Оглавление

От автора: Любое сходство с реальными людьми, названиями и событиями является случайным.

Пролог

6556 лето от сотворения мира/1048 год от Рождества Христова/

Сегодня Игнатцу не клевало. Дед Гарай захотел ушицы и отправил его с раннего утра за свежей рыбкой. Мальчишке удить нравилось. Особенно бойких и хитрых хариусов. Просьбу деда он воспринял с радостью и, доев кашу, тут же поспешил на реку к его любимым перекатам. Однако в этот раз рыба не обращала на него никакого внимания. Чего он только не пробовал: и пригибался, чтобы его хариусы не видела, и наживки менял, и словинки-заговоры бабкины шептал. А теперь вот и вовсе в реку забрел, чтобы подальше уду забрасывать. Но хариусы клевать отказывались — ни единой поклевки. На дворе хотя и была середина лета, вода в перекате была все одно прохладная, и босые ноги мальчишки стали мерзнуть. Не выпуская удилище из рук, он залез на выступающий над водой валун. От нагретого на солнце камня ноги понемногу согрелись и настроение у Игнатца немного улучшилось.

Он подтянул к себе уду и с удивлением обнаружил, что наживки на ней нет. Невесть откуда взявшийся жирный овод, пристроившийся на мокрой рубахе, был им успешно пойман и ловко насажен на тонкий крючок. Уды он делал из тальника. Вырезал развилки куста и обрабатывал их так, чтобы получались заостренные крючки. Рыба с такой снасти частенько срывалась, но все одно без улова домой Игнатец никогда не возвращался.

Но и заброшенный в небольшую струю овод, ничем не привлек жирных равнодушных хариусов. Игнатец видел их в прозрачной реке. Толстые с огромными плавниками-парусами они прекрасно видели проплывающую рядом с ними насадку, но оставались безразличными к ней. И даже, когда уда плыла ему прямо в рот, тот игнорировал ее и отходил в сторону. Игнатец уже хотел выбираться на берег, как вдруг кто-то ухватился за другой конец лесы и сильно потянул ее в сторону. Мальчишка вздрогнул от неожиданности и, не удержав равновесие, свалился в воду и выпустил из руку удочку.

Когда он вынырнул из нее, то удилище уже было довольно далеко. Игнатец попытался его догнать, но быстрое течение подхватило березовый прут и увлекло за собой вниз по реке. Уды и прута Игнатцу было не жалко. Пусть бы себе плыло. А вот за потерянную жилку от деда обязательно достанется. Тот только вчера сплел ему новую нитку из конских волос, и вернуться домой без нее Игнатец не мог. Старый Гарай вместо вольной деревенской жизни вмиг отправит его до следующей седмицы на самую дальнюю пожню. А там радости немного. От надоедливых комаров, вездесущей мошки и прилипшего к потному телу колючего сена удовольствия мало. К тому же поиграть в битки или лапту там не с кем. С братьями, которые его в два раза старше, разве рюхи погоняешь.

Выбравшись из воды, Игнатец рванул было за уплывающим древком, но острые прибрежные камни быстро остудили его пыл. Пожалев, что не надел лапти, он насколько мог быстро заковылял вдоль берега. Погоня продолжалась недолго. Чуть ниже по течению река делала поворот, образовывая в излучине небольшой водоворот. В него и угодила удочка. Ее закрутило в омуте и стало медленно прибивать к берегу. Игнатец хорошо все рассчитал, и когда древко оказалось совсем рядом, забежал в воду и схватил прут.

— Потерял чего? — услышал он незнакомый голос и от неожиданности чуть снова не выронил удочку.

— Я? Я… это…, — пробормотал Игнатец, не зная толи в реке стоять, толи к берегу идти.

Он пытался разглядеть стоявшего на берегу человека, но слепящее из-за спины пришельца солнце сводило все его попытки на нет.

— Не здешний я. С миром иду к вам и с вестями важными, — произнес тот. — Испужался что ли меня?

— Не…, — протянул Игнатец, приходя в себя от неожиданной встречи.

Он прикрыл глаза рукой и только тогда смог хоть немного рассмотреть незнакомца. Судя по усталому выражению лица, путь тот проделал не малый. Да и потрепанная одежонка свидетельствовала о том же.

— Моё имя Окат. Окат Брод. Я — вестник от княже Тоемского Пуксы новости и указы разношу среди тоймичей, — произнес он и протянул мальчишке руку.

— Игнатец, — ответил мальчишка, выходя из воды.

Руку в ответ он не подал, памятуя наказ деда: «Руки и ноги в незнакомые места не ставь, а нос в чужой дом не суй».

— А в чьих людях проживаешь? Сколько зим тебе?

— Тоймичи мы. На этой реке живу десять зим, — настороженно ответил Игнатец.

— Что тоймичи, то я знаю, — сказал Окат и убрал отвергнутую в пожатии руку.

— А раз знаешь, чего спрашиваешь? — огрызнулся Игнатец.

— Ишь, какой ты не приветливый. В первый раз по вашей реке иду, от того и интересуюсь. Далеко ли ваше печище-селение и сколько душ в вашем печище живет?

— До него, — протянул мальчишка. — По берегу дальше в два раза, чем напрямик. А душ не знаю. А хозяйских изб, что у нас с тобой пальцев на руках и ногах. Много.

— А старейшина… глава вашего племени сейчас там?

Игнатец напрягся, не понимая, зачем незнакомцу потребовался его дед, но виду не подал, а лишь нахмурился и отступил от чужака. Не зла ли желает пришелец его деду: вон как пристал с расспросами.

— Там…, наверное, — осторожно ответил Игнатец.

— Покажешь короткий путь? Или все берегом идти?

Мальчишка хмыкнул и пожал плечами.

— Чего не показывать? Вон туда иди, — указал Игнатец в сторону леса. — Как озеро обогнешь, так дорожка на две разделиться. Ты иди по той, которая в угор пойдет. Там избушку увидишь. В ней наш сторожевик Курень живет. Он проведет по печищу к старейшине, — протараторил он.

— А у самого нет желания меня проводить? — спросил Окат.

Морщины на его лице чуть распрямились, и Игнатец заметил, что тот улыбается.

— Мне еще рыбы поймать нужно, — слукавил он.

— Ну, как знаешь.

Незнакомец подошел к реке и, зачерпнув пригоршню воды, выпил все разом. Потом умыл лицо, поправил на плече суму и отправился к указанной Игнатцем тропинке. Когда он скрылся за ближайшими деревьями, мальчишка смотал жилку на удилище и рванул в деревню дорогой, что шла вдоль берега реки. Не понравился ему пришелец. «И дедом зачем-то интересовался, — размышлял он на бегу. — Вдруг чего плохое замышляет, а я ему еще и дорогу указал короткую. Успею упредить. Путник устал, а я бегом. Хотя и вокруг, все одно раньше к деду успею. Скажу, что из-за него и рыбы не успел наловить. Тогда он точно не заругает и похвалит за то, что предупредил об этом Окате».

