташов, когда ещё предупредил.

А впереди, всё приближаясь с каждым нашим шагом, раскинулась тайга — дремучая, какая-то чуточку задумчивая, и сказочно-загадочная.

Мне, честно говоря, стало как-то страшновато и, чтобы не показать этого брату, я принял независимый вид, и даже стал что-то насвистывать.

— Не свисти! — прервал мои соловьиные рулады Женька, — буран призовёшь.

Нет, вы посмотрите на этого умника-огольца! Три вершка от горшка, а туда же, старшему брату замечания делать! Я хотел было его «поставить на место», но передумал.

Ещё пару раз что-то просвистел, и замолчал. А вдруг он прав?

В тайге, в буран, страшно!

Взрослые рассказывают много такого, что случается в глуши с людьми, когда вокруг метёт снег, воет всё вокруг, и деревья раскачиваются. Говорят, в такую погоду лучше дома сидеть, нос за двери не высовывать. А бывало, говорят, что в буран люди бесследно в тайге исчезают — уйдут, а потом и вовсе не возвращаются…

Ладно уж, поостерегусь на всякий случай свистеть, решил я, а то…

А вокруг была «Божья благодать»!

Это не мои слова, а бабушкины. Это она так говорит, когда за окнами светит яркое солнце, на небе ни тучки, и с соседкой она не поругалась из-за чего-нибудь…, вроде несовпадения мнений о просмотренном сериале.

Тайга всё приближалась, и я стал различать отдельные большие ели с налепленными на ветвях белоснежными сахарными головами.

Женька тоже, с приближением леса, бодрее зашагал.

Ну, вот, ещё немного и мы добудем долгожданную ёлку, подумал я, и ещё шире стал переставлять ноги, то есть, ускорил шаг.

Держа топор в руках, я, как древний воин, гордо поднял голову и направился к ближайшей огромной ели. Сзади, чуть поотстав, тащил санки Женька, а ещё задее, петляли наши глубокие следы.

Они очень хорошо выделялись на снегу, и показывали весь наш путь от посёлка. Возвращаться по проторенному следу будет намного легче, подумал я, и решительно взмахнул топором.

— Стой! Ты, что, собрался эту ёлку рубить?! — закричал Женька чуть запыхавшимся голосом. Посмотри, какая она большая, мы же её не дотащим вовсе.

— Я её срублю, а когда она упадёт, мы у неё отрубим верхушку, — резонно заметил я, но топор всё же опустил.

— Да ты посмотри своими гляделками, верхушка-то вовсе редкая! — задрал палец к небу братишка.

Я отошёл от ёлки подальше, и тоже посмотрел на верхушку дерева.

Точно, редковатая она какая-то. Почему я сразу этого не заметил. Вот бы притащили! Позор на всю Европу! Молодец брательник! Ну, что ж, поищем другую ёлку, покрасивее и погуще.

Оглядывая стоящие вокруг ели, я стал более внимательно присматриваться к ним и, наконец-то, одна из них показалась мне самой лучшей, самой густой, самой высокой, и… самой-самой — именно той, что нам не хватало для Новогоднего праздника и полного нашего счастья-удовольствия.

Приступим, сказал я брату, и мой топор, блеснув лезвием, вонзился в дерево.

После первого же удара на нас ухнула целая куча снега. Такая огромная, что будь мы поменьше ростом, нас бы точно с головой засыпало.

Когда дерево упало, разочарование захлестнуло меня, а Женька даже, кажется, хотел заплакать. Вершина дерева оказалась такой редкой, такой кривой и какой-то узловатой, что…, в общем — дрянь, а не ёлка!

Мне стало как-то даже обидно — то ли за неё, то ли за потраченные мною два часа напрасного труда. В общем, обидно и всё!

— Давай, зайдём поглубже в лес и там, может быть, получше что-нибудь найдём, а? Не возвращаться же обратно без ёлки, — как-то неуверенно предложил Женька и, шмыгнув носом, потащил санки в тёмную глубину тайги.

Я ещё раз посмотрел на свой напрасный труд и, вздохнув, последовал за братом.

Мы всё шли и шли, смотрели и смотрели, а елки попадались всё сплошь никудышние. То вершинка была редкая, то она казалась издалека какой-то кривой, то….

Ну, в общем, мы не могли никак подобрать хорошую ёлку. Издалека они казались такими красивыми, стройными и густыми, а вблизи — сплошные горькие слёзы.

Брат стал отставать, наверно от усталости. Да и во мне сил поубавилось. Каждый шаг в глубоком снегу давался с трудом. Лица наши покрылись потом, захотелось поесть борща и попить чаю сладкого, с сахаром.

А вскоре сзади, за спиной, раздалось хныканье и упрёки, типа — «Завёл нас куда-то; я устал, и мои ноги больше не хотят идти; давай посидим, отдохнём. А лучше, давай я топор понесу, а ты меня на санках… повези».

Господи, кто б меня на санках повёз, раздражённо подумал я, но брату этого не сказал! Я только сказал: «Держись казак, атаманом будешь!». На большее у меня уже не было сил. Пришлось присесть под очередной, забракованной мною ели.

Странно, день, казавшийся таким длинным-длинным, оказался очень коротким.

Солнце куда-то спряталось.

Между деревьями быстро потемнело и стало страшно.

Мне казалось, что повсюду из-за деревьев светятся жадные волчьи глаза, и чтобы совсем не испугаться, я мысленно стал говорить себе: «Мне это только кажется. Никаких волков нет — это во мне разыгралось воображение».

Женька сидел, крепко прижавшись ко мне, и молчал. Мне даже показалось, что он уснул от усталости. Я бы тоже поспал, но надо было выбираться из леса. Прощай наша Новогодняя ёлка, подумал я устало, и мои глаза на мгновение закрылись. А ещё я подумал — ох, и попадёт мне от родителей — и за поход без разрешения в тайгу, и за то, что потащил за собой брата, и за…

* * *

Глаза мои открылись, но я ничего не увидел. Было так темно и жутко вокруг, что я замер от страха, и даже побоялся шевельнуться.

Верхушки деревьев покачивались и покряхтывали, а иногда, как-то жалобно постанывали.

Сыпался мелкий снежок, и мы были им присыпаны почти с головой.

Иногда проносился ветер, тогда всё вокруг начинало как-то странно гудеть.

Женька, прижавшись ко мне, тихо посапывая носом, спал.

Я, на удивление, быстро сообразил — начинается буран (насвистал я его на нашу голову, идиот!), и если сейчас же мы не выберемся из тайги, то всё…

Что обозначало это моё «Всё» я не стал заморачиваться, я стал будить брата, то есть, попросту, трясти его и кричать: «Женька, просыпайся скорее! Буран начинается, нам надо быстро бежать домой!»

А он…. До его сонного сознания не доходили мои слова, они не вызывали у него никаких эмоций. Он лишь стал отталкивать меня и сонно бормотать: «Отстань. Я спать хочу. Я маме пожалуюсь и расскажу ей, как ты надо мной издеваешься, потому что я маленький и слабый, а ты большой».

Ну, что ты с ним будешь делать? Если я его не разбужу…

И я, не долго размышляя о том, что он младший братишка, и я должен его жалеть и защищать, а может это у меня сработал какой-то инстинкт, влепил ему пощёчину сначала по одной щеке, потом по другой.

Он проснулся! Он вскочил и полез давать мне сдачи!

— Молодец братишка! Молодец! — в душе закричал я.

— Серый, ты чего дерёшься, а?! Я не посмотрю, что ты мой старший брат! Я тебе, как дам!

И он вновь замахал руками, пытаясь попасть мне по носу. Пришлось обхватить его руками и прижать к себе. А когда он немного поуспокоился, я сказал:

— Пурга началась, нам быстрее надо выбираться отсюда, а то заблудимся и замёрзнем.

Он непонимающим взглядом посмотрел на меня, потом вокруг. Но, что он мог увидеть в такой кромешной темноте?

— А наша ёлка где? — всё ещё, наверное, не до конца проснувшись, спросил он.

— Нет ёлки, не нашли мы подходящую ёлку. Давай, пошли отсюда.

— А почему так темно, ночь что ли?

— Ночь, ночь. Давай, топай за мной.

При первых же шагах я почувствовал, что у меня всё болит: руки, ноги, спина. Они совершенно не хотели двигаться. Они просили, они кричали — нам больно! Нам нужен отдых! Но я не мог им этого позволить. Я должен был спасти брата, и самому спастись. Мы должны были выбраться из тайги и попасть домой — в тепло, укрыться от бурана за толстыми стенами дома, а потом спать, спать…

* * *

Медленно-медленно, пробивая тоннель в снегу, мы продвигались вперёд. Ноги не хотели слушаться, глаза сами собой закрывались.

Женька, держась за полу моего пальто, тащился сзади. Сколько мы так шли, вернее, даже не шли, а продвигались, я не знаю. Мне казалось, что целую вечность и ещё чуть-чуть. Я окончательно устал, и в моей голове стала настойчиво появляться слабая мысль — всё, хватит! Я больше не могу! Надо лечь и поспать…

А вокруг бушевал настоящий буран.

Иногда, среди воя и рёва разыгравшейся стихии, раздавался как-бы пушечный выстрел, а потом треск. Это сломалось очередное дерево под напором ураганного ветра, сообразил я.

Вьюга не только крушила всё подряд, она мешала нам идти. Пришлось продвигаться повернувшись к ней спиной.

Хоть и совсем медленно, но мы всё же шли. Давно пора было показаться нашему посёлку, но его всё не было, и я понял — мы заблудились в тайге.

Мы заблудились!

Когда это произошло, в какой момент, я не знаю. Может тогда, когда мы вынужденно повернулись к ветру спиной, а может в самом начале, после отдыха под деревом неправильно выбрали, вернее, я неправильно выбрал направление. А может мы, просто делали круги? Не знаю, но то, что мы заблудились было вернее верного.

От усталости, слабости и напряжения, у меня кружилась голова. А Женька шёл за мной с закрытыми глазами. Наверно спал на ходу. Ну и хорошо, что спал. А то бы…

Окончательно выбившись из сил, я сел под дерево и облокотившись на ствол спиной, прикрыл глаза.

Женька комочком завалился рядом со мной и, положив голову мне на колени, опять уснул. Если просыпался, конечно.

Буран не утихал.

Я понял — всё, пора ставить точку в нашей жизни! Я же читал в книжках о приключениях, что в буран, да ещё в сильный мороз, если человек уснёт, то уже не проснётся, он умрёт.

Последним усилием воли я приоткрыл один глаз, а второй, второй сам неожиданно открылся.

Что-то мне показалось что ли, или это мой замерзающий, засыпающий разум сыграл со мной последнюю шутку на прощание? Мне показалось, да, наверное, это так: между деревьями промелькнул слабенький шевелящийся огонёк.

Это волк! — испуганно промелькнула мысль в голове, и я закрыл в страхе глаза. И ещё я подумал, хорошо, что брат спит. Он даже не почувствует…

Сжавшись комочком, я ждал конца своей жизни, но волк не нападал.

Стесняется что ли? — не к месту возникла мысль. А может это и вовсе не волк, а какая-нибудь гниющая щепка светится в ночи или нечаянно заблудившийся светлячок…?

Я вновь осторожно приоткрыл глаза — нет, огонёк продолжал так же колебаться, и он был на том же месте. Костёр?! — обожгла меня шальная мысль. Люди?!

— Люди!!! — закричал я. Помогите!!!

* * *

Между деревьями показалась какая-то фигура. Приближаясь к нам, она всё больше приобретала облик человека, правда странного. Но мне было не до того, я был несказанно рад, что в эту страшную ночь в тайге нашёлся человек, и он поможет нам. Он спасёт нас от смерти… Он…

— Эй, кто тут? — раздался у меня в ушах хриплый, грубый голос. А потом меня кто-то потряс за плечи. А ещё через мгновение, тот же голос произнёс: «Смотри-ка ты, да тут не один, а два пацана в тайге замерзают. Во дела, мать твою!»

Затем меня подняли на руки и понесли в глубину тайги, туда, где всё ярче и ярче разгорался огонь.

Это был небольшой костерок, разожжённый между двух стволов сросшегося дерева. Возле костерка, на лапнике, сидела ещё одна человеческая фигура.

Принёсший меня человек, посадил меня поближе к огню и, пробормотав другому: «Я щас, там ещё один оголец замерзает» — исчез за стеной пурги.

Тепло костерка отогрело меня, и я стал присматриваться и прислушиваться к двум разговаривающим человекам. Женька спал. Его даже не разбудило перемещение из одного места в другое. Умаялся он, подумал я, и решил его не будить, хотя…

Что-то странное было в этих двух, сидящих у костерка мужчинах — странное в их разговоре, в их одежде, и вообще.

Особенно я заволновался, когда, тот, второй, что всё время оставался у огня, бросил на меня исподлобья какой-то странный, злобно-холодный взгляд. В этом взгляде было что-то злобное, волчье-беспощадное. Это был взгляд безжалостного убийцы.

Поймав его взгляд, я содрогнулся от страха, а он, показав крепкие, прокуренные до желтизны зубы, лишь криво усмехнулся. Он понял — я испугался до смерти, я боюсь его, и от страха за себя и за брата у меня похолодело внутри живота.

Потом меня накрыл сон. Потом я проснулся и хотел почесать лоб под шапкой, но почему-то не смог даже двинуть рукой.

Кое-как пошевелив пальцами, я сообразил, мои руки заломлены за спину и связаны.

Так вот почему я проснулся! У меня затекли руки от неудобного положения, и их стало ломить от боли. Так вот почему…

Я осторожно скосил глаза на Женьку.

Он не спал. В глазах его сквозили сплошной испуг и непонимание. Он не понимал, почему я связан, и почему рядом с нами у костра сидят какие-то обросшие многодневной, неопрятной щетиной дядьки. И почему на них грязные телогрейки, а на головах с облезлым мехом шапки. И почему шапки подвязаны какими-то старыми изодранными платками.

Все эти «почему» так ясно отражались в его глазах, в лице, что будь я трижды не физиономистом и то бы сразу догадался.

Не шевелясь, я одними губами прошептал:

— Женька, не разговаривай и не шевелись — это беглые заключённые, бандиты.

Слава богу, он услышал меня, он понял меня, и не стал, по всегдашней своей привычке «выяснять отношения».

Всё-таки замечательно, когда у тебя есть, хоть и младший, но такой понятливо-сообразительный брат.

В ответ он закрыл оба глаза, а для пущей убедительности, ещё и слегка кивнул головой.

— Ничего братик, мы прорвёмся! Я постараюсь выпутаться из этого дерьма, в которое мы с тобой попали, и обязательно вытащу тебя, ты только чуточку помоги мне, — опять прошептал я.

А двое у костра вели между собой «задушевный разговор», и этот разговор, насколько я понял по обрывкам долетающих до нас слов, был о нас, о нашей дальнейшей участи.

Пока ничего хорошего этот разговор нам не сулил: «Они же ещё пацаны» — говорил спасший нас, а в ответ раздавалось злобное — «При первой же возможности они продадут нас охранникам, и тогда нам кирдык».

После ещё нескольких не понятых мною фраз, опять я разобрал: «Укажем им дорогу до солдатиков и отпустим. Всё равно собаки нас не найдут, буран все следы заметёт…»; «Нет! Конец им! Свидетелей в живых оставлять нельзя!»; «Так ведь дети же они ещё»; «Добренький, да? Детишек ему жалко! Ты себя пожалей, а то я тебя пожалею, так пожалею…. Сам знаешь, ножичек у меня острый, Кирьян…; Ша, больше разговоров не будет».

Потом они замолчали, наверно решили подремать до рассвета.

А буран всё продолжал бушевать.

Ветер перемежался со снегом, а скрип раскачиваемых деревьев нет-нет да заканчивался очередным пушечным выстрелом.

Сколько же ёлок поломает этот буран? И откуда только он налетел? Из-за него, проклятого, мы заблудились и попали в руки беглых. Эх, пропал Новый год, и подарков нам не видать…. Ждёт нас хорошая взбучка…, и тяжёлый вздох вырвался из моей израненной, правда, не бандитскими пулями, груди.

* * *

— Жень, у тебя руки не связаны? — опять шёпотом спросил я у брата.

— Нет, а чо?

— Развяжи мои.

— Давай.

Я осторожно повернулся на бок и подставил руки Женьке. Он что-то долго возился у меня за спиной, но мои руки как были, так и остались связанными.

— Не получается у меня, — чуть не плача прошептал он, — сильно затянуты узлы.

— Женька, ты не падай духом, ты ещё раз попробуй, зубами.

— Щас.

Постепенно верёвки ослабли, и я смог пошевелить руками. Ну, Слава богу!

Осторожно скосив глаза на спящих, или дремлющих урок, я прошептал Женьке в самое ухо:

— Теперь давай, потихоньку ползи в лес подальше от этих. А я следом за тобой. Понял?

— Ага. А они не проснутся? Не поймают они нас?

— Ты поменьше болтай, а то и, правда, дождёмся.

— Ладно.

И Женька неуклюжей ящерицей пополз в бушующую непогодой темноту.

Я ещё раз оглянулся на дремлющих бандитов и, убедившись, что наша возня не потревожила их покой, пополз вслед за братом.

Мы ползли долго, и я думаю, отползли достаточно далеко.

Я догнал брата, и мы, вскочив, помчались прочь!

Помчались прочь — это образно. Толщина снега была почти в метр, в нём мы тонули, барахтались, но, хотя и медленно, удалялись от стоянки бандитов…

А следом за нами буран заметал следы.

Сколько времени мы провели на свободе в бушующей бураном тайге, не знаю. Неожиданно мы выбрались на простор, и тут же были ослеплены надвигающимся на нас светом двух огней.

Всё, пропали! — решил я. Это беглые заключённые нас ищут, и нашли! Мы сами пришли к ним в руки.

И я, а следом за мной и Женька, остановились. Больше сил бороться у нас не было. Мы оказались во власти злобных, безжалостных бандитов.

* * *

Слёзы, а может таявший на щеках снег, потёк по моему лицу.

Мы неподвижно стояли. Дыхание с хрипом вырывалось из моих лёгких, а свет всё приближался и приближался. Затем, сквозь завывание ветра до меня донеслось:

— Стойте, стойте! Это они, пропавшие ребята!

И вслед за произнесёнными словами мы оказались в объятиях людей!

Нас окружили человек пять военных. Они быстро посадили нас в газик, в его тёплое нутро, и мы поехали. Куда? Конечно же, домой.

По дороге, перебивая друг друга и захлёбываясь словами, мы рассказали военным о наших приключениях, и о двух прячущихся в тайге бандитах. Офицер, кажется лейтенант, сразу, по рации кому-то доложил о нашей встрече с беглецами, а потом добавил: «Ну, молодцы, ну герои! Надо же, сумели сбежать от злобных уголовников.

Затем, я заметил, как он подмигнул сидевшим напротив нас солдатам, и сказал:

— Не иначе, как ждёт вас «Великая награда, может даже Правительственная».

Произнеся такие приятные для меня слова, он вновь хитровато прищурил глаз, и, улыбнувшись, досказал: «Молодцы!».

* * *

К концу школьных каникул, в середине дня воскресенья, к нам прибыли двое военных. Один, судя по большим звёздочкам на погонах, был полковником, а второй, знакомый нам лейтенант.

О чём они говорили с родителями, мы не сумели подслушать, но по окончанию разговора нас пригласили в залу.

Робко вступили мы в большую комнату. Папа и мама стояли чуть в стороне от военных и улыбались. Ну, раз улыбаются, то ругаться не будут, догадливо решил я, и чтобы показать, что мы с братом не какие-то там девчонки, гордо поднял голову.

И тут нас прямо таки огорошили военные. Они встали по стойке «смирно», и полковник громким, командирским голосом сказал:

— Уважаемые Сергей и Евгений…

При слове «Уважаемые» Женька задрал свой курносый нос и ткнул меня локтем в бок.

Я тоже при этих словах ещё больше задрал подбородок (думаю, все согласятся со мной, что не каждый день, а может и год, к пацанам обращаются на Вы и называют их «уважаемые»).

А полковник продолжил:

…За оказанную помощь в поимке опасных преступников, решением командира части Вы, Сергей, награждаетесь именными часами «Слава», а Вас, Евгений, командир решил наградить коробкой шоколадных конфет и коробкой любимого Вами «Зефира».

В то же мгновение лейтенант открыл свой кейс и, как по мановению волшебной палочки, в руках у полковника материализовались наручные часы с блестящим браслетом.

Он протянул их мне, пожал мою мужественную руку своей мужественной рукой, и произнёс: «Благодарю за службу!»

Такая же процедура постигла и моего брата, Женьку.

Вот так-то! Оказывается, иногда полезно перед Новым годом сходить в тайгу за ёлкой. Глядишь, Дед Мороз и Вам часы подарит или коробку шоколадных конфет.

Шучу, шучу! Нам с братом просто очень повезло, что мы не замёрзли в тайге или не погибли от рук озверевших бандитов.

ПОСЛЕДНИЙ ПЕШЕХОД

Он стоял спрятавшись за тяжёлую штору у окна своего дома, перешедшего к нему по наследству от родителей. Они погибли став очередными жертвами охотников за пешеходами. Он стоял, и с волнением, смешанным со страхом, смотрел на улицу.

Перед его взором, за оконным стеклом, по покрытой асфальтом улице, в четыре ряда, со скоростью в сто-сто пятьдесят километров в час, проносились шикарные легковые автомобили и грузовики — так называемые иномарки.

За свою пятидесятилетнюю жизнь на матушке земле он научился, вернее, жизнь заставила его научиться различать в железном ревущем потоке проносящихся мимо прожорливых, охочих до человеческих жизней монстров, различные марки автомобилей. Даже если он на секунду-другую закрывал глаза, то всё равно узнавал по шуму выхлопов двигателей японские тойоты, немецкие мерседесы и фольксвагены, БМВ и АУДИ, и даже американские форды.

И конечно же сразу отличал их от других автомобилей с неразборчивыми, из-за скорости и расстояния, эмблемами на хромированных, отражающих солнечные лучи облицовках радиаторов.

В особой группе у него были южнокорейские и китайские автомобили — их с каждым годом, месяцем, днём, становилось всё больше и больше. Они, вытесняя другие марки, постепенно завоёвывали улицы, дороги, города и посёлки.

На земле торжествовал автомобильный мир — мир грохочущего железа! Тротуары были пусты: по ним не шли пешеходы — не было спешащих на работу тружеников заводов и фабрик, не было интеллигентных учителей и конторских работников, не было молодых мам и нянечек с детьми в колясках. А уж тем более не было семенящих мелкой походкой, опирающихся на палочки, старичков и старушек.

И не было ни одного школьника или студента — на улицах не было ни-ко-го! — только автомобили, автомобили, автомобили: никого и ничего, кроме автомобилей!!!

Сегодня у него был пятидесятый день рождения, и он предчувствовал — последний в его жизни. Да что там предчувствовал: он даже не предчувствовал, он, кажется, твёрдо знал это! Он был последним пешеходом в этом мире автомобилистов и автомобилей и, наверное, самым удачливым или же самым осторожным, раз так долго сумел продержаться.

Он, и ещё одна женщина, с которой они — увёртываясь от пытавшихся их сбить с ног, раздавить, уничтожить, лишить жизни, автомобилей — изредка встречаясь на тротуаре, здоровались и желая друг другу долгих лет жизни, держались до последнего! Но… не далее, как вчера, она, пожелав ему долголетия и выдержки, попрощалась со слезами на глазах и, отойдя от него на десяток шагов, ступила на проезжую часть…

Он не успел отреагировать на её явный отказ от борьбы против засилья автомобилей, и помешать сделать последний, роковой шаг уставшего, отчаявшегося бороться с автомобилями и автомобилистами человека.

Он увидел, как с рёвом нёсшийся на бешеной скорости джип, чуть повернул тупую, многоглазую морду в её сторону….

Когда он подбежал к ней, она уже не дышала, а сам он еле успел увернуться в сторону от нёсшегося на него грузовика.

Шла охота на пешеходов!

Он понимал — борьба неравная! Что он, или она, могли сделать против железных, оснащённых мощными моторами монстров и сидящих в них владельцев? Ни-че-го!!!

Шла борьба за выживание на земле, и побеждали автовладельцы: даже, скорее всего, не автовладельцы, а производители автомобилей, усиленно рекламирующие свою продукцию. Они навязывали через все СМИ мнение, что без личного автомобиля не может быть другой жизни для человека, и человек — не полноценный человек без железной, извергающей смог, коробки на колёсах!

Вначале люди пытались противостоять давлению автомобильных империй, корпораций, холдингов и компаний, но постепенно они ослабевали в борьбе и сдавали позицию за позицией.

Империи были мощнее, богаче простого люда, и они диктовали условия всем, даже правительствам!

На улицах и дорогах становилось всё меньше и меньше пешеходов, и всё больше автомобилей и управляющих ими, располневших от неподвижной жизни, автовладельцев.

Вскоре на земле осталась небольшая горстка твёрдо державшихся за свободу пешего передвижения людей, но и их, постепенно, оставалось всё меньше. Они куда-то пропадали, исчезали бесследно…

* * *

Ещё вчера их было двое! Двое!!!

Они, чтобы лишний раз не выходить из своих домов на улицу и не попасть под колёса железных монстров, управляемых охотниками за пешеходами, часто, с оттенком грусти вспоминали прошлое, и со страхом думая о будущем, вели задушевные разговоры через скайп в интернете.

Двое во всём мире, только двое!!! А сегодня…

Ему сегодня исполнялось пятьдесят, и ему надо было пойти в супермаркет, чтобы приобрести себе подарок на день рождения, но он не мог сделать даже шага — он боялся! За ним давно уже охотились, и он, если выходил из дома, часто замечал — за углом их перекрёстка, меняясь, словно часовые на посту, дежурили с не заглушенными моторами своих автомобилей, охотники за пешеходами.

* * *

……

Простояв ещё около часа у окна, он, перебрав все возможности и варианты жизни для последнего, оставшегося в живых, пешехода, то есть, для себя, принял окончательное и бесповоротное решение!..

* * *

По обочине дороги, помахивая тросточкой, шёл элегантно одетый пятидесятилетний мужчина. Он был гладко выбрит, от него слегка пахло парфюмом, и он весело насвистывал задорную мелодию.

Он шёл, не смотря по сторонам и не оглядываясь, а только смотрел в бездонное, голубое небо, и лицо его было безмятежно спокойно…

А позади, там, где перекрёсток, ревя мощными моторами и поблескивая хромом на солнце, уже выскочили из-за угла небоскрёба, словно волки из густого тёмного леса, три автомобиля и помчались наперегонки в его сторону…

ПОСЛЕДНИЙ РЕЙС

— Какие подняты паруса?

— Нижние, марселя и бом-кливера, сэр!

— Поставить трюмселя! Эй, вы, там! Послать десяток

молодцев на фор-стень-стакселя! Шевелись!

— Есть, есть, сэр!

— Отпустить грот-брамсель! Шкоты и брасы! Поживей ребята!

— Есть, сэр!

(Марк Твен «Приключения Тома Сойера»)

Глава первая

…Ну, вот, я же тебе говорю! Мне всегда везёт…, как утопленнику! — с горячностью продолжал я. Помнишь, я в прошлый свой приезд об этом тебе начал рассказывать?

Алексей, слушая друга, отрицательно покачал головой.

— Что ты Алексей головой мотаешь, словно лошадь, отгоняющая слепней! Ты, что, весь наш разговор тогдашний мимо ушей пропустил? Я ему, значит, о своей сердечной драме, можно сказать, душу излил, а он…

Да отложи ты свой учебник в сторону! — наконец рассердился я, и попытался вырвать из рук друга какую-то книгу.

Но он, поняв моё намерение, быстро спрятал её за спину и сделал шаг назад.

— Тише, тише. Вот разгорячился и закипел, как тульский самовар у нашей комендантши!

Отступив ещё на шаг в сторону стола, он выдвинул стул.

— Сядь, успокойся.

Дождавшись, когда я умостил свой зад на жёсткое сидение, он, заложив пальцем открытую страницу, продолжил:

— Ну, не помню я, Сергей!.. Ты в прошлый свой приезд такого и столько наговорил, что уши вянут! А у меня своих забот хватает…, тройку по анатомии схватил!

— Как, не помнишь?! — взбеленился я опять. — Я тебе про Светку свою рассказывал, а ты — не помню, не помню…. А ещё другом называешься.

Мы немного помолчали.

Он уселся на койку свою студенческую, а я, надув от обиды губы, стал крутить в руке первый же попавшийся мне предмет. Им оказался наполовину обгрызенный карандаш.

Потом я подумал — чего я на него злюсь? У него на самом деле неприятность, могут ведь стипендии лишить студента. А он не так уж богат, чтобы прожить на материну помощь. Даа…, дела…

И я вдруг почувствовал себя виноватым. Ну, не то чтобы очень, но всё же.

— Ладно, ладно, сдаюсь, — миролюбиво начал я, — не зри ты на меня так.

— Как это? — оторвал друг голову от учебника.

— Даа, как один известный руководитель государства на буржуазию…. Но так уж и быть…, правда, в народе, как ты, наверное, товарищ студент слышал, говорят…

Я задрал указательный палец вверх и, поводив им в воздухе туда-сюда, продолжил:

…Для глухих обедню два раза не служат, но лично для тебя, моего лепшего друга, повторю, только вкратце. Договорились?

Дождавшись от Алексея согласного кивка головой о его готовности выслушать меня, я приступил к повторному изложению произошедших со мной ранее событиях:

— Значитца, так…: мы пришли из Омска, и я сразу помчался на всех парах к Светке домой. Ну и, как положено у мареманов — в одной руке цветы, в другой коробка дорогущих конфет. Сам я конечно весь такой наглаженный, даже я бы сказал — наутюженный: пуговицы на френче так и сверкают; «краб» на мичманке — солнце отражает; а об «стрелки» на клёшах можно просто обрезаться…

Вдруг я осёкся — мой друг непонимающе смотрел на меня.

— Что, и это не помнишь? Да я ж тебе, недоразвитый ты стьюдент и влюблённый идиот, рассказывал!

Но он продолжал «непонимающе хлопать глазами».

Не помнит, сообразил я по его удивлённо-растерянному взгляду. Что ж, придётся излагать события более подробно, решил я и, набрав в грудь побольше воздуха, выдохнул его. Проделав манипуляцию с воздухом несколько раз, я приступил к изложению, теперь уже подробно, произошедших со мной событий.

Может и не совсем такого уж точного в словах и крепких выражениях, но, думаю, в смысловом отражении, вполне верном.

…И что ты думаешь, я увидел, когда постучал в Светкину дверь?

Представляешь, она открывается, а вместо моей Светки… меня встречает моя будущая тёща, и так это ехидненько говорит: «А вы знаете, Серёжа, наша Светочка замуж выходит!» И добавляет: «Уже сегодня».

Я, естественным образом, стою, глазами «хлопаю», как парусами в полный штиль, и понять ничего не могу.

В голове пусто, как в кадушке из-под квашеной капусты. А потом, через малую толику времени, как-бы понемногу, мысли стали заполнять её…

— Чего заполнять? Кадушку? — ёрничая, переспросил Алексей.

— Да не кадушку, придурок, а голову! Но всё равно медленно, как наползающий на берег предрассветный туман. Ты слушаешь, или как?

— Слушаю, слушаю.

Поняв, что друг действительно слушает меня, я продолжил:

…В какой-такой замуж? — интеллигентно спрашиваю я. Мы же на эту тему со Светкой не очень-то говорили! И, вообще, с этим вопросом решили подождать. Куда нам торопиться. Погуляем ещё несколько лет…, повстречаемся…, само собой… — вся жизнь у нас впереди!

Сказал я это, а тёща стоит — и, ни гу-гу! Понял я, что не понимает она нас, флотских…

Я, значит, опять спрашиваю:

— А, Светка моя дома?.. Чего это она?.. Спряталась что ли?.. Ааа может она заболела? — затревожился я о здоровье своей подруги, и я надеюсь, будущей жены.

А тёща стоит себе в дверях, понимаешь, и своим корпусом мне вход в родную гавань загораживает. И опять ни гу-гу, зараза!

Почувствовал я, что ещё не совсем пришёл в себя от такого неожиданного со стороны тёщи демарша. А как прийти в себя без Светкиной поддержки? Вот я и попытался снова протиснуться в дверь.

Но куда там! Тёща, словно линкор, своим корпусом перегородила мне фарватер!

Сообразив, что мне без артиллерийского огня не пробиться к Светке, я как закричу в открытую квартиру: «Светка выходи, почему не встречаешь будущего мужа из дальних странствий?!»

— Чего кричишь? — так это спокойненько говорит тёща, — соседей перепугаешь так, что заикаться станут! Нет Светочки дома — сколько раз можно повторять одно, и тоже? Она в ЗАГСе с Игорем…, час назад, как уехали…

Это, значит, сообщает мне «радостную весть» будущая тёща, а сама — скалой неприступной застыла в дверях. Стенобитным орудием не пробьешь.

…Послушай меня, Серёжа, продолжает она таким, знаешь, ласково-иезуитским голосом — ты, конечно, хороший мальчик, ты мне нравишься…, но ты не пара Светочке. Ты ещё очень молод, в жизни не определился…

— Как это, не определился? Очень даже, определился, — перебиваю я. — Мне, вот- вот вызов придёт из Владивостока! Я буду на сейнере ходить…, рулевым. А Светка, между прочим, обещала со мной поехать. Так-то!

…Никуда она не поедет! У тебя даже угла своего нет, нормального, — продолжает гнуть своё тёща…

— Аа, кто она теперь мне, после её слов? — спросил я у друга.

— Не знаю…. Наверное просто знакомая.

Решился ответить Алексей на мой, вполне закономерный вопрос, и при этом вздохнул.

…Ты что ж думаешь, она в общежитии будет мыкаться с тобой? Так она не приучена… к такой жизни…. Да, представь себе, не приучена! — повторила она.

Ты сам подумай, Серёжа, ей ещё два года ходить в студентках. А, если бы она послушалась тебя, так она должна институт бросить, что ли? Отказаться от своей мечты?

А, с… Игорем, она…, тёща на мгновение прервалась, как-бы задумавшись, говорить или не говорить — не ломай ей жизнь, Серёжа! Очень прошу тебя, не ломай!

Какой Игорь…? Какой ЗАГС…?

Я всё ещё никак не мог врубиться о чём она говорит, и продолжал стоять с обалделым видом и букетом, как-бы поникших от такой неприятной новости, цветов в руках.

— А, правда. Откуда этот Игорь взялся? — вдруг заинтересовался Алексей, — я что- то не припомню такого имени в Светкином окружении.

— Тёща сказала — он какой-то аспирант из вашего медицинского института — Клебовский какой-то…, Игорь вроде бы. Ты должен его знать.

— Клебовский…, Клебовский…, а вспомнил! Прыщавый такой очкарик. Вечно с кейсом ходит. Глиста-глистой! Что Светка в нём нашла такого, чего у тебя нет?

— Не Светка его нашла! — возмутился я, став на защиту своей, теперь уже потерянной для меня подруги. Её мамочка у какой-то своей закадычной подружки увидела его…

— И, что?

— Что, что. Ну, ты ту-по-о-ой! Взяла и пригласила, как-бы в гости.

— Ты-то откуда знаешь?

— Так, тёща…. Даа, теперь уже не тёща, — поправил я с горечью себя, — чтобы «скучно» мне у ихних дверей стоять не показалось — всё выложила.

Ну, что, вспомнил?

Мой друг утвердительно покивал головой.

Я, чтобы убедиться, что друг, действительно, начал владеть темой, заглянул ему в глаза: в них отражались и обида за меня, и огромное желание как-то утешить.

— Ага, вижу, что вспомнил!

— Так ты бы сразу и сказал, что про твою Светку! А-то…, помнишь, да помнишь.

То-то ты такой взбешённый тогда к нам в общежитие влетел. Всех наших девчонок перепугал. Кстати, как это тебя наша комендантша, тётя Зина, пропустила? Она, когда дежурит — сущий Цербер!

— Так не было её тогда на посту. Она куда-то отлучилась по своим делам, вот я и прошмыгнул. А так бы, конечно, пришлось через чьё-нибудь окно в здание пробираться… Да пустое всё это, меня же все ваши знают, как облупленного.

— Даа…, дела. Что дальше думаешь делать, Сергей?

— Что думаю, что думаю…. Да что тут уже думать! Радиограмма пришла на имя капитана о моём переводе на Дальний Восток. «Схожу» последний раз в рейс и, прощай Семипалатинск!

Представляешь, вся наша команда, узнав о радиограмме, обзавидовалась мне. Представляешь, был я речником — теперь стану моряком! Мо-о-р-я-ком! Чувствуешь разницу?! Знай наших!

— Знаешь, — Лёшка пожал плечами, — насчёт разницы между речным флотом и морским я ничего сказать не могу. Ты не обижайся! Я корабли только в книжках, на картинках видел, да в киношках, а так…. Вот, если бы ты меня спросил какая разница между верхней близнецовой мышцей и средней ягодичной мышцей, тогда конечно…, тогда я бы тебе всё по полочкам разложил, и ещё бы про крестец рассказал…, вдобавок.

— Ха-ха, нашёл, чем удивить! Тоже мне, специалист! Я это и сам знаю…. Не зря же мы с тобой полгода рядом просидели в аудитории мединститута за одной партой…

Между прочим, хитро прищурив один глаз, с подковыркой, решив его немного осадить, чтобы не очень бахвалился своими медицинскими знаниями, спросить:

— Допустим…, какая разница между кнехтом и клотиком?

— Нуу…, я же не моряк, ответить не могу. Но, если дашь время, я в справочнике могу найти, и достоверно, со всеми вытекающими подробностями, узнать.

— Значит, слабо? Значит, слабо во флотских вопросах разобраться? Плаваешь, значит?

— Слабо, слабо, — легко согласился Лёшка с моим выводом, и шутливо поднял руки кверху.

И, как видно в пику мне, решил всё же кое-что для себя уточнить, а может тоже «укусить», чтобы в долгу не оставаться.

— Ты, друг мой ситный, мне экзамен не устраивай про свои корабли-пароходы, ты лучше ответь мне Сергей — а. как же Светка твоя?.. Ты подумал?

— Светка? Светка…, даже не знаю. Теперь она замужем. Помнишь, как в песне поётся — «Была ты мне любимою, а стала чужою женой»…, или как-то так…. В общем, сидит она в сердце моём занозой. Глубоко сидит!

На меня вдруг накатила какая-то грусть-тоска, и я непроизвольно тяжело вздохнул.

— Я, Лёша, ещё конкретно не решил. Тяжело мне! Очень тяжело. Ты даже представить не можешь, как тяжело. У меня всё из рук валится, и ночами я не сплю. Всё о ней думаю. А, однажды, на вахте, так задумался, что чуть нашу красавицу «Розу Люксембург» на мель не посадил.

Я в тот день вахту стоял вместе со вторым помощником капитана — Губановым Колей. Ты должен его знать…

— ?!

Он задумался, по-видимому, стал перебирать в памяти всех наших знакомых. Но видимо так и не вспомнил, потому что переспросил:

— Какой Губанов? Что-то не припомню…

— Ну, как же, тоже мне…, не припомню! А ещё студент. Я вас познакомил на Новый год… в Доме Культуры Речников…. Вспомнил? Нет? Ну-да ладно… потом вспомнишь.

…Так, вот, продолжил я своё повествование, он как заорёт на меня: «Не спать на вахте!!! Личные проблемы решай в свободное от вахты время, а не когда за штурвалом стоишь!» И, представляешь, матом меня покрыл. Я вначале даже опешил. Никогда от него не ожидал такого….. Ведь добрейшей души человек, и… интеллигентный завсегда, как все мы, флотские. Нуу…, да ты сам знаешь, какие мы…

При моих последних словах Лёшка неожиданно разулыбался во весь рот.

— Чего лыбишься, чего? По мне не видно, что ли, нашу интеллигентность? — спросил я у друга и, не дождавшись ответа, продолжил:

…Я же не спал, понимаешь? У меня какой-то провал в сознании произошёл. У меня же в голове только одна мысль — о Светке. И только её я перед собою видел, а не фарватер.

Представляешь, что бы случилось, не крикни он вовремя на меня? Двухдечный, ну, то есть, двухпалубный, огромный пассажирский пароходище, со всеми пассажирами и грузом на борту, взять и посадить на мель!

Такое, если даже во сне приснится, и то — страшно! Коо-о-шмар! Это в кинофильме «Волга-Волга» красиво и смешно, а на самом-то деле — жуть, да ещё какая! Я, как вспомню, так меня до сих пор в дрожь бросает, и мурашки по телу пробегают. Брр!

Вот так-то, друг мой, Алексей. Это тебе не аппендицит вырезать…!

— Ага, ага, — согласно покивал Лёшка.

Но что-то в его «Ага, ага» я заподозрил. Слишком уж быстро он «заагакал», слишком уж быстро. И я с подозрением посмотрел на него. Но глаза его были честны, как у вора, который громче всех кричал: «Держите вора!».

Не сумев обнаружить подвоха в Лёшкиных словах, я почти успокоился, но не совсем — что-то в них всё же было. Пришлось продолжить:

…Фуу! Ну, вот тебе поплакался — как-то на душе немного полегче стало, будто камень с груди тяжеленный снял…. Ну-да… ладно. Что это я — всё о себе любимом, да о себе!

