ася волошина

гибнет хор

четыре пьесы о россии

гибнет хор

Речь Хора основана на записях голосов солдат Первой мировой войны из книги «Народ на войне» Софьи Федорченко

Действующие лица (трое):

Михаил.
Софья.
Хор.

1915-й год. Поезд. Где-то между Российской империей и Австро-Венгрией.

ХОР. Разбило все лицо, глаз вытек, память пропала. Перевязали, уж тогда в себя пришел. Да сразу за повязку — хвать! Как закричу: «Глаза мои, где глаза мои!…» Не пойму, кто винен, а до того ненавижу и до того темно да больно, — смерти прошу…

I. Представление

Михаил нарочито игнорирует Хор, делает вид, что говорит с залом, но на самом деле ведет диалог именно с Хором и только Хором жив.

МИХАИЛ. Ну, чтобы полегчало. (Пьет.)

ХОР. Страху нет — отчаянности много. Просто до греха.

МИХАИЛ. Ту-дух-ту-дух-ту-дух-ту-дух. С комфортом едем. Ритмичненько так.

ХОР (с готовностью; делится). Ощиплю курицу, кишки прочь и в горшок. Туда все, что есть, положу: и перец, и лист лавровый, и картошки, и макаронов…

МИХАИЛ (перебивает). Студент тут один был.

ХОР. …и крупы…

МИХАИЛ. Раньше студент, а теперь офицер. Тоже ехал. Домой. И тоже, как вы, спрашивал: с кем это я, дескать, все время разговариваю? Оригинал! Да с кем тут поговоришь? С этим, что ли? «Я тогой, он сегой, этот как его». Темень!

ХОР. Птицы — вот по ком я здесь скучаю. Я ведь птицелов, охотник. А здесь нету птицы. От выстрела птаха охоту к местам этим теряет. Для меня птичья тишина словно гром…

МИХАИЛ. С этим не поговоришь. Этот голос слушать-то, признаться, довольно гнусно. Ну, за то, чтоб не слышать. (Пьет.) А студент был хороший. Со студентом я б, пожалуй, еще бы и поговорил. Философ. С философского. Без ног. Ясное дело: ампутировали. А я ему: «Философу без ног можно. Так даже пикантнее». Хорошо ехали. Барышня у него еще, говорит, в Москве была… такая эфир-зефир-кефир… вицмундир. Тьфу. Руки ее коснуться боялся. Ну, за барышню. Она там, вероятно, до сих пор на пяльцах вышивает, нежные пальчики иголками колет. Ну, и пусть колет! От этого мелкая моторика улучшается. За барышню.

ХОР. Любил я ее, Феклу, — просто сердце себе испиявил. А она-то все смеялась. Смеялась-смеялась, а как мне на войну уходить скоро, так сама на двор явилась, и говорит: пошли на бережок вечерять. Я так и обмер весь. Не верю счастью, думаю: вот мне война и пригодилась! Так что было у меня цельных две ночки. Есть что всю войну вспоминать.

МИХАИЛ. А я ему потом: «Ну, раз пошел такой разговор, признайтесь — снится теперь, как вы кружева на ней рвете? А! Молчите, молчите, значит, снится».

ХОР. Ползу, слышу разговор ихний. Смотреть — ничего не видать. Только совсем близко огонь всполохнул. Здоровый немец кофий варит… А дух, господи… Я ползу, а он сидит, ждет кофию, на огонь засмотрелся… Смотри, смотри… Сзаду навалился душить скоренько. Молча сдох, с испугу, видно… Я за кофий, пью, жгусь, тороплюсь… Да еще каску его потом с собой унес…

МИХАИЛ. Да. Молчит. Вспыхивает только. Хороший был студент. Умер.

ХОР. Ну, за студентов, чой ли?

МИХАИЛ. Но не из-за меня!

МИХАИЛ. Давайте. (Зрителям, конечно.) За упокой. За философию. В настоящей, говорит, трагедии гибнет не герой. Гибнет хор. Пусть земля ему будет пухом.

(Пьет; ужас перерождается в крик.)

МИХАИЛ. Я не мясник! Я не мясник я не мясник!

ХОР. Из каждой овцы — вышли мудрецы… На каждой на дубине — ягода-малина…

МИХАИЛ. Не мясник я — слышите? Я офтальмолог вообще-то. Даже лекции читал, подавал надежды. Разрабатывал технологию борьбы с катарактой. Смешно сказать, смешно звучит — здесь. Катаракта — вот уж враг! Офтальмолог — это же как ювелир, понимаете. А не мясник. У-у-у-у, если бы вы знали, как я ненавижу ампутировать! Особенно если солдату.

