Оглавление

Пролог

Несколько листов тонкой, пожелтевшей бумаги, выпавших из потайного кармашка на внутренней стороне обложки альбома. Чернила — выцветшие фиолетовые, почерк — изящный, но к концу — дрожащий, сбивающийся в углы.

Лист первый. Без даты, чернила свежие, почерк уверенный.

Старый дом вздохнул сегодня глубже обычного. Солнечный луч, пробившийся сквозь пыльное окно чердака, осветил его — лежал он в сундуке, под слоем платьев матери, пахнущих лавандой и грустью. Альбом. Наша летопись. «Наша История» — золото букв почти съедено временем, как и лица внутри. Я принесла его вниз, в гостиную, где тикают часы и вяжет крючком тень в углу. Полинявшие ленты, выцветшие карточки… Как много воды утекло с тех пор, как я листала его последний раз. После похорон отца, наверное. Странно, как эти картонные прямоугольники могут сжимать сердце — вот Джонатан, смеется на качелях, вот мама в саду… а вот и Оно. Первое фото с Ним. Кажется, на свадьбе тети Агаты в Бостоне. Я тогда и не заметила. Никто не заметил. Как мы все слепы.

Лист второй. «Октябрь 12, 1968»

Бессонница — моя старая спутница. И в эти ночные часы, под абажуром, бросающим ореол света на стол, я вижу яснее. Листала альбом, искала ту самую фотографию прадеда Элиаса у шахты в Пенсильвании. Нашла! Стоят мужики, закопченные, усталые, а за ними, в полутьме… Он. Стоит. Смотрит. Прямо в душу объектива. Тот же профиль, что и на свадьбе Агаты. Тот же недвижимый, всевидящий взгляд. Холодок пробежал по спине. Неужели? Совпадение? Но сердце замерло, узнав эти черты. Я зажгла вторую лампу. Нашла фото отца в Шербуре, 1918 год. Разруха, солдаты… и в разбитой витрине магазина, как в зловещей раме — Он. Ближе. Четче. Лицо — маска без возраста, без эмоций. Только глаза… Господи, эти глаза! Они смотрят сквозь войну, сквозь стекло, сквозь годы. Прямо на меня. Почему я вижу его только теперь? Почему раньше он был… невидим?

Лист третий. «Март 3, 1969»

Я пыталась. О, как я пыталась! Перерыла все письма, все метрики, старые счета — ни имени, ни намека. Писала в исторические общества, в архивы тех городов, где были сделаны снимки. Вежливые ответы: «Никаких упоминаний подобного лица не найдено». Показывала фото брату Генри. Водила дрожащим пальцем: «Видишь? Вот здесь, в толпе у парохода?». Он щурился, тер очки, качал головой: «Пыль, Марта. Трещинка на эмульсии. Тебе надо отдохнуть, меньше копаться в этом старье». Он не видел! Его глаза скользили мимо, как мимо пустого места. Как мимо меня стало скользить его внимание после этого. Я одна. Совсем одна с этим… знанием. С этим взглядом, который теперь преследует меня в полумраке коридоров. Альбом больше не утешение. Он — окно. Окно, в которое Оно смотрит. И я чувствую, как холод тянет из его страниц.

Лист четвертый. «Август 17, 1971»

Он перестал быть тенью прошлого. Сегодня мистер Эванс, фотограф, принес снимки с церковного благотворительного базара. Я — за столиком с выпечкой, улыбаюсь. Солнечно, весело. И… Он. В толпе покупателей. За спиной у миссис Кларк. Не в тени, не с краю — в центре. Лицо повернуто к камере. Четкое. Неоспоримое. Те самые скулы, тот же пробор, те же глаза, впивающиеся в объектив с ледяной интенсивностью. Ближе, чем когда-либо. Мистер Эванс, когда я указала, только пожал плечами: «Какой-то господин, мисс Марта. Много народу было». Но он не был там! Я знаю! Я чувствовала этот взгляд на затылке весь тот день, холодный и тяжелый, как свинец. Он здесь. В Хартсмилле. Он приближается. Альбом на столе — как магнит для кошмара. Я запираю его в нижний ящик бюро. На ключ. Будто это что-то изменит.