Ты-то, как? Только про трояк по анатомии мне не рассказывай. Уже слышали!

— Какой трояк? — удивлённо задрал белёсые брови Лёшка.

Но потом, кажется, вспомнил. Так я по его ошарашенному виду понял. Но он почему-то решил сделать вид, что не помнит о трояке, и не признался.

— Здрасьте-подвиньтесь! Ладно, проехали. Ты лучше ответь — подругу себе нашёл, или нет?

Бросив взгляд на Алексея, я увидел как он, посмурнев, отрицательно покачал головой.

— Слушай! Ты, кроме качания головой, другими телодвижениями владеешь? Нет? — Так я и думал…. Что, всё ещё в поиске своей суженой?

— Сергей, я же тебе уже тысячу раз объяснял, мне нужна только Ядвига!

— Это… та полячка, с которой мы познакомились в Доме Культуры?

— Она не полячка! У неё мать — полячка, а отец — русский! — сказал немного раздражённо Алексей, и взял в руки учебник.

Но, затем, наверное, поняв, что я могу обидеться на такое неуважение к моей персоне, он решил чуть смягчить свой ответ, и досказал:

— И вообще, Серёга, проваливай! Мне не до тебя. У меня столько дел…, особенно с учёбой…, прямо невпроворот!

И, поднявшись с табурета, Алексей стал шутливо подталкивать меня в сторону двери.

Я на троечке поеду с бу-бен-цами на семестр! — пропел я, дурашливо.

— Ладно, Лёша, я на тебя за твоё грубое слово «проваливай!», не в обиде. Мне, действительно, пора проваливать. У меня вахта через два часа.

И я направился к двери.

— Подожди, Сергей! — попросил Алексей: — Я тебя немного провожу, — и, сняв с вешалки штормовку, схватил меня за руку, — когда мы снова увидимся?

— Если конкретно, то через десять-одиннадцать дней. Я быстренько схожу в Усть-Каменогорск, оттуда в Омск и…, назад — в родные пенаты. — Хотя…, совсем пройдёт немного времени и не будут они мне родными…. Родным для меня станет Дальний Восток и Тихий океан! Как они меня встретят…? — почему-то заволновавшись, уже шёпотом закончил я свою тревогу.

И она, не слушая меня, не подчиняясь, заполонила мою душу.

Какие сюрпризы жизни меня там ожидают? Справлюсь ли я, впишусь ли в моряцкую жизнь? А вдруг я ошибся в своём выборе, что тогда делать? Как поступить?

Схватив Лёшку в охапку, я приподнял его и заглянул в глаза. В них светились участие и тревога за моё будущее.

Всё-таки, замечательный у меня друг!

* * *

Мы — друзья, мы из одного города. Мы учились в одной школе. Вместе приехали поступать в медицинский институт, вместе сдали вступительные экзамены. Проучились почти год благополучно, и вот, на тебе! Во втором семестре я оскандалился перед всем курсом, да ещё как оскандалился!

В марте месяце нас повели смотреть операцию — «Кесарево сечение» и, стоя за стеклянной стеной, мы наблюдали за её ходом. Вот тут-то я и оконфузился! Оконфузился окончательно и бесповоротно.

Увидев кровь и внутренности беременной женщины я, словно я кисейная барышня, банальнейшим образом соизволил упасть в обморок! Представляете?

Нет, вы даже представить себе не можете моё положение и собственное моё состояние!

Об этом инциденте как-то очень скоро узнал декан (и среди студентов есть ябеды, поверьте мне), и вот, результат: я — флотский! И… будущий моряк, надеюсь!

Мы шли к автобусной остановке, болтали — «ни о чём». Здоровались с друзьями и знакомыми, но весело мне не было.

В душе были — тревога и тоска: тревога за своё будущее, а тоска…, наступала пора расставания с другом и, надолго ли? Этого я не знал! Думаю, не знал и мой друг — расставались на год, на десять лет, или быть может навсегда? Кто в состоянии предугадать своё будущее? Думаю, никто!

Глава вторая

Пароход стоял у пассажирского причала. Сходни соединяли его с дебаркадером, делая из них, как-бы единый организм. Завтра, утром, мы идём в Усть-Каменогорск. Надеюсь, все три класса и каюты «Люкс» будут заполнены пассажирами.

Во время движения парохода приятно смотреть на прогуливающуюся по палубам публику с их снующими то тут, то там, детишками.

Кто-то заводит новое знакомство, а кто-то просто идёт в ресторан или буфет, чтобы выпить чашечку кофе, или пропустить кружечку холодного пива.

Когда пассажиров много, нам сложнее работать.

Иногда возникают различные внештатные ситуации, но зато насколько интереснее проходит рейс. Сколько встретишь различных характеров, и нечаянно услышанных признаний в любви и дружбе. Но, иногда…, и размолвку, и последнее «Прощай!».

Особенно мне нравятся вечерние часы: солнце, посылая нам свои последние лучи, вот-вот скроется за горкой или лесочком на берегу, и над ними появляется розовая полоска. Она, своим появлением, казалось, возвещает всех живущих на земле об окончании дневной суеты и наступлении часов отдыха.

Река спокойна и величава, а вокруг — такая благодать!

Играет музыка. Это наша радистка, Елена Константиновна, расстаралась. Молодёжь, под звуки вальса кружится в танце на второй палубе или, облокотившись на леерное ограждение, о чём-то нежно воркует.

А, когда не играет музыка — слышен равномерный шум колёс парохода — Чоп-Чоп-Чоп, и опять — Чоп-Чоп-Чоп. Они трудятся днём и ночью, выполняя команду вахтенного помощника или самого капитана.

От реки веет прохладой. В воздухе, вспугнутые шумом приближающегося парохода, носятся чайки. Они, то плавно, то резко опускаются на поверхность реки, а то, взлетят перед самым носом парохода и обгонят его, и опять сядут на воду.

Так они нас и провожают до самой темноты.

Захватывающее по своей красоте зрелище.

Иногда я задумывался: а те ли это чайки, что сопровождали нас вон за тем поворотом, а может это совершенно другие, но так похожие на тех — прежних?

Вдалеке видны сопки, А совсем-совсем далеко, в голубом мареве, можно было увидеть невысокие коричневато-зелёные горы. Они притягивают к себе взгляд, как магнитом.

В эти вечерние часы на мою душу изливается покой.

Глава третья

На пароходе тишина. Не слышно шума работающей паровой машины: не бегают взад-вперёд ползуны, не вращают коленчатый вал шатуны, и утробно не пофыркивают цилиндры. Только, изредка, раздастся равномерное постукивание водяного насоса.

Пароход отдыхает после совершённого рейса!

Он набирается сил для последнего в этой навигации плавания. Закончив этот последний рейс, он будет поставлен на зимний отстой.

Навигация заканчивается. Вот-вот начнётся ледостав. Река покроется льдом, и всё на ней затихнет. Не будет пассажиров на пристанях, не будут вспарывать воду острыми носами пароходы и самоходные баржи.

Река, словно голубым панцирем, покроется льдом. А мы, почти все, пойдём в отпуска. Но не пройдёт и месяца, как душу начнёт томить какое-то неудовлетворённое состояние. Как-будто тебе чего-то хочется. А вот чего?

И ты начинаешь разбираться, что же тревожит тебя, что томит, не даёт покоя?

Нам, флотским, это состояние очень знакомо. Душу начинает томить желание вновь оказаться на борту своего судна. И наступит момент, когда ты начнёшь почти ежедневно приходить на берег реки и, смотря на неё, ещё покрытую льдом, будешь торопить время, торопить приход весны.

* * *

В каюте почти светло от горящих на пристани фонарей, и тихо. Большая часть команды на берегу. Кто с девушкой пошёл на танцы в Дом Культуры, а кто, в тихом семейном кругу коротает вечер, играя с детишками, или ведя неторопливый семейный разговор.

Смотрю на часы. До начала вахты осталось минут двадцать пять. Пора переодеваться. Думаю, сегодня вахта должна пройти спокойно. Нет особо срочной работы, капитан и его помощники на берегу. Даже главмех дома с семьёй. Бла-го-дать.

Не давит на тебя капитанское зоркое око, не свистит свисток, вызывая на мостик, и ты не несёшься, словно угорелый, или ужаленный пчелой, по его вызову.

Когда мы стоим у дебаркадера перед началом следующего рейса, а вся команда на берегу,

кроме вахтенных конечно, и до отправления в рейс ещё часов одиннадцать-двенадцать, делать совершенно нечего. Можно спокойно просмотреть лоцию, или почитать интересный роман, а можно и просто помечтать, например, о девушке, с которой ты не встретился из-за вахты.

Вахтенные матросы знают свои «обязанности» и подгонять их нет нужды. Они прекрасно понимают, чем быстрее наведут чистоту на пароходе, тем больше времени останется побалагурить и покурить — соберутся на спардеке, и давай баланду травить.

Вообще, на флоте — строго заведённый распорядок жизни. Каждый член команды знает — пришёл работать во флот, значит, пришёл в хорошо организованный, спаянный коллектив!

Здесь не на словах а на деле применяется общеизвестная поговорка — «Один за всех, и все за одного!»

* * *

Раздался негромкий стук в дверь — это, скорее всего, вахтенный матрос пришёл напомнить, что пора заступать на вахту, и совместно с матросами и вахтенным штурманом, коротать ночь.

— Войдите! — разрешил я.

Собственно, я уже заканчивал переодеваться. Оставалось только водрузить на голову мичманку и, я готов заступить на вахту.

Флотский человек: матрос или штурман, боцман или капитан — всегда должны выглядеть на «ЯТЬ», и показывать в этом деле пример штатским.

Флот — это звучит гордо!

Открылась дверь, и в каюту вошёл матрос — Николай Васильев: парень статный, белокурый, всегда весёлый, неунывающий в любых ситуациях, гроза всех береговых, и не только, девушек. И даже не только наших, местных — Затонских девчат, но и городских девочек.

— Сергей Владимирович (он всегда ко всем обращается только по имени и отчеству), пора на вахту. Вас приглашает на мостик первый помощник капитана, Пигарев…

И…, откуда он только взялся? — добавил он как-бы про себя. — Я видел его утром уходящим с парохода.

— Говоришь, на мостик? — уточнил я. Кто ещё наверху?

— Вся заступающая вахта.

— Хорошо, Коля, спасибо. Ты, что, сменился или заступаешь с нами? — поинтересовался я, и посмотрел на него вопросительно..

Он, кивнув утвердительно головой, лишь добавил: «Сменился», и вышел из каюты.

Поднявшись на капитанский мостик и войдя в рулевую рубку, я увидел всю нашу заступающую на вахту смену во главе с третьим помощником капитана — Александром Циммерманом. Они стояли полукругом возле сидевшего на диване и курившего свой неизменный «Памир» — Пигарева Григория Ивановича. Он что-то им разъяснял, часто спрашивая: «Ну, как! Поняли?»

Прислушавшись к разговору, я сразу сообразил — можно было и не уточнять — «поняли, не поняли!» — на нашу вахту упало «счастье» в лице Григория Ивановича! Он «попросил» нас навести порядок в носовом и кормовом трюмах.

Григорий Иванович, практически, никогда не приказывал, а только вежливо просил исполнить то-то, или сделать — это.

Ну, как такому вежливому человеку откажешь в просьбе? Правда, ведь?

Сегодняшнюю «просьбу» первого помощника капитана надо было понимать так — «Чтобы служба мёдом не казалась!».

Понятное дело — кому работа в трюме покажется мёдом, да ещё и в ночные часы!

Пришлось возвращаться в каюту и вновь переодеваться, но теперь уже в рабочую робу.

* * *

Уборка грузовых трюмов — это вам не палубу шваброй драить! Здесь лёгкой работы нет.

Вначале надо подмести всё свободное пространство, затем промыть его, орудуя восьмидесяти килограммовой шваброй. На чистое место перетаскать и аккуратненько сложить всё то, что «плохо» до этого, на взгляд первого помощника, то есть, Пигарева Григория Ивановича, лежало, и тд. и тп. и прочее.

Хорошо ещё, если в «капанях» тоже не заставит делать уборку, а то бы…

Представляете: вычерпать воду и пролившийся мазут на днище парохода; протереть насухо ветошью, и т.д., и т. п. и пр.

Ну, Григорий Иванович! Ну, удружил! Ну, порадовал!

Вот ведь, уходил же на берег, ну и оставался бы дома в кругу семьи и с внуками забавлялся, сказки бы им про моря и океаны рассказывал…, так нет же…, припёрся чёрт хромой!

Мы как-то с ребятами поинтересовались у него: «Григорий Иванович, чего это Вам дома не сидится?»

Так знаете, что он ответил? — «Не могу, говорит. Я на пароходе душой отдыхаю…»

Надо же такое сказать, а? Он, значит, отдыхает…, а мы…?

Отбарабанив (так у нас между собой говорят) «вахту», я принял душ и с наслаждением улёгся в кровать.

Почему-то после сегодняшней «вахты» ныла спина. Наверное, что-то неаккуратно я поднял.

Повертевшись так и сяк в кровати, я нашёл-таки удобную позу и вскоре задремал. Или уснул? Если выразиться покороче — я дрыхнул без задних ног!

Сколько я спал — не знаю. Мне приснилась война!

Надо мной висело голубое небо, и светило жаркое солнце. Я, обливаясь потом, медленно полз к вражескому ДОТу, а из него по мне стреляли из пулемёта.

Это было так по-настоящему!

Мне стало страшно, да так страшно, что я в ужасе проснулся!

В ушах раздавалось непрекращающееся татаканье пулемёта, а за дверью каюты слышался топот ног, казалось, все, вдруг, помчались с парохода на берег.

Наверно у меня сработал инстинкт самосохранения. Откинув в сторону простынь, я вскочил, не раздумывая на ноги, и выскочил, как был в трусах и майке, из каюты. А увидев бежавшего к трапу подвахтенного рулевого — Щельникова, крикнул ему: «Вы чего бежите, как ошпаренные?»

— Котёл! — в ответ прокричал он и, не сбавляя прыти, сиганул на дебаркадер.

Ещё сознание не успело отреагировать на его слова, а я, «не долго сумняшеся», уже помчался за ним следом.

Проскочив по палубе парохода и дебаркадера со скоростью зайца удирающего от гончих, я рванул что есть мочи от парохода и дебаркадера, подальше, на спасительный берег.

А на берегу… я увидел всех наших. То есть, тех, кому по долгу службы пришлось остаться на пароходе.

Кто-то был одет, а кто-то, как и я, был в трусах и майке. А матрос Ержанов, вообще красовался белыми кальсонами с распущенными у щиколоток завязками.

Все, перебивая друг друга и доказывая что-то, возбуждённо говорили и размахивали руками. Казалось, у них не хватало слов для объяснения и они, при помощи рук пытались разъяснить ситуацию.

Татаканье на пароходе не прекращалось долго, а потом, неожиданно для моего слуха, исчезло.

Меня окутала ночная тишина.

И тут я вспомнил, а вспомнив, содрогнулся! Такой звук издаёт предохранительный клапан при огромном превышении давлении пара в котле! Если бы клапан не сработал…

Боже, спаси и сохрани нас!

Микрорайон «Гавань», и мы вместе с ним, разлетелись бы мельчайшими частицами на многокилометровом пространстве!

Спаси и помилуй нас! — произнёс я, хотя не верил ни в Бога, ни в Чёрта!

После наступившей вокруг тишины, мы друг за дружкой, но теперь уже с опаской, всё ещё обсуждая случившееся, вернулись на пароход.

* * *

Впоследствии, когда произошёл разбор Чрезвычайного происшествия и были наказаны виновные, мы узнали подробности ночного переполоха.

Оказывается, нёсший вахту машинист уснул (утренняя вахта самая тяжёлая) и «упустил» воду из котла. Топка работала на полную мощность и быстро превратила в пар оставшуюся в нём воду — давление резко поднялось!

Всё сложилось вместе: уснул машинист, обязанный следить за показаниями приборов; не сработала автоматика, в результате — своевременно, не заработала водяная помпа…

От страшной катастрофы нас спас, вовремя сработавший предохранительный клапан!

Спасибо ему огромное за то, что он есть — такой… небольшой, но такой жизненно необходимый на пароходе! И спасибо человеку, который его придумал!

* * *

Утро нашего выхода в рейс ничем не радовало. Я всё ещё был под впечатлением ночного происшествия, думаю, и остальные тоже.

День тоже не задался. Было по-осеннему пасмурно и ветрено.

Пассажиры, медленно, нахохлившись, уподобясь снулым гусеницам, шли по трапу и поднимались на борт парохода. Они, постепенно исчезая в его чреве, растекались по нему ручейками по классам и каютам.

Пароход, постепенно заглатывая, словно голодный удав, всё подходивших и подходивших пассажиров, наполнялся, оседая до грузовой марки.

Играла музыка. Наша радистка весёлой мелодией пыталась поднять настроение команды и пассажиров…

Наконец-то раздался долгожданный первый гудок, через некоторое время второй.

Я бросил взгляд на пристанские часы — сейчас раздастся третий гудок и…

Медленно завертелись колёса, шлёпая плицами по воде.

Пристань, вместе с провожающими, складами и киосками, стала отодвигаться назад.

Пароход отошёл от дебаркадера!

Прозвучала долгожданная команда вахтенного помощника капитана — полный ход!

Колёса завертелись во всю свою мощь.

Пароход, разрезая своим острым, словно плуг, носом воду на две расходящиеся крутые волны, двинулся против течения реки.

А за кормой оставались лишь покрытые белой пеной волны, но постепенно и они исчезали, растворяясь в общей массе воды.

В ПОГОНЕ ЗА ПРИЗОМ

Глава первая

В большом, огромном как морской лайнер, с французскими окнами на Восток и на Запад, кабинете, разговаривали трое: генеральный директор рудника — слегка полноватый, среднего роста, уже начавший седеть мужчина. Он вольготно развалился в большом мягком кресле слегка откинувшись на высокую спинку, и молчаливо поглаживал лацкан накинутого на плечи кожаного тёмно-коричневого дорогого пиджака.

Его заместитель — высокий, в безукоризненно сидящем на нём строгом тёмно-сером костюме, и с нагловатой ухмылкой на несколько полноватых губах молодой человек. Он стоял у окна, курил заграничную тонкую сигаретку и, пытаясь выпускать дым изо рта правильными колечками, искоса посматривал на нервно шагавшего по кабинету, и возбуждённо говорившего начальника автоколонны.

А тот говорил, говорил, нервно потирая руки и подрагивая лицом. Одет он был не так шикарно, как его шеф и заместитель шефа: на плечах свободно сидела тёмная джинсовая куртка, а брюки из такой же ткани, но более светлого цвета, плотно облегали несколько коротковатые ноги.

— Ты можешь хоть на минуту перестать бегать по кабинету? У меня скоро в глазах начнёт рябить от твоего мельтешения, чёрт тебя забери! — сердито проворчал шеф.

Начальник автоколонны, словно наткнувшись на невидимую стену, резко остановился и застыл с открытым ртом. А через мгновение, повернувшись в сторону высказавшего недовольство, шефа, зачастил:

— Так я ж, Виктор Сидорович, к чему веду разговор: у меня от этой гонки за Призом все машины могут выбегать свой ресурс раньше времени. Ведь вы только посмотрите, какие выкрутасы мои шофера устроили — ремонтники не успевают машины ремонтировать, пришлось трёхсменку ввести. А если, не дай бог конечно, случись авария — кто в ответе? — начальник автоколонны вопросительно посмотрел на Генерального.

— Ты в ответе! — показал на него пальцем молодой зам. — Не я же начальник колонны, а ты. Вот и следи за своими лихачами.

— Так как же за ними уследишь? Не могу же я на техтрассу до самого отвала контролёров поставить!

— Твои проблемы, твои.

Заместитель повернулся к шефу:

— Виктор Сидорович, в этом квартале объём вскрышных работ увеличился и мы…

— На сколько? — перебивая, резко спросил шеф, и перевёл тяжёлый взгляд на своего молодого зама.

— Нуу… точно не могу сказать, но…

Генеральный директор, чуть приподнявшись, нажал на кнопку селектора:

— Плановый? — Вера Ивановна, кто у нас ведёт учёт вскрышных работ?

— Валюша, Виктор Сидорович, — ответил чуть испуганно голос начальника планового отдела.

— Каков объём вскрышных работ за этот квартал?

— Подождите секундочку…, сейчас…

Из громкоговорителя донеслось — «Валя, ты слышала? Быстренько…»

Зашуршали перелистываемые листы, и до слуха находившихся в кабинете, чуть приглушённо донеслось — Сто пятнадцать процентов Вера Ивановна.

— Виктор Сидорович — сто пятнадцать процентов, — повторила за Валюшей начальник планового.

— Я слышал, спасибо! — Генеральный отключил селектор.

Ну, и что, вы считаете этого достаточно? — повернулся он к присутствующим. — Достаточно, да?! — ещё строже повторил он.

— Нет, конечно, — совсем стушевался начальник автоколонны, но…

— Никаких «Но»! — Крутись, выкручивайся, ночи не спи, а чтобы в этом месяце было не ниже, чем сто двадцать пять, понял! — А ты, Иннокентий, он опять посмотрел на зама, проследи за бригадами экскаваторщиков и бульдозеристов.

— Я прослежу!

В голосе молодого человека проскользнули жесткие нотки.

— Хотя, конечно, это епархия главного инженера…, — попытался он перевести ответственность.

— Он в отпуске! — резко оборвал его Генеральный.

— Да, да, конечно. Я понял.

— Иннокентий, ты можешь идти, а ты, Игорь Михайлович, подзадержись, — ткнул пальцем хозяин рудника в сторону начальника шоферов.

Когда за молодым замом закрылась дверь, Виктор Сидорович вылез из своего просторного кресла и, надавив на кнопку селектора, повернул голову к начальнику автоколонны:

— Тебе, Игорь, чаю или кофе? А может рюмочку коньяка употребишь?

— Лучше… чай, а то мои шофера унюхают.

— Люба, один чай…

— С лимоном, — поспешил добавить Игорь Михайлович.

…а мне — как всегда! — закончил директор.

— Ты присаживайся, — показал Генеральный Игорю Михайловичу на кресло у журнального столика.

Начальник автоколонны, опустившись в мягкое кресло, повозился, устраиваясь по удобнее, и вздохнув, пожаловался: «Устал я…. Старость что ли?»

— Какие твои годы Игорь, — чуть улыбнувшись, произнёс Виктор Сидорович, — вот у меня года…

— Нет, что не говори, а пятьдесят шесть… — это не двадцать шесть, — проворчал Игорь Михайлович, и ещё раз вздохнул. — Моя Надежда и то, нет-нет, да и скажет — «Что-то ты, Игорёша, никак постарел? А? Чуть что, так и покряхтываешь…»

— Да будет тебе прибедняться! Вон ещё, какой орёл!

— Ага! Орёл с общипанными крыльями…

Вошла миловидная рыжеволосая девушка с небольшим подносом в руках и быстро расставила чашки с чаем и кофе на столике.

— Ещё что-нибудь, Виктор Сидорович?

— Нет, спасибо! — Люба, полчаса меня ни для кого нет! Нам нужно с начальником автоколонны кое-что перетереть.

— Хорошо, поняла, — и на обеих щеках девушки появилась пара премилых ямочек.

…Маме передавай привет… — Хотя…, я сам к вам, если вырвусь, загляну.

— Обязательно передам, Виктор Сидорович, она будет рада.

— Ну, ступай.

Директор сел напротив Игоря Михайловича и, поднеся чашку с кофе ко рту, сделал маленький глоток.

— Виктор, что, она всё оплакивает своего мужа? — Игорь пытливо взглянул на своего друга.

— Да. Жаль и её и Александра. Хороший был человек, и маркшейдер от бога…, но… видишь, как получилось…. Видно так ему на роду было написано. На работе сгорел, сердце сдало…. Эх, судьба…

— Судьбаа. Не знаешь, где и когда помрёшь… — Так ты, Виктор, зачем меня задержал? У меня дел невпроворот, как бы и правда авария не случилась.

— А что, положение так серьёзно, или ты подстраховываешься? — поднял взгляд директор на начальника автоколонны.

— Не знаю…, не знаю… — задумчиво произнёс Игорь Михайлович, — томит что-то меня…, вроде предчувствия что ли.

— Расскажи, должен же Генеральный директор знать, что творится у него на руднике.

Игорь Михайлович встал с кресла и, подойдя к окну, с волнением заговорил:

— Понимаешь, в связи с объявленным тобою Призом, мои шофера как с ума посходили…, особенно…. Ну, в общем…, в третьей бригаде на КАМАЗе работает один молодой шофёр. Хороший парнишка, добросовестный…, пашет как вол с утра и до позднего вечера, ну и, естественно, производственные показатели у него на высоте…

У него жена, Настёна — не красавица, но миленькая…

— Игорь, ты к чему мне всё это рассказываешь? У меня время дорого стоит.

— Так без этой преамбулы ты не сможешь понять, что и почему.

— Ладно, продолжай, — Генеральный допил остатки кофе и, поднявшись с кресла, подошёл к селектору: «Люба, принеси ещё чашечку кофе!» — и, повернувшись к Игорю, спросил: «Тебе ещё чаю?»

— Нет, спасибо.

— Люба, одно кофе, мне.

Когда секретарша вышла, он вернулся к Игорю, и так, стоя, покачиваясь с пятки на носок, выжидательно посмотрел на друга.

— Ну, чего тянешь?

— Да, так вот…. Как я тебе уже сказал, его жену Настей зовут…

— Ты что, прикажешь мне имена жён всех моих сотрудников помнить?

— Не всех, не всех, а только без этого имени рассказ не получится.

— Зануда ты неимоверный Игорёк, ох и зануда. Как только тебя жена и дочь терпят?

— Не знаю…, вроде как терпят. Мне они не говорили…, что я зануда.

— Так они тебе и скажут, — Виктор Сидорович хохотнул. — Ладно, проехали. Рассказывай.

…Так вот, к ней стал клеиться один, тоже наш водитель. Как мне сказали, он ей проходу не даёт.

Красавец парень — гроза всех местных девчонок и молодых жён, но… сволочь порядочная, и дружки у него под стать, такие же отпетые. Не скажу, что бандиты, но хулиганьё настоящее — всё стаей, словно шакалы рыщут…. Как только их земля терпит?

Но, работник он…, таких бы работников к нам в карьер побольше — мы бы план выполняли и перевыполняли…

— Повторю вопрос, — прервал директор начальника шоферов, — Игорь, к чему ты мне всё это рассказываешь?

— Да пойми же ты, Виктор, назревает у нас что-то на руднике…, нехорошее назревает!

— И, что мне прикажешь делать? — директор пытливо взглянул на друга. Приставить к этой…, этой…, — он пощёлкал пальцами, вспоминая имя, — к этой Настёне охрану, чтобы она своему благоверному в подоле подкидыша не принесла?

— Грубо! Не ожидал я от тебя такой реакции, — Игорь Михайлович от обиды даже рукой взмахнул, как-бы говоря — «Эх, тыы!»

— Ну ладно, ладно, пошутил я, — Виктор Сидорович приобнял друга за плечи. — Ты уж прости меня, старика — интересные вещи ты, Игорь, рассказываешь.

— Хочешь прямо?! — Игорь Михайлович твёрдо посмотрел в глаза своему шефу.

— Конечно, выкладывай как на духу, мы ж друзья стародавние.

— Так вот, я думаю, если Николай Крутояров узнает, что этот «красавец» не даёт прохода его жене — быть смертоубийству!

Виктор Сидорович хотел что-то возразить, но так ничего не сказав, прошёл к своему директорскому столу. Затем, полуобернувшись к другу, резко спросил:

— Ты серьёзно полагаешь, что может дойти до убийства? Но ведь ты сам сказал, что Николай Крутояров спокойный, выдержанный, и вообще…

— Господин Генеральный директор, — перешёл на официальный тон начальник автоколонны, — считаю своим долгом предупредить Вас, что если не будет отменён в качестве награды ПРИЗ, то за последствия я не ручаюсь!

— Да чёрт побери, причём здесь Приз?! — возмутился директор, — причём?!

— Да притом, Витя, что из-за него устроили на техтрассе настоящие спортивные состязания…, гонки — не на жизнь, а насмерть! И… основными конкурентами за Приз как раз и являются Крутояров и Владлен Солнцев.

— Иии, что?! — не понял Генеральный директор.

— А, то! При таком раскладе всего можно ожидать…, даже убийства!

— Господи, затуркал ты меня, Игорь, своими авариями и убийствами. Трындычишь одно и то же, как та Трындычиха — авария, убийство, авария, убийство…

Ладно, ты иди уж, а я пока подумаю.

Когда за начальником автоколонны закрылась тяжёлая дверь, Виктор Сидорович нажал кнопку селектора:

— Иннокентий, ты не очень занят? — Зайди ко мне!

Глава вторая

— Настюха, слышь, Данилка заплакал! Проголодался, наверное. Давай, поднимайся, сына надо кормить молочком, — Николай нежно потормошил жену за плечо.

Настя, просыпаясь, сладко зевнула и, ещё не совсем проснувшись, заворковала — «Ах, ты мой крохотулечка! Ах, ты мой сладенький! Я сейчас тебя покормлю и перепеленаю, наверно простынка мокрая вся…» И, не закончив разговаривать с сыном, вновь уткнулась в подушку.

— Настёна, да проснись же ты, — опять затормошил он её.

— Я сейчас…. Я щас встану…

Николаю было до боли в сердце жалко жену. Она трое суток почти не спала — Данилка болел, капризничал, и ей приходилось очень тяжело, но помочь он не мог. Он с утра и до позднего вечера пропадал то в карьере, то в гараже со слесарями: нужно было во что бы то ни стало завоевать Приз.

Настя опять что-то пробормотала, но не проснулась. Николай осторожно, боясь потревожить так и не проснувшуюся жену, перелез через неё и, найдя ощупью домашние тапочки, подошёл к кроватке сына…

Даа, дее-лаа — пробормотал он, унюхав не очень-то приятный запах, исходящий от Данилки. — Что ж ты, поросёнок, не мог подождать до утра, а? — и подхватив ребёнка подмышки, направился к небольшой детской ванночке.

Он шёл смело — привык к их малогабаритной комнатушке в общежитии. Он наизусть знал, где, что стоит: у стены их с Настёной, полутороспальная кровать с панцирной сеткой; рядом, почти у изголовья — кроватка сына; напротив — небольшой кухонный столик с примостившимися рядом двумя табуретками, двухконфорочная газовая плитка и холодильник. А у самой двери — рукомойник с ведром.

«Не царские палаты, конечно» — первое время смеялась Настёна, но жить можно, и добавляла — «Потерпим, может квартиру дадут…, хотя бы служебную».

Мебель они не покупали, деньги копили на будущие «хоромы», как опять же говорила Настя, придя в хорошее настроение.

А всё, чем они пользовались сейчас, выделил (добрая душа) — комендант Степаныч из своих каких-то общежитских запасов.

* * *

На рудник, чтобы заработать денег, Николай собирался поехать один, оставив жену и сына у тёщи, но Настя воспротивилась — «Я замужняя женщина, — ответила она на его предложение остаться со своей матерью, — и должна быть с мужем!»

Как они с тёщей её ни отговаривали, она упёрлась — «Нет и, нет!» — продолжала она, и даже пару раз топнула ногой.

Так они и оказались здесь, в этой комнатушке втроём, с надеждой на светлое будущее. Настя сидела дома с Данилкой, а он пропадал на работе с раннего утра и до позднего вечера.

Если бы не Данилкина болезнь, то ещё бы ничего, а так…

И он, и она, ходили не выспавшиеся, усталые — «все на нервах», и что никогда с ними не случалось раньше, они даже поссорились из-за сущего пустяка — вчера он пришёл домой совершенно разбитый усталостью и, забыв вымыть обувь, так, в грязных ботинках и прошёл к табурету, и нечаянно наследил на полу.

Это была пока единственная размолвка между ними, и он надеялся — последняя.

Потом, в постели, он долго лежал, не произнеся ни слова, с открытыми глазами, и всё пытался понять причину их внезапной ссоры. У них же с Настей любовь — единственная и неповторимая…, и на всю оставшуюся жизнь!

И он, и она рассуждали так — если нет любви то, зачем же нужна совместная жизнь, лучше уж сразу разойтись?

И верили в свои слова, в свои идеалы, и терпели житейские неудобства: с завидной выдержкой переносили скромную, почти аскетическую жизнь, в надежде, что в конце-концов и на их улице наступит праздник!

Это от усталости и недосыпа, решил он: Данилка поправится, Настёне станет полегче, и всё опять станет у них хорошо.

Потом в его рассуждения тихонько, как тать, подкрался сон, и постепенно стал завладевать его сознанием, и он, успев прошептать: «Прости, я больше не буду» — с надеждой на безоблачное будущее, уснул.

Вымыв Данилку, сменив подгузник и простынки, Николай опять забрался в постель. Он мог ещё поспать пару часиков.

Но сон не пришёл.

Навалились думы о неприятности, случившейся с ним неделю назад. Вернее, не с ним, а с машиной.

* * *

Он хорошо помнил, что после смены проверил свой КАМАЗ, и утром, выезжая, не стал заморачиваться с технической проверкой, и оказалось напрасно — загрузившись породой в карьере, он заехал на третий ярус отвала и не смог разгрузиться — почему-то лопнул масляный шланг, идущий от насоса к цилиндру.

Из-за поломки, когда каждая минута была на счету, он потерял половину рабочей смены — целых три рейса!

Нагнать такое отставание было очень сложно: надо было чуть ли не рвать жилы из себя и выжимать из машины всё, на, что она была способна, и в то же время не давая ей сломаться.

Рассматривая место разрыва шланга, он ничего настораживающего не обнаружил — разрыв, как разрыв.

Разрыв, он и в Африке разрыв, наверное, лопнул от старости, решил он, хотя… — нет, это мне, наверное, показалось….

И за очередными, подступившими заботами, благополучно о неприятности со шлангом забыл.

А сейчас ему почему-то припомнился этот случай, и он вновь, вспоминая вид разрыва, задумался. Тогда ему показалось, что в месте разрыва шланга был виден чуть заметный надрез что ли. Но он тогда не придал «увиденному» значения, он решил, что он ошибся, а сейчас, вспомнив, задумался.

Так и не уснув, утром, часов в шесть, он отправился в гараж с мыслью — если его порванный шланг не выбросил кладовщик, он его ещё раз, более тщательно, рассмотрит.

* * *

На территории гаража Николая нагнал Вася Васильев — автослесарь их бригады: смугловатый, темноволосый и темноглазый, жизнерадостный, никогда не унывающий парень, по возрасту почти мальчик — ему ещё и восемнадцати не было.

И сейчас, окликнув Николая, он прибавил шаг и, поравнявшись с ним, протянул обе руки, по азиатскому обычаю, для приветствия.

В первые дни их знакомства, затем переросшей в крепкую дружбу, Николай удивлялся такому его поведению, но Вася, ласково улыбаясь, сказал:

— Понимаешь, так здороваются младшие со старшими и уважаемыми людьми.

На что Николай, удивлённо пожав плечами, ответил:

— Так, на сколько, я старше? И, потом, почему уважаемый? Я же не умудрённый опытом старый шофёр?

— Ооо, ты уже шофёр…, настоящий шофёр! У тебя жена и сын, — покраснев от смущения, ответил тогда Вася, — а я всего лишь автослесарь…. Мне до тебя ещё расти и расти.

А однажды, во время нечаянной встречи в столовой, Николай не сдержав любопытства, поинтересовался у друга:

— Вася, ты случаем не родственник Васе Васильеву — известному актёру из кинофильма «Неуловимые мстители»?

Выслушав Николая, он ответил: «Коля, если бы я был его родственником, или хотя бы родственником его родственника, типа „Седьмая вода на киселе“, то разве я работал бы слесарем?» — и лицо его осветила хитровато-добродушная улыбка.

Шагая рядом, Вася рассказывал последние гаражные новости, а потом, неожиданно остановившись, взял Николая за руку и зашептал:

— Слух прошёл, что администрация хочет прекратить соревнование за ПРИЗ, вроде потому, что мы машины эксплуатируем не жалеючи.

— Ну, да? — Николай тоже остановился. — Все шофера нормально машины водят…, ну, чуть с большей скоростью, так КАМАЗам это не вредно.

— И я так думаю, и слесаря так думают, и водители тоже, — пожал плечами Вася, — может, правда, всё это брехня, а? — Вася пытливо заглянул Николаю в глаза.

Николай задумался. Если отменят соревнование, или хотя бы поменяют «Приз», они с Настёной и Данилкой ещё долго останутся без своей квартиры. Этот приз — двухкомнатная квартира — был для них единственной надеждой быстро обзавестись своим собственным жильём.

— А, откуда растут ноги у этого слуха? — решил Николай уточнить достоверность источника слухов.

— Так, шестёрки Владленовские по всем углам шепчутся.

— Ах, ээ-тии…

Николай, словно разжевав кислую-кислую, ягоду, скривился:

— Верь им больше — если бы всё это было хоть маломальской правдой, давно бы уже нам объявили.

— Может и врут…, — с сомнением покачал Вася головой, — но они говорят, что начальник автоколонны ходил к «Самому» с предложением отменить этот Приз, и придумать что-нибудь, менее значимое.

— Что, они сами присутствовали при разговоре нашего Игоря Михайловича с Генеральным директором? — ирония проскользнула в словах Николая.

— Да, нет… — Об этом им сказал по секрету Владлен, а он, как ты знаешь, на короткой ноге с Иннокентием. — А Иннокентия, говорят они, вызывал Генеральный, и они, то есть, Генеральный и он, якобы решали этот вопрос.

Ерунда всё это, так, пустопорожняя болтовня, решил Николай и, успокоившись по поводу сообщения Василия, спросил:

— А ты чего припёрся в такую рань?

— Даа…, понимаешь…, хотел тебе помочь в осмотре машины.

— Хотел помочь? Ладно, тогда и, правда, помоги.

— Я щас, я быстренько.

Вася повернулся, чтобы бежать к стоявшей в общем ряду машине Николая, но тот его, схватив за рукав комбинезона, задержал.

— Машину я сам посмотрю, а ты беги в диспетчерскую…, займи мне очередь за путёвкой.

— Уже бегу!

И Вася кинулся, чуть ли не бегом, в сторону одноэтажного здания конторы.

Николай быстро подошёл к своему КАМАЗу, и принялся готовить машину к работе.

Его машина была такой же, как и остальные, стоящие в ряду: одинаковой расцветки, одного года выпуска, и почти с одинаковым техническим состоянием, то есть, были из одной заводской партии.

Были слухи, что так настоял «Сам», когда ему предложили должность.

Ну и правильно, не раз думал Николай! Меньше забот с ремонтом, и меньше запчастей требуется — не то, что с разношёрстным парком машин.

Проверив все системы и прогрев двигатель, он выехал из ряда и хотел подъехать поближе к воротам, но там уже стояла машина Владлена — его основного соперника по соревнованию за квартиру. Двое «шестёрок» протирали лобовое стекло и проверяли тормоза и свет.

Чёрт! — ругнулся про себя Николай, он что, ночевал сегодня здесь? Как это я не заметил, что его машины нет в ряду? Надо торопиться!

Диспетчерская уже наполовину была заполнена водителями. Кое-где раздавался негромкий смех в ответ на рассказанный анекдот с «бородой», а кое-где и сладкое позёвывание во весь рот.

Вася стоял третьим в очереди за Владленом.

Вовремя я успел, подумал Николай, и втиснулся в очередь.

Получив путевой лист, Николай побежал к врачу, а от него к дежурному механику, и краем глаза увидел, как КАМАЗ Владлена, подняв пыль, обгоняя других, помчался в сторону карьера.

Глава третья

Выехав за ворота, Николай надавил на акселератор и помчался вслед за машиной Владлена. Если он поедет по новой, верхней дороге, то я смогу опередить его, прикинул Николай свои возможности. Я в это время поеду по старой технологической трассе, ещё подумал он и, добавляя и добавляя «газ», через два километра свернул на ответвление.

Дорога шла вдоль опоясывающего подковой: рудничный посёлок, со всеми социальными структурами; склады; вспомогательные цеха, и сам рудник, десятиметровой высоты и стометровой ширины, отвала.

С наружной стороны отвала, по верхнему ярусу, были проложены железнодорожные пути, по которым сновали несколько поездов с пятью вагонами-самосвалами. А чуть ниже сновали гружённые и пустые КАМАЗы, и тяжело, словно танки, передвигавшиеся мощные БЕЛАЗы — по простому их шоферскому жаргону — четвертаки.

Дорога была укатана, отгрейдерована. По ней каждые полчаса, устраняя пыль, поливая водой, проезжали поливалки, и на ней же, через каждые двести-триста метров были устроены разгрузочные площадки.

На этих площадках муравьями ползали мощные бульдозеры — американские «КАРТЕРПИЛЛЕРЫ» и наши — ДЭТы-250, разгребая, разравнивая и утрамбовывая привезённую породу.

Верхняя дорога, основная, была намного лучше, но на ней можно было застрять в потоке снующих на большой скорости машин, или застрять в пробке ждущих очереди на разгрузку.

Поэтому Николай и выбрал старую трассу, более низко расположенную, надеясь, что Владлен не захочет совершать акробатические «номера», выруливая между валунами и осыпавшейся сверху породой.

