© Ли Ю., 2022

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2022

Глава 1. Соня пишет убийство

«Данилов вышел из учительской позже обыкновенного. Звонок отзвенел, в коридорах и рекреациях женской гимназии не должны толпиться беспокойные и шумные «приходящие девицы». Как же невыносимы перемены!

После третьего и пятого уроков устраивались большие перемены по получасу каждая. Настоящая преисподняя! Звонок отгрохотал пятью минутами ранее, но опоздавшие все равно кричали, топали по дощатым полам второго этажа, хлопали крышками парт. Будто молотом по наковальне. Данилов каждого вздрагивания стен и полов ожидал со смирением осужденного под пытками. Он прикрывал веки и наполнял легкие воздухом – вот сейчас: та-дам, бум-трам. Сколько можно?! Он шел, прижимая портфель к груди, плечом припав к выкрашенной в желтую краску стене. Шаг в сторону – снесут и растопчут. Это стадо мамонтих. И классных дам опять нет. Сколько еще идти? Кабинет в конце этажа.

Одной рукой сжимая портфель, другой он осторожно и неохотно потянулся к ручке. Но и за дверью: та-дам, бум-трам. Кажется, уронили парту. Парту со скамьей, что прибита гвоздями к полу. Надо прежде распахнуть дверь и швырнуть что-нибудь к учительской кафедре, горшок с цветком сгодится, ведь наверняка готов для Григория Львовича новый сюрприз: польется вода, посыплются откуда-то с потолка на голову старые швабры. Никакой на них управы. Дежурные надзирательницы на все готовы закрыть глаза. Проклятые гимназические порядки, позволяющие шутницам и балагуркам чувствовать себя точно на ярмарке. Базар, а не женская гимназия!

Данилов бросил отчаянный взгляд в другой конец коридора, потом за спину, где находилось окно. За стеклом знойный ветерок трепал верхушки акаций на бульваре. А на подоконнике стоял горшок с примулой. Тяжелый. Нет, жаль такого цветка… С богом!

И дернул дверь на себя. С закрытыми глазами шагнул в классную комнату. С закрытыми глазами сделал три шага. Ожидал холодной воды, плевков, бумажных комков, думал, поскользнется на чем-нибудь гадком. Потом сделал еще шаг. Портфель прижал к груди сильнее.

Шум будто бы на время затих. Григорий Львович чуть приоткрыл глаза, но взглядом уперся в высокую желтую кафедру. До нее еще столько идти! Но преодолел расстояние за один вдох. Опустил портфель на столешницу и замер. Ученицы шумели, но уже не столь отчаянно. Часть, видно, любопытствовала: что же с учителем истории нынче стряслось?

Данилов схватил мел и, сделав короткое движение к доске, написал:

«23 мая 1901 года

Рамсес Второй. Разгром шерданов».

По учительской привычке он озвучил тему урока вслух.

И эти несколько слов прозвучали призывом вернуться к собственным делам. Данилов по-прежнему не смотрел в класс, он зажмурился, ожидая следующую партию грохота. В то же мгновение – будто пощечина – что-то хлестнуло по щеке, сползло по воротнику, шлепнулось к ногам.

Он онемел на мгновение. Глаза не открыл.

Медленно стал расстегивать портфель. Рука нырнула внутрь, нащупала спасительную сталь револьвера. Он стал тянуть оружие вверх, и один за другим гасли голоса. Ненужный портфель упал рядом с кафедрой. Данилов, не отдавая себе отчета, отбросил его, веером до самой двери легли тетради, брошюры, бювар, брякнули об пол стальные перья.

Стискивая челюсти и сильно сжав револьвер с обоих концов, он преломил ствол. Это был «смит-вессон» – русский «смит-вессон», между прочим, табельное оружие штабс-капитана Бриедиса. Тот вдруг вынул его вчера в кабаке, протянул при всех Данилову и просто сказал: «На, возьми, он больше мне не нужен».

Почему отдал? Почему не нужен? Данилов не помнил, потому что так же, как и Бриедис, был сильно пьян. А оружие обнаружил в своем портфеле лишь утром.

В кармане тужурки лежала горстка патронов, также милостиво предоставленная Бриедисом. Один за другим, как гасли голоса учениц, Григорий Львович вкладывал патроны в гнезда. Все шесть. Только напугает, и все.

Только преподаст урок.

Он ощутил холодок у виска, а потом щелчок у уха – взвел курок. Классная комната тонула в тишине. Наконец не страшно поднять глаз. Тридцать удивленных лиц взирали на учителя. Тридцать одинаковых гимназических коричневых платьиц с черными фартуками застыли рядками за партами. Такого послушания и единодушного молчания он не наблюдал никогда.

Холодок у виска был так приятен после похмельного жара. Как и эта тишина, и это послушание. Пальцы вдруг судорожно сжались на гашетке…» – чуть повозив под носом карандашом, дописывала Соня. Прикрыла глаза, вдохнула, перелистнула страницу и застрочила вновь, совершенно не замечая на себе пристального взгляда учителя Данилова.

«Неведомо, что было первым, – выводила она, закусив от усердия кончик языка, чувство торжественности поднималось из глубин груди к горлу, – дымовая завеса перед глазами или диковинное ощущение проникновения сквозь височную кость в пространство ликвора чего-то холодного и стремительного…»

– Софья Николаевна, будьте любезны, чем это вы там заняты?

Данилов возвышался над партой Сони и, кажется – услужливо шепнула соседка Полина, – довольно давно. Соня отложила карандаш в сторону и прикрыла ладошками страницу. Не собираясь отвечать, взглянула на учителя снизу вверх, чуть приподняв брови в вопросительно-удивленном выражении.

