Оглавление

Разговор с читателем

Этот последний наш разговор будет о моей жизни, которая растянулась более, чем на три тысячи лет, а, может, и значительно дольше — признаться, время меня всегда мало интересовало, ведь не оно — порождающее начало, а пространство. Этот сюжет может показаться невероятным и фантастическим — кому угодно, но только не мне, потому что это — моя реальная жизнь, это я и есть.

Нет, это — не череда инкарнаций и реинкарнаций, когда ты ничего не помнишь из предыдущей жизни, когда в каждой жизни ты — лишь имаго. Я, конечно, многое забыл, но всё существенное, как мне кажется, хорошо помню. Кроме того, я же помню, что был последовательно ребенком, молодым, зрелым, а теперь одряхлел и обветшал, как и моя душа.

Что значит «обветшал»? — Ветошью когда-то называли драгоценные и почти нетленные меха. Так и мы, я и душа моя, обветшав, в цене, как нам хочется верить, не теряем.

При этом я, конечно, осознаю необычность своего положения: немногим удалось прожить столь долгую жизнь, хотя такие были и многие из них хорошо известны: Мафусаил, Малхиседек, граф Калиостро, Воланд, старик Хоттабыч, Рип Ван Винкль и другие, очень хотел стать таким и испить из источника вечной молодости Бимини Христофор Колумб — но никто из них сам не описал свою жизнь, доверившись неверному, хотя и талантливому перу других, я же делаю это сам.

Я сижу сейчас в сердце Черногорья, в Цетинье. В окне видна снежная вершина священной горы Ловчен, высоко в небе завис тонкий лунный ятаган, огромное небо распахнуто звёздами, и прямо надо мной бабочка Ориона — всё это несравненно старше меня, и сколько б я ни прожил, я всегда был, относительно окружающего меня мира, молодым, только что вошедшим в него.

Жизнь… она всегда течёт двумя потоками, очень непохожими, контрастными и практически несмешиваемыми. Один поток — поток бытия: событий, перемещений, радостей, страданий, наслаждений, от частого употребления это бытие превращается в обыденность, в бесконечные и вполне бессмысленные повторения ритуалов и обрядов, привычек, традиций, стереотипов.

Второй поток — поток идей и мыслей, поток существования, бытия по сути, по существу, поток, в который мы иногда попадаем, неизвестно, как и зачем, но в котором мы точно понимаем и ощущаем — вот, где таятся смыслы, вот, что оправдывает наше пребывание и прибытие сюда вообще. Мы ли погружаемся в этот поток, он ли нас поглощает и уносит — я так до сих пор не понял, но я твёрдо знаю — быть, просто быть — просто и незаметно, существовать — интересней. И поэтому всё, что про бытие и быт — обычным шрифтом, всё про существование, про пребывание в мире идей и мыслей — курсивом. Так оно и будет излагаться двумя разными текстами. И можно читать оба текста, а можно — только один из них, а можно — и вовсе не читать, если неинтересно, неохота и недосуг.

Кому я пишу? — очень надеюсь, что круг моих читателей будет очень тесен, предельно тесен, в идеале он будет равен нулю: этот рассказ и разговор важен для меня и только для меня, а, когда я, наконец, умру, это будет неважно никому. И этот Никто и есть тот, перед кем я ответственен. Потому что жить и писать о своей жизни надо так, как если бы ты был последним на Земле, так, как если бы ничего, кроме твоего текста, от человечества не осталось.

И мне радостно в предвкушении начала долгого пути этой книги, необычайно и тихо радостно, ведь мне предстоит ещё раз вжиться в собственную жизнь.

ИСХОД 1

От Кадма и Гармонии

Из первых, самых ранних своих воспоминаний, я помню, что у нас в семье нечасто, но в самые важные или торжественные минуты напоминали: мы — от Кадма и Гармонии.

Кадм был родом из Египта, древней страны. Любой другой край для египтянина — новина, целина, которую надо собой поднять и облагородить, превратить из пустого места в жилое и полезное. Кадм — прототип Персея, Егория Землепашца, Георгия Победоносца и всех тех, кто поражает змия или дракона: копьём, камнем, словом. Тот змий или дракон — сгусток геомансии, земной энергии, который, будучи прирученным и пригвождённым, даёт жизнь городам и новым начинаниям. И мне самому, всю жизнь затевавшему разные, самые возвышенные дела, всегда приходилось начинать с того, что пригвождает буйную и кажущуюся необузданной фантазию своего воображения, приручать змия, обуревающего меня, пока я сам, подобно своему древнему предку, не стал превращаться в змия, покорно свивающегося тугими кольцами и уходящего на покой в свою земляную нору.