Последний лист. Без даты.

Нашла. Старую-старую фотографию. Мне лет пять. Сижу на крыльце с куклой. Мама сняла. Солнечный зайчик играет на ступеньках. И… в окне гостиной, за моей спиной, в полутьме комнаты — Он. Лицо прижато к стеклу. Глаза — две угольные точки — смотрят не на меня, ребенка. Они смотрят на камеру. На тот момент. На меня, смотрящую сейчас. Он был здесь. В моем детстве. В моем доме. Он всегда был рядом. Семейное проклятие? Нет. Не проклятие. Наблюдение. Долгое, терпеливое, безжалостное. Я поняла сейчас, глядя на это детское фото. Альбом… он не просто хранит нас. Он — приманка. Он держит нас на виду. Для Него. Он пришел за мной. Я слышу не шаги. Тишину. Густую, тяжелую, как смола. Тишину, которая слушает. Я больше не сплю. Не гашу свет. Пишу эти строки, и каждое слово — шаг навстречу той тьме, что смотрит из угла. Он ждет. Завершить хронику. Я последняя страница? Или только глава?

Слова обрываются. Ниже — несколько неровных, дрожащих линий, как будто рука упала. На обороте листа — бледное, размытое пятно, похожее на отпечаток… но не пальца. Скорее, как будто кто-то прикоснулся к влажной бумаге щекой. И в этом пятне, если приглядеться, угадывается излом скулы и темная впадина глаза.

Глава 1

Тишина кабинета адвоката Стейнфилда была густой, как пыль на старых юридических фолиантах, выстроившихся в идеальные ряды по стенам. Воздух стоял неподвижно, нарушаемый лишь тихим тиканьем маятниковых часов в углу и редким шелестом бумаги под пальцами самого мистера Стейнфилда. Элайджа сидел напротив массивного дубового стола, чувствуя себя неуместно в своем слегка поношенном, надетом свитере среди этой пахнущей воском и дорогим деревом атмосферы сдержанности. Он приехал сюда по формальному, чуть холодноватому письму, сообщавшему о смерти дальнего родственника, которого он едва помнил — старого дяди Арчибальда, чье имя вызывало лишь смутный образ седых бакенбард и запаха трубки.

«Итак, мистер Колдуэлл, — голос адвоката был ровным, профессиональным, как полированная поверхность стола перед ним. — Как вам известно, покойный мистер Арчибальд Хоторн не оставил прямых наследников. Его состояние в основном переходит различным благотворительным организациям. Однако…» Стейнфилд сделал небольшую паузу, поправляя очки, и его взгляд стал чуть более личным, хотя и остался в рамках деловых границ. «…Он оставил для вас один конкретный предмет. Личный. Он настаивал, что это должно достаться именно вам, несмотря на то, что вы виделись… ну, считанные разы в вашем детстве. Он упомянул вашу… любознательность».

Элайджа почувствовал легкий укол не то вины, не то удивления. Любознательность? Он едва помнил старика. Помнил огромный, темный дом, полный теней и странных запахов, где ребенку было не по себе. Помнил, как дядя Арчибальд однажды показал ему коллекцию минералов — холодных, острых, мерцающих чужим светом. Он тогда прикоснулся к какому-то темно-фиолетовому кристаллу, и старик одобрительно кивнул. Было ли это любознательностью? Или просто детским страхом, замаскированным под интерес? Грусть, легкая и необязательная, как осенняя паутинка, коснулась его. Грусть по человеку, которого он не знал, по связи, которая оборвалась, так и не став настоящей нитью.

«Для меня? — голос Элайджи звучал тише, чем он ожидал. — Что это?»

Вместо ответа мистер Стейнфилд наклонился и с некоторым усилием поднял с пола за своим креслом большой прямоугольный предмет, завернутый в плотную, выцветшую ткань цвета хаки. Адвокат бережно, с явным уважением к возрасту вещи, положил его на стол между ними. Ткань скрывала очертания, но форма угадывалась — плоская, широкая коробка или… книга.