Этой дорогой уже давно никто не пользовался. Она была не отгрейдерована, и на ней, то тут, то там, посредине проезжей части валялись огромные валуны.

Ездить по ней — сплошное мучение, и на это решиться мог только или сумасшедший, или очень опытный, уверенный в своём мастерстве, водитель.

Николай внимательно следил за дорогой и за поведением своего железного коня, и скорости не сбавлял.

Проехав с километр, он увидел впереди машину Владлена.

Чёрт! — пробормотал он недовольно. Вот зараза! — догадался, что я воспользуюсь этой дорогой. И теперь уже вслух, громко, ещё раз грубо выругался.

Затем, крепко стиснув зубы, так что заходили желваки под кожей, ещё сильнее надавил на педаль газа.

КАМАЗ, ревя мотором, медленно, но неуклонно стал догонять мчащуюся впереди машину соперника.

Владлен, по-видимому, заметил погоню, и его машина тоже увеличила скорость.

Две машины, ревя моторами, мчались в сторону карьера.

Николай, собрав всё своё существо в один железный кулак, всё добавлял и добавлял «газ»!

С любовью, и грамотно отрегулированная, послушная своему хозяину машина, таща за собою плотный шлейф пыли, ревя мотором, мчалась вперёд.

До карьера оставалось не более полукилометра, но обогнать машину соперника Николай не смог.

Владлен первым подставил кузов под ковш четырёхкубового экскаватора «УЗТМ с электрическим приводом».

Весь рабочий день Николай вынужден был хвостиком таскаться за Владленовой машиной.

Только он находил удобное, неплохое место для обгона, как тут же натыкался на подставленный «зад» КАМАЗа соперника.

Он нервничал, злился, но в этот день ничего поделать с соперником не смог.

* * *

Уже месяц он и Владлен соревновались друг с другом, и кто станет победителем в этом соревновании было неясно.

Остальные водители, как-бы отступили в сторону, дали им возможность помериться силами, и лишь с любопытством наблюдали за их борьбой.

Равных им в этой бескровной, но такой напряжённой борьбе за Приз, не было!

То Владлен, то Николай, выходили вперёд, и все работники рудника, включая администрацию, следили за их борьбой — борьбой двух опытных, отлично владеющих техникой вождения, и обладающих неимоверным упорством, водителей.

И никто не догадывался, а может и догадывался, что у этих двух, сражающихся друг с другом людей, были совершенно разные цели и разное понимание приоритетов в жизни.

Среди водителей произошёл раскол на две группы болельщиков.

Одна, подзуживаемая «шестёрками» Владлена, хотела, и всё делала для его победы, другая же, а это была основная масса водителей — болела за Николая.

Главенствовал в этой группе молодой автослесарь Вася.

До последнего дня соревнования оставалось чуть меньше недели, то есть, пять с половиной дней.

Борьба между соперниками всё более накалялась.

Накалялись и страсти среди болельщиков.

Только администрация рудника как-то притихла что ли, словно она ждала чего-то. Она молчаливо подсчитывала рейсы, кубометры вывезенной породы, и ежедневно вывешивала результаты своих подсчётов на огромном плакате.

В конце очередного рабочего дня возле плаката собиралась огромная толпа рабочих, среди которой шныряли подпевалы и сторонники Владлена.

Ознакомившись со сводкой, водители разбивались на небольшие группы, и вот тут-то и начинались дебаты. Иногда, разгорячившись в спорах противоположных мнений, то тут, то там, выкрикивались угрозы, заканчивающиеся небольшими потасовками. Особенно много и громко горлопанили приверженцы Владлена.

Василий ежедневно, после смены, находил Николая, и вводил его в курс «дела».

При одной из таких встреч Вася, посмеиваясь, спросил его:

— Как ты думаешь, почему во Владленовской группе так много девчат?

— Откуда я знаю, — недоумённо пожал плечами Николай. Да, и не обратил я внимания — у меня своих забот полон рот. Жду не дождусь, когда уж вся эта канитель закончится. — Я вот что тебе скажу, Вася — я чертовски устал, и нервы у меня на пределе.

— Даа…, выглядишь ты неважно, — согласился друг. Совсем на пустынника-аскета стал похож…. Ты, словно высушенная на солнце вобла…

Но ты держись, за тебя серьёзные работяги болеют…, и среди «конторских» многие за тебя тоже…

Так вот насчёт девчат, продолжил Вася, хочешь услышать моё мнение?

— Ну, давай, развлеки.

— Так вот, все эти смазчицы, точковщицы, табельщицы, нарядчицы, диспетчерши, спят и видят себя замужем за Владленом, и не понимают дурочки, что если он и возьмёт из них кого замуж, то ведь только одну! Верно я говорю?

— Что ты сказал?

— Здрасьте! Ты меня, что, совсем не слышишь?

— Прости, я задумался.

— Поделись своей «задуманностью», может и я, какой-никакой, совет смогу дать.

— Васёк, ты же не водитель, ты слесарь.

— Ну и что, что слесарь — в будущем я тоже шофёром буду. Я уже сейчас учебник водителя третьего класса почти весь изучил.

— Молодец! — Николай потрепал друга по шевелюре на голове. Трудись, и да выйдет из тебя толк!

— Смеешься?

— Отнюдь. Даже в мыслях не было.

— Ладно уж…, верю. Так какая забота тебя тревожит? — напомнил он Николаю.

— Да… понимаешь…, сегодня, где-то перед концом смены, прямо на отвале меня зажали в клещи дружки Владленовские.

— Как это?

— А, так — впереди машина, сзади машина, и сбоку. Не обогнать. И они, понимаешь, скорость всё снижают и снижают…

Потом нас догнал Владлен — они его, черти, пропустили, а меня ещё минут пять манежили. Из-за них я потерял целый рейс.

Теперь между мною и Владленом разрыв всего ничего — два рейса. Если завтра они меня также зажмут — плакала моя победа.

— Вот сволочи, вот пиз… и, — возмутился Василий. На подлость, гады, пошли! Не могут честно выиграть, так вот что удумали…

Ну, мы им…. Ну, ты, Коль, держись, а я побежал. — Дела у меня, понимаешь.

— Ну, да. Ну, да, — раздумчиво произнёс Николай и направился домой.

На следующий, предпоследний день, Николая никто в «клещи» не брал…, или не смог взять. Он только обратил внимание, как только кто-то из дружков Владлена, пытался его задержать, откуда-то сбоку вылетал другой КАМАЗ и нагло лез на него буром.

Боясь столкновения на узкой дороге, тот уходил в сторону, и перед Николаем опять открывался свободный путь…

Но потерянный вчера рейс, он так и не смог вернуть.

Владлен, рискуя опрокинуть машину и угробить её, выделывал такие кренделя на трассе, так отчаянно, до последнего, боролся за победу, что Николай только диву давался.

Но так рисковать, идти на явное самоубийство он не рискнул. Он всегда помнил о Настёне и малютке-сыне, Данилке.

И результат не заставил себя ждать — он отстал от Владлена ещё на один рейс.

Завтрашний день всё решит, подумал он, и закончится этот безумный месяц, и я смогу спокойно поиграть с сыном, а если удастся, то и сводить Настю в Дом Культуры на киносеанс с участием Николая Караченцова.

Глава четвёртая

Владлен, хоть и устал чертовски, но понимал — нужно повидаться с Иннокентием. Тем более, что ему передали, тот ждёт его в кафе.

Наскоро сполоснув с себя дорожную пыль, и быстро переодевшись, он направился на встречу с другом. Он спешил. Просто так Иннокентий не позвал бы. Значит, что-то важное хочет сообщить, решил он, входя в полуосвещённый настенными бра, зал.

В этот вечерний час посетителей было, как кильки в банке с томатным соусом — столько, половина столько, четверть столько и он. Все места за столиками были заняты. На небольшой сцене, почти у входа в кухню, играл что-то залихватское доморощенный оркестрик.

Между столиками, виляя туго обтянутыми джинсой задами, выплясывали чуть подвыпившие пары, а между ними, как рыбки в аквариуме, сновали две знакомые ему официантки.

Одна из них, увидев входившего Владлена, мило улыбнулась и кивнула головой куда-то в угол.

Значит, Иннокентий там, сразу расшифровал он кивок своей знакомой, и уверенной походкой завсегдатая, направился в указанную сторону.

Иннокентий сидел совершенно один (почему-то никто не претендовал на свободные места за его столиком) и что-то, смакуя, как заправский дегустатор, пил из широкого бокала.

Владлен, усевшись на свободный стул, протянул руку для рукопожатия.

— Что пьём, — поинтересовался он.

— Наливай, узнаешь.

— Не отравлюсь?

— Господь с тобой. Я же ещё жив, — пошутил Иннокентий.

Владлен плеснул себе в бокал немного густо-красной жидкости и, понюхав, сделал небольшой глоток.

— Ну, как? — посмотрел на его реакцию Иннокентий. Стоящая вещь?

— Мм-да… Тебе, что, по блату привозят питьё богов из столицы…? Или ты с собой приносишь?

— Ещё чего, — деланно возмутился Иннокентий, — ты же знаешь, я всё могу достать здесь, и для этого необязательно ехать в Питер или Москву.

И самодовольная улыбка появилась на его холёном лице.

— Тааак. Ну, чего звал? — вопросительно посмотрел на друга Владлен и, обернувшись к пробегавшей мимо официантке, щёлкнул пальцами.

— Сию секундочку Владик, — чуть покраснев, произнесла она и, действительно, почти мгновенно, оказалась рядом с их столиком.

— Раечка, мне бы мой любимый бифштекс, графинчик, так это граммов на двести-двести пятьдесят, и селёдочку с лучком. Только быстренько.

— Владичка, а меня ты не хочешь? — и её красивые подкрашенные губки капризно изогнулись: — Я через часик освобожусь…

— Не сегодня, дорогая, мне отдохнуть надо к завтрему.

Слушая их интимный разговор, Иннокентий улыбнулся и, подняв бокал, произнёс: «За свободную любовь! Только ты, Раечка, сегодня к нему не приставай, у него завтра «Последний и решительный бой!»

— Слышала? — Владлен похлопал Раечку по обтянутому короткой юбочкой, выпуклому заду. Всё, иди, слышала ведь — мне некогда.

Раечка, обиженно надув губки, профессионально повиливая красивым задом, отправилась выполнять заказ.

— Как ты с ней строго! — хохотнул Иннокентий. Разве можно так обращаться с красивыми девушками?

— Только так! Иначе на шею сядут, — Владлен сделал ещё глоток из бокала. — Даа, стоящая вещь! Так, чего ты меня позвал, или соскучился!

— Не соскучился — я не «голубой».

Иннокентий строго посмотрел на друга.

— Я, вот всё никак не пойму, ты вроде из приличной семьи, профессорской, а вкусы у тебя ну, прямо скажем, плебейские: водочка, селёдочка с лучком…

— Почему «плебейские»? Люблю я всё это, как ты говоришь, «плебейское». Чего выпендриваться-то? Жизнь у меня проходит среди трудового народа, а они коньяков и мартини не употребляют.

— Да ладно тебе заводить рака за камень. Это, среди какого-такого трудового народа ты живёшь, а? Как я погляжу, у тебя, что ни друг то, или в тюрьме отсидел, или готовится туда…

— Ты, зачем меня позвал? Нотации читать или, как пионервожатый, решил заняться перевоспитанием заблудшего ребёнка?! — на щеках Владлена заиграли желваки.

— Не кипятись! У меня для тебя новость и, в общем-то, очень даже приятная.

— Так говори, а не воспитывай! Тоже мне, воспитатель хренов нашёлся!

Иннокентий налил себе ещё полбокала вина, не забыв наполнить и бокал друга. Затем, сделав два-три глотка, закусил шоколадной конфеткой, и лишь после всей этой подготовительной процедуры собрался говорить.

А Владлен, опорожнив бокал одним глотком, ткнул вилкой в тарелку друга и, нанизав на неё пару кусочков сухокопчённой колбасы, шумно и смачно зажевал.

Воцарилась небольшая пауза.

Иннокентий, наблюдая, как Владлен неаккуратно и некрасиво ест, в душе удивлялся — как мы, такие «разные» люди, сумели подружиться. Я, горный инженер, элита технической интеллигенции, без пяти минут кандидат наук и этот…, водила.

А ведь Владлен мог бы, под покровительством папочки или его друзей, получить прекрасное образование, сделать карьеру, и жениться на дочке какого-нибудь нувориша.

Так нет, ходит в грязной, пропахшей соляркой и потом робе; где надо и не надо, бия себя в грудь, кричит, что он рабочий класс — рабочая косточка всего мирового пролетариата; спит с дешёвыми проститутками, и живёт в комнатушке на четверых в общежитии.

Что это, наплевательское отношение к своей жизни, или протест против родителей и их уклада жизни, или вообще, он против всякого порядка на земном шарике?

А Владлен, по какой-то прихоти судьбы что ли, тоже, прожёвывая запашистую колбасу, смотрел на развалившегося по-барски в кресле Иннокентия, и рассуждал: тоже мне, корчит из себя барина, деревня сермяжная. За счёт смазливой рожи и любовницы, а также жены декана факультета — сумел влезть в аспирантуру, и за счёт неё же (жены декана) получить должность зам. Генерального директора…, а туда же — учить вздумал меня, быдло.

Думаю, если бы для каких-то, пока мне непонятных целей, я тебе не был нужен, ты бы со своими барскими замашками вряд ли бы опустился до дружбы с простым водилой. Не я тебе, а мой папашка — профессор, и моя жена зачем-то понадобились тебе…

Но всё же, какую-такую сногсшибательную новость ты для меня приготовил, и так шикарно обставил?

Дожевав колбасу, он вопросительно посмотрел на друга.

— Да, вот, что я тебе хотел рассказать…

Иннокентий покрутил полупустой бокал в руке, и продолжил:

…Сегодня у нас…, короче, на совещании у Генерального директора решено: в добавление к тебе известному Призу, решено ещё и…, он сделал многозначительную паузу.

Затем, подняв указательный палец, продолжил, — ходатайствовать перед Правительством о награждении Победителя Соревнования медалью «За трудовую доблесть».

Сечёшь, как дело повернулось?!

— Здорово! И кто этот умник, что внёс такое предложение «Генеральному», не подскажешь? — заинтересованно спросил Владлен.

Иннокентий скромно опустил глаза и что-то промычал в ответ.

— Ааа, понятно. Этот «скромный» умник сидит передо мной. — Ну, ты и жук, Иннокентий, и зачем оно тебе надо?

— Надо! — резко ответил Иннокентий и, поднявшись из-за стола, добавил, — для тебя, недоумок, стараюсь!

«Ага, щас», с иронией подумал Владлен, для меня он старается.

Но ничего этого не произнёс. Он только приподнял зад от стула и, сделав шутовской поклон в сторону друга, сказал:

— Премного благодарен, барин.

— Шут гороховый! — вытерев губы салфеткой, улыбнулся Иннокентий и, встав из-за стола, направился к выходу.

Владлен выпил водки, закусил селёдкой, а потом, хлопнув ещё пару рюмок, заел бифштексом.

Вымакав кусочком хлеба тарелку, он отвалился на спинку стула и задумался о завтрашнем дне:

Между ним и соперником был разрыв в рейсах всего ничего — теперь он отставал от Николая на один рейс. И этот разрыв надо как-то ликвидировать, задумался он.

Один рейс…, только один рейс, а там…

С Николаем или его машиной всё может случиться, он ударил кулаком по столу и скрежетнул зубами. И откуда ты только взялся на мою голову? Жил я себе припеваючи, ходил в передовиках, и если бы не ты и твоя Настёна…

Придя к какому-то решению, он бросил деньги на стол и вышел из кафе.

Не успел он пройти и десяти метров, из темноты, как чёрт из шкатулки, вынырнул его вечный спутник, его тень, его второе я — Гришанчик.

Низкорослый, худой до аскетизма, с надетой набекрень кепочкой на голове, и вечной, словно она приклеилась к нему навечно, кривой улыбкой на губах, он был преданнее собаки, и готов был для Владлена, своего наилучшего кореша, на всё. И если бы Владлен сказал ему — «Убей такого-то!», он бы не раздумывая, выполнил его желание.

Встретившись лицом к лицу со своим «визави», Владлен тихо произнёс:

— Хорошо, что ты здесь, Гришанчик, — произнёс он чуть высокомерно, с какой-то покровительской ноткой в голосе, — мне нужно, чтобы утром машина Николая из гаража не вышла, понял? Или…, по крайности, сломалась на техтрассе!

— Понял. Всё сделаю в лучшем виде, как тогда…, с масляным шлангом.

— Только смотри, не попадись! Иначе…, голову как курёнку сверну!

И, не попрощавшись, Владлен скорым шагом направился в сторону общежития.

Гришанчик, как возник неслышной тенью из темноты, такой же неслышной тенью и растворился в ней.

Владлен даже не услышал его шагов, словно с ним рядом и не было человека, а был бесплотный дух. Однако он нисколько не удивился такому исчезновению Гришанчика — он уже привык к его странной способности появляться и исчезать, и не обращал внимания.

Глава пятая

Глубокая ночь. На территории гаража сонная тишина, только иногда в призрачном свете вынырнувшей из-за туч луны, проглянут стоящие в три ряда КАМАЗы.

Сон окутал землю, усталых людей, и даже собаки перестали брехать.

Но вот ночную тишину территории гаража неожиданно нарушили осторожные, крадущиеся шаги человека. А затем среди машин появилась и движущаяся тень. Она, сделав несколько крадущихся шагов, неожиданно останавливалась, и так стояла несколько мгновений, не шевелясь, словно прислушивалась к окружающей её тишине.

Постояв некоторое время, она опять начинала двигаться в направлении стоявших, безмолвных, словно застывших в сонном оцепенении, машин.

Подойдя к одному из КАМАЗов, она быстро поднырнула под него и некоторое время не появлялась, затем, вынырнув, так же осторожно, крадучись, покинула территорию. Все её манипуляции происходили беззвучно, и не потревожив расслабленную в ночной неге, тишину.

Когда первая тень исчезла, из-за стоявших в ряду машин, появилась другая тень, и неслышно подойдя к машине, у которой ненадолго задержалась первая тень, тоже нырнула под машину.

Затем, под машиной несколько раз мелькнул свет фонарика.

Когда луна вновь выглянула из своей тучи-убежища, тень вновь появилась из-под машины и, осторожно загремев какими-то железками, завозилась у переднего бампера КАМАЗа.

Недолго повозившись, она быстро переместилась к стоящей в другом ряду машине, и тоже принялась производить какие-то манипуляции с бампером.

Изредка тишину нарушал осторожный звяк металла.

И опять тень вернулась к первой машине, и опять она что-то там проделала, но сейчас почему-то раздававшийся звук был более звонким, хотя видно и слышно было, что тень старалась как можно меньше производить шума — осторожничала.

Закончив свои тайные, магические манипуляции с машинами, тень, так же, как и первая, неслышно скрылась в темноте.

И опять сонная ночная тишина заполонила всё вокруг.

* * *

Утром, едва начало светать и узкий серпик солнца чуть окрасил горизонт, Николай пришёл в гараж. Он направился к своему КАМАЗу, а увидев его, резко остановился — «Что за морок?» — удивлённо пожал он плечами и, ища взглядом свою машину, оглянулся вокруг.

Но её не было: вместо его машины стоял КАМАЗ Владлена.

Ааа, где же моя машина? — он, продолжая удивлённо-растерянно пожимать плечами и бормоча про себя — «Совсем заработался, уже стал забывать, куда машину поставил…» — осмотрел весь передний ряд. Затем, перешёл ко второму, и только здесь нашёл свой КАМАЗ. «Вот чертовщина, совсем память отшибло!» — покачал он головой и открыл дверку.

Он только начал прогревать двигатель и накачивать воздух в тормозную систему, как, быстро шагая, появился Владлен.

Он подошёл к машине, но увидев в ней Николая, удивлённо посмотрел на него, и видимо также ничего не понимая, покачал головой. Затем, бегом, громко издавая ругательства, побежал вдоль рядов стоящих машин, разыскивая свою.

Николай ещё не закончил прогревать мотор, а Владлен уже быстро направил КАМАЗ на выезд из гаража. Он, не дав мотору прогреться до рабочей температуры, не жалея его, уже сейчас, здесь, сэкономив пару минут, постарался обогнать соперника, перехватить инициативу соревнования, и попытаться сравнять счёт в рейсах.

Николай только покачал головой, но сразу за ним не погнался, хотя ему очень хотелось это сделать. Он любил машины, относился к ним словно к живым существам, и они отвечали на его заботу сторицей — они никогда не подводили его в трудную минуту.

* * *

Разгрузившись вторым рейсом, Николай не увидел впереди машину Владлена. Её задний борт не маячил у него перед глазами. Поискав её на разгрузочной площадке и не найдя, он решил, что в запарке упустил её из виду, и Владлен уже где-то намного впереди.

Быстро ведя КАМАЗ по верхней дороге, он неожиданно для себя в зеркале заднего обзора увидел выскочивший из-за насыпанных и ещё не разровненных куч породы машину Владлена — тот быстро догонял его.

Николай, всё же боясь не вписаться в очередной поворот, лишь немного увеличил скорость.

Но Владлен, рискуя опрокинуть машину, догнал его и, поравнявшись бортами, ударил его в бок, пытаясь столкнуть его вниз, под быстро идущий, гружённый породой железнодорожный состав.

С трудом удержав машину на дороге, Николай заорал:

— Что ты делаешь, сволочь?! Ты же убьёшь меня!!!

Но Владлен, вновь разогнавшись, ударил своей машиной по его машине!

Затем, ещё и ещё раз, продолжая раз за разом сталкивать его с дороги на идущий внизу грузовой поезд.

Николай, не успевая выровнять движение своей машины, получал всё новые и новые боковые удары.

Получив очередной удар, и чуть не сорвавшись вниз, он на мгновение, всего лишь на короткое мгновение, повернул голову в сторону Владлена, и увидел раззявленную в злобной ненависти улыбку, и побелевшие, безумные глаза соперника.

Чтобы не сорваться вниз под колёса железнодорожного состава, Николай резко затормозил, и оказалось вовремя — переднее левое колесо уже выкатилось за дорогу и, потеряв опору, продолжая вращаться, зависло в воздухе.

А машина Владлена, не встретив сопротивления, понеслась вниз по дороге.

Николай, сидя в кабине и пытаясь унять дрожь рук и ноги давившей на педаль тормоза, закричал вслед нёсшейся под уклон, и всё более набиравшей скорость, удалявшейся машине Владлена:

— Тормози!!! Тормози, мать твою!!! Ну, пожалуйста — тормози!!!

Но машина соперника, не останавливаясь и никак не реагируя на его крик-мольбу, на бешеной скорости приблизилась к очередному повороту и, не вписавшись, кувыркаясь и подняв тучу пыли, сорвалась с десятиметровой высоты, прямо под колёса мчащегося, гружённого пустой породой, железнодорожного состава.

Николай, боясь сорваться на осыпи, выскочил из кабины и помчался к месту аварии. В трёхстах метрах от его машины, прижавшись, словно ребёнок к груди матери, к вагону-самосвалу, лежал полностью искорёженный КАМАЗ Владлена.

Это уже была не машина — это был металлолом.

Николай, скатившись по осыпи на заднице вниз, подбежал к бывшей когда-то кабине машины и, заглянув в неё, тут же в ужасе отпрянул — в кабине находилось излохмаченное до неузнаваемости, безголовое тело соперника!

* * *

На следующий после траура день по погибшему, Вася Васильев рассказал Николаю, что в последнюю ночь перед окончанием соревнования, он решил посторожить его машину, и видел, как кто-то, подобравшись к машине, словно тать в ночи, надрезал тормозной шланг.

Он узнал его — это был Гришанчик, верный «Санчо Панса» Владлена.

Тогда он решил поменять номера на машинах, ведь машины-то одинаковые, и этим спас своему другу жизнь.

— Вася, друг ты мой верный, надо было не номера на машинах менять, а просто предупредить меня.

— Я, потом, хотел, — покаялся Вася, — но…, понимаешь, я проспал. Я ж полночи караулил твою машину, а придя в общагу, сразу и уснул. Но я, честно, хотел тебя предупредить.

— Понятно. Пошли в полицию, напишешь заявление.

— Пошли, — вздохнул Вася.

Послесловие

Было следствие, был суд над Гришанчиком, и было на судебном заседании много народа.

За неделю до суда было общее собрание коллектива рудника, на котором сам Генеральный директор поздравил Николая с победой в соревновании, и вручил ему ключи от двухкомнатной квартиры.

Вопроса о награждении его медалью «За трудовую доблесть» не поднималось.

Но Николай, неожиданно для всех, а тем более для администрации, положив ключи на стол президиума, сказал: «Я не могу принять этот подарок, он омрачён гибелью человека. Я увольняюсь» И, немного помедлив, добавил: «Я, с Настёной и сыном, решил вернуться в свой город» — и, спустившись со сцены, покинул притихший зал.

ПУКШЕНЬГА

Они неслись, окоченевшие от ледяного ветра,

ослеплённые снежным вихрем…

(Дети капитана Гранта)

Глава первая

Из Москвы мы должны были выехать в середине ноября. Мы направлялись на север, туда, где мы ещё ни разу не были, где можно было встретить белого медведя и увидеть во всей его красе и неповторимости Северное сияние.

Так, по крайней мере, говорили между собой взрослые.

У нас же в Москве уже неделю шёл мелкий, промозглый дождик. Было сыро и слякотно.

Мы уезжали всей семьёй: отец, мама, мы с братом, и Смерчь — огромная восточно-европейская овчарка, несколько лет назад подаренная нам папиными друзьями.

Смерчь был в наморднике — это ему совершенно не нравилось, и он всё старался передней лапой стащить его, даже тёрся головой об землю и заборчики.

Мы вышли на перрон вокзала, когда по радио кто-то гнусавым неразборчивым голосом, скороговоркой, объявил посадку на поезд Москва-Архангельск.

Поезд, похожий на зелёную гусеницу, стоял у второй платформы и ждал своих пассажиров. Паровоз, как застоявшаяся лошадь, изредка выпускал из своих железных ноздрей пар и пофыркивал.

Заняв своё купе, разложив чемоданы и сумки по багажным ящикам, мы с нетерпением стали ждать отправления.

В окно вагона я первым увидел, как на перрон вышел человек в железнодорожной форме с красной фуражкой на голове и, вытащив из футляра зелёный флажок, поднял над собой.

Совершенно неожиданно здание вокзала поехало в сторону. Мы даже не почувствовали толчка, или что ещё там может быть при отправлении поезда: просто вокзал вместе с провожающими, мороженщиком и человеком с флажком медленно поплыл в сторону, не туда, куда нам надо было ехать, а в обратную сторону.

По-видимому, паровозом управлял опытный машинист — он знал, куда надо ехать вокзалу, а куда нам.

На перроне провожающие прощально махали руками и что-то кричали вслед уходящим от них вагонам. Какая-то женщина быстро шла за нашим вагоном, и что-то говорила в окно соседнего купе.

Послышался первый, затем, через небольшой промежуток времени, второй перестук колёс на стыках рельсов, а затем зачастил, зачастил всё убыстряясь и убыстряясь.

Назад уплывали последние станционные постройки, затем, появился и пропал семафор, с поднятой красной рукой. А потом какие-то будки со стрелочниками в красных фуражках и с зелёными флажками в руках.

Простучав колёсами на последней переводной стрелке, поезд вместе с пассажирами вырвался из столицы, и помчался, отсчитывая телеграфные столбы и километры…

Ураа! Мы едем на Север! Мы едем в край белых медведей! Так, по незнанию, думали мы с братом. Прощай Москва!

Поезд шёл себе и шёл, то с ходу проскакивая, то останавливаясь на каких- то станциях и полустанках. Мы с братом валялись на верхних полках вагона и смотрели на проплывающий за окном пейзаж.

Мимо проносились небольшие рощицы и деревеньки с пасущимися на выгоне коровами и гусями. Коровы поворачивали в сторону проходящего поезда головы и печальными глазами провожали его. Они, наверное, завидовали нам, людям, едущим в этом поезде. Конечно же, завидовали, они тоже хотели бы прокатиться в нём, и посмотреть, что же такого интересного есть в других краях, а у них нет.

Несколько раз навстречу нам с шумом и грохотом проносились грузовые и пассажирские поезда.

Телеграфные столбы, связанные между собой множеством проводов, вышагивали от горизонта до горизонта. Они, то бежали по равнине, то взбирались на пригорок, а то вдруг, неожиданно, пропадали за лесопосадочной полосой.

Несколько раз наш поезд проскакивал по железнодорожным мостам, переброшенным через неглубокие речушки.

Создавалось впечатление, что мы стоим на месте, а всё, что мы видели в окне, двигалось куда-то назад само по себе.

Всё это увлекало нас, и мы, загадывая и споря, какая картина появится за следующим поворотом, весело проводили время в дороге. Нам совершенно некогда было скучать.

Через пару дней картина за вагонным окном стала резко меняться: небо ещё больше нахмурилось, покрылось какими-то, свинцового цвета, тучами. Затем, незаметно пошёл снег, сначала мелкий, потом повалил крупными пушистыми хлопьями. Он шёл весь день.

Снег белым покрывалом накрыл всю землю, крыши домов, налипнул на ветви деревьев и провода. Верхушки телеграфных столбов, как грибными шляпками, тоже покрылись снегом.

За стеклом вагонного окна видимость, из-за постоянно падающего снега, стала плохой. Стало как-то даже неинтересно смотреть в окно.

В вагоне весь день был включён свет, и я, чтобы как-то убить время, занялся чтением, а братишка, повернувшись лицом к вагонной стенке, наверное, решил вздремнуть.

К ночи занялся ветер. Он как-то сразу загудел, засвистел, закружил в весёлом танце, падающий снег. Начался буран. В вагоне моментально похолодало, а потом и вовсе стало холодно, словно вагон вообще не отапливался.

Чтобы не замёрзнуть окончательно, пришлось закутываться в одеяла.

А буран всё усиливался. Порывы ветра налетали на поезд, бились в окна, бросались охапками снега, и выли, выли, выли!

Вагон под их мощными и настойчивыми усилиями раскачивался и содрогался.

Поезд, сбавив скорость и часто подавая гудки, медленно пробирался сквозь обезумевшую пургу.

Было немного страшновато, особенно, когда паровоз гудел.

Рано вечером, не найдя, чем таким интересным заняться, я по примеру брата тоже решил лечь спать, и даже не заметил, как уснул.

Глава вторая

Разбудил меня не перестук вагонных колёс, а какое-то непонятное повизгивание и порыкивание, переходящее в поскуливание, и вроде как в детский плач.

Я нагнулся с полки и посмотрел вниз. Мама и папа спали, а Смерчь тоже лежал, и с укоризной смотрел на меня, словно хотел сказать или спросить — «И чего не спиться человеку в такую рань?»

Значит, поезд стоит, догадался я.

Выглянув в окно, я ничего не увидел, кроме разбушевавшейся, рассвирепевшей вьюги. Она завывала, рычала и визжала, как большой взбесившийся зверь.

В купе было так холодно, что изо рта при дыхании вылетал пар.

По-видимому, моя возня разбудила всех.

Отец, поднявшись, решил сходить в вагон-ресторан, чтобы купить еды, но вскоре вернулся ни с чем, и на наши удивлённо-вопросительные взгляды, сказал, что гармошку тамбурного перехода оторвало ветром и неизвестно куда унесло. Скорость ветра так огромна, что перейти из вагона в вагон совершенно невозможно. Один пассажир, сказал папа, сделал попытку перебраться, но его сбило с ног и чуть не унесло ветром. Совместными усилиями других пассажиров его еле спасли.

Мама пошла к проводнику вагона, спросить о нашем местоположении. Вернувшись, она с грустью сказала — оказывается, мы стоим в степи, в двухстах пятидесяти километрах от Архангельска, а впереди нашего поезда, доходящие до полутора-двух метров снежные заносы. Паровоз их пробить не может и нам придётся ждать снегоочиститель, который должен вскоре прийти из Архангельска.

Прошёл день — буран не прекратился.

Ветер всё также налетал на поезд и сыпал снегом. Вагон покачивало, а иногда он, словно в ознобе, вздрагивал.

На вторые сутки вьюга, набесившись и натешившись вволю, вывалив на нас весь свой запас снега, наконец-то утихомирилась.

Светило солнце, на небе ни облачка.

Пассажиры по одному, по двое, а то и небольшими группами начали выходить из вагонов. Спускаться по вагонной лесенке приходилось только до середины — до самого горизонта расстилался ровный снежный наст, покрытый твёрдой ледяной коркой. Он блестел, искрился, вспыхивал радугой под лучами яркого северного солнца.

Метров за триста-триста пятьдесят от людей, вдоль поезда цепочкой бежала небольшая стая волков. Я впервые видел их так близко, и так свободно живущих в бескрайней заснеженной степи. Раньше они мне встречались только в неволе, в железной клетке Московского зоопарка, а больше нет, нигде не видел.

Паровоз, выпустив клуб пара в морозный воздух, басовито рявкнул: машинист, наверно шутки ради, нажал на гудок.

Волки приостановились, повернули лобастые, с настороженно торчащими ушами головы в сторону поезда и, убедившись в отсутствии какой-либо опасности для себя, трусцой побежали дальше.

Хорошо, что Смерчь находится в закрытом купе, и не увидел их, подумал я. Он бы непременно кинулся к волкам и завязал драку. Могла произойти трагедия.

Как впоследствии выразился папа — «Смерчь, один против всей стаи? Нет, он не справился бы с ними, и пал бы геройской смертью на поле брани!». Я, когда увидел волков, тоже так подумал о Смерче.

Пошли третьи сутки нашего стояния в снежном плену: днём всё также светило солнце, а в небе — голубом и морозном, ни облачка.

В вагоне от холода неуютно. Даже Смерчь, забравшись на вагонную полку, свернулся клубком и укрыл нос хвостом.

Проводник вагона каждый день ходил к паровозу и в вёдрах приносил уголь, и топил печку, чтобы сохранить, как он сказал, при этом сокрушённо разведя руками, хотя бы видимость тепла в вагоне.

Вода закончилась, свои продукты мы до последней крошки съели. В вагон-ресторане продукты тоже закончились, пусто — хоть шаром покати!

Кто-то из пассажиров предложил для добывания воды растапливать снег в титане.

Начали вёдрами носить снег.

Эта немудреная работа отвлекала от чувства заброшенности, помогала забыть на некоторое время о нашем скудном и невесёлом быте.

Вопрос с водой был решён, но только для питья — умывались всё тем же снегом.

Было не очень-то приятно выходить из вагона по утрам, чтобы сходить в туалет и кое-как умыться.

Мужчины позаросли щетиной, а женщины и ребятишки как-то осунулись, что ли. И лица у всех потемнели — может от редкого умывания?

Снегоочиститель всё не приходил. Все нервничали. Меня от голода начало подташнивать. Другие пассажиры тоже не лучше себя чувствовали.

Чтобы как-то уменьшить чувство голода и поддержать силы, общее собрание пассажиров поезда решило: выдавать каждому пассажиру немного вина или ещё чего-нибудь в этом роде и, разбавляя водой, выпивать. Ку-д-а-а, та-а-а-м! В ресторане, кроме самих поваров, ничего не нашли!

Ближе к полудню послышался далёкий гудок паровоза, но не нашего. К гудку своего мы уже привыкли. Наш в ответ загудел частыми гудками, казалось, он пытался сказать — я здесь! Я здесь! Я жду-у-у!

Пассажиры высыпали из вагонов, и от радости близкого избавления из снежного плена, замахали шапками и закричали — Ураа! Урраа!

Снегоочиститель медленно продвигался навстречу нашему, застрявшему и заметённому снегом, поезду. Впереди снегоочистителя, в обе стороны от него летел выбрасываемый ротором снег, образуя снежный тоннель.

Часа через три снегоочиститель подошёл к нашему паровозу.

Ещё несколько часов, но уже радостных и в то же время нетерпеливых, мы простояли, пока перегружали из снегоочистителя в наш паровоз уголь и воду. Приехавшие с ним люди, разносили по вагонам судки с горячей пищей, чай, кофе, хлеб и сдобные булочки, посыпанные маком. Вку-сно-ти-ща!

Через столько времени холода и голода, мы наконец-то поели и напились горячего чаю!

Опять послышался гудок снегоочистителя. В ответ что-то радостно прокричал прицепленный к снегоочистителю наш паровоз. Под вагоном что-то зашипело, затем, вагон задёргался, и мы поехали, сначала медленно, словно пробуя силы, а потом всё быстрее и быстрее…

Утром следующего дня, после трёхдневного снежного плена, мы прибыли в Архангельск.

Нас должны были встретить, но не тут-то было. Из-за задержки в пути мы приехали слишком поздно, и встречающих нас ни на перроне, ни в здании вокзала не оказалось. Пришлось устраиваться на неопределённое время внутри здания вокзала.

Расположившись на вокзальной скамье, на спинке которой, как и на всех других вокзалах, было крупными буквами вырезано — «МПС», мы стали рассматривать снующих вокруг с чемоданами и корзинами, толпящихся у билетных касс и в дверях вокзала, пассажиров. Это была обычная, много раз виденная, но по-своему интересная вокзальная суета.

Почти у самого входа в вокзал толпа была гуще, и оттуда слышалось пение. Голос чистый, высокий (я даже решил, по неопытности, что это женский), пел старинную русскую песню. Мелодия, слова песни, завораживали, заставляли забыть обо всём на свете, отъединиться от мира сего, уйти в безбрежность.

Мы с братишкой стали пробираться сквозь толпу, чтобы увидеть чудесного певца. Нас отталкивали, на нас шикали, но мы с упорством, достойным лучшего применения, пробирались вперёд.

И вот мы перед исполнителем, заворожившим нас своим голосом.

Им оказался среднего роста старик, весь седой, с бородой почти до пояса, и милым благообразным лицом. Голубые, молодо выглядевшие, не очень крупные глаза под густыми, кустистыми бровями, ласково смотрели на окруживших его слушателей.

Закончив петь, он снял старенькую мерлушковую шапку, и церемонно, по-старинному, поклонился.

Завороженные божественным голосом и чудесным пением, зрители некоторое время молчали, а потом, не сговариваясь, разом, захлопали в ладоши и стали давать ему деньги. Он не отказывался, а только повторял — «На храм Божий! На храм Божий!»

Глава третья

Архангельск расположен на правом берегу полноводной, широкой Северной Двины, но чтобы попасть в него с железнодорожного вокзала, необходимо переправиться паромом на противоположный берег.

Отец пошёл к начальнику вокзала, чтобы по телефону сообщить о нашем прибытии, и получить, как он нам сказал, разъяснения о наших дальнейших действиях, и что-то надолго задержался.

Железнодорожный вокзал находился не очень далеко от реки, и мы с братом, пока отец отсутствовал, пошли в сторону берега, посмотреть, что там происходит. Мы с Женькой не могли же просто так сидеть и рассматривать засиженные мухами электрические лампочки на потолке вокзала. Любопытство терзало наши головы, да ещё как!

Со стороны реки к причалу подходил огромный пароход. Таких пароходов я в своей жизни ни разу не видел: на нём в два ряда стояло штук пятнадцать железнодорожных, гружённых и пустых вагонов.

У причала его ожидал небольшой паровоз.

Вначале я подумал — «Кукушка», но приглядевшись внимательнее, понял, что обознался. Похож — но, не он. Этот был чуть больше по размеру, и конечно же, мощнее.

Спросите у меня, откуда у пацана такие знания о паровозах? Так я отвечу — наш дядя Лёня, родной брат моей мамы, работает помощником машиниста на огромном грузовом паровозе — «ИС», и я однажды даже прокатился на нём.

На ком, на ком! Да не на дяде же! Ну, что вы в самом-то деле! Не маленький же я, чтобы верхом на дяде Лёне кататься! На паровозе конечно!

Когда паром причалил к берегу и немного поёрзав, застыл на месте, паровоз заехал на него, прицепил один ряд вагонов, и потащил их на берег.

Куда-то оттащив их, он по параллельным путям вернулся за оставшимися вагонами, и точно также утащил.

Почти все вагоны доверху были загружены лесоматериалом: брёвнами, досками, шпалами и ещё, какими-то брусьями.

Не дав нам до конца разобраться и осмыслить увиденное, как говорят — воочию — нас позвала мама, сказав, что вернулся отец.

Забрав вещи, мы пошли в сторону парома.

И как же мы обрадовались, узнав, что поплывём на нём!

Паром уже загружался пустыми вагонами.

Закончив погрузку вагонов и пассажиров, издав один длинный и три коротких гудка, он медленно отчалил от берега.

Невысокие, с белыми пенистыми гребешками волны, покрывали реку. Дул «сиверок». Он своими порывами налетал на волны, срывал белую пену, и переносил её на следующую волну. Вода была какого-то свинцового цвета, и выглядела тяжёлой-тяжёлой.

Под паромом чувствовалась огромная глубина. Паром, выпуская клубы чёрного дыма, упорно, невзирая на встречный ветер и волны, продвигался к противоположному берегу.

Опять пошёл снег — крупный, мокрый и, казалось, тяжёлый. Он, как серой стеной, отгородил нас от окружающего пространства. Видимость ухудшилась.

Через час, а может быть и меньше, мы пересекли реку и пришвартовались к причалу противоположного берега.