ХОР. Слышу, один господин-офицер другому говорит…

МИХАИЛ. А есть разница? Вы спрашиваете, есть ли разница?? А есть! Потому что офицер не кричит тебе под руку: «Дохтур, дохтур, отец родной, сделай что хочешь, только ногу спаси, буду за тебя всю жизнь Богу молиться». …Или там руку. Что мне от его молитвы его Богу, если Бог этот всю эту кровавую баньку-то и затопил…

ХОР. Так вот: слышу, один господин-офицер другому говорит: тот, говорит, не человек, который Пушкина да еще там каких-то не читывал… Ты подумай, чего такое загнул, а?.. Да их же, почитай, никто и не читывал!

МИХАИЛ. А главное — что? Что я ему пилю эту ногу или руку, слушаю крики его, которые у меня же в черепе изнутри оседают, как на чайнике накипь… Пилю и думаю: взять бы револьвер сейчас и шмальнуть ему в голову, и все. Жестоко? Жестоко, полагаете? А по мне так в высшей степени гуманно. А потому — что он без этой ноги, или руки, или двух? Мясо. Лишний рот, лишний желудок, лишний пищеварительный тракт. (Он и с руками и с ногами-то, скажем прямо, не венец творения.) Приковыляет к себе в деревню и… вот радость семье — принимайте. Кто с ним там возиться будет? Сам же через полгодика и удавится. А крики его у меня все равно уже в голове. Справедливо?

ХОР (чуть обиженно). Ноет тело, ровно мозоль старая.

МИХАИЛ. Я почти не сплю.

ХОР. Солнце светит, в бубен бьют…

МИХАИЛ. Но здесь, в поезде, я не оперирую. Здесь ни-ни, здесь у меня «санаторий». А до этого в госпитале… Они тогда как раз подводами шли, подводами. И двое суток, как на конвейере: следующий, следующий… И вот один у меня под скальпелем и… издох… такой… рыжий. Ну, все. И списали. Сюда, в «санаторий». Раненых возить. У меня ж здесь полна коробочка раненых. Иногда побомбят немного, но это считай что процедуры… Зато кромсать никого не надо. Здесь кромсать и условий-то нет. Но больше никогда не стану — слышите? — потому что я не мясник, я ювелир… ювелир.

(Он пошатывается, пьяный, и полуобморочно засыпает.)

ХОР (спокойно, обиженно, гордо, с серьезным вызовом). Собачонка по-за кустом скулит. Я чмокать, слышу, к ногам жмется и скулит. Я ее поймать норовлю, не дается, стерва. Слышу, что махонькая. Я ее ловлю, добра ей хочу — скулит и не дается. Я так, я эдак, — вертится, стерва… Я притаился, да как хвачу ее прикладом, да еще, да еще. И пошел дальше.

МИХАИЛ. Ну, за санатории. А вам доехать хорошо.

II. Утро.

Утро. В вагоне закутанная в монашеское до одутловатости фигуры девушка — неловкая и неуместная. Михаил просыпается.

МИХАИЛ. Солнце, блять. (Про свет.) Который час?

ХОР. Солнце светит, в бубен бьют, на скрипке играют, а народ бесовски скачет-топочет. Пыль столбом, под ногами ребятишки змеями вьются и псы брешут-заливаются.

Михаил в жестоком похмелье. Он блюет.

СОФЬЯ. Вы попейте вот.

МИХАИЛ. ВЫ КТО???

СОФЬЯ. А вы не помните, что ли, ничего? Я медсестра. Добровольная. Отбилась. Отстала… на станции… Бумага у меня. Мне приказано вашим поездом на фронт.

МИХАИЛ. У-у-у…

СОФЬЯ. Попейте.

МИХАИЛ. Бесполезно. Вот если б бомбой голову оторвало, тогда — да, тогда перестала бы.

СОФЬЯ. Не шутите так… А что вы так пьяны были, так начальство в суете и не заметило.

МИХАИЛ. Срал я на ваше начальство… Это если по-дамски выразиться.

СОФЬЯ. Я завтрак приготовлю.

МИХАИЛ. Ну, приготовь, приготовь. Так куда вы едете?

СОФЬЯ. На фронт.