– Позвольте напомнить, вы выпускаетесь в следующем месяце. И следовало бы подумать, как кончите педагогический класс. Ломоносовская гимназия дает право получить звание домашней наставницы или специалистки по истории.

Соня понимающе кивнула. Данилов не станет снимать балла за поведение, он вообще никогда не ставил оценки ниже пятерки, не бранил, не наказывал. На его уроках девочки могли вволю сплетничать, меняться местами, глядеться в зеркальце, пока учитель бормотал про гробницы и царей.

Ему двадцать пять, но он не выглядит на свой возраст ничуть – сам как гимназист: щуплый, низенький, немногим выше Сони, с тщательно причесанными светлыми волосами, которые слушаться не хотели и точно цыплячий пух норовили вырваться из стройных рядов прически, глаза – ярко-синие, всегда на мокром месте – или это так казалось из-за их цвета. Наутюженная тужурка, вычищенные ботинки выдавали в нем аккуратиста-отличника. Но как бы он ни хотел казаться взрослым, на скулах, тотчас как он начинал нервничать, загорался алый румянец семнадцатилетнего юнца, а лицо, гладкое и без малейшего признака растительности, чаще было робко опущено. Поди, страдал в отсутствии бороды и усов и отчаянно завидовал в этом учителю Закона Божьего. Знал, что не имеет должной учительской власти над своими ученицами, знал, как начинает трясти, едва приходится кого-то отчитывать, поэтому низвел свой гнев до нуля, – если девочка дерзила, тихо велел той сесть и продолжал ученым тоном вещать про Рамсеса, Карла Двенадцатого или Жанну Д’Арк.

В этом месяце «историчный» экзамен, приходилось повторять весь курс с третьего класса, так что в бормотании учителя смешались и «рамсесы», и декабристы, и троянцы с трудами Жан-Жака Руссо.

Соня продолжала прикрывать дневничок ладонями, но ярко-желтая обложка, вся в рюшах, украшенная искусственными цветами, слишком выделялась среди потрепанных учебников на парте.

– Покажите, чем вы заняты, – Григорий Львович требовательно протянул руку к желтым цветам под манжетой Сониной формы. Его щеки угрожающе заалели – верный признак того, что сейчас все силы направит на борьбу с волнением.

Соня не хотела, чтобы Данилов увидел свое имя на листках. У Сони был крупный почерк, а когда она писала в запале, под вдохновением, то буквы выходили круглыми и гигантскими. Она быстро захлопнула свой пухлый дневничок и слишком смело протянула его Данилову. Он не возьмет – велит отложить или убрать под крышку парты.

Но на этот раз не вышло.

Григорий Львович вцепился в желтую обложку, грубо вырвал ее из рук Сони, победно развернулся на каблуках и направился к кафедре, а дневник поднял высоко над головой и, словно обращаясь к доске, исписанной его аккуратной рукой, сказал:

– Я буду изымать все сторонние предметы. Не ради себя прошу, но ради вас же самих. Экзамен в будущем месяце, а вы, Софья Николаевна, что помните о Смоленской войне?

Соня тотчас поднялась. Ей следовало потупить взгляд, но учитель так и стоял затылком к классу, так что не было нужды строить из себя послушницу бенедиктинского монастыря. Она перекинулась улыбками с девочками с соседнего ряда.

– А вот и не ответите, потому что романтических книжек о Смоленской войне не написано. Вы же из книжек истории учитесь? «Айвенго» – для изучения истории Англии, «Эдинбургские темницы», «Антикварий», чтобы изучить нравы Шотландии. Вместо учебника географии у вас «Дети капитана Гранта» и «Таинственный остров», людские нравы вы изучаете по романам Эмиля Верхарна, Золя, мадам Сталь, Анатоля Франса, к слову, который, как и ваш батюшка, владел книжным магазином.

– Как и Анатоль Франс, я упаковываю некоторые заказы, – не удержалась от гордого замечания Соня, подмигнув Полине. – Видеть, кто какие книжки читает, – удовольствие особенное.

Да, история была одним из любимых предметов Сони, и изучать ее она предпочитала по романам. Но самое забавное, и Григорий Львович ничем в сем не отличался от ученицы. Он таил в себе ту же пагубную для преподавателя склонность к книгам художественным, хоть на уроках сие не обнаруживалось ничем. Он вел преподавание строго по учебникам, требуя от учениц заучивать целые абзацы, а то и главы. Соня знала обо всех предпочтениях учителя по длинному списку его заказов в книжном магазине отца и часто отдавала тому книги не без улыбки.

«Книжная лавка Каплана» находилась на углу Суворовской и улицы Паулуччи прямо против мощной громады цирка Саломонского. Григорий Львович захаживал аккурат через день и забирал по два-три тома того же Вальтера Скотта, Жюля Верна и даже Александра Дюма, на которые спускал не только собственное жалованье, но и большущее состояние, в недавнем прошлом оставленное ему почившими родителями.

Обернувшись к Соне, Данилов встретился с ней взглядом. Барышня смотрела с вызовом, она не могла сдержаться при мысли о маленьком торжестве над учителем – она владела его тайной, знала, с каким тщанием он скрывает от коллег книжные вкусы, за версту отдающие юношеским романтизмом, с которым учителю давно положено распрощаться. Ей хотелось получить обратно дневничок, который забрать можно, только если Данилов как следует взволнуется. Но сегодня он стойко выдержал взгляд дерзкой ученицы, с силой опустил желтую тетрадку на кафедру поверх папок и бювара, обернулся к доске и стал говорить что-то о Рамсесе.

История была последним уроком, на часах стукнуло три пополудни, Данилов быстро собрал бумаги, книги, прихватил и Сонин дневник. Девушка, поджав губы, проследила за худенькой фигурой в форменной тужурке, проскочившей в двери классной комнаты. «Вот досада! Ведь он непременно прочтет про себя, про то, как застрелился. И ему не понравится мысль о ликворе, вытекающем из его черепа».

