Оглавление

Часть первая

1

— Эй, Машуня, ты где? — донёсся приглушённый женский голос из ванной комнаты.

Низенькая женщина, на вид лет сорока, с осветлёнными короткими волосами, ещё стройная для своёго возраста, в это время хозяйничала на кухне, жаря картошку и нарезая на старой разделочной доске лук.

— Ну, чего тебе ещё? — откликнулась она, смахивая со щёк луковые слезы и вытирая об жёлтый, с синими цветочками фартук руки.

— Ногу подай!

— Ноги с собой носить надо! — весело ответила Маша.

Она заглянула за дверь кухни, постучала в ванную и, когда дверь приоткрылась, просунула в щель клюшку с ручкой в виде ящерицы. Спросила:

— Тебе помочь?

— Сама вылезу, не калека пока.

— Как же не калека, когда с третьей ногой ходишь!

— Отвали, а! А то вот врежу между глаз, так третий у тебя вырастет.

— Невежа и грубиянка! — незлобиво ответила Маша.

Она закрыла дверь на кухню, дорезала лук, бросила его в сковородку.

Галина была самой верной и самой дорогой подругой, с которой её скрутила судьбинушка ещё в детском доме. Да скрутила в такой жгут, что расплести его не было по силам никому. Она дневала и ночевала у Маши иногда неделями, спасаясь от своёй непутёвой жизни, одиночества и тоски, которые преследовали её, если верить её же словам, как львица лань, всю жизнь. Галина жила в общежитии кондитерской фабрики, где она работала, а тут, как она сама шутила, ей подвернулась возможность пожить на халяву у своёй подруги подольше, потому что неделю назад она поскользнулась по дороге на работу и подвернула ногу.

Маша слышала, как та прошлёпала из ванной в комнату, что-то бурча под нос. И тут у входной двери раздалась трель электронного соловья. Маша услышала стук клюшки по деревянному полу и то же бурчание под нос. А потом крик Галины:

— Машуня, тебя тут просють! — В последнем её слове звучала явная издевка.

— Ну, если только просють, — отозвалась Маша.

Она выключила газовую плиту, перемешала жареную картошку, накрыла сковороду крышкой и вышла в прихожую. Галина стояла тут же и, подбоченясь, смотрела на гостя. Маша укоризненно взглянула на Галину и нахмурила брови. Та демонстративно отвернулась и, вихляя крупным задом, ушла в комнату.

Маша, увидев посетителя, с укоризной протянула:

— Опять ты. Что, снова не хватило?

Мужчина лет пятидесяти бомжеватого типа, заросший рыжеватыми курчавыми волосами по самые ноздри, укоризненно вскинул на хозяйку свои карие глаза.

— Маша, ты меня обижаешь, — с хрипотцой ответил он. — Разве я побираюсь? Просто, когда мне предлагают, я никогда не отказываюсь, чтобы не обижать хороших людей.

Маша скрестила руки на груди и вздохнула:

— Чего же тебе надо?

— Помнишь, Машуня, калякчик насчёт видика?

— Знаю я, какой тебе видик нужен. Это тебе к ней обращаться надо. — Она показала пальцем на зал, где скрылась подруга.

— Да нет, я серьёзно. — Мужчина прижал ладони к груди. — Ну, помнишь, ты говорила, что видеомагнитофон загнать хочешь.

Маша засмеялась одним ртом, без звука, потом спросила:

— Что, навариться хочешь? Проценты?

— Какие проценты, Машуня? — Мужик распахнул глаза, отчего карие кружки оказались как бы плавающими в топлёном молоке.

— Не гони дуру, — покачала головой Маша. — Короче, Гоша, что ты будешь с этого иметь?

— Два процента.

— Не густо. А мне?

Гоша оживился:

— Твои твёрдые, в зелёных.

— Ну-ну, не мути, Гоша!

— Твои верные двести двадцать.

— Чистые?

— Ага.

— Заходи. Эй, болезная! — крикнула Маша, — ковыляй на кухню, будем есть первый хлеб со вторым.

Гоша быстро разделся и стал благодарить:

— Ну, спаси…

— Брось, Гошка, а то выгоню.

— Понял, понял. — Рыжий, подняв руки вверх и проходя на кухню, поздоровался с Галиной: — Привет телохранителю!

Та пошла на него грудью:

— Я тебе щас дам телохранителя. Сколько раз я тебе говорила, что я её душехранитель, понял? От таких, как ты вот, прохвостов. Понял?

— Да бросьте вы собачиться, — укоризненно произнёсла Маша, — ну никогда друг другу не уступят! И что это на вас находит: как не видятся, так чуть не стонут, как соберутся вместе — лаяться начинают.

— Так это у нас ритуал такой, как у козлов перед брачными играми — сначала рогами постукаться. Ну и подруга у тебя, Машуня! — усмехнулся Гоша, садясь на табуретку.

Галина будто этого и ждала, она гневно встряхнула своёй чалмой из полотенца и взвизгнула:

— Не подруга, а сестра! Понял? Мы с ней сестры по жизни, вместе одну каторгу в детдоме отбывали. Понял?

— Да ладно тебе, Галюня, ну чего ты, — взмолился Гоша и потёр руки. — Машуня, я компот не пью, у тебя есть что-нибудь посущественнеё?

— «Зубровка» подойдёт?

Гоша скорчил недовольную рожу.

— Ну, тогда можешь сковыриваться отсюда, — угрожающе сказала Маша.

— Да ладно, ладно, пойдет, — замахал Гоша руками. — Как говориться: на безрыбье и рак рыба.

Все выпили, закусили солеными огурцами и картошкой. Гоша воссиял, помотал головой:

— И за что её любят татары! Ну, девочки, давай ещё по одной!

— А почему татары-то? — снова встряла Галина.

— Ну… Это присказка такая.

Маша тихо заговорила:

— А у нас в детдоме всякие были: и татары, и украинцы, и таджики…

— И узбеки, и казахи… — подхватил Гоша.

— Да, и узбеки, и казахи, — повысила голос Маша. — Но и хороших, и сволочей среди всяких хватало. Тебе смешно, а ты вот сам какой национальности?

Гоша заржал, похлопывая по коленям изнеженными руками.

— А я — ин-тер-на-ци-о-нал! Ну, подумайте сами, мать у меня полуирландка, отец — метис: бабушка, по родословной, француженка, была замужем сначала за испанцем, потом за русским, а сам я говорю по-русски и ни хрена ни бельмеса не понимаю ни по-испански, ни по-французски, ни по-ирландски. Ну и кто же я такой, а?

— Да, кровей в тебе намешано, как отходов в канализации, — с усмешкой протянула Маша.

— Бомж ты, вот ты кто по своёй национальности! — ввернула Галина и на всякий случай приготовилась к прыжку со стула. Но то, чего она ожидала, не произошло. Размягченный спиртным, Гоша на её выпад не отреагировал, он развалился на стуле, опираясь одной рукой об спинку, степенно закурил и благодушно проворковал:

— Ну и что, что бомж. Да, у меня нет ни квартиры, ни постоянной работы, кручусь, где хочу, как хочу и сколько хочу, и никто мне не указ. Это, если хотите знать, — образ жизни. Поняла, Галюня? Каждому — своё. — При монологе Гоша не забыл протянуть свои толстые волосатые пальцы к бутылке. — У каждого человека своя натура, свой характер, свои склонности и привычки, а значит, и своё внутреннеё убеждение. По этому убеждению он и живёт. — Гоша успел опрокинуть ещё одну рюмку. — Вот ты, например, Галюня, залезла на свою кондитерскую фабрику и рада. Так ведь?

— А причем тут моя кондитерская фабрика? — неохотно откликнулась Галина, явно заинтересованная разговором.

— А-а, то-то и оно! А в строители ты бы пошла? — неожиданно спросил Гоша, не забыв отправить в рот очередной глоток «Зубровки».

— Ну, вот ещё! — возмутилась Галина. — Чего я там забыла!

— Вот и я говорю, — согласился Гоша, — душенька твоя нашла, что ей необходимо. А ведь в молодости ты чего только не перепробовала: и в библиотеке работала, и на закройщицу училась, и секретаршей была у какого-то завмага.

— Чудик ты, Гоша, — всплеснула руками Галина. — Причём здесь душа? Рыба ищет, где глубже…

— Так то рыба, а ты человек, и выбирала, наверно, не только зарплату да тёплое местечко.