Две версты, что отделяли его от селения, он пробежал на одном духу. Не сбавляя ходу, вбежал на угор, проскочил мимо святого камня «Качима», и, обогнув соседские избы, оказался у своего дома.

— Откуда несешься, как угорелый? — окликнула его сидевшая на крыльце старуха.

— Ба…, где дед? — задыхаясь от бега, спросил Игнатец.

Бабка приложила руку ко лбу, будто пыталась получше разглядеть внука.

— С рады вернулся недавно…

— Так топере-то где?

— Ушел.

— К-куда! — пытаясь отдышаться, допытывался Игнатец.

— К сторожевику, к Куреню и ушел. А ты чего такой чумной? Случилось чего? Рыбы-то деду наловил или все с дружками пробродил?

Мальчишка хотел было что-то ответить бабке, но сдержался. Он приставил удочку к стене дома и пустился бежать к Куреню. Деда он заметил еще издали. Тот стоял у избы сельского сторожевика и о чем-то с ним говорил. «Успел! — подумал Игнатец и сбавил бег». В этот момент на другом конце дороги возникла уже знакомая ему фигура путника. Дед с Куренем тоже заметили пришлого мужика, и пошли ему навстречу. «Не успел, — чертыхнулся про себя Игнатец». Он еще какое-то время постоял в нерешительности и, заметив, как дед здоровается с Окатом за руку, повернул обратно к дому.

Дойдя до святого камня, склонил голову и тихонько зашептал:

— Прости меня, камень «Качим», что я бежал мимо и на тебя внимания не обратил. Торопился очень. Хотел деду помочь, а все одно опоздал. Не серчай на меня.

Игнатец погладил камень и пошел к дому. Дойдя до него, присел на крыльце рядом с бабкой Курьей.

— Ба, меня камень наказал. Я очень торопился и его не заметил. Пробежал мимо. Потому и не успел деду о незнакомце сказать. Камень долго будет на меня злиться?

Бабка погладила внука по голове и притянула к себе.

— Он уже тебя простил, раз ты о том мне говоришь.

— Ба, а почему у тебя такие некрасивые пальцы? — снова спросил Игнатец. — Сухие, костлявые.

— Ужо, внучок, доживешь до моих-то годов, так поймешь, — ответила та.

— Скорее бы понять.

— Не торопись, Игнатец. Зимы и лета сами побегут быстро, как сани и волокуши за конем. И чем дольше жить будешь, тем быстрее.

Мальчишка не понял, что сказала бабка, но все одно кивнул головой. Дед учил, что переспрашивать у старших плохо. Нужно слушать, что говорят, чтобы не спрашивать снова. Вот Игнатец и кивал головой. И когда понимал, что ему говорят, и когда не очень.

— Ба, а почему тятина слуда есть, а матушкиной нет?

— Не угомонишься ты никак со своими расспросами. Деду бы лучше помог. Все лучше, чем лясы точить со мной.

— Ну, ба! Почему? Скажи и я потом сразу к деду побегу!

Бабка недоверчиво посмотрела на внука.

— вот чудак ты, Игнатец. Место тамошнее не тятиной слудой зовется, а Тать слудой. Знаешь, кто такой тать?

— А-а-а, — протянул Игнатец, потом заморгал глазами и посмотрел на бабку. — Вор? А почему? Она, что таится от кого?

— Таится, таится, — передразнила Курья внука. — Много тайн она скрывает. Когда доведется тебе там быть, ты постой в тишине рядом с ней и послушай, как она с ветром лесным разговаривает, может и поймешь чего. Коли нет, то, значит еще пожить тебе нужно, да ума набраться.

— Понятно… и не понятно тоже…

— Чудно было бы, коли, все понятно было бы, — проворчала бабка.

— Ба, а почему святой камень, что на угоре лежит, «Качимом» зовут? — не унимался Игнатец.

Курья хотела было прикрикнуть на мальчонку, но промолчала. Она снова погладила надоедливого внука по черным густым волосам и едва заметно улыбнулась.

— В честь нашего бога Качима. Потому, как в нем его дух земли и добра живет. На нем его божий знак высечен.

— Травинка? Ага, видел. Такая, как у нас у реки растет.

— Да. Траву ту Качимом зовут… или Качемом? Не знаю, как правильно. Кто как зовет.

— А кто высек?

— То дело давнее. Кто его знает. Дед твой говаривал, что это сделали тоймичи, когда до нашей реки добрались. Нигде такой травы они не видели. Только в тех местах она росла, где они жили раньше и откуда сюда пришли. Долго они по земле нашей ходили, пока тут ее не увидели. То был знак от нашего бога, чтобы селиться здесь. Тогда и высекли на камне цветок в благодарность богу. С тех пор камень Качимом величают, а нас стали качимянами звать.

Игнатец хотел еще что-то спросить, но заметив возвращающегося деда, промолчал. Подойдя к ним, Гарай сказал:

— Беги, Игнатец, по всем избам нашего печища. Скажи всем, кого увидишь, чтобы к закату собрались на Току у святого камня. Родителя с маткой и девками с гумна не забудь позвать.

— Что случилось? — всполошилась бабка Курья.

— Не до того сейчас, — задумчиво проговорил Гарай. — После все узнаешь. Лучше сходи к Высокому полю. Скажи всем, кто там будет, чтобы домой шли, а до заката на Ток приходили.

Когда старуха с внуком ушли, он прошел в избу. Скользнув глазами по закопченным стенам, дед остановил взгляд на стоявшем в углу берестяном сундуке. Словно в почтении склонил перед ним голову и прошептал знакомые только ему слова. После этого Гарай прошел к сундуку и достал четыре разноцветных камня размером с куриное яйцо и с круглыми отверстиями посредине. Оттуда же извлек глиняную миску с жиром и толстым фитилем. Последним он достал кожаный ремешок с волчьими клыками и надел его на шею.

Камни дед разложил на столе. Там же поставил и миску. Прошло некоторое время, прежде чем фитиль в посудине заиграл широким коптящим пламенем. Гарай поочередно дотронулся до всех камней и, прикрыв глаза, зашептал:

— Да поможет нам дух солнца. Да окажет милость нам дух огня. Да не прогневается и защитит нас дух воды. Да, спасет нас от болезней и хвори дух ветра. Солнце, огонь, вода и ветер помогите нам от демонов спастись. Небесные силы благоволите! Да спасет нас бог земли и добра — Качим! Убережет своей силой каменной от иноземцев.

Солнце еще не коснулось верхушек леса, а на Току собралось почти все качимяне. Разве что немощные да младенцы не отсутствовали на главной площади печища. Женщины стояли отдельно и тихо переговаривались меж собой. Мужчины наоборот слишком громко обсуждали причину нынешнего собрания, сгрудившись у святого камня. Чуть в стороне сбилась в стайку ватага ребятишек. Они собрались вокруг Игнатца, который очень эмоционально и не без прикрас рассказывал о своей встрече с незнакомцем.