Вместо того чтобы, как и все ученицы, прилежно молиться – уроки в гимназии всегда завершались молитвой, – Соня то и дело теребила кудрявую макушку, пользуясь протекцией большого фикуса в горшке между окнами – блестящие листья надежно укрывали ее от глаз классной дамы. Мысли не давали сосредоточиться на Господе. Украдкой поглядывая на свое отражение в окне, Соня стала строить забавные рожицы. Ей всегда казалось, что она похожа на обезьянку. Черные кудряшки, ныне причесанные волосок к волоску, мягкими волнами обрамляли круглое лицо с курносым носом и большими любопытными, черными, как виноградинки, глазами. Рот был большой, что казалось уродством, зубы широкими, белыми, имели щербинку, которой Соня стеснялась. Она вытянула губы в трубочку и стала возить ими от щеки к щеке, словно пытаясь пристроить наиболее удачным образом под носом.

«Как картофелина», – пронеслось в голове, и палец невольно ткнул кончик носа, украшенный россыпью темных веснушек. Тетя Алиса говорила, что Соня похожа на островитянку, полинезийку, что ее волосам недостает цветка плюмерии, шее – яркой гирлянды, округлившимся бедрам – травяной повязки. А Соне хотелось быть тонколикой блондинкой с фарфоровой кожей, такой, как, например, Мария-Магдалена Караваджо, Прекрасная Магелона, «Офелия» Лефевра или Изольда.

Этот несносный учитель истории, утащивший ее дневник, небось мечтает о прекрасной белокурой даме сердца, читает тайком своего «Айвенго», воображая, как его целует леди Ровена. Соня опять ткнула пальцем в нос. И тотчас же неприязнь к носу перенеслась на учителя, дерзнувшего отнять ее вещь. Пусть же прочтет, как Соня убивает его из «смит-вессона» его же рукой. Ох, ну и шуму будет, если он нажалуется начальнице. Исключат как миленькую. А ну и пусть, Соня всем сердцем желала уйти из гимназии, чтобы закончить курс в Тёхтершуле, как задумывалось раньше, даром что по-немецки трещала не хуже фрау Бергман из дома справа, а потом поступить в Сорбонну. Французский тоже давался Соне хорошо, даже лучше русского благодаря легкой картавости.

Но отец не хотел в Европу.

Ему нравилось здесь, в Риге. Он желал пустить в России прочные корни, мечтал о большом книжном пассаже, о филиалах в Петербурге, Москве и Варшаве.

В документах отца было написано «еврей», но он был православным, уважал это вероисповедание, но не верил в Бога и считал себя русским, латышом и евреем одновременно. По воскресеньям семья Каплан исправно посещала церковь Вознесения Господня на Покровской улице у кладбища.

Себя же Соня считала вольной птицей, в любую минуту готовой сорваться и унестись вдаль, послав гимназию к чертям, хотя успешно носила маску парфетки – прилежной ученицы, будучи в своих фантазиях настоящей мовешкой. Она не видела себя ни русской, ни латышкой, ни еврейкой. Со своей картавостью фантазерка Соня предпочитала быть француженкой, может, писательницей, как мадам де Сталь или Жорж Санд, или мрачным частным сыщиком, как Дюпен, или отважным путешественником, как Филеас Фогг.

Спустившись с крыльца гимназии, свернув с бульвара Наследника, она шла по Александровскому бульвару, мимо гостиницы «Империал», размахивая портфелем, продолжая глазеть на свою фигурку в темной гимназической форме с черным передником, мелькающую, точно персонаж из зазеркалья, в многочисленных витринах магазинов, лавок и высоких окнах кафе, раскинувших столики под изящными маркизами. Она никогда не шла домой по короткой дороге через Мариинскую улицу. Обходила кругом весь бульвар Наследника, следом гуляла по зеленому Александровскому бульвару, любовалась цветами у лавки Рауске, заходила в Стрелковый парк, чтобы поглазеть, как ведутся работы по сооружению павильонов к Всемирной выставке, и только потом шла на Паулуччи.

А нынче замедлила шаг у Венской кондитерской, борясь с искушением купить булочку с бело-розовой блестящей глазурью. Отец небось дожидается голодный, мама еще не пришла: ее портняжная мастерская располагалась в доме Рейдлиха со входом со стороны Бастионного бульвара, рядом с мастерской Гросса, изготавливающего мужское платье. Раньше семи мадам Каплан домой не являлась. Она закончила курс по изготовлению дамских костюмов, верхних платьев и черчению эскизов, с ночи до утра работала в мастерской на пару с двумя помощницами и очень обижалась на Соню, что между портняжьим делом и книготорговлей дочь выбрала второе.

Что делать, если книги любишь больше, чем платья? Любовь к платьям всегда заканчивалась слезами, поскольку наряды редко когда сидели ладно. А для того чтобы они сидели ладно, приходилось ограничивать себя в походах в Венскую кондитерскую, мимо которой Соня ходила ежедневно по два раза на дню. Книги никогда не требовали таких жертв.

После хлопот на маленькой кухне на втором этаже Соня осталась, по обыкновению, одна за прилавком, отец поднял стопку книг, упакованную в плотную вощеную бумагу и перевязанную двумя слоями бечевки, и, кинув за плечо, что вернется не ранее восьми, хлопнул дверью. Его уход проводил звон дверного колокольчика.

