Глава 2

Победив всех соперников, пытавшихся завладеть сердцем Джип, Уинтон столкнулся с новым оппонентом, чью силу по-настоящему осознал только теперь, когда дочь уехала, а он сам сидел перед огнем в грустных думах о прощании с ней и прошлым. Вряд ли столь решительная натура, как он, чью жизнь наполнял сабельный звон и конский топот, была способна понять, как много для девочки значила музыка. Музыка, как точно знал Уинтон, требовала разучивания гамм, детской песенки «Избушка в лесу» и прочих мелодий. Он сторонился этих звуков как черт ладана, и поэтому понятия не имел, с какой жадностью впитывала музыку Джип и как этот интерес подогревала в ней гувернантка. Он не замечал, с каким восторгом Джип внимала любым случайным звукам музыки, проникавшим в Милденхем, – святочным песенкам, псалмам и особенно «Ныне отпущаеши» в деревенской церкви, которую девочка посещала с досадной регулярностью, далеким трелям охотничьего рожка в мокрой лесной чащобе, даже насвистыванию Марки, очень, кстати, искусному и благозвучному.

Уинтон поддерживал любовь дочери к собакам и лошадям, озабоченно наблюдал, как она ловит шмелей и прикладывает кулачок к ушку, слушая их жужжание, потакал ее постоянным набегам на цветочные клумбы в старом саду, полном цветущей сирени и ракитника весной, гвоздик, роз и васильков летом, георгинов и подсолнухов осенью, вечно запущенном, заросшем, сжатым со всех сторон и теснимом более важными соседями – выгонами для лошадей. Снисходительно относился к ее попыткам увлечь его пением птиц, но ему было просто не дано понять, до какой степени дочь любила музыку и тянулась к ней. Джип была загадочным маленьким созданием, частые перемены настроения делали ее похожей на ее любимицу, коричневую самку спаниеля, то резвую, как бабочка, то мрачную, как ночь. Малейшая резкость заставляла маленькое сердце Джип сжиматься от страха. В ней странным образом сочетались гордость и заниженная самооценка. Эти два качества настолько перемешались, что ни сама Джип, ни кто-либо другой не знали, какое из них было виновником приступов хандры. Будучи очень впечатлительной, она много чего сочиняла. Действия в ее отношении, лишенные всякого злого умысла, представлялись ей убедительным доказательством, что ее никто не любит, а еще – страшной несправедливостью, потому что она сама хотела любить всех, ну или почти всех. Настроение через минуту менялось, и она думала: «Меня не любят? Ну и пусть! Мне ни от кого ничего не надо!» Вскоре все ее обиды таяли, как туман на ветру, и она снова любила и резвилась, пока что-нибудь, совершенно не предназначенное ее ранить, опять не вызывало у нее жуткую обиду. Надо сказать, что в доме все ее любили и души в ней не чаяли. Джип, однако, была одним из тех нежных созданий, что рождаются со слишком тонкой кожей и особенно в детстве страдают от этого в мире, нарастившем слишком толстую шкуру.

К величайшей радости Уинтона, Джип чувствовала себя в седле как рыба в воде и совершенно не боялась ездить верхом. За ней присматривала лучшая гувернантка, которую Уинтон смог найти, дочь адмирала-кутилы, нуждавшаяся в заработке. Позднее из Лондона два раза в неделю стал приезжать желчный учитель музыки, втайне обожавший Джип больше, чем она обожала его. По правде говоря, любое существо мужского пола хотя бы немножко в нее влюблялось. В отличие от большинства девочек Джип никогда не была неуклюжей дурнушкой и росла, как цветок – равномерно и степенно. Уинтон нередко смотрел на нее, как в опьянении: поворот головы, «порхание» прекрасных чистых карих глаз, прямая линия округлой шеи, форма рук и ног – все это остро напоминало ему ту, кого он так любил. Однако, несмотря на сходство с матерью, дочь отличалась от нее и внешностью, и характером. В Джип сильнее чувствовалась порода: точеная фигура была эффектнее, душа тоньше, поза увереннее, в ней было больше грации. Настроения Джип менялись чаще, ум отличался большей ясностью, а в милом характере проскальзывала отчетливая острая нотка скептицизма, чуждого ее матери.

В нынешние времена нет больше заводил, иначе Джип легко стала бы ею в компании обоих полов. Несмотря на изящное телосложение, Джип не выглядела хрупкой и в охотку могла «гонять лис» весь день, вернуться домой уставшей донельзя и рухнуть на шкуру тигра перед камином, чтобы не подниматься по лестнице. Жизнь в Милденхеме протекала в уединении за исключением визитов товарищей Уинтона по охоте, да и то немногих – его духовный снобизм не нравился простоватым сельским помещикам, а женщин отпугивала его ледяная вежливость.

И все-таки, как и предсказывала Бетти, поползли слухи – постылые деревенские слухи, скрашивавшие скуку унылого прозябания и унылых мыслей. Хотя до ушей Уилтона не доходили даже отголоски сплетен, в Милденхем не казала нос ни одна женщина. Если не брать в расчет случайные дружеские встречи на паперти, на охоте или местных скачках, Джип росла, не имея знакомых среди лиц своего пола. Этот дефицит общения приучил ее к замкнутости, затормозил понимание отношений между полами, стоял за ее легким, безотчетным презрением к мужчинам, извечным невольникам ее улыбок, так легко впадавшим в беспокойство, стоило ей нахмурить брови, и за скрытой тоской по женской компании. Любая девушка и женщина, с которой ей доводилось встретиться, немедленно в нее влюблялась, потому что Джип была с ними добра, что делало мимолетность таких знакомств еще более мучительной. Джип совершенно не умела ревновать или злословить. Мужчины должны таких остерегаться – в ревности таится загадочное очарование!

Уинтон уделял мало внимания нравственному и духовному развитию Джип. Об этом предмете он не любил говорить вслух. Внешние условности вроде посещения церкви соблюдались, манерам девочке надлежало учиться как можно больше на его примере, а об остальном пусть позаботится природа. Его подход был не лишен здравого смысла. Джип быстро и жадно читала, но плохо запоминала прочитанное. Хотя вскоре она проглотила все книги скудной библиотеки Уинтона, в том числе Байрона, Уайт-Мелвилла и «Космос» Гумбольдта, они не оставили заметного следа в ее сознании. Попытки щуплой гувернантки привить ей увлечение религией засохли на корню, а знаки внимания приходского священника Джип со свойственным ей скептицизмом отнесла к категории обычного мужского интереса. Ей показалось, что святому отцу очень уж понравилось называть ее «милая моя» и похлопывать по плечу, видя в этом награду за пастырскую заботу.

Из-за уединения в маленьком темном помещичьем доме, где ремонта не требовали только конюшни, в трех часах от Лондона и в тридцати милях от залива Уош, воспитанию Джип, надо признать, недоставало духа современности. Раза два в год Уинтон брал ее с собой в город погостить на Керзон-стрит у своей незамужней сестры Розамунды. По крайней мере за эти недели у Джип развился природный вкус к красивым платьям, стали крепче зубы и появилась страсть к музыке и театру. Однако главная духовная пища современных юных дам – игры и разговоры – была ей совершенно недоступна. Более того, годы ее жизни с пятнадцати- до девятнадцатилетнего возраста пришлись на период, когда социальный подъем 1906 года еще не начался и весь мир пребывал в спячке, как ленивая муха на оконном стекле в зимнюю пору. Уинтон был тори, тетка Розамунда – тоже, так что Джип со всех сторон окружали одни тори. Единственное влияние на ее духовный рост в девичестве оказывала безоглядная любовь к отцу. Да и что еще могло повлиять на ее развитие? Душа плодоносит только в присутствии любви. Чувство меры, в высшей степени развитое у них обоих, не позволяло проявлять любовь слишком открыто. Но возможность быть с отцом, что-то делать для него, восхищаться им и – так как она не могла носить такую же одежду и говорить такими же рублеными, спокойными, решительными фразами, как он, – презирать наряды и манеру речи других мужчин была для нее драгоценнее всех сокровищ мира. Однако, унаследовав отцовскую разборчивость, она в то же время переняла его наклонность все ставить на одну карту. Так как по-настоящему отец был счастлив только в ее обществе, сердце Джип постоянно купалось в любви. Хотя она этого не сознавала, страстно любить кого-нибудь было для нее такой же потребностью, как вода для цветка, а быть любимой кем-нибудь – как свет солнца для его лепестков, поэтому довольно частые поездки Уинтона в город, в Ньюмаркет или куда-нибудь еще вызывали падение барометра в ее душе. По мере приближения даты возвращения отца тучи рассеивались.

Кое в чем ее воспитание все же преуспело – в чувстве сострадания к соседям-беднякам. Уинтон никогда не интересовался проблемами социологии, и тем не менее от природы имел щедрые сердце и руку и терпеть не мог вмешательства в чужие дела, поэтому Джип, сама по себе никогда не приходившая в гости без приглашения, постоянно слышала: «Заходите, мисс Джип», «Заходите, присядьте, дорогуша», а также множество других приятных слов даже от самых неотесанных и несносных субъектов. Ничто не смягчает сердце простого люда больше, чем приятное милое личико и сочувствие к жалобам.

Так прошло одиннадцать лет, пока Джип не исполнилось девятнадцать, а Уинтону – сорок шесть. В этом возрасте она под надзором гувернантки приехала на охотничий бал. Джип претило отношение к ней как к пушистому цыпленку: она хотела, чтобы ее с самого начала считали полностью оперившейся, поэтому на ней было идеально сидящее платье не белого, как у дебютантки, а теплого желтоватого цвета. Она унаследовала отцовскую франтоватость и старалась еще больше подчеркнуть ее в пределах, дозволенных лицам ее пола. Черные волосы, чудесным образом взбитые и уложенные, завитки на лбу, впервые обнаженная шея, «порхающий» взгляд и при этом исключительно невозмутимая осанка, как если бы она владела этими огнями, завистливыми взглядами, вкрадчивыми речами и восхищением по праву рождения. Джип была прекраснее, чем Уинтон ожидал в самых смелых мечтах. Она прикрепила на грудь пару веточек гельземия, привезенного отцом из города, аромат которого очень ей нравился. Уинтон никогда не видел, чтобы кто-нибудь носил этот цветок на балу. Дочь, гибкая, тонкая, порозовевшая от радостного волнения, каждым жестом, каждым взглядом напоминала ему ту, кого он впервые встретил на таком же празднике. Посадка головы, закрученные вверх усики сообщали о его гордости всему миру.

Памятный вечер принес Джип разнообразные переживания: несколько дивных, один момент недоумения и еще один – неприятный. Она упивалась своим успехом. Ей нравилось всеобщее обожание. Она с азартом и удовольствием кружила в танце, наслаждаясь ощущением, что умеет хорошо танцевать сама и доставлять удовольствие партнерам. Проникнувшись состраданием к маленькой гувернантке, в одиночестве сидевшей у стены – никто даже не посмотрел на уже немолодую полноватую бедняжку! – Джип отказала кавалерам два раза подряд и, к ужасу своей верной спутницы, оба танца просидела рядом с ней. На ужин отказалась идти с кем-либо, кроме Уинтона. Возвращаясь в бальный зал под руку с отцом, Джип услышала слова какой-то женщины: «Ах, вы не знали? Он и есть ее настоящий отец!» Какой-то старик ответил: «А-а, тогда все понятно!» У чувствительных натур глаза имеются даже на затылке, поэтому Джип спиной ощутила любопытные холодные ехидные взгляды и сразу поняла, что речь идет о ней. Тут ее вызвал на танец новый кавалер.