В этот момент за высокой грядой холмов, что конской гривой высились на другой стороне реки, послышались глухие раскаты грома. Толпа смолкла. Женщины прижались друг к другу. Мужики напряглись, вздымая глаза к небу. И только ребятня почти никак не отреагировала на небесный гнев. Разве что умолк Игнатец, пытаясь заглянуть за поросшие лесом холмы.

Гром повторился. Теперь небесные силы громыхали уже совсем рядом. Толпа зароптала. И в тот самый миг к Току подошел старейшина и главный жрец печища Гарай. Сразу стало тихо. Он прошел в середину площади и, остановившись у святого камня, поднял к небу руки. Невесть откуда взявшаяся маленькая тучка прикрыла присевшее над лесом солнце. Люди заволновались и сбились в кучу.

— Качимяне! — негромко произнес Гарай. — Беда пришла на наши земли, откуда не ждали. Сказывают, что в далеких краях новгородских люди предали своих богов. Отреклись от веры предков своих. Поклонились они чужому идолу. А нынче поставили ему и новое капище с куполами высокими. И на горе нам мало тому богу стало своих земель: велит идти и забирать наши земли. Грозит и нас заставить предать веру нашу. Отказаться от того, чем жили предки наши, и забыть нашего Бога Качима и его священных духов.

Он медленно опустил руки и обвел всех взглядом. Женщины от страха дружно прикрыли рот руками. Мужики от гнева сжали кулаки. И только ребятня стояла с открытыми от новостей ртами.

— Лучше нам померети, нежели остаться тут на поругание, — взвизгнула стоявшая ближе всех к Гараю старуха.

— Вечно ты, Мырка, торопишься со своим языком и страх нагоняешь, — оборвал ее старейшина.

— А что духи, Гарай, говорят? — уже спокойно спросила она. — Что им велит бог.

В этот момент солнце выглянуло из-за тучи. Оно заметно покраснело перед закатом, что не осталось незамеченным собравшимся людом. Старейшина вскинул руки и крикнул:

— Вот его ответ! — он указал на яркое, но уже не слепящее солнце. — Окат! Встань рядом со мной. Скажи людям весть!

От толпы отделился знакомый Игнатцу путник и подошел к деду Гараю.

— Я, Окат Брод — вестник с Гледенского берега. От главного жреца княже Тоемского Пуксы новости и указы разношу среди тоймичей. Принес вам весть от него. Неспокойные времена настают в нашей Полуночной стране. Дошли до нас сведения из того городка Новгород, что живущие там дикие люди новую веру приняли. А теперь хотят с ней идти на наши земли. Хотят идти к нам за нашими векшами и соболями. Беда еще в том, что воинов там столько, сколько деревьев вокруг вас.

Будут жечь они наши леса под свои пашни и селиться на наших землях. Раньше они ходили торговать к нам и вера наша им не мешала. Теперь они захотят, чтобы и мы их оберег иноземный целовали! Иноверцы придут с ним. Свергнут и столкнут в реки чистые и озера глубокие наших каменных идолов. Говорит наш княже Пукса: «Сберегите семьи свои и память о предках ваших. А как сберечь, решите сами».

Вестник замолчал и встал позади Гарая. Тот молча обвел притихших людей взглядом.

— Чего скажешь, Гарай? — снова подала голос бабка Мырка. — Не забоимся супостатов?

Гарай исподлобья глянул на нее и заговорил:

— Качимяне, княже Пукса велит сберечь семьи наши. А как их сохранить, коли супостатов будто комарья в лесу. Погибнем сами и детей своих погубим, коли останемся и воевать с ними надумаем. Уходить нужно. Места в лесах глухих всем хватит.

Он вскинул руки к небу, но громовых раскатов не последовало.

— Вот и бог небесный в согласии и молчит, — продолжил он говорить. — Уйдем на Выю реку. Там места много, и не дойдет туда вражья нога.

— А может, на Пинегу в Кергу, где наши братья живут? — подал голос сторожевик Курень. — Туда иноземцы большим числом не дойдут. А коли придут, то будем с ними тогда воевать за ту землю.

— А может сразу к пермякам или за Каменный Пояс! — подал голос щупленький мужичок.

— На Выю идти надо, — вторил ему другой.

— На Выю! — закричали из толпы.

— К Дышащему морю!

— В Кергу!

Толпа гудела, обсуждая сказанное главным жрецом. Солнце еще больше потускнело и наполовину скрылось за горизонтом. Наконец все смолкли.

— Твое решение, старейшина, примем. Скажи, что нам делать? — проговорил Курень.

Гарай дотронулся до святого камня и провел ладонью по нацарапанному на нем цветку.

— Он останется здесь вместо нас, — произнес он. — Все избы и строения сжечь, а пепел по ветру пустить, чтобы ничего не досталось иноверцам. На месте нашего печища деревья посадить, чтобы нюх на нас супостат тут потерял. Идем на Выю. По пути на Тойме реке у Татиной слуды дорогие вещи похороним. Богатства этой земле принадлежат, потому уносить их с собой отсюда нельзя. Останки предков из покойных изб заберем с собой, потому как некому тут о них будет заботиться. Лихолетье пройдет все одно когда-нибудь. Придут сюда другие люди. И если возродится у нашего камня Качима жизнь, то не так важно, кто это будет. У доброго камня злые люди не поселяться.

Глава первая

6886 лето от сотворения мира/1378 год от Рождества Христова/

Самая настоящая зима вернулась в Великий Новгород посреди ночи. Аккурат между канувшим в лету последним зимним месяцем и стоявшим на пороге первым весенним днем. Соскучился по теплу городской и посадский люд. Уж и Громница давно прошла, а Леля все никак не окрепнет и не вступит хозяйкой на землю. Все ждет, когда в Комоедицу Морена сама уйдет. Ждал с нетерпением весны и любви народ. Думал, надеялся, что раз февраль ушел, то с ним и все невзгоды позади. Никто не верил, что вернется зимушка. Да и с чего бы ей взяться в канун Новолетия, когда сегодня ни ветра и тем более снега нет и по всему не должно быть и в помине.

Внутри нет-нет, да и зародится у кого-то сомнение, что Морена еще напомнит о себе. Еще повоюет зима за свои права и облизнет их своим ледяным языком. Но верить этому не желали. Помнили, помнили, а все одно думали о том, чего больше всего хотелось. Уж больно суровыми выдались последние месяцы. А потому весеннего солнышка и тепла желали все: и богатые, и черные люди, и холопы. И застоявшаяся в хлевах скотина, и залежавшееся в норах зверье и всякая другая живность, что притаилась и замерла после лютой стужи, тоже от обогрева не отказались бы.

С наступлением темноты огневые холопы святой Софии как обычно в снежное время зажгли осветительные костры. Безветрие на улице было полное. Нигде ветка не качнется и не слетит с тесовой крыши невесомая снежинка. Из дровяных шалашей, окруженных подтаявшими и изрядно осевшими сугробами, не встречая сопротивления, пламя быстро вырвалось наружу. Город, еще недавно казавшийся мрачным и серым, снова ожил. Кострищ на этот раз было много. Больше обычного. Все-таки Новое лето завтра. Да к тому же, и последний день седмицы. Или неделя, как зовут его старики. Или воскресенье, как называет его ученая молодежь.