Соня любила эти тихие часы уединения среди полок с книгами. Она снимала ботинки, надевала теплые шерстяные носки и домашние туфли – в магазине всегда было прохладно, книги не терпели высоких температур, – распускала тугую гимназическую прическу, заставляющую ныть голову, заплетала небрежную косу и, поленившись сменить форму на домашнее платье, обходила с лейкой все кадки, расставленные маменькой в день, когда лавка перешла от деда к отцу. Книжный магазин Каплана был тем особенным, что утопал в листве гибискусов, фикусов, лимонного дерева и монстер, которые, по словам маменьки, поглощают яды, выделяемые книгами.

Насытив влагой зеленых монстров, Соня принималась за любимое. Разбирать книжные завалы было ее тайным удовольствием. Она брала корзину, складывала в нее многочисленные издания, которые повытаскивали покупатели, разбросанные на прилавке, у витрин, на столиках в уголке для чтения. Обходила стеллажи, взбиралась на лесенку и расставляла книги по местам. Иногда она останавливалась у стекла и глядела, как по весне шумел Верманский парк на углу Суворовской улицы, как медленно тянула лямку конка, как обгоняли ее пешеходы, коляски и двуколки, садилось солнце, окрашивая пол в магазине нежно-персиковым, будто глазурь на булочке из Венской кондитерской.

Если повезет сегодня и останется немного времени, а тишину не нарушит случайный посетитель, она усядется с чашкой чая в кресло у витрины, в углу которой цветет лимонное дерево, подожмет продрогшие ноги под себя, достанет недочитанный роман юной Мэри Шелли про изобретателя и наконец узнает, смог ли Виктор Франкенштейн смастерить своему детищу подружку.

Но едва успела Соня прибраться на прилавке, разобрать коробку с новыми каталогами, сложить открытки, как колокольчик звякнул вновь.

Наверное, отец. Соня даже не подняла головы, все еще лелея мысль о Франкенштейне. Николай Ефимович был очень забывчивым и наверняка за чем-нибудь вернулся. Но слух ее поразил звук других, не отцовских, но в то же время до ужаса знакомых торопливых шагов. Сердце сковало страхом, потому что эти шаги не предвещали ничего хорошего. Абсолютно ничего хорошего.

И прежде чем ее кудрявая, лохматая макушка медленно приподнялась над прилавком, Соня успела понять далеким задним чувством, что это мог быть только один человек. Перед самым закрытием магазина заходил учитель Данилов. Она высунулась из-за прилавка, как суриката из норки в пустыне Калахари, и тотчас нырнула обратно. Григорий Львович успел заметить это движение макушки нерадивой ученицы. А Соня, в свою очередь, успела заметить в его руке свой дневник. Мысленно она возблагодарила Бога, что Данилов не повстречал на улице отца, иначе бы он не занес тетрадь в магазин, вручил бы ее там.

– Могу я говорить с Николаем Ефимовичем?

Соня на мгновение заколебалась, а потом, решив, что у нее еще целый час форы, если верить отцу, вновь выросла над прилавком.

– Добрый вечер, Григорий Львович. Чем могу быть полезна? Отца нет, понес заказ покупательнице. Вернется… – Она замялась на секунду, решая, как надолго можно было отослать родителя, чтобы учитель не заподозрил вранья. Хотелось бы сказать, что вернется он через неделю, а лучше год. Но Соня всхлипнула и сказала правду.

– Готов ли мой заказ? – тотчас спросил он.

– Да, Григорий Львович. – И Соня поспешно подняла на прилавок три увесистых тома энциклопедии под редакцией Южакова: 17-й «Сальвадор по Статистика», 18-й «Статистика по Ундозеро», 19-й «Ундозеро по чахары», аккуратно перевязанные бечевкой. Книги ждали своего заказчика уже сутки.

– Папенька велел передать, что остальные еще в пути. – Соня стала поправлять перевязь, затягивать узлы туже, чтобы по дороге книги не вывалились на мостовую. – К будущей среде обещали доставить. Вам еще шесть книжек осталось – и коллекция станет полной. Красивая энциклопедия. – В облегчении Соня принялась стрекотать все скорее и забористее, расслабляясь и чувствуя себя за родным прилавком свободнее, нежели за партой или у доски. – Только бы знать, что это такое – Ундозеры и чахары. Смешно звучит, правда? Чахары и ундозеры. Как какие-нибудь страшные монстры из книг Артура Мэкена или Амброза Бирса. Читала я его «Проклятую тварь»… Ой, простите, слово нехорошее, но какое есть! Такая жуть. А вот еще писатель – его книжки на французском всегда заказывают студенты Политехникума, – Альфонс Алле. Но у него кроме всяческих страшных рассказов есть и забавные анекдоты… Но чтобы чахары!

И негромко, манерно, как ей казалось, рассмеялась, подражая подругам матери, собравшимся за чашкой чая.

– Монгольское государство мы проходили совсем недавно, Соня, – глядел на нее Данилов со странным выражением в лице – не то с испугом, не то с недоумением, не то сейчас расплачется.

– А… – выдохнула девушка. – Точно ведь, чахары… – упорно делая ударение на первое «а». – Вспомнила.

Данилов, не меняя выражения лица, поправил ее:

– Осрамите меня перед всеми, Соня. И не совестно? Какая из вас специалистка по истории выйдет, коли вы не знаете, кто такие чахары?

Соня опустила глаза. Думала, переждет, пока учитель не закончит нотацию, но что-то вдруг так стыдно стало, аж щеки запылали. Стоят они не в классе у доски, а в царстве книг. Всюду полки, корешки, книги аккуратно расставлены отцовской рукой, разноцветье обложек непременно туманных, осенних оттенков, будто чудные горизонтальные лесенки. И тихий весенний вечер. А она не знает, кто такие чухары, ой, то есть чахары. Захотелось вдруг пообещать себе, что непременно станет внимательней на уроках. И прочтет всю эту энциклопедию, которую вперемешку с Жюлем Верном, Стивенсоном и журналами, в которых печатались романы с продолжением, месяц за месяцем по тому, по два-три забирал из магазина учитель истории.