Ураа! Мы в Архангельске! Ураа! Мы на Севере!

Почти у самого причала я увидел двое саней, запряжённых небольшими лохматыми лошадками. Это за нами, решил я, и оказался прав. Один из возчиков подошёл к папе, и они о чём-то поговорили. Потом они взяли наши вещи и уложили их на сани, а нас пригласили в другие.

Забравшись на толстый, устилавший дно саней, слой соломы, засунув ноги в «чуни» (это такие огромные валенки с галошами), и накрывшись огромными, тёплыми тулупами — всё это добро предложили нам возчики — я почувствовал себя даже комфортно. Мне, например, здорово понравилось так ехать.

Проезжая через город, я видел одно, двух, и изредка, трёхэтажные деревянные дома; странные, для моего глаза совершенно непривычные, тротуары из досок.

Через центр города, скорее всего по прихоти возчиков, а может и по какой другой причине, мы не проезжали. Может быть, там есть и кирпичные дома, не знаю. Правда, не знаю.

Изредка навстречу нам по улице проезжал грузовик или сани, запряжённые одной-двумя лошадками.

Осторожно переставляя ноги по скользкому «тротуару», шли пешеходы.

Какая-то собачонка, надрываясь от лая, выскочила из подворотни и погналась за нами, но увидев в санях сидящего с грозным видом Смерча, поджав хвостик, быстренько юркнула назад под ворота.

Вокруг всё было серо, неприветливо. Думаю, на моё восприятие окружающего, подействовала серая, неприветливая погода. Не повезло нам с ней, решил я, и, спрятав нос в воротник тулупа, неожиданно уснул.

Честное слово я не хотел, ну нисколечко не хотел, но оно само собой уснулось!

Ехали мы всю ночь.

Возчики, по-видимому, спали по очереди.

На рассвете остановились на небольшой привал.

Как только сани прекратили своё движение — пропал скрип полозьев по снегу и звон колокольчиков на дугах упряжи: наступила первозданная тишина, лишь изредка нарушаемая всхрапом лошади, или одиноким звяком потревоженного колокольчика.

Тишина была какая-то осязаемая. Казалось, захоти, и можешь потрогать её рукой.

Вся земля, окружающие нас деревья — всё-всё было покрыто чистым, без единого тёмного пятнышка, снегом. Он был такой белый, что даже резал глаза, и чтобы рассмотреть что-нибудь вдали, приходилось даже прищуриваться.

Воздух чистый, чуть-чуть морозный.

Снег похрустывает под валенками.

Красота вокруг неописуемая!

Интересное состояние природы: до этих пор мне никогда в жизни такого состояния не встречалось. Очень даже интересное состояние. Ну, совершенно не такое, как у нас в Москве.

Немного размяв ноги, отдохнув и перекусив «Чем Бог послал», так сказали возчики и, накормив лошадей, двинулись дальше.

Лошади, помахивая хвостами, легко перебирали ногами по выпавшему тонким слоем, снегу.

Смерчь вприскочку бежал позади саней.

Каркали вездесущие вороны, да изредка раздавался заполошный стрёкот сороки.

По обеим сторонам узкой дороги высились во всей своей красе, стройные, чем-то похожие на молодых девушек-красавиц, сосны и ели.

Возчики объяснили нам, что это, так называемый, мачтовый лес. Раньше из него изготовляли мачты для парусных судов и, что это — очень ценная древесина. В прежние времена, до Советской власти, её злостно вырубали браконьеры, и тысячами кубометров, загрузив на корабли, увозили, чтобы продать за границу.

Возчики, коренные жители, были словоохотливы, знали много баек, местных присказок, и так ладно всё это преподносили, что мы от хохота хватались за животы.

За разговорами, шутками, время проходило незаметно. Не знаю, за каким по счёту поворотом, показалась стоящая на взгорье небольшая деревенька.

Дома, все сплошь деревянные: из кругляка, и крытые тёсом. Они стояли в два, или в три ряда, разделённые узкими улочками.

С маленькими оконцами (для тепла), они напоминали грибы-боровички.

Возле домов, обязательный, как я понял, стог сена или соломы: все жители деревни держат коров, свиней и птицу. Есть в деревне и лошади.

У всех, при дворе, для выращивания зелени, обязательно имеется огород.

Хлеб пекут сами, в русской печи.

Такую справку мы получили от наших словоохотливых возчиков.

Проехав всю деревню, мы подъехали к небольшой речушке (как её называли возчики, я не запомнил). К столбу, вкопанному в пологий берег, была привязана большая лодка. Ещё несколько лодок, перевёрнутых вверх дном, лежало на берегу.

Дальше, сказали наши сопровождающие, только по воде. Для лошадушек дороги нет, придётся плыть на лодке.

Вот здорово! — захлопали мы с братом в ладоши, как интересно!

Перегрузив свой скарб из саней в лодку, мы остались на берегу, а возчики поехали в деревню, сказав, что оставят лошадей у знакомых и быстренько вернутся.

Прошло чуть больше часа.

Мороз доходил градусов до пяти, но мы, в чунях и тёплых тулупах, совершенно не замёрзли — во всяком случае, я.

Наконец вернулись наши сопровождающие, и принесли с собой свежеиспечённого, ещё горячего хлеба, трёхлитровую банку парного, только что надоенного молока, и две, длиной с мою руку, малосолёных трески.

Перекусив хлебом с молоком (треску возчики посоветовали не смешивать с молоком), приготовились к отплытию.

Глава четвёртая

Возчики разместились на поперечных скамейках лодки, так называемых «банках» и, взяв по паре вёсел в руки, поинтересовались у папы, справится ли он с рулём, а если да, сказал один из них, то пусть рулит. Тогда им легче будет грести. Не придётся часто оглядываться назад, чтобы видеть направление движения, добавил он же.

Вопрос был излишним, так как папа вырос на реке Белой, и отлично управлялся с вёслами и рулём. Мне не привыкать, ответил он.

Ну, что ж, опуская вёсла в воду, сказали гребцы, и добавили — тогда за работу.

«Наши возчики переквалифицировались в лодочников», посмеиваясь, охарактеризовала их мама.

А они, улыбнувшись в ответ, сказали: «В наших краях человек всё должон уметь делать, иначе не выживешь. У нас край суровый!»

И вот, мы, благословясь, отчалили.

Я не думал, что нам придётся так тяжело. То есть, я имею в виду не себя и брата, а взрослых.

Течение в речушке оказалось не очень-то стремительным, и мы, под двумя парами вёсел, и с папой у руля, поплыли против течения.

Гружёная лодка медленно продвигалась вперёд.

Гребцы начали уставать, и отец стал подменять их на вёслах.

День быстро клонился к вечеру, и «лодочники» решили остановиться, и сделать привал.

Увидав на берегу небольшой стог соломы, причалили лодку и привязали её к прибрежному кусту.

Быстро темнело.

Мороз к ночи всё усиливался и усиливался.

Мы с братом, просидев в лодке несколько часов без движения, даже в тулупах — подзамёрзли, да и ноги плохо слушались. Вылезши на берег, стали размахивать руками и подпрыгивать. Постепенно разогрелись и размялись. Кровь весело побежала по артериям.

Смерчь, получив долгожданную свободу, носился вокруг, и весело лаял, радуясь движению. По-видимому, и ему сидение без возможности побегать, поднаскучило.

Пока мы разогревались, отец вместе с лодочниками быстро наломал сушняка, и один из них, дядя Никифор, разжёг небольшой костёр.

Костёр весело запылал, затрещал и, осветив всё вокруг, превратил наш бивак в чудесное, сказочное место отдыха: вокруг была темнота ночи, кусты, окружавшие нас, под светом шевелящихся языков пламени костра, казалось, ожив, тоже зашевелились, и из них стали выглядывать какие-то сказочные существа.

Однажды, оглянувшись назад, я заметил, как одно из них протянуло ко мне лапу, и попыталось схватить меня — я быстренько придвинулся к горящему весёлым пламенем костру, и опять настороженно оглянулся — лапа исчезла.

А вверху, в тёмном небе, если отвернуться от костра и посмотреть, высыпали мириады больших и совсем маленьких звёзд. Они поблескивали словно драгоценные камни в глубине небосвода, и казалось, перемигивались между собой.

Я на мгновение представил, что земля находится под звёздным куполом одна, и вокруг нас никого-никого. А потом подумал, может в космосе всё же кто-то есть? Вот было бы здорово! Мы бы летали в гости друг к другу, или писали письма, а возможно и переговаривались по телефону…

Это было так заманчиво, что я даже вздохнул от невозможности исполнения моей мечты.

Дядя Арсений, так звали другого возчика, подвесив на рогульку закопченный чайник, вскипятил воду и, бросив в него брусничные листья (местную заварку), дал настояться. По нашему биваку распространился изумительный запах брусничного листа.

Пока чай настаивался, он порезал на куски треску, наломал крупными ломтями хлеб, и ещё выложил пару небольших луковиц.

Проголодавшись за дорогу, я набросился на еду. Ел с большим аппетитом. Треска оказалась настолько вкусной, что я даже пальцы облизал, и попросил ещё, но мама сказала: «Не злоупотребляй на ночь!»

Даа…, не злоупотребляй…. А если она такая вкусная, что ел бы и ел?

Потом пили горячий, душистый чай. Чай, приготовленный на костре, да ещё заваренный брусничным листом, был замечателен!

Поужинав, мужчины закурили, а мама стала убирать посуду и остатки еды.

Пошли всякие там разговоры. Ну, навроде — «Тресочки не поешь, чайку не попьёшь, так и сил работать не будет» — посмеиваясь и улыбаясь, говорили наши «лодочники», и при этом шутливо подмигивали глазом.

Впоследствии, я часто слышал эту присказку, к месту и не к месту сказанную.

После еды меня разморило и потянуло ко сну. Брат, как и я, зевая, открывал рот так широко, что можно было, при желании, конечно, пересчитать зубы.

У меня, и у него, разумеется, сами собой стали закрываться глаза.

Увидев наше состояние, отец вырыл в стоге соломы большую нору, мы залезли туда, и он закрыл вход, заделав его соломой. Стало очень тепло, даже жарко.

Где-то внутри стога, шуршала мышь-полёвка, да изредка на лицо сыпалась полова.

Я ещё немного поворочался и незаметно уснул.

Глава пятая

Проснулся я от жары и духоты. Пытаясь выбраться на свежий воздух в темноте, я совсем заблудился, и как слепой кутёнок тыкался в разные стороны в поисках выхода, и не находил его.

Видимо услышав мою возню, кто-то открыл вход. Потянуло свежим морозным воздухом, и чуть-чуть дымом.

Было раннее утро. Взрослые сидели у горящего костерка, и пили горячий чай.

Мы с братом решили перекусить прямо в лодке, чтобы не задерживать взрослых: пришло время двигаться дальше.

Способ передвижения, из-за увеличившейся скорости течения речьки, пришлось изменить.

Откуда-то из нутра лодки дядя Никифор (это тот, первый возчик) достал длинную верёвку (до чего же предусмотрительными оказались наши сопровождающие), и сделал две петли на свободном конце верёвки, а другой конец привязал за нос лодки.

Отцу дали шест, и попросили его, отталкиваясь от берега, держать лодку на достаточной глубине.

Затем, надев петли на грудь, лодочники, чуть наклонившись вперёд, и таща за собой лодку, пошли вдоль берега.

Мне вспомнилась картина И. Е. Репина «Бурлаки на Волге», которую я видел в Третьяковской галерее — так здешняя ситуация прямо копировала её.

Через некоторое время они здорово устали.

Папа попытался припрячь Смерча в качестве тягловой силы, но не приученный к такой работе, он только мешал, и его с сожалением отпустили.

Совершенно довольный предоставленной ему свободный, он весело бегал по берегу, занимался своими собачьими делами, и изредка погавкивал.

Через каждый час каторжной работы, «бурлаки» делали остановку. Отдыхали.

Так, по очереди, меняясь местами, отец и лодочники медленно тащили лодку километр за километром.

Наконец, ближе к вечеру, показался крупный посёлок.

Дотащив лодку до посёлка, трое мужчин, совсем обессиленные, повалились на снег. От них шёл пар. Воздух изо рта выходил с хрипом и свистом.

Я смотрел на них, и мне было до глубины души жаль их, а мама чуть не плакала от жалости.

Здесь, в этом посёлке, была наша конечная цель, к которой мы стремились, и до которой, испытав немало лишений в пути, с такими трудностями, но добрались.

Вымотавшись окончательно, но добрались!

Впоследствии я узнал, почему так выматывающе труден был наш последний участок дороги.

Мы приехали в самое неудачное время года. Как говорили нам впоследствии местные жители — «Ни на колёсах, ни на санях!» Единственный вид транспорта — лодка. Конечно, если есть хоть маломальская речушка и, конечно же, лодка.

Даа…, Север, есть Север! Здесь правят свои законы природы!

Немного отдышавшись и отдохнув, Дядя Никифор сходил в посёлок, и вскоре вернулся сидя в санях, запряжённых соловой лошадкой, и с новым извозчиком.

Мы дружески, с крепким пожатием рук и пожеланием лёгкого пути, попрощались с весёлыми и очень трудолюбивыми «лодочниками».

Они решили не возвращаться на ночь глядя, домой, а переночевать здесь же, в лодке, а утром, пораньше, отправиться в обратный путь.

Назад возвращаться им было намного легче — всё-таки вниз по течению ещё не замёрзшей речушки, и на пустой лодке.

Глава шестая

Посёлок городского типа Пукшеньга — это одноэтажные, из пиленого бруса дома, почти ровные улицы с двухэтажным зданием управления леспромхозом, и почти десятью тысячами населения — это, если считать и жителей местной деревни. В посёлке имелось два магазина смешанных товаров, почтовое отделение, радиоузел, школа, и большая столовая.

ПГТ расположился в центре большого лесного массива, и большая часть жителей, то есть, взрослого населения посёлка, конечно же работала в леспромхозе — добывали древесину — как говорили местные старожилы.

Посёлок выглядел неплохо: он был какой-то…, со своим цветом древесины, медовым что-ли, весёлым и, одновременно, серьёзным. Чего больше из этого было в нём, я ещё не определил, но он явно мне понравился.

Возница, то ли для того, чтобы показать местные «достопримечательности», то ли таков был наш путь, провёз нас через центр посёлка, и мы сразу увидели всё.

Он даже показал нам, где расположено управление леспромхозом.

Проехав в самый конец центральной улицы, он подвез нас к дому, из трубы которого шёл дымок.

Через двор, огороженный штакетником и засыпанный снегом, к крыльцу вела расчищенная дорожка.

Открылась дверь, и вышла среднего роста, худощавая женщина в белом, нагольном полушубке. На ногах — резиновые блестящие калоши, надетые, как минимум, на две пары белых, крупной вязки, шерстяных носков.

Она подошла к калитке, и пригласила нас заходить в дом. Помогла занести вещи.

В доме было тепло.

Женщина, мило улыбаясь, пояснила, что живёт по-соседству, и по просьбе директора леспромхоза, она раз в день приходит сюда и протапливает печь и, что нашего приезда ожидали ещё неделю назад.

Мы с братом пошли знакомиться с нашим новым жилищем.

Дом состоял из двух проходных, средней величины, комнат, кухни с коридором, и кладовой.

Мебель отсутствовала, кроме одинокого стола на кухне.

Расположившись на полу по-цыгански, мы поужинали оставшимися дорожными припасами, и стали готовиться ко сну. Расстелили на полу два привезённых с собой матраса, и положили на них подушки. Затем, это «Царское» ложе накрыли простынями.

Ночлег был готов, благо в доме было хорошо протоплено, и беспокоиться, что без одеял замёрзнем на полу, не приходилось.

Лёжа на матрасах вповалку, мы делились дорожными впечатлениями, строили планы на будущее…

Неожиданно электрическая лампочка мигнула, затем, через некоторое время, словно по чьему-то заказу. ещё два раза моргнула, и погасла.

В темноте дома повисло наше недоумённое молчание (как мы узнали позднее — в двенадцать часов ночи электростанция отключала электроэнергию во всём посёлке).

Как только погас свет, послышалось странное шуршание, словно дом ожил, и начал шёпотом разговаривать.

Я настороженно прислушался ничего не понимая, и попытался понять, что же это за шуршание, и откуда.

Отец зажёг спичку и, О Боже!!! — вокруг нашей постели бегали, словно скаковые лошади на ипподроме, полчища огромных тараканов, а по простыни ползали штук пять или шесть красных жирных клопов, не считая раздавленных нами по неосторожности конечно.

При бледном свете зажигаемых одна за другой спичек, мы передавили клопов, а вот с тараканами дело обстояло хуже.

Тараканы, при первом же нашем движении, разбегались в разные стороны с неожиданной прытью, и поймать их было совершенно невозможно.

Отец вышел во двор, набрал снега, и мы насыпали его вокруг постели, надеясь водной преградой оградить себя от орд ползающих и кусающихся…

Не тут-то было!

Они оказались умнее нас, или прошли «специальные диверсионные курсы» по нападению на человека.

Забравшись на потолок, клопы и тараканы прыгали сверху, и приземлялись точно на нас, а не мимо.

Не иначе — мастера-парашутисты! — пошутила мама, давя очередного клопа.

Утром, только начало развидняться за окном, мы поднялись — невыспавшиеся, искусанные клопами, и с зудящим телом от укусов, и злые.

Мы расчёсывали укусы до крови, а простыни были покрыты красными пятнами от раздавленных нами клопов.

Мы были в ужасе от всего этого!

Я думаю, это была самая кошмарная ночь в моей жизни!

Глава седьмая

Жить в доме, который оккупировали такие враги, и такие многочисленные, мы не могли, и мама, первым делом приступила к выведению из нашего хозяйства непрошеной живности.

Сходив в пекарню, она выпросила небольшой флакончик крепчайшей уксусной эссенции и, макая в неё петушиное перо, добытое у соседей, промазала все щели. Это была борьба не на жизнь, а насмерть! Кто, кого!

Кусающаяся и бегающая живность, не ожидая такого скорого и жестокого нападения, не выдержала, и с позором отступила, в спешке даже не подобрав свои флаги!

С тех пор мы не видели ни тараканов, ни клопов. Наверное, они перебрались на новое место жительства, унеся с собой раненых и погибших товарищей при нападении на нас.

После такой «кровавой войны», в доме больше недели пахло уксусом, а я, даже не мог слышать слово — уксус.

Говорят, клопы и тараканы — бич всех пустующих, деревянных, проконопаченных мхом домов, но у хорошей хозяйки их нет!

* * *

Пока родители приобретали мебель, и устраивали хоть какое-никакое, но достаточно сносное жильё, мы с братом ходили по посёлку — знакомились.

В школу меня ещё не устроили, и я с удовольствием прогуливал занятия, наслаждаясь свободой.

Школа была расположена ближе к окраине посёлка, зато местный кинотеатр: он же дом культуры, он же концертный зал, и тд., и тп., и пр., устроился с комфортом в центре, рядом с зданием управления.

Место проведения культурного досуга жителей посёлка представляло собой одноэтажное здание, со зрительным залом человек на сто, с обыкновенными деревянными скамьями в несколько рядов, и четырёх-пяти комнат, предназначенных для проведения кружковой работы.

Деревянное здание с красиво оформленной вывеской «Столовая — Ресторан» также расположилась в центре посёлка.

Родители с утра до вечера были на работе, поэтому мы с братом, если не было приготовлено что-то съестное дома, обедали в этой столовой.

Меню «блистало» разнообразием деликатесов: треска жареная, треска пареная, треска малосолёная и копчёная и, чудо кулинарного искусства — омлет из сухого яичного порошка.

На гарнир, к так разнообразно приготовленным блюдам, подавали — пюре картофельное из сухого картофельного порошка, вермишель, или макароны.

Всё зависело от вкуса желающего насладиться великолепным обедом или ужином.

И, как апогей прекрасного завершения обеда — предлагалось запить всё это «многообразие» кушаний чаем сладким, в накладку, чаем вприкуску, чаем пустым (без сахара), киселём молочным (естественно, из сухого молока), клюквенным или брусничным морсами — из этих же ягод.

Оправдывала, оправдывала себя народная присказка — «Тресочки не поешь… ну, и так далее…».

В школу-семилетку меня определили на третий или четвёртый день после нашего приезда.

Школа — две большие классные комнаты с голландскими печами в углу, и тремя рядами парт в каждой комнате.

Не знаете, что такое голландская печь? Поясняю — это такая круглая печка, в виде цилиндра, и поставленная на «попа». Высотой она — от пола до потолка. Обёрнутая жестью и покрашенная чёрным печным лаком, она топится дровами или углём.

Теперь получили представление о голландской печи? То-то!

Вот, в один из таких классов меня и завели. Усадили меня в среднем ряду за парту, стоящую точно посредине ряда…

Оказывается, в нашей классной комнате занимаются сразу два класса, а учительница одна — на оба класса. Мы, четвероклассники, занимали два ряда, а шестиклассники занимали — один, правый.

Учительница вызвала к доске из нашего ряда одного бедолагу (ему не повезло — он первым, наверное, попался на глаза учительнице), и попросила объяснить, почему он во вчерашнем диктанте, написал — «мнясо», а не мясо, как должно быть и, где, скажите на милость, он это «мнясо» видел?

В ответ он что-то пробубнил, но так тихо, что я не смог разобрать.

Учительница сказала — двойка, и отправила его на место, переживать.

Дав нам письменное задание — переписать какой-то рассказ из учебника, она перешла к партам шестиклассников. Так, весь урок, до прозвучавшего звонка на перемену, она переходила от одних к другим.

Тяжёлая работа у наших учителей в посёлке! Ох, тяжёлая!

Да, забыл ещё рассказать! Все наши школьницы предпочитали обуваться в блестящие резиновые галоши с толстыми, обязательно белыми вязаными носками. Мода, что ли, такая? — мелькнула мысль у меня, но потом я всё же узнал — это, оказывается, самая удобная и самая модная обувь для здешних мест.

А в остальном — девчонки, как девчонки. Везде одинаковые — везде ябеды и плаксы.

С мальчишками дело обстояло несколько проще. Они обувались, кто во что горазд — валенки, сапоги, а некоторые, форсистые, приходили в школу в ботинках. Но таких было мало — раз, два и обчёлся, и то, только в старших классах.

Глава восьмая

Каждую субботу и воскресенье (иногда и в будние дни), вне зависимости от погоды, мы с братом отправлялись на вечернее культурное мероприятие (дневных в нашем ПГТ не предусматривалось, днём нужно работать), кроме праздников, конечно.

То есть, мы отправлялись впитывать искусство, культурно развиваться. Мы шли смотреть художественный фильм или концерт местной художественной самодеятельности.

Между прочим — неплохо выступала наша самодеятельность.

Мне, во всяком случае, даже очень нравилось на них смотреть, особенно на клоунов — большого и маленького! Маленький, каа-аак треснет большого клоуна по лбу — у того слёзы из глаз, ка-аа-аак польются, прямо струйками. А затем большой клоун за маленьким начинает гоняться, и всё обо что-нибудь спотыкается и падает. Такие смешные!

А однажды, а однажды…, ой, не могу без смеха вспоминать — большой клоун в зал упал, прямо со сцены, да не просто упал, а упал на какого-то дяденьку.

Вот смеху-то было в зале! Вот смеху-то было! Наверное, минут десять в зале смеялись, и всё не над клоуном, а над дяденькой, на которого клоун упал.

Нас, ребятишек, пускали на все мероприятия бесплатно. Мы, привилегированная каста! Помешать посещению «культурных» мероприятий могли только наша болезнь, или двойка в дневнике. Двойка в дневнике для меня — заурядное явление, давно уже привычное, но… всё же — фильм посмотреть-то охота! Вот и выкручивался, как мог.

Приходя домой после «Культурного мероприятия» за полночь, я не высыпался, и сидя на уроках, не столько вдавался в познание наук, сколько неудержимо зевал во весь рот.

* * *

Показ фильма — это отдельное театральное действо, со своими актёрами, трагедиями, накалом страстей, и нервными переживаниями.

Согласно афише, начало киносеанса в девятнадцать часов вечера, но это — если верить афише. Правда, зрители народ культурный и воспитанный, и всегда исправно собираются к началу сеанса, к семи часам вечера, но чаще, пораньше, чтобы излюбленное место занять.

А вот тут-то всё и начинается — начинается местное кино!

Вначале ждём приезда разъездного киномеханика. Он приезжает в санях (или не приезжает совсем), запряженной усталой, заморенной лошадёнкой.

Все будущие зрители — мужская половина, конечно, бросаются к нему, и начинают помогать вытаскивать из саней передвижную электростанцию, кинопроектор, небольшой экран (два на полтора метра), и штук двадцать круглых металлических коробок, с собственно, фильмом.

Кроме электростанции, всё заносится в зал, и раскладывается на деревянном столе, стоящем здесь же, в зале…

Зачем я всё это, и так подробно, рассказываю? Да потому, что именно процедура подготовки к показу фильма занимает две трети «программы наслаждения», и отдыха.

Затем, настаёт очередь запуска электростанции. Вокруг столько «классных специалистов», что запуск может затянуться на час, и… на три. Главное — как повезёт!

Все остальные зрители, в основном это женская половина, ждут — лузгая семечки, рассказывая анекдоты и перемывая косточки знакомым — не расходиться же по домам, раз за билеты «уплочено».

Мы, ребятня, крутимся вокруг мужиков занятых электростанцией — интересно же, заведётся она, или не заведётся? А время движется семимильными шагами. И, если запуск всё же успешно произведён, а время уже спать ложиться, то есть, уже одиннадцать или двенадцать ночи, киномеханик, затурканный «добровольными» помощниками, спрашивает: «Фильму будем крутить, или может завтра посмотрим?»

— Давай, крути кино! — кричат зрители на разные голоса. — Чо, зря заводили твою шарманку, чо ли?

Киномеханик прокрутит одну часть фильма, включит свет, перемотает ленту на ручной перемотке, потом поставит для просмотра вторую часть…, и так, ещё часа три.

Иногда он хитрил — пропускал две-три части. Если не заметили — хорошо.

Расходились зрители под утро довольные, или недовольные фильмом, но без обсуждения увиденного — никогда!

Собирались небольшими группками здесь же у крыльца, наблюдали, как киномеханик, теперь уже один, уже без добровольных помощников, перетаскивает аппаратуру обратно в сани, и приступали к обсуждению…

Чередовались дни, недели. Мы стали считать себя чуть ли не старожилами.

Прошло месяцев восемь-девять, и вот, однажды…

Слушайте дальше, что я расскажу.

Глава девятая

После одного из таких «культурных мероприятий», я и брат возвращались домой более короткой дорогой, не через посёлок, а тропинкой, за крайними домами — путь известный, и давно хоженый.

Люди всё ещё были у «кинотеатра», обсуждая только что просмотренный фильм, как сейчас помню — «Броненосец Потёмкин».

В небе, среди миллиардов звёзд, неподвижно висела полная луна, и освещала своим чуть холодноватым светом всё вокруг. Тропинка просматривалась метров на пятьдесят-семьдесят.

Впереди показалось что-то чёрное и большое, лежащее прямо поперёк тропинки. Мы остановились. В голове замельтешили мысли — медведь, собака, волк? Испуганные, мы стояли и боялись пошевелиться, а ОНО не уходило, и дорогу нам не собиралось освобождать…

Первым, наверное, я, а может и братишка, точно не могу вспомнить, развернувшись, с колотящимися от страха сердцами, помчались в обратную сторону, надеясь центральными улицами вернуться домой.

Не тут-то было! ОНО — это чёрное и большое, лежало посредине центральной улицы…

Господи! У меня волосы встали дыбом на голове и вроде как, даже зашевелились, словно живые!

С ужасом в глазах, и издавая вопли на весь посёлок мы, схватившись за руки, помчались назад к Дому Культуры.

Люди ещё не разошлись.

Услышав наши вопли, и увидев, в каком мы состоянии, они стали спрашивать, что случилось? Мы, перебивая друг друга, заикаясь от не прошедшего ещё страха, кое-как сумели рассказать о случившемся с нами.

Кинозрители, быстро разделившись на две группы: вперемешку — мужчины и женщины, а также любопытная, ещё не успевшая разбежаться по домам ребятня, пошли по разным направлениям. Одна группа пошла в сторону тропинки, другая, и мы с ней — пошла по центральной улице.

Улица была первозданно пуста. Как-бы издеваясь над нами, в ночном небе светила равнодушная ко всему, жёлтая, будто в масле, и круглая, словно блин, луна.

Обе группы сошлись у нашего дома никого не встретив на пути. В посёлке о происшествии поговорили день-другой, и на этом всё закончилось. Так мы и не узнали — кто же или, что же, нас напугало!

Глава десятая

В свободное от занятий время я любил прокатиться в рабочем вагончике. Я раньше об этом не рассказывал? Нет? Тогда, сейчас расскажу:

Дело в том, что работники леспромхоза работают сменами, и каждую смену (бригаду) завозят на лесные делянки (там валят лес) в вагончике, прицепленном к трактору. Вагончик устанавливается на одну, проходящую по всей длине, центральную лыжу, а по бокам, сантиметров на десять-двадцать выше уровня земли, прикреплялись две коротенькие (два-два с половиной метра).

При такой конструкции его легче повернуть, или развернуть в обратном направлении.

Вход в центре боковой стенки. Двери нет. Посредине вагончика железная печь (буржуйка). В зимнее время её топят постоянно. Дровяных отходов много, не жалко.

Так вот — трактор волочит вагончик через весь посёлок, не останавливаясь — лесорубы заскакивают в него на ходу. Он, вагончик, переваливаясь с одного бока на другой, продолжает двигаться в сторону леса. «Пассажиры» обсуждают свои планы, делятся новостями, курят и, наконец, пробыв в дороге минут двадцать-тридцать, прибывают на делянку.

На пересмену уходит около часа.

Забрав отработавшую смену, трактор с вагончиком возвращается в посёлок.

Вот за этот час пересмены, я везде успевал сунуть свой любопытный нос. Мне всё было интересно на лесоповале — особенно автомобили-лесовозы и трелёвочные трактора (так их называют).

У лесовозов — впереди колёса, а сзади, вместо колёс гусеницы, как у трактора.

И, это ещё не всё.

На тракторах и лесовозах, с обеих сторон кабины стоят бочки, и из них… вьётся лёгкий дымок. Время от времени, шофёр или тракторист выходят и засыпают в эти бочки, ведром или совковой лопатой, мелко наколотые берёзовые чурочки.

Их для этой цели, оказывается, заготавливает специальная бригада рубщиков (чурочников).

Вот чудеса-то в решете!

Отец объяснил мне, что в леспромхозе все машины и трактора работают не на бензине или солярке, а на газе и, что это не бочки, а газогенераторные установки, которые и вырабатывают древесный газ.

* * *

Прошла зима. Подошло время Северному лету. Оно пришло в буйном цветении трав, пении птиц, голубым небом и ярким солнцем.

Лето на Севере — это вам не южное лето! Вся природа мгновенно просыпается от долгой зимней спячки, и старается за два-два с половиной месяца сотворить всё то, что на юге длиться почти пять месяцев.

Растения цветут, созревают и бросают семена в землю. Птицы и животные заводят потомство.

Отовсюду слышна разноголосица птичьего племени.

Люди тоже радуются теплу, солнцу, возможности снять с себя так поднадоевшие за долгую зиму тяжёлые шубы и валенки, и свободно встряхнуть плечами.

Летняя пора в Пукшеньге — время серьёзное, время ребятни и женщин, время заготовки на зиму грибов и ягод. Страда! Местные говорят — «Не потопаешь — не полопаешь!»

Летом посёлок пустеет. Мужчины лес валят, а женщины и дети заготавливают витамины на зиму.

Вокруг посёлка — полная кладовая с витаминами! Бери, не ленись! Какой только ягоды здесь нет — клюква, брусника, голубика, костяника, морошка…

А грибов-то, а грибов!

Да всего и не перечислишь — так богат этот край!

С раннего утра и до позднего вечера тянется вереница «заготовителей» витаминов из посёлка в лес и обратно. Как рабочие муравьи, туда-сюда идут и идут женщины, дети. Туда — с пустыми кошёлками и корзинами, обратно — полными. У ребятни, губы и языки — чёрные от ягод.

Солнце палит. Ух, жарко!..

Заготовка и переработка идут одновременно — насаливаются полные бочки грибов, а сколько бочек морса и мочёных ягод заготавливает каждая семья…! Зима-то долгая!

Большинство жителей выращивает картошку и капусту — если лето удаётся. Некоторые даже умудряются вырастить огурцы.

Зато зимой все, от «мала до, велика», обеспечены витаминами, и не какими-то там химическими, аптечными, а настоящими, природой созданными.

Мочёная клюква или брусника — это такая вкуснотища!

Ребятишки воду почти не пьют — больше морс в ходу.

А взрослые? Придёт хозяин или хозяйка с работы, сходит в баньку попариться, да с «устатку» как хватит кружку-другую клюквенного или брусничного морса, куда только усталость девается!

А пар-то в баньке какой, а пар-то…! Он таким духмяным становится, когда на камни плеснёшь морсу…!

Ах, как хорошо-то!

Глава одиннадцатая

Ещё в первый год нашей жизни в Пукшеньге, я обратил внимание на одну интересную деталь. В посёлке совершенно отсутствовали телеги и автомобили на колёсах. Независимо от того, стоит зима или жаркое лето, всё равно лошадь впряжена в сани.

Когда я такое несоответствие увидел поздней весной, то простоял с открытым ртом минут пять.

Представьте себе такую картину: на земле ни снежинки, солнце припекает, вокруг зелёная трава, а по улице тащится лошадка, впряжённая в сани. Извозчик, держа в руках вожжи, покрикивает — ноо…! Ноо, лентяйка! Вот я тебе задам! А лошадка, не обращая никакого внимания на окрики и понукания, продолжает лениво плестись.

Пришлось за разъяснениями обратиться к отцу. К нему, между прочим, всегда можно было обращаться по любому вопросу. Он у нас всё-всё знает. Вот такой у нас папка!

Не мог же я оставить это «чудо местной жизни» без разъяснения.

Оказывается, всё было просто и в тоже время, достаточно сложно для моего понимания. В посёлке, как и во всём районе, преобладала глинистая почва, а грунтовые воды подходили очень близко к поверхности. Чуть-чуть надавишь на поверхность земли, тут же начинает проступать влага.

Телега, или колёсный автомобиль, в этом случае начнут проседать, и застрянут, сани же, или гусеницы автомобиля, имея большую площадь поверхности, не провалятся. К тому же, сани скользят по мокрой глине, как по маслу или по снегу.

Так, в общих чертах, я понял этот «феномен» с санями.

Прожили мы в Пукшеньге года полтора. За это время случались большие и маленькие радости, и различные неприятности тоже случались. Кстати! Здесь, впервые в своей жизни, я подрался, и пришёл домой с расквашенным носом. За что получил нагоняй от матери, и поддержку отца. Жизнь, есть жизнь!

Я закончил четвёртый класс и осилил половину пятого. Мы обзавелись кучей друзей, наловчились колоть берёзовые чурки на дрова не топором, а колуном. Оказывается, топором рубят, а колуном — колят. Отсюда, наверное, и пошло в народе — «Пойди, наколи дров!». А быть может я ошибаюсь? Вырасту — разберусь.

Ох! Сколько же мы этих чурок перекололи! Ведь в посёлке в глаза не видели угля, А некоторые коренные жители даже не представляют, как он выглядит.

Ну, как я, например, не представляю, как выглядит банан или кокосовый орех.

Вот обезьяна, говорят, знает, потому что видела их воочию и, между прочим — ела, а я — нет!

Я научился ходить на лыжах и пользоваться двуручной пилой.

Вообще, я набрался опыта проживания на Севере! И, конечно же, я неоднократно любовался сполохами Северного Сияния.

Ах, какое это чудо природы!

Жить на Севере — это вам, не в Крыму бананами и персиками с виноградом наслаждаться! Здесь жизнь — посерьёзней, здесь жить потрудней! Зато и интересней!

Я с чувством глубокой благодарности вспоминаю Север, он многому научил меня!

ПУЛЯ НЕ ДУРА!

Мне понадобились несколько хромированных трубок. Побежал в магазин — нужного мне диаметра нет! Продавец — среднего возраста мужчина и на лицо такой умный-умный, спасибо ему, дал дельный совет — поезжай, говорит, на свалку металлолома — может там найдёшь. А что, подумал я, чем чёрт не шутит, съезжу! И, представляете, поехал.

Сначала нашёл сторожа, и говорю ему — так мол, и так, нужна пара хромированных трубок, ну, позарез! А он, добрая душа, показал на огромную кучу металлолома, и так это равнодушно говорит: «Пачка сигарет». Я сначала не врубился, даже удивлённо глянул на него, так он, чтобы понятно было, потёр палец о палец перед моим носом, и выжидающе посмотрел на меня.

Ааа…, протянул я тихонько, так, знаете, в половину голоса: «Понимаю, понимаю», а потом ещё раз, уже совсем смело, повторил: «Понимаю». И, согласно кивнув головой, добавил: «Бусделано шеф. Как только найду то что мне надо, так сразу». Он тоже в ответ, правда, не произнося ни слова, кивком показал на гору ржавого металла, вроде как разрешил воспользоваться его строго охраняемым «добром».

А мне что? Твоё «добро», не твоё, какая мне разница, главное разрешил, хоть и не даром. А трубки-то мне позарез нужны, вот ещё как нужны! Вот я и пошёл искать. И, знаете, ведь нашёл-таки! Правда, не хромированные они были, а никелированные. А для меня, то есть, для моего «рукоделья», такие даже больше подходили, они красивее выглядели, я бы даже сказал, наряднее.

Короче, нужный мне диаметр трубок валялся почти рядом — метрах в двадцати: это оказалась спинка старой никелированной кровати, выброшенной за ненадобностью нерадивым хозяином.

Помните, ваш дед с бабкой такой пользовались, то есть, на такой спали — никелированная, а по верху спинки шарики, тоже никелированные, и сетка панцирная, и гора подушек на ней! Красотища неописуемая, не то что кровать с матрасом из какого-то там поролона!

Я, когда маленький был, потихоньку от моих деда с бабушкой любил на ней попрыгать. И вообще, будь я на месте того хозяина, ни за что бы не выбросил её, сберёг бы — так, на всякий случай: мало ли, вдруг пригодится.

Вот ведь подфартило мне, обрадовался я — почти без труда, и всего то за пачку сигарет, добыл то что мне надо.

Отблагодарив и поблагодарив, вошедшего в моё сложное и безвыходное положение доброго сторожа, положил находку в багажник авто и возвратился домой. А уж дома…, имея под рукой кучу разного инструмента…, стал разбирать «спинку». Представьте себе моё удивление и радость, когда я, с большим трудом сбив верхнюю часть спинки кровати, в ножке, обнаружил несколько свёрнутых в трубочку листков бумаги!

Урраа, чуть не закричал я, обрадовавшись находке — это карта старинного клада! Урраа! Теперь я богаче-богатого! Вдруг это клад какого-нибудь местного Фрэнсиса Дрэйка! Не подумайте чего такого про меня, я хотел закричать, ей богу, и даже рот открыл, но так и не закричал. Я, волевым решением, подавил в себе желание закричать, изничтожил крик на корню: быстро захлопнул рот, и даже ладошкой его прикрыл, так, на всякий случай. А после того как украдкой оглянулся по сторонам, не увидел ли кто мою находку, быстренько вернулся в дом.

Жена на работе, дети в школе…, короче, сам себе хозяин-барин. И в доме тишина, даже мухи не летают и не зуммерят!

Развернул я этот свёрток — по небольшой части синих, видимо от попавшей на них воды, слов и строчек, понял — писали химическим карандашом, и даже не слюнили его. По-видимому, писать чернилами условия не позволяли, а может их и в помине в то время не было, решил я, и принялся разбираться в чужом почерке.

По заголовку написанного текста я сразу догадался — это письмо, и не кому попало, а собственной его жене от какого-то Григория. Он писал:

Здравствуйте, моя дорогая и любезная жена Наташа и сыночек! Надеюсь, у нас родился сыночек, пока я тут воюю с немцами. Жаль не привелось мне быть рядом, когда пришёл срок тебе рожать, но я всё равно рад за тебя, и люблю. Ты отпиши мне про сыночка, какой он? По срокам ты должна бы уже родить. А имя ему…, какое ты дала?

Сейчас поздний вечер, у меня выдалась свободная минутка, и я решил написать тебе письмо, рассказать про наши боевые дела, а главное, сказать тебе, что я жив и здоров, и вам с сыночком того же желаю.

Сегодня у нас, среди красноармейцев, зашёл разговор о ратном воинском труде и героизме простых солдат, а ещё про слова А. В, Суворова, что вот, мол, «Пуля дура, а штык молодец!». Я тебе так скажу, очень даже интересный разговор у нас получился

Мне вначале понравилось, как мой однополчанин, ты его знаешь, Иван Родионов — токарь с нашего завода — нам сказал, что пуля совсем не дура. Может во времена Суворова она и была дурой беспросветной, а в наше просвещённое время она отражает внутреннее содержание человека, сказал он. Какой человек держит в руках винтовку, такая пуля и вылетает из неё.

