Оглавление

От автора

Читать тексты нередко сложнее, чем писать, потому что неизбежно реагируешь на прочитанное — возникают мысли, сначала напрямую связанные с чужими, а потом от оных опосредованные. На цельное самостоятельное сочинение они не тянут и, как следствие, остаются непродуманными и непрописанными. Если читаешь с карандашом, то в лучшем случае они превращаются в краткие пометки на полях — «ага», «проверить», «именно», «откуда цит?», «бред», «гениально», «вставить в диссер», «кретин». Идея сделать развернутые заметки на полях — кои в западной традиции получили названия маргиналий — стала для меня прекрасным решением проблемы того, как избавится от сопутствующих чтению мыслей и чувствований.

В эту книгу попали самые разные типы текстов: и спонтанные опусы, ведомые восхищением / раздражением / веселым настроением, и продуманные философские эссе, и научно-популярные очерки, и политические филиппики. Собрание получилось свободным, пестрым и бодрым — по крайней мере, именно таким оно видится автору.

Подчеркну, что под этой обложкой собраны не эпиграфы, а именно маргиналии. Разница существенна: одно дело — написать текст и потом подобрать к нему лаконичную цитатку, а другое — создать текст вокруг цитаты. Так вот, мне было важно отталкиваться от чужих мыслей, а не вталкивать их в свои в качестве элемента оформления. Можно было бы делать иначе: например, взять общеизвестную фразу Аристотеля о том, что человек — это политическое существо, и накрутить вокруг нее большое эссе об истории политической философии. Или взять «каждая несчастливая семья несчастлива по-своему» — и накидать очерк о семейной психологии. Но это было бы нечестно, поскольку цитата тут бы являлась предлогом к тексту, а не его катализатором. Так вот, сюда попало только то, что возникло как реакция на чужие мысли.

При составлении сборника я придерживался только четырех правил. Во-первых, включать в него не более двух маргиналий к одному автору. Во-вторых, не использовать ненормативную лексику — кажется, мне это все-таки удалось. В-третьих, избегать ненавистных мне сносок — а вместо этого вынести список литературы и комментарии в отдельную главку «Авторы и источники» (ссылка на которую в текстах иногда обозначена как [АИ], но чаще просто подразумевается). В-четвертых, не писать о том, что перестанет быть актуальным уже спустя месяц — не буду лукавить: мне бы хотелось, чтобы книга и через сотню лет читалась не без интереса.

Чего я намеренно избегал, так это стремления к соответствию чужого текста и своего комментария. Потому, например, маргиналия «3. К Сунь-Цзы» посвящена западной политике, «8. К Платону (2)» — практикам социалистов, а «16. К Апулею» — советской цензуре. Произведения отсортированы по времени рождения авторов комментируемых текстов, дистанция между которыми составила почти двадцать шесть веков.

Это не последний сборник маргиналий — второй уже в работе. В нем также будет ровно пятьдесят пять произведений.

Хочу поблагодарить, во-первых, свою семью за всестороннюю моральную поддержку, а во-вторых, своих платных подписчиков — за материальную. Отдельное спасибо хочу сказать моему научному руководителю Юлии Валерьевне Пую, благодаря которой я окончательно утвердился в намерении заниматься наукой.

1. К Анаксимену

«Начало — бесконечный воздух (ἀήρ άπειρος), из которого рождается то, что есть, что было и что будет, а также боги и божественные существа, а [все] прочие [вещи] — от его потомков. Свойство (εἶδος) воздуха таково: когда он предельно ровен, то не-явлен взору, а обнаруживает себя, [когда становится] холодным, теплым, сырым и движущимся. Движется же он всегда, ибо если бы он не двигался, то все, что изменяется, не изменялось бы. Сгущаясь и разрежаясь, [воздух] приобретает видимые различия». [АИ 1]

В историко-философской литературе Анаксимену обычно уделяется меньше внимания, чем двум его предшественникам и соотечественникам — Фалесу и Анаксимандру. Пожалуй, только у Уильяма Гатри в «Истории греческой философии» мы можем найти развернутое толкование его учения. Другие авторы лишь сухо отмечают, что оно было «шагом вперед», но делают это походя — как бы механически следуя идее прогресса: мол, раз он был третьим милетским философом, то он должен был наследовать двум первым и в чем-то их превосходить. Между тем, анаксименовское решение проблемы первоначала совершенно замечательно — и с физической, и с логической точек зрения.