Чтобы там ни говорили о нашей прародительнице, о её строгости и требовательности, а она была прежде всего прекрасна — своим гордым и неизменным спокойствием, уравновешенностью, правильностью.

Её нам, шаловливым и непоседливым, всегда ставили в пример для подражания и как остережение.

Мне совсем немного лет и потому я живу сам по себе, похожий на всход или росток — его ведь никто не погоняет и не понукает — он тянется сам по себе.

Я не люблю смотреть в пустые, безоблачные небеса: ну, голубые, но ведь — пустые. Когда же по небу бегут или просто висят облака, небеса наполняются смыслами и образами, которые ты сам и рисуешь.

А ещё прекрасней звёздное ночное небо — самое очевидное доказательство присутствия в этом мире Бога.

Я живу в горах, за которыми — море. И когда я попал на море, которое только вначале кажется плоскостью, я был очарован его текучей неподвижностью.

Я лежал на горячем песке, всматриваясь в серебристые письмена по воде, наслаждаясь туманным шлейфом прибоя, когда пенно-белым, когда розово-сиреневым, когда синеватым, и вслушиваясь, вслушиваясь в мерное дыхание Океана, в шелест отбегающих волн, в посвист ветра.

Иногда я спускался к кромке прибоя, шел босиком по влажному песку, далеко-далеко, туда, где никого нет, только прибой, порывистый ветер, кричащие, будто в отчаянии, птицы и мои мысли.

И я бесконечно повторял вслед за прибоем: «раз… раз… раз…», пока не понял, что «раз» (так по-гречески обозначается удар прибоя) и есть единица бесконечности времени. И я понял другую гармонию, символическую.

Это было всегда восхитительно иррационально, то есть полножизненно: всё рациональное узкό и односмысленно как геометрический вектор.

…первой, освоенной мною, цифрой была 1, «один», «единица», «раз».

Не знаю, как, но нам удалось связать этот «раз», эту первую цифру с бесконечностью, с вечностью — ведь счета еще не существовало. Эта связь выражалась двумя способами:

бесконечной цепочкой квадратных корней

или бесконечной цепной дробью

Такое можно было придумать только под мерный шум или грохот прибоя — и никак иначе.

Человек совершенствовался в знаниях и расчетах, придумал множество хитрых приспособлений для этого, от абака до компьютера, но никогда при этом не покидал берега Океана и не забывал о великой гармонии прибоя:

Положительное решение наипростейшего квадратного уравнения x2 — x — 1 = 0 равно φ, а отсюда удивительные

и даже тригонометрическое

Это изумительное φ, «фи», не пренебрежительное «фи», а великое «фи» имеет свое алгебраическое и числовое выражение:

Это и есть «золотое сечение». Среди великих иррациональных чисел оно, пожалуй, самое важное. «Пи» (π) названо, скорей всего, в честь Пифагора, «е» (основание натурального логарифма) — в честь Эйлера, «фи» (φ) — в честь величайшего скульптора Фидия, создателя Парфенона.

Сидя на берегу Океана, мы всегда задумываемся о необъяснимой и неизъяснимой красоте и гармонии мира, о том, что человеку дано суметь выразить это — музыкально, геометрически, пространственно, мыслительно, математически и даже этически — и восхищаемся этим.

Бог

Из всех слов во всех языках, включая, конечно, и русский, самым частотным является это — Бог. Если не считать артикли, разумеется. Да у нкас их и нет уже полтысячи лет. Хотя иудаизм и христианство самым строгим и решительным образом запрещают частое употребление этого слова, особенно всуе. Но именно всуе оно чаще всего и произносится, как верующими, так и неверующими. При этом имеется огромное число синонимов: Господь, Создатель, Всевышний, Всеблагой, Отец и так далее. У иудеев, кажется, этих имен столько же, сколько дней в году. Одни имена расхожи, как шлепанцы, другие настолько сокровенны, что их произнесение в неположенное время в неположенном месте неположенным человеком и образом может привести к печальным последствиям, что и произошло с Иисусом из Назарета, произнесшим на Малом Синедрионе «Я есть». Это имя Бога стоило ему жизни, но стало кредо христианина.

Этимология слова «Бог» удручающе проста: Бог он и есть Бог. В самых изначальных значениях это был Некто, дающий счастье и богатство, а что еще человеку надо, если он не знает пока про курс акций, ваучерную приватизацию, недвижимость на Гавайских островах и Блэк Джек? Впрочем, в «Кратиле» Платон устами Сократа пытается связать бога (theos) с бегом (thein), с бегущим, поскольку первые люди увидели бога только в двигающемся, в бегущем по кругу: солнце, луна, звезды, небо. Впрочем, возможно, богом могли называть бегущего как лучше всех освоившего прямохождение, родового лидера прогресса, антропогенеза и эволюции вида.

