автордың кітабын онлайн тегін оқу  Ченчи

Шелли Перси Биши

Мы можем это дело об убийстве

Замять совсем, но только вам придется

Отдать его Святейшеству поместье,

Которое за Пинчио лежит.

Чтоб в этом пункте вынудить у Папы

Согласие, я должен был прибегнуть

К последнему ресурсу — опереться

На все мое влияние в конклаве,

И вот его Святейшества слова:

«Граф Ченчи покупает за богатства

Такую безнаказанность, что в ней

Великая скрывается опасность;

Уладить два-три раза преступленья.

Свершаемые вами, — это значит

Весьма обогатить святую Церковь

И дать возможность гибнущей душе

Раскаяться и жить, избегнув Ада:

Но честь его высокого престола

Не может допустить, чтоб этот торг

Был вещью ежедневной, прикрывая

Обширный сонм чудовищных грехов,

Которых и скрывать вы не хотите

От возмущенных взоров глаз людских».

Треть всех моих владений, — что ж, недурно!

Идет! Как слышал я, племянник Папы

Однажды архитектора послал,

Чтоб выстроить недурненькую виллу

Средь пышных виноградников моих,

В ближайший раз, как только я улажу

Свои дела с его почтенным дядей.

Не думал я, что так я попадусь!

Отныне ни свидетель, ни лампада

Не будут угрожать разоблачить

Все, что увидел этот раб негодный,

Грозивший мне. Он щедро награжден, —

Набил ему я глотку цепкой пылью.

И кстати, все, что видел он, лишь стоит

Того, что стоит жизнь его. Печально. —

«Избегнуть Ада!» — Пусть же Сатана

Поможет душам их избегнуть Неба!

Сомненья нет, что с Папою Климентом

Любезные племянники его,

Склонив колена, молятся усердно

Апостолу Петру и всем святым,

Чтоб ради их он дал мне долгой жизни,

Чтоб дал мне силы, гордости, богатства

И чувственных желаний, — чтобы мог я

Творить поступки, служащие им

Чудесным казначеем. Пусть же знают

Мои доброжелатели, что много

Еще владений есть у графа Ченчи,

К которым прикоснуться им нельзя.

О, много, и достаточно, с избытком,

Чтоб честно жить и честно примириться

С своей душой, и с Богом, и с людьми.

Подумайте, какой глубокий ужас:

Деянья сладострастия и крови,

Прикрытые почтенностью седин!

Вот в этот час могли бы вы спокойно

Сидеть в кругу семьи, среди детей,

Но страшно вам, в их взорах вы прочтете

Позор и стыд, написанные вами.

Где ваша молчаливая жена?

Где ваша дочь? Своим прозрачным взглядом

На что она, бывало, ни посмотрит,

Все делалось как будто веселей.

Быть может, мог бы взор ее прекрасный

Убить врага, гнездящегося в вас.

Зачем она живет в уединенье,

Беседуя с одной своей тоской,

Не находящей слов для выраженья?

Откройтесь мне, вы знаете, что я

Желаю вам добра. Я видел близко,

Как юность ваша бурная прошла,

Исполненная дымного пожара;

Я видел близко дерзкий бег ее,

Как тот, кто видит пламя метеора,

Но в вас не гаснет этот жадный блеск;

Я видел близко вашу возмужалость,

В которой вместе с бешенством страстей,

Шла об руку безжалостность; и ныне

Я вижу обесчещенную старость,

Согбенную под бременем грехов,

Со свитою бесстыдных преступлений.

А я все ждал, что в вас проглянет свет.

Что вы еще исправитесь, — и трижды

Я спас вам жизнь.

За что Альдобрандино

Вам земли дает близ Пинчио. Еще

Прошу вас, кардинал, одно заметить,

И можем столковаться мы тогда:

Один мой друг заговорил сердечно

О дочери и о жене моей;

Он часто навещал меня; и что же!

Назавтра после той беседы теплой

Его жена и дочь пришли ко мне

Спросить, — что не видал ли я их мужа

И нежного отца. Я улыбнулся.

Мне помнится, с тех пор они его

Не видели.

Несчастный, берегись!

Тебя? Помилуй, это бесполезно.

Пора нам знать друг друга. А насчет

Того, что преступлением зовется

Среди людей, — насчет моей привычки

Желания свои осуществлять,

К обману и к насилью прибегая, —

Так это ведь ни для кого не тайна, —

К чему ж теперь об этом говорить?

Я чувствую спокойную возможность

Сказать одно и то же, говоря

Как с вами, так и с собственной душою.

Ведь вы же выдаете, будто вы

Меня почти исправили, — так, значит,

Невольно вам приходится молчать,

Хотя бы из тщеславия, притом же,

Я думаю, и страх побудит вас

Не очень обо мне распространяться.