Мы, конечно, не поверили ему, и попросили разъяснить такую его интересную диспозицию. И знаешь, что он сказал? Он сказал вот что:

— Пуля, как известно, вместе с патроном лежит себе спокойненько в коробке, или скажем, в «магазине винтовки. И может она лежать там сколь угодно долго, пока человек не потревожит её, не стрельнёт. И вот тут-то и проявляется её характер.

Мы конечно заспорили с ним, как так может быть? Пуля же не живая, как она может проявлять свой характер? Кто бы, куда бы не стрельнул, она туда и полетит! Она же свинцовая, она без души, то есть совсем не живая.

Тут вы в одном правы, ответствовал он нам, действительно, кто бы, куда бы ни стрельнул, туда и пуля полетит. Только вот небольшая поправка — он немного помолчал — куда она полетит, и в кого, или во что полетит, тут надо разобраться, верно, я говорю?

А чего разбираться-то, стреляй во врага и все дела, зашумели красноармейцы. А Василий, ты тоже его знаешь — инструментальщик с третьего цеха, так сейчас он у нас знатный разведчик. Так вот он, услышав Ивановы слова, вообще сказал, что такого не может быть в принципе.

Между прочим, он у нас в полку грамотей знатный, даже газету полковую иногда нам читает заместо политрука — одним словом, раз-вед-чик!

А я тоже что-то засомневался, и ещё подумал тогда, куда это Иван клонит? Уж не собирается ли он переметнуться к врагам и нас переманить?

Иван же послушал-послушал, что ему в ответ товарищи красноармейцы говорят, а потом и скажи: «Вы, мужики, меня ещё не дослушали, а уже спорите. Дайте мне возможность докончить свою мысль».

Ну, мы ещё пошумели-пошумели, а потом и притихли — интересно стало, чего это Иван нам ещё скажет. И опять же, Василий тоже поддержал Ивана — «Ша, мужики, дайте дослухать!», сказал он.

Вот Иван обсмотрел нас всех, вроде в одну кучу собрал, и дальше продолжил говорить:

— Пулю-то человек на волю выпускает и, главное — с какой целью. Ежлив он просто, для баловства стрельнёт куда попало, то и пуля полетит куда попало…

Это мы и без тебя знаем, опять зашумели некоторые. Ты нам чего-нибудь такое скажи, чего мы не знаем.

— Так я и пытаюсь сказать, а вы меня перебиваете, — чуть повысил голос Иван.

Опять все замолчали, потому как, некоторые цигарки начали крутить. Лишь иногда среди них раздавался шёпот: кто-то у кого-то просил «Насыпь табачку, не жалей», или «Дай кресало».

И опять Иван заговорил:

— Я говорю — в пулю, в этом разе, душу свою стрелок не вложил…

Эка завернул, заворчали солдаты, про душу заговорил. Мы, что же, как зачнём стрелять, так и душу свою должны закладывать?

Из середины солдат послышалось: «А чего, правильно Иван говорит, я, как начну пулять, так сразу и кричу: «Мать вашу! Гады! Всех порешу без остатка!»

Вот-вот подхватил Иван, и я про то же. Ты в пули свою душу вкладываешь, хочешь врагов изничтожить. А пули, ты же им мысленно приказываешь, слушаются тебя, летят куда надо, и аж визжат от ярости, то есть, принимают твою страсть и энергию, которую ты закладываешь в них…

А што, зашевелились, заговорили другие, давай Иван, сказывай дальше, чего уж тут. Правильно говорит, вот я когда….

Иван прислушался к тому, что говорили товарищи, послушал-послушал, а когда утихомирились немного, продолжил:

— А ежлив человек равнодушный ко всему, то и пуля, не заряжённая его энергией, летит вяло, без цели, лишь бы лететь, и завсегда в «небо» попадает, не попадает она во врага.

А чего, верно говорит Иван, подумал я. Оказывается, ни о каком предательстве он не помышляет. Только вот насчёт вложения души в пулю я что-то сомневаюсь. Как-то непонятно для меня всё это.

Ну, да ладно, завтра в бой пойдём, вот и проверю его слова на деле, ежлив живой останусь…

Допишу после, чего-то немцы неожиданно, да ещё и на ночь глядя, зашевелились. Опять, наверное, собрались деревню назад отбивать. Вот неугомонные: днём покоя от них не было — лезли почём зря в атаки и снарядами кидались, и опять полезли — видно шибко им эта деревня понадобилась.

Дом, в котором наше отделение закрепилось, и назвать-то домом нельзя — две стены и печка русская. Из мебели…, вот только кровать никелированная, на которой я сижу, уцелела, и более ничего — сплошная разруха.

Прости, вынуждено заканчиваю писать, дорогая. Письмо, на всякий случай, спрячу в спинку кровати — не хочу чтобы немцы нашли его и твоё имя узнали — наша деревня-то совсем рядом. Гады они! Ты уж побереги себя и сыночка нашего…

* * *

Прочитал я письмо и расстроился, а потом и вообще задумался. С одной стороны обида меня взяла — обида за Григория, по-видимому, не уцелевшего в бою, и за себя немножко: надеялся найти клад — не помешал бы он в хозяйстве. Так нет, никакого разговору про клад в письме не было, фигу, сплошное разочарование. И за Наташу обидно, не дождалась она мужа, скорее всего. И за её маленького сыночка тоже обидно — родился, а отца так и не увидел.

Даа, многих мужиков Земля потеряла и теряет в различных войнах и вооружённых конфликтах, многих.

Бедные женщины, бедные, рано осиротевшие дети, так никогда и не узнавшие отцовской ласки!

И кому они нужны эти, Богом и простым народом проклятые, войны? Кому?

Слышал я одну поговорку «Кому война мать родная, а кому сплошное горе и слёзы», вот и призадумаешься. Правда, призадумаешься!

ПУРГА

Гружёная машина с трудом преодолевала очередной снежный занос. Мотор натужно, с какими-то утробными всхлипами, перемежаемыми позвякиванием и постукиванием, казалось, он вот-вот надорвётся и окончательно заглохнет, продолжал медленно крутить колёса.

В кабине, не смотря на дополнительное, самодельное утепление стенок кошмой, было холодно и неуютно.

Лобовое стекло всё время запотевало, и Андрей тряпкой старался его оттереть, но помогало ненадолго.

Свет фар еле-еле пробивал метров на пять-шесть беснующуюся впереди снежную круговерть, а затем упирался в сплошную, непроницаемую для электрического света стену.

Андрей пытался хоть что-то рассмотреть немного дальше впереди машины, но снежная круговерть была настолько сильна и плотна, что свет, казалось, просто исчезал в ней. От постоянного напряжённого всматривания глаза болели и слезились.

«Ну и погодка, сто чертей ей в печёнку!» — пробурчал устало Андрей. При такой погоде только дома на тёплой печи лежать…

Чтобы дать хоть на мгновение глазам отдых, он перевёл взгляд на щиток приборов. В холодном, равнодушно-зеленоватом свете лампочек тускло подрагивали стрелки приборов. На них, казалось, тоже подействовал сумасшедший холод за стенками кабины: спидометр показывал скорость не более шести-восьми километров в час.

Даа, с такой скоростью я ещё долго не выберусь на трассу — мелькнула тревожная мысль, и Андрей быстро взглянул на стрелку указателя уровня топлива — «Ё-ма-ё! Это когда же я столько сжёг соляры?!»

Андрей озадаченно покачал головой — чёрт! Чёрт! Чёрт! Хоть бы хватило добраться до трассы, там выпрошу у кого-нибудь…. Не оставят, надеюсь, в беде товарищи-водители, проворчал он.

Подумав так, он непроизвольно прищурил глаза, пытаясь пробить, раздвинуть снежную пелену, чтобы увидеть боковую границу лесной дороги.

«И на кой ляд я поехал по короткой дороге? А откуда я знал, что пурга начнётся, откуда?» — Андрей, держась одной рукой за руль, другой хотел почесать затылок, но тёплая меховая шапка не позволила этого сделать.

В голове, не прекращаясь, продолжало тревожно гундеть — «Ни что же не говорило, что погода изменится, ничто…. Время зимы прошло, календарь на весну повернул, а тут на тебе…»

А пурга продолжала бесноваться.

Сквозь рёв мотора прорывался нескончаемый вой окончательно озверевшей пурги, казалось, она всеми силами пытается не дать машине выбраться из своих цепких, обжигающе-ледяных объятий.

«Хоть бы не застрять! Ты уж машинка постарайся, иначе нам с тобой будет полный „капут“ в лесу…. Тебе, не знаю, наверное, а мне уж точно будет капут!» — упрашивал Андрей железного коня, и все его мышцы, как и его душа, были напряжены одним напряжением с машиной. Они срослись телом и душою в одно целое, в единый организм, казалось, он и машина… — его сердце билось вместе с сердцем машины — мотором.

Андрей даже на мгновение представил: заглохни мотор, и его сердце тоже мгновенно перестанет биться в груди. Поэтому он всеми фибрами своей души, до кровавых незримых ран, помогал мотору, и молил бога, чёрта, ангелов, всех святых, лишь только об одном — чтобы не остановил мотор своё натужное гудение!

Что помогало машине продолжать движение? Просьбы-молитвы Андрея, или же кто-то более сильный, чем человек, но машина преодолела очередной сугроб, и мотор, казалось, облегчённо вздохнув, хотел уж совсем запеть свою радостную песню победы, но неожиданно кашлянув, замер.

В кабине мгновенно воцарилось гнетущая тишина, лишь за стенами кабины как-то злорадно и, наверное, это показалось Андрею, радостно взвизгнула пурга.

Андрей вначале как-то даже и не сообразил, почему в кабине перестал раздаваться гул мотора, а потом, сквозь мгновенную непонятливость в его сознание пробилось — заглох мотор! Он успел даже чертыхнуться обиженно: «Ну, надо же такому случиться, и так не вовремя!»

А ещё через мгновение в голове суматошно заскакали мысли — «Почему? Что случилось? А как же яаа…?!»

Это — «А как же яаа?» — постепенно перебило все остальные мысли. Это заставило его задуматься над случившимся, и мгновенно получить ответ — замёрзла солярка, вот почему заглох двигатель!

Плохо, очень плохо, испуганно подумал он, и стал лихорадочно вспоминать, что в таких случаях делали опытные, бывалые водители.

«Нужно сделать факел и прогреть трубопровод…» — вспомнил он, и стал шарить рукой между сиденьем и капотом, отыскивая проволоку и какую-нибудь тряпку.

Неожиданно, как-бы сбоку, в поле его зрения попала мелькнувшая за лобовым стеклом посторонняя, похожая на собаку, тень. Странно, успел подумать Андрей, откуда здесь собака? И почти мгновенно сознание подсказало ему — это не собака, это волк! Собаки меньше размером!

Но откуда — всё ещё не совсем понимая произошедшего, спросил он себя испуганно — их же не должно здесь быть! Ведь старики-старожилы говорили, что их уж лет десять, как не стало, то ли ушли куда-то, то ли охотники перестреляли… Мне же нужно наружу…, мне же надо трубопровод прогреть…

Перестав искать проволоку и тряпку, Андрей пристально всмотрелся в снежную круговерть.

Волк был не один! Их было несколько, и они даже не думали уходить от машины.

Что же делать, что же делать? — лихорадочно думал он, и не находил ответа.

В голове промелькнула откуда-то появившаяся мысль — а если попугать их сигналом? У меня же воздушник!

И он надавил на кнопку — раздался рёв!

Этот механический рёв смог даже перебить завывание пурги.

Волки вздрогнули, а один из них даже, наверное, от сильного испуга, подскочил на месте. И тут же они, не оглядываясь, исчезли в снежной круговерти.

Не прошло и минуты, и они вновь показались из снежной пелены. Они не ушли, они вернулись, и гурьбой бросились под машину.

Странные какие-то волки, подумал Андрей, и ещё раз надавил на кнопку сигнала. Вновь, разрывая вой пурги, понёсся гудок сигнала, но ни одна волчья морда из-под машины не показалась!

Ушли?! Не ушли?! Сидят под машиной? Как узнать? — опять забилась мысль у него в голове. А если не ушли?! Что тогда делать? Через час двигатель окончательно замёрзнет, и я не смогу его запустить…, как тогда быть?!

Андрей немного посидел не шевелясь. Тёплые унты и тулуп с рукавицами из собачьего меха пока не пропускали к телу леденящий наружный холод, но… сколько это может продолжаться, тревожась, подумал он, и осторожно приоткрыл дверку.

Пурга как- будто только и ждала этого момента: она, дико взвыв, сразу бросила в кабину огромную охапку снега, и заплясала, и захохотала, а потом и вовсе визгливо завыла. Казалось, она обрадовалась, что у неё появилась новая жертва!

Андрей быстро захлопнул дверку. В кабине стало тише, но теперь уже мороз начал одолевать его.

И опять Андрей задумался — что делать? Если я не прогрею трубопровод…

Закончить мысль ему не дал донёсшийся из-под машины волчий вой.

«Не ушли, паразиты! Нашли себе убежище под тёплым мотором, гады!» — сообразил Андрей, и ещё раз, от бессилия что-либо изменить, надавил на кнопку сигнала. Затем, отогнув, чтобы лучше слышать, клапан треуха, прислушался….

Стало намного слышнее, как выла пурга, и выл какой-то волк под машиной.

Волк выл тоскливо и жалобно, казалось, он проклинал свою волчью голодную судьбу, разыгравшуюся пургу и холод. Затем, ему стал вторить другой, а потом завыла, перебивая вой и визги пурги, вся стая.

Вой был до того жалобно-тоскливым, что Андрей непроизвольно и сам потихоньку завыл. Завыл от одиночества, от невозможности хоть как-то изменить свою судьбу и, наверное, от тяжёлого предчувствия.

Пурга, бешено набрасываясь на одинокую, остановившуюся посреди леса машину, пыталась всеми силами добраться до сидевшего в кабине, сгорбившегося, и потихоньку, с подвыванием, плачущего человека. Она пыталась подобраться к человеку через любую маломальскую щель, и находила.

В кабине КАМАЗа становилось всё холоднее и холоднее. Стёкла затянуло ледяным узором, и Андрей, сонно приоткрывая глаза, уже не видел ни света фар, ни снежной пурги — он только слышал её завывание и вой волков. Иногда он вскидывал голову и прислушивался, пытаясь понять, кто же воет — пурга, волки, или всё же это он?!

* * *

Светило яркое солнце, небо было голубое-голубое, чистое и бездонное — ни облачка на нём. А вокруг маленького Андрюши летали стрекозы — огромные, пучеглазые. Изредка они садились на ветки сирени, на провода, а затем, словно поднятые вихрем, радужным многоцветьем вновь взмывали в небо, как папин самолёт.

Андрей стоял рядом с мамой и, заслонив глаза ладошкой от солнца, всматривался в бездонную голубизну неба — он искал в нём папин самолёт.

Папа, перед уходом на аэродром, пообещал им с мамой, что обязательно пролетит над их домом и помашет им крыльями. Хотя Андрей понимал, папа пообещал просто так, для поддержания их настроения, и он также знал, что папа не сможет пролететь над домом, и тем более помахать крыльями — самолёт же не птица какая-нибудь! Но всё же упорно смотрел в небо — он ждал чуда — вдруг папин самолёт и в самом деле пролетит над ним и мамой и, приветствуя, помашет крыльями.

Он и мама стояли рядом, держались за руки, смотрели в небо, и ждали, ждали долго, очень долго, но самолёт так и не появился.

* * *

Потом были похороны. Мама тихонько плакала, а Андрюша, не понимая, почему мама плачет, всё пытался её успокоить. Он никак не мог понять, что папы больше нет, и не будет рядом с ним никогда-никогда, что он больше никогда не услышат его заразительный смех, и что они никогда больше не пойдут рыбачить на Днепр.

Он ждал отца, высматривал его среди толпы незнакомых и знакомых ему людей, и надеялся, что папа, вот прямо сейчас, подойдёт к нему и с улыбкой скажет: «Вот и я, сынок!». И хотел, чтобы мама тоже ждала и надеялась…

* * *

На вторые сутки пурга выдохлась: перестала кружить и выть снежная круговерть.

Тяжёлые свинцовые тучи унеслись куда-то в сторону Байкала, или куда-то ещё дальше — может даже до самого Тихого Океана. На небе ласково сияло солнце, и в воздухе потеплело.

Горный Алтай вздохнул полной грудью.

Среди вековых сосен и елей тайги гуськом пробиралась небольшая стая отощавших волков. Крупный седой вожак нет-нет да оглядывался назад, на почти полностью укрытую снегом, одинокую, не издающую ни звука, и больше их не пугающую, машину.

А в находящейся в полукилометре от укрытой снегом машины деревне, вышедшие погреться на солнышке деревенские старики, покряхтывая, говорили между собой: «Ну, Слава Богу, однако это последняя пурга в нонешнем годе. Весной уж пахнет. — Вишь, как разбесилась напослед, никак не хочет зима уйтить, уступить место Весне».

СЛЕД ВОЛКА

(Доблестным пограничникам посвящается)

На границе тучи ходят хмуро,

Край суровый тишиной объят…

(Песня из к/ф «Три танкиста»)

Глава первая

Михайлов, ты можешь поменьше шуметь? — почти у самого уха Игоря прошипели слова невидимого напарника. Игорь, хоть и не увидел выражение лица своего командира, но по тону, каким тот произнёс их, понял, сержант что-то увидел или почувствовал. Хотя, как можно при такой погоде и сплошной темноте что-то увидеть, подумал он, и непроизвольно повёл плечом.

Тише ты! — опять услышал он полушёпот.

Игорь перестал разминать затёкшую от неудобного положения ногу, и напряг зрение и слух, но кроме тёмной пустоты и шума бури ничего не увидел и не услышал.

Он лежал в небольшой ямке за парой ещё не сбросивших по-осеннему времени листьев, кустиков, боясь пошевелиться.

Ни-че-го же не видно опять пришла мысль в голову, и он хотел уже сказать об этом сержанту, но при очередной вспышке молнии увидел: контрольную полосу пересекают серые тени — то ли несколько волков, то ли крупных собак. Они шли с той стороны границы: шли медленно, опустив головы к земле, и вроде бы принюхивались.

Какие круп-ны-ее, удивился он, неужели волки такими бывают?

Опять блеснула молния, и следом за ней в ночном небе загрохотало, да так, что аж уши заложило. В блеснувшей, словно раскидистый куст черёмухи у них на Алтае, молнии, озарившей всё вокруг мертвенно-холодным светом, он успел разглядеть: в середине стаи шёл особенно крупный экземпляр. Вожак — решил Игорь и повёл автоматом в сторону волков.

Вот гады! Опять в кишлаке недосчитаются нескольких баранов, а может быть и бычков! — возмутился он, и тут же память подкинула ему картинку — по дорожке в штаб заставы идут несколько мужчин в полосатых халатах, подвязанных цветными платками, и тюбетейках на бритых головах.

Потом он узнал — они приходили к майору с просьбой помочь им защитить хозяйства от непрошеных гостей.

В этом году волки почему-то выбрали для своей охоты их кишлак, и упорно, почти каждый день, наведывались в кошары. После каждого их посещения аульчане недосчитывались нескольких баранов.

Сторожа, вооружённые ружьями и дубинками не могли с ними ничего поделать. Волки были хитры и напористы. Они действовали, словно изучили учебник по военной стратегии — пока пара волков отвлекала сторожей, остальные подкапывали лаз под стену кошары и, проникнув внутрь, занимались своим чёрным делом.

Игорь, при очередной вспышке молнии и заглушившем все звуки громе, насчитал пять крупных волков.

— Николай, может, пугнём их, а? — прошептал он в темноту, и клацнул затвором автомата. — Надо помочь местным жителям.

— Я тебе пугну! Я тебе так пугну! — ответила темнота. — На ГУБУ захотел?!

Игорь ГУБЫ не боялся — старики говорили: «Кто на ГУБЕ не сидел, тот не солдат!», но и «За просто так» в неё попадать не хотел. Он чуть пошевелился, примащиваясь поудобнее в своей ямке, и вновь стал всматриваться в грохочущую грозовую темноту.

Перед самым рассветом буря, не пролив и капли влаги на иссушённую зноем землю, переместилась ближе к горам.

Даже без бинокля был хорошо виден аул на сопредельной стороне границы.

Игорь с интересом стал наблюдать за просыпающимся от сна аулом: вот в одном дворе, затем, уже в нескольких, местные женщины и девушки, одетые в цветастые платья и повязанные платочками по самые брови, приступили к своим обязанностям — затопили выложенные из камня печи.

Постепенно аул стало затягивать курящимся печным дымом.

А ещё через некоторое время лёгкий ветерок донёс до него запах мясной похлёбки, и он почувствовал, как в животе у него забурлило от голода.

— Коля, сейчас бы мясца варёного, — повернул он голову к сержанту. — Ты, как, не против?

— Не против, конечно. Вот сменимся…. — Игорь, пойдём, посмотрим контрольную полосу.

— А чего её смотреть. Кроме волков я никого не видел.

— Рядовой Михайлов! — голос сержанта построжел, — Вы на границе служите!

— Да понял я, — Игорь медленно поднялся и зашагал за другом.

Контрольная полоса, как страница книги, открыла им свою тайну. В ста метрах от их секрета через всю полосу шли волчьи следы, и было их ровно пять — у каждого волка свой след. Но один след выделялся — он был необычайно большого размера и вдавлен в рыхлую землю глубже остальных.

— Коля, ты только глянь, это же не волк, а целый паровоз, — показал пальцем Игорь на привлёкший его внимание след: — Тут же волчище килограммов на шестьдесят прошёл…. — Нет, ты только посмотри, разве такие бывают?

— Эх, ты — молодо-зелено…, ещё крупнее бывают: — Вот у нас в Белоруссии, по лесам такие огромадины шастают, что не приведи Господь! — Полугодовалых телят на себе таскают… — Забросят на спину и в лес — только его и видели.

— Да ладно тебе заливать, те-лён-ка утаскивают, — Игорь с сомнением посмотрел на друга.

— Ей богу не вру, — сержант поднял руку и перекрестился.

— Ты же не веришь в бога, — удивлённо воззрился на Николая напарник.

— Не веришь…, не веришь… — в голосе сержанта прозвучала неуверенность, и ещё что-то такое, неопределяемое.

…Ладно, полюбовались, и хватит, вон смена идёт с разводящим, продолжил сержант, и направился навстречу приближающимся солдатам во главе с прапорщиком Савельевым.

— Ну, как тут у вас, без происшествий? — поинтересовался прапорщик, когда обе группы встретились.

— Без происшествий, товарищ прапорщик, — доложил сержант. — Только небольшая стая волков опять перешла границу и направилась в сторону аула.

— Дааа, опять у дехкан овечек порежут, — прапорщик сожалеюще посмотрел в сторону кишлака, — жалко их.

— Кого, товарищ прапорщик: дехкан или барашков? — словно не поняв, о ком идёт речь, спросил кто-то из стоявших рядом солдат.

— Тебя Курочкин, — послышался ответ из строя.

И стоявший рядом с белобрысым солдатом-первогодком ефрейтор, легонько шлёпнул вступившего в разговор солдатика по стриженной под ноль голове.

— Прекратить разговорчики в строю! — в голосе прапорщика появились металлические нотки, — мы на Границе!

Солдаты притихли.

…Что ещё скажешь сержант? — продолжил выспрашивать разводящий.

— Знаете, вроде бы больше ничего не произошло…, только…

— Что, только!

— Мы… вот с Игорем…, простите, с рядовым Михайловым, не нашли обратных следов волков. Вроде… как они… в кишлаке остались.

— Час от часу не легче! — на лицо прапорщика легла тень озабоченности.

* * *

В кабинете начальника заставы висела тишина, лишь две-три, не уснувшие на зиму мухи, отчаянно жужжа, бились об оконное стекло.

У окна стоял средних лет мужчина в военном френче с погонами капитана пограничных войск, и наблюдал за проходившими строем в столовую солдатами. — «Молодцы ребята, хорошо идут!» — мысленно похвалил он солдат, затем, поморщившись, перевёл взгляд на жужжащих насекомых: «Что б вам издохнуть! — прошептал он и, взяв со стола газету, сложил её несколько раз, и хлопнул по мухам.

Мухи брызнули в стороны.

Затем, немного полетав по кабинету, начали виться, зуммеря и стукаясь об стекло, только теперь у другого окна.

«Прыткие сволочи! — обиделся на них капитан, но ничего, я вас всё равно подловлю»

А голову продолжала назойливо сверлить мысль о перешедших на нашу сторону волках: из доклада прапорщика Савельева следовало — зверюги обратно в своё логово не вернулись!

Так куда они подевались, куда направились? Или, может, они залегли вблизи кишлака? Сколько же они живности за эту ночь перевели у дехкан?

Голова пухла от напряжённой работы мысли, но ответа не находилось.

Капитан поднял трубку прямой связи с дежурным по заставе: «Дежурный, что слышно из кишлака?

Выслушав ответ, повысил голос: «Как, по поводу чего?! По поводу волков!»

И опять в трубке кто-то заговорил.

Опять послушав, начальник заставы сказал: «Да, слушаю, лейтенант…, дехканин, ко мне? Хорошо, пропустите. — Хотя нет, я сам к нему выйду, пусть подождёт меня у КПП».

У ворот стоял, опираясь на посох, старик в национальной повседневной одежде: полосатый халат, тюбетейка на бритой голове. Его лицо украшала реденькая седая бородёнка, и он перебирал заскорузлыми, поражёнными артритом пальцами, чётки.

Увидев начальника заставы, посетитель выпрямил насколько смог спину и, перемежая казахские и русские слова, медленно, с достоинством присущим местным жителям и возрасту, заговорил:

— Начальник, Владимир Петрович, мой балайка нашёл за кишлаком мёртвых собак… в камнях.

Сказав это, он замолчал и выжидательно посмотрел на капитана.

— Почему вы решили мне это сказать? Мало ли дохлых собак валяется вокруг кишлака?

Аксакал пожевал губами:

— Начальник, своих собак мы всех знаем, а это чужие, не аульские. Сынишка смотрел….

И они… совсем недавно подохли, начальник.

— Спасибо отец, что проделал такой путь и сказал мне об этом. Да, а сколько баранов сегодня ночью зарезали волки? — вдруг почему-то решил задать этот вопрос капитан, и вопросительно взглянул на старика.

— Слава аллаху, сегодня спокойная ночь была. Не было сегодня каскыров, целы барашки.

— Уважаемый, ты ничего не путаешь? — удивился начальник заставы, почтительно выслушав ответ старого дехканина.

— Нет, не было сегодня каскыров, — подтвердил старик свой первоначальный ответ, — я бы знал.

Странно, очень странно, подумал Владимир Петрович. Зачем же они тогда приходили, и куда подевались?

— Дедушка, а ты можешь показать, где твой сын нашёл собак?

— Могу начальник, тут совсем недалеко, в предгорье, — показал он на высившиеся вдали горы.

Не-да-ле-ко…, капитан повернул голову в сторону гор. Затем, что-то про себя прикинув, полувопросительно, полуутвердительно поинтересовался у аксакала:

— Так это километров десять будет, да?

— Я же говорю — недалеко, совсем близко, — в голосе старика сквозило явное недоумение. — Ты, баскарма, на машине быстро туда доедешь.

— А ты с нами поедешь?

— Без меня и моего балайки вы не найдёте собак.

— Хорошо, подождите немного отец, — вежливо попросил капитан и, обернувшись к присутствующему при разговоре, дежурному, приказал:

— Машину, и прапорщика Савельева! Быстро!

* * *

«Совсем близко» — по словам аксакала, в десяти-двенадцати километрах от кишлака, в небольшой горной ложбине паслось стадо баранов, охраняемое парой собак и совсем молоденьким парнишкой на лошади. При виде машины с пограничниками, парнишка послал лошадку галопом навстречу, а увидев среди них старика, быстро что-то сказал по-казахски, и показал рукой на небольшую каменную осыпь.

— Это там, — произнёс старик по-русски, затем, по-казахски, что-то строго сказал парнишке.

Того, как ветром сдуло с седла и он, ведя лошадь в поводу, направился к осыпи. Отец же его остался в машине, достал «насвайку» и, отсыпав в ладонь немного серо-зелёного порошка, заложил под язык.

Мальчишка подвёл капитана к осыпи, и показал на почти на половину открытую захоронку.

У края осыпи, прикрытые небольшими скальными обломками, лежало несколько трупов собак.

Капитан с прапорщиком и помогавшим им сыном аксакала быстро вскрыли захоронение.

Четыре ещё свежих трупа крупных собак были свалены в кучу, и по всему было видно — они не собственной смертью окончили жизненное существование. Их кто-то намерено умертвил, а трупы слегка заложил камнями, чтобы их быстро не обнаружили.

Но было видно, что захоронщик очень спешил избавиться от мёртвых собак — он лишь слегка прикрыл их камнями. Если бы он более тщательно спрятал трупы, то парнишка, возможно, никогда бы не обнаружил спрятанные собачьи трупы.

— Как думаешь, давно они здесь лежат? — смотря на прапорщика, задумчиво произнёс капитан, и положил ладонь на лежащую сверху собаку.

— Нет, трупы свеженькие, максимум суточные, — прапорщик тоже потрогал собаку, — иии…, Владимир Петрович, думаю, без помощи человека здесь не обошлось.

— Я тоже так думаю.

Капитан обвёл взглядом лощину, пасущееся стадо и машину со стариком, затем, повернувшись к Савельеву, приказал:

— Илья Васильевич, вызови инструктора-собаковода с собакой, пару вооружённых бойцов, и… по пути пусть прихватят из кишлака ветеринара.

— Слушаюсь, Владимир Петрович, — прапорщик бегом направился к машине.

Капитан, отдав распоряжение, вновь посмотрел на мёртвых собак: «Кто же это вас прикончил, и зачем?

Постояв с задумчивым видом минуту или две, начальник заставы поднял взгляд на молодого чабана, стоявшего рядом с лошадью и внимательно наблюдавшего за пограничниками:

— Джигит, так ты точно не видел в кишлаке этих собак?

— Не видел, начальник, нет у нас таких, — уверенно ответил юноша.

— А в кишлаках, соседних. Может, они оттуда?

— Владимир Петрович, таких собак ни у нас, ни в других кишлаках, отродясь не было, — опять уверенно ответил чабан. — Посмотрите, какие они здоровущие, чисто волки. Наши-то помельче будут. Эти чужие, точно.

Капитан задумался.

Вернулся от машины прапорщик. Он, поднимаясь к капитану, немного запыхался, поэтому докладывал несколько глуховато:

— Товарищ капитан, машина с инструктором и ветеринаром через полчаса прибудет. — Что прикажете делать с аксакалом?

— Скажи водителю, пусть отвезёт старика в кишлак. — Нет, стой! Я сам!

Начальник заставы, сопровождаемый чуть отставшим от него прапорщиком, направился к машине.

— Простите, отец, что потревожили вас и заставили ехать сюда. Спасибо, что сообщили. Будем разбираться. — Мой водитель отвезёт вас домой: «Иванцов, доставишь аксакала домой и быстро назад, понял?»

— Есть, доставить в кишлак и быстро назад!

Мотор машины заработал, и она, развернувшись, помчалась вниз по бездорожью, на выход из ложбины.

* * *

После отъезда машины воцарилась первозданная тишина и покой, лишь изредка нарушаемые всхрапом лошади, да сердитым взлаиванием собак-сторожей не дающим стаду разбредаться. Мальчишка, бесцельно покрутившись возле пограничников и не дождавшись новых вопросов, взобрался на лошадку и отъехал к стаду.

В это раннее утро было по-осеннему прохладно и капитан, примащиваясь на валун, зябко передёрнул плечами.

— Илья Васильевич, ты на что так засмотрелся, на здешнюю красоту и благодать?

— Нет, товарищ капитан. Посмотрите вон туда, — он показал в сторону тропки вьющейся к невысокому горному перевалу.

— А, что?

— Вы посмотрите.

Капитан проследил за направлением руки прапорщика.

Почти над самым перевалом в небе медленно кружил коршун. Через несколько минут, словно его вызвали по рации, к нему присоединился ещё один, потом появился и третий. Они стали ходить кругами над одним и тем же местом. По их поведению было видно: они что-то заметили внизу, за перевалом, и сейчас тщательно рассматривали.

Странно, что они могли там увидеть, вслух подумал капитан.

— Илья Васильевич, как думаешь, что они там высматривают? — всё же спросил он.

— Не знаю, но предполагаю, что-то для них интересное.

— Может, сходим, посмотрим, а то я что-то замерзать стал.

— Далековато. Да и скоро наши подъедут.

Приподнявшийся с валуна капитан, вновь примостился на него.

— А знаешь, Илья Васильевич, валун-то ещё тепловатый, не успел остыть за ночь. Приятно заду.

— За день прогрелся. Вчера вон какой зной был, а ночью только сухая гроза прошла, — прапорщик потрогал рукой другой валун.

— Это точно… — Так как ты думаешь, Илья Васильевич, кто над собачками расправился, не волки же ночные?

— Да нет, конечно. По всему, человеческая рука чувствуется. Если бы волки, то они бы шкуру подрали, а у этих — целёхонькая. Скорее всего, или задушили их или отравили, а потом, в кучку аккуратненькую сложили.

— Нет, задушить не могли, — не согласился с рассуждениями прапорщика начальник заставы. — Если бы задушили, были бы видны следы борьбы, а их нет. Скорее всего — отравили…, но зачем? Непонятно…. И всё же, откуда здесь эти собаки, да ещё такие крупные?

Не получив ответа на свой риторический вопрос, капитан замолчал.

В горной ложбине вновь воцарилась тишина.

А над перевалом, теперь уже совсем низко, продолжали кружить стервятники, но сейчас их было уже не три, а штук пять-шесть.

* * *

Со стороны горла ложбины послышался натужный рёв двигателей взбирающихся на подъём машин, а вскоре они показались сами. Одна, командирская, была пуста, а со второй спрыгнули на землю младший сержант с собакой, два вооружённых солдата и местный ветеринар.

Капитан и прапорщик подошли к прибывшим людям.

— Здравствуйте Дюсембай Дуйсенович! — обратился капитан к ветеринару, — посмотрите, пожалуйста, вон на тех собак, и если можно, назовите причину их смерти.

А вы, — повернул он голову к младшему сержанту и солдатам, — пока подождите здесь.

Ветеринар, осматривая трупы, цокал языком и что-то бормотал про себя.

Капитан смог только различить: «Ой-бой, какие красивые и здоровые собачки. Покарай аллах того, кто принёс вам такую ужасную смерть».

— Ну, что, Дюсембай Дуйсенович, отчего погибли собаки? — не выдержал капитан.

— Владимир Петрович, я, конечно, без тщательного анализа ответить вам сразу точно не смогу…

— Ну, предварительно, навскидку, вы можете указать причину?

— Конечно, конечно — собачки отравлены. Вот видите пена изо рта и посинение роговиц глаз…

— Дюсембай Дуйсенович, пока не надо таких подробностей, — не выдержал капитан потока слов начавшего было сыпать медицинскими терминами, ветеринара, — это потом! — Вы скажите, или это сразу невозможно определить, каким ядом они отравлены?

— Зачем, потом? Я сейчас скажу — их отравили всех, почти одновременно, варёным мясом со стрихнином.

— По-нят-но….

Капитан на мгновение задумался, а затем, громко обратился к стоящим у машины людям: — «Младший сержант, сделайте так, чтобы ваша собака нашла чужой след, след отравителя!»

Инструктор подвёл свою ищейку к захоронению и, погладив её по спине и загривку, приказал:

— Марс, искать! И повторил — Марс, искать!

Ищейка принюхиваясь, обошла присутствующих и, не останавливаясь, подошла к мёртвым собакам.

Скуля и жалобно повизгивая, она осторожно обнюхала их, и быстро направилась на тропу к перевалу. Затем, словно её кто-то позвал, она круто развернулась и бросилась назад, на выход из ложбины.

Младший сержант и солдаты побежали за ней.

Капитан, извинившись перед ветеринаром, побежал за группой. Пробегая мимо УАЗика, он крикнул: «Отвези ветеринара!», а затем, словно осенённый внезапной мыслью, резко остановился, и приказал следовавшему за ним по пятам прапорщику:

— Илья Васильевич, следуй за ними, подстрахуй, и держи меня в курсе дел!

— Слушаюсь! — не снижая скорости, тоже на бегу, ответил Илья Васильевич, и последовал за группой с бегущей впереди собакой.

Капитан вернулся к машинам.

— Солдат, отвези ветеринара в кишлак! — приказал он водителю машины привёзшей группу людей, — и сразу на заставу, можешь понадобиться. — А ты, Иванцов, стой здесь, я поднимусь на перевал, посмотрю, чем там так заинтересовались стервятники.

Распорядившись, начальник заставы скорым шагом направился по вьющейся вверх, почти совершенно незаметной, тропинке.

«Давно здесь не ходили, чуть запыхавшись на подъёме, подумал капитан — тропка чуть видна, и если бы не моя пятилетняя служба на этой границе…»

Он резко остановился привлечённый непорядком на тропке и, нагнувшись, стал всматриваться в заинтересовавший его внимание сдвиг щебня. «Так, так, так, — прошептал он тихо, — а это что? Не след ли ичига и, по-моему, достаточно свежий…? — Здесь кто-то прошёл и, продолжая вглядываться в сдвиг щебня, повторил: — здесь кто-то прошёл. Но, как аккуратно прошёл. Размер…, нет, не определить — слишком слабый след, но что обувь мужская…, да, думаю мужская…

Ах, ты, собачка-собаченция! Как же это ты, Марс, так опростоволосился? Сначала ведь правильно пошёл по следу, а потом….

Капитан выпрямился, и вновь стал подниматься по тропинке. Теперь он шёл медленно, стараясь идти не по самой тропе, а чуть сбоку, и внимательно присматривался к любому камешку, неправильно лежащему или сдвинутому с места на петляющей перед ним тропе.

Так, шаг за шагом, поднимаясь всё выше и выше, он оказался на перевале, за которым начинался крутой спуск. Сколько он ни всматривался, больше следов не находил. «Осторожный чёрт и прыткий!» — ругнулся он на прошедшего по тропе и оставившего всего один, и то не очень чёткий, след, путника.

Спускаясь с перевала по тропке, начальник заставы больше не нашёл ни одного свежего следа, а те, что попадались ему — были «старее поповой собаки». Чертыхаясь и возмущаясь, оскальзываясь, он продолжил спуск.

Капитан уже хотел повернуть назад, поняв тщетность своих поисков следа без собаки, но тут его внимание привлёкло небольшое тёмное пятнышко среди кустарника.

В нескольких местах порвав галифе об колючки, он с трудом продрался сквозь кусты горного миндаля к привлёкшему его внимание тёмному пятнышку, и обнаружил на одном из них небольшой клок шерсти. Аккуратно сняв его с веточки, стал рассматривать его — «не иначе, собачья» — прошептал он, и стал всматриваться в окружавшие его кусты.

Метрах в полутора-двух, у самых корней одного из кустов, на земле, совершенно невидимая с тропы, валялась серая, похожая на волчью, шкура.

Чуть не порвав шальвары, капитан добрался до находки. Собачья! — чуть не вслух воскликнул он.

Теперь всё понятно! Теперь всё совершенно понятно! — рассматривая находку и покачивая головой, шептал капитан. — «Вот ты как перешёл контрольную полосу…, вот ты как…. — Ах, ты сволочь! Но ничего, ничего, теперь мы знаем — границу пересёк человек, и мы тебя, как ты не скрывайся, поймаем! Выловим мы тебя сволочь! Обязательно выловим!»

Начальник заставы, не трогая шкуры, ломая кустарник и не обращая внимания на колючки, ринулся к тропе, и почти бегом вернулся к ожидающей его машине.

— Иванцов, связь с дежурным! Быстро!

— Есть связь с дежурным.

Солдат, нажав несколько кнопок рации, подал телефонную трубку начальнику заставы.

Капитан, почти вырвав её из рук солдата, схватил, и даже не успев прижать к уху, скороговоркой стал отдавать распоряжения:

— Лейтенант, быстро оперативную группу с собакой ко мне! Водитель вернулся из кишлака?

Выслушав ответ дежурного по заставе, вновь заговорил:

— Оперативную группу отправьте с ним, он знает, где я нахожусь!

* * *

— Сержант! Притормози! — закричал совершенно обессиливший от бега, прапорщик. Мне же не двадцать пять и не тридцать! Пожалей старика.

— Не могу, Илья Васильевич, — не сбавляя бега, ответил инструктор, — Марс идёт по следу!

— Какой к чёрту след! — возмущённо воскликнул прапорщик. — Я и без собаки уже знаю, куда приведёт след! — крикнул он удалявшемуся младшему сержанту: — на границу он приведёт…

Илья Васильевич, полусогнувшись и оперевшись руками о колени, немного постоял, отдышался, и вновь припустил трусцой следом за солдатами.

Минут через двадцать он нашёл группу на том месте, где и предполагал найти — на месте ночного перехода волков через контрольную полосу.

Марс, высунув язык, лежал под кустиком рядом с инструктором, а солдаты спрятались за другими, метрах в десяти от них.

Илья Васильевич подполз к инструктору-собаководу.

— Ну, что? Я же говорил, что знаю, куда нас приведёт твой хвалёный Марс, — не удержался прапорщик, чтобы не уколоть инструктора.

— Даа, подвёл он меня, Илья Васильевич, подвёл. Хотя…, как посмотреть. Но… это же первый раз он так ошибся, — заступился молодой инструктор за своего напарника, — раньше ведь не ошибался.