Если говорить о несчастнейших жертвах Второго тысячелетия, то первой является Он: сколько было Богохульств и Богоотступничеств, Богоборцев и Богогонителей, сколько преступлений, войн, притеснений, экзекуций, казней, пыток, проклятий и гонений было сделано от Его имени и во славу Его, создавшего людей из любви и для любви.

И теперь Он — почти в забвении, потому что — это бросается в глаза — в той же Америке хоровые песнопения и приплясывания есть форма социализации, психотреннинга и выколачивания десятины из паствы, а вовсе не интимный молитвенный диалог с Богом; в той же России — недоуменная братва от Больших братьев до братишек сменила партбилеты и комсомольские значки на свечечки и иконостасы, партсобрания и политпросвещение на молитвенные собрания и литургический цикл, Историю КПСС на Евангелие, не зная, не понимая ни того и ни другого. В католической Испании, уставшей от церковного фанатизма генерала Франко, люди перестали обращать на Бога внимание, и даже исламский фанатизм сильно попахивает нефтью и политикой.

Ныне нет более нелепой и несчастной фигуры, чем Он: мы придумали себе некоего партнера и вступили с ним в непрекрещающийся и гнусный торг по поводу нашего бессмертия и долголетия (что практически несовместимо), нашего благоденствия, преуспеяния и процента за пребывание в этом мире: мы тебе, Боже, по воскресеньям будем петь по паре часов, а ты нам, Отче, за это хлеб наш насущный дай нам днесь, предоставь жилплощадь в белом районе своего Эдема, застрахуй нас от дорожно-транспортных происшествий, дурных болезней и русской мафии, а всех остальных к себе не пущай и на дорогах дави, потому что мы не желаем из-за них портить вид на Тебя и отношения с Тобой.

У мормонов дело дошло уже до заключения юридических отношений с их Богом и купле-продаже загробного брака, вечного блаженства, крещения усопших (с выплатой за них положенной десятины, по-видимому) и других коммерчески выгодных таинств.

Коммерциализация Бога, а заодно его технологизация, компьютеризация, вовлечение в Интернет и Green Peace, автоматизация и торговля им to go, распивочно и навынос — закономерный и неизбежный итог трепания имени Божьего по свету.

— Боже!

— Чего?

— Да, ничего, это я просто так.

— А, ну, ладно. Если что, то Я здесь. Зови, если, конечно, нужно.

«Я в Бога не верю» — говорит атеист, — «но я верю в некий Высший Разум, в то, что кто-то и для чего-то все это создал». Увы, представления верующих о Боге, если они не цитируют, гораздо неопределенней и туманней. Либо, в прямую противоположность, примитивно иконические. Предметные и вещные представления о Нем, конечно, увеличивают зрительную и осязательную достоверность присутствия, но чего: Его или нашей наивности?

Богом по понятию оперируют — какой кошмар! что за выражение?! — только профессионалы: богословы, философы, преподаватели научного атеизма (теперь они все преподаватели этики или истории и географии религий, кажется — шустрые ребята).

Крайности унижения Бога достигли феминистки, с бабьей дури начавшие обсуждать Его сексуальную принадлежность и ориентацию.

Я думаю, Он скоро отвернется от нас совсем и лишит последнего удовольствия конца света и Суда: судиться с этими? Да они сами кого хочешь затаскают, а их адвокаты такие найдут доводы, зацепки и аргументы, что лучше не связываться и не пачкаться.

Боже мой, Боже мой! Во что мы превратили Тебя и во что превратились от этого сами? А ведь как Ты предупреждал нас о неведомости нам пути Твоего! Но мы все прём и прём, с Лениным или Тобою в башке, с наганом и кошельком в руке, уверенные, что движемся верной дорогой, товарищи!

Можно ли испытывать стыд за Бога? — Разумеется, нет, Он ведь и есть наша совесть, наш стыд. Но мы можем испытывать угрызения за свои поползновения, использование и употребление, за свои слова и деяния, за свои подмены и лукавства.

А для этого прежде всего необходимо вырвать это слово из обихода, перестать клясться и сквернословить им, оставив его только для одинокой молитвы и тишины покоя.

И помнить, всегда помнить: Бог создал этот мир плохим и несовершенным, нелепым и несуразным, чтобы Человек в борьбе с этими безобразиями боролся и тем становился совершенней, ближе к Нему.

Людоеды

Мы — людоеды, так получилось само собой. На побережье живут наши ближайшие родственники. Обычно они рыбачат, очень умело и успешно, но в остальном они живут разбоем и пиратством, ведь они — потомки эллинских пиратов, придумавших острокилевые пятидесятивёсельные суда с косым парусом, пентеконтеры, наводившие ужас на прибрежные города, от Колхиды до Барселоны.