«Фотоальбом, мистер Колдуэлл. Очень старый. Дядя Арчибальд хранил его в особом месте. Говорил, что он… уникален». Стейнфилд аккуратно развернул ткань, словно снимая покровы с древней реликвии.

Перед Элайджей лежал фотоальбом. Но это слово казалось слишком простым, слишком обыденным для этого. Он был больше, чем ожидалось — сантиметров пятьдесят в ширину, тридцать в высоту и добрых десять в толщину. Переплет — из толстой, когда-то, вероятно, темно-коричневой, а теперь потемневшей до почти черного цвета кожи. Кожа была бугристой, шероховатой на вид, с глубокими прожилками, как кора древнего дерева. По углам и вдоль корешка — массивные, окислившиеся медные накладки, придававшие ему вид не книги, а скорее сундука для хранения особо ценных секретов. На лицевой стороне не было ни тиснения, ни надписей — только гладкий, потертый временем кожаный массив.

«Потрясающе», — пробормотал Элайджа, его легкое любопытство начало разгораться ярче, оттесняя грусть. Что могло быть внутри такого монументального предмета? Семейные фотографии? Виды экзотических стран? Артефакты какого-то забытого увлечения дяди Арчибальда?

«Да, внушительный экземпляр, — согласился Стейнфилд. — Будьте осторожен, он весьма увесист. И… обладает характерным ароматом. Возраст, понимаете ли».

«Могу я?» — Элайджа протянул руку.

«Конечно. Он ваш».

Элайджа придвинул альбом ближе к краю стола. Первое, что он ощутил, когда его пальцы коснулись холодной, сухой кожи переплета, — это вес. Невероятный, плотный вес. Казалось, он держит не книгу, а кусок камня или спрессованную землю. Он инстинктивно напряг мышцы предплечья, подцепляя альбом снизу. Кожа была не просто холодной — она была мертвенно холодной, как камень в погребальном склепе, и шершавой под подушечками пальцев, напоминая скорее высохшую шкуру, чем обработанную кожу. И запах… Запах ударил в нос, как только он приподнял угол альбома. Это был густой, сложный букет: пыль веков, осевшая в каждом углублении кожи; старая кожа, та самая, терпкая и чуть горьковатая, как в антикварных лавках; и под ней — слабый, но отчетливый оттенок чего-то… химического? Что-то вроде старого фиксажа для фотографий или формалина. Запах был не просто старым — он был чужеродным, не принадлежащим этому кабинету, этому времени. Он висел в воздухе, осязаемый и тяжелый.

Элайджа поставил альбом перед собой на стол. Гулкий стук прозвучал слишком громко в тишине кабинета. Он провел ладонью по лицевой стороне. Шероховатость была приятной и странной одновременно. Он почувствовал легкую вибрацию — или ему показалось? — словно внутри что-то едва слышно гудело. Любопытство теперь пылало ярко. Что за сокровища скрыты за этим величественным, но мрачным фасадом?

Он нашел массивную металлическую застежку на переднем крае. Она была сложной конструкции — толстая медная скоба, вставленная в петлю на нижней части обложки. Скоба была холодной и туго поддавалась. Элайджа надавил большим пальцем. Раздался сухой, скрежещущий щелчок, словно что-то давно не двигавшееся с трудом освободилось.

С замиранием сердца, смешанным с предвкушением и все еще легкой тенью грусти по незнакомому родственнику, Элайджа приподнял массивную верхнюю крышку. Она откинулась с тихим, долгим скрипом, похожим на стон. Пахнуло новой волной пыли, старой бумаги и того странного химического оттенка.

Первое, что он увидел, была страница из очень толстого, пожелтевшего картона. И в центре этой страницы, под тонким листом папиросной бумаги, слегка помутневшим от времени, была фотография.

Он наклонился ближе, отодвигая защитный лист. Это была старинная фотография, вероятно, конца XIX века. Снимок был сепийным, с высоким контрастом. На нем был изображен интерьер — возможно, та самая гостиная в доме дяди Арчибальда, которую Элайджа смутно помнил. Высокие потолки, тяжелая мебель, темные портьеры. Но в центре кадра, перед камином, стояла группа людей. Мужчины в строгих костюмах, дамы в пышных платьях с высокими воротниками. Их лица были серьезны, позы статичны — обычная формальность для фотографий того времени.