– Ундозеры – что такое? – вырвалось у Сони. Одновременно она подняла глаза и уставилась на свой желтый дневничок в руке Данилова.

Тот, продолжая хмуриться, положил его поверх перетянутой бечевкой стопки, поднял книги и двинулся к двери.

– Ундозеро, – буркнул он, – это озеро в Архангельской губернии. – И вышел.

Унес дневничок! Унес, не вернул.

Сердце Сони застучало. Вдруг страсть как захотелось, чтобы он не увидел ее рассказ про револьвер и продырявленный череп. Ведь судя по тому, что он не явился в гневе, не стучал кулаком по прилавку, не требовал немедленного появления отца, благородный учитель истории дневника не открывал. Конечно же, не открывал! «Читать чужие записи – это же так, э-э… как там маменька любит говорить?.. – неделикатно!»

Соня осталась в тишине книжного магазина, и книги продолжали укоризненно глядеть на нее с полок. Она могла поклясться, что слышит полные упреков голоса мистера Рочестера, Эдмона Дантеса, Сайреса Смита, Гуинплена и Дон Кихота. Все они хором кричали: «Соня, стыдно!»

Идея возникла тотчас же. Броситься следом, попросить извинений, побожиться, что примется за учебу, и слезно молить вернуть тетрадку. Соня нашарила под прилавком ботинки, натянула их поверх шерстяных носков, схватила шляпку-канотье и бросилась к двери.

Под дверным колокольчиком столкнулась с матерью.

– Здравствуй, Софьюшка. Куда так спешишь? – недовольно нахмурилась та, поправив на темных волосах шляпку, от столкновения с дочерью съехавшую набекрень.

– Покупатель забыл… открытку выронил из портмоне. – Девушка незаметно стянула одну за спиной с круглого столика, где были разложены для продажи поздравительные открытки всех видов, и показала ее матери.

– Ах, Софьюшка, ну где твои манеры? Умение держать себя? Сколько можно говорить? А ты запыхалась, опять растрепана.

– Ну, маменька… Потом ведь скажут, что у Каплана обкрадывают.

– Давно ли ушел твой покупатель? – со вздохом принятия спросила мать, оправляя белую блузку с модной ныне «голубиной грудкой». Юбка мятного цвета волнами спускалась вдоль ее стройных бедер. Соня невольно распрямила плечи. Всегда при взгляде на мать ей хотелось казаться стройнее и выше.

– Да только что! Неужто вы, маменька, не видели выходящего из магазина?

– Ну, беги, догоняй, – отмахнулась та и прошла внутрь, но угрожающе обернулась: – До семи чтобы воротилась обратно. Не хватало опять выслушивать от классных дам выговоры, что разгуливаешь вечерами одна. Третьего дня видела тебя Алевтина, учительница литературы, в магазине Карро. Чего мне стоило уговорить ее не выдавать начальнице. В следующий раз молчать не стану, и отцу влетит за тебя. Все он виноват, эксплуататор, тиран.

Соня сделала неловкий, торопливый книксен и скользнула в дверь. Ох, будет же маменька молнии метать, когда про дневничок узнает.

Фигура в темной форменной учительской тужурке мелькнула на углу напротив Риго-Динабургского, теперешнего Двинского, вокзала и зашагала по бесконечной артерии Мариинской улицы. Под мышкой учитель Данилов держал три толстых тома энциклопедии, желтая тетрадка уместилась поверх всей этой тяжелой кипы и основательно съехала к локтю. Он скользнул мимо гостиницы Бель-вю, часовни на Привокзальной площади, мимо крыльца полицейского управления, шел под тяжестью высоких доходных домов и контор, расцвеченных во все цвета радуги, подражающих знаменитой рижской композиции «Трех Братьев» и с непременными не менее цветастыми вывесками над рядом окон на первых этажах, двинулся дальше к закрытой ныне станции Туккумского вокзала.

Мариинская улица плавно втекала в Карловскую.

Сгущались сумерки, толпа редела, лавки, конторы закрывались, кофейни, рестораны, напротив, зажигали окна, пару раз проплыла, покачиваясь, неспешная конка № 3, носились одноместные фаэтоны. Учитель Данилов, не сбавляя темпа, торопился куда-то вперед вдоль железнодорожных путей.

Соня следовала за ним, отставая шага на четыре, прячась за парой, разделяющей ее и объект слежки: господин в черном пальто и котелке, дама в светлой накидке, с корзинкой цветов под локтем. Пара шла в темпе Данилова, видно, куда-то тоже спешила, но, как быстро бы она ни шагала, Данилов значительно от нее удалялся. Соне приходилось выглядывать то чуть ли не из-за плеча господина в черном пальто, то из-под корзинки, что держала дама, чтобы случайно не упустить из виду желтый дневничок под мышкой у учителя.

Обложка того была размером в половину меньше объемных томов энциклопедии, дневник все съезжал и съезжал вниз, даря Соне надежду, что в конце концов он выпадет из-под локтя и окажется на тротуаре. Тогда не нужно будет сопровождать учителя до самого его дома.

А если Господь не поможет бедной тетрадке выскользнуть на брусчатку, придется идти до Господской улицы, где в самом ее центре, окруженный дивным садом, стоял высокий трехэтажный дом в голландском стиле с ризалитом, мансардой, квадратными башенками, островерхой кровлей, выкрашенной в ярко-алый цвет, и большой красивой птицей-флюгером на самом высоком шпиле. В нем проживало третье поколение Даниловых, обосновавшихся в Риге еще в Наполеоновскую эпоху.

После окончания войны 1812-го года Даниловы открыли в городе первое предприятие, купили особняк, отстроенный приезжим купцом в восемнадцатом веке, потом подоспело второе предприятие, третье. Теперь семья Даниловых владела тремя фабриками, пивным и лакокрасочным заводом, несколькими артелями.