Следует сказать, что милетские мыслители, с которых обычно начинается изложение истории философии, вовсе не были философами в том смысле, в каком ими были Пифагор, Парменид, Платон, Аристотель и прочие. Милетцы были учеными-естествоведами и называли свою деятельность ἱστορίη — исследованием природы. В их времена ионийский Милет был крупнейшим «деловым центром» Средиземноморья, а потому и интеллектуальная деятельность милетцев была ориентирована не на метафизику и логику, а на практику. Философия же в собственном смысле слова зародилась на западе греческого мира и была сосредоточена не на естественнонаучных, а на теологических и этических (в том числе политических) вопросах.

Тем не менее, оказалось, что те темы, которые милетцы разбирали в числе других (о первоначале, о природе движения, о единстве сущего), впоследствии заинтересовали философов. Потому все трое — Фалес, Анаксимандр и Анаксимен — с легкой руки Аристотеля были задним числом определены в философы.

Трудно сказать, насколько вопрос первоначала сущего был действительно важен для милетцев — мне думается, для них как для ученых-практиков он был вторичен в сравнении с решением частнонаучных задач. К слову, для философии эта проблема (что есть сущее и откуда оно произошло) является фундаментальной. Иначе говоря, ученый может действовать, не задумываясь о сущности бытия. Философ, напротив, не может обойти стороной эту тему, поскольку без ответа на всеобщие вопросы его дальнейшая деятельность фактически парализована. Но, во всяком случае, милетцы все же задавались вопросом о первоначале — и давали дополняющие друг друга ответы (что и привлекло внимание философов).

Анаксимен замечателен тем, что (сознательно или нет) избежал минусов теорий Фалеса и Анаксимандра и выбрал первоначало, удовлетворяющее требованиям здравого смысла. Его первоначало — ἀήρ άπειρος: бесконечный (неопределенный) воздух — с одной стороны, объясняет проблему движения, а с другой, объясняет разнообразие вещей нашего мира (то есть то, почему предметов в мире так много, и они такие разные). Первоначало Фалеса — вода — неудачно тем, что вода сама по себе неподвижна, а бесконечное и беспредельное Анаксимандра лишено той конечности и определенности, которые свойственны каждой конкретной вещи. Анаксимен с помощью ἀήρ άπειρος, говоря гегелевским языком, снимает недостатки гипотез Фалеса и Анаксимандра.

Во-первых, его воздух подвижен — причем подвижен сам по себе, а вот воду, еще раз скажем, нужно двигать — в ней самой нет никакого движения. Получается, что решение проблемы начала движения устраняется самим фактом введения первоначала, подвижного по своей внутренней сути. Во-вторых, именно благодаря своей подвижности и бесконечности, отдельные «части» воздуха могут сгущаться и разряжаться, становясь огнем, водой и землей. И все эти четыре модуса первоначального воздуха, сосуществуя друг с другом одновременно, могут смешиваться и создавать все остальные вещи.

Таким образом, бесконечный воздух движется — потому что воздуху присуще движение. Он изменяется — потому что изменение является одним из видов движения. Он превращается в остальные три стихии — потому что воздушное пространство бесконечно: так воздух сам для себя создает место для сгущения и разряжения. Изменяясь, он все же остается тождественным себе — потому все вещи, возникающие благодаря движению и превращению воздуха, и отличны от него (первоначального), и сходны с ним (модифицированным). Проще говоря, мы и все вещи вокруг нас отличны от воздуха как такового, но являемся его частями благодаря его же свойству принимать разные формы. Ну а то, что предметный мир так велик и разнообразен, объясняется тем, что воздух бесконечен — его «творческий» потенциал неисчерпаем.

Увы, решение Анаксименом проблемы первоначала, не произвело большого впечатления на философскую традицию. Даже Аристотель, который по своему образу мысли был скорее ученым ионийского (милетского), нежели философом италийского типа, упомянул Анаксимена с несвойственной ему небрежностью. Он лишь написал в «Метафизике», что «Анаксимен же и Диоген считают, что воздух первее воды, и из простых тел преимущественно его принимают за начало» (плюс пару раз упомянул его в частнонаучных сочинениях), то есть даже не сказал о сгущении и разряжении, бесконечности и подвижности воздуха. Дело, по-видимому, в том, что идеалисту Аристотелю милетская физика (как и вся ионийская наука) представлялась ущербной — ведь в ней не было места теологии и телеологии. Для него было принципиально вслед за Платоном отделить материальное от идеального — и лишить материю способности к движению. Более того, у Аристотеля изначальная материя даже лишена бытия. Она способна обрести существование лишь посредством восприятия идей, но сама по себе она не является ничем.