«Он и есть ее настоящий отец!» В этих словах заключалось слишком много смысла, чтобы полностью осознать его в такой богатый впечатлениями вечер. Слова эти оставили небольшую рану в неопределенном месте, но рану неглубокую и неопасную, скорее похожую на притаившуюся на задворках сознания растерянность. Вскоре все затмило новое острое чувство разочарования. Оно постигло Джип после превосходного танца с красивым мужчиной раза в два старше ее. Они присели за пальмами, он в мягких изысканных выражениях выразил восхищение ее платьем и вдруг, наклонив раскрасневшееся лицо, поцеловал ее в плечо. Ударь он ее, Джип была бы меньше потрясена и задета. В своей невинности она решила, что спровоцировала его какой-нибудь глупой фразой, иначе он бы не осмелился так поступить. Ни слова не говоря, она встала, смерила его потемневшими от обиды глазами, передернула плечами и бросилась напрямик к отцу. По ее застывшему лицу, плотно сжатым губам и чуть опущенным уголкам рта Уинтон сразу понял: случилась какая-то беда, но Джип, однако, ничего не рассказала, лишь пожаловалась на усталость и попросила вернуться домой. Они выехали все вместе морозной ночью; маленькая гувернантка, вынужденно промолчавшая весь вечер, теперь без умолку тараторила. Уинтон сидел рядом с шофером в низко надвинутой круглой меховой шапке и с поднятым меховым воротником, сердито дымил и буравил взглядом темноту. Кто посмел обидеть его любимицу? В салоне тихо журчала речь гувернантки. Джип, занавесив лицо кружевной вуалью и забившись в темный угол, молчала: перед глазами у нее стояла сцена оскорбления. Какое грустное окончание такого веселого вечера!

Она много часов пролежала без сна, пока в уме не возникла связная картина. Эти слова: «Он и есть ее настоящий отец!» – и мужчина, поцеловавший ее обнаженную руку, приоткрыли завесу над загадкой сексуальных отношений, укрепили вывод, что в истории ее жизни заключалась какая-то тайна. Столь чувствительный ребенок, как Джип, разумеется, не мог не почуять иногда дувший в ее окружении сквознячок морального осуждения, но она инстинктивно отмахивалась от подробностей. Джип смутно помнила время до появления Уинтона – Бетти, игрушки, нечеткий образ доброго, слабого здоровьем мужчины, кого она называла папой. В этом слове не было той глубины, как в слове «отец», закрепленном за Уинтоном, а следовательно, не было глубины и в ее чувствах к покойному. Когда девочка не помнит свою мать, как много сокрыто тьмой! О матери, кроме Бетти, ей никто ничего не рассказывал. В ассоциациях со словом «мать» для Джип не было ничего святого, никакие открытия не могли разрушить несуществующую веру. Выросшая без подруг, Джип плохо разбиралась даже в условностях. И все-таки, лежа в темноте, она ужасно страдала – от замешательства и ощущения не столько сокрушительного удара в сердце, сколько засевшей под кожей занозы. Сознание, что над ней нависло нечто привлекающее внимание, сомнительное, чреватое, как она считала, оскорблением, больно ранило ее чувствительную душу. Эти несколько бессонных часов оставили неизгладимый след. Джип, все еще теряясь в догадках, наконец заснула, а пробудилась, одержимая желанием узнать правду. В то утро она сидела за пианино: играла, отказываясь выходить из комнаты, – и была настолько холодна с Бетти и гувернанткой, что первая нашла прибежище в слезах, а вторая – в стихах Вордсворта. После чаепития Джип пришла в рабочий кабинет Уинтона, маленькое неопрятное помещение, где он никогда ни над чем не работал, с кожаными креслами и собранием книг, которые он за исключением «Мистера Джоррокса» Сертиса, Байрона, книг по уходу за лошадьми и романов Уайт-Мелвилла никогда не читал, с гравюрами лошадиных знаменитостей, своей саблей и фотографиями Джип и полковых товарищей на стенах. Во всей комнате глаз радовали только два ярких пятна – огонь в камине да вазочка, в которую Джип всегда ставила свежие цветы.

Когда она проскользнула в кабинет – стройная, лишенная угловатости фигурка, овальное лицо цвета сливок, темные глаза, нахмуренные брови, – Уинтону почудилось, что дочь в один миг повзрослела. Он весь день предчувствовал какую-то беду и перекапывал свои мысли до изнеможения. От избытка любви к Джип он теперь чувствовал тревогу, граничащую со страхом. Что могло случиться вчера вечером, во время ее первого выхода в свет, в обществе, повсюду сующем свой нос и всем перемывающем кости? Джип плавно опустилась на пол, прильнув к его колену. Уинтон не видел ее лица и даже не мог к ней прикоснуться, потому что она сидела с правой стороны. Уняв дрожь в сердце, он спросил:

– Что, Джип, утомилась?

– Нет.

– Нисколечко?

– Нет.

– Вчерашний вечер оправдал твои ожидания?

– Да.

В камине шипели и потрескивали дрова. Тяга ерошила длинные языки пламени. За окном завывал ветер. И вдруг она задала вопрос, от которого у него перехватило дыхание:

– Скажи, ты и вправду мой настоящий отец?

Когда давно ожидаемое событие наконец происходит, человек нередко бывает к нему не готов. За несколько секунд до ответа, от которого нельзя было уклониться, в уме Уинтона пронесся целый вихрь мыслей. Менее решительная натура впала бы в ступор и поспешно выпалила «да» или «нет», но Уинтон никогда не терял голову. Он не отвечал, пока не взвесил все последствия. Сознание, что Джип его дочь, согревало душу Уинтона всю жизнь, но если открыться, как сильно это ранит ее чувства к нему? Сколько ей уже известно? Что она подумает о покойной матери? А как восприняла бы это его любимая? Что решила бы на его месте?

Какой жестокий момент! Дочь спрятала лицо в его колени и ничем ему не помогала. Теперь, когда в ней пробудилось инстинктивное желание знать правду, от нее больше нельзя ничего скрывать! Молчание и то стало бы ответом. И, вцепившись в подлокотники кресла, он сказал:

– Да, Джип, твоя мать и я – мы любили друг друга.

Он почувствовал, как по телу дочери пробежала дрожь, и многое бы дал, чтобы увидеть сейчас ее лицо. Насколько она все поняла даже теперь? Ничего не поделаешь: надо доводить дело до конца, – и он продолжил:

– Что тебя заставило спросить об этом?

Джип покачала головой и пробормотала:

– Я рада.

Огорчение, шок, даже изумление Джип пробудили бы в нем чувство верности покойной, застарелую упрямую горечь, и он бы просто отгородился от дочери ледяной стеной, но два слова, произнесенных кротким шепотом, вызвали у него желание смягчить обстановку.

– Никто так и не узнал. Она умерла во время родов. Меня постигло ужасное горе. Если ты что-то слышала, это не более чем сплетни, ведь ты носишь мою фамилию. О твоей матери никто никогда не сказал ни единого дурного слова. Но теперь ты взрослая, и лучше, если будешь знать правду. Люди редко любят друг друга так сильно, как любили мы. Тебе нечего стыдиться.

Джип не сдвинулась с места, не повернулась к нему, только тихо произнесла:

– Я не стыжусь. Я на нее очень похожа?

– Да. Больше, чем я смел надеяться.

Совсем тихо Джип спросила:

– Значит, ты любишь меня не из-за меня самой?

Уинтон смутно догадывался, что в этом вопросе раскрывается ее душа, ее способность интуитивно проникать в суть вещей, обостренное чувство гордости и настоятельная потребность в безраздельной любви. Столкнувшись со столь глубокими эмоциями, человеку ничего не остается, как спрятаться за частоколом непонятливости. Уинтон, улыбнувшись, попросту сказал:

– А ты как думаешь?

К своему ужасу, он увидел, что Джип изо всех сил пытается подавить рыдания, отчего вздрагивают ее прижатые к отцовским коленям плечи. Он практически никогда не видел ее плачущей, несмотря на все злоключения беспокойной юности, а уж ушибов и падений ей пришлось пережить немало. Он ничего не смог придумать, кроме как погладить дочь по плечу и сказать:

– Не плачь, Джип. Не плачь.

Она прекратила плакать так же внезапно, как начала, встала и, прежде чем он сам успел подняться, вышла из кабинета.

Вечером за ужином Джип вела себя как обычно. Уинтон не обнаружил в ее голосе, поведении или поцелуе на ночь ни малейшей разницы. Момент, наступления которого он боялся многие годы, миновал, оставив после себя лишь легкое ощущение стыда, какое приходит после нарушения обета молчания людьми, почитающими молчание превыше всего. Старая тайна пока не выходила наружу, его не беспокоила, но теперь, став известной, причиняла страдания. Джип за последние двадцать четыре часа окончательно распрощалась с детством, стала жестче относиться к мужчинам. Если их не заставлять чуть-чуть мучиться, они будут мучить ее! В ней проснулся инстинкт своего пола. Она продолжала демонстрировать Уинтону любовь, и, может быть, делала это даже чуть больше, чем прежде, однако розовые очки упали с ее глаз.

Глава 3

На протяжении следующих двух лет уединения было меньше, а увеселений, пусть и не особенно регулярных, больше. Признание побудило Уинтона заняться укреплением положения дочери. Он не допускал кривотолков и никому не позволял смотреть на нее искоса. Умение противопоставить себя свету считалось неплохим «фасоном», однако такое поведение не допускало фальши. В Милденхеме или Лондоне, под крылышком сестры, с этим не возникало трудностей. Джип была слишком прелестна, Уинтон слишком холоден и слишком устрашал своей неразговорчивостью. Джип имела на руках все козыри. Единым фронтом общество выступает только против слабых.

Самое счастливое время в жизни девушки наступает, когда все ее ценят, все ее вожделеют, а сама она свободна как ветер, повелевает сердцами, не снисходя ни к одному из них. И даже если это время не самое счастливое, то уж наверняка самое веселое и богатое событиями. Какое дело было Джип до сердец воздыхателей? Она еще не познала любви, и муки неразделенной страсти обходили ее стороной. Опьяненная жизнью, Джип пустилась в веселую кадриль со множеством поклонников, довольно виртуозно ими помыкая. Она вовсе не стремилась делать их несчастными – просто не воспринимала всерьез. Ни одна девушка не была столь свободна сердцем. В эти дни Джип представляла собой необычную микстуру: с легкостью отказывалась от удовольствий ради Уинтона, Бетти и тети – маленькая гувернантка уволилась, – но, казалось, кроме них, ни с кем не считалась, принимая все, что возлагали к ее стопам, как дань своей внешности, элегантным платьям, музицированию, умению ездить верхом и танцевать, успехам на любительской сцене и лицедейству. Уинтон, которого она никогда не подводила, наблюдал за этим славным порханием с удовлетворением и тихой гордостью. Он приближался к тому возрасту, в каком человек действия больше не желает покидать наезженную колею своих занятий. Уинтон ездил на охоту, скачки, играл в карты и незаметно помогал деньгами и услугами своим бывшим менее везучим сослуживцам, их семьям и другим бедолагам в счастливом сознании, что Джип всегда рада быть с ним не меньше, чем он – с ней. А еще его потихоньку начинала донимать наследственная подагра.

Наступил день, когда Джип достигла юридической зрелости. Отец позвал ее в комнату, где, сидя у огня, представил отчет об управлении ее делами. Он лелеял и пестовал опутанное долгами наследство дочери, пока оно не достигло двадцати тысяч фунтов. Уинтон никогда прежде не рассказывал о нем Джип – эту тему было опасно затрагивать, – к тому же его собственных средств вполне хватало, чтобы его дочь ни в чем не нуждалась. Пока он подробно объяснял, сколько у нее денег, показывал, куда они вложены, и советовал открыть свой собственный счет в банке, Джип стояла и с растущей озабоченностью смотрела на бумаги, назначение которых ей полагалось понимать. Не поднимая взгляда, она спросила:

– И это все… осталось от него?

Уинтон не ожидал услышать такой вопрос и покраснел под слоем загара:

– Нет. Восемь тысяч принадлежало твоей матери.

Джип взглянула на него и сказала:

– Тогда я не хочу брать остальное. Прошу тебя, отец!