Дровяные фонари загорелись в Детинце, на главных уличных перекрестках и по обе стороны от Великого моста. Ну и, конечно же, на торговой площади зажглось их тоже немало. Праздник наступил. Прошло немного времени, и у Торга собралась внушительная толпа народу. Будто и не было хоть и привычного, но такого тяжелого трудового дня. Все в приподнятом настроении Что-то обсуждали, смеялись и балагурили. Тут же резвилась в редкий случай предоставленная сама себе и местная ребятня. Играли детишки в снежки. Благо подтаявшего снега кругом было в изобилии.

Мальчишки нет-нет, да и завозятся промеж собой на потеху подружкам. Парни, что постарше, мерялись силой и удалью на глазах смешливых девчат. Ближе к часовне Параскевы Пятницы те, кто посноровистее и изворотливее, в лапту играют. Гоняют на потеху публике деревянными битами войлочные мячи. Тут места для трусов и увальней нет. Бьют, бегают, и каждая играющая сторона уверена в своей победе. Чуть в сторонке у стен Бориса и Глеба мужики, кто хладнокровнее и поухватистее городки битами сбивают. Да не просто деревяшки разбивают, а так, чтобы еще и сопернику досадить. Стараются ударить, чтобы кругляши как можно дальше под угор к Волхову улетали. А пока противная сторона у реки их собирает, со смеху потешаются над ними.

А на самом Торгу в такой день никто никаких речей с высокой вечевой Степени не произносил. Да и вообще из боярского роду в это время, как правило, никого не было. Разве что сынки их вместе с остальной ребятней повозиться да побалагурить придут. Отдыхает народ от хозяйского пригляда. Поговорит и обсудит, как угодно душе, не боясь, что его услышит боярское ухо.

Другое дело следующий день. Придет зимобор и по давней традиции в первый весенний день горожане соберутся у Ярослава дворища. Сойдутся не по воле чье-то, а по своему желанию. Придут, чтобы послушать праздничную речь степенного посадника. Великого князя Дмитрия Донского с ярлыком от великого хана Золотой Орды не будет. Да не велика для Новгородца в том беда. Ордынский выход уплачен, а остальное, что нужно, сами решат и примут. Колокола Софийского собора и Никольского храма на Ярославовом дворище разорвут тишину на обоих берегах Волхова и известят о наступлении новолетия. Если повезет и здоровье Архиепископа не подведет, то и его выступление услышит каждый, кто придет к Торгу.

Не часто простому люду доводится видеть и слышать своего Владыку. И на Степень Торговой стороны его Преосвященство взбирался и вовсе только в этот день. А потому народу к тому часу там соберется много. Помимо бояр и купцов будут на Торге и охочие люди. Придут туда люди черные и житьи. С разрешения хозяев своих постоят в сторонке холопы. Вместе с православными подтянутся и инородцы. И хотя во всем они равны, не всем им по нраву были здешние порядки и не все Новгородскую Правду приняли. Относились к ней как неизбежной данности. А на лицах татар, корел, ижорцов, вепсов и многих других малолюдцев в такие минуты проступало и непонимание, и почтение, и зависть одновременно.

Ну, а сегодня горожане на площади долго не пробудут. Прогорят первые костры и взрослое население разойдутся по домам. Хоть и последний день седмицы подступил, дел и забот меньше не станет. Ребятня вездесущая на площади же останется. Но и тоже ненадолго. Огневые подкинут сушняка, и пламя возьмется снова. А когда прогорит, то и молодежь потянется по своим дворам. Следующие топки будут освещать город лишь для припозднившихся гостей или недавно освободившемуся от труда люду. Часам к четырем ночи и они догорят. Огневые присыплют снежком головешки, и город окончательно погрузится в сон.

Вот завтра, когда неделя закончится, соберутся все с домочадцами кто за дубовым столом, кто у липовой столешницы. Хозяйки заставят их тем, чем богаты, что в закромах и погребах припасено. Не без удовольствия отведают те, кто постарше годами бражки из ячменного солода или медовухи забористой. У тех, кто побогаче ставленая медовуха на такой случай имеется, а другие и вареной настойкой обойдутся. Благо прошлый год для бортников был удачным. Медовых сот и патоки они запасли с лихвой. И всяк, кто желал, могли купить или выменять ее у торгашей. А младшие в этот день наедятся досыта, что есть из сладкого. Наверняка родители побалуют своих чад пирогами с ягодой и пряниками все из того же меда пчелиного. Встретят новолетие застольем праздничным. Пожелают здоровья Владыке своему и друг дружке. На том и день тот закончится.

Солнце зашло, и почти сразу с первого часа ночи яркие звезды вместе с ленивой луной появились над городом и рассыпались по безоблачному небу. Старики, глядя на беспечно дремлющих собак, и сами в этот день легли спать уверенные, что такая погода простоит денек-другой. Кости накануне не ломило, спина не ныла — по всему выходило, что в первую весеннюю ночь будет спаться крепко и не тревожно. Завтра будет новый день. И хорошо, что он начнется с приятного яркого солнышка.

А ненастье подкралось незаметно. Неожиданно подступила к стенам новгородским непогода. В самый что ни на есть сон. Ночные костры, еще недавно освещавшие вместе с луной городские концы, давно прогорели и потухли. Софийские кресты вместе с куполами скрылись толи в ночной темноте, толи в незнамо откуда взявшихся на небе тучах. Стало еще тише. Где-то на Славенском конце залаяла не дремлющая собака. Ее услышала за рекой в Людином другая и тоже негромко тявкнула. И снова город растворился в наступившей тишине.

Сначала осторожно, словно крадучись, легким дуновением метелица неспешной поземкой бесшумно перевалила через стены окольного города, что у Княжеского зверинца и сразу же уткнулась в большую усадьбу. Слегка присыпав снежком огороженные высоким тыном владения, она, неспешно осматривая каждый закуток, потянулась по узким улочкам Неревского конца. Не встретив на пути серьезных препятствий, незваная гостья почувствовала свободу и по-хозяйски кинулась в сторону Загородской стороны, на ходу превращаясь из метелицы-скромницы в настоящую пургу.

Оставляя после себя белые морозные переметы, она с громким воем закружилась вокруг погрузившихся во мрак домов и церквей. Света в окнах не было. В этом конце было много боярских теремов. Пользовался Неревский хорошей славой у них. Большой спрос был на эти земли. Впрочем, все они стояли в большей части вдоль Великой улицы вплоть до самого Детинца. Хозяева города уже давно погасили огни в шандалах и вместе со своими домочадцами во сне дожидались прихода нового дня. Свечи из пчелиного воска были дорогим удовольствием, позволительным только для состоятельных горожан. Но те не хуже других знали цену деньгам и без особой надобности их не жгли. А вот севернее их проживало немало черных людей, которым засиживаться до поздна было никак нельзя. С рассветом кузнецам и плотникам, кожевникам и ювелирам, всем на работу собираться.