Руководствуясь этим воззрением, Аристотель не только не принимал, но и не рассматривал гипотезы милетцев всерьез. Для него и вода, и воздух, и земля, и огонь являются лишь первыми производными первоматерии, то есть модификациями небытия. Так после Платона и Аристотеля на долгие века закрепился дуализм активной божественной субстанции (которая является чистым бытием и чужда всякой материальности) и пассивной материи (которая не обладает ни бытием, ни познаваемостью — она есть ничто и логически, и эмпирически). Нужна же материя только для того, чтобы из нее получались вещи. Потому изящная версия Анаксимена была отбракована Аристотелем безо всякого сожаления. Мол, как же воздух может быть в начале: воздух — это просто порождение первоматерии, а она есть ничто. Иной взгляд — что материя способна к самодвижению (более того, что движение и есть главный атрибут материи) получит философскую реабилитацию только через пару тысяч лет.

Так не без участия Аристотеля дух естественной науки, и без того пришедший в упадок после крушения Милета (около 495 года до н.э.), надолго остался в тени философии. Логика и этика надолго возобладала над физикой — со всеми плюсами и минусами такого исхода.

На мой взгляд, единственным философом, жившим после Аристотеля, но сохранявшим и развивавшим дух ионийской учености, дух ἱστορίη, был Эпикур. За это его, собственно, и ненавидели все остальные философы — он отказывался видеть божественное в том, что может быть объяснено естественными причинами, а также был чужд логическим и диалектическим упражнениям. И пусть его физика была грубовата в сравнении с утонченной аристотелевской, все же в ней, как показала история, было куда больше здравого смысла и трезвого рассуждения: не будем забывать, что современная научная картина мира куда ближе к Эпикуру, чем к Аристотелю.

2. К Феогниду

«Вот что, однако, сбивает людей: человеку не тотчас

Боги блаженные мстят за прегрешенья его.

Правда, бывает, и сам он поплатится тяжко за грех свой.

И наказанье не ждет милых потомков его,

Но иногда беспощадная смерть, приносящая гибель,

Веки смыкает ему раньше, чем кара придет».

Рассуждения (идущие еще от Аристотеля) о том, что причина появления философии — наличие досуга, удивительно наивны. Понятно, почему можно было так думать в древности, но то, что сие объяснение нередко встречается и поныне — это форменное безобразие.

Для того, чтобы понять причину «греческого чуда» — того, как небольшой народ за несколько веков сумел создать основу всей последующей культуры, нужно осознать то уникальное положение, которое занимала в Элладе религия и мораль. А точнее, как религия сочеталась с моралью. Так вот: греческие мифы по большей части повествовали не об этике, а о физике — они объясняли не то, как надо, а то, как есть. То есть мифология почти не давала моральных толкований сущего — из-за этого в сфере этики и политики у греков образовался вакуум — грубо говоря, люди не знали, как правильно.

Конечно, не следует сводить все успехи греков только к наличию нерешенных нравственных вопросов — другим важным условием стало отсутствие централизованного государства и сильной церковной структуры. Мы ничего не знаем о литературе и философии Аркадии, Беотии и, тем паче, Спарты (максимально антикультурного государства — поэт Тиртей стал странным исключением). На их культурных почвах ничего не проросло, а вот в Афинах, в Милете, на Сицилии все было волшебно. То есть политическая раздробленность и неразвитость религиозной бюрократии давала грекам фору в области гуманитарных наук. Но морально-религиозный фактор был (как минимум) отличным дополнением к политическому.

Если мы посмотрим на греческую религию-мифологию, то обнаружим крайне любопытный момент: между богами и людьми нет «добрых» отношений. Боги сами не подчиняются никаким моральным императивам и играют со смертными в весьма жестокие игры. Также заметим, что олимпийские боги не создавали этого мира — они его вероломно захватили, свергнув с трона законных правителей (кои были, на секундочку, их родителями).

Можно сказать, что греческое мироощущение характеризуется отсутствием надежды на высшие силы (по крайней мере, в той степени, в которой она присутствует в христианстве). Боги внеморальны либо аморальны — на них невозможно равняться. После смерти ничего особенно хорошего человеку не грозит — вспомним Ахиллеса, мучающегося в Аиде и готового променять участь земного батрака на посмертные лавры героя (о которых ему говорит Одиссей):

Герой отвечает:

На Олимпе нет ничего нравственно-прекрасного. В Аиде нет никакого воздаяния, могущего сподвигнуть нас к добродетельной жизни. Ну а тут, у нас, в жизни? А тут у нас обычное, земное — только со всеми минусами неразвитой цивилизации. В общем, и у людей все так себе — не предел мечтаний. И ведь мало того, что в жизни торжествуют отнюдь не лучшие люди, так вдобавок к этому боги никак не отмщают им — ни в этой, ни в следующей жизни.