Уинтон ощутил терпкое удовлетворение. Он еще не успел подумать, что сделает с деньгами, если Джип откажется их взять, но отказ был очень в ее духе: этот жест, как ничто другое, показал, что Джип – его родная кровь, и как бы окончательно закрепил его победу. Уинтон отвернулся к окну, у которого так много раз ждал прихода ее матери. Вот угол дома, который она всегда огибала. Казалось, пройдет минута, и она вновь появится в предвкушении объятий: щеки раскраснелись, из-под вуали смотрят ласковые глаза, грудь вздымается от спешки, – остановится, поднимет вуаль. Уинтон повернулся к дочери. Трудно поверить, что это не она!

– Хорошо, любовь моя, – сказал он. – Тогда прими такую же сумму от меня. А остальные деньги можно вложить куда-нибудь еще. Кому-то в будущем здорово повезет!

Непривычные слова «любовь моя», вырвавшиеся у всегда сдержанного отца, вызвали румянец на щеках и блеск в глазах Джип. Она бросилась ему на шею.

В те дни она много занималась музыкой: брала уроки игры на фортепиано у месье Армо, седовласого уроженца Льежа со щеками цвета красного дерева, немного похожего на ангела. Учитель не давал ей спуску и называл девушку «мой маленький друг». В Лондоне не проходило ни одного важного концерта, на котором бы Джип не побывала, ни одного выступления известного музыканта, которое она бы не посетила. И хотя утонченность манер не позволяла ей пищать от восхищения у ног талантливых исполнителей, всех их, и мужчин, и женщин, она возводила на пьедестал, а иногда даже встречала в доме тети на Керзон-стрит.

Тетка Розамунда, тоже любившая музыку, насколько позволяла ее «порода», часто поддерживала Джип, а та из нескольких слов, оброненных тетей, сочинила романтическую историю ее любви, погубленной гордыней. Розамунда – высокая, красивая, с продолговатым аристократическим лицом, яркими синими глазами, благородной душой, добрым сердцем и неподражаемой, мелодичной манерой речи, выдававшей в ее обладательнице непоколебимое сознание заслуженности своего положения, – была всего годом старше Уинтона. Тетя, в свою очередь, души не чаяла в Джип и всегда держала при себе любые, даже достоверные мысли относительно их родства. Опять же, насколько позволяло происхождение, Розамунда была гуманисткой и бунтаркой, любила лошадей и собак и терпеть не могла котов, правда, только двуногих. Ее племянница отличалась душевной мягкостью, особенно умиляющей тот тип женщин, кому лучше было бы родиться мужчинами. Розамунду, однако, нельзя было назвать воинственной натурой: скорее она обладала порывистостью, словно говорившей: «Если сможешь, попробуй за мной угнаться», которая так часто встречается у англичанок, принадлежащих к высшим слоям общества. Жизнерадостная, любившая длинные платья и безрукавки, ценные бумаги и трость с загнутой ручкой, она, как и брат, отличалась «фасоном», но обладала более развитым чувством юмора – очень ценным качеством в музыкальных кругах. В доме своей тети Джип была фактически обречена наблюдать и смешные выходки, и серьезные достоинства всех этих дарований с растрепанными волосами, до краев наполненных музыкой и спесью. Джип от природы отличало острое чутье на нелепое и смешное, поэтому они с тетей редко беседовали о чем-либо, не покатываясь со смеху.

Первый действительно скверный приступ подагры настиг Уинтона, когда Джип исполнилось двадцать два года. Испугавшись потерять к началу охотничьего сезона способность сидеть в седле, майор поехал с дочерью и Марки в Висбаден. Они сняли номера на Вильгельмштрассе с видом на сад, в котором листва уже превращалась в роскошное сентябрьское золото. Лечение шло долго и муторно, Уинтон отчаянно скучал. Джип проводила время намного веселее. В сопровождении молчаливого Марки она ежедневно совершала конные прогулки на гору Нероберг, негодуя по поводу правил, разрешавших пользоваться в этом божественном лесу со сверкающими медью буками только специально отведенными маршрутами. Один-два раза в день она посещала концерты в курзале – или в одиночку, или с отцом.

Когда Джип впервые услышала игру Фьорсена, отца рядом не было. В отличие от большинства скрипачей этот был высок и худ, с гибкой фигурой и быстрыми свободными движениями. Бледное лицо удивительно хорошо гармонировало с копной волос и усами цвета тусклого золота. На впалых щеках с широкими высокими скулами виднелись узкие лоскутки бакенбардов. Баки не впечатлили Джип, да и весь он ее не впечатлил, однако игра Фьорсена загадочным образом взволновала и захватила юное сердце. Скрипач, несомненно, обладал замечательной техникой. Она облекала взволнованный, своенравный порыв его игры в чеканную форму, в лепесток пламени, скованный льдом. Когда Фьорсен закончил выступление, Джип не присоединилась к шквалу аплодисментов, но сидела без движения, не сводя с него глаз. Ни капли не тронутый восторгом толпы, музыкант провел тыльной стороной ладони по лбу, откидывая необычного цвета пряди, довольно равнодушно улыбнулся и отвесил пару легких поклонов. Джип подумала: «Какие у него странные глаза! Как у леопарда или тигра – зеленые, свирепые и в то же время робкие и вороватые. Невозможно оторваться!» Такого мужчину – странного и пугающего – она еще не видела. Он, казалось, смотрел прямо на нее. Опустив глаза, Джип захлопала, а когда вновь подняла взгляд, улыбка на лице Фьорсена сменилась задумчивым, грустным выражением. Он еще раз легко поклонился – как показалось Джип, ей одной – и рывком поднес скрипку к плечу. «Он сейчас сыграет для меня», – мелькнула нелепая мысль. Фьорсен без аккомпанемента исполнил щемящую сердце короткую пьесу. Когда он закончил, Джип больше не смотрела на него, но от ее внимания не укрылся момент, когда он с небрежным поклоном покинул сцену.

В тот вечер за ужином она сказала Уинтону:

– Я слушала сегодня одного скрипача. Прекрасный исполнитель, его зовут Густав Фьорсен. Швед, наверно, как ты думаешь?

Уинтон ответил:

– Скорее всего. Есть на что посмотреть? Знавал я одного шведа в турецкой армии, славный был малый.

– Высокий, худой, бледное лицо, выступающие скулы, щеки впалые, странные зеленые глаза. Ах да, еще маленькие золотистые бакенбарды.

– Боже милостивый, это уже перебор!

Джип с улыбкой пробормотала:

– Да, пожалуй, ты прав.

На следующий день она увидела Фьорсена в саду. Джип с отцом сидела рядом с памятником Шиллеру. Уинтон читал «Таймс»: получения газеты он ждал с большим нетерпением, чем готов был признать, но не хотел жаловаться на скуку, чтобы не мешать удовольствию дочери, которое та явно получала от поездки. Читая обычные, приятные сердцу обличения поведения «этих каналий радикалов», недавно пришедших к власти, и отчет о встрече в Ньюмаркете, он украдкой поглядывал на Джип.

Вряд ли можно найти создание прелестнее, изящнее и породистее, чем она, среди голенастых немок и прочей неотесанной шушеры в этом богом забытом месте. Девушка, не замечая, что за ней подсматривают, поочередно останавливала взгляд на каждом, кто проходил мимо, на птицах и собаках, на газоне с бликами солнечного света, начищенной меди буковой листвы, липах и высоких тополях у воды. Врач, вызванный в Милденхем, когда у нее разыгралась мигрень, назвал ее глаза идеальным органом зрения и был прав – никто другой не умел так быстро и с такой полнотой охватить взглядом свое окружение. Собаки любили ее, то и дело одна из них останавливалась, в нерешительности размышляя, не ткнуться ли носом в ладонь девушки-иностранки. Перекинувшись игривыми взглядами с догом, Джип подняла глаза и вдруг увидела Фьорсена, проходившего мимо в сопровождении низкорослого квадратного человечка в брюках по последней моде и корсете. Высокая сухопарая долговязая фигура скрипача была облачена в застегнутый на все пуговицы сюртук коричневато-серого цвета. На голове – серая мягкая широкополая шляпа; в петлице – белый цветок; на ногах – лакированные сапоги с матерчатыми отворотами; на фоне белой мягкой льняной рубашки пузырится галстук-пластрон. Франт – ни дать ни взять! Странные глаза Фьорсена встретились со взглядом девушки, и он приложил руку к шляпе.

«Смотри-ка, он меня запомнил», – подумала Джип. Фигура с тонкой талией и немного выдвинутой вперед головой на довольно высоких плечах в сочетании с вольной походкой поразительно напоминала леопарда или какого-нибудь другого грациозного зверя. Фьорсен тронул спутника за плечо, что-то пробормотал, развернулся и пошел назад. Джип увидела, что он смотрит в ее строну, и вдруг поняла: скрипач вернулся с единственной целью – посмотреть на нее еще раз. Однако она помнила, что за ней наблюдает отец. Можно было не сомневаться, что зеленые глаза не выдержат взгляд Уинтона, англичанина, принадлежащего к тому сословию, что никогда не снисходит до любопытства. Фьорсен с приятелем продефилировали мимо. Джип заметила, как Фьорсен повернулся к спутнику и слегка кивнул в ее сторону. Коротышка засмеялся, и в груди Джип полыхнуло пламя.

– Каких только павлинов здесь не увидишь! – заметил Уинтон.

– Это тот самый скрипач, о котором я тебе рассказывала. Фьорсен.

– О! Ну-ну…

Майор явно забыл о прежнем разговоре.

Мысль, что Фьорсен выделил ее среди множества зрителей, слегка щекотала самолюбие Джип. Рябь в душе улеглась. Хотя отцу не понравился наряд скрипача, он вполне ему подходил. Вряд ли Фьорсен выглядел бы уместно в английском платье. За два последующиех дня Джип увидела квадратного коротышку, молодого человека, гулявшего с Фьорсеном, всего лишь раз и почувствовала, как тот провожает ее взглядом.

Потом баронесса фон Майзен, космополитка и приятельница тетки Розамунды, немка по мужу, наполовину голландка, наполовину француженка по рождению, спросила Джип, слушала ли она игру шведского скрипача Фьорсена.

– Он мог бы стать лучшим скрипачом современности, если бы только не… – Баронесса замолчала на полуслове и покачала головой, но увидев, что многозначительная пауза не произвела эффекта, закончила свою мысль: – Ох уж эти музыканты! Ему надо спасаться от самого себя. Если не остановится – пропадет. А жаль! Большой талант!

Джип окинула баронессу твердым взглядом и спросила:

– Он что, пьет?

– Pas mal![2] Увы, есть вещи похуже выпивки, ma chere[3].

Интуиция и воспитание в доме Уинтона приучили Джип скрывать смущение. Она не стремилась к познанию изнанки жизни, но и не шарахалась от нее, не терялась при ее виде. Баронесса, для кого невинность имела пикантный привкус, продолжила:

– Des femmes – toujours des femmes! C’est grand dommage[4]. Они его испортят. Ему нужно найти себе единственную, но ей не позавидуешь. Sapristi, quelle vie pour elle![5]

Джип спокойно спросила:

– Разве такой мужчина способен любить?

Баронесса выпучила глаза.

– Я видела, как один такой мужчина превратился в раба. Бегал за женщиной, как ягненок, а она изменяла ему направо и налево. On ne peut jamais dire. Ma belle, il y a des choses que vous ne savez pas encore[6]. – Она взяла Джип за руку. – И все-таки кое-что можно утверждать безо всяких сомнений. С вашими глазами, губами и фигурой вас ждет великое будущее!

Джип отняла руку, улыбнулась и покачала головой – она не верила в любовь.

– Ах! Вы многим вскружите голову! Смелее, как говорят у вас в Англии. В этих прекрасных карих глазах притаился рок!

Девушке простительно с удовольствием выслушивать такую лесть. Слова баронессы согрели душу Джип, ощущавшей в эти дни безотчетную раскованность, точно так же согревали ее взгляды людей, оборачивавшихся, чтобы повнимательнее ее рассмотреть. Нежный воздух, мягкая атмосфера веселого курорта, обилие музыки, ощущение, что она rara avis[7] среди тех, чья неуклюжесть лишний раз оттеняет ее достоинства, вызвали у нее нечто похожее на опьянение, то, что баронесса назвала «un peu folle»[8]. Джип в любую минуту была готова смеяться, ее не покидало великолепное ощущение, будто она способна вертеть всем миром как ей угодно, так редко возникающее у чувствительных натур. Все вокруг было «забавным» и «чудесным». А баронесса, видя бесподобную красоту Джип, испытывая к ней искреннюю симпатию, знакомила ее со всеми интересными людьми, возможно, иногда перегибая палку.