— Не только, ещё я конфеты люблю, — с вызовом ответила Галина. — Потому что в свои годы я их не доела. Ну, допустим, ты прав. А что же твоя душенька место в этой поганой жизни лучше не подыскала?

— Кто это тебе сказал? — удивился Гоша. — Мою душу нельзя загнать в клетку или заколотить в ящик, а потом выпускать её оттуда по чьёму-то желанию. Нет, шалишь, брат! — Гоша снова налил в свою рюмку и, не дожидаясь, выпил. Крякнув, он продолжал: — Моя душа, как птица, она любит свободу, а то, чем я зарабатываю для поддержания её вместилища — моего бренного тела, это уже другой вопрос. И, заметьте, я этим доволен. А разве это не самое главное — быть довольным своёй жизнью? Так что у меня все по кодексу строителей коммунизма.

Гоша опрокинул последнюю стопку, стукнул ею по столу и встал.

— Вот так, дорогие мои девчонки! Спасибо за приют да ласку.

Маша с удивлением покрутила в руках пустую бутылку и закричала:

— Ах ты, прохвост, это ты для этого нам мозги пудрил? Смотри, Галюньчик, он нам ничего не оставил. Сидели перед ним, как вороны, раскрыв рот, а он…

Она шутливо замахнулась на Гошу, тот прикрыл голову руками и закричал:

— Маша, ты же добрая и жадная! Не будешь же ты меня убивать, а потом хоронить за свой счёт! Ну, так как, я договариваюсь насчет твоёго видика?

Маша задумалась, а потом помотала головой:

— Я ещё подумаю, Гоша. Цены сейчас, как скаковые лошади. Вот продам тебе, а потом буду кусать свои красивые локотки. Нет, я ещё подумаю. Моему Сашке полгода осталось служить, вот придёт, а я ему — сюрприз. Он давно о видике мечтал.

Гоша натянул на голову шапку — пидарку, надел зелёную, с синей полосой по поясу, куртку и взялся за ручку двери:

— Зря ты, моя молодая, красивая старушка, хороший навар бы был. Учти, зелёные никогда не обесценятся, хоть весь мир будет вверх тормашками. Ну, ладно, я пошёл, если что — найдёшь. Пока.

2

Когда Гоша ушел, подруги устроились у телевизора на диване. Шли новости. Маша смотрела на них вполглаза. Зная, что Галка иногда встречалась с этим рыжим чудаком, спросила:

— Как у тебя с ним?

— С кем?

— Ладно тебе дурочку-то включать! — рассердилась Маша.

— Да ну его, пристал, как банный лист, — заворчала Галина. — Будто и мужик хороший, а живёт, как перекати-поле. Что ж мне, так и кататься за ним следом! Ты гляди, Машка, что бандюки-то вытворяют! — охала Галина, не отрывая глаз от экрана. — Вот сволочи! Надо же, головы отрубают и выставляют перед народом! Как кушать на стол подают. Вот изверги-то! Мало их наш незабвенный Иосиф Виссарионыч учил, абреки ё…! Свободу дали, вот они и свободят!

Маша сидела, тупо глядя на экран и прислушиваясь к чему-то в себе. От криков Галины она будто очнулась и тяжело вздохнула:

— Что-то неспокойно у меня на душе, Галка.

— Что так? Вроде всё нормально, — встрепенулась Галина. — На работе что?

— Да причем тут работа, чтоб она провалилась в тартарары! — Маша потёрла левую грудь. — О Сашке беспокоюсь. В последнеё время письма какие-то странные от него приходят. Понимаешь, на одну колодку: здравствуй, не беспокойся, всё хорошо, кормят до отвалу, и всё.

— Ну а о чём же ему ещё писать, живёт там, как у Христа за пазухой: подъём, завтрак, занятия, обед, строевая, ужин, телевизор, отбой. Красота, как на курорте! — Она взглянула на подругу, а потом показала пальцем на телевизор. — А это он, проклятый, во всём виноват! Насмотришься — как будто на войне побывал!

Галина выключила телевизор и, ковыляя, сходила на кухню, забыв свой подожок. Хромая, притащила бутылку сухого вина, два бокала и плюхнулась на диван. Разлила, всунула бокал в руку Маши.

— Ну, давай по одной, подружка. За Сашку твоёго выпьем, чтобы, значит, живой, здоровый и вовремя.

Маша и не собиралась отказываться, за сына она могла бы и серную кислоту выпить. После сухача Галина защебетала ещё сильнеё:

— Ты знаешь, у одной моей знакомой муж в ментовке работает, так вот она рассказывала, что сверху им указание пришло: всех чеченцев выловить и засадить в кутузку. Сначала их из всех гостиниц повыгоняли, потом на рынке стали ловить…

Под разглагольствование подруги, которое так нравилось ей, Маша вдруг вспомнила своих родителей. Мать была широкоскулой, розовощёкой сибирячкой, которая невесть как залетела в Поволжье, и так же быстро, как только она умела ладить все дела, нашла себе завидного мужика — шофёра мукомольного предприятия. Видно, была она женщиной практичной, потому что не обращала внимания ни на невысокий рост своёго избранника, ни на его неказистость и некрасивость, ни на его привычку во время застолий залезать рукой в её интимные места. Впрочем, отец делал это так, что его действия казались больше намерениями. Мать хихикала, а гости лишь посмеивались и смущённо опускали глаза.

Каждый вечер отец подгонял свою старую, потрепанную машину, на которой возили, наверное, ещё восставших красногвардейцев, к воротам дома, и мать выметала из кузова по сумке-две мучнистой пыли, комбикорма или зерна. Потом отец придумал приспособление: вместо железного инструментального ящика под кузовом он сколотил деревянный, в который во время перевозки из заранеё просверленной дырки натекало килограммов по двадцать груза.

Зерно они накапливали и возили молоть в далекую деревню, где каким-то чудом сохранилась мельница-ветрянка. Её не разрушили ни коллективизация, ни голод тридцатых годов, ни война, ни другие лихолетья, и туда везли на помол зерно со всей округи. А старый мельник, который, поговаривали, начал работать на ней ещё до революции, терпеливо ждал ветра, а потом, послюнявив палец, поднимал его вверх и говорил: «Ну, скоро полетит моя ласточка. Готовьтесь давай».

Комбикорм и мучка шли на корм скотине, которой они держали полон двор. Нищенская зарплата отца оправдывалась с лихвой, и родители никогда ни в чём не знали нужды. Когда родилась Машенька, мать уволилась из райпотребсоза, где она целыми днями гнула спину за триста тридцать дореформенных рублей, и стала заниматься домашним хозяйством.

Жили родители слаженно, дружно и добро, и дом их, который они построили за два лета из осинового сплавника, вынесенного на берег волнами только что образующегося водохранилища, всегда был полон гостей. Семья их строилась на взаимопонимании и расчёте, да они и не скрывали, что в их возрасте было бы глупо говорить о любви. Всякий, кто их знал, не мог понять, как можно жить так ладно на одном согласии и без любви. Другие годами миловались, прежде чем сыграть свадьбу, а через год их уже не узнать: грызутся, как кошка с собакой. Когда об этом заходил разговор, мать отвечала: «А что мы знаем о любви-то! Она поодиночке не бывает. Это как спичка с коробкой: пока трутся — горят, а как отсыреют — в помойку».

Машеньке было восемь, когда отец вдруг занемог. До этого к нему ни одна болячка не приставала, а тут вдруг сразу слёг. Врачи недоумевали — ни температуры, ни других симптомов болезни они не находили, лишь на левом боку образовалась кровяная шишка. В то время в глубинке рентгеновских аппаратов ещё не было, а когда додумались направить отца на обследование в областную больницу, он вдруг скончался. Причина оказалось настолько неожиданной, насколько и банальной: крохотный осколочек от старой раны в бок, полученной им на фронте, попал в вену и по ней в сердце.

Мать без отца продержалась лишь полгода. После похорон у неё вдруг исчез румянец со щек, скулы заострились. Слез на её глазах никто не видел, но всем казалось, что она постоянно плачет. Хозяйство она не запускала до последнего дня, но сама сохла, как сентябрьские цветы в палисаднике. Перед смертью она куда-то сбегала, потом соседи говорили, что в церковь, взяла Машеньку на руки, гладила её по светлым волосикам и постоянно умиротворенно приговаривала: «Бедная наша доченька, сиротинушка ты наша, вот и отвоёвалась твоя мамка». Так и говорила — «наша», будто она и не оставалась без мужа, будто до сих пор жила с ним и никогда не расставалась. Вот вам и любовь!