Об этом почти вся поэзия Феогнида (570—485) — об обличении людских пороков и недоумении, почему богам нет дела до царящей в мире несправедливости. Потому он и говорит о том, что отсутствие возмездия свыше «сбивают людей [с толку]». Но Феогнид не ограничивается удивлением, он идет дальше — и бросает упрек самому вседержителю:

«Как же, Кронид, допускает душа твоя, чтоб нечестивцы

Участь имели одну с теми, кто правду блюдет,

Чтобы равны тебе были разумный душой и надменный,

В несправедливых делах жизнь проводящий свою?».

Мы видим здесь не просто стенание на манер Иова, нет. Феогнид упрекает Зевса фактически с позиции морального превосходства. Мол, почему я вижу то, чего ты видеть не хочешь? То, что бездействие Зевса является, по Феогниду, не упущением, а намеренной политикой невмешательства, доказывается последними строками этого стихотворения:

«В жизни бессмертными нам ничего не указано точно,

И неизвестен нам путь, как божеству угодить».

Интересно и другое упоминание Зевса нашим поэтом — еще более любопытное:

«Нет в богатстве предела, который бы видели люди. <…>

Деньги для нас, для людей, — это потеря ума.

Так ослепленье приходит. Его посылает несчастным

Зевс, и сегодня один, завтра другой ослеплен».

Парадокс в том, что богатство людям дарует Зевс. Но деньги — одна из основ человеческого мира. Потому, собственно, стремление к ним повсеместно. Получается, что то, что дурно с точки зрения Феогнида, посылается богом — но именно это-то «наказание» и служит для ослепленных ничем иным как источником возвышения над добродетельными людьми. Зевс не посылает «несчастным» болезни, позор, отсутствие наследников — нет, он дает им средство восхождения по социальной пирамиде. Прочтем этот отрывок и с учетом сказанного, и с учетом строк, вынесенных в начало маргиналии: «Интересные наказания у нашего бога — он развращает людей тем, что ставит их над нами, добродетельными, и при этом не спешит покарать их за прегрешения — они умирают в роскоши безо всякой кары».

Феогнид — певец аристократических добродетелей, а потому мы можем списать его (безо всяких кавычек) богоборчество на то, что он жил в те времена, когда вопросы нравственности стали предметом рефлексии. Но нет — обвинения богам мы видим еще у Гомера, который, правда, эти обвинения не поддерживает. У него Зевс удивляется человечьему неразумию:

«Странно, как смертные люди за все нас, богов, обвиняют!

Зло от нас, утверждают они; но не сами ли часто

Гибель, судьбе вопреки, на себя навлекают безумством?».

Гомер вынужден оправдывать богов. Отсюда мы можем заключить, что недовольство богами («зло от нас, утверждают они») было широко распространено. В общем, греческое мироощущение можно выразить так: боги, конечно, есть, но они, как явствует из мифов и наблюдений за жизнью, нас не очень-то любят. Они одаривают порочных и делают несчастными добрых — да и сами чужды добродетели. А после смерти они определяют нас туда, где будет еще хуже, чем здесь. Таков мир — и другого у нас нет и не будет. Несколько более благожелателен к Зевсу Гесиод — у него начальник Олимпа является заступником невинных и карателем виновных — но отчего-то медлящим со своим судом:

«Зев­со­во око все видит и вся­кую вещь при­ме­ча­ет;

Хочет вла­ды­ка, глядит, — и от взо­ров не скро­ет­ся зор­ких,

Как пра­во­су­дье блюдет­ся внут­ри государ­ства любо­го.

Нын­че ж и сам спра­вед­ли­вым я быть меж людей не желал бы,

Да зака­зал бы и сыну; ну, как же тут быть спра­вед­ли­вым,

Если чем кто непра­вее, тем лег­че упра­ву нахо­дит?

Верю, одна­ко, что Зевс не все­гда же тер­петь это будет».

На что же мог надеяться древний грек, если природа сущего столь печальна? Ответ одновременно прекрасен и ужасен: надеяться он мог только на себя. Если в ином мире ничего хорошего нет, то следует сделать из этого мира хоть что-то приличное. Отсюда возникает греческая наука — как эмансипация от религии. Ведь если от богов бесполезно ждать блага, то пропадает смысл вообще брать их в расчет. Как говорил герой «Бойцовского клуба», «лишь утратив все до конца, мы обретаем свободу», а «свобода есть утрата всяческих надежд». Грек не надеялся на бога — и обрел свободу — в разуме и добродетели.