Женщин и людей искусства всегда связывает определенное родство душ, любопытство для них очень острое чувство. Кроме того, чем больше у мужчины побед, тем более ценным призом выглядит он в глазах женщины. Увлечь мужчину, соблазнившего в прошлом немало женщин, – разве это не доказательство превосходства твоих чар перед чарами других? Слова баронессы утвердили в сознании Джип мысль о Фьорсене как о невозможном человеке, но в то же время усилили легкую радость от того, что он выделил и запомнил ее среди других. Позже слова баронессы принесут более серьезные плоды. Однако сначала произошел странный эпизод с цветами.

Через неделю после сцены у памятника Шиллеру, вернувшись с верховой прогулки, Джип обнаружила на туалетном столике букет роз «Глуар де Дижон» и «Ля Франс». Зарывшись в них лицом, она подумала: «Какие славные! Кто их прислал?» Букет доставили без карточки. Горничная-немка смогла лишь рассказать, что букет для «фрейлейн Винтон» принес мальчик из цветочного магазина. Было решено, что цветы прислала баронесса. На ужин и на концерт после ужина Джип прицепила к корсажу одну «француженку» и одну «дижонку» – смелая комбинация розового и оранжевого на фоне перламутрово-серого платья доставила любительнице экспериментировать с разными оттенками цвета огромное удовольствие. Они не стали покупать программку – для Уинтона все музыка звучала на один манер, а Джип знала репертуар наизусть. При виде выходящего на сцену Фьорсена щеки Джип зарделись от предвкушения.

Скрипач сначала исполнил менуэт Моцарта, затем сонату Сезара Франка, а когда вышел для последнего поклона, держал в руках «дижонку» и «француженку». Джип невольно вскинула руку, чтобы проверить, на месте ли ее розы. Фьорсен встретился с ней взглядом и поклонился чуть ниже обычного. Прежде чем покинуть сцену, он непринужденно приложил розы к губам. Джип отдернула руку от цветов, словно ее ужалила пчела. В голове мелькнула мысль: «Я веду себя как гимназистка!» – и она выдавила легкую улыбку. Однако щеки ее горели. Может быть, снять эти розы и уронить на пол? Отец мог заметить, понять, что у Фьорсена такие же, и смекнуть, что к чему. Он воспринял бы это как оскорбление дочери. А она? Джип не чувствовала себя оскорбленной. Слишком уж хорош был комплимент – Фьорсен как бы намекал, что играл только для нее одной. В памяти всплыли слова баронессы: «Ему надо спасаться от самого себя. А жаль! Большой талант!» Да, очень большой. Человек, способный играть столь виртуозно, действительно заслуживал спасения. Уинтон с дочерью ушли с концерта после того, как Фьорсен сыграл последний сольный номер. Джип аккуратно вернула обе розы в букет.

Тремя днями позже, когда пришла на домашний полдник к баронессе фон Майзен, Джип сразу же увидела Фьорсена и его низкорослого квадратного спутника. Они стояли возле пианино, с выражением жуткой скуки и нетерпения внимая болтовне какой-то дамы. Весь этот пасмурный день со странными сполохами в небе, предвещавшими грозу, Джип чувствовала себя не в настроении и немного скучала по дому. Но теперь ее душа возликовала. Невысокий спутник скрипача отошел в сторону, к баронессе. Через минуту его подвели к Джип и представили – граф Росек. Лицо графа не понравилось Джип. Под глазами черные круги; манеры слишком уж выдержанные, с оттенком холодной любезности. Правда, Росек был учтив, вежлив и хорошо говорил по-английски. Оказалось, что он поляк, живет в Лондоне и знает о музыке все, что о ней полагалось знать. Мисс Уинтон, предположил он, наверняка уже слышала игру его друга Фьорсена. Как? Только здесь, не в Лондоне? Очень странно. В прошлом сезоне он провел там несколько месяцев. Немного досадуя на собственную неосведомленность, Джип ответила:

– Да, но я почти все лето провела в деревне.

– Ему сопутствовал огромный успех. Надо его снова привезти в Лондон, это пойдет ему на пользу. Вам нравится, как он играет?

Вопреки намерению не раскрывать свои чувства перед незнакомым человечком с лицом сфинкса, Джип пробормотала:

– Ах, еще бы! Просто удивительно.

Поляк кивнул и неожиданно с легкой загадочной улыбкой сказал:

– Позвольте вам его представить: Густав – мисс Уинтон!

Джип обернулась. Скрипач, стоявший прямо у нее за спиной поклонился. В его глазах светилось смиренное обожание, которое он даже не пытался скрывать. На губах поляка мелькнула еще одна улыбка, и в следующую минуту Джип осталась наедине с Фьорсеном в эркере. После случайной встречи у памятника Шиллеру, эпизода с цветами и всего, что о нем говорили, девичья душа не могла не заволноваться. Однако жизнь пока еще щадила ее нервы или душу: Джип всего лишь ощущала приятное удивление и легкое возбуждение. Вблизи Фьорсен был меньше похож на зверя в клетке. Он, несомненно, имел франтоватый вид, был, что всегда немаловажно, тщательно вымыт, от платка или волос исходил сладковатый аромат, который Джип осудила бы, будь он англичанином. На мизинце – кольцо с бриллиантом, которое почему-то не выглядело пошлым. Высокий рост, широкие скулы, густые, но не длинные волосы, голодная живость лица, фигуры, движений нейтрализовали любые подозрения в женоподобности. Нет, швед был вполне мужчиной и даже чересчур. Со странным, чеканным акцентом, Фьорсен произнес:

– Мисс Уинтон, вы здесь моя аудитория. Я буду играть для вас, для вас одной.

Джим рассмеялась.

– Вы смеетесь надо мной. И напрасно. Я буду играть для вас, потому что восхищен вами. Я ужасно вами восхищен. Посылая вам эти цветы, я не хотел вас обидеть. Они всего лишь выражение моего удовольствия от созерцания вашего лица.

Голос Фьорсена дрогнул. Потупив глаза, Джип ответила:

– Спасибо. Очень мило с вашей стороны. Я хочу поблагодарить вас за вашу игру. Она прекрасна, воистину прекрасна!

Скрипач отвесил еще один короткий поклон:

– Вы придете послушать меня, когда я вернусь в Лондон?

– Я думаю, что любой пришел бы вас послушать, если предоставится такая возможность.

Скрипач отрывисто усмехнулся.

– Ба! Здесь я выступаю только из-за денег. Я терпеть не могу это место. Оно нагоняет на меня скуку! Кто это сидел рядом с вами около памятника? Ваш отец?

Джип, внезапно посерьезнев, кивнула. Она не забыла небрежный жест в ее сторону.

Фьорсен провел рукой по лицу, словно желая стереть застывшее на нем выражение.

– Настоящий англичанин. Но вы… не имеете отечества, вы дитя мира!

Джип иронично поклонилась.

– Нет, по вас действительно не скажешь, из какой вы страны. Вы не с севера и не с юга. Вы просто женщина, созданная для обожания. Я пришел сюда в надежде встретить вас. Мне невероятно повезло. Мисс Уинтон, я ваш преданный слуга.

Он говорил очень быстро, очень тихо, с пылким возбуждением, какое невозможно подделать, потом вдруг пробормотав: «Ох уж эти люди!» – отвесил еще один скупой поклон и был таков. Баронесса уже вела к ней нового гостя. После встречи главной мыслью Джип было: «Неужели он со всеми так начинает?» Она отказывалась поверить. Пылкий шепот, смиренный восхищенный взгляд! Но тут она вспомнила улыбку, игравшую на губах поляка, и подумала: «Надеюсь, он понимает, что меня не пронять вульгарной лестью».

Не смея никому довериться, Джип не имела возможности разобраться в брожении причудливых чувств притяжения и отторжения в своей душе, эти ощущения не поддавались анализу, перемешивались и сталкивались в глубинах сердца. Это определенно была не любовь и даже не ее начало, скорее, рискованный детский интерес к вещам, манящим своей загадочностью, вещам, которые могут стать доступными, если только не бояться протянуть руку. А тут еще очарование музыки и слова баронессы о необходимости спасения таланта, мечта о достижении невозможного, на что способна только женщина неотразимого обаяния, рожденная побеждать. Все эти мысли и чувства, однако, пока еще находились в зародыше. Кто знает, встретятся ли они еще раз? К тому же Джип была совсем не уверена, что желала новой встречи.

Глава 4

Джип завела привычку ходить с отцом к горячему источнику Кохбруннен, где тот вместе с другими пациентами каждое утро медленно, по двадцать минут поглощал минеральную воду. Пока отец пил, Джип сидела в дальнем углу сада и читала в качестве ежедневного урока немецкого языка роман из серии издательства «Реклам».

На следующее утро после «домашней» встречи у баронессы фон Майзен Джип сидела там с «Вешними водами» Тургенева, как вдруг заметила фланирующего по дорожке графа Росека со стаканом воды в руке. Мгновенно вспомнив улыбку, с которой граф представил ее Фьорсену, Джип поспешила закрыться зонтиком от солнца. Из своего укрытия она увидела ноги в лакированных туфлях, широкие в бедрах, но узкие внизу брюки и деревянную походку человека, затянутого в корсет. Мысль, что Росек дополнял свой наряд женскими аксессуарами, еще больше усилила ее неприязнь. Как смеют некоторые мужчины подражать женщинам? В то же время что-то подсказывало ей, что поляк хороший наездник, опытный фехтовальщик и не обделен физической силой. Она с облегчением вздохнула, когда граф проследовал мимо, и, опасаясь, что он может вернуться, захлопнула книгу и убежала. Однако ее фигура и летучая походка привлекали к ней больше внимания, чем она подозревала.

На следующее утро, сидя на той же скамье, Джип с затаенным дыханием читала сцену объяснения между Джеммой и Саниным у окна, как вдруг услышала за спиной голос Фьорсена.

– Мисс Уинтон!

Скрипач подошел со стаканом воды в одной руке и шляпой – в другой.

– Я только что познакомился с вашим отцом. Вы позволите мне на минуту присесть?

Джип отодвинулась на край скамьи, и он сел.

– Что вы читаете?

– Роман под названием «Вешние воды».

– Ах, лучше ничего не написано. В каком вы месте?

– На разговоре Джеммы и Санина во время грозы.

– Подождите, когда появится мадам Полозова. Какой персонаж! Сколько вам лет, мисс Уинтон?

– Двадцать два.

– Ни одна девушка в вашем возрасте не смогла бы по достоинству оценить эту вещь, но только не вы. Вы многое понимаете – чутьем. Простите, как вас по имени?

– Гита.

– Гита? Жестковато для женского имени.

– Все зовут меня Джип.

– Джип? Ах Джип! Да, Джип…

Фьорсен повторил ее имя настолько просто и незатейливо, что она не нашла повода рассердиться.

– Я сказал вашему отцу, что уже имел честь встретиться с вами. Он был со мной очень вежлив.

– Мой отец всегда вежлив, – холодно заметила Джип.

– Как лед, в который кладут шампанское.

Джип помимо воли улыбнулась.

– Очевидно, вы ему сказали, что я mauvais sujet[9], – неожиданно предположил он. Джип наклонила голову. Фьорсен пристально посмотрел на нее и продолжил: – Это правда. Но я способен быть лучше, много лучше.