Не забыла ночная гостья заглянуть и в дымники и трубы. Правда, деревянные волока, а тем более каменные трубы встречались не часто, но те, что попадались ей на пути, законопачены снегом были прилично. Жил простой люд в курных избах, а дым выпускал, кто как придумает. Лишь у тех, что побогаче печной дым уходил через осиновый или другой лиственный дымник на тесовой крыше. Каменные же дымоходы и вовсе могли позволить себе лишь состоятельные граждане.

На Загородском печные трубы стали попадаться все чаще и работы у полуночницы изрядно прибавилось. Наконец, когда все здешние постройки были продуты и присыпаны, метель притихла. Толи переводя дух и набираясь сил, толи не зная, что ей делать дальше, она закружилась вокруг церкви Михаила Архангела, что на Прусской улице. Но легкое оцепенение было недолгим и вскоре прошло. Она быстро миновала ухоженные и несколько вычурные дома Загородском конца. Житьи люди, что в большинстве своем проживали здесь, в это время суток ничем не отличались от других жителей этого конца. А стеклянные окна их богатых домов сейчас выглядели так же, как слюдяные или затянутые бычьим пузырем окольницы: все было черно. Дворы в два десятка саженей в одну сторону выглядели безлюдными и безжизненными. Только днем они были самыми дорогими новгородскими усадьбами, а ночью мало чем отличались от изб городской бедноты. По крайней мере, перед метелицей все они были равны.

Снежная королева оставила в покое центр Софийской стороны и принялась одевать в морозные наряды избы южного Людиного конца. Убедившись, что ворота на Псков и Поозерье закрыты, она отвернула на восток. Перемахнуть через глубокий ручей ей не составило труда. Но тут дорогу гостье преградил вековой Детинец. Его высокие стены встретили ее неприветливо. Лишь там, где пустые клети и бревенчатую ограду еще не успели заменить каменными стенами, метель смогла пробраться внутрь Кремля. Первым на пути попался Владычный двор. Разукрасив основателя Детинца, метель развесила снежные кудри на Святой Софии и прогулялась по оттаявшей кое-где деревянной мостовой соборной площади.

Места в Кремле ей показалось мало. Припорошив оставшиеся строения, она выскользнула наружу и понеслась вдоль его крепостной стены. Метелица попыталась было накрыть и их своим заиндевевшим одеялом, но каменный Кремль оказался ей не по зубам. Снег никак не хотел держаться на его отвесных стенах. Белое веретено снова закружилось в ночном танце и, поднимая вокруг себя снежные вихри, двинулось дальше. В суете оно обхватило стены-хранители белесыми руками, и, обогнув его, расплылось по притаившемуся подо льдом Волхову.

Ну а тут зимней егозе было уж самое раздолье. Хоть вместе с полуночником отправляйся, хоть на юг стели свою мутную поволоку. Но ночной хозяйке этого показалось мало. Погуляв по Софийскому берегу, она, не ступая на Великий мост через Волхов, вбежала по другому берегу на Торговую площадь. Разметав по нему свои снежные подарки и желая досадить не ждавшему ее люду, метелица вернулась к реке. Она со свистом пронеслась обратно по мосту, превращая в сугробы стоявшие на нем базарные прилавки. Но и на этом полуночница не успокоилась и с высоты переправы, будто низвержение виновного преступника, полетело вниз все, что оказалось ей под силу столкнуть.

Добежав до края, снежная круговерть ненадолго спряталась под мостом, а потом как ни в чем не бывало, вернулась на берег Торговой стороны. Тут она долго тоже не задержалось. Ненастье рассыпалось, разбрелось по мелким улочкам Славенского конца. Здесь в исходящем от окон свете ночную гостью кое-где уже можно было рассмотреть. Было видно, что горели свечи в церквях у Торга. Не спали в усадьбах, что расположились по обе стороны от Виткова переулка. По всей видимости, у проживавших здесь знатных бояр были серьезные причины, чтобы жечь в тяжелых многогнездовых шандалах дорогие восковые свечи.

Но ночную гостью это никак не смутило. Вероятно, восточная часть города снежной разбойнице чем-то особо не приглянулась и в отместку она высыпала на нее столько снега, сколько не принес сюда весь февраль. Не забыла она и об иноземных гостях, коих за чужую речь всех здесь немцами зовут: и что недавно в город пожаловали с кипами дорогого сукна из Фландрии, и тех, что с мешками соли из-за Варяжского моря приехали. Не со странным вкусом солью морянкой, что из Заволочья повадились привозить молодые люди. И не с промыслов бояр, что под близкой к Новгороду Русой находятся, а с далекого немецкого городка с завораживающим славянское ухо названием Любице.

Несмотря на высокий частокол и хорошую охрану Ганзейских купцов, не пожалела своего добра белокрылая метелица и на Святого Петра, покрывая им немецкую церковь и готское подворье. Потом, словно вспомнив о чем-то важном и забытом, проказница вернулась к Ярославовому дворищу, откуда шла глубокая канава к Славной улице. Уложенные в ней деревянные трубы стали очередной ее мишенью. Прошло немного времени и уже ничто не напоминало о строящемся городском водопроводе. Вскоре были тщательно занесены и все дренажные канавы, после чего городские улицы стали не только белехонькими, но и ровными, как Илмерьский лед.

Ненадолго замешкавшись, взвилась завируха над Ильина улицей, пронеслась над ней до самого конца и, уткнувшись в городскую стену, повернула обратно. Словно желая получше разглядеть церковь святого Спаса, покружила она снежным вихрем вокруг стен ее каменных. Замела, залепила метелица святой храм с фресками знатного мастера Грека. Досталось и стоящей через дорогу церкви Знамения Богородицы. Да еще как досталось. Минута, другая и не видно стало стен ее бревенчатых. Прикрыла снежными ставнями узкие глазки-окольницы и, только тут успокоилась.

Больше ей здесь делать было нечего. Перемахнув через не широкую протоку, метель устремилась в Плотницкий конец. Это была последняя городская земля, где снежная круговерть еще не навела свои порядки. Сначала небольшие приземистые избы встречались там на ее пути. Затем хозяйские дворы стали побольше, а заборы повыше. Света в окольницах и здесь не было. Народ спал. По крайней мере, на улице ни души не было видно. Собаки и те по клетям да в будках попрятались. Если кого и настигла нужда среди ночи, то к ветру никто не бегал. У каждого добротного хозяина к отхожему месту проход был из сеней. Ну а у кого нет, тем и на назем к скотине сходить не зазорно будет.

Так и не поняв, кого здесь проживает больше, богатых или бедных, уличная хозяйка домчалась-таки и до Ефимьевского монастыря. Не заметив, что самый маленький колокольчик едва держится на веревке, она с разбегу ударила в звонницу. Закрутила, завертела ее в снежных объятьях. Не удержала тонкая нить колокол. До беды было совсем рядом. Но словно почувствовала метель свою оплошность, махнула снежным крылом с такой силой, что тот полетел в самый сугроб и благодаря этому остался цел.