Умерла мама в октябре. Маша кричала над мёртвым телом всю ночь, пока её кто-то не услышал и не сообщил в милицию. Днём в доме появились какие-то бабки, официальные дяди и тети. Они перетряхивали вещи в комоде, в шифоньере, в старом сундуке, переписывали и удивлялись, что на этакое добро не находится наследников. А через два дня Машу увезли в детский дом…

Звон разбитого стекла оторвал Машу от вожжей воспоминаний, которые так и тянули её в прошлое.

— Вот, разбила! — чуть не плача, причитала Галина, поднимая с пола тонкостенный стеклянный бокал с отломившейся ножкой.

— Да хрен с ним, с бокалом! — отчего-то зло ответила Маша. — Тут люди каждый день, как мухи, мрут, мир рушится, а ты о копеёчной посуде! О, Господи, — застонала она. — Как посмотрю на эту долбаную жизнь, так и хочется взять винтовку, а лучше — автомат, и лупи-ить по этим поганым рожам, которые Россию изувечили. Если б не Сашка…

— А что, при коммуняках она слаще была, жизнь-то эта? — возразила Галина. — Быстро ты забыла, как тебя по парткомам да комитетам разным таскали: тут не так сделала, как того требует наша родная коммунистическая партия, там не с тем переспала. Вот если бы с самим секретарём парткома — тогда ладно, а с другим — ни-ни. А как за каждой тряпкой очереди километровые выстаивали, тоже забыла? Ну и память у нашего народца-уродца: жрать было нечего, а «уря» кричали; за победу тридцать миллионов уложили, а слава опять же коммунистической партии; в колхозы весь народ загнали, а теперь оттуда никого не вытащишь, потому что халявы не будет! — кипятилась Галина. — Ну что у нас за народ! При коммуняках демократией бредили, на каждой кухне анекдоты про наших правителей травили, а потом в президенты чуть фашиста не выбрали, сейчас опять по коммунистам заскучали. Как же, давно в лагерях не бывали. А война! Какую войнищу на плечах своих вытащили, до сих пор хребтина болит, и всё равно на митинги со свастикой ходят.

— Да ты чо разошлась-то, Галюня! — перекрыла пар подружке Маша. — Да наплюй ты на всё, живи, как тебе нравится.

— Да ну из всех на х..! — огрызнулась Галина. — Я-то что, я проживу как-нибудь, за державу обидно.

— Все это правильно, Галюня, дерьма при любой власти хватает, но всё-таки раньше было спокойнеё. Вспомни-ка, как мы с тобой до утра по улицам гуляли, и никто нас не трогал. А теперь на улицу страшно выйти.

Галина решительно встала, опираясь на свою деревянную ногу:

— Ну, ладно, мать, ты тут хандри, а я в свою халупу пойду. Завтра, может, загляну вечерком.

— Может, останешься? Поболтаем ещё. Куда ты с такой ногой, поскользнёшься — и другую сломаешь, — попробовала остановить её Маша, хотя и знала, что если подруга что-то решила, то её и танком не остановить.

И Галина уковыляла, оставив в пустой квартире запах своих любимых крепких духов и неподвижность не сотрясаемого её сильным голосом воздуха.

3

С утра пошёл дождь, холодный, с леденцой, который тут же покрывал толстой коркой всё вокруг: асфальт, людей, деревья, машины. Листья клёнов и тополей звенели на ветру своими обледенелыми листьями, а улицы напоминали предпраздничный каток; автомобили, ослепленные ледяной пеленой, притуливались у тротуаров, и водители пальцами отскребали ото льда ветровые стёкла.

Какой-то сердобольный милиционер предупреждал по громкоговорителю из стоящей на разделительной полосе машины, чтобы прохожие вели себя осторожно на обледенелых пешеходных переходах. Маша оказалась как раз около УАЗика, когда милиционер в очередной раз заорал:

— Граждане пешеходы, берегите свои кости — собирать их будет некому, потому что все больницы переполнены!

От усиленного мегафоном звука Маша вздрогнула и кулачком погрозила ухмыляющемуся через окно сержанту. Тот с озорством смотрел на неё и хохотал, а она вдруг подумала, что, видно, она выглядит ещё ничего, если на неё обращают внимание молодые сержанты. И после этой случайной сценки у неё сразу поднялось настроение, и в здание она вошла с легкой улыбкой и сияющими глазами на лице.

В тире, в котором одновременно размещался и спортивный клуб, Маша работала уже двадцатый год, с тех самых пор, когда она не попала на очередные всесоюзные стрельбы, окончательно распрощавшись с мечтой получить мастера спорта международного класса. До этого ей довелось пройти по всем ступенькам и отведать славы чемпиона России и СССР в личном и командном первенствах, сначала в молодёжной сборной, а потом и во взрослом статусе. Не раз участвовала в международных соревнованиях, но выше четвёртого места так и не поднялась.

Стрелком-винтовочником она быть и не мечтала. Все, как всегда, определил случай. Однажды в их детский дом приехал передвижной тир. Это мероприятие организовал недавно назначенный директор детского дома, большой любитель охоты и считавший, что любой человек должен владеть оружием и уметь метко стрелять. Каждому воспитаннику давали по десять двухкопеёчных пулек за счёт детского заведения. Попробовала пострелять и Маша. Она испытала огромное разочарование, когда не попала ни в одну мишень. Казалось бы, чего проще — свести прицел и мушку с мишенью и плавно нажать на курок. Но ни одна пулька не попала в цель. Маша злилась на себя, на оружие, а потом и вовсе расплакалась, когда кто-то из малышей поразил две мишени.

Когда страсти вокруг тира поутихли и все ребята разошлись, Маша подошла к немолодому мужчине лет пятидесяти, который обслуживал тир, и робко попросила его:

— Дяденька, а можно ещё пострелять.

Мужчина внимательно посмотрел на девчонку сквозь очки и молча отсыпал ей с десяток пулек. Воздушка так и прыгала в руках Маши, как будто сердечко её находилось не в груди, а в маленьких кулачках, сжимающих винтовку. Первый выстрел — промах, второй — снова промах. На её плечо легла мягкая ладонь. Маша повернулась.

— Тебя как зовут, дочка?

— Маша.

— Машенька, значит. А меня Василий Петрович, — представился он и почему-то пожевал губами, а потом улыбнулся ей одними глазами. — Можешь называть меня просто дядя Вася. Годится?

— Годится, — смело, в тон ему, отозвалась Маша.

И оба засмеялись. А потом дядя Вася долго втолковывал ей премудрости стрельбы:

— Оружие сильно не сжимай, клади на левую руку, а правой тихонечко придерживай и держи палец на спусковом крючке. Дёргать за него не надо, он лёгкий, нажимай на него плавно, без напряжения. Левый глаз не зажмуривай, а просто прикрывай, а то от перенапряжения тик начнётся. Целься под обрез, вот так. Когда совместишь прицел, мушку и мишень, затаи дыхание и спускай курок. Только долго не целься, а то устанешь и собьёшь дыхание. Поняла?

Маша выбрала кружок побольше и выстрелила — мимо. Но потом она «убила» медведя, зайца, тетерева и лисицу. Дядя Вася наблюдал за Машей молча, покуривая папиросу. А девочку уже манили другие цели. Василий Петрович словно понял это.

— Погоди-ка, — остановил он её. — Подними ствол вверх.

Он подошёл к стенду, достал из металлического ящика свечку, зажёг её и вставил в трубочку.

— Ну-ка, попробуй потушить, — предложил он.

С первого выстрела огонёк лишь моргнул, но не погас.

— Целься не в пламя, — поучал Василий Петрович, — а чуть пониже, в фитиль. Пулька пролетает сквозь пламя, а если ты попадешь в ниточку, огонёк и погаснет. Ну, давай.

Маша потушила свечку со второго раза.

Василий Петрович приезжал в детский дом каждую неделю. За это время Маша приноровилась стрелять так метко, что неподвижные мишени её уже не интересовали. И снова дядя Вася увидел, что в глазах девочки потух огонёк стремления. Однажды он подвесил металлический колокольчик и спросил:

— Попадёшь?