Джип хотелось взглянуть на него, но она не осмеливалась. Ее душу охватило странное ликование. У этого мужчины много власти, но ее власть над ним еще сильнее. Стоит ей захотеть, и она сделает его своим рабом, верным псом, прикует к себе цепью. Достаточно протянуть руку, и он упадет на колени, чтобы ее поцеловать. Достаточно позвать «иди сюда», и он прибежит, где бы ни был. Достаточно произнести «веди себя хорошо», и он будет как шелковый. Она впервые почувствовала свою женскую власть, и это чувство вскружило ей голову. Но Джип не умела долго сохранять уверенность в себе, даже самые яркие моменты торжества неизменно омрачала тень сомнений. Словно прочитав ее мысли, Фьорсен сказал:

– Прикажите мне сделать что угодно, мисс Уинтон, и я это сделаю.

– Тогда немедленно возвращайтесь в Лондон. Здесь вы разбазариваете себя по пустякам, и знаете это. Вы сами так говорили!

– Вы попросили меня сделать как раз то единственное, что я сделать не в силах, мисс… Джип.

– Вы говорите тоном слуги.

– Я и есть слуга – ваш слуга!

– И поэтому отказываетесь выполнить то, о чем я прошу?

– Вы бессердечны.

Джип рассмеялась. Фьорсен поднялся и с неожиданным напором сказал:

– Я не уеду от вас. Даже не надейтесь.

Наклонившись с невероятной быстротой, он схватил ее руку, прижал к губам и развернулся на каблуках.

Джип в смущении и замешательстве посмотрела на пальцы, еще ощущавшие щекотку колких усов. Она снова рассмеялась: когда тебе целуют руку, это так не по-английски. Джип вернулась к книге, но прочитанные слова не шли на ум.

Более странных ухаживаний, чем те, что последовали за этой сценой, вряд ли кто наблюдал. Говорят, что кошка гипнотизирует пташку, прежде чем съесть. Здесь же пташка гипнотизировала кота, но и сама поддавалась гипнозу. Джип ни разу не ощутила, что теряет контроль, всегда чувствовала, что делает лишь снисхождение, услугу, но в то же время была не в состоянии вырваться, как будто ее удерживала сила своих собственных колдовских чар, наложенных на Фьорсена. Притяжение ее обаяния действовало и на саму Джип. Она больше не могла сохранять свой первоначальный скептицизм. Если она не улыбалась Фьорсену, он становился чересчур мрачным и несчастным, а если улыбалась – радовался и благодарил. Смену выражения в его глазах с привычных беспокойства, свирепости и скрытности на смиренное обожание и затаенную жажду обладания невозможно было подделать. У нее не было возможности разобраться в этой метаморфозе. Куда бы она ни пришла, он был тут как тут: если на концерт – ждал ее появления в нескольких шагах от дверей, если выпить чаю в кондитерскую – возникал там как по волшебству. Каждый день после обеда Фьорсен гулял именно в том месте, где Джип должна была проехать верхом в направлении Нероберга.

Он никогда не навязывался и ничем ее не компрометировал, разве только иногда смиренно просил разрешения посидеть рядом пять минут в саду Кохбруннена. Жизненный опыт, несомненно, помогал ему, однако Фьорсен, должно быть, инстинктивно понимал, что со столь чувствительной натурой следует вести себя осторожно. Вокруг этой яркой свечи порхали и другие мотыльки, на чьем фоне его интерес к Джип не выглядел слишком уж явным. Понимала ли она, что происходит? Замечала ли, как постепенно слабели ее оборонительные позиции, как, позволяя ему увиваться вокруг нее, отрезала себе пути к отступлению? Вряд ли. Все это только усиливало победоносное головокружение в то время, когда она все больше влюблялась в жизнь, все больше ощущала, что окружающий мир ценит ее и восхищается ей, что в ее власти совершать то, что не дано другим.

И разве Фьорсен с его великим талантом и сомнительной репутацией не служил тому доказательством? Он вызывал у нее радостное волнение. Общество столь беспокойного, яркого человека никогда не бывает скучным. Однажды утром он немного рассказал о себе. Его отец, мелкий шведский землевладелец, был физически очень силен и много пил. Мать была дочерью художника. Она научила сына играть на скрипке, но умерла, когда он был еще ребенком. В возрасте семнадцати лет после ссоры с отцом Фьорсену пришлось зарабатывать на жизнь игрой на скрипке на улицах Стокгольма. Один знаменитый скрипач услышал его игру и взял мальчика под свою опеку. К тому времени отец Фьорсена окончательно спился и умер, оставив сыну небольшое поместье. Густав сразу же его продал, истратив деньги, по его выражению, на всякие глупости.

– Да, мисс Уинтон, я совершил множество глупостей, но они не идут ни в какое сравнение с теми, которые я еще совершу, если не смогу вас больше видеть!

Бросив эту взбалмошную реплику, он вдруг вскочил и убежал. Джип улыбнулась его словам, однако в душе почувствовала волнение, скепсис, сострадание и что-то еще, неуловимое. В те дни она вообще плохо себя понимала.

А что Уинтон? Насколько хорошо он понимал происходящее с дочерью? Отец Джип был стоиком, однако стоицизм не отменял настораживающей подозрительности, уколы которой майор чувствовал отчетливее, чем боль в левой ступне. Уинтон опасался вызвать скандал опрометчивыми действиями, иначе увез бы дочь домой еще за две недели до окончания срока лечения. Ему ли было не знать примет зарождающейся страсти? Этот долговязый, скользкий, хищный, пиликающий на скрипочке малый с широкими скулами, малюсенькими (прости господи!) бакенбардами и зеленоватыми глазками, которых он – Уинтон это видел! – не сводил с Джип, вызывал у него сильнейшее недоверие. От прямого вмешательства Уинтона, возможно, удерживало чисто английское презрение к иностранцам и людям богемы. Он просто не мог воспринимать этого субъекта всерьез. Чтобы Джип, его разборчивая, несравненная Джип, хоть немного повелась на уловки этого типа? Да никогда в жизни! Ревнивая любовь к дочери не позволяла Уинтону даже представить себе, что она не посоветуется с ним в случае сомнений или затруднений. Он забыл о девичьей стыдливости и скрытности, забыл, что сам чурался словесных излияний любви и что Джип никогда не проявляла любовь к отцу в форме откровенных признаний. К тому же, каким бы ушлым ни был, старый вояка видел лишь то немногое, что Фьорсен позволял ему увидеть. Да и все это, по правде говоря, было не так уж серьезно, если не считать последнего эпизода накануне отъезда, о котором Уинтон ничего не знал.

Вторая половина последнего дня накануне отъезда выдалась тихой, даже печальной. Накануне вечером прошел дождь, и теперь мокрые стволы и опавшая листва издавали слабый запах лакрицы. Джип казалось, что радость и восторг вдруг разом покинули ее душу. Что было тому виной, хмурый день или предстоящий отъезд из места, где ей было так легко и радостно? После обеда, пока отец занимался счетами, она отправилась на прогулку по длинному парку в долине. Небо хмурое и серое, деревья притихшие и унылые. На всем лежала печать меланхолии, а Джип все шла и шла, пересекла по мостику ручей, обогнула по грязному проселку окраину деревни и поднялась на холм, откуда могла вернуться на главную дорогу. Почему всё когда-нибудь кончается? Она впервые в жизни думала о Милденхеме и охоте безо всякого энтузиазма. Теперь было бы лучше остаться в Лондоне. Там она не будет отрезана от музыки, танцев, людей и приятного чувства, что ее везде с радостью принимают. Послышался неприятный гулкий вой молотилки – под стать ее настроению. Над головой на фоне свинцового неба пролетел белый голубь. Осыпанные золотом березки, вздрагивая, роняли дождевые капли. Как здесь одиноко! Внезапно из-за живой изгороди выскочили двое мальчишек и, чуть не сбив ее с ног, припустили по дороге. Их что-то напугало. Джип почувствовала на лице мягкие прикосновения дождевых капель. Так недолго и платье испортить, ее любимое, сизого цвета, бархатистое, не предназначенное для дождливой погоды. Она отбежала под сень березок. Хоть бы дождь закончился не начавшись! По-прежнему звучал смягченный расстоянием заунывный вой молотилки, нагонявший еще большую тоску. Из-за живой изгороди, откуда выскочили мальчишки, вышел и, широко шагая, направился к ней какой-то мужчина. Он перепрыгнул через канаву, отделявшую его от березок. Джип вдруг увидела, что это был Фьорсен – запыхавшийся, растрепанный, побледневший от быстрой ходьбы. Он, видимо, шел за ней и поднялся с дорожки прямо по склону холма, не переходя через ручей. Этот маршрут заметно сказался на его щегольском наряде. Джип следовало бы рассмеяться, но вместо этого она почувствовала при виде разгоряченного бледного лица волнение и некоторый испуг. Задыхаясь, Фьорсен проговорил:

– Я вас догнал. Вы завтра уезжаете, а мне ничего не сказали! Решили улизнуть потихоньку, не сказав мне ни слова! Вы всегда так жестоки? Ну тогда я вас тоже не буду жалеть!

Неожиданно опустившись на колени, он схватился за край широкой ленты, служившей Джип поясом, и прижал ее к лицу, а потом обхватил колени. Джип задрожала: действия Фьорсена вовсе не казались ей смешными.

– Ох, Джип, я люблю вас. Люблю. Не гоните меня. Позвольте мне быть с вами! Я ваш пес, ваш раб. Ох, Джип, я люблю вас!

Его голос и растрогал, и напугал ее. Мужчины последние два года несколько раз говорили ей, что любят ее, но никто не делал это с таким отчаянием пропащей души, с таким взглядом в глазах, яростно настойчивым и одновременно умоляющим, с таким беспокойным, жадным, ищущим прикосновением рук. Она лишь нашла в себе силы пробормотать:

– Прошу вас, встаньте!

Но он продолжил:

– Любите меня, хоть немножко любите! О, Джип!

В уме мелькнуло: «Сколько раз он так стоял на коленях перед другими женщинами?» На лице музыканта лежала печать самоотречения, красоты, рожденной томлением страсти, и страх Джип рассеялся. Фьорсен сбивчивым шепотом продолжил:

– Я беспутный человек, и знаю это. Но если вы полюбите меня, я перестану им быть и стану совершать ради вас великие поступки. Ох, Джип, если бы вы однажды согласились стать моей женой! Не сейчас – когда я смогу вам доказать. Ох, Джип, вы так прелестны, так удивительны!

Его руки медленно взбирались все выше, он прижался лицом к ее талии. Не отдавая отчета в своих действиях, Джип тронула его волосы и повторила:

– Нет, встаньте.

Фьорсен наконец поднялся. Стоя рядом, вытянув сжатые в кулаки руки по швам, он прошептал:

– Сжальтесь надо мной! Скажите хоть слово!

Но Джип не находила слов. Внутри ее все было незнакомо, путано, трепетно, душа в неимоверном смятении одновременно и тянулась к нему, и отшатывалась от него. Джип лишь смотрела в лицо Фьорсена потемневшими встревоженными глазами. Внезапно он схватил ее и прижал к себе. Она отпрянула и изо всех сил оттолкнула его. Фьорсен, пристыженный, страдающий, понурил голову, зажмурился, у него дрожали губы. В сердце Джип шевельнулось сострадание. Она пробормотала:

– Я не знаю. Я вам потом скажу… позже… в Лондоне.

Музыкант поклонился, скрестив руки на груди, словно давая понять, что ей нечего больше бояться, а когда она, не обращая внимания на дождь, пошла вперед, увязался рядом, приотстав на один шаг, с покорным видом, словно не говорил только что жарких слов и не целовал ее губы в неистовом порыве.

Снимая в своей комнате мокрое платье, Джип попыталась вспомнить, что он говорил и что отвечала сама. Она не давала никаких обещаний. Назвала только свой адрес – лондонский и в деревне. Джип заставляла себя думать о других вещах, но мысли упрямо возвращались к прикосновениям неугомонных пальцев, твердой мужской хватке, выражению глаз Фьорсена во время поцелуя, и ее вновь накрывала волна страха и возбуждения.

В тот вечер он играл на концерте – ее последнем. Фьорсен никогда не играл так хорошо – в блеске смятения, лихорадочном экстазе. Слушая его, Джип не могла совладать с чувством обреченности – что бы она теперь ни сделала, судьбы не избежать.