Тут можно было ей снова на реку выбраться и отправиться, откуда пришла. Но свернула ночная разбойница в другую сторону и пошла вдоль восточной стены. Наконец, оставив у нее свои силы, пурга ослабла, устало перевалила через вал и поплыла в новгородские дали. В городе снова стало тихо. Даже тише, чем было до метели. И если бы не снежное одеяло, коим оказался покрыт город, ничто сейчас не напоминало о том, что еще совсем недавно тут господствовала снежная буря. Абсолютная ночная тишина накрыла Новгород.

Прошла минута. Затем другая. Где-то за тыном усадьбы, что прямиком примкнула к немецкому подворью, покой притихшего города нарушил скрип открывшейся двери. И тут же на ее пороге показалась женская фигура. Затянув на голове шаль, она быстрым шагом, перепрыгивая через переметы, направилась к дому напротив. Свежевыпавший снег был мягок и совсем не скрипел в наспех надетых поршнях. Подойдя к входной двери, она ногой распахала лежащий у нее сугроб и вошла в дом. Не замечая сидевшего чуть сбоку на лавке молодого мужчину в яркой цветастой рубахе, женщина перекрестилась.

— Ну, что? — спросил тот и поднялся.

Вставая, он ненароком стянул с лавки мягкий ворсистый ковер и тот упал на пол.

— Ой! — женщина вздрогнула от неожиданности и замерла.

— Ну? — уже настойчивее спросил мужчина, заметно повышая голос.

— Разродилась, слава Богу, Маремьяна наша. Слава Богу, боярин, — повернувшись на голос, ответила та.

— Кто? — разражено спросил тот.

— Так Маремьяна, жонка ваша…

— Дура! — перебил ее хозяин. — Родился кто?

Солка, как звали молодую женщину, растерялась и заморгала глазами. На вид ей было лет двадцать пять. Невысокого роста с ни чем не примечательным девичьим смуглым лицом она уже несколько лет прислуживала жене молодого боярина. Как ни пыталась Солка, но так и не могла привыкнуть к его не по годам суровости. Наконец, сообразив, чего он от нее добивается, она уставилась куда-то поверх хозяйской головы и громко выпалила:

— Малец, слава Богу, Юрий Дмитриевич. Сын у вас младшой народился. Радость всеобщая у нас.

— Так несите с мыльни, чего думаете?

— Скоро, скоро уже! Обмывают девки. Куикка боярыню настоем отпаивает…

— А что с ней? — снова перебил ее хозяин.

— Слава Богу, справилась. Маленько покровило токо. Куикка поможет, так потом Маремьяну принесут в дом.

Боярин молча кивнул и взялся за дверь, что вела в спальню отца. С минуту постоял молча, потом повернулся и сказал:

— Ты Куикку к тяте Дмитрию Поромановичу сейчас же отправь. Есть там кому с Маремьяной обряжаться. А тятеньке что-то совсем худенько стало.

— А к дьяку? Боярыня сказывала вчера, что сразу записать нужно робеночка будет.

— Дура ты, Солка. Темень кругом. Куда пойдешь? Да и спит он. Завтра все сладим. А тятя не ровен час помрет. Ступай за Куиккой! Поняла?

Женщина быстро-быстро закивала головой, и хотела было уже уходить, но услышав стук калиточного кольца, остановилась. Наружная дверь тут же отворилась, и в сени ввалился запыхавшийся мужичок. Он был весь в снегу и с раскрасневшимся от легкого морозца лицом. Увидев боярина, мужчина стянул шапку, и устало произнес:

— Юрий Дмитриевич, доброй ночи тебе!

— Проходи, сосед! — вместо приветствия ответил хозяин дома.

— Юрий Дмитриевич, помоги ради бога! Вели Куикку вашу к моей Домине послать. Уж сколько лежит жонка и никак разродиться не может! Мои бабы суетятся возле нее да все без толку. Помоги ради бога!

Он вытер шапкой пот с лица и, заметив, что не обмел ноги от снега, попятился к выходу.

— Я сейчас, ужо охлапаюсь. Как назло снегу навалило: чуть через улицу перешел, — приговаривал сосед, глядя на прилипший к сапогам снег.

— Оставь, Исайя Василич. Снег не грязь, сама уйдет, — произнес хозяин дома.

— Так-то оно так…

— Ну, чего стоишь! Не слышала, что сказано? — обращаясь уже к Солке, прикрикнул Юрий Дмитриевич.

Женщина недоуменно посмотрела сначала на хозяина, потом перевела взгляд на соседа.

— К Фотиевым, к Исайе пусть Куикка сначала сходит! — глядя на растерявшуюся женщину, прикрикнул Юрий Дмитриевич.

Солка, не дожидаясь, что еще скажет хозяин, тут же выскочила на улицу и тихонько прикрыла за собой дверь.

— А Марьяна твоя не собирается пока? — спросил Фотиев.- Домина моя сказывала, что тоже уж где-то должна на днях разродиться.

— Уже, Исайя Василич! Вот только что Солка приходила и о том сказала! — ответил Юрий Дмитриевич. — Опять парень, — добавил он уже не без гордости.

— Это хорошо, что парень. Воин. защитник, наследник, — попытался пофилософствовать Исайя. — Имя-то придумал, али от святой Софии ждешь пожелания?

— Саввой назову. Тятя мой сказывал, что предок наш у Ижоры когда-то геройски воевал. Того тоже Саввой звали. Сказывал тятя, что коли в честь него назовем, то и наш Савва на многие лета прославится, как тот Савва при Ижоре.

— А мы, если малец родится, Борисом назовем.

— Борисом? А что так именно?

Исайя пожал плечами и ответил.

— Дорина хочет. Пойду я, пожалуй. Мало ли что.

— Да, ступай, Исайя Василич. Помоги вам Бог!

Юрий Дмитриевич дождался, когда за соседом закроется дверь и пошел к отцу.

Ближе к рассвету на улице снова поднялся ветер и пошел снег. Он стал крупнее и гуще, а ветер сильнее и порывистее. Унялась непогодь лишь к началу следующего дня, когда очапные колокола на Ярославовом дворище и в Детинце ознаменовали своим боем наступление Новолетия.

Глава вторая

6905 лето от сотворения мира/1397 год от Рождества Христова/

По всей новгородской округе от южных волостей и до Онего озера снега все еще не было. Ноябрь уж с декабрем встретились, и солнце днем высоко над лесом не поднимается, а холодов все не было и в помине. От дневного тепла и дождей грибы в лесах не переводятся. Появились сережки на тальнике. Уж который раз распустились желтыми панамками одуванчики, и зацвел багульник с ветреницей дубравной. Весна, да и только. «Толи снова капусту сеять, толи огурцы сажать, — шутил простой люд, глядя на погодные перипетии».