Только сейчас Соня вдруг вспомнила, каким непростым человеком был их учитель истории.

Фамилия Даниловых знакомым изящным росчерком красовалась на блюдцах и чашечках в посудном наборе ее дома, на красивых блокнотах и записных книжках, на красочных жестяных коробочках из-под вафель, какао и шоколадных конфет, на упаковках водяных красок и пастели, которые отец закупал в больших количествах вместе с книгами, бумагой и чернилами.

Соня жила, не особо замечая, что ее окружали товары производств одной из самых богатых семей Риги. Даниловский фарфор, даниловское пиво, даниловские вафли, шоколад и какао с длительным сроком хранения. Даниловские писчебумажные товары: записные книжки, обитые тканью до того мягкой и приятной к прикосновению, что не отличить от телячьей кожи, но чрезвычайно дешевые, так что можно было их всегда, не жалея, использовать. Славились и подарочные издания сказок, выпускаемые небольшим издательством при сей фабрике. А лакокрасочный завод в Митавском форштадте, в Зассенгофе, выпускал помимо эмалей и лаков акварель, медовые краски, масло и пастель. Имелась у Даниловых и швейная артель по производству дорогих штор и гардин.

Но вот беда: род их готов был завершиться на учителе Григории Львовиче, беспечно спускающем состояние на книги. Соня часто слышала от отца, не без вздохов сожаления, что в большую трудность угодила одна из самых состоятельных семей Риги, в руках которой было производство товаров, без коих невозможно представить себе жизни. Всеми любимые даниловские вафли и какао, даниловская акварель, даниловские писчие принадлежности иссякали на прилавках. Приостановила производство штор артель, закрылся большой магазин фарфора на углу Николаевской улицы и Бастионного бульвара.

Только торговле пивом не вредила беда Даниловых, пивоварней хватало в городе с головой. Ходил слух, что завод выкупил какой-то немец. А вот Русские университетские курсы и Александровская гимназия могли потерпеть немалые убытки, им Лев Всеволодович, отец учителя, оказывал большую финансовую помощь. И смерть его наверняка повлечет за собой обеднение оных учебных заведений, если Григорий Данилов не вступит во владение наследством как полагается. Ныне же всеми фабриками, заводами и артелями продолжал заниматься старый приказчик Даниловых, немец Дильс, который после ухода хозяина, говорят, сильно сдал и едва протянет еще долго.

Родители учителя истории скончались один за другим с промежутком всего в несколько дней года два назад. Обоим было чуть ли не под семьдесят. Первые их дети жили обособленно и умерли в самом расцвете молодости. Старший сын пропал без вести, отправившись добровольцем на Балканы, или же умер от тяжелой болезни, от лепры или чахотки, никто не знает наверняка, а дочь вышла замуж за англичанина и жила тихой семейной жизнью некоторое время где-то за городом. Оба учились в Европе, не то в Париже, не то в Лондоне, и слыли теми еще оригиналами, основательно подпортившими психическое здоровье богатых родителей.

Их смерть оставалась черным пятном на репутации семьи. Но какого свойства это черное пятно, Соня не знала и не особо интересовалась, равно как и тем, чьи вафли она ест на завтрак и в записной книжке чьей печатной конторы ведет записи. В отличие от старших, младший, Гриша, учился в Москве. Наверное, Даниловы смогли уберечь его от чудаковатости, которой, по словами Сониного отца, рано или поздно заболевают все студенты заграничных школ.

– Самое верное образование способна дать одна только библиотека, – любил говаривать Каплан, не кончивший даже гимназии, но знавший больше, чем любой профессор Сорбонны.

После почтовой конторы Соня завернула за угол и оказалась на тихой Господской, вновь поймав взглядом фигуру в учительской тужурке. Пара перешла дорогу и двинулась дальше. На Господской Соня выбрала даму, вышагивающую в светло-кремовом «лалла руке» с индийским орнаментом и расширяющимися книзу рукавами. Широкое пальто позволило некоторое время быть вне окоема зрения учителя. Соня шагала в шести футах от дамы, пока Данилов не нырнул за единственную решетчатую ограду, выбивающуюся из стройного ряда кудрявых разновеликих и разноцветных фасадов улицы.

Кремовый «лалла рук» мерно уплыл дальше, а Соня встала у ворот особняка и от удивления не могла двинуться дальше.

Солнце еще не успело окончательно сесть за Двину, его косые лучи скользили по крышам города, появились первые фонарщики и зажгли у дома оба фонаря, свет их тотчас выхватил из тени квадратные каменные башенки.

Прежде, когда Соня проходила мимо особняка купцов Даниловых, она всегда отмечала его богатство и ухоженность. Высокие кованые ворота украшены двумя стоящими затылками друг к другу глядящими вверх ангелами – их кудрявые макушки и верхушки крыльев соприкасались, когда створки были притворены. От них шла к дому широкая подъездная дорожка. Кусты по обе ее стороны всегда были замысловато подстрижены, статуи и мраморные скамейки сверкали чистотой, фасад светел, дорожки вычищены, в пруду плавали мандаринки, за оградой бегал веселый спаниель.

Но ныне… ныне ворота оплетены сухим вьюном, и ангелы казались паладинами в обветшавших хламидах. Подъездная дорожка исчезла, утонула. Сад был в таком запустении, что весеннее цветение захватило его целиком и полностью, будто в окрестностях замка спящей красавицы. Шиповник и спирея, гортензии и желтая сантолина – все разом дало такую буйную поросль яркой, сочной зелени, что за калиткой было почти не разглядеть каменной дорожки и двух мраморных нимф по ее бокам, вознесших руки к вискам будто в мольбе спасти их от участи утопленниц. Буйство зелени дотянулось до плеч статуй и готово было поглотить с головой.