Глава 5

После возвращения в Англию чувство обреченности прошло или почти прошло. Здоровый скептицизм подсказывал, что Фьорсен вскоре найдет себе новую пассию и обнаружит в ней все то, чем, по его словам, обладала Джип. Смешно даже думать, что музыкант прекратит ради нее свое сумасбродство и что она имеет над ним какую-либо реальную власть. Однако в глубине души Джип не верила собственным выводам. Если их принять, это подорвало бы ее веру в себя, тонкую и сокровенную, на грани бессознательного веру в нечто побудившее баронессу упомянуть «рок».

Уинтон с облегчением увез дочь в Милденхем, купил ей новую лошадь. Подоспел сезон охоты на лисий молодняк. По меньшей мере на неделю страстные скачки и вид охотничьих собак отодвинули все остальное на второй план, но вскоре, когда сезон по-настоящему вступил в силу, Джип вновь почувствовала уныние и смутную тревогу. Милденхем был погружен во тьму, жутко завывали осенние ветры. Ее любимая коричневая самка спаниеля, Красотка, едва дождавшись возвращения хозяйки, умерла от старости. Джип терзалась угрызениями совести из-за того, что оставила собаку без присмотра на такой долгий срок. Красотка, как не преминула сообщить Бетти со свойственной недалеким людям тягой к перечислению печальных подробностей, каждый день ждала возвращения хозяйки, и теперь Джип выглядела в собственных глазах черствой и бессердечной. В таких случаях она бывала одновременно сердобольной и чересчур строгой к себе. Джип захворала и слегла на несколько дней. Когда ей полегчало, встревоженный Уинтон немедля увез ее в Лондон к тетке Розамунде. Он любил общество дочери, но если город пойдет ей на пользу, поможет встряхнуться, будет только рад ее отпустить. Приехав через три дня на уикенд, Уинтон с облегчением отметил, что дочь действительно повеселела, и вернулся домой с легким сердцем.

В день возвращения отца в Милденхем Джип получила письмо от Фьорсена, переправленное с адреса на Бери-стрит. Скрипач находился на пути в Лондон и уверял, что не забыл ни одного ее взгляда и ни одного слова. Он писал, что не успокоится, пока не сможет снова ее видеть. «Очень долго, пока я не встретил вас, – говорилось в конце письма, – я был как мертвый, шел ко дну. Все было для меня кислым, как зеленые яблоки. Теперь я корабль, выбравшийся из бурных вод в теплое лазурное море, я вновь вижу перед собой путеводную звезду. Целую ваши руки. Ваш преданный раб, Густав Фьорсен». В устах другого мужчины такие слова вызвали бы у Джип лишь презрительную усмешку, однако письмо Фьорсена вновь пробудило трепет в душе, приятное и пугающее ощущение, что тебя вот-вот настигнут.

Она написала ответ и отправила на адрес Фьорсена в Лондоне, сообщив, что приехала на несколько дней на Керзон-стрит к тете, которая будет рада принять его в своем доме после обеда, с пяти до шести часов, и подписалась: «Гита Уинтон». Джип долго корпела над этим коротеньким письмом, и его лаконичная официальность наполняла ее чувством удовлетворенности. Хозяйка ли она самой себе и своему ухажеру? Способна ли вести дело так, как пожелает? Да! И письмо служило тому ярким подтверждением.

Эмоции Джип редко отражались на ее лице, что подчас озадачивало даже Уинтона. Подготовка к приему Фьорсена в доме тетушки Розамунды выглядела в исполнении Джип образцом непринужденности. Явившись в указанное время, музыкант тоже в оба следил за соблюдением приличий и посматривал на Джип, только когда мог сделать это незаметно для других, но, уходя, прошептал:

– Не так! Не так! Я должен видеть вас наедине! Должен! – Джип улыбнулась и покачала головой, однако душа ее заиграла, как шампанское.

В тот вечер она спокойно сообщила тетке Розамунде:

– Мистер Фьорсен не нравится отцу. Отец, разумеется, не способен оценить его игру.

Это осторожное замечание побудило тетю, заядлую, насколько позволяло ее аристократическое происхождение, меломанку, умолчать в письме брату о появлении гостя в ее доме. Следующие две недели Фьорсен приходил чуть ли не каждый день и всегда приносил с собой скрипку. Джип аккомпанировала ему и, хотя ее подчас бросало в жар от жадных взглядов шведа, перестань он это делать, она бы заскучала.

Когда Уинтон приехал на Бери-стрит в очередной раз, Джип пребывала в растерянности. Что делать? Признаться, что Фьорсен бывает здесь и она утаила этот факт в переписке с отцом? Или не признаваться, и пусть он сам все узнает от тетушки? Что хуже? В замешательстве она не сделала ни того ни другого и заявила отцу, что истосковалась по охоте. Расценив ее заявление как наиболее убедительную примету выздоровления, Уинтон немедленно забрал дочь в Милденхем. Джип, однако, не отпускало странное чувство – смесь легкости и раскаяния, радости от временной передышки и сознания, что вскоре ее потянет обратно. Место сбора находилось далеко от дома, и Джип настояла ехать туда верхом. Старый Петтанс, жокей на пенсии, великодушно пристроенный Уинтоном в Милденхеме помощником конюха, вел в поводу сменную лошадь. Дул сырой ветер, хорошо переносивший запахи. Неподалеку от чащи нашлось удобное местечко – Уинтон знал приемы, стоившие лишней пары загонщиков. Они прокрались туда, к счастью, не обнаружив себя, потому что их вел однорукий наездник в линялой розовой куртке на короткохвостой вороной кобыле, большой мастер выслеживать зверя. Из чащи выскочил на коне один из выжлятников, щуплый чернявый парень с глазами-углями и обветренными, ввалившимися щеками, проскакал мимо, помахал рукой и снова скрылся в лесу. С пронзительным криком вылетела сойка, спикировала вниз и повернула назад. Через поле под паром припустил заяц. Быстроногий русак почти растворился на буром фоне. Высоко в небе пролетела к другому перелеску стая голубей. Из чащи послышались резкие голоса выжлятников, временами скулили крутившиеся в папоротниках и кустах гончие.

Джип дышала полной грудью, до хруста в пальцах сжимая повод. Воздух под небесами с белыми и светло-серыми, быстро бегущими облаками и голубыми просветами благоухал свежестью и негой, внизу ветер был тише, чем наверху, его силы едва хватало, чтобы сдувать с берез и дубов листья, два дня назад побитые заморозками. Если бы только лисица выскочила прямо на них, и Джип могла бы первой ее заполевать! Как здорово быть одной, с собаками! Одна из гончих, еще молодая, деловитая и невозмутимая, выбежала, подняла рыжеватую с белым голову и с легким упреком темно-карих глаз оглянулась на команду Уинтона: «Искать, Трикс!» Какая лапочка! В чаще заиграл охотничий рог, и гончая исчезла в кустах шиповника.

Новый гнедой конь Джип навострил уши. Из-за деревьев на низкорослой рыжей кобыле выехал парень в сером сюртуке с короткими фалдами, темно-желтых плисовых брюках и сапогах до колена. Ох! Неужели все сейчас сюда набегут? Джип нетерпеливо обернулась на незваного гостя, тот, приподняв шляпу, улыбнулся. Немного дерзкая улыбка была так заразительна, что Джип не выдержала и улыбнулась в ответ. И тут же нахмурилась. Незнакомец нарушил ее уединение. Кто он такой? Парень имел непростительно безмятежный и довольный вид. Джип не помнила, кто он, однако в его облике было что-то знакомое. Охотник снял шляпу – широкое лицо приятной формы, гладко выбритое, черные курчавые волосы, невероятно прозрачные глаза, смелый, спокойный, жизнерадостный взгляд. Где она видела похожего на него человека?

Тихий оклик Уинтона заставил ее повернуть голову. За дальними кустами украдкой пробиралась лисица! Затаив дыхание, Джип неотрывно следила за лицом отца. Твердый, как сталь, внимательный взгляд. Ни звука, ни движения, словно всадник и конь превратились в бронзовую статую. Когда же он крикнет «ату»? Губы всадника шевельнулись, отдавая команду. Джип бросила благодарную улыбку парню за то, что он тактично и благоразумно уступил ей место рядом с отцом, молодой охотник еще раз улыбнулся в ответ. Вереницей, одна за другой, выбежали первые гончие – музыка сфер, блаженство! Почему отец все еще медлит? Зверь в любую минуту пробежит прямо мимо них!

Мимо пронеслась вороная кобыла, и конь Джип инстинктивно рванул за ней следом. Парень на рыжей лошади скакал по левую руку от Джип. Только доезжачий, один выжлятник, да они втроем! Красота! Гнедой жеребец слишком порывисто взял первую изгородь, и Уинтон крикнул через плечо: «Спокойнее, Джип! Держи его!» – но держать не получалось, да и зачем? А вот и трава, три участка травы! Чудо, а не лисица – бежит как по струнке! Всякий раз, когда конь отрывал передние ноги для прыжка, Джип ликовала: «Прекрасно! Я умею скакать верхом! Ах какое блаженство!» Она надеялась, что отец и молодой охотник смотрят на нее. На свете нет ничего слаще, да еще с таким вожаком, как отец; гончих никто больше не держит, гон отличный, другие всадники отстали. Это лучше танцев, лучше… да-да, лучше музыки. Если бы только всю жизнь жить галопом, взлетать над препятствиями, если бы это никогда не кончалось! Новый жеребец – молодчина, хотя и правда тянет поводья.

Джип перескочила через очередную преграду одновременно с юношей, чья рыжая кобыла шла неожиданно резвым аллюром. Шляпа парня натянута по самые уши, на лице – решимость, но на губах все еще играет тень прежней улыбки. Джип подумала: «У него хорошая посадка, очень крепкая, но он, кажется, чуть-чуть «подмахивает». Никто не ездит верхом лучше отца: вылитое спокойствие». И действительно: посадка Уинтона в седле была само совершенство, каждое движение отнимало минимум усилий. Лавина гончих развернулась дугой. Теперь она в самой гуще! Какой бешеный темп! Ни одна лиса долго не выдержит!

Джип вдруг увидела лисицу на дальнем краю поля: та отчаянно улепетывала, поджав хвост. В голове мелькнула мысль: «Ой, только не позволяй себя догнать. Беги, лисичка, беги! Удирай!» Бедный рыжий зверек! Его преследует толпа великанов – коней, мужчин, женщин, собак, – все гонятся за бедным лисенком. Но тут ей попалась еще одна изгородь, потом еще одна, ощущение стыда и жалости рассеялось, сменившись восторгом полета через препятствия. Через минуту лиса в нескольких сотнях ярдов от передовой собаки юркнула в нору. Джип была рада. Она не раз видела затравленных насмерть лис – ужасное зрелище! Но галоп получился на славу. Запыхавшись и восторженно улыбаясь, она прикинула, не вытереть ли лицо, пока с ней не поравнялись другие всадники, пока этот юноша не видит.

Он разговаривал с ее отцом. Джип достала носовой платок с ароматом цикламена и тщательно вытерла пот. Когда она подъехала к ним, молодой человек приподнял шляпу и, глядя ей прямо в глаза, произнес:

– Вы прекрасно гнали!

В несколько высоком голосе юноши прозвучали нотки ленивой беззаботности. Джип иронично поклонилась и пробормотала:

– Вы хотите сказать – моя новая лошадь?

Его лицо опять расплылось в неотразимой улыбке, но Джип чувствовала, что он восхищен ей, и продолжала думать: «Да где же я раньше видела кого-то похожего?»

Они сделали еще два гона, но ничто не могло сравниться с первым галопом. Юноша больше не попадался ей на глаза. Как выяснилось, это сын леди Саммерхей из Уидрингтона, поместья в десяти милях от Милденхема.