Элайджа скользнул взглядом по лицам, пытаясь узнать кого-то, возможно, молодого дядю Арчибальда. И вот тогда его взгляд зацепился за фигуру на заднем плане, у самого края кадра, в дверном проеме, ведущем в затемненный коридор.

Это был мужчина. Он не был похож на остальных. В то время как все смотрели прямо перед собой, в пространство камеры, но как бы сквозь нее, этот человек… смотрел прямо в объектив. Нет, не просто в объектив. Казалось, он смотрит сквозь пожелтевшую бумагу фотографии, сквозь десятилетия, прямо на Элайджу, сидящего за столом в кабинете адвоката.

Лицо было незнакомым. Совершенно. Ничего общего с чертами других людей на снимке или с дядей Арчибальдом. Оно было необычайно четким на слегка размытом фоне. Черты — правильные, но какие-то… слишком правильные. Без единой морщинки, без тени эмоции. Глаза — темные, глубокие, как колодцы. И этот взгляд. Он был не просто прямым. Он был пронзительным. Неподвижным. Неестественно сфокусированным. В нем не читалось ни любопытства, ни враждебности, ни даже простого осознания момента съемки. Была только абсолютная, леденящая концентрация на точке, где сейчас находились глаза Элайджи.

Элайджа почувствовал, как по спине пробежал холодок, не имеющий ничего общего с прохладой кабинета. Легкое любопытство и грусть мгновенно испарились, уступив место внезапному, острому дискомфорту. Он инстинктивно отвел взгляд от фотографии, почувствовав себя так, будто подглядывает за чем-то личным, чем-то, чего видеть не должен. Он перевел взгляд на мистера Стейнфилда, который аккуратно подшивал бумаги в папку.

«Интересный снимок, — сказал Элайджа, стараясь, чтобы голос не дрогнул. — Вы знаете, кто все эти люди?»

Стейнфилд поднял голову, взглянул на открытый альбом, затем на Элайджу. Его выражение лица было совершенно нормальным, заинтересованным.

«Ах, начало семейной хроники Хоторнов, полагаю. К сожалению, я не специалист по их генеалогии. Дядя Арчибальд был последним хранителем этих тайн». Он снова посмотрел на фотографию, его взгляд скользнул по группе, минуя фигуру в дверном проеме, словно ее там и не было. «Великолепное качество для своего времени, не правда ли? Обратите внимание на детализацию обоев».

Элайджа медленно, почти с опаской, вернул взгляд на фотографию. Его пальцы, все еще лежащие на холодной коже альбома, похолодели еще сильнее. Он снова нашел того человека. Тот все так же стоял в дверях. Все так же смотрел. Прямо. Неподвижно. Казалось, его темные глаза стали еще ближе. Или это игра света на старой бумаге? Или… угол, под которым Элайджа теперь смотрел? Лицо незнакомца казалось чуть крупнее, чуть четче, чем минуту назад. Как будто оно не было зафиксировано на фотобумаге, а плавало на ее поверхности, медленно приближаясь к смотрящему.

Тяжесть альбома под руками стала вдруг не просто физической, а угрожающей. Холод кожи переплета проник сквозь ткань свитера. Запах пыли, старой кожи и скрытой химии заполнил ноздри, став почти удушающим. Легкое любопытство умерло. Грусть испарилась. Осталось только ощущение ледяного щупальца, сжимающегося вокруг позвоночника, и необъяснимая, глубокая уверенность: этот альбом не просто хранил прошлое. В нем что-то было живым. И это что-то теперь видело его.

Тишина вечера в гостиной Элайджи была иной, чем в кабинете адвоката. Она была мягкой, наполненной уютными звуками: тихим потрескиванием почти догоревшего полена в камине, размеренным тиканьем старых напольных часов в углу, далеким гулом города за плотными шторами. Воздух пах свежесваренным кофе — темной, горьковатой арабикой, которую Элайджа любил пить без сахара, — и едва уловимым ароматом воска от полированных деревянных поверхностей. Лампа с абажуром теплого янтарного оттенка отбрасывала мягкий ореол света на журнальный столик перед глубоким креслом, где он устроился.