После выстрела колокольчик звякнул и стал качаться маятником. Дядя Вася спросил, прищурив глаза:

— А теперь?

Маша молча прицелилась и выстрелила несколько раз, но так и не попала.

— Разве можно попасть, когда он качается! — разозлилась Маша.

Дядя Вася ответил:

— Конечно, можно. Дай-ка. — Он взял у неё винтовку и выстрелил, почти не целясь. Колокольчик подпрыгнул и сильно закачался. Маша удивлённо распахнула глаза.

— Как это?

— Всё трудное на самом деле оказывается простым, — довольно ответил дядя Вася, закуривая очередную беломорину. — Лови амплитуду, справа или слева — всё равно. Поймала? А теперь стреляй.

Маша радовалась этому выстрелу, как первой своёй кукле, которую когда-то ей сделала мама из соломы и обрядила в пёстрые лоскутки.

— Получилось, получилось! — прыгала она вокруг своёго наставника.

Дядя Вася довольно улыбался, не столько, по-видимому, своим педагогическим способностям, сколько удаче своёй ученицы. Он снова взял у неё воздушку.

— Ну, это ещё чего! А теперь попробуй стрелять на опережение или замедление. Попробуй поймать качающийся колокольчик в центре. Делается это так: устанавливаешь прицел на центр качания, рассчитывай время, которое преодолевает мишень от правой или левой точки до центра, и бей немного раньше. Смотри, как это делается. Да ты не так смотри, а возьми другую винтовку и тоже целься и слушай звук выстрела.

Первый же выстрел дяди Васи заставил колокольчик почти остановиться. Маша аж задохнулась от зависти, она долго молчала, а потом покачала головой:

— Так я никогда не смогу!

— Ну, уж сразу и не смогу! А ты попробуй.

Лишь на девятой пульке Маша попала в колокольчик, но на этот раз радость её была не такой бурной, оно словно ждала этой маленькой победы, и вместо радости она ощутила в груди лишь усталость и опустошение.

А Василий Петрович закурил очередную свою папиросу и сказал:

— Я ведь, доска, тоже стрелком не сразу родился. До войны в егерях служил. Знаешь, что это такое? Нет? Ну, это лесной охотник, чтобы тебе понятнеё было. До войны все стреляли, даже нормы сдавали на ворошиловских стрелков, ну и нас заставляли отстреливаться раз в полгода. Поэтому, как на фронт попал, меня сразу и определили в снайперы.

— А я книжку про снайперов читала, про женщину. Здорово она фашистов стреляла! — перебила его Маша.

— В книжках пишут много интересного и поучительного, но правды ты там не найдешь, дочка. Правда она всегда страшная, и тебе её знать не обязательно, так я думаю. Но про одну историю расскажу. Однажды на передовой фашист убил пятерых. Комбат тогда рассвирепел, вызвал меня и приказывает: «Или ты прикончишь этого го…, ну, в общем, фашиста, или я тебя самого под его пулю поставлю!» Что делать, приказ есть приказ, обсуждать его нельзя. Ну, я еле выпросил два дня.

Замаскировался этот фашист так, что его все наблюдатели не могли засечь — я его аж прямо зауважал. А за неделю до этого сильный бой был, наши позицию оставили, а на поле три или четыре танка остались. Ночью он, конечно, не стрелял — темно, да и боялся, что его засекут. И вот я вижу, что возле одного танка, вроде, дымок закурился. Я в прицел пригляделся — так и есть, из дыры в башне торчит ствол винтовки. Ага, думаю, вот ты и попался, голубчик! А тут сообщают, что ещё одного нашего бойца ранило — все тот же снайпер, гад. Ну, я три пульки в эту самую дыру и пустил, а для верности попросил, чтобы в эту башенку пару бронебойных всадили.

Сделали всё, как полагается, башню аж набок свернуло. А у меня на душе как кошки скребут, чую, что тут что-то неладно — уж больно всё просто получилось. И точно, на следующий день он, cволочь, словно в насмешку, нашу кухонную лошадь пристрелил, c намёком, видать — мол, впрягайтесь теперь в свою кухню сами. А меня срок поджимает — осталась всего одна ночь. Если я к тому времени этого фрица не уберу, точно — расстреляет меня комбат! Что делать, думаю, поползу на нейтральную полосу, поищу его там. Я был уверен, что он замаскировался где-то на нейтральной полосе, потому что до немецких окопов было слишком далеко, чтобы прицельный огонь вести.

Когда стемнело, я прихватил штык, пистолет, который выпросил у разведчиков, и пополз. Наметил ориентир, чтобы не заблудиться — большую кучу навоза, которую, видать, вывезли на поле колхозники. Взял чуть правеё, чтобы обогнуть её. И вдруг слышу: «Бу-бу, бу-бу». Что за чертовщина! Потихоньку подполз к этой куче навоза — точно, оттуда бубушка доносится. А он, гад, сделал в куче нору, вырыл под ней небольшой окоп и сидит там, под нос что-то бубнит. Ну, кто бы мог подумать, что он своё логово в дерьме устроит. Вот так вот, дочка, — закончил свой рассказ Василий Петрович.

— А что же с немцем? — спросила Маша.

— Ну, этого тебе знать не надо, мала ещё. А вот про хитрость его расскажу. Ведь он чего удумал-то: прикрепил многозарядную винтовку в танке, просунул её в дыру, привязал к курку проволоку, и как только стрельнёт — дерг за проволоку, винтовка тоже стреляет. Вобщем, сделал отвлекающий маневр — ну, будто бы в танке сидит. А я вот живой остался, — вздохнул дядя Вася, — правда, награды не дали: ни медали, ни той, что мне комбат обещал.

— Мой папа тоже на войне был, — тихо сказала Маша, — живой остался, а после войны от осколка умер.

— Война, дочка, это такая противная Баба-Яга, — отозвался дядя Вася, — она ещё долго пакостить будет. А ты хорошо стреляешь, у тебя есть способности. — Василий Петрович положил на плечо девочки руку. — Хочешь заниматься стрельбой?

Маша молча смотрела на него, не зная, что ответить. А дядя Вася нажимал:

— Я схожу к директору, попрошу, чтобы он отпускал тебя раза два в неделю на тренировки в город. Ну, как?

Город, свобода, новые люди, кинотеатры, мороженое! Кто из детдомовцев не мечтал погулять по городу без надзирательства, без надоевшего строя, а просто сам по себе. Это и разрушило все колебания Маши, с этого и началась Машина спортивная карьера.

4

В тире было холодно. Власти топили плохо, потому что бросали в топки котлов не уголь и газ, а ассигнации, которых с каждым днём становилось всё больше и больше, а их покупательная способность — ниже ниже. За кучу угля нужно было заплатить грузовик денег, которых было много и у кого угодно, только не у властей.

Маша положила руку на чугунную батарею — та еле теплилась, но грела. «Значит, не умрём», — подумала она и прошла в свою конуру на втором этаже пристроя, мельком взглянув на окованную железом дверь оружейки — замки и пломбы были на месте. Из другого конца коридора прихромал дюжий старичок, открыл дверь и через порог, не поздоровавшись, спросил:

— Мария, мне идтить-то можно?

— Иди, дядь Петь, отдыхай. Как тут, никто, ничего, не озоровал?

— Не-е, счас, слава Богу, милицейские несколько раз за ночь приезжают. Да и мне не спится, у стариков жизнь длинная, а сон короткий. Ну, пойду я, бывай здорова, дочка. Как сынок-то, пишет? — снова высунулся в дверной проём старик.

— Пишет, только редко да бестолково.

— У молодых оно так: ногами бы хоть куда убежал, а умишком ленятся. Ну, я пойду, пожалуй. Старуха, наверно, печь натопила, греться буду. Что-то назябся я за ночь.

Маша любила приходить на работу пораньше, привычка выработалась с тех пор, когда она водила Сашку в садик, а потом и в школу. За час до прихода своих немногочисленных сотрудников она успевала прибрать на столе, проверить оружейку, вскипятить воду для кофе и посмотреться в зеркало. А что, она ещё ничего! Ей ещё никто не даёт больше сорока, хотя хвостик-то уже приличный вырос.