— Постарел твой Марс, нюх и сноровку потерял, пора его списывать на гражданку.

— Да вы, что! — возмутился инструктор, — он ещё совсем не старый, он ещё поработает, он ещё покажет себя!

— Уже показал, — перебил его прапорщик. — Ребятки, — обернулся Илья Васильевич к солдатам, — вы тут… поосторожнее, не забывайте поглядывать по сторонам! А мы, с младшим сержантом, следы волчьи посмотрим.

Закончив инструктаж солдатам, он вслед за инструктором пополз, к вспаханной и тщательно выровненной контрольной полосе.

— Ну, что скажешь специалист?

— А то скажу, товарищ прапорщик — следы не волчьи, а крупных собак, — рассматривая вмятины на грунте, ответил младший сержант. — А это, что ещё за ерунда?! — он чуть ли не носом уткнулся в один из следов, и стал внимательно его рассматривать.

— Говори, чего напрягся!

— Это не след собаки! Это…

— Да говори ты толком, — забеспокоился прапорщик, — тянешь кота за хвост.

— Илья Васильевич, это след имитатора.

— Ты уверен, сержант? — строго взглянул на инструктора прапорщик.

— Так же уверен, Илья Васильевич, как вижу вас сейчас.

— Ты хочешь сказать, что границу пересекли четыре собаки и человек?

— Да. Четыре крупные собаки…, дрессированные, и между ними нарушитель на имитаторах и, по всей видимости, в накинутой собачьей шкуре.

Прапорщик вспомнил доклад ночного дозора: сержант говорил, что границу пересекли пять крупных волков. Значит, это были не волки…, не волки…, а собаки. И дозор в темноте не смог их хорошо рассмотреть…. Даа…, де-ла-а. Выходит, те найденные молодым чабаном трупы собак…. Ааа, где же тогда…?

— Сержант, можешь охарактеризовать нарушителя, или это невозможно?

Инструктор на несколько секунд задумался, затем, медленно, с остановками, словно обдумывая, прежде чем произнести каждое слово, заговорил:

— Нарушитель: вес — килограммов пятьдесят-пятьдесят пять; рост — метр шестьдесят или метр шестьдесят пять; судя по весу и росту — сухощавый, с прекрасно развитой мускулатурой…, возможно спортсмен…

— С чего ты решил, что он спортсмен?

— Вы посмотрите, Илья Васильевич, как он ставит имитаторы — ровно, везде с одинаковым промежутком и одинаковым наклоном, и вес на них очень точно контролирует. Для этого нужно иметь хорошо накачанное, и к тому же — гармонично накачанное тело.

Илья Васильевич задумчиво покачал головой, словно соглашаясь с выводами инструктора и, скомандовав: «Сержант, за мной!» — пополз к лежавшим в кустах солдатам.

— Ефрейтор, быстро мне связь с начальником заставы! — нетерпеливо приказал он.

— Сейчас.

Солдат споро разложил рацию, и когда она голосом капитана ответила на вызов, Илья Васильевич доложил начальнику заставы об их находке, и предварительной характеристике нарушителя границы, сделанной младшим сержантом.

Глава вторая

За сутки до произошедших на пограничной заставе событий.

На сопредельной стороне, в полукилометре от границы — в огромном, покрытом камуфляжными пятнами словно проказой, тупомордом джипе, скрытом от нескромных глаз небольшим песчаным барханом, сидели трое: равнодушно слушавший и не принимающий участия в разговоре, курящий дорогую сигару, и аккуратно выпускающий дым в боковое стекло, водитель в военном френче; толстяк, постоянно вытиравший огромным клетчатым платком обильно выступающий на лице пот, и сухощавый, с «по науке» гармонично накачанными мышцами, невысокий мужчина азиатской национальности.

Толстяк и сухощавый вели неспешный, так могло показаться со стороны, но глубоко профессиональный разговор.

Говорил в основном обильно потеющий пассажир джипа:

— Ибадулла, ты не забыл, что ты наследник своего прадеда Ибадуллы — великого человека, в честь которого тебе дали имя. Он был превосходным разведчиком, и совершил немало подвигов в своей жизни. Думаю, ты помнишь об этом и никогда не забудешь…

Сказав это, толстяк вытер пот с лица, и пытливо взглянув на своего собеседника, продолжил:

…Надеюсь, ты понимаешь, какая ответственная миссия на тебя возложена?

Он опять взглянул на молчаливо слушавшего собеседника, но теперь уже его взгляд ясно требовал ответа. Он словно пытался заставить его наконец-то нарушить молчание и принять участие в разговоре.

Худощавый азиат чуть пошевелился, его губы при последних словах толстяка брезгливо искривились, но, так и не произнеся ни слова, опять принял позу сфинкса.

…Ибадулла, словно и не прекращал говорить, продолжал толстяк, — ты не забыл пароль? Тебе напомнить?

Тонкие губы сухощавого собеседника чуть раздвинулись, и в салоне джипа послышалось змеиное шипение:

— Я всё помню полковник, могли бы, зная меня, не напоминать.

— Хорошо, хорошо, только я хотел бы знать, как ты перейдёшь границу? — Ты не согласился с нашим предложением воздушного шара. Ты отказался от рюкзака с ракетным двигателем…

— Полковник, вы видели моих собачек?

— Видел…, и что? — удивлённо захлопал глазами толстяк.

В салоне автомобиля на какое-то мгновение повисла тишина. Затем, толстяк, хлопнув себя по жирным ляжкам, хохотнул, и сразу посерьёзнев, спросил:

— Так ты… хочешь…, нет, ты это серьёзно? Ты хочешь повторить переход границы, как это однажды проделал твой предок?

Губы Ибадуллы искривила змеиная улыбка.

— Вот именно.

— Ну, знаешь… — в голосе полковника скользнуло сомнение, — это же архаизм…, это же…

— Я хочу перейти границу именно так! — в голосе Ибадуллы появились стальные нотки.

— Но… это же…, это же регресс в «Правилах перехода границы», — попытался воспротивиться толстяк, и пот ещё обильнее заструился по его лицу и шее.

— Всё будет нормально полковник.

— Но… миссия…, и командование…

— Будет так, как я сказал! — жёстко произнёс Ибадулла. — У меня всё подготовлено для перехода.

Толстяк с сомнением покачал головой, вытер пот с лица, протёр шею, зачем-то взъерошил редкие рыжие волосы на голове и, вздохнув, произнёс:

— Генерал меня повесит за твоё самоуправство. В лучшем случае, я окажусь в чине рядового где-нибудь в горячей точке.

— Полковник, я поступлю так, как наметил. Я полгода тренировал своих собак, я всё продумал, и ошибка исключается.

В машине повисла тугая, напряжённая пауза.

— Нуу, хорошо, — полковник, шумно, как из воздушного шарика, выдохнул воздух из груди, затем, ткнув в спину водителя кулаком, приказал:

— Бросай курить капитан, возвращаемся на базу.

Взревев мощным двигателем и выпустив клуб сизого дыма, военный джип, выбрасывая из-под колёс песок, круто развернулся и помчался от границы.

Вскоре он скрылся за очередным песчаным барханом.

Только медленно расползающиеся выхлопные газы, да следы колёс на горячем песке, говорили о том, что здесь стояла машина. Но зачем она приезжала сюда, и были ли в ней пассажиры, никто бы ответить не смог, потому что, судя по уединённому месту, вокруг не было ни одной человеческой души.

* * *

Ибадулла, сидя в небольшой низине совсем рядом с границей, под покровом полной темноты сторожко прислушивался к гремящей темноте: слушал громкие раскаты грома и, не зажмуривая глаз при очередной вспышке молнии, сноровисто пристёгивал имитаторы волчьих лап к коленям.

Рядом, сбившись в кучу, лежали его четыре огромные, специально им натасканные для перехода границы, собаки.

По своим размерам и окрасу они больше походили на волков. Опытный кинолог, то есть, специалист-собачник сразу бы признал в их породе примесь волчьей крови.

Заканчивая экипировку, Ибадулла набросил на спину собачью, хорошо выделанную шкуру и застегнул пряжки. Затем, прикрыв глаза очками ночного видения, всунул руки в имитаторы, похожие на передние лапы волка.

При очередной вспышке молнии шпион пристально всмотрелся в освещённую на короткое мгновение контрольную полосу и противоположную сторону границы.

Не обнаружив на сопредельной стороне пограничников, он ещё немного подождал, не появится ли неожиданный дозор, поднял собак, и на четвереньках направился к границе.

Соблюдая всяческую осторожность, и шёпотом руководя умными собаками, благополучно пересек границу.

Удалившись на четвереньках метров на двести от границы в глубину чужой территории, он снял имитаторы с коленей и рук.

Хотя он достаточно долго тренировался хождению на имитаторах, но всё же от физического и нервного напряжения всё тело его дрожало, и он вынужден был дать себе кратковременный отдых.

Это нарушение графика перехода по времени! — укорил он себя и, чтобы подальше уйти от границы, вынужден был не идти, а почти бежать.

Он прекрасно изучил здешнюю местность и по карте, и подолгу наблюдая в бинокль за жизнью пограничников и жителей кишлака. Непредвиденной встречи он не боялся. А его следы, и следы собак должна была уничтожить гроза с дождём — военные синоптики твёрдо обещали ему грозу и дождь во время перехода.

Где-то, через час быстрой ходьбы, перемежаемой бегом трусцой, он был в намеченной для расставания с собаками, горной ложбине.

Несколько раз, вдохнув и выдохнув воздух из груди, он восстановил дыхание, опустился на колени и, по очереди гладя, прижал к себе собак. Ему было очень жаль их — преданных и, наверное, любящих его, но выполнение порученного ему задания требовало избавления от них — они свою работу выполнили. Ибадулла прощался с ними с болью в груди, но глаза его были сухи.

Аккуратно, чтобы не порвать, достал из рюкзака целлофановый мешочек с отварным мясом и, дав каждой собаке по небольшому кусочку, сел на землю, скрестив ноги по-турецки.

Застыв в позе лотоса, он терпеливо ждал действия яда.

Собаки, словно почувствовав, что больше никогда не встретятся, и никогда больше не услышат голос своего хозяина, примостились рядом.

* * *

На одной из автобусных остановок районного центра, расположенного в пятидесяти-шестидесяти километрах от границы, среди прочих ранних пассажиров ожидающих утренний автобус, находился дряхлый, согбенный немалыми годами, прожитыми им на земле, аксакал.

Он ничем не выделялся среди ожидающих автобус людей: ни стареньким, кое-где латаным и подвязанным цветной косынкой, полосатым халатом; ни головным убором; ни небольшим в его старческих руках, хурджуном — обыкновенный дехканин, всю жизнь имевший дело с землёй, арыками, и обременённый многочисленным потомством.

Он стоял среди таких же, как он, стариков и старух — обыкновенный дехканин, на обыкновенной автобусной остановке, со своими дневными или семейными заботами, и только по узким щёлочкам, зорко наблюдавшим за окружающей обстановкой глаз, можно было догадаться в каком напряжении он находится.

Но никто и помыслить не мог, чтобы заглянуть в его глаза и, конечно же, никто и предположить не мог, что под личиной уважаемого, с седой бородкой аксакала, скрывается злейший враг, несколько часов назад нарушивший государственную границу.

Подошёл автобус, люди, стоявшие на остановке и с нетерпением ожидающие его, заполнили его полностью. Молодёжь, на предыдущей остановке вошедшая в автобус, со словами: «Эке», «Ата», а кто-то даже сказал — «Уважаемый» просим вас сесть на моё место, поднялись, и так, ведя свой, понятный только молодости разговор, поехали дальше стоя.

Неизвестный аксакал уселся на уступленное ему место у окна, и закрыл глаза. Казалось, он решил насладиться отдыхом в дальней дороге, и отдохнуть от домашних забот. В трёх километрах от районного центра автобус остановил пограничный патруль. Пограничники старались не очень задерживать автобус, но всё же проверяли документы тщательно — сказывался опыт.

Дремлющий старик, при просьбе одного из пограничников предъявить документы, медленно открыл заспанные глаза, посмотрел на него, затем перевёл взгляд на другого, стоящего чуть позади иии…, взгляд его неуловимо изменившись, сверкнул холодным клинком!

Молодой пограничник не заметил произошедшей со стариком перемены, и спокойно стоял в ожидании, а тот, не торопясь расстегнул халат и полез внутрь…

В автобусе громко прогремел выстрел, за ним другой!

Оба пограничника, не ожидавшие такого конца проверки документов, а может быть по неопытности не принявшие мер предосторожности, завалившись на бок, упали к ногам ничего не понявших в первое мгновение, пассажиров. Старик вскочил с места и, поведя пистолетом по сторонам, зло прошипел:

— Всем сидеть! Кто сделает хоть одно движение — убью!

Затем, подошёл к водителю и, приложив ствол пистолета к голове застывшего от ужаса человека, тем же шипящим злым голосом, приказал:

— Forward!

Водитель, с «остекленевшими» от ужаса глазами, побледнел, и даже не пытаясь сопротивляться, повиновался. Руки и ноги его мелко подрагивали от страха.

Пассажиры, сжавшись и притихнув от неожиданно-прерванной неизвестным аксакалом поездки, от выстрелов и вида двух трупов пограничников, и такой неописуемо страшной развязки, сидели и стояли, боясь сделать лишнее движение.

Через пять-шесть километров вооружённый старик приказал остановить автобус.

— Get out! — прошипел он, и показал стволом пистолета на двери автобуса.

Пассажиры, теснясь и толкаясь, кинулись освобождать автобус.

Когда он опустел, старик, уже по-казахски, спросил продолжающего сидеть и держащегося побелевшими пальцами за руль, водителя:

— А ты чего ждёшь? — и приказал, — Кет!

Водитель вывалился из кабины, а его место занял старик.

Автобус покатил по асфальтированному шоссе, а пассажиры, приходя в себя от столь неожиданной развязки, проводили страшный автобус взглядом, и все разом заговорили.

* * *

При подъезде пассажирского поезда к одной из столиц Республики, из вагона-ресторана вышел элегантно одетый молодой человек лет тридцати-тридцати пяти. Пройдя через пару вагонов, он вошёл в купе третьего, и не выходил оттуда, пока поезд не остановился на конечной станции.

С кейсом в руке, не торопясь, он предпоследним направился к выходу.

Следом за ним из соседнего купе вышла средних лет женщина в национальной одежде. Одной рукой она тащила огромный кофр, а в другой, надрываясь, ревел ребёнок.

Молодой человек сузив и без того узкие глаза, поморщился.

Этот ребёнок своим плачем в дороге доводил его до бешенства, но поменять купе оказалось невозможным.

Проводница на его неоднократные просьбы и посулы денег, мягко отвечая отказом, говорила: «Свободных купе нет, и не предвидится в ближайшем будущем». Затем, прищурив глаза и перейдя на шёпот, заговорщицким тоном, словно открывала большую тайну, добавляла: «Как только появится возможность, я сразу же вас переведу в другое купе, а пока — увы!»

Когда очередь покидающих вагон пассажиров приблизилась к выходной двери тамбура, женщина, неожиданно тронув молодого человека за рукав, слёзно попросила:

— Молодой человек, пожалуйста, помогите мне с кофром, я не смогу его вытащить из вагона имея ребёнка на руках, пожалуйста.

Элегантно, словно денди лондонский, одетый, похожий на мелкого конторского служащего, молодой человек при прикосновении к его руке женщины слегка вздрогнул, но поняв, кто его потревожил, чуть задержал шаг и обернулся. На лице его явно читалось нежелание выполнять просьбу, и он уже готов был ответить отказом, но не успел, женщина вновь запричитала:

— Молодой человек, ну, помогите же мне! Если хотите я заплачу вам сколько-нибудь, договоримся! — и просунула кофр вперёд.

Огромный, и по виду очень тяжёлый кофр, оказался между молодым человеком и остановившимся впереди пассажиром.

Недовольный настойчивой просьбой женщины, молодой человек перехватил в левую руку кейс, а правой рукой взялся за дужку кофра. Напрягся…, собираясь справиться с тяжестью и, неожиданно, он не успел даже сообразить как и почему, на его запястье, издав холодный металлический щелчок, защёлкнулся стальной наручник!

Он стоял в растерянности всего лишь мгновение — зашипев от ненависти, он попытался освободиться от кофра и пробиться на выход, но кофр, к которому его приковали, действительно, оказался очень тяжёлым, а впереди путь к свободе ему преграждал пассажир окольцевавший его.

Ибадулла понял — он не смог повторить подвиг прадеда. И ещё он подумал, а может и прадеду тоже не повезло, и он попал чекистам в руки, а полковник лгал, сознательно лгал?

ТРУППА СВЕТЛОВА

(Рассказ — быль о жизни разъездных артистов)

— Ты артист? — спросил у «Петрушки» любопытный.

— Артист, артист! Что, по одежде не видишь?

— А роль-то у тебя, какая?

— Бью в барабан и зазываю зрителей.

Автор

Глава первая

Диалог со зрителем

…Что? Ей Богу не понял. Повторите, пожалуйста, вопрос. Труппа какого Светлова спросили Вы, или я ослышался? Нет? Ну, не смешите меня, кто же не знает нашу труппу… Ааа, вот видите, нас-то вы, оказывается, знаете, а говорите, думали не мы, а какие-то другие приезжие гастролёры.

Конечно же это мы, кто же ещё, как не мы? Другой такой труппы отродясь не было. Ха-ха! Ну, конечно же её назвали таким именем в честь легендарного Михаила Светлова. Вы, что, не знаете кто это такой? Мне это просто удивительно слышать, ей Богу! А такие слова Вы помните — «Гренада, Гренада, Гренада моя!»…. Что? Не помните? Да вы что, в школе же читали его стихи! Поройтесь в своей памяти, заставьте мозговые клеточки работать, вот и вспомните.

Что? Да, у нашего художественного руководителя фамилия Светлов. Как вы сказали? Дальний родственник? Ну, что вы, он ему такой же родственник, как я Михаилу Илларионовичу Кутузову, хотя зовут меня Миша и фамилия — Кутузов.

Хотите, выдам секрет? Только, пожалуйста, не проговоритесь. Хорошо? Что? Никому-никому и ни в жисть, и ни за какие копейки? Хорошее обещание. Думаю, стоит вам поверить.

Так вот, когда его спрашивают, не родственник ли он тому Светлову…? Нет, вы точно не проговоритесь, обещаете? Значит, не проговоритесь…. Ладно, так уж и быть… поверю вам.

Так вот, когда ему задают такой вопрос, он многозначительно начинает молчать, как-бы говоря своим молчанием — думайте что хотите, мне всё равно. Поняли? Да, а звать его — Всеволод Евгеньевич.

Наша труппа в КЭБе (концертно — эстрадное бюро Семипалатинска) числится по третьей категории и, естественно, зарплата — соответствующая. Сильно не разгуляешься, даже если захочется. Численный состав — двенадцать списочных единиц. Это так в бухгалтерской ведомости значится, это когда нам выдают зарплату и нужно расписываться, а вообще-то…

Теперь, собственно, о личном составе…

Что, рассказать обо всех? Нет, и нет! Даже не надейтесь, а когда же мы будем перед вами выступать, завтра, что ли? Ну, знаете! Ещё бы я Вам обо всех рассказывал! Как бы не так! Это же наисекретнейшая информация.

К тому же мне совершенно не хочется, а вам, я думаю, ни к чему голову заморачивать, верно? Хотя…, как знать, может быть, я и не прав, дайте подумать…

А вообще-то, скажите, оно мне надо? Да и Вам, надеюсь, тоже это совершенно не нужно.

Что…, всё-таки нужно? Прямо-таки настаиваете? Хорошо, хорошо, раз надо, значит надо… Вам виднее.

Тогда начну с Божьей помощью о личном составе, только уж извините, прошу не перебивать — сами напросились.

Так вот…. Есть у нас своя «Мария Даниловна» — этакая «корпусная» женщина гренадерского роста. Конечно же кроме неё есть и другие женщины: женщины… типа «мальвины» и «кармен».

Это я о внешнем сходстве, но никак не о внутреннем содержании. Надеюсь, вы меня понимаете?.. Да вы и сами их увидите, если время для концерта останется. Сами себя будете винить — я тут не причём, моя хата с краю как говорится, сами напросились — расскажи, да расскажи, интересно же.

Среди мужской категории: Эдик — специализируется по женским восточным танцам: оденется в восточный костюм, румянец наведет, парик нахлобучит на голову, а для форсу ещё добавит разных цацек и побрякушек на руки и на ноги, да как начнет плечами трясти да бедрами крутить…. Ну, чем не восточная красавица?

Леонид — ростом с метр восемьдесят, красавец мужчина. Он, как и я, на все руки мастер, и у нас с ним — холодная дружба. Да, представьте, бывает и такая! Не верите? Напрасно.

Весь женский коллектив, по-моему, млеет от одного его вида. От моего вида, к слову будь сказано, женщины почему-то не в восторге — во всяком случае, мне так кажется.

Володя — кудрявый, синеглазый парнишка — наш бессменный водитель автобуса. Веселый озорник и дамский угодник.

И, наконец, я — Михаил Алексеевич Кутузов — двадцати четырёх лет, среднего роста (вместе с кепкой), не худой и не полный, и не то, чтобы красавец, но что-то во мне есть. Так, по крайней мере говорят наши женщины, и с каким-то непонятным чувством оглядывая меня. Думаю, скорее всего, чтобы не обидеть. Я — конферансье, но больше тяготею к драме. Да вы и сами давно это поняли, раз так внимательно слушаете меня.

Дааа! Чуть не забыл еще об одном нашем коллеге — баянисте-виртуозе, Юрие Ивановиче. Он с утра и до позднего вечера наигрывает гаммы, сольфеджио, и еще какие-то замысловатые пьесы для баяна. Как только он начинает свои до, ре, ми, фасоль, мы его прогоняем куда подальше, короче — с глаз долой и от ушей тем более.

Слава Богу, Юрий Иванович не обижается. Говорит — тренировка пальцев нужна для развития техники, и что он готовится к областному конкурсу баянистов. Молодец, конечно, что скажешь!

Мне бы его упорства и добросовестности.

Замкнувшись на своих проблемах, и к тому же не очень разговорчивый, он в жизни коллектива участия, практически, не принимает. Волк-одиночка, говорят про таких. Но на сцене…, со своим баяном…, он творит чудеса, честное слово. Особенно, когда заиграет свой коронный «полет шмеля!» Зрители даже вскакивают с мест и кричат браво! Браво! Бис!

Надеюсь, и вы также доброжелательно встретите его.

Извините! Я, кажется, немножко отвлекся. Всё о других, да о других. Главное-то действующее лицо здесь…. Нет, не скажу. Может, сами догадайтесь? Нет? Нуу, если не можете, тогда слушайте меня. Сами же попросили рассказывать обо всех!

…Да, так вот. Есть у меня, кроме основной работы конечно, в репертуаре и народные танцы. Их я исполняю вместе с Галкой (моя партнёрша).

Галина Петровна Устюжанинова — Галка (так все её зовут): двадцатидвухлетняя брюнетка с карими огромными глазищами и спортивной фигурой. Если она наденет мужской костюм…. Кстати, вы смотрели комедию «Слуга двух господ»? Нет? Жаль! Так вот, она любит играть в водевилях, и это у неё, между прочим, здорово получается.

У нас с ней чисто партнёрские отношения и бескорыстная дружба.

Я же увлечен (безответно) Лилей, нашей драмартисткой — симпатичной, светловолосой девушкой, и прекрасной души, человеком. А она, мне Галка по секрету поведала, безоглядно влюблена в железнодорожного машиниста. Она (Лиля) познакомилась с ним после одного из наших концертов.

Я, обуреваемый ревностью ко всем её поклонникам, страшно страдаю, и даже хотел, наперекор рассудку, признаться ей в своей любви. Только Галка меня переубедила.

Вот такая у меня биография.

О нашем худруке и, одновременно, директоре — Всеволоде Евгеньевиче Светлове, я много говорить не буду. Начальство — оно и есть начальство. Его нельзя обсуждать, а тем более критиковать. В нашей артистической жизни — себе дороже. Шучу! Шу-чу! А то и впрямь подумаете, что я подхалим и лизоблюд первостатейный…, как раз — наоборот!

За что всегда получаю на «орехи» и, как правило, Галка меня потом успокаивает. Она, знаете, настоящий друг! Без понтов! Жаль, что она не Лиля, а то бы я в неё влюбился.

Вообще-то Всеволод Евгеньевич мужик ничего. Иногда бывает даже добрым, особенно, когда наши выступления пройдут без накладок. Мы его видим только на репетициях…, генеральных. Остальное время он в «бегах» — решает административные вопросы — должность, понимаете, такая…, не побездельничаешь.

Об остальных артистах расскажу попозже, а может быть и нет.

Всё будет зависеть от моей памяти — что она вспомнит из нашей дорожной жизни. Память человеческая — она такая, знаете ли, с выкрутасами! Особенно если, как говорится — «Шлея ей под хвост попадёт».

Не знаете что такое шлея? Ну, вот…, опять, что, да почему.

Ладно, поясню, хотя, если честно, я тоже не специалист по этому вопросу — это такой элемент лошадиной сбруи, который продевается под хвост…. Кому, кому! Что, опять непонятно? Тогда, извиняюсь, обратитесь к энциклопедии Владимира Даля — в ней этот вопрос подробно освещён.

Фууу…! Кажется, никого не забыл и обо всех рассказал. Вот, значит, такой у нас коллектив, товарищи зрители.

Что, не обо всех рассказал? Можно об остальных попозже, а? Не могу же я разрывать нить рассказа каждые пять минут. Ну, вот, опять сбили меня с темы.

Так, на чём я остановился? Ах, да…

В принципе, мы все дружим и, негласно, подчиняемся Марие Даниловне — нашей «королеве Марго». Как она скажет, так мы и поступаем. Конечно, в результате получается двойной гнет, но кто-то же должен во время отсутствия самого поддерживать дисциплину в коллективе. А то, без мудрой головы и твёрдой руки…, сами понимаете, что бывает!

Ну, так вот! Как я говорил вам раньше, наша труппа не из «первоклассных», но артисты подобрались серьёзные (это моё личное мнение), с многолетним опытом (за небольшим исключением) и настоящие профессионалы…, себя я, из скромности, к таким не отношу. Но, если вы считаете, что уж очень я скромен — пожалуйста, у нас в филармонии есть книга «Жалоб и предложений»…, если что, то…

Но третья категория — это третья категория! Нас областная филармония старается держать подальше — в районах области. Короче — мы разъездные артисты, потому что у нашего коллектива нет своей постоянной сцены.

Мы, на такое неуважение к нашему опыту и профессионализму, конечно, обижаемся, и даже высказывали нашему худруку всё, что об этом думаем, но…, как говорит народная мудрость — «Выше дерева не прыгнешь».

Как-то в нашем коллективе ходил слушок, что наш Светлов кому-то не угодил из руководителей КЭБа. Но, надеюсь, всё это сплошные инсинуации. Возможно и, правда, мы слабоваты в профессиональном отношении…. Вы что по этому поводу думаете?

Однако… везде зрители принимают нас тепло, и частенько даже бисируют! Но… начальству сверху виднее — кто чего стоит. Верно, я говорю? Вероятно, не доросли мы ещё до того, чтобы иметь свои «родные пенаты» и не мотаться по городам и весям области.

Я вот, думаю…

Что вы сказали, девушка? Ааа, понял, понял. Вы сказали — «Хватит время тянуть, пора концерт начинать». Знаете, правильное и верное замечание. Главное — вовремя сказанное.

Иии… таак…!

Первым в нашей концертной программе с малосольным…, простите! С сольным номером выступит… лауреат областного смотра артистов эстрады, дипломант…

Глава вторая

Концерты, концерты…

Середина августа. Жара неимоверная. Год выдался плодовитым, и все силы народные были брошены на уборку и сохранение богатого урожая. Нас тоже не оставили в стороне от этого Великого дела. Заходит как-то к нам Светлов и сразу, с порога: «Собрать весь реквизит, а также свои манатки, и на месяц в командировку, в район!»…

А почему не в Москву? — съерничала наша примадонна — Вера Сергеевна: статная, красивая женщина, спокойная и выдержанная — исполнительница песен всех времен и народов. Своим великолепным сопрано она всегда завораживает зал.

Мне, лично, нравятся её украинские песни. Как запоёт она:

Ничь така мисячна, ясная, зорена, выдно хоть голки збырай.

Выйды коханая, працэю зморена хочь на хвылыночку в гай.

Я ж тэбэ…

…так у меня даже слёзы на глаза наворачиваются. Может это потому, что во мне течёт половина украинской крови, а может потому, что я скучаю по маме и бабушке. Меня даже во сне они зовут домой, в Никополь. А иногда мне снится наш сад с абрикосовыми и вишнёвыми деревьями, полноводный, величавый Днепр, своё детство…. Но, увы, увы!

Мне кажется, каждый человек должен пробиваться в жизни самостоятельно. Не должен он надеяться на маму и папу, не должен! А то вырастет каким-нибудь не полноценным маменькиным сынком…

О Господи! Простите, опять я о себе, любимом. Ей богу больше не буду!

Так вот, Вера Сергеевна могла себе позволить перебить нашего худрука: во-первых — она примадонна, а во-вторых — пользовалась всеобщим уважением не только в нашем коллективе, но и в КЭБе.

…Командировочные в бухгалтерии и, покосившись на неё, он продолжил — получить немедленно! Ведомость готова. Выезжаем завтра на обслуживание тружеников сельского хозяйства Кокпектинского района, отчеканил он командирским тоном. И пошевеливайтесь — аллюр, три креста!

Он, Светлов, наш «отец родной» — любитель приукрасить свою речь чем-нибудь заковыристым. У него получалось по большей части из лошадиного сленга: вроде — «Овёс за лошадью не ходит», «Не запряг, не нукай», или — «Что ржёшь, как лошадь?» и, тому подобное.

Поднялась суматоха. Хотя мы и ожидали чего-то «такого», но на поверку оказались совершенно не подготовленными к разным там перемещениям, тем более — командировкам.

* * *

Прошло дней пятнадцать, как мы находились в творческой командировке. Мы с успехом колесили по району, останавливаясь на день-два в каком-нибудь колхозе или совхозе, чтобы выступить с концертом на току или прямо в поле перед бригадой комбайнеров. А в заключение, вечером, на центральной усадьбе мы давали «Большой прощальный концерт».

После концерта — танцы под аккомпанемент нашего баяниста.

Зрителей набивалось в зал Дома Культуры — как селедок в бочке! Трудно, но приятно работать в такой обстановке. И мы старались.

После концерта, валясь с ног от усталости, мы ещё и ещё раз анализировали наши выступления, делились впечатлениями, и старались разобраться в допущенных помарках и промахах. И, в конце концов, если говорить без ложной скромности, нам нравилось быть полезными этим Великим труженикам — днем и ночью не разгибавшим спины, чтобы собрать вовремя урожай и не оставить в поле ни одного колоска.

Нам нравилось, когда на наши шутки зрители смеялись, а при показе драмы плакали. Тогда мы чувствовали единение с этими людьми, пришедшими на наш концерт, чтобы хоть чуточку отдохнуть от повседневных забот и тяжелого, но такого нужного, и такого благородного крестьянского труда. Честь и Хвала им!

При показе наших номеров, хоть мы и готовились тщательно, случались совершенно неожиданные ситуации, доходящие порой до курьёза, а порой — даже анекдотические случаи. На один и тот же исполняемый номер, реакция зрителей в разных районах области — разная. Вспоминается такой случай…

Вы, надеюсь, ещё не забыли что я — конферансье, то есть, ведущий программы, и моя задача не только «объявить» номер, но и подготовить зрителей к правильному его восприятию. Да-да, не усмехайтесь скептически! Ну, например: как вы примете выход артиста, если я просто объявлю — выступает Сидоров? Или, к примеру — Казладоев? Не очень, да?

А вот, если я объявлю — выступает лауреат межобластного конкурса артистов эстрады, и тд., и тп., и прочее? А? Чувствуете разницу? То-то и оно!

К тому же я должен ещё и заполнять в правильной тональности паузы при подготовке следующего номера.

Так вот. Даа…. Слушайте, что со мной однажды приключилось.

На одном (очередном) концерте мне пришлось спеть частушку, чтобы заполнить паузу между номерами. Зрители были довольны: правда, «бис» не кричали, но хлопали с удовольствием, мне так кажется, даже кто-то засвистел в зале, но на него тут же зашикали, вероятно, чтобы не мешал слушать.

Так и в других районах было, между прочим. Моё пение воспринималось зрителями в общем-то не плохо, и изымать его из моего репертуара в ближайшие десять-пятнадцать лет мы не собирались.

Пожалуйста, не все мои слова принимайте на веру. Меня, как говорит моя мама, заносит иногда.

Даа…, так вот: обводя взглядом зал, чтобы насладиться аплодисментами и успехом, который я вызываю у слушателей в зале, и, особенно у девушек, я увидел в третьем ряду пожилую женщину — она вытирала катящиеся по щекам слезы. Окрыленный успехом своего исполнительского мастерства, я решил, она плачет от удовольствия лицезреть и слышать меня (как молод я был, как молод, неопытен и глуп!).

Ох, уж эта несвоевременно пришедшая в мою голову блажь. Можно подумать что это бес подтолкнул меня, чтобы не заносился я в своём самомнении сверх меры.

Так вот…. Уподобившись расфуфыренному глухарю (он, когда токует, ничего не видит и не слышит) я с дуру возьми и спроси у неё: «Вам понравился мною исполненный номер?»

Нет, сынок! — вытирая слезы платочком, ответила она. Ты напомнил мне моего козленка (в это время зрители подозрительно притихли, прислушиваясь к нашему разговору) и, после небольшой паузы продолжила — он так же блеет, когда бывает болен.

Вы даже представить себе не можете — какой гомерический хохот раздался в зале! Это было что-то! Да, да! Это было…

Это полный провал! — завертелась в голове мысль. Меня с треском прокатила, под гром артиллерийских орудий главного корабельного калибра, какая-то старушка, какая-то бабулька-барабулька! Как я мог так опростоволоситься? — казнился я. Не подними я эту тему…, не спроси я у неё…. Господи, Боже ж мой!

Ты только не переживай очень-то. На тебе лица нет, пыталась успокоить меня Галка. Соберись, в конце-концов. Тебе нужно концерт довести до конца, ласково поглаживая мою руку, шептала она.

Не сморкаться! Слезы не разводить! — скомандовала королева Марго непререкаемым тоном. У меня и не такое случалось, продолжила она. Я вам, молодежь, когда-нибудь расскажу. Ахать будете! Но, скажу по большому секрету, конечно, только вам…

Знаете, мы так и не дождались её откровений. Никогда! Никогда-никогда!

Что случилось, а? — заинтересованно насели на меня другие артисты, не понявшие сути дела, но на всякий случай «Навострив ушки на макушке». И, любопытствуя, и заранее предвкушая возможность позубоскалить над своим собратом-артистом, придвинулись вплотную.

Давай смелее, приказала Марго и вытолкнула меня на сцену. Работай! Ты же артист, и добавила — настоящий…, так я думаю. У тебя, Миша, есть будущее.

И я довел его, этот концерт, до конца. Сыпал шутки-прибаутки, объявлял очередные номера и улыбался, улыбался!

Улыбаться, даже при плохом самочувствии и болях в сердце — наш удел! Так нас учили старшие товарищи. А вы говорите…!

Даже обкатанные номера иногда проваливаются. Многое зависит от, казалось бы совершеннейшей мелочи, нюанса — возникшего во время представления.

Пришлось нам эту злосчастную частушку срочно изымать из моего репертуара. А я с тех пор перестал где-либо, что-либо, когда-либо, петь!

Перестал петь даже в хорошей компании, среди близких друзей, и под рюмочку с солёненьким огурчиком. Всё! Отучила меня бабулька!

Хотя, друзья иногда, под хмельком, и говорили мне, что зря я свой талант в землю зарываю, не права та бабушка была. Ох, как не права!

Впоследствии, по мере накопления опыта публичных выступлений, у меня уже не случались такие ляпсусы. Я был осторожен. Ооо…, я был очень осторожен в словах! Как я был осторожен, вы даже представить себе не можете!

Глава третья

Новая роль

— Миша-а-а! — услышал я голос Марии Даниловны. Михаил, подойди. Послушай, что я тебе скажу. У меня появилась неплохая идея. Я придумала небольшой, минут на пять, юмористический номер…

— Я-то здесь, с какого-такого боку? У меня, Слава богу, и нашему худруку, столько нагрузок, не считая профессиональных…

…Как это, с какого?! — Мы с тобой и Лёней, втроём, разыграем коротенькую миниатюру. Говорить будем по-украински. Я и текст…

— Почему это по-украински? Я же в нём ни бум-бум — невежливо перебил я её.

К тому же я просто не могу. У меня своих забот полон рот. Задействуйте Эдика. У него кроме танцев–манцев и «хлопанья» наклеенными ресницами, никаких нагрузок.

…А потому, дорогой, продолжила она, как-будто не я только что ей всё про себя и Эдика сказал — в этом районе большая диаспора украинцев…. А Эдик…, Эдик не подходит потому, и покачала у меня перед носом пальцем, потому что у него… не мужественный вид.

— Тогда Юрия Ивановича возьмите. У него очень даже мужественный вид, и усы… казацкие, чем не запорожец за Дунаем! — попытался я перевести стрелки.

— Тебе бы всё хиханьки да хаханьки, а тут серьёзное дело. Юрий Иванович староват для такой роли.

— Для какой, такой роли? — забеспокоился я, — нет, нет, даже не уговаривайте.

— Ну, Мишенька! — Ты же понимаешь, — взяв меня за пуговицу на рубашке, продолжала уговаривать она меня, — нам необходимо, хотя бы изредка, обновлять наш репертуар. Ну, ты же умница, всё понимаешь…. Согласен? Да и текст совсем-совсем коротенький. Всего-то по несколько слов на каждого. В основе — действие.

— Марго, я же не могу и номер объявить и, одновременно, загримироваться! — продолжая сопротивляться, привёл я последний, думаю, самый сильный аргумент.

— Ничего, Галина тебя подменит, ей не привыкать. Я с ней поговорю. Надеюсь, она согласится.

— Оно ей надо?

— Надо, надо. И ей надо, и всем нам, надо. И… никуда она не денется, если Я попрошу.

— Сомневаюсь.

— А ты, Мишенька, не сомневайся! Всем нам надо помогать друг другу. На то мы и коллектив! Ты понял? Кол-лек-тив!

Мне больше нечего было возразить на так поставленный вопрос, и я, скрепя сердце, согласился. Для сопротивления напору Марго требуется более сильный характер — я же был против неё, как говорят в народе — слабоват в коленках.

Леонида она быстро «уговорила». Он, зная её напористость и пробивной характер, особо не сопротивлялся.

От неё не отвяжешься, позже, когда мы остались одни, сказал он.

Прочитав текст и уточнив некоторые детали своего монолога, он лишь был неуверен в реакции худрука. Я тоже надеялся, что Светлов «зарежет» миниатюру.

Совместными усилиями придумали название миниатюре: «О-ох! Та нэ любы, двох!»

Ознакомившись с содержанием, Светлов дал нам зеленую улицу, но предупредил, строго посмотрев на каждого — если, не дай бог, зрители не примут её (миниатюру), а тем более освищут…. Тогда я покажу вам «кузькину мать» и при этом, для наглядности, показал на свой ремень.

Странно, как это он забыл про лошадей и овёс упомянуть! — подумал я и нахмурился: не «зарезал» худрук произведение королевы Марго, не «зарезал»! А я такие надежды возлагал на него.

— Не освищут. Поверьте моему опыту, — заступилась за свое детище Марго.

И, действительно, не только не освистали, а приняли очень даже хорошо. До конца нашей командировки мы её подшлифовали, обкатали, и впоследствии частенько включали в репертуар наших концертов.

Забегая вперёд, скажу — этот номер одобрило руководство филармонии и рекомендовало включить в программу другим коллективам.

А вы говорите — третья ка-тего-рия! Тре-тья ка-тего-рия! Вот так-то! Знай наших!

Глава четвёртая

На отдыхе

Колеся по району, мы, хоть и редко, но находили окно для небольшого отдыха, а возможно и сама судьба помогала нам?

При таком плотном графике выступлений: кстати, предложенном администрацией района, мы, без отдыха, давно бы свалились с ног. От усталости накапливалась раздражительность. По малейшему поводу могла вспыхнуть ссора, и погасить её стоило большого труда.

Поэтому, выпадавшие нам часы расслабления на природе, давали новый заряд энергии, снимали усталость, и раздражение уходило.

После отдыха где-нибудь в тени тополей, у прохладного ручейка, снималась напряжённость в коллективе, сами собой исчезали обиды и недовольства друг другом и, как это ни парадоксально, мы снова сплачивались.

За день до возвращения из командировки в город, после утреннего выступления в одном из отделений очередного совхоза, мы возвращались на центральную усадьбу. Проехав километров десять-двенадцать по грунтовке (ехали кратчайшей дорогой), мы остановились перекусить — чем Бог послал.

Место встретилось изумительное. Справа, в тополиной роще, журчащий прохладный ручей, а возле него небольшая уютненькая полянка, окруженная кустами черной смородины.