На протяжении возвращения трусцой с Уинтоном при свете тающего дня Джип чувствовала себе абсолютно счастливой, напоенной свежим воздухом и энтузиазмом. На деревья, поля, стога сена, ворота и пруды у дорог опускались сумерки. В окнах коттеджей зажигали свет. В воздухе витал сладкий запах каминного дыма. Она впервые за весь день – почти с тоской – вспомнила о Фьорсене. Было бы здорово, если бы он оказался с ней в маленькой уютной гостиной, сыграл бы для нее, пока она полулежит, откинувшись на спинку дивана, сонно размышляя под аромат горящих кедровых поленьев, исполнил бы менуэт Моцарта или небольшую, берущую за душу пьесу Пуаза, как в тот первый раз, когда она его слушала, да хоть любую из десятка других мелодий в его сольном исполнении. Чудесное завершение чудесного дня. Для совершенства не хватало только яркости и теплоты музыки и мужского обожания!

Толкнув пяткой бок лошади, Джип вздохнула. Легко позволять себе фантазии о музыке и Фьорсене, когда его самого нет поблизости. Она даже не стала бы противиться, если бы он вновь повел себя, как тогда, под мокрыми березками в Висбадене. Как приятно, когда тебя боготворят. Старая кобыла, шесть лет ходившая под седлом, начала пофыркивать, что служило верным признаком близости дома. А вот и последний поворот: показались очертания буковой аллеи, ведущей к старому особняку, удобному, просторному, немного темноватому, с широкими плоскими лестницами. Ах как она устала! Вдобавок начал моросить дождь. Завтра все тело будет приятно ломить. В освещенном дверном проеме Джип увидела Марки и, нащупывая в кармане кусочек сахара для лошади, услышала:

– Мистер Фьорсен, сэр, джентльмен из Висбадена, желает вас видеть, сэр.

У нее екнуло сердце. Что это значит? Почему он приехал? Как он осмелился? Почему ее выдал? Ах, ну конечно! Он же не знал, что она ничего не рассказала отцу. Вот и получи! Джип, не задерживаясь, взбежала по ступеням наверх. Ее заставил очнуться от мыслей голос Бетти:

– Ваша ванна готова, мисс Джип.

– Принесите мне чаю наверх! – отозвалась Джип и скрылась в ванной комнате. Здесь она была в безопасности; к тому же, расслабившись в горячей воде, легче разобраться в ситуации.

Визит Фьорсена мог иметь лишь одну причину: скрипач приехал просить ее руки. Джип вдруг успокоилась. Так даже лучше, не надо будет больше ничего скрывать от отца. Отец встанет между ней и Фьорсеном, если… если она решит ему отказать. Мысль о браке взбудоражила ее. Неужели она, сама того не подозревая, зашла так далеко? Да, «далеко» не то слово. Как все невпопад! Фьорсен не примет отказа, даже если она лично о нем объявит. Но разве она собирается ему отказать?

Джип любила нежиться в горячей воде, но никогда так долго в ванне не сидела. Пока ты вот так лежишь, жизнь проста, но стоит выйти за дверь, и она становится очень сложной. Бетти постучала в дверь, заставив Джип наконец вылезти из воды и впустить ее с чаем и приглашением спуститься вниз, когда будет готова.

Глава 6

Уинтон был потрясен. Быстро проводив взглядом удаляющуюся фигуру дочери, он отрывисто спросил Марки:

– Где вы оставили этого джентльмена?

Его истинное отношение к шведу проскользнуло лишь в виде добавления словечка «этого». Пока он пересекал просторный холл, в его голове роилось множество сумбурных мыслей. Войдя в кабинет, Уинтон с подчеркнутой вежливостью наклонил голову, предлагая Фьорсену заговорить первым. Жалкий скрипач в пальто с меховой подкладкой теребил в руках мягкую шляпу, но выглядел по-своему импозантно. Вот только почему он не смотрит в глаза, а когда смотрит, кажется, что готов тебя съесть?

– Вы, конечно, знаете, что я вернулся в Лондон, майор Уинтон?

Выходит, Джип встречалась с этим малым без его ведома! Мысль вызвала в душе Уинтона холодную горечь. Однако дочь не следовало выдавать, поэтому он ограничился кивком. Уинтон чувствовал, что гостя страшит ледяная вежливость хозяина дома, и не собирался идти ему навстречу. Майору, разумеется, было невдомек, что его надменность не помешает Фьорсену смеяться над ним за спиной и делать вид, будто он для него пустое место. По сути, между двумя мужчинами, чья жизнь протекала в столь разных плоскостях, не могло быть никакого реального соревнования: один ни капли не уважал правила поведения и представления другого.

Фьорсен, начав было бегать по кабинету, остановился и взволнованно произнес:

– Майор Уинтон, ваша дочь – одно из самых прелестных созданий во всем мире. Я отчаянно ее люблю. У меня есть будущее, хотя вы, наверно, так не считаете. Я смогу добиться любых высот в искусстве, если только она будет моей женой. У меня есть кое-какие деньги – немного, однако моя скрипка обеспечит ей любое будущее по ее желанию.

Лицо Уинтона не выражало ничего, кроме холодного презрения. Его оскорбило, что этот тип решил, будто счастье дочери он измеряет деньгами.

Фьорсен продолжил:

– Я вам не нравлюсь, мне это ясно. Я заметил это с самого начала. Вы английский джентльмен… – произнес он с оттенком иронии. – Я для вас пустое место, но в моем мире кое-что значу. Я не проходимец. Позвольте мне просить вас выдать за меня вашу дочь.

Фьорсен вскинул руки, все еще сжимавшие шляпу, и непроизвольно сложил, как в молитве.

Уинтон на секунду ощутил душевную боль. Слабость мгновенно прошла, и он ледяным тоном произнес:

– Я обязан поблагодарить вас, сэр, что вы первым обратились ко мне. Вы у меня в гостях, и я не хочу быть невежливым, но я буду рад, если вы соизволите покинуть мой дом и расцените мою просьбу как знак того, что я буду препятствовать исполнению вашего желания, насколько это будет в моих силах.

Почти детская разочарованность и тревога на лице Фьорсена быстро сменились беспощадной, скрытой издевкой, переходящей в смятение.

– Майор Уинтон, ведь вы тоже любили. Вы наверняка любили ее мать. Я страдаю!

Отвернувшись было к камину, Уинтон вновь посмотрел на него:

– Я не управляю пристрастиями дочери, сэр. Она поступит так, как сочтет нужным. Я лишь говорю, что, если она выйдет за вас, то это случится вопреки моим надеждам и суждениям. Могу себе представить, что вы не очень-то рассчитывали на мое одобрение. Я не слепой и видел, как вы обхаживали ее в Висбадене, мистер Фьорсен.

Скрипач ответил с кривой вымученной улыбкой:

– Голь на выдумки хитра. Я могу ее видеть? Хотя бы позвольте мне увидеть ее.

Какой смысл отказывать? Джип уже встречалась с этим типом, не спрашивая разрешения у отца, скрывая от него – от него! – все свои чувства, и Уинтон сказал:

– Я пошлю за ней. А тем временем не желаете ли чего-нибудь выпить?

Фьорсен покачал головой, и после этого состояние острой неловкости длилось еще добрых полчаса. Уинтон, сидя у огня в заляпанной грязью одежде, переносил его более стойко, чем гость. Этот дикарь, попытавшись подражать невозмутимости хозяина дома, вскоре махнул рукой на свои попытки, стал нервно суетиться, расхаживать по комнате, подошел к окну, отдернул занавески, посмотрел в темноту, вернулся с явным намерением снова пристать к Уинтону с разговорами, но, озадаченный неподвижностью фигуры у огня, уселся в кресло и отвернулся к стене. Уинтон не был по натуре жестоким, и тем не менее его забавляли корчи этого субчика, угрожавшего благополучию Джип. Угрожавшего? Не может быть, чтобы она приняла его предложение! Но если так, почему она не призналась, что встречается с ним? Уинтон страдал не меньше Фьорсена.

Наконец она пришла. Уинтон ожидал, что дочь явится бледной, будет нервничать, но Джип еще ребенком признавалась в прегрешениях, только если ее заранее прощали. Улыбающееся лицо девушки несло на себе оттенок предостережения. Она подошла к Фьорсену и, протянув руку, спокойно сказала:

– Как мило, что вы приехали!

Уинтон с горечью почувствовал, что лишним здесь был он и только он. Ну что же, тогда придется все высказать напрямик, хватит ходить вокруг да около.

– Мистер Фьорсен оказал нам честь, предложив жениться на тебе. Я сказал ему, что такие решение ты принимаешь сама. Если согласишься, то это, как ты понимаешь, произойдет вопреки моему желанию.

Он еще не закончил говорить, а щеки Джип уже пылали. Она не смотрела ни на отца, ни на Фьорсена. Уинтон заметил, как вздымаются и опускаются кружева у нее на груди. Джип улыбнулась и едва заметно пожала плечами. Уязвленный до глубины души, Уинтон твердым шагом направился к двери. Было совершенно ясно, что дочь не нуждается в его нравоучениях, коль этот субъект для нее важнее любви к отцу! Но он тут же подавил в себе обиду, понимая, что не может себе позволить обижаться на дочь: он не мыслил без нее жизни. Даже если Джип выйдет за самого отъявленного негодяя на свете, он не бросит ее и по-прежнему будет желать ее общества и ее любви. Джип слишком много значила для него и в настоящем, и в прошлом. С занозой в сердце он ушел к себе.

Когда Уинтон снова спустился вниз, Фьорсен уже уехал. Майор ни за что на свете не стал бы выспрашивать, о чем говорил скрипач и что ему отвечала дочь. Через пропасть, разделявшую гордецов, нелегко перекинуть мосты. Когда Джип пришла пожелать отцу спокойной ночи, лица обоих были как у восковых фигур.

В последующие дни Джип ни словом, ни жестом не показывала, что намерена пойти против его воли. О Фьорсене не упоминали, словно его и не было, но Уинтон понимал, что Джип обижена и на него, а этого он не мог перенести, поэтому однажды вечером после ужина спокойно спросил:

– Скажи честно, Джип, этот парень тебе небезразличен?

Она так же тихо ответила:

– По-своему – да.

– И этого достаточно?

– Я не знаю, отец.

Губы Уинтона дрогнули, а сердце смягчилось, как бывало всегда, когда он видел дочь взволнованной. Он накрыл ладонью ее руку и сказал:

– Я никогда не буду стоять на пути твоего счастья, Джип, но только если счастье настоящее. Так ли это? Я не уверен. Знаешь ли ты, что говорят об этом человеке?

– Да.

Уинтон не рассчитывал получить утвердительный ответ, и у него внутри все оборвалось.

– Довольно скверные вещи, я бы сказал. И нашего ли он круга?

Джип подняла глаза:

– Ты думаешь, я принадлежу к нашему кругу, отец?

Уинтон отвернулся. Она подошла и взяла его под руку.

– Я не хотела тебя обидеть. Но ведь это правда, не так ли? Мне не место в высшем обществе. Меня бы не приняли, если бы знали то, о чем ты мне рассказал. После того дня я всегда чувствовала себя чужой среди них. Он мне ближе. Музыка для меня важнее всего на свете!

Уинтон порывисто сжал руку дочери. Его охватило ощущение грядущего поражения и тяжелой утраты.

– Если счастье изменит тебе, Джип, я буду страшно расстроен.

– Почему бы мне не быть счастливой, отец?

– Ради твоего счастья я примирюсь с кем угодно, но, должен признать, не верю, что ты будешь с ним счастлива, поэтому заклинаю тебя Богом: сначала убедись сама. Я пристрелю любого, кто посмеет плохо к тебе относиться.

Джип улыбнулась и поцеловала отца. Оба надолго замолчали.

Перед сном Уинтон сказал:

– Завтра мы едем в Лондон.

То ли предчувствуя неизбежное, то ли отчаянно надеясь, что еще одна встреча со скрипачом даст ей последний шанс преодолеть наваждение, но Уинтон решил больше не чинить дочери препятствий.