Классическая греческая культура до сих пор поражает своей светскостью — и это неслучайно: культура вообще мало совместима с религией. При этом нужно отметить, что философия возникает не как выражение этой светской культуры, а как оппозиция ей. Но не с целью вернутся к религии Гомера и Гесиода — напротив, философия поставила задачу создать новую религию, отвергнув и естественнонаучные достижения, и традиционные мифологические верования. Пифагор, Гераклит, Парменид, Сократ, Платон занимались этим — созданием новой теологии — на протяжении всей жизни. Но поскольку дух времени уже был светским, они (по крайней мере, Сократ и Платон) были вынуждены говорить с соплеменниками на светском языке, на языке разума.

Философия как высшая форма эмансипации разума возникла именно из оппозиции к эмансипации разума — таков главный парадокс греческой мысли. А этика, основанная на теологии, появилась именно из-за того, что традиционная религия была внеморальна. Ведь моральным философам не на что было опереться — и они решили мыслить самостоятельно.

Думается, если бы в поэмах Гомера содержался «декалог Зевса» с перечислением главных нравственных заветов и обещанием воздания, греки бы не создали ни опытной науки, ни литературы, ни философии. Но боги не знали ни добра, ни зла, ни истины, ни лжи — и, цитируя Феогнида, «сбитые с толку» люди вынуждены были познавать их самостоятельно.

Надо сказать, людям это познание далось лучше, чем высшим силам.

3. К Сунь-Цзы

«Будучи сильным, кажись слабым. Будучи храбрым, кажись трусом. Обладая порядком, кажись рассеянным. Будучи наполненным, кажись пустым. В мудрости кажись глупым. Обладая многим, делай вид, будто у тебя ничего нет. Наступая, делай вид, что отступаешь. Двигаясь быстро, кажись медленным».

Сравним последнюю фразу с девизом английского (социалистического) Фабианского общества:

«В нужный момент ты должен ждать, как терпеливо ждал Фабий, когда воевал против Ганнибала, хотя многие осуждали его промедление; но когда придет время, ты должен ударить сильно, как Фабий, или твое ожидание будет напрасным и бесплодным». [АИ 3]

Фабианское общество имело прямое отношение к уничтожению Российской империи и апологии сталинских репрессий — собственно, эта лавочка как раз и создавалась для уничтожения врагов британской короны и насаждения социализма по всему миру. И в нашем случае со своей задачей фабианцы, увы, справились. Но кто у нас знает про фабианцев, кроме правых конспирологов?

Зато все знают про Госдеп, «Голос Америки», «Радио Свобода», Фонд Сороса и другие американские конторки. И если послушать наших местных государственных патриотов, то покажется очевидным, что у нас не существует иных врагов кроме США — и иных агентов влияния кроме американских. Все остальные (в первую очередь, европейцы) просто пляшут под дудку США, а так-то они хорошие, они не сами, их заставляют. Европейцы ведь сами мухи не обидят — и если бы не злокозненная Америка, у нас с Западной Европой была бы любовь-морковь.

Сему взгляду есть две причины. Во-первых, западноевропейские центры влияния действуют тоньше и связаны с российским истеблишментом теснее — потому их деятельность незаметна. Во-вторых, американцы не только не умеют скрывать свою враждебность к нам, но и не хотят. Они любят, когда их ненавидят.

Порассуждаем на эту тему более подробно, держа в уме совет Сунь-Цзы.

Глядя на западные страны по эту и ту стороны океана, нельзя не удивиться разнице между заезженной парой быть и казаться.

Вот Америка. Недавно я наконец понял, кто является воплощением этой страны, квинтэссенцией всей ее политики, культуры и ментальности. Это Полковник Сандерс — тот, который основал KFC и наградил ее эмблему своей физиономией. О нем и его жральнях нужно знать только две вещи. Во-первых, он не полковник. Во-вторых, легендарная курица KFC — дерьмо.

Это все, что нужно знать про США. Эта страна вообще не пытается что-то из себя представлять (сама по себе) — но блистательно представляет себя всем другим. Неважно, является ли Сандерс полковником — важно, что даже статья в Википедии называется Colonel Sanders, а не Harland David Sanders. Навязать всему миру именование себя по званию, которое не соответствует реальности, и ничуть этого не смущаться — это не про Сандерса, а про всю его страну.