Слева от дороги — скалистый холм, высотой метров десять-пятнадцать, а может быть и все двадцать, с геодезической треногой на вершине. Он кое-где зарос колючим кустарником, в промежутках которого проглядывали огромные валуны, освещенные полдневным солнцем.

Перекусив, решили немного поваляться в тени и переждать дневную жару, чтобы не трястись в душном салоне автобуса.

Прошло не более получаса и мы, молодежь, заскучали, это было очень заметно по моим товарищам. Энергия переполняла нас — её необходимо было расходовать, но вот куда?

Галка, Лиля и Вера Сергеевна о чём-то шептались, затем, к ним присоединились королева Марго и баянист — Юрий Иванович, а потом подтянулись и остальные. Даже Всеволод Евгеньевич стал прислушиваться к их разговору. Оттуда слышались легкие смешки, и в нашу сторону нет-нет да кто-нибудь бросал хитрый, насмешливый взгляд.

Володя, Леонид, Эдик и я, отдыхали несколько в стороне от остальных, но нас начало разбирать любопытство — о чём могут шептаться в той, искоса бросающей взгляды в нашу сторону, группе?

Зная озорной характер Галки и любительницу «подшутить», Марго, мы заподозрили неладное. Так и случилось.

— Эй, ребята! Идите сюда! — позвала нас Вера Сергеевна, помахав нам рукой.

— Нечего бока отлёживать, — добавила, посмеиваясь, Галка. Тоже мне, рыцари! Ишь, разлеглись, а дамы скучай.

Предчувствуя какую-то каверзу с их стороны, мы, поднявшись, с опаской приблизились. Но и любопытство, с другой стороны, нас одолевало — что ещё за розыгрыш придумали эти шутницы?

— Мы тут посовещались, — с озорным блеском в глазах, сказала насмешница, Галка, — и решили устроить рыцарский турнир…

Увидев наше замешательство и легкое недоумение, она добавила:

Вы, ребята, не переживайте, суд будет честный и беспристрастный, — произнеся эти слова, она моргнула правым глазом.

— Вам же хочется размять косточки и показать свою удаль молодецкую перед благородными дамами? — помогла ей Вера Сергеевна, и серьёзно добавила, — храбрецы! Орлы!

— Что, мужики! Струсили? — стал подначивать нас и Юрий Иванович. — Слабо лёгкой физкультурой заняться? Не-е-т, не чувствуется в вас гордости за свой пол.

— Эх! Мне бы пару десяточков лет долой. Показал бы я вам — какие раньше молодцы были, — стал подзуживать нас присоединившийся к ним, Светлов.

— Победитель в награду получит, конечно, по приезде в город, бутылку шампанского, — стала соблазнять нас коварная Мария Даниловна и…

— Поцелуй королевы Марго. Нашей королевы, не какой-нибудь там… — подсказала шутница Галка, нисколько не смущаясь.

А для наглядности, что другие королевы по сравнению с нашей — так себе, покрутила в воздухе рукой, а затем продолжила: «Представьте себе, сразу после турнира и… при всём честном народе».

Вот зараза! — ахнул я, не могла уж свой поцелуй подарить, или хотя бы Веры Сергеевны, а ещё лучше…. Я бы с большим удовольствием Лилю поцеловал, а не Марго. Я бы даже в мыслях не держал, что проиграю, если бы мне в качестве презента она предложила поцеловать Лилю.

* * *

Не разговаривать же на расстоянии при такой серьёзной теме, и мы подошли к ним ещё ближе. Естественно, выдержать такой напор «общественности» мы не смогли и, посовещавшись, позорно сдались на милость победителей, то бишь прекрасных дам и всего общества.

— Прошу ознакомить нас с условиями соревнования и местом проведения, — взял бразды правления в свои руки Володя. — И, пожалуйста, поподробнее, — добавил он и, как настоящий идальго, отставил ногу и помахал перед собой вместо шляпы пилоткой из газеты.

— Да-да, поподробнее, — включился в игру Леонид. Не упустите никаких мелочей, добавил он. — Ведь мы рискуем своими молодыми жизнями только за одну лучезарную улыбку прекрасных дам и поцелуй королевы.

Ага! — послышался чей-то голос. А бутылка шампанского! Что? Забыли?

— Условия таковы, — сначала окинув нас оценивающим взглядом а, затем, повернувшись в сторону холма, начала Вера Сергеевна, — вы, по взмаху руки королевы, быстренько-быстренько поднимаетесь на вершину холма. Вот до той железной штуковины, и показала рукой на железный треугольник, торчащий на вершине. И, кто первым там окажется — тот победитель.

Тяже-ло-о…, решил я, прикинув расстояние. Да ещё на пути этот чёртов колючий кустарник… Здорово влипли! И отказаться теперь невозможно, скажут — струсили.

Мы, поглядывая друг на друга, не знали на что решиться. Думаю, у каждого из нас в голове крутилась одна и та же мысль — более дурацкой затеи они ничего не могли придумать? Это же, не по асфальту бежать, или там, по зелёному газону, это же по камням прыгать, да ещё в гору…. А кустарник? Они, как видно, ни разу в жизни через колючки не пробирались.

Пауза затягивалась.

— Ааа, была, не была! — решил прервать я её. Помирать, так с музыкой. Ста-но-вись!

Глава пятая

Соревнование

Став в один ряд у черты, проведённой обломком ветки Юрием Ивановичем, и приняв стойку настоящих спринтеров — то есть, согнувшись в три погибели и выставив худые зады, мы приготовились совершить «подвиг» во славу наших дам.

Марго взмахнула косынкой, а Юрий Иванович, чтобы было совсем понятно, крикнул — Пошел!

И мы рванули!

Я мчался, не разбирая дороги. Ломился сквозь колючий кустарник как танк. Смотреть по сторонам было некогда. Мне было не до моих соперников. Думаю, им тоже.

Взбираясь вверх, нужно было смотреть под ноги, и в тоже время не терять из поля зрения маячившую на вершине треногу.

Скача с камня на камень, с валуна на валун, словно горный баран, я хоть и не очень резво, но всё же поднимался всё выше и выше.

Сверху палило солнце. Валуны источали жар, словно это были не просто валуны, а настоящие доменные печи.

Пот заливал лицо, лез в глаза. Сердце бешено стучало, пытаясь выпрыгнуть из груди.

Я устал! Не знаю, как другие, но через десять метров подъёма по валунам, да ещё с набитым во время обеда брюхом…

Ох, до чего же я устал! Господиии! За что наказуешь ты нас так тяжко?

У меня в голове мелькнула мысль — да пропади оно пропадом это рыцарское соревнование! Сейчас лягу и буду лежать, пока не позовут, иначе…, иначе помру здесь не за понюх табаку. А насмешки? Насмешки…, я их как-нибудь переживу.

Ставя ногу на очередной валун, я краем глаза увидел чуть шевелящуюся пёструю ленту.

Змея!!! — пронзила испуганная мысль. Змея заползла на валун погреться на солнышке?

Всё, мне конец! Отпрыгался добрый молодец во цвете лет!

Будет жить мир без тебя, Кутузов, а тело твоё, молодое и красивое, с огромным удовольствием будут лопать разные там жучки-червячки.

Брр!

И словно искры из костра, замелькали в моём мозгу мысли и картины моей скоропостижной смерти.

В самый последний миг, уж не знаю каким чудом, я смог направить ногу чуть правее змеи и не наступить на неё.

Я прыгнул с валуна так быстро, что змея, наверное, даже не поняла, что это рядом с ней появилось и тут же исчезло! А может она разомлела на солнышке и не успела среагировать? А может её солнце ослепило? Сто, тысяча «а может», и ни одного ответа.

Я помчался, пыхтя и отдуваясь, вверх со скоростью курьерского поезда, Только в отличие от него, я гудки не подавал…. Да какие уж тут гудки? До гудков ли мне было?

Я убегал от змеи. Убегал от собственной, и такой близкой смерти я убегал!

Где-то в кустарнике, а может среди валунов, я потерял один туфель.

Я ломился словно бизон сквозь любые преграды, не чувствуя босой ногой ни острых колючек, впивающихся в ногу, ни режущих острых камней. Господиии! Как я бежал…! Я никогда в жизни так не бегал!

Будь это настоящие соревнования на стадионе, в присутствии тысяч зрителей, я победил бы всех, честное слово! Победил бы… даже-даже самых титулованных спортсменов! Самых, самых!

И вот, я на вершине!

Никого! Я первый! Я победил! Да здравствует Миша Кутузов! И ещё раз — Да здравствует! Я же говорил, что проворнее меня никого нет. Да я…

Упиваясь победой, и чуть отдышавшись, я огляделся вокруг. О Боже! Привалившись спиной к треноге, полусидел, полулежал Леонид. Его грудь ходила ходуном. Он тяжело, с хрипом, дышал, но счастливая улыбка озаряла его лицо.

Я — не победитель, огорченно подумал я. и тут, молнией прожгла мысль — а где же остальные «доблестные рыцари» — Володя? Эдик?

* * *

Чуть позже нашёлся Володя. Он сумел подняться чуть выше середины холма и сидел, отдыхая. За валуном и кустарником его не было видно.

Когда мы с Леонидом спускались с вершины холма, он поднялся и приветственно махнул нам рукой.

А Эдик? — спросите вы.

Он оказался умнее и дальновиднее нас. Он вообще не побежал, он стоял среди болельщиков, ничуть не чувствуя себя уязвлённым или униженным, и лучезарно улыбался.

Минут через тридцать, совместными усилиями всей труппы, нашли мою «туфлю». А змею мы не нашли. «Напуганная», она, скорее всего, поторопилась заползти в свою нору. Ну их к бесу! — наверное, подумала она. От этих придурков, человеков, ничего хорошего не дождёшься. Чего прыгают? Чего скачут? Никакого покоя от них.

Кто же победил? — спросите вы.

Победила дружба! — так решили дамы, и всех поцеловали, конечно, кроме Эдика, да и то, после того как мы сполоснулись в ручье.

— Пора ехать! — поторопил нас Светлов. Мы подзадержались.

Отыграв Заключительный концерт в районном Доме Культуры, и наслушавшись благодарственных речей от руководства с вручением Почетной грамоты, мы на следующий день выехали домой.

«В гостях хорошо, а дома лучше!» — так гласит народная мудрость.

Возвращаться домой приятно, особенно к тем, кто тебе дорог, и кто с нетерпением ждет твоего возвращения.

УБЕЖАТЬ ОТ СМЕРТИ!

…Игорь, быстрее! — закричал я, увидев, что мой друг и напарник, бежавший впереди меня, начал постепенно замедлять бег и спотыкаться, — быстрее, чёрт побери, иначе нам конец!

Мы неслись сломя голову! Мы перепрыгивали через рытвины и ухабы, продирались сквозь кустарник — мы неслись к спасительному морю и лодке на берегу! Мы неслись к нашей, вытащенной на песчаный берег (подальше от прибоя), «резинке» с пятисильным подвесником!

Мне было тоже очень плохо, настолько плохо, что я почти готов был сдаться на милость аборигенов, но рассказы бывалых охотников и исследователей, которых я наслушался сидя в самолёте местной авиалинии, заставляли меня бежать — спасать свою жизнь бегством!

Пот заливал лицо, волосы, растрепавшись, прилипли к лицу и мешали смотреть! Вещмешок с недостаточно подтянутыми лямками, больно колотил по спине, а ружьё, с каждым затраченным усилием, с каждым преодолённым метром, становилось всё тяжелее и тяжелее. Но я, превозмогая себя, продолжал бежать — мы спасали свои жизни! Спасали жизни — мою, и моего друга, Игоря!

А позади нас разношёрстной толпой человек двадцать-двадцать пять аборигенов: голых, разрисованных, в устрашающих масках на головах, неразборчиво вопя, и размахивая дубинами и суковатыми палками, гнались за нами!

Уже совсем рядом было море и наша лодка. Осталось преодолеть каких-нибудь пятьдесят-шестьдесят метров, но впереди нас ожидало препятствие в виде небольшого обрыва. Раздумывать было некогда — жизнь дороже! И мы, на задницах, подняв тучу пыли и обгоняя небольшие камни и валуны, помчались вниз!

Больно мне было или нет во время скоростного спуска, я не помню. Мне только почему-то хорошо запомнилось, как я, словно плугом, рыл ногами впереди себя землю и подминал кусты. И всё же каким-то образом я умудрился в самом конце спуска пару раз перекувыркнуться через голову.

Поднявшись на ноги, я увидел Игоря. Он пытался тащить лодку к воде.

Хотя в голове ощутимо шумело, и позвякивали колокольчики, я, подобрав ружьё, помчался к нему на помощь. Подбегая, быстро окинул лодку внимательным взглядом: мотор на месте, вёсла в уключинах — значит, на берегу во время нашего такого короткого отсутствия никого не было. Это хорошо, это очень хорошо, промелькнуло в голове. Значит, у нас есть ещё шанс спастись!

И, словно пытаясь охладить мою преждевременную радость, я услышал крики недалёкой погони. Оглянувшись, заметил — преследователи столпились у кромки обрыва!

Игорь, давай, давай, поднатужься! — мысленно подгонял я товарища, сам делая неимоверные усилия — осталось совсем немного пробежать до лодки!

А преследователи уже кубарем скатывались с обрыва…

Ещё немного, ещё чуть-чуть… и лодка оказалась на воде.

Быстро перевалившись через борт, я оказался рядом с мотором.

Игорь, уже по пояс в воде, продолжал толкать лодку подальше от берега, но и преследователи были почти рядом.

— Игорь! Залазь в лодку и на вёсла! — закричал я, продолжая подкачивать бензин.

Дёрнув пару раз шнур кикстартера, я, ожидая, прислушался, но равномерного урчания ожившего мотора, не было — мотор не завёлся! В чём дело! — испугался я, и растерянно взглянул на орудующего вёслами Игоря.

— Ты пробку бензобака, идиот, не отвернул! — заорал он на меня.

Точно! В спешке я совершенно о ней забыл!

Настоящий идиот! — ругнулся я и, отвернув пробку, снова попытался завести двигатель.

Он, словно только этого ему и надо было, лихо взревел!

Чиркая винтом по песчаному дну, вздымая прибрежный ил, лодка, описав крутой вираж и скользнув бортом по телам хватающихся за неё преследователей, рванула в открытое море.

Уфф! — под ровный гул мотора вздохнули мы с Игорем одновременно.

А на берегу, маша дубинками и палками, и что-то крича нам в след, остались раскрашенные и такие страшные, несмотря на свой маленький, метр с кепкой, рост, аборигены.

* * *

Лодка, слегка подпрыгивая на небольших прибойных волнах, неслась и неслась, и вскоре очередной мыс открыл перед нами изумительную картину.

Как странно, ведь только в миле, за мысом, была голая травянистая равнина, а тут на тебе — джунгли, настоящие джунгли! — подумал я восхищённо, позабыв о только что пережитом страхе перед местным населением.

Было от чего прийти в восторг: над нами чистое-чистое, голубое-голубое, небо, а на нём яркое солнце; под днищем лодки зелёная, с голубоватым отливом вода, а впереди — золотая полоса прибрежного песка и изумрудная зелень джунглей! Поневоле заахаешь от восхищения и потеряешь дар речи! И, действительно, мы с Игорем потеряли дар речи от восхищения, мы молчали! Мне кажется, что и двигатель как-то иначе стал работать — тише что ли, мягче, или даже нежнее, вроде как заворковал, честное слово!

Мягко ткнувшись носом в песчаный берег, наш РиБ остановился. Заглушив мотор, мы ещё сколько-то времени посидели, наслаждаясь тишиной окружившей нас и покоем. Торопиться было некуда — впереди ещё семнадцать дней отпуска. Да и хотелось до конца успокоить нервы от перенесённого, за скрывшим нас мысом, нападения малорослых бушменов.

Пока мы сидели и наслаждались внутренним и внешним покоем, наши разгорячённые тела охлаждал лёгкий морской бриз, но он был так слаб, что от его дуновения не шевелился ни один листочек на деревьях. Но он, словно мягкой кошачьей лапкой, нежно ласкал тело. Было так сладостно-хорошо, что я разнежившись, закрыл глаза…

Сиди, не сиди, а принимать решение надо было: как продвигаться дальше? По суше или морем? А вдруг опять встретятся недружелюбные аборигены?

Мы во многих местах нашей матушки России побывали: На горном Алтае, на Урале, не забыли и Дальний Восток. А однажды даже по Северу умудрились попутешествовать. Но вот за границей, то есть, в дальнем зарубежье, не были ни разу. А тут такой редкостный случай… прямо таки для нас подвернулся.

* * *

Встретились нам в одной кафешке трое туристов, совсем недавно, как сказали они при знакомстве, побывавших в Австралии. То, да сё, языками зацепились, потом о путешествиях речь пошла, ну, мы, под воздействием коньячка, стали их расспрашивать, а они расхваливать…

Мы с Игорем, наслушавшись рассказов восхищённых туристов, загорелись, да так, что аж невозможно сказать, и решили мы побывать в Австралии без всяких там отелей-мотелей. Конечно, обязательно познакомиться с местной природой и животным миром джунглей, без всяких там экскурсоводов и руководителей… это уж как заведено у нас с Игорем.

Зачем нам турпутёвки, смело решили мы и, дождавшись отпусков, купили билеты и махнули в австралийский порт Дерби. Сначала мы, правда, приземлились в Дарвине, а потом уж местная авиалиния перенесла нас в Дерби.

Ещё у себя дома мы, обложившись картами Австралии, проложили, правда, с некоторыми спорами и не совсем литературными выражениями, маршрут нашего знакомства с этой удивительной страной. Судя по всему, получалось не очень-то и сложно для нашего путешествия-исследования.

В Дерби мы предполагали воспользоваться автобусом и доехать на нём до города Кимберли-Даунс. Затем, по местной речке, забыл название, подняться на лодке до горы Кинг-Леопольд, пешком перевалить через неё (при этом обязательно залезть на её вершину Орд). Дальше мы попадаем на территорию национального парка Драйсдейл-Ривер и, пересеча его, выходим к верховью реки Чеймберлин.

А дальше всё просто до безобразия — садимся в лодку и спускаемся, или идём пешком вдоль неё до города Уиндем. Затем, на каботажном судне плывём до города Дарвина и…, самолётом домой, в Россию.

По-моему план отличный, если даже не гениальный! А судя по карте и проложенному нами маршруту — вполне выполнимый и очень безопасный путь. Молодцы мы с Игорем, правда!

Мы рассчитывали, что месяца нам хватит с лихвой, что всё наше путешествие пройдёт спокойно и мы, насладившись отдыхом, физически окрепнув, загорелые, словно негры в Африке, и кучей фотографий с натуры, вернёмся домой.

* * *

Но в жизни не всегда получаешь то, чего хочется и как планировал. Как говорится — человек предполагает, а Бог располагает!

И у нас в Дерби произошла некоторая корректировка плана. Переговорив с местным мачо (Игорь здорово болтает по-английски, не то, что я), короче, по его (мачо) совету мы, чтобы не париться в автобусе, должны подняться на лодке по реке Фицрой сразу же от Дерби до Гленроя, ну, а там, по прежнему плану. Совет опытного аборигена пришёлся кстати, и мы ему последовали.

И, правда: мы и через гору вроде бы перевалили, и даже до пустыни добрались, потом спустились обратно по неизвестно какой реке и оказались почему-то на берегу… то ли озера, то ли моря, а может даже океана. И вот уже километров триста отшагали вдоль берега через неизвестную нам РЕЗЕРВАЦИЮ…

До сегодняшнего дня всё было тип-топ! Никто к нам не приставал, никто нам не угрожал, чувствовали мы себя хорошо, были бодры и здоровы и, вот… надо же случиться такой неприятности.

Мы же их не трогали, честное благородное слово!

* * *

Для сокращения расстояния Игорь и я переплыли встретившуюся на пути лагуну на лодке и, решив отдохнуть, а заодно и познакомиться с бытом очередного племени, зашли в поселение.

Поселение, как поселение: стены лачуг из ветвей, переплетённых между собой, крыши из пальмовых листьев. Они, как и везде, расположились вокруг центральной лачуги, более крупной и нарядной.

Первыми нас встретили собаки, а затем ребятишки. Собаки бросились на нас всей сворой — лая и стараясь укусить, а ребятня, вытаращив удивлённо глазёнки, сбившись в кучку, смотрели на нас исподлобья, как на привидения.

Тут один из них, то ли с испугу, то ли ещё по какой причине, возьми и заплачь, а потом ещё и показывая на нас пальцем, загундосил — «Колдуны! Колдуны!»

А вокруг нас уже всё взрослое население собралось. И когда только успели, и откуда только в их руках дубины и палки взялись, я не заметил? Машут ими, кричат что-то, а понять невозможно. Мы же прежде чем в Австралию лететь, языков их не изучали.

Переглядываемся мы с Игорем удивлённо, а я уже всем своим нутром чувствую — быть нам битыми, хорошо, если не до смерти! Я, по их жестам почти догадался за кого они нас принимают, потому что из главной избы вышел ихний шаман, и давай нас по-всякому ругать.

Ну, какие же мы колдуны, возмутился я про себя? Мы же только отдохнуть хотели, и быт ваш посмотреть…

Игорь давай их уговаривать и доказывать, что никакие мы не колдуны, а просто путешественники, как этот… ну, у которого поварская фамилия… Кок, что ли? Хотя нет — однако Кук!

Слушал я, слушал, Игорёвы уговоры местного населения и вижу — не хотят они моего друга понимать. Тут я почему-то совсем не сдержался. Наверное, чёрт дёрнул меня за одно место — так я взял да и брякнул, по-русски, то есть, послал их куда подальше!

Шаман ихний каким-то образом понял, что я брякнул…, а может он раньше, ещё до нашего прибытия, с какими-то русскими путешественниками встречался на одной тропе, так вот, он выставил на нас свой жезл и что-то заорал-завизжал. Тут все мужики и кинулись на нас…

Ну, а мы…, а что нам оставалось делать, не подставляться же под палки — дали такого дёру, что спринтеры врядли догнали бы!

Вот и оказались мы, не по своей, конечно, воле, в этом раю земном!

* * *

«Посовещавшись», решили двигать дальше — не приведи Господь, а ну, как вздумают аборигены нас преследовать! По воде — нет, решили мы, у них же лодок нет…, а может и есть, только мы не видели, а вот по сушеее… это да, вполне возможно. Так что надо убираться от них побыстрее и подальше, конечно, если живыми хотим остаться!

Разобрав лодку, взгромоздили всё на себя, и потопали в сторону джунглей.

Но это оказались совсем и не джунгли, как мы думали, а километровая, может чуть побольше, или чуть поменьше, лесная прибрежная полоса. Так что мы, почти не запыхавшись, в скорости вышли из неё и увидели перед собой обрывистую гору, метров в пятьдесят высотой. Крутая оказалась она, и вся кустарником заросшая. А что там наверху — не видать.

Подняться на неё мы не могли: ни скалолазного оборудования у нас, ни хотя бы верёвок у нас не имелось. Пришлось, коль гору не одолеть — лучше гору обойти! Так мы и поступили.

Пошли влево. В правую сторону идти мы побоялись — вдруг встретятся те же бушмены, от которых мы убежали. Надо выбирать меньшее из зол, решили мы, и, наверное, это было правильно!

Затратив часов пять на огибание обрывистой горы, мы приблизились к плавному её подъёму. Поднявшись наверх, оказались на ровном плато, поросшем невысокой пожухлой травой. А дальше, километрах в двух, стеной стоял лес. Вот в ту сторону, судя по нашим прикидкам, нам и надо было идти. И мы, далеко не отдаляясь от края горы, пошли в том направлении.

Каково же было наше изумление, когда внизу показались выбегающие из прибрежной лесной полосы аборигены! Были это те же, что напали на нас, или другие, не знаю, но они, увидев нас на плато, что-то закричали и припустились бегом.

Игорь и я несколько мгновений стояли истуканами, не шевелясь, а затем, словно кто-то ткнул нас шилом в одно мягкое место, мы помчались к лесу. Нисколько не совру, если скажу, что бежал я со скоростью лучших международных бегунов.

Лес приближался, а крики преследователей удалялись! Нырнув под первые кроны деревьев, мы остановились, чтобы перевести дух и успокоиться. Я с хрипом хватал воздух, сердце колотилось так, что можно было его использовать в качестве отбойного молотка. Игорь был не в лучшем состоянии. Сбросив с себя поклажу, упали на траву.

Господи, подумал я, продолжая с хрипом дышать, вот это бег, так бег! Если бы я так же быстро бегал, будучи студентом, то красный диплом мне был бы обеспечен даже с тройкой по физике.

— Игорь, ты как? — прохрипел я.

— Хреново, но ты не разлёживайся, надо бежать дальше, — тоже через хрип ответил мой друг.

— Это зачем же? Мы, кажется, оторвались от них.

— Ничуть…, давай поднимайся.

— Сейчас, — ответил я, продолжая лежать.

Игорь, покачиваясь, поднялся и начал прилаживать на себя вещевой мешок, лодочный мотор и канистру с остатком бензина. Увидев, что я продолжаю лежать, он незлобиво пнул меня ногой в бок.

— Вставай, лежебока! Хочешь, чтобы из тебя сделали Шаурму?

— Нет, — ответил я, и тоже поднялся, чтобы навьючить на себя остальную поклажу.

Мы шли ускоренным шагом…, собственно, шли — это не правильно: Мы продирались сквозь кустарник, огибали деревья, перепрыгивали через какие-то канавы, спускались в балки и поднимались из них…

Я матерился сквозь зубы, преодолевая очередное препятствие. Мне было не до флоры с фауной вместе взятых — я их не замечал. Я только видел перед собой или очередной ствол дерева, или густой кустарник, которые надо было или обойти, или сквозь него пролезть. Матерь божья, чтоб я ещё когда-нибудь ступил ногой в лес…! Да ни в жизнь! Пусть он растёт и живёт для кого-нибудь другого! А я уж как-нибудь без него проживу! Да, чтоб я…

Остановившись чуть передохнуть и отдышаться, я услышал, как кто-то большой и огромный, словно слон, приближается к нам…

— Игорь, ты слышишь?

— Да, — почему-то шёпотом ответил он. Мне, кажется, нас догоняют!

— Как, так?

— А вот, так. Бери ноги в руки и ходу!

Уговаривать меня дважды не надо было. Я вновь принялся штурмовать очередное препятствие, а преодолев его, вновь упёрся в следующее.

Погоня, судя по шуму и крикам, неумолимо настигала нас. Но, то ли мои молитвы дошли до бога, то ли Матерь божья смилостивилась, но после стольких трудов к нам пришло спасение в виде реки. Берег речки был не очень крутым, зато течение — течение было очень быстрым!

Вода прямо бурлила, словно находилась в котле над горящим костром! Это, наверное, она и издавала тот неповторимый шум, что мы услышали, приближаясь к ней.

Но лучше в бурлящую воду, чем в желудки местных жителей, решили мы с Игорем, и быстро спустились к воде. Поистине, другого пути для нас не было — мы убегали от смерти!

Сбросив с себя лодку, я, торопясь, подсоединил насос и ногой, словно гонщик-велосипедист крутящий быстро-быстро педали, начал её накачивать. Но… совсем рядом послышались гортанные крики преследователей, и мы, спустив полунакачанную лодку на воду, мгновенно забрались в неё. Игорь быстро оттолкнулся веслом от берега, и река приняла нас. И вовремя!

Толпа преследователей выбежала на берег, и что-то крича, по берегу погналась за нами.

Находясь в полускрюченном положении, с придавленной Игорем ногой, я не переставал, теперь уже рукой, качать насос. От моих усилий лодка постепенно, наполнившись воздухом, приняла нормальный вид и мы, влекомые быстрым течением, всё дальше и дальше удалялись от преследователей.

Очередная сопка постепенно скрыла воинственно настроенных аборигенов, и только сейчас я смог, вернее, хотел немного расслабиться. Я даже успел подумать — мы в очередной раз убежали от смерти! Но…

* * *

Река, не переставая крутить нашу лодочку, несла нас в неизвестность. Лодка, то взлетала на очередную волну, то, черпая воду низким бортом, ухала вниз. Брызги, взлетая, поливали нас словно тропический ливень. И скоро мы промокли до самых-самых…

Игорь, как-то умудряясь не выпасть из лодки при очередном коварном броске реки, продолжал орудовать веслом. Одним веслом! Второе он где-то выронил.

Я, зажмурив глаза и шепча бабушкины молитвы, смертельной хваткой держался за носовой рым. Думаю, никакая сила не смогла бы разжать мои руки. Господи, Матерь божья пресвятая богородица, шептал я, спасите нас, не дайте погибнуть лютой смертью в чужой земле!!! Помогите нам выбраться из водяного чистилища! Реченька, милая, не погуби нас!

Наверное, всё же есть какие-то неведомые нам силы, возможно божественные, потому что река, словно вняв моим страстным молитвам, часа через два начала постепенно успокаиваться, нас не стало так сильно швырять из стороны в сторону и окроплять водой.

Приоткрыв глаза, я увидел: поверхность реки перестала быть похожей на кипящий котёл, а берега начали раздаваться вширь. Игорь тоже стал реже орудовать веслом — лишь слегка подправляя движение лодки.

Осмелев, я даже сумел выговорить другу:

— Эй! Ты ещё долго намерен рассиживаться на моей ноге? Она совсем уж стала как деревянная! Я её не чувствую.

— Правда? Я на твоей ноге сижу? Чёрт! А я то, думаю, почему это мне так неудобно…

Ну, всё. Раз мой друг соизволил пошутить, значит, опасность, действительно, миновала, и можно моститься в лодке более удобно. Я отпустил рым и, вытащив занемевшую ногу из приподнявшегося Игоря, привалился к борту. Тело, расслабляясь, сладостно заныло. Уфф, как хорошо-то!

Смотрю, Игорь тоже, по-видимому, расслабился, потому что на лице его появилась идиотско-счастливая улыбка. А затем он и вовсе заорал, то есть я хотел сказать, запел: «Мы плыли по течению в лодочке вдвоём, и было нам так весело, что…

— Эй! — прервал я «оперного» певца, — ты не мог бы подождать до ближайшей суши.

— А чего теперь. Видишь, какая благодать кругом… Австралия — это тебе не Аляска какая-нибудь…

— Ага, Австралия… с местным коварным населением и дурацкими джунглями, — попытался я урезонить слишком уж развеселившегося друга.

А потом вдруг подумал: это же у него от нервов… вроде, как нервная реакция на избавление от опасности…

А нас всё несло и несло, и чем дальше несло течение, тем всё шире становилась река. Я уж грешным делом подумал, не занесло ли нас в какое-нибудь не отмеченное на карте озеро? Ну, да не беда, успокоил я себя — допустим, речка впадает в озеро, а уровень его не повышается — значит, есть выход для воды! Будем ждать-с! Будем отдыхать-с, и наслаждаться ничегонеделанием. Дадим, честно и много поработавшим ногам, давно заслуженный покой! Пусть набираются сил. И, как сглазил…

* * *

Часа через четыре течение принесло нас к естественной, скорее всего, развилке, то есть, прямо посередине реки возникло препятствие в виде густо заросшего деревьями и перевитого лианами острова. А возможно и не острова — вдруг одна река решила стать двумя реками? Как-никак мы же в Австралии…

Оба речных рукава были примерно одинаковой ширины и глубины, только… в правом рукаве, мне показалось, что течение было немного быстрее.

Это обстоятельство, и ещё одно, тайное, и решило для меня, во всяком случае — куда нам следует направить свой путь. Правда, это решение было принято после некоторого сопротивления со стороны Игоря. Но я сумел ему доказать, что это есть более правильно, так как по берегу нас могут продолжать преследовать аборигены. А мы, сказал я ему, на всякий случай, отгородимся от них водой…, что есть очень хорошо!

— Ты думаешь?

— Конечно.

— Ну, что ж…, по правой, так по правой, хотя… почему? — нехотя уступил он и, энергично подгребая веслом, направил лодку в неё.

— Не знаю, но это не только хорошо, но и разумно, — для полной своей победы логикой, добавил я.

Лодка, словно радуясь нашему решению, резво поплыла вперёд.

Течение, вначале не очень быстрое, сейчас, даже для моего неискушённого взгляда, показалось, что оно ускорилось, что ли.

Через некоторое время Игорь стал посматривать то на проплывающие мимо нас берега, то на воду. На лице его явно читались сомнение и тревога. А потом, повернувшись ко мне, он пробормотал:

— Что-то мне не очень нравится, как мы мчимся. Как бы чего худого не вышло…

— Да… ну, это тебе показалось, — попытался я успокоить друга, хотя и сам начал уже серьёзно беспокоиться.

…И впереди появился какой-то непонятный шум, не слушая меня, продолжал бормотать он. На что он похож, а? — словно разговаривая сам с собой, всё более взволнованно шептал Игорь. Он даже встал на колени и приложил ладонь ковшиком к уху. Это похоже на…, это похоже…

На что это похоже я уже догадался и, чуть не перевернув лодку, вскочил на ноги!

Впереди, в полукилометре, вода пропадала из виду. А там, где она пропадала, стоял водяной туман!

Это…, это водопад! — закричал я испуганно, и присел.

Игорь схватил весло и начал грести. Лодка медленно, словно сопротивляясь усилиям гребца, направилась в сторону берега, но течение настолько убыстрилось, что она уже не плыла, а летела стрелой к водопаду.

Я, навалившись на борт, начал руками, помогая Игорю, тоже грести. Но наших усилий было недостаточно! Река, а вместе с ней и водопад, были сильнее нас! Они побеждали в неравной схватке человека с рекой! Наша гибель неумолимо приближалась!

— Прыгай! — закричал Игорь и, не мешкая, сиганул в воду.

Я, задержавшись на долю мгновения, последовал за ним.

Отчаянно работая руками и ногами, я старался приблизиться к берегу, но течение всё убыстрялось, а водопад катастрофически продолжал приближаться. Сделав последнее отчаянное усилие, я сумел в какое-то последнее мгновение, за что-то ухватиться! И… почувствовал, как то, за что я судорожно держался, с силой тащит меня из воды.

Подняв взгляд на это что-то, я увидел руку моего друга! Он, держась одной рукой за какую-то ветку, другой крепко держа, продолжал тащить меня на берег.

Вытащив из воды, он, тяжело дыша, в изнеможении плюхнулся рядом.

Хорошо, когда рядом с тобой есть верный и преданный друг!

Глянув на реку, на такую близкую опасность, я увидел последнее мгновение жизни нашей верной спутницы — резиновой лодки. Она, задрав корму, проваливалась в бездну!

Ну, что ж, судьба в очередной раз была милостива к нам — мне и Игорю. Спасибо ей!

* * *

Отойдя от пережитого шока и немного отдохнув, мы устроили «Совет в Филях», правда, нас было только двое — в мокрой, грязной одежде, без средств передвижения, без ружей и продуктов. К тому же мы были неизвестно где, и за нами, возможно, гнались местные жители. Но мы были живы! А это дорогого стоит! Но и было о чём задуматься.

— Слышь, давай пойдём к водопаду, — с сомнением в голосе предложил Игорь, — авось что-нибудь найдём.

— Что ж, другого выхода я тоже не вижу, — согласился я.

А потом, чтобы поднять настроение другу, неловко пошутил:

— Не могу я питаться, как местные бушмены, ящерицами и змеями. Брр!

— Можно и червячков в пищу приспособить. А ежели, скажем, тебе необходимо лакомство, то всегда, пожалуйста, к твоим услугам муравейники, — продолжил мою шутку Игорь, и мрачно улыбнулся.

Шути, не шути, а желудок скоро потребует своё. Значит, нужно вставать и идти, идти и искать свою лодку, мотор и вещевые мешки с консервами, иначе…. Что будет иначе, даже не хотелось думать.

И мы встали, и пошли: сначала встал Игорь, а затем и я. Мы шли у самой кромки воды к водопаду. Гул, всё усиливаясь, вскоре перекрыл возможность разговаривать.

Водопад был не особенно… по сравнению с Ниагарским — так себе… мелочь, но грохотал здорово. Мы, конечно, если бы влетели в него, могли бы и шею свернуть, а может, и нет, кто знает. Так что неизвестно, правильно ли мы поступили, покинув лодку.

Цепляясь за кусты и упираясь ногами, мы медленно, соблюдая осторожность, спустились вниз метров на десять. Больше и не надо было — мы были у самого изножья низвергавшейся воды.

Лодки с мотором конечно не было, да мы и не рассчитывали здесь её увидеть, а вот вещмешки мы должны были найти обязательно. Но и их не было видно, хотя мы досконально облазили и осмотрели весь берег. Спустились метров на сто, но безрезультатно.

— Давай я переплыву на другой берег и там поищу, — предложил Игорь.

— Давай лучше я, или оба переплывём.

— Нет, я лучше тебя держусь на воде. Ты пока посиди, а я мигом.

— Ну, ладно.

Игорь, скинув с себя одежду, вошёл в воду и, делая широкие взмахи, поплыл на противоположный берег.

Я, примостившись у самой кромки воды, наблюдал за ним. Он отсутствовал около часа. Я видел, как он, двигаясь вдоль берега в сторону водопада, заглядывал под каждый куст, а кое-где и раздвигал. И вот, наконец, до меня долетел торжествующий крик — «Я нашёл мешок! Я нашёл его!».

— А второй? — закричал я в ответ.

— Я всё тут облазил — нет его.

— Жаль.

— Конечно, жаль! Я возвращаюсь.

Через четверть часа Игорь, дрожа от холода, поспешно натягивал одежду.

Найденный мешок с консервами принадлежал ему. А, мой…, мой вероятно плыл вместе с лодкой и мотором в неизвестном направлении. Хотя…, возможно он лежал на дне водопада, но достать оттуда мы его не могли. Хорошо хоть ножи были прицеплены к поясам, а то бы…

Открыв одну банку с рисовой кашей, мы «заморили червячка», а чтобы не так сильно чувствовался голод — попили воды из речки.

— Спасибо за обед! — поблагодарил я неизвестно кого и, прихватив пустую банку, направился вниз по течению.

* * *

Шли мы вдоль берега, почти у самого уреза реки. Кое-где приходилось заходить по самое горло в воду, чтобы обойти препятствие. Но мы шли, хоть и медленно, но шли до поздних сумерек!

Острову не было конца и краю — огромным он оказался на наше несчастье. А может это всё же не остров? — механически переставляя ноги, иногда думал я. Вдруг мы придём в какой-нибудь посёлок, к людям…. Вот будет счастье-то, вот счастье-то…, продолжал мечтать я.

В лесную, перевитую лианами чащу, мы не рискнули заходить, мало ли, что и кто может в ней скрываться. Вот так и шли всё время вдоль кромки воды. Усталость, с каждым днём накапливаясь, всё чаще и чаще давала о себе знать. Наш шаг становился всё короче, и мы часто спотыкались.

Нет, всё-таки это не остров, через три дня непрерывной ходьбы, решил я. Остров не может быть таким большим.

— Игорь, как думаешь, мы в этом чёртовом лесу встретим хоть когда-нибудь живую человеческую душу?

— Должны бы, — как-то вяло, с запинкой, ответил он. У воды люди чаще селятся.

Ответ друга, конечно, был аргументированным, но мне хотелось бы услышать от него ответ поконкретнее. И я вновь спросил:

— Ты в этом уверен?

— Нуда…. Так все говорят и пишут.

— Так, то другие говорят, а сам-то ты, уверен?

— Отстань!

На четвёртый день лес наконец-то закончился, и глазам открылась ровная, как стол, песчаная равнина с невысокими каменными возвышенностями в виде сопок. Солнце ярко светило и, не защищённые джунглями, мы оказались, словно в горячей духовке. Тело мгновенно покрылось липким потом.

— Одно однообразие сменилось другим, — горько констатировал Игорь, садясь на горячий песок.

— Даа…, — только и смог я произнести, и примостился рядом. Ну, и где же твои поселения? — прицепился я к другу.

— Где! Где! Откуда я знаю! Я уже вообще ничего не знаю! — раздражаясь, ответил он.

— Ну и куда теперь? Обратно?

— Ты с ума сошёл! У нас осталось всего две банки консервов… и ни грамма галет.

— Значит…?

— Значит, вставай, и двигай свою задницу в том же направлении, что и раньше!

— Понял друг, — со вздохом согласился я, и поднялся.

Осмотрев открывшийся перед нами пейзаж, я обратил внимание на реку. И, заинтересовавшись, начал изучать её направление.

— Игорь, посмотри, речка заворачивает вон за тот скалистый холм, — и в подтверждение слов, показал рукой. Затем, продолжил: нам нет смысла идти вдоль реки…, мы можем срезать путь… пойти напрямик.

— Ты прав, — согласился он и, отряхиваясь от прилипшего песка, посмотрел в указанном мной направлении. Ты прав амиго.

И мы, оставляя на песке короткие тени, направились в сторону ближайшей сопки.

* * *

Только на первый взгляд мне показалось, что до неё не более километра, но мы шли и шли, а сопка всё ещё была далеко. Солнце сверху неимоверно палило, песок был до того раскалён, что казалось, я ступаю по горячей плите.

На этом отрезке пути Игорь уступил мне бразды правления, и шёл за мной, прикрыв голову почти пустым вещмешком.

Где-то после полудня мы оказались у границы сопки. Хаотическое нагромождение скал образовало сюрреалистический, похожий на космический, пейзаж. В ней было даже что-то демоническое, что-то из древних времён Динозавров и Ящеров.