Приготовив и выпив кофе, она включила приемник:

— …совет безопасности Российской Федерации принял решение о вводе войск на территорию Чеченской республики для разоружения незаконных воинских формирований и восстановления конституционного строя…

В этот момент выстрелом хлопнула входная дверь, а Маша непроизвольно вскрикнула:

— Господи, Сашенька!

Она почувствовала, как в левой стороне груди разлилось тепло, а сердце словно сжало раскалёнными тисками. Крепко прижав обе руки к болючему месту, она медленно опустилась на стул и застонала.

В этом положении её и застал тренер-стендовик Гриша Парятин. Он, как всегда, вошёл, насвистывая «Прощание славянки». Отвратительная, как он сам признавался, привычка осталась у него с флотской службы, где, по его словам, он истрепал в швабры восемь пар ботинок. Гриша пристально поглядел на свою начальницу и, опустив свист с соловьиного до баса, удивлённо спросил:

— Ты чего, старуха?

Но, заметив на её лице бледность и прижатые к груди руки, бросился к графину.

— На-ка вот, глотни морской. Видно, голубушка, ты в девятый вал попала.

Маша выпила воду, кивнула головой в знак благодарности и глубоко и часто задышала. Немного подождав, Гриша потребовал:

— А теперь рассказывай, что стряслось?

Маша посмотрела на него замутнёнными глазами и тихо сказала:

— Что-то с Сашкой неладно.

— Письмо?

Она помотала головой и постучала кулаком по левой стороне груди.

— Не знаю, может, да, а, может, и нет. Вот оно, моё письмишко. Никогда не верила в эту хреновину: чувствия, предчувствия. А тут, как гирей кто хватил. Ты слышал по радио о Чечне?

Гриша заложил руки за спину и широко заходил по кабинету:

— Слыхал, — с вызовом ответил он. — Ну и что из того? Мало ли чего болтают по радио. Ну, поиграют военные кулаками да мускулами и разойдутся. Не будут же свои со своими воевать! Ты, старуха…

— Да брось ты меня старушить, чёрт бы побрал тебя, белобрысого! — В сердцах закричала Маша. — Неужели ты не понимаешь — восстановление конституционного порядка! А мой Сашка в спецназе МВД служит, значит и в Чечню ему прямая дорога. Понял ты!?

Гриша сел, поднял голову, обнажив острый кадык, потом закурил, предложил ей:

— Будешь? Ну, как хочешь, иногда помогает. Надо обсудить… — Чувствовалось, как он проглотил «старуху». — Письма пишет?

— Да какие там письма — одни конверты, а в них одно и то же: жив, здоров, кормят хорошо, чего и вам желаю, — зло ответила Маша.

— Нормально, — задумчиво произнёс Гриша.

— Чего тут нормального? — взвилась Маша

— А что он по-твоёму должен писать: как портянки стирает, палубу драит, картошку и гальюны чистит, или как боцмана тебя за вихры таскают? Так что ли?

— У них палубы и гальюнов нет, — тихо сказала Маша.

— Чего?

— И боцманов тоже нет, — ещё спокойнеё добавила Маша.

— А-а, ну тогда порядок, — согласился Гриша и сел на скрипучий стул.

— Что же мне делать, Гриша? — жалобно спросила Маша.

— Ехать надо, мать. — Гриша встал, подошел к форточке и выщелкнул в неё окурок. — Если уж тебя так припекло, всё равно не успокоишься. По себе знаю. Адрес Сашкин знаешь?

— Знаю, знаю. — Маша спохватилась. — Но это же так далеко, в Питере, в Петербурге. Я была у него год назад, нет, уже немного подольше. Жаль, белые ночи тогда не застала. А часть ихняя прямо в центре, у самого Зимнего Дворца, представляешь! Красота! Там ещё атланты стоят, от них через мостик всего двести метров до их казарм. Говорят, там раньше не то Семёновский, не то ещё какой-то полк размещался.

— Нормально, — ответил на её восторги Гриша. — Тогда пиши заявление.

— Какое заявление?

— Ну, что ты на время своёго начальственного отсутствия возлагаешь свои обязанности на своёго надежного товарища Григория Парятина, ввиду… И так далеё. Ты же знаешь.

Маша тут же повисла на могучих плечах Парятина и закричала:

— Гриша, родненький мой, дай я тебя расцелую!

Парятин с улыбкой поднял руки:

— Вот этого не надо, меня после поцелуев, особенно вот таких молоденьких и красивых старушек, начинает штормить. А штормов и авралов я не люблю. Ты пиши, а я сейчас приду.

Когда Парятин со свистом вышел, Маша быстро написала заявление и взялась за телефон.

— Здравствуйте. Фасовочная? Попросите Галину Тихоновну Фильчакову. Галка, ты? Привет. Ты когда на работу вышла? Ага. Давно, давно не виделись. — Она засмеялась. — Слушай, а я к Сашке собралась… Ничего я не сошла. Да чо ты ревёшь-то, дура? Ну, съезжу, повидаюсь и — назад… Ну ладно, пару коробок принеси, «Ассорти» и «Птичье молоко», Сашка его любит. Да, слушай, чего я тебе позвонила-то: где мне твоёго Гошку найти? А чей же он, мой, что лива? Так… Так… А ещё? Да он что, во всём городе сразу живет? Где? На свалке? Или на рынке? Да ты с ума сошла, я что — по помойкам шариться буду! Ну и бизнес нашёл твой благове… Ну, ладно, ладно, извини. Целую!

Маша положила трубку, посмотрела в замутненное сырым налетом окно: тишина, серость, затхлая, прокуренная комната и пустота. Может быть, от этой серости и пустоты снова защемило сердце. Ах, Сашка, Сашка, сыночек мой родной, ты так далеко от меня, а сердце теребишь, будто рядом. Хотя нет, когда он был дома, сердце даже не ворохалось, разве что иногда, когда набедокурит или задержится где-нибудь. А тут сердце расшалилось, будто его кто за ниточку дергает.

Чёрт, выругалась про себя Маша, неужели этого Гошу придётся искать по всем городским помойкам! Вот дура-то, что сразу этот видик не сплавила, а теперь ищи-свищи этого Гошу. И Гришка куда-то подевался. Ну ладно — переживёт. Она написала заявление об отпуске, подвинула его на середину стола и прижала чашкой с так и недопитым холодным кофе. Прислушалась — в тире кто-то уже был, раздавались щелчки выстрелов. Она закрыла кабинет и вышла на улицу.

— Ну что за погодка чёртова! — выругалась она и бр-р-рыкнула от проникающей под одежду свежести. Всего час назад шёл ледяной дождь, несколько минут назад висела хмарь и сырость, а сейчас, лишь только небо покрылось голубыми проплешинами и между туч стало скакать солнце, природа повеселела, а город ожил.

5

До железнодорожного вокзала Маша добралась на тряском, скрипучем трамвае и, пройдя здание вокзала, устремилась к выходу на перроны. Здесь, по словам Галины, мог находиться её незабвенный Гоша. У широких дверей застекленного перехода, которые безостановочно махали створками, как напуганные птицы крыльями, сидело и стояло несколько рядов попрошаек, нищих и бомжей, торговцев пирожками, сигаретами, газетами и прочими товарами, необходимыми в дороге. Она обошла ряды, словно интересуясь товарами, но того, кто ей был нужен, среди этого сброда не оказалось. Да она и не верила, что среди этих опустившихся, пропитых, небритых, одетых в потёртые, засаленные одежды людей мог находиться Гоша.

Решила на всякий случай порасспросить, подошла к трём бомжеватым типам, по её мнению, больше подходившим к друзьям Гоши, которые потягивали из горлышек пиво. Она не знала, как к ним обратиться, и потому напрямую спросила:

— Гошу не видели сегодня?

Один из них — седой, высокий, в коричневом берете на голове — низко поклонился ей и с усмешкой сказал:

— Здравствуйте, сударыня.

Лицо его дышало приветливостью, а глаза излучали ум, и если бы не небритая физиономия и не синие круги под глазами, она бы подумала, что этот человек интеллигент — художник или писатель. Маша растерялась и автоматически ответила:

— Здрасьте.

Затем к ней повернулся другой — в потертой кожанке и с повязкой на голове, похожей на тюрбан — и также ласково сказал ей:

— А теперь до свидания, мадам.