Знаете, на больших вечеринках иногда появляются яркие и шумные персонажи. Они блистают — входят с помпой, поднимают тосты, травят угарные байки, увлекают всех красивых девушек и пару некрасивых, со всеми обмениваются контактами, пьют на брудершафт, уезжают под аплодисменты. А потом гости, стесняясь собственного невежества, шепотом спрашивают друг друга: «А кто это был?». «Э, я думал, ты его знаешь, ты же ему денег одолжил…». Вот это про Америку — никто не может толком понять, что это за трехсотмиллионная хрень, но все от нее без ума — особенно те, кто громче всех ее якобы ненавидит.

Хочу быть правильно понятым — нет сомнений в том, что американская культура — одна из величайших в истории. Великий кинематограф, блистательная литература, сверхуспешная наука. Я сам рос в девяностых на диснеевских мультах и голливудских боевиках — и воспоминания о них у меня достаточно теплые. Но в чем американцы действительно неподражаемы — так это в умении казаться. Они полковники, делающие лучшую курицу в мире — которые при этом не-полковники, делающие безвкусные помои.

Возьмем НАТО. Пусть в него входит множество стран, но понятно, кто там рулит — хотя бы по бессмысленному шуму, производимому этой структурой. Помпезные приемы в организацию, постоянные агрессивные заявления, топорная пропаганда — в общем, постоянное позерство и актерство при минимуме реального влияния. Европа, большая часть которой входит в НАТО, эту шайку-лейку, откровенно троллит и игнорит (например, прокатывает с финансированием, заставляя американцев башлять за весь банкет). Заокеанские дурачки без вопросов платят и будут платить даже в случае массового голода — ведь казаться лидером Запада куда важнее, чем быть им. Настоящие не-полковники.

Сравните с Великобританией. Мы много слышим про Уолл-стрит — типа там крутятся все деньги мира. А про Лондонскую биржу почти не слышим — но только вот половина ценных бумаг всего мира торгуется именно там. Хотя казалось бы — деньги и торговля являются американской фишкой.

Про политику и говорить нечего. Сколькими людьми руководит американский президент? Ну, Трамп мог руководить только своей администрацией — да и то несколько раз менял ее из-за нелояльности. Править страной ему не давали. А кем руководит английская королева? Да никем не руководит — только ленточки разрезает, шляпки меняет, потому что она «декоративная фигура». Ну и еще в довесок является суверенным монархом пятнадцати государств (включая Канаду, Австралию и Новую Зеландию — и это мы не говорим про криптоколонии, вроде РФ), главой Британского Содружества (с фактически единой сетью спецслужб), объединяющего два с лишним миллиарда (!) человек, верховной главнокомандующей ядерной державы, главой Церкви Англии с 85-ю миллионами последователей и единоличной владелицей нескольких островов (которые по совместительству являются крупными мировыми офшорными центрами). Ну это чисто номинально, это не всерьез! На самом деле она, конечно, ничем не управляет — то ли дело американский президент! Ну и чисто как дань традиции: члены Тайного совета при королеве (куда входят сотни высших чиновников из десятков стран) дают ей чисто декоративную, чисто несерьезную типа клятву. Клятва звучит так (цитирую по кривому переводу из Википедии):

«Поклянитесь всемогущим Богом быть истинным и верным Слугой для Её Величества Королевы в качестве одного из Её Величества Тайного совета. <…> Вы будете полностью во всём, что происходит, обсуждается и оговаривается в Совете, верно и правдиво раскрывать свой Разум и Мнение, согласно с вашим Сердцем и Сознанием; и вы будете хранить в тайне все дела, совершённые и доверенные вам, или те в Совете, что должны держаться в секрете. <…> Вы будете до последнего нести Веру и Верность Королевскому Величеству; и будете помогать и защищать все Юрисдикции, Верховенства, и Полномочия, данные Её Величеству <…>. И во всех делах, в общем, вы будете верными и правдивыми Служителями, должными Её Величеству. Да поможет вам Бог».

Ну да, такую клятву дают ведущие политики десятков стран — ну это же просто так! Действительно, разве это хоть что-то значит, разве нельзя ослушаться королеву? Да легко — спросите принцессу Диану.

Или Франция. Французы воевать не умеют и не любят, зато любят круассаны и либертэ-фратернитэ. Ну а то, что Франция до сих пор сохраняет сеть колоний и военных баз по всему миру, а также является ядерной державой и обладает пятой–шестой военной силой в мире, так это просто так, по инерции. Криптоколоний не имеет — ну разве что всякие Ираны да Румынии-Албании. А так-то они смешнульки — у них даже военные пумпончики носят да поют о лё шамп элизэ.