С опаской приблизившись к навевающей одновременно восторг и страх сопке, мы остановились передохнуть и осмотреться.

Вроде бы всё было тихо, и наш дальнейший путь не представлял опасности.

«Ни живой души!» — пробормотал Игорь и зашагал дальше.

Мы миновали уже более половины сопки, когда неожиданно услышали злобное шипение, и перед нами, выскочив откуда-то из нагромождения скал, появились две огромные ящерицы!!!

— Вараны!!! — одновременно вскрикнули мы с испугом и, не сделав следующего шага, остановились.

Да, это были огромные австралийские вараны. Раньше, когда мы пересекали пустыню, ещё до встречи с воинственными бушменами, мы должны были увидеть их, но почему-то ни одной особи нам не встретилось на пути. А вот сейчас…. Они стояли, преграждая нам путь, и злобно шипели.

Когда-то, не помню когда, мне попадалась информация о варанах. Но то было в книжке, а сейчас, я увидел их воочию: они стояли, разинув огромные, с клиновидными острыми зубами пасти, и глаза их злобно горели. Страшилища, да и только!

По их размерам я понял, что это самка, которая поменьше, и самец — почти трёхметровой длины! Кошмар, какие огромные! И ещё почему-то мне запомнилось — они рвут тело жертвы своими острыми зубами и глотают огромными кусками как крокодилы…. Брр! А ещё, ну надо же какая ерунда вспоминается в минуту опасности: их укусы, даже если это небольшая ранка после них, приводят к обязательному заражению крови жертвы, и она, в конце концов, погибает. Ничего себе хищники перегородили нам дорогу! Поневоле кровь застыла у меня в жилах от страха, и я боялся даже пошевелиться…

Краем глаза я заметил, как Игорь быстро метнул в пасть самцу свой вещмешок, и в моё сознание тут же ворвался его крик:

— Драпаем, пока он не сообразил, что ему попало в пасть!

Не заставляя повторять дважды, и не анализируя поступок и крик друга, я рванул с места и, словно выпущенная из лука стрела, помчался вслед за Игорем. В эти минуты я позабыл обо всём: и о жаре, и об усталости, и солнце над головой, и о песке под моими дырявыми ботинками — обо всём! Я спасал свою драгоценную жизнь!

Честное слово, я не помню в своей жизни случая, чтобы я так быстро когда-то, и от кого-то, улепётывал. Даже, мне кажется, я так быстро не бежал, когда мы спасались от гнавшихся за нами местных жителей.

Божже ж мой, как я бежал! Я так быстро бежал, что думаю, даже испанские скакуны кордовской породы никогда не развивали такой бешеной скорости! У меня уже иссякали последние силы, воздуха лёгким не хватало, а пот заливал глаза — всё, решил я и, падая на песок, оглянулся.

Вараны, быстро перебирая лапами и чуть задрав хвосты, преследовали нас. Оставалось метров двести-двести пятьдесят, иии… и вдруг они остановились.

Я не понял! Я ничего не понял! Моя жизнь…

Поискав глазами Игоря, я увидел его впереди себя — распластавшись, как и я, на песке, он лежал, а навстречу нам, размахивая дубинками и издавая воинственные крики, мчались бушмены.

Господи, прими меня в свои чертоги, зашептал я. Что это за Австралия такая — не успеешь избавиться от одной напасти, как другая уже стучится в дверь! За что ты меня, Господи, так жестоко испытываешь?!

Я бы ещё, наверное, долго вопрошал Бога и просил его, если бы не странное поведение аборигенов: они, не останавливаясь возле нас, помчались дальше, навстречу варанам.

Сев, я стал наблюдать за действиями низкорослых людей.

Они, не переставая кричать и размахивать дубинами, заставили варанов повернуть вспять. И те, важно, словно царские особы, двинулись назад, к сопке, у которой мы их встретили, и к которой так долго шли.

* * *

Оказалось, нас спасло от верной смерти местное племя — вполне цивилизованное и достаточно, чтобы разобрать суть речи, владеющие английским языком. Мы у них целых три дня отдыхали: посмотрели их пляски и танцы, послушали песни и попробовали их деликатесы — жареную саранчу и муравьиные яйца. А потом они проводили нас в город… Дерби, который был совсем рядом, милях в двадцати.

Уже сидя в самолёте на пути в Россию, я стал вспоминать наши приключения и анализировать наш путь по Австралии. Мы, вероятно, уйдя от речки Фицрой и посетив вершину горы Кинг-Леопольд, заблудились, и вместо того, чтобы идти в сторону реки Чеймберлин, нечаянно направились направо и вниз, в сторону океана…, и дошли до него. Затем, убегая от приморских аборигенов, опять углубились в материк и, выйдя к реке, спустились по ней, пока не встретились со спасшими нас от варанов, местными жителями.

Таким образом, наш вояж по Австралии был подобен челноку швейной машинки: Мы поднялись, затем спустились опять к океану на расстоянии двухсот-трёхсот километров от города Дерби. Потом опять же, сместившись ближе к городу, поднялись и спустились.

Но всё-таки мы молодцы, правда, ведь! Побывали в Австралии, наполнились впечатлениями от не совсем безопасных приключений, и целыми и невредимыми возвращаемся домой.

Жаль только, что мы потеряли лодку с мотором, и наши цифровые фотоаппараты. Сколькими бесценными фотоснимками нам не удастся похвастаться перед родственниками и друзьями. Но ничего — в доказательство нашего там пребывания мы похвастаемся мелкими сувенирами и майками с надписью — «AUSTRALIA».

Шторм

Героика моряков, это не красное словцо — это, действительно, ежедневный подвиг!

Тихо на границе,

Но не верьте этой тишине.

(Автор)

Сторожевой корабль, разрезая носом небольшие волны, шёл малым ходом под одним двигателем. Перед глазами командира, освещённая лучами восходящего солнца простиралась морская даль. Вокруг корабля, истошно крича, рассекали воздух чайки — они вылетели на утреннюю кормёжку.

Вдоль далёкого, еле видного с мостика, берега, рыбаки ставили сети.

Богат когда-то был Каспий рыбой — в нём и белуги водились и осетры, а уж про мелкую рыбу и разговора нет. Но не то сейчас, хорошо, если белорыбицу и плотву поймаешь. Правда, чего уж тут, рыбакам иногда и повезёт — осетры в сетях запутываются.

Обнищал Каспий рыбой, совсем обнищал!

Ержан повернул голову к стоящему за штурвалом боцману:

— Иван Савельевич, как думаешь, долго ещё такая погода продержится?

Боцман, окинул небо взглядом, затем перевёл взор на море, и немного подумав, ответил:

— Командир, посмотри в западном направлении.

Ержан перевёл любопытствующий взгляд в сторону невидимого российского берега: вроде бы никаких изменений ни в небе, ни в море не видно, и он недоумевающе взглянул на боцмана:

— Ничего не вижу. Вроде бы всё нормально.

— А ты, Ержан Кадырович, приглядись по лучше.

Командир корабля опять, уже более внимательно, окинул взглядом далёкий горизонт: над морем, почти у самой кромки, там, где небо соединяется с морем, начало быстро темнеть.

— И что? — повернулся он к боцману, — горизонт немного темноват, но это же ни о чём не говорит.

— Говорит, командир, говорит. Надвигается шторм.

Ержан, взяв трубку телефона, переключил один из тумблеров на панели, и поинтересовался:

— Радист, что говорят синоптики о погоде?

— Товарищ капитан-лейтенант, только что пришёл прогноз погоды — надвигается шторм!

— Ясно!

Закрепив трубку в держателе, Ержан приказал:

— Боцман — тревожную сирену!

По громкой связи корабля разнёсся приказ командира: «Команде аврал — крепить всё по-штормовому! Старпом — подняться на мостик!»

В ответ на приказ по кораблю загремели матросские ботинки!

* * *

Небо затягивало чёрными, быстро несущимися тучами.

Подул ветер, и море зашевелилось, завздыхало.

Вскоре на многочисленных, небольших ещё морских волнах, окружавших корабль, появились белые барашки-гребни, и ветер, срывая их, горстями стал бросать на корабль.

Ветер резко усилился. Он перешёл из «ровного», в какое-то скачкообразное состояние. Под его порывами запели снасти и леера ограждения, корабль начало заваливать то на один борт, то на другой.

Он, проваливаясь в очередную впадину между волнами, начал клевать носом встречную волну, и брызги, долетая до ходовой рубки, заливали иллюминаторы.

Качка всё усиливалась.

Корабль, погружаясь в очередную волну, вновь, словно огромное морское животное, всплывал на поверхность, чтобы опять окунуться.

Но несмотря на огромные волны Каспийского моря, он продолжал своё движение вперёд!

Для Ержана и его команды это был не первый шторм, но такого сильного он ещё не встречал.

Ветер, неожиданно переменив своё направление, на мгновение стих, а затем вновь заметался, зарычал с удвоенной силой.

Корабль, словно это была не многотонная стальная махина, а лёгкая скорлупка, закидало из стороны в сторону.

— Старпом! — Ержан повернул голову к стоящему рядом с ним офицеру, — как ты думаешь, сколько балов?

Ещё не получив ответа, приказал боцману:

— Боцман, оба двигателя перевести на средние обороты!

— Есть, оба двигателя на средние обороты! — отрепетовал приказ Иван Савельевич, и перевёл рычаги управления на середину.

— Боцман! — опять приказал Ержан, — вправо десять градусов!

— Есть, вправо десять градусов! — опять отрепетовал Иван Савельевич.

Старший помощник удивлённо посмотрел на командира, а тот, словно предвидя вопрос старпома, сказал:

— Подальше от берега, целее будем.

Затем, позвонил в штурманскую рубку:

— Штурман, где мы находимся?

— По левому борту на траверзе Тюленьих островов, командир.

На мостике воцарилось на некоторое время молчание, лишь шторм вздымал огромные волны, да ветер завывал в снастях.

— Талгат, — обратился командир к старпому, — узнай у акустика глубину.

Старпом, переговорив с акустиком, ответил:

— Ержан, под килем двадцать пять метров.

— Иван Савельевич, ещё пять градусов вправо.

— Есть, пять градусов вправо!

Командир, — забеспокоился старпом, — мы уходим в открытое море!

— Я знаю. Надо уйти подальше от берега — там волны положе, и не такие крутые.

Ержан о чём-то размышляя, ещё понаблюдал за поведением корабля, затем поднял трубку внутренней связи:

— Радист, есть что-нибудь для меня?

— Нет, командир!

Сторожевой корабль, подчиняясь воле командира, продолжал пробиваться сквозь бушующее море.

Ержан вёл корабль в родную бухту, после недельного дежурства в приграничных водах. Он знал, его матросы и офицеры хотят по быстрее увидеться со своими родными — обнять жён и прижать к сердцу детей.

Только вот его никто не ждёт, не будет радостно встречать — жена, помыкавшись в военном городке, так и не смогла привыкнуть к его образу жизни, и, вероятно, поэтому она так не хотела заводить детей.

Она уже в начале их совместной жизни решила вернуться в Алма-Ату, понял он. Она, надув губы, или плача, часто говорила ему: «Зачем ты меня сюда привёз? Что я песчаные бураны приехала сюда смотреть? Так они мне совершенно не нужны, я хочу нормальной жизни.

Он любил её, и поэтому всё ей прощал. Он как-то даже предложил ей устроится на работу, но она отказалась, объяснив тем, что она, мол, не для того заканчивала консерваторию, чтобы сопливых детсадовских ребятишек учить музыке. Ержан побился, побился, а потом плюнул.

Он всё понял! Его жена не выдержала гарнизонной жизни, и поздно или рано уедет.

А ведь как хорошо начиналось.

* * *

Он познакомился с ней, когда после окончания училища приехал домой на несколько дней повидаться с родителями.

Прогуливаясь в городском парке имени «Двадцати восьми Панфиловцев», он нечаянно толкнул идущую навстречу девушку.

Извинившись, нагнулся, чтобы поднять выпавшее из её руки мороженое, но услышал: «Вы всегда подаёте девушкам мороженое с тротуара?»

Сконфузившись, он начал оправдываться, а в конце оправдания ляпнул: «Пойдёмте, я вам куплю чистое в замен грязного».

Она пристально, словно на идиота, посмотрела на него, и ответила: «Нет уж, обойдусь без вашего мороженого», и пошла дальше.

Ержан вначале растерялся, а потом, догнав её, предложил проводить до дома.

Она ничего не ответила, но и не запретила идти почти рядом.

Пока они добирались до дома её родителей, он успел рассказать о себе почти всё: о том, что он тоже алмаатинец, что он лейтенант, и окончил Высшее Военно-морское училище в Санкт-Петербурге, и что он на несколько дней заехал к родителям повидаться.

А в конце своего несколько сумбурного повествования сказал, что после побывки он уедет к месту службы в пограничные войска…, на Каспийское море.

Так они начали встречаться.

Встречи их были ежедневными, он ещё тогда, сразу после столкновения в парке, влюбился в неё безоглядно. И уже при третьей встрече предложил ей выйти замуж за него.

Она в ту встречу ничего конкретно не пообещала, она лишь сказала, что такой серьёзный шаг, как замужество, надо делать хорошенько подумав.

Ержан не обиделся на её «Да и, нет», он понимал, Гульмире ещё учиться целый год, и она вполне может подумать о будущей своей судьбе, и принять решение. Но где-то в глубине души, у него появился червячок сомнения в своевременности его предложения, но он мгновенно был задавлен любовью.

Через несколько дней он прощался с ней, заручившись обещанием обязательно писать письма.

Стоя у подножки вагона и целуя девушку последним прощальным поцелуем, он вырвал у неё обещание, что она сразу после завершения учёбы приедет к нему.

Окрылённый любовью, он уехал на границу.

Дни шли за днями, месяц за месяцем — служба отнимала всё время у молодого пограничника. Но он постоянно чувствовал поддержку от Гульмиры.

Она писала ему каждую неделю, и даже пару раз присылала посылки с фруктами, хотя он и писал ей, что у них этого «добра» завались.

И почти в каждом письме он находил слова любви и желания поскорее увидеться с ним. А однажды Ержан увидел в её очередном письме строки — «То ли луковичка, то ли репка, толь забыл ты меня, то ли любишь крепко?» Эти неприхотливые слова из какой-то, то ли частушки, то ли песни, так умилили его, что он раз двадцать, наверное, поцеловал письмо.

Все её письма, скреплённые резинкой, он хранил в походном чемодане, и часто, в минуты грусти, перечитывал их.

Пролетел год его службы на границе, и он приехал в Алма-Ату на побывку.

Встреча была жаркой!

На второй день они подали заявление в ЗАГС.

Вернулся Ержан к месту службы уже с молодой женой.

* * *

В рубку вбежал радист — в руке был зажат бланк радиограммы.

Ержан, увидев старшину, почувствовал — для него, и для его корабля, вместе с радиограммой пришла какая-то срочная работа, и конечно же, трудновыполнимая.

— Командир, передают «SOS» с какого-то сейнера.

— Дай сюда!

Взяв радиограмму, капитан-лейтенант вгляделся в текст, затем, произнёс:

— Можешь возвращаться.

И подав радиограмму штурману, приказал.

— Посмотри на карте координаты, и проложи кратчайший путь до сейнера. — Старпом, есть поблизости от сейнера другие корабли?

— Есть два сейнера в трёх-четырёх часах хода.

— Штурман, мы далеко от точки?

— Приблизительно…, при таком волнении…, два часа хода.

Взгляды находящихся в рубке моряков, не отрываясь, смотрели на командира, и в них читалось — командир, надо помочь терпящим бедствие, мы должны их спасти!

Ержан всё это видел, и понимал их чувства, но он командир! Надо всё хорошенько продумать…. Но ведь там люди! Они взывают о помощи!

У меня тоже люди и… корабль, проносились мысли в голове, я за их жизни несу ответственность. Если бы не шторм! Если бы не шторм!

Напряжённое молчание длилось около минуты, и всё это время Ержан прикидывал, обсчитывал и, наконец, принял решение!

— Мичман! Право на борт! Разворот на 180 градусов! — приказал он моряку, сменившему на вахте боцмана.

— Есть! Разворот на 180 градусов.

И вновь последовала команда командира:

— Оба двигателя на три четверти мощности!

В рубке послышался чуть слышный вздох облегчения. И старпом, и штурман, и даже стоявший у штурвала мичман, ожидали решения командира затаив дыхание. И когда он приказал развернуть корабль, напряжение покинуло их.

Корабль послушно начал разворачиваться в обратном направлении.

А море продолжало бушевать!

Особенно сильные удары волн почувствовали они при развороте. В какое-то мгновение корабль даже перестал слушаться руля, но молодой капитан-лейтенант, следя за разворотом, приказал мичману прибавить оборотов двигателям до «средних».

Корабль, словно живое существо, поколебавшись — продолжать выполнение команды моряков или нет, начал, сначала медленно, затем всё быстрее и быстрее разворачиваться. А выполнив манёвр, вспарывая форштевнем морские волны, ревя двигателями, помчался на выручку попавшим в беду людям!

Ержан, дождавшись окончания манёвра, подошёл к столу штурмана, и склонился над лежавшей картой.

Штурман как раз заканчивал прокладывать курс до точки с примерными координатами поиска сейнера.

— Штурман, сколько часов хода до «точки»?

— При теперешнем состоянии моря и скорости хода — те же два часа, — оторвав взгляд от карты, ответил офицер.

— Талгат, — обратился командир к старпому, — возьми свободных от вахты матросов — пусть наблюдают за морем…. Да что я тебя учу? Сам знаешь, что в данной ситуации предписано предпринять. Мы должны найти сейнер с людьми.

Офицер, выслушав командира, быстро покинул рубку.

Началась подготовка к спасению сейнера!

Вновь загремели по трапам матросские ботинки. Пробиваясь сквозь грохот бури, взвывала сирена — сторожевой корабль спешил на помощь рыбакам!

Матросы, старшины, мичманы и офицеры, готовились выполнить свой гражданский долг перед терпящими бедствие людьми. Их никто не принуждал, они и так знали — сегодня они помогут, а завтра…. Кто знает, как сложится в дальнейшем их судьба: море не предсказуемо!

Ержан вызвал радиста.

— Передайте на «Базу» — Я, командир сторожевого корабля 085, Оралбеков, принял решение идти на спасение терпящего бедствие сейнера… — Штурман, дайте радисту координаты.

Через десять минут радист доложил: «Получено «Добро!», командир.

* * *

Сторожевик, преодолевая волны бушующего моря, кабельтов за кабельтовым, миля за милей, упорно прочёсывал квадрат с координатами терпящего бедствие сейнера.

Уже прошло два часа поиска, но сейнер, словно невидимка, не находился!

Вахтенная команда, вглядываясь в море, старалась не пропустить ни одной мелочи.

Ержан, в наступившей вдруг так быстро темноте, тоже неотрывно обшаривал биноклем каждый кабельтов, и тоже не находил его.

Они уже почти два часа бороздили «квадрат» в нескольких направлениях, и каждый член команды уже подумывал о гибели сейнера.

Неужели мы не сможем найти рыбаков, беспокоясь о судьбе людей, думал капитан, и напрягая зрение, вновь вглядывался в темноту.

Штурман, колдуя у карты и что-то бурча себе под нос, измерял циркулем какие-то расстояния, проводил карандашные линии, затем, пробормотав: «Получится», повернулся к командиру, и сказал:

— Предлагаю сместиться на две мили к берегу — это рискованный шаг, но утверждаю, глубина позволит кораблю пройти ближе к берегу.

Ну, что ж, полагаюсь на Ваш опыт штурман, подумав, ответил капитан, и приказал:

— Мичман, влево два градуса!

— Есть влево два градуса!

— Так держать!

— Есть, так держать!

Ержан доверял опыту своего штурмана — он раньше ходил на другом корабле, и ни одной аварии по его вине не произошло. А у него, на 085, он оказался случайно — его штурман попал в госпиталь с аппендицитом, и его, отпускника, отозвали на время к нему.

Корабль должен был заступить на боевое дежурство, а у Ержана не было штурмана.

Походив с ним неделю, Ержан убедился в высоком профессионализме офицера.

Упирая на свою молодость и неопытность в управлении кораблём, он сумел убедить, а затем и привлечь на свою сторону штурмана, и… сманил его на свой корабль.

И никогда не жалел о своём решении.

Штурман был классный специалист! В нём сочетались опыт и интуиция моряка, и знал он Каспийское море вдоль и поперёк.

Поэтому, приказывая мичману взять «влево два градуса», он почти не сомневался в правильности принятого решения, но… всё же опасения у него были. Эта оконечность Тюленьих островов изобиловала подводными скалами, а берег….

Лучше о нём не думать, решил он, и большую часть внимания стал уделять не поиску сейнера, а вглядывался в морской простор, боясь налететь на береговые скалы.

Неожиданно, с площадки носового орудия до него донеслось:

— Вижу дрейфующий сейнер!

Капитан повернул голову в сторону крика, и увидел показывающего рукой на море наводчика носового орудия Аубакирова.

Переведя взгляд в направлении жеста, Ержан среди вздымавшихся волн заметил надстройки корабля. А через мгновение они исчезли, по-видимому, сейнер скрыла очередная поднявшаяся волна, и он попал в межволновую впадину.

Ну, Слава Аллаху, кажется, нашли, облегчённо вздохнул Ержан, теперь надо быстро приблизиться к нему, и взять на буксир — выдернуть его на глубину, иначе…

Что будет «иначе», если…, он попытался отбросить эту назойливую мысль, но она настойчиво лезла в голову, не давала покоя. Тогда Ержан усилием воли приказал себе не думать о последствиях, а думать о настоящем — у него с находкой сейнера и так забот полон рот.

— Мичман, лево руль на сорок пять градусов! Двигатели на одну четвёртую мощности!

— Есть, лево руль на сорок пять градусов, — повторил мичман, переложив руль влево. Двигатели на одну четвёртую.

Корабль послушно повернул в сторону сейнера.

Когда расстояние до терпящих бедствие сократилось до полутора кабельтовых, капитан-лейтенант сам стал у штурвала — сейчас он, надеясь на свой опыт, смекалку и интуицию, мог управлять сторожевиком, без промежуточного звена. Конечно, это нарушение, но не настолько сейчас важное, главное — спасти людей, сейнер, и не погубить свой, доверенный ему государством, корабль!

— Мичман, помогите боцману.

* * *

На палубе сейнера находилось несколько машущих руками и что-то кричавших человеческих фигур, но понять, что они кричат, он не мог. Он видел лишь раззевающиеся в немом крике рты, да призывно машущие руки.

Взять на буксир оказалось не просто. Мешал шторм.

Волны иногда были такой величины, что сторожевик иногда оказывался над палубой сейнера, и молодой капитан иногда с ужасом думал о последствиях: не дай аллах, если нас волной швырнёт на палубу с рыбаками…

Несколько попыток перебросить «конец» на сейнер провалились.

Время шло, скальный берег приближался. И уже сквозь рёв бури, словно артиллерийская канонада, прослушивался гром разбивающихся о скалы волн.

Ещё двадцать минут, максимум двадцать пять, и нужно будет, бросив сейнер и людей на нём на произвол судьбы, спасать свой корабль и команду, пробегали мысли в голове Ержана. Он молил Бога, чтобы очередной бросок боцмана достиг цели.

И, по-видимому, Всевышний услышал его просьбу — на сейнере поймали брошенную боцманом чалку! Несколько рыбаков быстро потащили к себе привязанный к ней буксирный трос, и закрепили за рым.

Команда сторожевого корабля с бортовым номером 085 выполнила свой долг!

БОЙ БЕЗ ПРАВИЛ

…Николай досадливо поморщился. Телефон, не умолкая ни на секунду, продолжал трезвонить настойчиво требуя его к себе. «А, чтоб тебя!» — лицо Николая искривилось, словно он раскусил очень кислую ягоду. Затем, оторвавшись от работы, протёр ветошью грязные, вымазанные дешёвым солидолом руки и, дотянувшись до трубки, нажал кнопку выключения.

В квартиру вновь вернулась тишина, и он повернулся хмурым лицом к киборгу: «Ну, вот, Роб, сейчас мы с тобой чуть подправим коленный сустав, и ты будешь совсем как новенький» — он пару раз ударил молотком по металлической, издавшей глухой звук, чашечке коленного сустава киборга.

Полюбовавшись на дело рук своих, Николай несколько раз посгибал и поразгибал ногу робота. «Ну, что я тебе говорил? Посмотри, как хорошо у нас получилось. Сейчас я чуть-чуть заложу в шарнир маслица, и ты будешь о, кей!»

Николай потянулся рукой к тубе с солидолом и, неожиданно вздрогнув, отдёрнул руку — телефон, ожив, вновь затрезвонил.

«Какого чёрта! — Видишь, я занят!» — он с явным нежеланием с кем-либо разговаривать отвернулся от продолжавшего трезвонить аппарата. Но телефон не умолкал.

«Осточертел ты мне!» — Николай схватил трубку и рявкнул: «Пошёл к чёрту, я занят!»

В ответ на ругань Николая, в трубке, голосом Игоря, зачастили:

— Коля, это же я, ты что не узнаёшь своего лучшего друга? Я вот чего звоню уже целый час…

Николай внутренне усмехнулся — «Тоже мне, лучший друг! Видите ли, он целый час звонит…. Да всего-то минут десять».

А трубка продолжала говорить захлёбываясь, пропуская буквы и целые слоги:

— Нет, ты понимаешь, они решили, кулуарно конечно, не посоветовавшись со мной, твоим импресарио, выпустить на ринг вместо киборгов более совершенных боксёров — андроидов! И они…

Перед глазами Николая, словно они вместе находились в кабинете на 107 этаже небоскрёба бизнес-центра, предстал его «лучший друг» — импресарио Игорь. Тот, разместив свои пышные телеса в мягком, ортопедическом кресле, часто облизывая влажные губы и отсвечивая наголо обритой головой при свете двухсотваттной лампочки под зелёным потолочным абажуром, частя и проглатывая слоги, продолжал говорить:

…понимаешь, решили, что киборги уже не вызывают такого интереса у болельщиков, как раньше, и они…. Короче, если я не соглашусь на их условия, то есть, если мы не согласимся на их условия, то они заставят нас оплатить, то есть меня, понимаешь, огромную неустойку…

Коля, я разорён! Я окончательно разорён, понимаешь! — заплакался он.

Николай представил, как Игорь, достав огромный носовой платок в голубую и красную клеточку, вытер свою блестящую лысину и лицо, затем, словно он находится среди публики, скривил лицо в плачущей гримасе.

«Чёртов ублюдок! Он, видите ли, разорён. Да с твоими миллионами…». Николай скрежетнул зубами: «Тоже мне нищенствующий монах…».

Николай поморщился, словно он опять разжевал кислую ягоду, и она попала ему на открытый нерв.

…Я, Коленька, хоть ты и лучший мой друг, голос Игоря потвердел, вынужден, как это мне не прискорбно, отказаться от твоих услуг и поискать другого компаньона…, ну, такого…, у которого есть андроид-боксёр…. Ты уж прости меня.

Николай испугался: если Игорь разорвёт с ним контракт, то ему, Николаю, останется только одно — идти по миру и просить милостыню. Он задолжал всем: друзьям, знакомым, малознакомым, за квартиру…, и даже лавочнику — за купленный сегодня утром литровый пакет кефира и дешёвенький солидол для РОБа.

Этот, случайно подаренный ему судьбой контракт на бой его киборга на ринге, хоть как-то мог вытащить его, Николая, из беспросветной нищеты. Избавить от поселившейся в его квартире, после неудачного выступления на последнем чемпионате по бою без правил между людьми, нужды, и поправить окончательно пошатнувшееся его финансовое положение.

На том, оказавшимся последним для него соревновании, противником оказался его давний недруг и соперник за звание Чемпиона — Хрусталёв: сволочь несусветная и убийца.

Николай, как-будто всё, что произошло тогда, вспомнил так ярко и подробно, что, казалось, всё происходит здесь и сейчас: Николай лежит на кушетке — ему делают массаж ноги, а Хрусталёв, проходя мимо со своим тренером, гаденько улыбнувшись, прошипел: «Чемпион, сегодня у тебя последний бой, запомни…! Я тебя сегодня сделаю!»

* * *

Николай тогда не придал значения его словам, знал: он сильнее Хрусталёва, тело его лучше физически подготовлено к соревнованию, и чувствовал он себя прекрасно.

Первый раунд он провёл преотлично: спокойно, не особенно напрягаясь, он держал Хрусталёва на «расстоянии», и пропускал лишь слабые удары, чтобы потянуть время и доставить удовольствие зрителям.

Он хотел закончить бой к концу второго раунда своим коронным ударом — эффектным хуком левой рукой. Но всё неожиданно пошло не так после того, как он прополоскал рот водой из поданной ассистентом пластиковой бутылки.

Вообще-то, пытаясь вспомнить всё до мельчайших подробностей, он задумался — воду для полоскания рта должен был подать ассистент, но вот он ли её подал? Николай совершенно не мог вспомнить — ни тогда, ни сейчас. Этот эпизод с водой совершенно не закрепился в его памяти, он вылетел из его головы напрочь! Почему? Всё остальное он же помнит, а вот эпизод с водой…

Уже в начале второго раунда он вдруг почувствовал сначала лёгкую, а затем всё усиливающуюся слабость, словно в его теле образовалась дыра и через неё катастрофически быстро вытекала энергия.

Он уже не мог так эффективно защищаться, он лишь ещё кое-как мог уклоняться от ударов, и старался, чтобы удержаться на ногах, почаще входить в клинч.

Зрители в зале, особенно болельщики Хрусталёва, засвистели и заулюлюкали, начали выкрикивать в его адрес разные оскорбления. А потом и вовсе стали бросать на ринг, стараясь попасть ему под ноги, пустые банки из-под пива.

Рефери, словно не замечая состояния Николая, не давал ему возможности передохнуть в клинче, и всё время твердил: «Брек! Брек!»

Шум и галдёж в зале переросли в потасовки между болельщиками.

Перед глазами Николая всё плыло…. Он уже не чувствовал наносимых ему ударов: в глазах потемнело, голова раскалывалась от боли…

Последнее, что Николай, падая после очередного удара, осознал — сильную боль в левой руке.

Пришёл он в себя на больничной койке. Рядом стояли тренер и врач. Врач говорил: «Что с ним случилось, я не знаю. Скорее всего…, закупорка какого-нибудь кровеносного сосуда в голове — бокс…, знаете ли…, анализы покажут…. А вот рука сломана в локтевом суставе, и…

— Он сможет продолжать заниматься боксом? — это уже спросил тренер.

— Нет, категорически — нет! Его спортивная карьера, как боксёра…, и вообще… спорт для него — заказаны!

* * *

Даже не успев сообразить как у него это вырвалось, он, сжав трубку так, что побелели костяшки пальцев, перебил импресарио: «Не отдавай контракт другому клиенту, слышишь, у меня есть подходящий для тебя андроид».

Трубка, словно поперхнувшись, удивлённо закашлялась.

Николай почувствовал, и даже представил на мгновение, как импресарио, неожиданно прерванный на самом интересном для него месте, застыл с открытым ртом, и машинально, скорее всего, по привычке, трёт лысину.

Затем из трубки донеслось:

— У тебя… бойцовский… андроид? — сомнение явно читалось в голосе импресарио.

— Да. Я же тебе говорю: не отдавай никому контракт. Я когда-нибудь тебя подводил?

— Нне-ет…, но…

— Не отдавай никому контракт, — повторил Николай более твёрдо.

— Смотри, не подведи меня, иначе я раздену тебя догола! — пригрозил Игорь.

Не разденешь, усмехнулся Николай, бросая трубку на рычаг. Меня уже давно раздели.

Представив себе Игоря в этом, таком непривычном для него состоянии, Николай непроизвольно рассмеялся. Настроение, после двухмесячной депрессии, на короткое мгновение улучшилось, а потом он спохватился: где же я достану андроида? Может, кто из друзей выручит, хотя… это вряд ли.

Друзья существуют только до тех пор, пока ты на высоте, пока от тебя можно чем-то поживиться, короче — пока ты полезен…, а как только….

А может у меня и вообще не было друзей, подумал он с горечью, и никогда не было? Были лишь прихлебатели, были любители покрасоваться рядом с чемпионом по боям без правил, и были любители покутить на его денежки?

* * *

В то, благословенное для него время, он не вылазил из ресторанов, имел две шикарные машины и квартиру в престижном районе. А сколько эффектных светских девочек и длинноногих, с круглыми тугими попками моделей, было рядом с ним: не только на светских фуршетах и в постели…. А, как только чемпион оказался не у дел, и денежками перестало пахнуть, они переметнулись к другому… чемпиону. «Ох, жизнь ты спортивная!» — вздохнул Николай, и повернулся к роботу: «Ну, Роб, что скажешь?»

Робот никак не отреагировал на вопрос Николая, он промолчал.

Николай совершенно упустил из виду, что он перед ремонтом сам отключил у него питание, и Роб, хоть пытай его калёным железом, не сможет произнести ни слова.

«Машина — есть машина!» — вспомнилось Николаю распространённое среди людей выражение.

Он собрался уж было включить тумблер питания Роба, но прошлое вновь растревожило его душу.

Так и не прикоснувшись к тумблеру, Николай сел в плетёное из лозы кресло: он снова был там, в прошлом…

Немного подлатавшись с помощью опытного хирурга, и почти восстановив функции сломанной руки, он, выписавшись из больницы, в которой оставил кучу денег, решил восстановить справедливость — аннулировать победу Хрусталёва. Но в какие бы двери не стучался — везде брали деньги, давали обещания, но… стена не пробивалась.

Спортивные же бонзы на все его просьбы разобраться, отвечали — «Необходимы доказательства».

А с доказательствами у него заклинило.

Лечивший его врач неожиданно стал говорить, что никакого отравления не было, хотя ранее, с твёрдой уверенностью пообещал предоставить все необходимые документы и анализы. Потом хуже — неожиданно, ночью, загорелся архив с медицинскими картами.

Пожарные инспектора выдали заключение — пожар возник из-за короткого замыкания старых, отслуживших свой срок, электрических проводов.

Через полгода хождения по инстанциям у него закончились деньги: он продал обе машины, квартиру, и оказался почти на улице без гроша в кармане, если бы не скоропостижная смерть от инсульта бабушки.

Николай не был женат, у него не было детей, и сейчас, в его безденежном состоянии, он и не мечтал найти себе подругу жизни — «Кто за меня, бедняка, пойдёт замуж?» — с горечью рассудил он.

Вселившись в две, оставленные бабушкой в наследство комнаты, он на оставшиеся деньги от наследства, по случаю приобрёл бойцовского робота. А познакомившись с импресарио Игорем, хоть изредка, когда приходила удача, зарабатывал немного денег на «Боях без правил».

И вот сейчас он мог лишиться всего: по контракту, если он не примет участия в заранее обговорённом бое, он должен будет уплатить неустойку, такую огромную, что продай он квартиру, робота, и себя в придачу, денег всё равно бы не хватило на оплату всего его долга.

Задумавшись, теребя в руках промасленную ветошь, он сидел на скамеечке перед роботом и искал выход — выход из глухого угла, в который его загнали обстоятельства.

Достать огромную сумму денег для выплаты неустойки он не мог, выставить на бой андроида он тоже не мог — просто у него такого андроида вообще не существовало, значит…, что? Значит, пора прощаться с жизнью — другого выхода не находилось.

Тогда почему он так уверенно попросил Игоря не рвать с ним контракт? Что заставило его так ответить? Безысходность, типа — хуже уже всё равно не будет, или что-то другое?

Медленно, по капельке, из подсознания потек наружу ответ на его вопрос — он решил выставить самого себя на бой вместо андроида! Конечно, победы ждать не приходилось — он не был бойцовским андроидом, он был всего лишь слабым человеком!

Подставляя себя под избиение человекоподобной машине, он, в конечном итоге, всё же оказывался в выигрыше: во-первых, при проигрыше, а он обязательно проиграет (это даже к бабке ходить не надо), он не будет платить неустойку, и получит какую-никакую копейку за участие в бое; во-вторых, если андроид его убьёт, то он вообще никому, ничего не будет должен, даже себе — с мёртвого взятки гладки…

Остановившись на этой мысли, он криво усмехнулся, словно уже прощаясь с жизнью, и запитал робота. Когда индикаторы перестали куролесить, и засветились ровным светом, он стал разговаривать со своим единственным, вероятно, другом:

— Роб, как ты считаешь, справлюсь я с андроидом?

— В каком смысле хозяин? — робот принял позу непонимания.

— В каком смысле…? Да в том смысле, что мне предложили подраться с андроидом.

— Это несерьёзно, хозяин. Ты и пару ударов не выдержишь.

— Так уж и не выдержу?

— Да точно, хозяин, — стеклянные глаза Роба, выражая полную свою уверенность, чуть притухли.

— Ндаа…, успокоил, нечего сказать. — Спасибо друг!

— Пожалуйста, хозяин, — Роб поклонился.

Интересно, из какой это телепередачи он научился так, по-японски, кланяться, усмехнулся Николай, и неожиданно для себя совершенно успокоился. Затем, дотянулся до телефона и набрал на трубке номер импресарио.

Когда в трубке раздался недовольно-раздражённый голос Игоря, он сказал:

— Игорь, запиши имя моего андроида на бой.

— Какого андроида…?

В голосе импресарио Николай вновь почувствовал и недоверие, и неудовольствие, словно Николай своим предложением имени андроида помешал выполнению какого-то его плана.

— Как, какого? Разве не ты говорил, что я должен выставить андроида?

— Говорил…, — голос Игоря как-то увял, — но я думал…

— Ты думал, что я не смогу его выставить, и ты сможешь, за просто так, захапать, под предлогом неустойки, мою квартиру и Роба…

— Нет, нет, что ты, — голос окончательно покинул импресарио, — я…, я…

Николай представил, как его «друг» растерянно поводя глазами по стенам, по потолку, и вытирая лысину своим огромным платком, ищет слова оправдания.

— Да не переживай ты. Если бы я был на твоём месте, я бы точно так же поступил, — решил Николай «помочь» ему выйти из неловкого разговора: — Не бери в голову, — добавил он, и в иронической улыбке сощурил глаза.

— Правда? Ты серьёзно?

— Серьёзно, серьёзно.

Николай чуть не рассмеялся прямо в трубку, но вовремя сдержался.

— Так ты запишешь моего андроида на бой, — уже более настойчиво повторил он свой вопрос.

— Конечно, конечно…, сейчас…. Подожди минутку, ручка куда-то запропастилась…

До Николая донёсся облегчённый вздох, затем, что-то зашуршало, и наконец, в трубке вновь возник голос импресарио:

— Давай, диктуй.

Николай на какое-то мгновение задержал дыхание, а в голове пронеслось — «Господи, спаси и помилуй меня! — Не делаю ли я ошибку?»

Затем, словно прыгая в омут головой вниз, окончательно решившись, он твёрдо произнёс: «Андроида зовут Ник! Иии… он очень похож на меня… теперешнего. — Он изготовлен по моему специальному заказу…, как моя копия».

* * *

До дня проведения боя оставалось всего ничего — неделя.

Николай, пытаясь больше походить на андроида, чуть ли не вдвое увеличил тренировочную нагрузку. Двигаться и говорить он тоже стал как андроид.

Теперь его можно было увидеть бегающим по парку не только по утрам, но и среди дня, и даже поздно вечером. Дома он накачивал мышцы штангой и эспандером, а прыгучести добивался при помощи детской скакалки, по случаю приобретённой в shope.

Нанося очередь мощных ударов по старенькой, но прочной, изготовленной по специальному его заказу, груше, выдерживающей даже удары Роба, он приговаривал: «Ничего, мы ещё подерёмся. Правда, я уже не тот, что десять лет назад, но мы ещё покажем себя. Меня с первого удара в нокаут не пошлёшь…. Ведь не пошлёшь, а… Роб?» — спрашивал он у робота.

Робот, лупцуя рядом висящую грушу, помаргивал стеклянными глазами и молчал. Он не мог ответить на такой вопрос, он не был запрограммирован на человеческие эмоции такого рода. Он был всего лишь железной машиной!

К концу недели Николай почти полностью смог вернуть себе былую, времён его триумфальных побед, форму, хотя и до этого он не бросал тренировок. Он, как тренер Роба, не мог позволить себе расслабиться, и ежедневно, наравне с ним, выполнял физические упражнения.

А сейчас его нагрузки многократно возросли, но это уже была необходимость.

* * *

Даа, маловато времени, сокрушался он, обливаясь холодной водой в душе, хотелось бы косые мышцы живота ещё поднакачать…. Да и левая рука всё же, кажется, слабовата…

Смыв пот с тела, он подошёл к огромному настенному зеркалу и, поворачиваясь направо и налево, критически осмотрел свою фигуру — зеркало отразило сухощавое, совершенно безволосое, чуть смугловатое тело с гармонично накачанными мышцами.

Ну, да ладно, ничего, сойдёт, если воспользоваться тональным кремом, прошептал он. Будем надеяться, что зрители и судьи не смогут отличить меня от андроида, иначе… — неминуемый крах всей моей затеи!

Он подмигнул себе самому в зеркале — зеркало мгновенно вернуло его прищур, и он, довольный увиденным — улыбнулся, а затем, непроизвольно проведя рукой по обритой голове и безволосому телу, вздохнул.