— До… — Только теперь до Маши дошло, что над ней попросту издеваются. Она хотела сказать что-то дерзкое и обидное в ответ, но, увидев невозмутимые, побеленные спины бомжей, поняла, что этих людей никакими словами не проймешь. Она резко развернулась и, опустив голову, направилась к выходу. Но через несколько шагов наткнулась на синий потертый плащ и подняла голову. Перед ней стоял мужчина неопределенного старческого возраста, от шестидесяти до восьмидесяти лет, с окладистой, невероятно черной бородой, ссохшимся, как у мумии, лицом и широко раздвинутыми губами. Но Маша почему-то с первого взгляда поняла, что он не смеялся, а улыбался. Голос у него был ровный, басовитый:

— Извините меня. — Он прижал правую руку к груди. — Я случайно слышал ваш м-м разговор. Вы ищете Гошу Телешина? Его сегодня здесь не было.

— Спасибо, — ответила Маша почти сквозь слезы. Она чувствовала благодарность к этому незнакомому старику. Потом махнула рукой в сторону троих мужчин. — А эти…

— Я понимаю вас, и смею заверить, что они понимают не хуже меня. Дело в том, что у людей, которые вынуждены вести такой образ жизни, очень обостренная психика, они мгновенно реагируют на неадекватность ситуации, точнеё — на пренебрежительное к ним отношение.

— Но ведь я… — начала возражать Маша.

— Вы просто с ними не поздоровались, — ответил на её возражение мужчина. Маша почувствовала, как её лицо поплыло пятнами, и опустила голову.

— Да, наверно, вы правы.

— Ну вот, видите. — Мужчина почему-то причмокнул. «Зубы, видно, вставные», — догадалась она. — Но они не злодеи и не разбойники, у них просто фигуры такие большие, а в душе они — дети, вот они и обижаются. Да, времечко сейчас, — он помахал рукой над головой. — Как сказали бы в старину — смутное, безвременьице, лихолетье. Жизнь перекосилась, и те, кто был никем, вдруг стали всем, а вот они… Вы знаете, кем они были раньше? Вон тот, что пониже, ведущий конструктор завода, сократили по штатам, а молоденькую секретаршу оставили. Седой, с которым вы разговаривали, писатель. Вы представляете, всю жизнь писал про грандиозные стройки, про трудолюбивых людей, про подвиги. И вдруг в один момент это никому не стало нужно, а детективы он писать не может и не хочет. Третий… Ну вы и так всё поняли. Не правда ли? Так что вы их простите, Бога ради. И меня тоже, — неожиданно добавил мужчина и так быстро отошёл от Маши, что она ничего не успела ему ответить.

Она украдкой покосилась на троих мужчин и вдруг увидела обращённый на неё глаз седого, который вдруг подмигнул ей. Маша отвернулась и почти бегом направилась к выходу.

Рынок был от вокзала недалеко, три остановки Маша проехала с комфортом. В автобусе было лишь с десяток стариков и три девчонки, хихикающие на задней площадке, и она просидела всю дорогу, любуясь полупустынными улицами и яркими афишами гастролирующих заезжих звёзд. Но на самом рынке царил праздник продажи глаз. В глаза сразу бросалось, что народ здесь хорошо живёт, в основном, по те стороны прилавков, на которые были выложены… Вобщем, всё. При виде изобилия желудок Маши что-то сердито проворчал. Она понимала, что сейчас она не властна над этим обжорой, над тем, кто сидел внутри, а заставить его замолчать было не в её силах. Нужно было хоть что-то кинуть ему в пасть, и Маша пошла по рядам.

Нос развернул её в сторону нехуденькой мамаши, перед которой лежали аппетитные куски копченой корейки с чистейшим срезом розового мяса и белоснежного сала.

— Почём, тетя? — спросила Маша, еле сдерживая слюни во рту.

«Тетя», розовощекая, сдобная бабенка лет шестидесяти, сама похожая на ухоженную свинью, аж подскочила на ящике и завизжала:

— Берите, берите, женщина — не пожалеёте. Свеженькое, сочное, прямо тает во рту, только три дня как закололи. Двадцать семь тысяч всего. Нет, за двадцать пять отдам, — затараторила торговка, увидев сгустившийся Машин взгляд. — Дешевле ни у кого не найдете, женщина. Берите, берите!

Маша представила, какими глазами будут смотреть на неё жадные торговки, когда она вытащит из кошелька остатки своёй зарплаты, полученной ещё в прошлом месяце, и виновато сказала:

— Жирновато больно, мне бы попостнеё.

Тут же коршуном вскинулась соседняя торговка, словно увидела желанную добычу.

— У меня посмотрите… Вот, постненькое, попробуйте. Если возьмёте, на три тыщи ещё сбавлю.

Торговаться Маша не умела и наверняка спустила бы последние деньги, если бы сзади не подошёл парень с девочкой на руках.

— Привет, бабуленьки-рекетуленьки! Ещё не всех обобрали? — со смехом поприветствовал он торговок своим зычным голосом.

«Рекетуленьки» вдруг присмирели, а покупатели сгрудились около прилавка, привлеченные бесплатным представлением.

— Да какие же мы рекеты, или больше всех берём! — Возмущенно начала оправдываться торговка, меча свой взгляд по сторонам, словно оправдываясь перед народом. Она взяла в руку кусок корейки, который только что предлагала Маше за двадцать семь тысяч. — Вот это по двадцать два продаю, даже за двадцать отдам. А это вот, немножко заветренное, за восемнадцать тыщ отдам! А он — рекеты, рекеты!

— Слышите, люди, — не поворачиваясь назад и глядя продавщице прямо в глаза, громко говорил парень, — Она за восемнадцать отдает! На рынке, небось, мясо за десятку да оптом брала, а тут такую цену заворачивает!

Мамаша, воровато стреляя глазами, притянула парня за рукав и тихо, в ухо, спросила:

— Послушай, касатик, а ты за сколько хочешь взять?

Парень также тихо ответил:

— За пятнадцать полтора кило возьму. Тебе навар пятьдесят процентов. Мало что ли?

— Хорошо, хорошо, касатик, выбирай, какое тебе глянется.

— Вот это, — показал парень на розовую корейку. — Да гляди, не обвесь.

Пока парень не ушёл и гугукал со своёй дочкой, Маша тоже подошла к прилавку. Её корейка вытянула на шесть тысяч. В соседнем киоске она купила булку, прикидывая в уме, на сколько вытянул бы этот вожделенный кусочек, если бы она взяла его по двадцать пять тысяч за килограмм, и ужаснулась — десять тысяч! Вот что значит уметь торговаться!

Уписывая свой отвоёванный кусок, Маша наблюдала за тем, что будет происходить дальше. Мамаша, не моргнув глазом, называла прежнюю цену, и покупатели, морщась, отлетали от прилавка, как срикошетившие мячи. Но вот прямо к прилавку, солидно урча, подкатила иномарка, из которой выкатился небольшого роста «колобок» в кожанке и разноцветных шароварах и подошёл к прилавку. Сзади него словно из-под земли возникли два бритоголовых «каравая».

Мамаша тут же вытянулась в струнку, вытянув крашеные губы в полуулыбку. Вытаскивая из внутреннего кармана куртки небольшой чемоданчик, «колобок» спросил:

— Почём, мать?

— Тридцать, — не моргнув глазом, ответила мамаша.

— Беру всё, — огрызнулся «колобок».

«Все» вытянуло на сто восемьдесят две тысячи, чуть меньше Машиной зарплаты. «Колобок», не глядя на продавщицу, кинул на прилавок четыре купюры по пятьдесят тысяч и проворковал:

— Сдачи не надо, на остальное котиков своих покормишь. Возьми, — приказал он одному из «караваев» и покатился сквозь толпу назад, к своёй машине.

Маша подивилась на психологические приемы покупателя с дочкой и продавщицы, которая в один момент вычислила выгодного покупателя. Нет, она бы так никогда не смогла ни торговаться, ни обманывать. Перекусив, Маша завернула остатки корейки в салфетку и положила в сумку. Гошу она нашла по пышной рыжей шевелюре, возвышающейся среди базарной толпы. «Слава Богу, — подумала Маша, — не придётся искать его по свалкам и помойкам». Гоша стоял у легковой машины, водитель которой сунул в его лапищу деньги, хлопнул дверкой и уехал.