Странные ухаживания возобновились. К Рождеству Джип дала согласие, все еще находясь под впечатлением, что она хозяйка, а не рабыня, кошка, а не пташка. Раз или два, когда страсть заставляла Фьорсена терять голову и он смущал ее слишком откровенными ласками, она почти в ужасе отшатывалась, представляя себе, что ее ждет, но в целом переживала душевный подъем, пьянела от музыки и поклонения, хотя временами чувствовала угрызения совести за доставленное отцу огорчение. Она редко наведывалась в Милденхем, Уинтон же в своем унынии сидел там почти безвылазно, чаще прежнего скакал сломя голову, а Джип поручил заботам сестры. Тетка Розамунда, хотя и очарованная музыкальными достоинствами Фьорсена, разделяла мнение брата и считала скрипача невозможным человеком. Однако что бы она ни говорила, слова не производили на Джип никакого впечатления. В мягкой чувствительной девушке вдруг обнаружилась жилка упрямства. Противодействие, казалось, только укрепляло ее решимость. Природный оптимизм тети в конце концов убедил ее, что Джип сумеет превратить шалопая в приличного человека. Если уж на то пошло, Фьорсен имел какую-никакую известность.

Свадьбу наметили на февраль. В Сент-Джонс Вуд был взят в аренду дом с садом. Последний месяц пролетел, как пролетают все такие месяцы: в приятных дурманящих хлопотах, за покупкой мебели и нарядов. Если бы не это, кто знает, сколько помолвок расстроилось бы, так и не дотянув до брака!

И вот сегодня они поженились. Уинтон до последнего не верил, что дело закончится свадьбой. Он пожал руку мужу дочери, стараясь ничем не выдавать боль и разочарование, и в то же время прекрасно понимая, что никого этим не обманывает. Слава богу, свадьба обошлась без церковной службы, торта, приглашенных гостей, поздравлений и всяческих тру-ля-ля, иначе он бы не выдержал. Не было даже Розамунды: сестра заболела гриппом.

Провалившись в глубокое старое кресло, Уинтон смотрел на огонь.

Сейчас, должно быть, подъезжают к Торки. Музыка! Кто бы мог подумать, что звуки, извлекаемые с помощью нескольких струн и деревяшки, похитят у него дочь? Да, не иначе они теперь в Торки, в гостинице. Впервые за многие годы с языка Уинтона сорвалась молитва:

– Господи, пусть она будет счастлива! Пусть она будет счастлива!

Услышав, как Марки отворяет дверь, он закрыл глаза и притворился спящим.

Часть II

Глава 1

Когда девушка впервые остается наедине с мужем, о чем думает? О притаившихся, пока не проявивших себя проблемах и переживаниях? Нет, они слишком неохватны, и Джип была намерена и впредь отгонять от себя такие мысли. Она думала о своем светло-коричневом бархатном платье в рубчик. Не многие девушки ее сословия выходят замуж безо всяких, по выражению Уинтона, тру-ля-ля. Не многие девушки сидят в уголке купе первого класса, не вкусив восторга от нескольких часов пребывания во вселенском центре внимания, на волнах которого можно еще некоторое время плыть, уже находясь в дороге; редкая из них не запасется впрок воспоминаниями о поведении друзей, их речах, нарядах, о которых можно поболтать с мужем, если потребуется отогнать грустные мысли. Джип помнила лишь свое новое, надетое в первый раз платье, рыдания Бетти да глухие как стена лица регистратора и клерка. Она украдкой взглянула на мужа, облаченного в синий костюм из тонкой шерсти. Муж! Она теперь миссис Фьорсен! Нет! Пусть другие так ее называют, но для себя она остается Гитой Уинтон. Гита Фьорсен – как это нелепо звучит. Отказываясь признаться самой себе, что боится встретиться с Фьорсеном взглядом, но не в силах подавить этот страх, Джип неотрывно смотрела в окно. Тусклый, блеклый, гнетущий день. Ни тепла, ни солнца, ни музыки. Свинцово-серая Темза, сиротливые ивы на берегу.

Она вдруг ощутила прикосновение мужской руки. Таким она видела его только один или два раза, когда Фьорсен играл на концерте и его лицо светилось одухотворенностью. Джип сразу почувствовала себя увереннее. Если так будет всегда, то… Рука мужа легла ей на колено. Лицо Фьорсена неуловимо сменило выражение, как если бы одухотворенность задрожала и начала таять, губы пополнели. Он поднялся и сел рядом. Джип немедленно заговорила о новом доме, о том, куда что поставить, о подарках и подобных вещах. Фьорсен поддерживал разговор, но время от времени выглядывал в коридор и что-то бормотал. Ей было приятно сознавать, что мысли о ней не отпускают его ни на минуту, но она была до дрожи рада, что рядом с ними есть этот коридор. К счастью, жизнь состоит из мгновений. Джип всегда умела жить настоящим. До этого момента в те часы, которые они проводили вместе, Фьорсен походил на голодного человека, торопливо хватавшего куски со стола, но теперь, окончательно привязав ее к себе, превратился в иное существо – озорного школьника после уроков – и все время ее смешил.

Вскоре Фьорсен достал скрипку для репетиций, наложил сурдину и принялся играть, с улыбкой через плечо оглядываясь на Джип. Она оттаяла, на сердце стало теплее, и, когда Фьорсен поворачивал лицо к ней, больше не боялась на него смотреть. Он выглядел куда лучше без жиденьких бакенбардов. Однажды она прикоснулась к одному из них и сказала: «Ах, если бы эти крылышки умели летать!» На следующее утро крылышки улетели и больше не возвращались. К лицу мужа нелегко было привыкнуть, и она пока к нему не привыкла, но еще непривычнее были его прикосновения. Когда стемнело и Фьорсен хотел опустить жалюзи, Джип тронула его за рукав и попросила:

– Нет-нет, они сразу поймут, что мы молодожены.

– Ну да, а разве это не так?

Тем не менее он подчинился, однако еще много часов ни на минуту не сводил с нее глаз.

Небо в Торки было чистое и звездное. Ветер приносил в кабину такси запах моря. На далеком мысу мигали огоньки. В маленькой темно-синей гавани качались на воде, словно присмиревшие птицы, яхты. Фьорсен обнял ее, Джип почувствовала его руку на сердце. Это хорошо, что он молчит. Когда такси остановилось и они вошли в вестибюль отеля, она прошептала:

– Пусть они ни о чем не догадываются.

И вновь благословенные мгновения! Осмотр трех комнат номера, распределение багажа между гардеробной и спальней, распаковка чемоданов, выбор платья для ужина, короткая остановка, чтобы полюбоваться на темные камни и море с восходящей луной, размышления, не запереть ли дверь, когда она будет переодеваться, досада на себя за такую глупую мысль, поспешное одевание, смущение оттого, что муж вдруг оказался прямо у нее за ее спиной, помогая застегивать крючки. Какие у него умелые пальцы! Джип впервые подумала о его прошлом с уязвленной гордостью и подозрением. Закончив, Фьорсен развернул ее, отодвинулся, держа за плечи вытянутыми руками, осмотрел с головы до пят и выдохнул:

– Моя!

Сердце Джип застучало часто-часто. Но Фьорсен неожиданно рассмеялся, обнял ее за талию и сделал два круга вальса по комнате. Он тактично позволил ей спуститься по лестнице первой, сказав:

– Они ничего не заметят, Джип. О нет! Мы давно женаты и надоели друг другу. До чертиков надоели!

За ужином он развлекался – и она тоже, хотя и в меру – игрой в равнодушных супругов. Время от времени Фьорсен оборачивался и пристально смотрел на какого-нибудь безобидного посетителя, обратившего на них внимание, с таким свирепым, неподдельным презрением, что Джип охватывало беспокойство. Густав же только смеялся. Когда она выпила немного вина, а он намного больше, чем немного, игра в безразличие подошла к концу. Фьорсен стал не в меру болтлив, выдумывал смешные прозвища официантам, передразнивал других посетителей. Его беспечная веселость вызывала у Джип улыбку и одновременно легкий страх, что их могут заметить или услышать. Они сидели за маленьким столиком, почти соприкасаясь головами, потом перешли в салон. Принесли кофе. Фьорсен настоял, чтобы она покурила с ним. Джип никогда не курила на людях, но отказ выглядел неуклюже и не по-взрослому, настало время вести себя так, как принято у других. Еще одно мгновение. Побольше бы таких мгновений, чтобы они никогда не кончались. Они немного постояли рядом у окна. Сине-черное море под яркими звездами, луна просвечивает сквозь сучья могучей сосны на маленьком мысу. Хотя рост Джип вместе с каблуками составлял пять с половиной футов, она едва доставала макушкой до губ Фьорсена. Он со вздохом произнес:

– Какая прекрасная ночь, моя милая Джип!

Ее вдруг пронзила мысль, что она совсем его не знает, а ведь он уже стал ее мужем! Какое странное слово «муж» – колючее. Она почувствовала себя ребенком, входящим в темную комнату, и, взяв Фьорсена за руку, спросила:

– Смотри! Видишь яхту вон там? Что она там делает ночью?

Еще одно мгновение! Еще одно!

Немного помолчав, он ответил:

– Пошли наверх! Я сыграю для тебя.

В гостиной стояло пианино, но оно оказалось негодным, и его пообещали завтра заменить. Завтра! В комнате было жарко натоплено, и Фьорсен снял сюртук. На рукаве рубашки обнаружилась прореха. Джип не без торжества подумала: «Я сумею ее залатать». Это было нечто конкретное, непосредственное – еще одно мгновение. На столе стоял букет лилий, источавший густой сладкий аромат. Фьорсен поднес букет к ее носу, и, пока она выдыхала запах цветов, неожиданно поцеловал ее в шею. Джип вздрогнула и закрыла глаза. Он немедленно отнял у нее цветы, а когда она снова открыла глаза, уже стоял с приложенной к плечу скрипкой. Музыка продолжалась почти целый час, Джип в своем платье кремового цвета сидела, откинувшись в кресле, и слушала. Она устала, но спать не хотела. Было бы здорово, если бы на нее сейчас напала дрема. Грустная ямочка у края рта, глаза бездонные и темные – как у хмурого ребенка. Фьорсен не отрывал взгляда от ее лица и продолжал играть без остановки, пока его собственное сосредоточенное лицо тоже не стало хмурым. Наконец, отложив скрипку, он сказал:

– Ложись, Джип. Ты устала.

Она послушно поднялась и прошла в спальню. С упавшим сердцем, приблизившись к огню, Джип с отчаянной торопливостью разделась и легла в постель. Ей показалось, что она пролежала дрожа в тонкой батистовой рубашке под холодными простынями, наполовину прикрыв глаза и глядя на танцующие языки пламени, целую вечность. Она ни о чем не думала, не могла думать: просто лежала, как неживая. Скрипнула дверь. Джип закрыла глаза. Куда делось ее сердце? Оно как будто перестало биться. Она лежала, зажмурившись, сколько могла вытерпеть. При свете камина Джип увидела мужа сидящим на корточках у изножья кровати. Ей было видно только его лицо. На кого оно похоже? Где она его видела? Ах, да это же дикарь, сидящий у ног Ифигении, такой смиренный, такой голодный, с таким потерянным взглядом. Она подавила судорожный вздох и протянула руку.

Глава 2

Джип была слишком гордой натурой, чтобы дарить что-либо только наполовину, поэтому в первые дни замужества отдала Фьорсену всю себя без остатка, – всю, кроме сердца. Ей искренне хотелось отдать и сердце тоже, но сердца сами решают, кому себя отдавать. Быть может, если дикарь, осатаневший от обладания красотой, не вытеснил бы во Фьорсене одухотворенность, ее сердце досталось бы ему вместе с губами и остальными частями тела. Он чувствовал, что сердце Джип ускользает от него, отчего сумасбродная натура и мужское сластолюбие толкали его на ложный путь попыток покорить ее не силой духа, а соблазном чувственности.

И все же Джип не ощущала себя несчастной, нет, ее никак нельзя было назвать несчастной за исключением моментов некоторой растерянности, как если бы она пыталась удержать нечто ускользающее сквозь пальцы. Джип была рада дарить мужу удовольствие. Он не б