Деревья не подстригали лет, казалось, сто. Ветви свисали черными змеями до самой травы, поднимались к окнам третьего этажа и со скрипом терлись о потрескавшиеся деревянные рамы и пыльные стекла – для этого доставало и небольшого дуновения, прилетевшего с Рижского залива или с Западной Двины. В бликах фонарного света и исчезающих солнечных лучах зрелище было жутковатое, под стать Ле Фаню с его рассказами о привидениях.

Соня искала глазами свет в окнах. Но деревья не давали хорошо разглядеть фасад. В ветвях застрял какой-то мусор: тряпки или скомканная бумага, прошлогодняя, не опавшая, так и завядшая на ветках листва свисала вперемежку с новой, зеленой. По краям крыши зловонным полотном стекал толстый пласт гербария, давно превратившегося в плотный перегной, он забил собой желоба и водосточные трубы.

Внезапно зажегся свет в одном из окон на первом этаже, мелькнул внутри дома темный силуэт. И свет погас. Следом свеча загорелась в комнате второго этажа и опять померкла, словно ее кто-то вынес. Видно, Данилов обходил свои владения: свеча показалась в следующем окне, какое-то время горела, а потом исчезла и вспыхнула в полукруглом окошке правой башенки. Соня могла видеть горшок с фиалками на подоконнике, лепнину потолка и слетевшую с нескольких петель гардину из нежно-голубой органзы, печально повисшую, как поломанное крыло большого мотылька.

Ангелы на воротах держали в руках, изящно убранных за спину, большой навесной замок, но калитка справа была без затвора. Толкнув ее, Соня обнаружила, что та не только не заперта, но и не притворена плотно. Сад встретил ее оглушительным концертом цикад и лягушек, запахло тиной – видимо, где-то под буйством зелени был погребен прудик, в котором давно перевелись мандаринки, уступив место жителям со склизкой зеленой кожей, бородавками и длинными языками.

Продвигаясь к крыльцу, с неохотой и ужасом Соня осознавала, что учитель истории два года жил здесь один. Один-одинешенек! У него ведь даже сторожа не было, который уж подмел бы старую листву с каменных ступенек. Громко хрустя мусором под каблуками, Соня стала подниматься, одновременно придерживая на голове канотье, поскольку диковинное дерево, будто ночной привратник, тотчас запустило кривые ветви-щупальца в голову незваной гостье, останавливая ее.

Встав у двери – большой, двустворчатой, с тонкой резьбой, издали напоминающей амбарную, – она в нерешительности постучала. На стук никто не явился. Постучала еще раз, громче, но опять же Данилов не услышал. Как он мог что-либо слышать, находясь в правом крыле этого далеко не маленького дома? И Соня разрешила себе войти. Петли жалобно скрипнули, когда она потянула створку. Замерев на минуту, тяжело дыша от страха – ведь она сейчас проникает в чужой дом без разрешения! – Соня расширила проход до двух футов и протиснулась внутрь, решив, что лучше дверь больше не трогать.

И смело шагнула в темноту, терпко пахнущую пылью и ветхостью.

В голове промелькнуло воспоминание о привидениях. К своим восемнадцати Соня еще не успела окончательно утвердиться в мысли, что их не существует. В прихожей было темно. Свет фонарей не проникал сюда из-за обилия заслонивших окна ветвей; стекла стрельчатых окон покрывал толстый слой пыли. Как же можно было так запустить собственный дом!

Две чуть приоткрытые двери справа и слева вели не то в кухню, не то в комнату швейцара – темно, не разберешь. Но дом был той особой планировки, свойственной старым голландским домам, в которых комнаты запутаны самым немыслимым образом. Справа от прихожей лестница, обрамленная резными деревянными перилами с фигурными балясинами, поднималась куда-то в царство мрака, сгустившегося под потолком. Ей-богу, дом Ашеров, не иначе.

Чтобы добраться до засевшего в правом крыле учителя, нужно было подняться на второй этаж, пройти по запутанной анфиладе залов, кабинетов, будуаров. Ноги миновали несколько сухих ступеней, а сознание трусливо тянуло к порогу.

И Соня повернула обратно. Пришло горькое понимание, что, поддавшись глупой девичьей жажде приключений, она зашла слишком далеко и увидела слишком много. Завтра она обязательно расскажет Полине, соседке по парте, что проследила за Григорием Львовичем и теперь знает, где тот живет, и даже побывала в его прихожей, в кромешной тьме. Может, и наврет, что видела привидение, и красочно распишет, как бежала со всех ног. А может, и смолчит – уж больно грустно все это…

Поздно, отец наверняка вернулся. Ругать не будет, но встретит взволнованным молчанием. А вот мама обязательно отвесит подзатыльник и заставит после школы перебирать лоскутья в ее мастерской. Соня тихо отступала назад.

Вдруг за дверью слева что-то зашевелилось, раздались два отчетливых шага, осторожных, но увесистых, затем кто-то задел какой-то предмет мебели, заставив его недовольно скрежетнуть по полу, усеянному пылью и мусором. Соня была все еще одной ногой на деревянной ступени лестницы, когда из-за двери высунулась чья-то голова. Высокий мужчина – футов шесть, не меньше, – оглянувшись на большую входную дверь, вышел из темноты в узенькую, едва заметную полосу света, просачивающуюся сквозь запыленное стекло. Свет на полу извивался, подражая шевелению ветра в ветвях. До того как мужчина ступил в центр прихожей, Соня успела спрятаться под лестницей. Места там было мало, колени и носки ботинок предательски выпирали, но узкая полоса света отступала от ее убежища на добрых пять дюймов, колени укрывала тьма. Выглядывая из своего убежища, она заметила чуть поодаль от дверей два запыленных зеркала в бронзовых рамах. И в одном из них фигура высокого мужчины отражалась так ясно, будто он стоял рядом. С ужасом Соня увидела в правой его руке револьвер с круглым барабаном.