Ну а какая страна самая вооруженная в мире (на душу населения) — где все граждане проходят постоянные военные сборы, и которая готова мобилизовать 20% населения за пару суток? Небось Северная Корея или еще какое недоразумение на карте мира? Ну, понятно, что это не миролюбивая Швейцария и не… Ой нет, как раз Швейцария. Ну это же тоже несерьезно, правильно, ведь швейцарцы только сыр едят да часы мастерят? А тотальный милитаризм — это просто физкультура, наверно. Точно, она самая.

Нация Полковников Сандерсов так бы не смогла — быть, но не казаться. «Зачем тогда все это, если нельзя похвастать?».

Западные европейцы — это взрослые люди, для которых американская хлестаковщина является детским садом. Европейцы — дипломаты, для которых всякая война уже есть признание поражения — в точном соответствии с Сунь-Цзы:

«Показателем высшего искусства войны будет победа над противником без сражений с ним. Совершенный воин будет бить по замыслам. На более низком уровне разрушают союзы противника. На самом низком уровне осаждают крепости».

Там, где американец устраивает военные кампании и дворцовые перевороты, предварительно расставив теле- и кинокамеры, европеец дарит подарки, шепчет на ушко и пожимает руки.

Вполне возможно, что англичане и французы Сунь-Цзы не читали — зачем им? Они нацию, его породившую, накурили опиумом да пару раз раздолбали еще полтора века назад. Вот и «искусство побеждать». Они и американцев накурят да раздолбают — так что те и не заметят. Как не заметили этого русские, у которых те же Британия и Франция украли их подлинное Отечество — Российскую империю. Такие вот «добрые европейцы».

Но нет, не они нам страшны — не те, кто организовал геноцид 20-х — 30-х. У нас другой великий враг — Полковники Сандерсы, которые могут уничтожить нас, закидав куриными крылышками. Полковники, наверно, и рады бы — но это для них опасно, ведь Россия может и ответить. Потому они будут надувать щеки, сжимать кулаки, хмурить брови, рвать тельняхи, но нападать не станут — телекартинка получится некрасивая.

«Жизнь блатная нравится, воровать боюсь» — в этом вся Америка. Там Сунь-Цзы не читают. Ждут экранизации.

4. К Гераклиту

«Внемля не моему, но этому логосу, должно согласиться: мудрость в том, чтобы знать все как одно».

Этому фрагменту А. В. Лебедев, наш ведущий специалист по доплатоникам, присвоил первый номер в своем издании Гераклита [АИ 4] — потому как считает его системообразующим для всей философской системы ионийского мудреца. В комментариях к этому и соседним фрагментам Лебедев дает примерно следующую интерпретацию [АИ 4]:

1) «Внемля не моему» является стандартным ходом для профетической (пророческой) речи — мол, я излагаю не свое мнение, а открывшуюся мне божественную истину. Но при этом Гераклит не религиозный проповедник, а теолог — он постигает истину самостоятельно, а не через откровение. То есть его прозрение является интуитивным.

2) «Этот логос» — не что иное как книга природы: логос в обыденном значении обозначает, в первую очередь, речь и слово, в том числе книгу. Это значение имеется и в русском языке — например, «Слово о походе Игореве» (которое, кстати говоря, почему-то на современный русский переведено как «Слово о полку» так, будто речь идет о воинском соединении, а не о военном походе). По Гераклиту, природу нужно правильно читать (или слушать — в древние времена читали вслух) — и тогда всякое отдельное «слово» (явление природы) станет частью полноценной книги, а не в разрозненным ворохом слов-понятий. То есть нужно читать не книгу-логос Гераклита (не его сочинение), а книгу-логос космоса.

3) Лебедев настаивает на том, что под «всё» следует понимать не совокупность отдельных вещей, а пары противоположностей. По этому поводу А. В. нередко сетует на получившую распространение неточность в понимании Гераклита — мол, у философа противоположности едины. Нет, они не едины, а тождественны. То есть они не просто объединяются, а изначально являются одним и тем же. Для объяснения разницы приведем такие примеры: выражение «партия и народ едины» не предполагает, что партия и народ совпадают — они сначала существуют по отдельности, а потом соединяются. А вот утреннее и вечернее солнце не едины — это одно и то же солнце. Так вот у Гераклита оппозиции именно что совпадают (как утреннее солнце с вечерним).

4) «Мудрость в том, чтобы знать все как одно» можно читать и по-другому: «есть только одно /столь/ Мудрое существо, чтобы знать все» [АИ 4]. Согласно интерпретации, Гераклит мог специально заложить в текст потенциал двойного прочтения — чтобы, например, защититься от обвинений во введении новых богов (как мы помним, Сократа много позже казнили именно по этому обвинению). Таким образом, Гераклит постулировал свой главный теологический принцип — пантеистический монотеизм (взамен традиционному греческому политеизму, известному нам по сочинениям поэтов).