И лишь сегодня в Русе подморозило. Да и хорошо прихватило. К рассвету забереги в Порусье были такие, что к стоявшим на ней соймам и ушкуям мужики свободно ходили по льду. У Емецкого конца лодки стояли в нескольких саженях от берега. Хоть и не велика у них осадка, но пологий берег не позволял в этом месте подойти к нему ближе.

Построенный для этой цели вымол изрядно обветшал. Настил недавно разобрали, а новый не настелили. Не ждали сейгот по воде уже никого. Хозяин солеварен, когда последний раз приезжал соляные ванны принять, сам товар увозил. А напоследок сказал, что в следующий раз за солью уж по морозу обоз отправит. Зимой причал не нужен, потому и не торопились. Досок и плах еще не заготовили. До весны далеко и обновить время еще будет.

Узка в этом месте Порусья. Суденышки не велики размерами — в длину не больше семи сажень. Но и река не широка. Потому корма ушкуй, которые к берегу приткнутся, почти до ее середины доходит. Тесно. Для погрузки место не совсем пригодно. Особенно в сухое лето. В такие дни весь груз за Емецким болотом хранят у самого устья. Там Полисть уже много полноводнее.

Но не в том основная беда солеварен тамошних. Топит их весной каждый год. Там, где Княжий ручей в Порусью впадает, река петлю делает пока до Полистьи дойдет. Вот из-за нее и заторы случаются. Льду у ручья Войе, что впадает в реку недалеко от устья, набьется столько, что вода в Полисть через Емецкий конец идет. А с половодьем сплавляли лес по ней. Дров на варницы уходило много. Да и на постройки его шло не мало. Последние годы солепроводы деревянные прокладывали. На трубы тоже лес требовался. И застревали в извилистых поворотах Порусьи бревна. Забивали порой русло так, что весенняя вода в реке снова поднималась, доставляя рушанам много хлопот.

Убытков с того много было. Не раз бояре на вече поднимали вопрос, чтобы русло в том месте спрямить. Но время шло, Русу каждую весну топило, а дело так с места и не двигалось. А все с того, что хозяев в Русе много было. Тут и монастыри солеварни имели, и Василий Дмитриевич, князь московский казенные солеварни имел. А у бояр, что с Новгорода, да с самой Русы, тут не меньше десятка производств было.

Но самые большие промыслы держал посадник Славенского конца Юрий Петембуровец. Добрую половину, а то и больше от всех, что тут были. И с каждым годом свое присутствие тут расширял. Сам он был родом из Новгорода. Потомственный боярин, он единственный из детей, кто остался жив не тронутый бродившими по новгородской земле болезнями и не сложивший голову в многочисленных междоусобных войнах. Унаследовав нажитое за многие десятилетия родовое состояние, Юрий Дмитриевич, достойно вел боярское дело, став одним из самых авторитетных правителей не только своего Славенского конца, но и города.

А вот предок Юрия Дмитриевича Жирослав был родом из Русы. Немного сведений о нем сохранилось до нынешних дней. Родился он в бедной деревенской семье и так же как отец и все его многочисленные братья работал у хозяина на соляном промысле. Парнем Жирослав оказался трудолюбивым и что не маловажно предприимчивым. Как исхитрился деревенский парень из «черных людей» два века назад отрыть свою семейную солеварню, неизвестно. Известно, что с самого детства отличался он от своих сверстником умом и сообразительность. Видать смекнул, что соль скоро станет товаром дорогим, а прибыль от продажи значительной. Вот и нашел возможность добывать соль самостоятельно.

Дело и впрямь приносило хороший доход. Жирослав расширял производство и вскоре сколотил приличное состояние. Слух о нем быстро докатился до Новгородских властей. С их позволенья получил он от князя должность в Новгороде. В делах городских Жирослав значительно преуспел и к концу жизни получил в качестве награды высший служебный чин. Став боярином, получил кроме других привилегий по Духовной грамоте еще и земли хороший надел. Фамилии боярин тогда не имел, и звали его до поры до времени Жирославом, что из Русы. По месту, откуда родом был и где доход свой основной имел.

Вскоре из Неревского конца перебрался он поближе к Торговой площади. Усадьбой обзавелся между Ильина улицей и Славной. Немного времени прошло после его обоснования и немецкие купцы-гости, что торговать хотели с боярами тамошними, рядом с ним факторию образовали, и церковь свою возвели. Пришлось Жирославу даже главный выезд из усадьбы своей изменить и в Витков переулок сделать. Сначала свою территорию сами немцы Петергофом величали. А когда высоким тыном его обнесли, стала она больше на крепость походить, чем на городской двор. После этого территорию, что храм святого Петра окружает, все чаще Бургом стали звать. Народ новгородский за словом в карман никогда не лез. Быстро смекнули люди и связали святого Петра с Бургом, обозвав немецкую усадьбу подворьем Петербургским. Самого же Жирослава за близость к немецкому двору обозвали Петербургским.

По указу княжескому ему, как боярину, фамилию иметь надлежало. И вскоре записал его дьяк в Духовной грамоте как Жирослав Петембуровец. Толи буквы попутал невзначай и править на бересте не стал, толи на слух по своему прозвище Жирослава понимал, но с того времени фамилия у их рода такая и повелась.

Многие улицы в городе по именам проживавших там бояр названы, а те, что их усадьбу окружали, так и остались с прежними названиями. Предлагал Юрию Дмитриевичу зять Исайя Фотиев фамилию поменять на Русскую, да тот не захотел. «Мне зла от нынешней никакого нет, а по миру мы давно с ней живем. И знают нас как Петембуровцы, — ответил он на предложение Исайи».

***

Его младшему сыну Савве такая фамилия была по душе. И вроде с иноземной схожа, и в то же время какая-то своя, славянская. Улицу, что рядом с Детинцем Добрыней зовут. А все почему? Да потому как на ней посадник Людиного конца Тимофей Юрьевич Добрыня живет. А они живут на Славной, и фамилия у них славная. В Духовной Юрий Дмитриевич завещал после смерти своей присудить солеварни младшему Савве, оставив старшему Твердославу земли в Водской пятине, что у Онего озера. Других сыновей у боярина больше не было. Вернее не было в живых. Средние сыновья погибли. Мстислава не было уже пять лет. Двадцати лет от роду он по собственной воле ушел на ушкуях вместе с ватагой людей молодых по Волге. Да там и голову сложил.

Другой из них, Любомир, не много больше прожил. Двадцать два стукнуло страстному охотнику, когда и его не стало. В прошлом году, лишь только установились морозы, пошел Любомир с дружками на медведя. Несмотря на возраст, опыт был у парня в том деле хороший. Силой обладал не дюжинной. Но и как всякий охотник любил удаль свою показать и прихвастнуть был охоч. Вот и вызвался в одиночку медведицу из берлоги на рогатину взять.