Острый Гошин взгляд сразу высмотрел худенькую Машину фигурку:

— О-о-о, сколько лет, сколько…!

— Ну, хватит, Гошка, придуриваться, у меня к тебе дело.

Гоша развёл руки и заржал:

— Ну, дело я люблю, только не слишком грязное. Ой, погоди, мать, я один секунд.

Он подскочил к подъехавшей «девятке», о чём-то переговорил с водителем и снова подошёл к Маше.

— Слушай-ка, Машуля, мне действительно некогда сейчас, говори, зачем пришла: дело пытать или от дела лытать?

Она ответила:

— Ну, про твои чистые дела я наслышана, а чем ты здесь занимаешься, никак не пойму.

— Да вот, машины охраняю, — весело ответил Гоша. — Ты понимаешь, мать, власти не разрешают делать автостоянку, правила какие-то мешают. А всем давно известно, что чем больше правил, тем больше дорог, чтобы их объезжать. Но ведь люди приезжают на рынок, а машину поставить некуда. Да и ворьё замучило. Вот мы и открыли тут бизнес.

— И помногу зарабатываешь?

— Да нет, так, штук по двести, иногда по триста.

— Не густо, Гоша.

— Не густо, конечно, некоторые и по пол-лимона за день наскребают.

— За день!? — закричала Маша.

— Ну не в месяц же, чудачка ты эдакая. Кто ж за такие гроши месяц будет пахать?!

— А что за бизнес у тебя на помойке?

— Уже и об этом доложили, — с укоризной ответил Гоша. — Да всё просто: рубероидный завод стоит, макулатуру не принимают, а на свалках много бомжиков, они целыми днями в этом мусоре ковыряются, бутылки ищут, а заодно и бумагу в кучу складывают. А чего бомжику надо, ну дашь ему за это бутылку водки да полбатона колбасы — он и рад. Ну ладно, Машуня, давай, говори, что у тебя за дело.

— Видик продать надо.

Гоша пристально посмотрел на Машу:

— То её уговариваешь, словно целочку, а то сама прибежала. Случилось что?

Маша тяжело вздохнула:

— Сама не знаю. Хочу к Сашке съездить. Сейчас вон что на Кавказе твориться, вдруг и его туда засунут. Вобщем, деньги нужны, у меня, как ты понимаешь, своёго бизнеса нет.

— Понятно, ну, надо, так надо. Как скоро?

— Вчера.

— Понятно. Ну, цену ты знаешь: двести зелеными, десять процентов моих.

— Гоша, ты садист! В прошлый раз — помнишь, когда я тебя зубровочкой угощала? — ты говорил совсем другое.

— Верно, тогда и день был другой, и покупатель другой, а теперь дня того нет, и покупатель уже далече, а сегодня это тебе больше надо, а не мне.

Маша поджала свои тонкие губы и дёрнула ноздрями — Гоша знал, что это плохой знак, он успокаивающе положил на её плечо руку, ласково проворковал:

— Да погоди ты, не кипятись. Пивка хочешь?

— Пивка? В этой вонючей забегаловке?

Гоша улыбнулся:

— Обижаешь, мать. Найдём что-нибудь получше. Пошли. Только подожди минутку, я своёму напарнику кое-что шепну на ушко.

Через несколько минут они уже пробирались через орущую, хаотическую, нервную толпу к какому-то красному сараю без окон постройки века эдак девятнадцатого-восемнадцатого. Гоша остановился у обшарпанной железной двери, постучал в неё условным стуком, и она, словно по-волшебству, растворилась. Девушка в бордовом костюме, увидев Гошу, ласково пригласила их войти. Они прошли по длинному коридору с многочисленными дверями и через плотную портьеру попали в небольшой райский уголок.

Полукруглый зал сверкал зеркальной радугой витрин уютного бара, на светлом лаковом паркете стояли гипсовые вазоны с пальмами, а со стен свисали пышные водопады аспарагуса. В зале было с десяток столов с мягкими розовыми овальными креслами, за которыми сидело человек десять клиентов, попивавших пиво из высоких глиняных кружек. Из стереоколонок легким эфиром расплывалась тихая музыка. Гоша показал на угловой столик.

— Проходи вон туда. Я сей момент.

О чём-то пошептавшись с барменом, он вернулся к ней.

— И тебя здесь принимают? — удивлённо огляделась Маша. Он наклонился поближе к её лицу, шепнул:

— Только днём. И то не меня, а деньги. Они, родимые, как ты понимаешь, любые замки открывают.

— Не любые, — начала, было, Маша.

— Ладно, ладно, не любые, — согласился Гоша. — Расслабься, мать, дыши уютом. А теперь послушай расклад. Тот покупатель аппарат уже взял, правда, не фирменный, а западноевропейской сборки. У тебя же «японец», за зеленку возьмут, но уже дешевле, потому что курс бакса растёт, как бамбук после тропического ливня. Поняла?

Девушка принесла две кружки пива и две тарелочки солёных креветок, поставила на стол, с улыбкой спросила:

— Ещё что-нибудь?

— Нет, спасибо, — ответил Гоша и тут же с ней расплатился, похлопав её по руке, когда она полезла за сдачей.

— Чего не понять, — скуксилась Маша, прихлёбывая из высокой зеленой кружки на удивление вкусное и мягкое пиво. А Гоша всё втолковывал:

— Деревянными дадут процентов на десять больше прежнего, так что маракуй сама.

— А проценты?

— Да брось ты, — отмахнулся Гоша, расплескав при этом пиво на своё поношенное пальто. — Нужны мне твои проценты! Это я так, просто у коммерсантов есть такое правило: бесплатной бывает только манна небесная, а каждый труд должен оплачиваться.

— И ты изменишь своёму правилу? — удивилась Маша.

— Ни в коем разе, — запротестовал с улыбкой Гоша, — хоть тысячу рублей, а всё равно с тебя сдеру! Да, слушай-ка, мать, а стоит ли тебе к Сашке ехать, ведь только деньги прокатаешь? Я сам два года отбухал в ракетных войсках, знаю, что ты там ничего не добьёшься.

Маша задумалась, потом покрутила головой:

— Не знаю, может, и так. Но ты бабьего сердца не поймешь, Гоша. Какая-то труба зовёт его в поход, вот кажется мне, что я нужна Сашке, что без меня он сотворит какую-нибудь глупость и пропадёт ни за понюшку. И не отговаривай, меня уже не остановить.

— Да, дело шваховое, — отозвался Гоша. — Послушай, может, тебе сначала в военкомат сходить, узнать, как и что, или в часть его позвонить. Ну, чтобы не ехать впустую. Хотя…

Когда они вышли на улицу, Гоша пообещал как можно скореё принести деньги и растворился в своёй стихии.

6

Обшарпанное, голубовато-поносного цвета здание военкомата издали казалось пустым, но когда Маша подошла к входной двери, она услышала внутри тревожно-истеричное гудение, словно в огромном улье кто-то потревожил пчёл.

В приемной комиссара в один нервный комок спрессовалось человек пятьдесят мужчин и женщин. В первые минуты этот шум и гам напомнил Маше какофонию настраивающегося симфонического оркестра, но постепенно её слух начал выделять отдельные реплики и голоса:

— Они, видите ли, ничего не знают, ничего не ведают, паразиты! Ни телефонов частей, ни куда пихают наших детей без спросу родителев! Когда забирали в армию, разрешения не спрашивали! — возмущался женский фальцет.

— Своих чадушек, небось, от армии отмазали, откупили, а с нас чего, с быдла, взять — мы любое измывательство стерпим! — кричала женщина в белом полушалке.

— Немедленно требуем комиссара! Пусть разъяснит… Чо? А мне наплевать, девушка, что у него гланды болят! У нас души, сердца разрываются за наших детей, а у него, видите ли, горлышко заболело! А я и не грублю, я требую, я имею на это право! Я — мать!

— Вот она, дерьмократия, — слышался в стороне старческий бас, — что хотят, то и воротят. Я помню, в войну мы сами на фронт рвались, знали, за что и с кем воевать. А тут свои своим глотки готовы порвать. За что? Чего в мире не живётся? Мат-ть иху…

— Ой, сыночек миленький, запсотили тебя эти ироды в Чечню! За что, люди, за что мне такое наказание, ведь он у меня единственный!