Итого у нас получается, что высший бог написал логос природы, который мы сможем прочесть, если будем внимать ему со всем разумением, а не отвлекаться на частности (ведь как говорил тот же Гераклит, «многознание уму не научает»).

Самое важное в лебедевской интерпретации Гераклита — это помещение философа в разряд религиозно-политических моралистов. А. В. настаивает на ошибочности аристотелевского понимания гераклитовской философии как чисто физической, из которого выходит, что Гераклит был натурфилософом типа Фалеса. Нет, Гераклита вообще не интересовали научные вопросы — он был идеологом теократического государства, единолично управляемым царем, наместником Зевса, вершащим на земле небесный закон.

Найдется немного философов, сравнимых с Гераклитом по степени притягательности. Понятно, почему его так любил Гегель — не только за «диалектику», но и за радикальный монизм: его идеал — единый разумно устроенный космос, единое государство (космополис) с единым правителем и моральным законом. Гераклитовский пантеизм не имеет ничего общего с слащавым нью-эйджем («бог в каждой травинке, ля-ля-ля») — это идеология агрессивного милитаризма, империализма и вождизма, освещенная монотеистической теологией. Может быть, Гераклита следует признать духовным отцом всех правых политических течений.

Но зададимся вопросом: а действительно ли можно знать все как одно? Действительно ли сущее представляет собой единую, логично организованную книгу? Чем дольше я живу, тем менее сущее кажется мне единым. Понятно, что наш разум стремится найти взаимосвязь всего со всем — но так ли это на самом деле?

Возьмем классическое триединство истины, добра и красоты, гипостазированное в античном платонизме. Что такого доброго в физической, химической и биологической истине? Красота в законах природы есть — они неплохо подогнаны друг к другу (отчего доныне популярна теория разумного замысла — последний оплот теологии). Но одно дело — признать, что в истине есть красота, а другое — соединить их вместе и трансцендировать, присовокупив к ним еще и благо. Иными словами, то, что в открытых учеными истинах можно увидеть красоту, еще не означает, что красота и истина существуют сами по себе и в единстве.

Давайте возьмем несколько областей сущего и наук, их изучающих, и спросим себя, насколько вообще возможно увидеть единство между ними: 1) физика полупроводников, 2) лингвистическое религиоведение, 3) военная экономика, 4) математическая логика, 5) музыковедение, 6) теория дизайна, 7) робототехника, 8) паразитология, 9) фармакология, 10) философия истории, 11) биохимия растений, 12) астрометрия, 13) банковское дело, 14) семейное право, 15) физиология животных, 16) археология, 17) тифлопедагогика, 18) статистическое моделирование, 19) акушерство, 20) криптография, 22) политическая география, 23) кинология, 24) спортивная биомеханика, 25) геральдика.

Все это или реальные научные или, в крайнем случае, технические дисциплины — изучающие реально сущие объекты. Да, это именно то многознание, которое, по Гераклиту, не научает уму — уму, который понимался философом как непосредственное интуитивное схватывание сущности сущего. Его неприязнь многознания понятна — концентрируясь на частном, человек опосредуется от всеобщего логоса и утопает в пестроте феноменального. Но, спросим себя (и его) еще раз: а с чего вдруг мы должны принять за истину результат такого схватывания — а не смотреть на мир критическим взглядом как на ряд не связанных друг с другом предметов познания?

Когда-то платоники и стоики, последователи Гераклита (первые — частично, вторые — основательно), выделили три области философии — физику, этику и логику. Разумеется, они связывали их воедино, выводя одно из другого. Боюсь, эти связи призрачны — и поженить музыку и право, медицину и археологию, логику и зоологию вряд ли возможно без того, чтобы подменить реальность умозрительной фантазией об их логико-физико-этическом единстве.

Ну правда: вот вообще не получается представить, что мы с физическим космосом (представляющий собой миллиарды световых лет кромешного ада) каким-то образом составляем друг с другом единое сущее, которое нужно знать как одно. И уж тем более трудно увидеть во всем этом несходном множестве всего отражение истины, добра и красоты. Так что если логос является книгой природы, то стилистического единства нынешнему ее изданию точно недостает.

5. К Демокриту

«Добро не в том, чтобы не делать несправедливости, а в том, чтобы даже не желать этого. <…> Самого себя следует стыдиться ничуть не меньше, чем других людей, и не должно совершить дурной поступок, даже если никто об