Все люди услаждаются в разврате;

Всем людям месть сладка; и сладко всем

Торжествовать над ужасом терзаний,

Которых не испытываешь сам,

Ласкать свой тайный мир чужим страданьем.

Но я ничем другим не наслаждаюсь,

Я радуюсь при виде агонии,

Я радуюсь при мысли, что она

Другому смерть, а мне — одна картина.

И нет укоров совести в душе,

И мелочного страха я не знаю,

Всего, в чем грозный призрак для других.

Такие побужденья неразлучны

Со мной, как крылья с коршуном, — и вечно

Мое воображение рисует

Передо мной одни и те же формы.

Одни и те же алчные мечтанья.

И только те, которые других,

Подобных вам, всегда заставят дрогнуть.

А мне, как яство сладкое, как сон

Желанный, — ждешь его и не дождешься.

Не чувствуешь, что ты из жалких жалкий?

Я жалкий? Нет. Я только — то, что ваши

Теологи зовут ожесточенным,

Иначе закоснелым называют;

Меж тем как если кто и закоснел,

Так это лишь они в своем бесстыдстве,

Позоря так особенный мой вкус.

Не скрою, я счастливей был когда-то,

В те дни, как все, о чем я ни мечтал,

Сейчас же мог исполнить, как мужчина.

Тогда разврат манил меня сильнее,

Чем месть; теперь мои затеи меркнут;

Мы все стареем, да; таков закон.

Но есть еще заветное деянье,

Чей ужас может страсти пробудить

И в том, кто холодней меня, я жажду

Его свершить — свершу — не знаю что.

В дни юности моей я думал только

О сладких удовольствиях, питался

Лишь медом: но, клянусь святым Фомой,

Не могут люди вечно жить, как пчелы;

И я устал; но до тех пор, пока

Я не убил врага и не услышал

Его стенаний жалких и рыданий

Его детей, не знал я, что на свете

Есть новая услада, о которой

Теперь я мало думаю, любя

Не смерть, а дурно-скрытый ужас смерти,

Недвижные раскрытые глаза

И бледные, трепещущие губы,

Которые безмолвно говорят,

Что скорбный дух внутри залит слезами

Страшнее, чем кровавый пот Христа.

Я очень-очень редко убиваю

То тело, в чьей мучительной темнице

Заключена плененная душа,

Покорная моей жестокой власти

И каждый миг питаемая страхом.

Нет, даже самый черный адский дух,

Ликуя в опьяненье преступленья,

Не мог так говорить с самим собою,

Как в этот миг ты говоришь со мной.

Благодарю Создателя за то, что

Он позволяет мне тебе не верить.

Вас, господин мой, хочет увидать

Какой-то дворянин из Саламанки.

Проси его в приемный зал.

Прощай.

Я буду умолять Творца Благого,

Чтоб слух Он не склонял к твоим речам,

Обманным и безбожным, чтоб тебя Он

Не предал тьме.

Треть всех моих владений!

Я должен сократить свои расходы,

Не то богатство, меч преклонных лет,

Уйдет навек из рук моих иссохших.

Еще вчера пришел приказ от Папы,

Чтоб содержанье я учетверил

Проклятым сыновьям моим: нарочно

Из Рима я послал их в Саламанку,

Быть может, с ними что-нибудь случится,

Быть может, мне удастся умертвить

Голодной смертью их. О Боже мой,

Молю Тебя, пошли им смерть скорее!

Бернардо и жене моей теперь уж

Не лучше, чем в аду; а Беатриче…

Я думаю, что там меня не слышат,

Да если б даже слышали! Но все же

Не нужно говорить, хотя в словах

Ликует торжествующее сердце.

Не нужно! О немой безгласный воздух,

Ты не узнаешь тайных дум моих.

Вы, каменные плиты, по которым

Я шествую, идя в ее покои,

Пусть ваше эхо шепчется тревожно

О том, как властен шаг мой, не о том,

Что думаю! — Андреа!

Господин мой!

Поди скажи, чтоб в комнате своей

Меня ждала сегодня Беатриче

В вечерний час, — нет, в полночь, и одна.

Не искажайте истины, Орсино.

Вы помните, мы с вами говорили

Вон там. Отсюда видно это место.

С тех пор прошло два года, — столько дней!

Апрельской ночью лунной, там, под тенью

Развалин Палатинского Холма,

Я вам открыла тайные мечтанья.

Вы мне сказали: «Я тебя люблю».

Священнический сан стоит меж нами,

Не говорите больше о любви.

Но получить могу я разрешенье

От Папы. Он позволит мне жениться.

Вы думаете, может быть, что после

Того, как принял я духовный сан,

Ваш образ не стоит передо мною.

Во тьме ночной и в ярком свете дня?

Я снова повторяю вам, Орсино:

Не говорите больше о любви.

И если б разрешенье вы имели,

Оно для вас, отнюдь не для меня.

Могу ли я покинуть дом печали,