Маша поняла, что здесь ей ничего не добиться, и уже хотела развернуться и уйти, когда позади её скрипнула дверь, и в неё ввалился высокий, статный красавец с чёрными усами в камуфляжной форме. Со сбитым набок чубом он походил на бравого гусара или на червонного валета с игральной карты. С озорной и лучезарной улыбкой, способной растопить сердце снежной королевы, он с полупоклоном всех поприветствовал:

— Здравствуйте, дорогие и уважаемые родители наших призывников. Разрешите представиться: майор бронетанковых войск Чеботарёв. Зовут меня Сергеём Владимировичем.

Посетители сразу притихли и превратились в покорных детей, которые, как нашкодившие ребятишки, прятали глаза и опускали головы. Вот уж и не видны на их лицах ни озлобления, ни гнева, а у некоторых появились даже улыбки и интерес в глазах: а это кто такой? Неумолчный грай толпы стих до благородного шёпота. А красавец стоял посреди мужчин и женщин и словно специально демонстрировал себя: вот, мол, я какой, смотрите на меня, мне не жалко. У женщин при взгляде на него подозрительно заблестели глаза, а мужчины безуспешно пытались расправить свои хилые, обвисшие плечи и втянуть животы.

Маша поняла, что военкомовское начальство послало к этим несчастным людям «громоотвод», чтобы отвести грозовой удар от себя и разрядить ожесточенные сердца родителей. Она помнила, что директор детского дома тоже частенько прибегал к такой же тактике, когда вдруг вспыхивала буза, и он засылал в «стан врага» добродушного дубинушку дядю Семёна, который работал у них сторожем, а по совместительству исполнял роль душеприказчика всех детдомовских ребятишек. При появлении дяди Семёна ребятишки стихали, как кролики при появлении удава, и начинали униженно просить у него прощения, когда дядя Семён грозил уйти «из этого проклятого содома, потому что от их шума болить голова». Весь детский дом знал, что в войну дядя Семён получил контузию, и у него часто болела голова, что его бросила жена и вместе с детьми ушла к своёму начальнику, с которым водила шашни, и что теперь он постоянно жил при детском доме в небольшом флигельке только ради того, чтобы лечить свою душу среди озорников, которых он непомерно любил.

Маша понимала, как нелегка эта роль, которая выпала на долю неизвестного ей досель майора бронетанковых войск Чеботарёва. Он лил елей на души родителей, бабушек и дедушек:

— Уважаемые родители, здесь очень тесно, поэтому я прошу пройти вас в зал для совещаний. Там тепло и места побольше. Не сомневайтесь, мы рассмотрим все ваши жалобы и решим все проблемы. Проходите, проходите, пожалста, вот сюда, устраивайтесь поудобнеё. Кто желает, может раздеться, здесь и вешалка есть.

— Леночка, — обратился он к заплаканной дежурной, — ну, не реви, сейчас всё уладим. Пришли, пожалста, кого-нибудь из отдела. Только в форме. Поняла? — тихонько добавил он. Потом оглянулся и увидел Машу.

— Женщина, а вы что же не проходите?

Прямо глядя в его красивые, озорные глаза, Маша ответила:

— Видите ли, майор, я в спектаклях не играю с той поры, когда закончила школу. Не стыдно вам, майор, а? Я же всё вижу. Кроме слепого сердца, которое движет этими несчастными людьми, у меня есть инструмент и потоньше. — Она постучала пальцем по своёму лбу. — Поэтому и не хочу участвовать в опытах над обезумевшими от страха за своих детей женщинами и стариками.

Майор улыбнулся ещё раз, на этот раз виновато и горько, пожал её руку и спросил:

— Ваш сын тоже в армии?

— Да, служит.

— Тогда, если сможете, подождите меня здесь, возможно, я чем-то смогу вам помочь. А эти, как вы говорите, обезумевшие люди сейчас не поймут никаких разумных доводов. Они сейчас не люди, а толпа. А это совсем другое состояние вещёства. Это как вода: она то пар, то жидкость, то лёд. Так вот они сейчас кипят праведным гневом и пускают пар. Вы думаете, я их не понимаю? Ещё как понимаю, ведь мой сын тоже сейчас проходит действительную, срочную. Так вот. Так подождёте?

Ошарашенная его признанием, Маша молча кивнула головой и покорно села на ряд сколоченных планками стульев. Она слышала всё представление, устроенное в старом красном уголке, по моде переименованное в зал совещаний, где одна сторона отчаянными голосами излагала свои тревоги и претензии, а другая в одном лице выслушивала их и приказывала немому подставному писарю:

— Товарищ прапорщик, обязательно запишите всё, что сказала эта женщина, и адрес не забудьте. А воинская часть какая? Ага, запишите, прапорщик. Сколько служит ваш сын? Уже год? Хорошо, обязательно узнаем… Обязательно доложу комиссару лично, что вы хотите встретиться с ним. Так, это всё? Ну что ж, дорогие родители, мы обязательно сообщим решение по вашему вопросу. Обязательно! Конечно, конечно, приходите, звоните. Всего доброго, до свидания.

Наконец, умиротворённая и осчастливленная толпа вытекла на улицу, и в коридоре стихло. Майор Чеботарёв вышел одетый не по форме в гражданское длинное серое пальто поверх камуфляжа и в серую шапку, сходу спросил Машу:

— Вы обедали? Простите, как вас зовут?

И хотя она представилась по имени-отчеству, красавец просто подтвердил:

— Значит, Маша. А меня Сергей. Пойдем, прогуляемся.

По дороге в парк он купил в лотке кулёк пирожков и две бутылки сока, сел на просохшую под солнцем скамейку и молча протянул Маше пирожок, потом откупорил бутылки об край скамейки и вонзил свои белые, блестящие зубы в прожаренное тёплое тесто. Мечтательно закатил глаза:

— У-у-у, всегда мечтал до отвала наесться пирожков с требухой. А вы?

Маша засмеялась:

— Я тоже. А лёгкий вы человек, Сергей.

Он шутливо замахал рукой:

— Это только на первый взгляд, на самом деле во мне целых семь пудов чистого веса. — Он похлопал себя по животу. — Отяжелел на этой полувоенной-полугражданской службе.

Маша лёгким кивком головы оценила его юмор и посмотрела на небо, где плыл еле заметный в вышине журавлиный или гусиный клин:

— Что-то поздно они сегодня, — заметила она.

— Да, видно, тепло их задержало, — согласился охотно он. — Хорошо им: раз в год туда, раз в год — обратно. А у нас они каждый день летают и всё время в одну сторону.

— Кто? — не поняла Маша.

— Косяки галок. Так мы между собой называем разные приказы и указивки сверху. Ну да ладно о птицах. Значит, у вас сын тоже в армии.

Маша занялась очередным пирожком и лишь кивнула в ответ головой.

— А войска?

— Чего войска?

— В каких частях служит?

— А, спецназ МВД.

— Откуда такие подробности? Такое в письмах не пишут.

— Ездила к нему, знаю. У них ещё береты такие красные.

— Не красные, а краповые. Да-а, это президентская элита, таких частей немного. Питер или Москва?

— Питер.

— Ясно. — Сергей поставил пустую бутылку под скамейку, вытер платком руки и комом сунул его в карман. — Вобщем, Маша, позиция такова: у нас вы о сыне ничего не узнаете, и не потому, что мы такие чёрствые и бездушные, а потому что сами в полном неведении. Опираясь на свой опыт, одно могу сказать: предстоит большая заваруха. Не хочу каркать, но…

Его прервал чей-то жалобный голос:

— Сынок, а, сынок.

Сергей и Маша оглянулись. За их спиной стояла низенькая сухощавая старушка с палкой в одной руке и с брезентовой грязной сумкой — в другой. Одета она была в старое чёрное потёртое пальто, коричневую шалишку и в высокие калоши на шерстяной носок. Она прятала от них свой виноватый, подёрнутый дымкой безысходности взгляд своих чистых серых глаз.

Маша за последние годы, да и в детстве тоже, много повидала разных попрошаек. Раньше это были погорельцы, потерявшие свой кров и семью, выкинутые «на волю» узники сталинских лагерей — разное ворьё и бандиты брали от жизни всё сами. До этого дня Маша никогда не бывала в церкви, но, проходя иногда мимо, она видела слащавые улыбки и злобные усмешки на