МИХАИЛ. Ах, на фронт…

ХОР. Что здесь плохо — многие из нашего брата, нижнего чина, сон теряют. Только глаза заведешь, ровно лавку из-под тебя выдернут, летишь куда-то. Так в ночь-то раз десять кричишь да прокидываешься. Разве ж такой сон в отдых? — мука одна. Это от войны поделалось, с испугов разных…

МИХАИЛ. Не польете мне?

СОФЬЯ. Минуту.

МИХАИЛ. Ох, хорошо. Что бы я без вас делал… Что это???

СОФЬЯ. Где?

МИХАИЛ. Ну-ка, дайте-ка, дайте-ка взглянуть… Ой-ой-ой, ой-ой-ой.

СОФЬЯ. Что там?

МИХАИЛ. Ц-ц-ц… Ц-ц-ц… Знаете, я не рекомендую вам здесь оставаться.

СОФЬЯ. В чем дело?

МИХАИЛ. Здесь у всех зрачки — что? Правильно! сузившиеся, как зернышки мака. А у вас расплылись они во весь глаз; это зря. Слиш-ком-обшир-ное-мо-ре-огня вы через них увидите. Значит, завтрак?

СОФЬЯ. На здоровье.

МИХАИЛ. О, даже хлебушек. И свежайший. Это блестяще. А то, право слово, как мы тут до сих пор без завтраков. Без завтраков — это ж прям не жизнь!

ХОР. Вон той годков девять, не больше… А он: «А ну, подь-ка, подь, не бойся…» И схватил. И оприходовал. Знать, ты, девка, мало ангелу своему молилась, вот тебя и обидели… Иди себе, милая…

МИХАИЛ (с карикатурной светскостью). Превосходно. М-м… А не знаете ли вы каких-нибудь новых стихов?

СОФЬЯ. Стихов??

МИХАИЛ. Стихов. У меня жена всегда знает какие-то новые стихи. Такая уж у нее особенность. «Если я превращу человечество в часы и покажу, как стрелка столетия движется, неужели из нашей времен полосы не вылетит война, как ненужная ижица». В таком роде. Так не знаете? Эх, вы. Я как чувствовал, что все-таки мало от вас проку.

ХОР. Что я детей порченых здесь перевидел. Одного — так забыть не могу. Почитай, в час один его солдатня кругом осиротила. И матку забили, отца повесили, сестру замучили, надругались. И остался этот, не больше как восьми годков, и с им братишка грудной. Я его было поласковее, хлеба даю и по головенке норовлю погладить. А он взвизгнул, ровно упырь какой, и с тем голосом драла, бежать через что попало. Уж и с глаз сгинул, а долго еще слыхать было, как верезжал по-зверьи, с горя да сиротства…

МИХАИЛ. Тут недавно был философ один — вот с ним бы еще поговорить. Умер, блядь. Он мне знаете что сказал? В настоящей, говорит, трагедии гибнет не герой — гибнет хор. Красиво? Точно! Улавливаете мысль? Не один, а все гибнут. Широко — миллионами. Такой вот прогноз. А вы говорите — театр.

СОФЬЯ. Я говорю?

МИХАИЛ. Ну, вы же сюда как на театр приехали? Полюбоваться.

А вы, небось, думаете, что на войне люди больше всего скучают по женщинам. Ха! Заблуждение. Разве что юноши, еще не знавшие… ничего еще не знавшие, студенты с фотокарточками в нагрудных карманах, женихи, которых выдернули почти из-под венца… Эти — да. Но приличные люди на войне — поверьте — скучают по теплым ваннам и чистым простыням. Я люблю жену, но, ей-богу, чаще, чем ее, я вспоминаю солнечное пятно от окна на моем столе в кабинете. И тени листьев колы-шутся этак по-эти-чески. И я за столом читаю… например, «Историю глаза». Не доводилось? О, это я вам доложу…

Простите. Не из любопытства, а так — для полноты картины. Могу я спросить как врач? Вы девственны? Э-э-эй! …Как врач! Исключительно. Вы что же, не доверяете врачу?

СОФЬЯ. Да. Девственна.

МИХАИЛ. Превосходно! Другого я и не ждал.

СОФЬЯ. Я не понимаю, по какому праву вы со мной себя так держите.