«Вот дурень, взял бы нож, револьвер – штука не тихая», – пронеслось в голове. Соня уже собралась отчитать себя за эту бесстыдную мысль, как лестница над ее головой заскрипела, застонала и заохала. Вор или бандит принялся подниматься.

«Тут лучше заставить Данилова застрелиться и тихо выскользнуть вон. Полиция решит – самоубийство». – Сердце стучало от страха, а голова Сони просто распоясалась сегодня. И что это ее так к холодному оружию и убийствам тянуло? И вдруг она с ужасом вспомнила, как сегодня в своем дневничке описала, как Данилов стреляется. В красках, со всеми страданиями. И еще Бриедиса приписала – это был отцовский знакомый, Эдгар Кристапович, полицейский чиновник, не просто городовой какой-то или надзиратель, а большой человек – сейчас уже начальник рижской городской полиции, у которого был свой кабинет в полицейском управлении на углу Театрального бульвара в новеньком, только что отстроенном здании.

Как-то у цирка случилось покушение на одну высокопоставленную особу, чиновника губернского правления, и папеньку понятым позвали. Соня тоже рядом вертелась, ей семь лет едва стукнуло. Полицейский чиновник, тогда еще пристав второго городского участка, очень грозный латыш с усами и в мундире, с Соней говорил неожиданно ласково, не погнал девочку вон, а, напротив, терпеливо отвечал на все ее детские вопросы, хотя было вовсе не до них.

Наблюдать за расследованием оказалось страшно интересно, Соня проявила живейшее любопытство, а папенька не преминул оное поощрить, тут же по возвращении в книжную лавку, на свою беду, показал много занимательных книжек, в которых умный и находчивый сыщик, такой как Бриедис, расследует запутанные преступления.

До сих пор у Сони под кроватью, на подоконнике, на этажерке и прикроватной тумбочке соседствуют «Дюпен» Эдгара По с «Калебом Вильямсом» Уильяма Годвина и «Лекоком, агентом сыскной полиции» Эмилио Габорио, «Лондонские тайны» Поля Феваля с «Парижскими тайнами» Эжена Сю, а на самом почетном месте – под подушкой – «Записки Видока, начальника парижской тайной полиции». «Терезу Ракен» Золя, «Преступление и наказание» Достоевского и «Концы в воду» Ахшарумова вперемежку с легким чтивом подсовывал дочери Каплан. Новеллы Джозефа Ле Фаню Соне подарила тетя Алиса в надежде, что увлечение сыщиками поможет девочке подправить английский, бывший у нее самым слабым. Впрочем, Соня прекрасно читала на четырех языках и невольно выучила грамматику английского, немецкого, французского и русского только благодаря своей неуемной страсти к сыщикам, лихо расследующим запутанные преступления.

Бриедис жил в доме напротив, у цирка, с сыном старше ее на восемь лет, Арсением, Сенькой его звали. Соня носила им книги, канцелярские принадлежности, заказанные в лавке отца. Арсений сначала юнкером ходил, после поступил в академию, а потом ему дали штабс-капитана, и он вовсе куда-то делся.

Так и осталось в памяти у Сони: штабс-капитан Бриедис.

Она призадумалась. И зачем ей понадобилось вот так приписывать Бриедиса к ее выдумке? Наверное, старая непрощенная обида сказалась. Арсений тоже страстно увлекался полицейскими романами и открыто мечтал стать сыщиком, когда-нибудь занять место отца или возглавить сыскную полицию Риги. Да только чем старше становился юноша, тем заносчивее казался.

Плохо было, что и старый Бриедис штабс-капитаном значился. Правда, отставным, его потом в большой гражданский чин возвели. А привлечение фигуры чиновника из полиции – дело неприятное и серьезное. Этот пришелец сейчас застрелит учителя, зачем – неведомо («Хотя почему неведомо? – подал голос внутренний Дюпен. – Он – последний в роду Даниловых, наследство – фабрики, заводы и артели!»), а вину свалят на бедного Эдгара Кристаповича и на… Соню.

Соня выскочила из-под лестницы и бросилась в проход, что располагался справа от входной двери. По дороге она основательно потопала ногами по паркету, вздымая тучи пыли и тотчас закашлявшись. Неизвестный с револьвером, достигший средней площадки, обернулся, замер. Соня успела проскочить за дверь внутрь маленькой комнатки, ведущей в уборные. Сердце прыгало, как пойманная мышь в детских ладошках. Убийца тоже видел зажженную свечу на верхнем этаже башенки и не ожидал кого-либо застать в темноте прихожей. Он сбежал на пять ступеней вниз, вновь замер, приглядываясь. Соня затаила дыхание за стенкой, голова кружилась от страха. Если он сейчас не уйдет, она с шумом повалится в обморок.

Словно услышав внутреннюю мольбу девушки, какие-то неведомые вселенские силы вытолкнули преступника вон за тяжелую амбарную дверь на крыльцо. Со стороны сада послышались шорох и шелест подошв убегающего, следом лязг железной калитки. И воцарилась благословенная тишина.

Соня медленно опустилась на колени и стала шепотом читать «Отче наш». Прочла три раза, только тогда успокоилась.

Что теперь? Идти наверх, к Данилову, все ему рассказать?

Ну уж нет, спасибо. Домой!

«Я ему жизнь спасла! – неистово орал внутренний голос. Соня понеслась на улицу Паулуччи скорее ветра. – Я спасла учителя истории от смерти. Он мне как минимум пятерку обязан поставить на экзамене».