Потревоженный зверь из берлоги выскочил и, сотрясая накопленным жировым горбом, на всех четырех лапах на охотников пошел. Любомир тогда знак дал другим, чтобы назад отступили, а сам вперед выступил и рогатину зверю в бок всадил. Медведь взвился на дыбы. Не удержал Любомир древко. Зверь от боли ударил лапой по рогатине и металлический наконечник на древке обломился. Охотник топор из-за пояса выхватил, но медведь в тот раз оказался сильнее и проворнее. Ударили они вместе. Зверь саданул лапой парню по лицу, а сам получил острием по голове. И тут же был свален впившимися с другой стороны рогатинами дружков Любомира. Три дня он пролежал в монастырской лечебнице под должным приглядом, но справится с травмой не смог. Уж больно серьезным оказалось ранение.

Старший Твердослав уже несколько лет жил в небольшом северном городке Орлец, что стоит на Двине реке. Новгородцы те края называли Заволочьем, потому как по одной воде туда было не попасть. Приходилось кое-где лодки тащить волоком. Местное же население земли свои, что протянулись от Онеги до Печоры, называли Поморьем. Заволочьем же считали лишь окрестности вдоль реки Емца и Вага, куда без волока и впрямь было не добраться.

Неожиданно для многих, Твердослав отказался от управления родовыми землями близ Онего и принял духовный чин. По ходатайству вече послал епископ Твердослава служить в Орлец. Направил не в наказ или испытание ему. Был в том умысел и не малый для Великого Новгорода.

Московское княжество, уже давно имело намерения расширить свои владения путем присоединения северных угодий. За счет земель, которые уже на протяжении многих лет находились под влиянием Новгорода. Однако непростые взаимоотношения с Ордой в последние годы не позволяли ей этого сделать. И когда из-за внутренних распрей ханская хватка ослабла, а выплата дани прекратилась, московский князь снова обратил свое внимание на далекое Заволочье.

На этот раз воевать с достойным противником он не планировал, надеясь использовать навыки, приобретенные во взаимоотношениях с Ордой. Обман, лицемерие и подкуп был не меньшей силой, чем меч и копье. Строительство каменных стен в Орлеце мастерами московских бояр взамен деревянных было частью плана великого князя. Новгородцам был хорошо известен своевольный характер двинского воеводы, а потому такой укрепленный пост на Двине стал вызывать у них серьезные опасения. Беспокоились они за будущее своей вотчины. Вот и послали Твердослава приглядывать за тем, что вокруг Орлеца происходит.

Город с полувековой историей стоял в удобном со всех сторон месте. Русло Двины в окружении обрывистых берегов тут делало крутой изгиб, вдобавок заметно сужаясь в своем течении. Пройти здесь без ведома хозяев крепости не представлялось возможным. До ближайших островных Колмогор было не далеко и не близко: тридцать с лишним верст. Обнесенный земляным валом и с детинцем из белого камня, он стал главным форпостом на Двинской земле, куда свозилась чудская дань. Тамошняя церковь была не велика и не располагала местом для проживания и ночлега, а потому обосновался Твердослав по уговору со старшим Петембуровцем при дворе самого двинского воеводы Ивана Никитича. Твердослав в делах ему мирских помогал, а в другое время грамоте двинян обучал и в христианскую веру язычников местных обращал.

Не нарадовался на него двинской воевода. Сведения, что от Твердослава поступали, были лаконичны, но важны. Доволен им был и архиепископ Новгородский. Обдумывал владыка о переводе Твердослава поближе к Святой Софии — в Новгородский детинец. Не последнюю роль в том сыграл и Юрий Дмитриевич, всячески способствовавший возвращению сына домой. И тот вернулся. Только возращение его было не совсем таким, каким виделось старшему Петембуровцу.

В этом году, лишь осень наступила, изрядно похудевший и обессиленный Твердослав вместе с дюжиной жителей Орлеца вернулся в Новгород. То, что он рассказал, когда немного пришел в себя, заставило посадников городских и епископа Иоанна призадуматься. Весть, которую принес Твердослав с Двинской земли, подтвердила появившиеся в городе слухи и не сулила ничего хорошего.

В начале лета московский князь подчинил себе новгородские земли вместе с городами Торжок, Вологдой, Волоком Ламским и другими. И вот теперь из рассказа Твердослава стало известно, что и Заволочье не миновало такой участи. На Орлец бояре московские со свитой и дружиной своей пришли в конце июля и, воспользовавшись предательством двинских бояр, взяли его и другие погосты без войны. Посаженый на двинские земли князь Ростовский вместе с великокняжеским боярином Андреем Замоскворецким показали грамоту от князя Московского Василия Дмитриевича. Пообещали боярам двинским и новгородским большие послабления и многие земли в Заволочье. Воевода двинской Иван Никитич со своими дружками поддержали посланцев княжеских и уговорили двинян пойти против Великого Новгорода.

Тревожно было на душе у степенного посадника Тимофея Юрьевича Добрыни. Опасался он за судьбу не только Двинских, но и Важских земель. Боязно ему стало за своих людей, что там управляли. Помнил он и об Исайе Фотиеве, что с сыном в тех краях сейчас. Знал, что тысяцкий Неревского конца Михаил Прошкич со своей семьей нынче на Вели и Емце дела правит. Не забыл он о них. Поинтересовался посадник у Твердослава, что он знает, иль слышал об их судьбах. На что тот дал обнадеживающий ответ.

Слышал он от людей пришлых с боярами московскими, что когда княжеская дружина шла к Орлецу, ни по Ваге, ни по Емце, да и вообще ни какие другие реки они не заходили. Торопились в главном форпосте свои порядки узаконить. Рассказал он и о том, что хотя там свою власть москвичи не установили, все погосты и земли тамошние посланцы княжеские пообещали двинским боярам. А те не устояли от такого соблазна, и перешли под власть московского великого князя Василия Дмитриевич. А кто не согласен был, того казнили тут же на городской площади или пленили.

Хоть и мягок был характером старший сын Петембуровца, а не склонил голову перед княжескими посланниками и не отказался от власти новгородской. Лишь чудом ему и еще немногим удалось спастись от наказания. Кто-то дверь в темнице, где они содержались в ожидании суда, толи специально, толи нет, но оставил открытой. Вместе с другими не согласными с новой властью, той же ночью угнали они насаду московскую и ушли через волок на Новгород.

После этого случая взял Твердослава к себе в окружение владыка Иоанн. А когда осенью митрополит прислал ему приглашение приехать в Москву по служебной надобности, отправился на встречу, взяв с собой и Твердослава. Используя такую возможность, поехали вместе с ними и новгородские послы. Чтобы избежать войны, наделило архиепископа вече возможностью просить князя московского пойти на уступки по отобранным землям.

А вот о дочерях Петембуровец не особо беспокоился. О них, по его мнению, мужья будущие пусть думают. Правда, запас гривен и рублей серебряных на всякий случай имел. Мало ли что случится может с мужем. А неровен тот час, что и в девках по какой-то причине кто-то может остаться. Хотя двойняшки Марфа с Февроньей, да и София, что постарше их на два года, росли девками дородными и привлекательными, но кто знает, кроме Бога, как у них жизнь сложится.

***