МИХАИЛ. О, не обижайтесь. Это я для целостности образа — я рад. Потерять девственность на войне — это, наверно, нынче в моде. Угадываю? Да, в этом что-то есть, конечно. Юные девушки везут войне свою кровь — ведь всю без остатка? — и то дело: пусть пьет, пусть хлещет во всю глотку. Отчего б не разбавить свежим девичьим крюшоном ядреный мужской настой? А немного первой крови — как прикормка. Как на рыбалке, знаете? В народе. Да, красиво! «Девственность — в жертву войне».

ХОР. Видел, как казаки девчонку лет семи чисто как стерву разодрали. Один на ней, а трое ногами топочут, ржут. Хотел помешать, да где там?.. Думаю, уж под вторым она мертвенька была, а свое все четверо доказали.

МИХАИЛ. Да не отшатывайтесь вы так! Я не претендую. Во-первых, у меня жена. Красавица-жена в Петербурге. Из артистических кругов. Да-с. А во-вторых… я еще все-таки человек. Честь имею. Это я вам просто как врач — прогноз на скорое будущее. На ближайшую ночь, если хотите. Думаете, вас сторожить, что ли, кто-то будет? Я бы не стал. У меня других дел хватает: а) пытаться заснуть, b) пытаться заснуть, с) пытаться заснуть. Видеть во сне жену и крахмальные простыни. Так что готовьтесь. А они знаете как? Вот один мне рассказывал… Говорит, видел, как девочку лет семи. Вчетвером. Говорит, он пытался оттащить, да где там… А может, и врет. Может, и сам он среди них был.

СОФЬЯ. Это жестоко.

МИХАИЛ. «Жестоко»! Вот когда тебя заставляют двое суток подряд кости пилить без наркоза, вот это жестоко… милая девушка. Вам чего дома-то не сиделось? Вам острых чувств недоставало (пакость). Да что же я с вами церемонюсь-то, а? Вы же сами ко мне в руки пришли. В мои чистые руки. Может, вы мне от Бога утешение. Что же я буду вас этим, диким-то отдавать? Они ж изорвут вас. Лучше уж сам. Вы религиозны?

СОФЬЯ. Да. Меньше, чем хотелось бы.

ХОР. Он и охнуть не успел, как на него медведь насел.

МИХАИЛ. Значит, до одури религиозны. Ну так помолитесь о моей заблудшей душе.

Он бросается на нее. Крики и борьба, в которую включается Хор. Хор стаскивает Михаила с Софьи.

МИХАИЛ (крича Хору — впервые). Я не тронул бы ее. Я не тронул бы ее. Я для нее. Для нее же. Чтобы она, дуреха, почувствовала, слышишь? Слышишь ты? Отвечай.

Тишина.

МИХАИЛ. Можешь не верить! Я бы ее не обидел. Я еще человек! Я еще человек — да-с, да-с. Я бы ее не обидел.

Тишина. Тишина.

МИХАИЛ. Что вы понимаете? Зачем я вообще… Вам еще отчет давать, что ли? Я еще человек!

СОФЬЯ. С КЕМ ВЫ ГОВОРИТЕ?

МИХАИЛ. Ты не должна кормить войну, ты не должна кормить войну. Слышишь?.. Своим телом… понимаешь? Мы же ей корм, дрова, поленья. Если бы все перестали воевать, она бы без корма и издохла. Это я тебе как врач говорю.

СОФЬЯ. С КЕМ ВЫ ТАМ ГОВОРИЛИ?

МИХАИЛ. С Чортом!

СОФЬЯ. С Чортом???… Врете!!!

МИХАИЛ. Считаю разговор оконченным. Ты уедешь? Ты уедешь теперь?

СОФЬЯ. Нет.

МИХАИЛ. Тогда делай что хочешь, только не в моем поезде. Приедем на место и распределяйся куда знаешь. Что я, собственно, разволновался? Мне-то что.

СОФЬЯ. Я вам хочу объявить: я никуда не распределюсь. Я здесь останусь. Вы сумасшедший — вам нельзя одному с ранеными. Вы им навредите.

МИХАИЛ. Имей в виду: в следующий раз не слезу — так и знай.

СОФЬЯ. В следующий раз вы не залезете.

ХОР. Письмо-то длиннющее было, а я-то все по складам. Читал я, читал, да и дочитался только на третьи сутки, что Мишутка мой долго жить приказал… Аж на втором листе, стерва, только и написала.

III. Ночь

Поезд скрежещет, останавливается. Затем едет обратно. Огни и тени плывут в другую сторону.

ХОР (несколько былинно). Пшеница