Мы же, жители гор, привыкли таскать камни и выворачивать из скал тяжёлые буки, бороться с крупным зверьём, огромными дикими козлами и баранами, с медведями и вепрями.

Из рода в род.

И это сделало нас долговязыми, длиннорукими и длинноногими, необычайно красивыми и чрезвычайно жестокими — ко всем, в том числе и к людям.

Когда наши братья захватывали чужие суда, города и селения, они никого не брали в плен: пленных надо кормить, пленные несут заразу и угрозу бунта. Всю человеческую добычу они сваливали в трюмы, где хранилась соль. Выпаривать соль из морской воды — занятие, конечно, скучное, но не хлопотное, специально для женщин. В соли или в крепчайшем соляном растворе трупы хорошо хранятся. Горными тропами их привозят к нам, большими партиями. В каждом нашем селении — а они разбросаны в наших горах по низинам, ущельям, ручьям и речкам, малозаметные и неприметные — есть сушарни, где мы на буковых поленьях коптим мясо, любое, что кабанятину, что человечину, что медвежатину. Хорошо прокопчённое и просоленное мясо может храниться несколько лет. К тому же у нас на вершинах гор и на восточных склонах лежит снег, а в карстовых пещерах — лёд. Здесь мы и храним копчёное мясо.

Сладковатый чад сушарен плывёт по неподвижному воздуху над каждым селением, отчего деревня всегда подёрнута дымкой, её очертания зыбки, неясны, расплывчаты, обманны, таинственны, сказочны, и только небо, только горы днём и ночью ясны и отчётливы.

На них и по ним мы и ориентируемся.

Но чаще мы ни на что не ориентируемся, а пребываем в сладковатом ожидании — чего-нибудь сказочного.

Как легки и прекрасны наши сказки! Они всегда рядом с нами: вот-вот легкая дымка сгустится, и сказка сбудется, придёт, и мы очутимся в ней. И мы ждём этого и зовём нашу сказку к себе — песнями: вот почему наши песни так сладостны и протяжны, они сами — уже полусказка, они сами — уже полу-чудо. И мы можем петь целыми днями и ночами, впадая в сказочный транс, в полузабытьё, в клубы древнего или собственного воображения.

Мы любим, чтобы у нас росло то, что растет само и не требует ни забот, ни ухода — старые седые оливы росли в наших краях, когда мы пришли сюда — они и теперь седые и старые, и продолжают плодоносить, и так будет всегда, именно от олив исходит идея бессмертия, недоступного для человека, а потому такого притягательного.

Мы любим сады — они долго живут, а огороды — ну, что растёт само, то пусть и растёт само, а уж мы найдём ему применение: что есть, а что пойдёт в приправу или консервант.

Скотину мы не держим — возни много, а толку мало, да и зачем нам скотина, если вокруг, в горах водится дикое зверьё. И лошади нам ни к чему — им здесь трудно двигаться, есть почти нечего, мы же на своих длинных ногах бегаем быстрее лошадей и пройдём там, где не пройти коню. Хищные зубья скал, торчащие из гор на каждом шагу, и кручи бесчисленных ущелий делали наши места труднодоступными для коней

А потому наше клочковатое и разрозненное хозяйство, если его вообще можно назвать хозяйством, так зыбко и неустойчиво, так непрочно и своевольно: то ломится изобилием, то скудно до настоящего голода.

Когда он, голод, наступает, то спасения от него почти нет. Он тянется долго, иногда целый год, до следующего урожая, а иногда и годами. Когда наступает голод, поднимается чёрной тучей саранча и улетает прочь — неизвестно куда. Саранча часто оказывается последней потухшей надеждой — когда ничего нет, мы жарим и едим её. Когда наступает голод, глубоко под землю уползают змеи — самая лучшая еда и самое верное лекарство от любых ран и болезней.

И тут возникает выбор, для других, наверно, мучительный, для нас же привычный и спокойный.

Либо мы начинаем есть друг друга, сначала детей, потом молодых, ещё никогда не рожавших девушек, либо отправляемся в соседние с нами города и страны и продаем себя, сначала детей, потом молодых, ещё никогда не рожавших девушек и в последнюю очередь взрослых мужчин, которых покупают на невольничьих рынках весьма неохотно, потому что заставить работать их практически невозможно, а то, что они умеют делать, никому не нужно. Или почти никому. Да, если их и покупают, то только, чтобы использовать их как охранников, сторожей, телохранителей, тюремщиков и надсмотрщиков, воинов. В таких качествах они, конечно, хороши, но всё равно опасны, потому что всегда могут обернуть свои силы против хозяина. Это — не зазорно.