На этом столике, резко контрастируя с современными линиями мебели и мягким светом, лежал Он. Альбом. Мрачный кожаный монолит, принесенный из мира формальностей и внезапного наследства в мир Элайджиной повседневности. Элайджа держал в руках большую керамическую кружку, чувствуя ее тепло сквозь глазурь. Он смотрел на альбом, отпивая глоток горячего, бодрящего кофе. Напряжение кабинета Стейнфилда, тот леденящий взгляд на старинной фотографии, казалось, немного отступило, растворившись в привычной безопасности дома. Теперь, в этом мирном уголке, альбом выглядел скорее загадочным, интригующим артефактом прошлого, чем носителем необъяснимого беспокойства. Любопытство, приглушенное тогда странностью, снова зашевелилось в груди, смешиваясь с легкой ностальгией по временам, которых он сам не застал, по людям, чья кровь текла и в его жилах, но чьи лица были ему незнакомы.

Он поставил кружку на подставку, вытерев ладонь о джинсы. Вечер был посвящен этому. Первое настоящее знакомство. Он провел ладонью по крышке. Кожа все еще была прохладной, несмотря на тепло комнаты, и шершавой, как наждачная бумага низкой зернистости. Запах — пыль, старая кожа, тот странный химический оттенок — был здесь, в замкнутом пространстве, заметнее. Он смешивался с ароматом кофе, создавая необычный, но пока не неприятный букет.

С легким скрипом, громким в вечерней тишине, он открыл массивную медную застежку. Тот же сухой щелчок. Он поднял тяжелую крышку. Запах старой бумаги, пыли и чего-то еще, неуловимого, стал интенсивнее. Перед ним лежала первая страница — тот самый картон с фотографией гостиной и… тем человеком в дверях. Элайджа почувствовал легкий укол прежнего дискомфорта, словно кто-то коснулся холодным пальцем его шеи. Незнакомец все так же смотрел прямо на него, его неестественно прямой взгляд будто пронзал слои времени. Элайджа быстро перевернул страницу, прикрыв ее папиросной бумагой. «Позже», — подумал он, отгоняя тревогу. «Сначала — семья. Настоящая семья.»

Следующие страницы погрузили его в мир пожелтевшей памяти. Фотографии конца XIX века, аккуратно вклеенные в толстые картонные страницы с резными краями. Строгие викторианские портреты: мужчины с внушительными бородами и в высоких воротничках, их взгляды устремлены куда-то вдаль, за пределы кадра, полные достоинства и скрытой усталости. Женщины в темных, строгих платьях, волосы убраны в сложные прически, лица серьезны, но в уголках глаз иногда читалась глубокая, невысказанная грусть или тень улыбки. Дети — маленькие взрослые в миниатюрных костюмчиках и платьицах, стоящие неестественно прямо, их большие глаза смотрели в объектив с наивным доверием или робостью. Ностальгия охватила Элайджу волной, теплой и меланхоличной. Он вглядывался в черты лиц, ища сходство с собой, с отцом, с теми немногими старыми фотографиями, что хранились у него. Вот высокий мужчина с пронзительным взглядом — возможно, прадед? А эта молодая женщина с печальными глазами и изящной шеей — чья-то дочь, сестра? Он чувствовал связь, пусть и призрачную. Эти люди жили, любили, страдали. Их кровь — его кровь. Их истории, большая часть которых навсегда утрачена, были вплетены в ткань его собственного существования. Грусть смешивалась с интересом, с желанием узнать больше, понять контекст этих застывших мгновений.

Он осторожно переворачивал страницы, стараясь не повредить хрупкие уголки фотографий. Вот свадьба. Невеста в пышном платье, жених с гордо поднятым подбородком. Гости застыли рядами. Снова он невольно искал взглядом… но нет, среди гостей не было того странного лица. Были обычные люди своего времени, запечатленные в момент торжества. Вот группа у большого дома — вероятно, поместье Хоторнов в лучшие времена. Дети играют с собакой на лужайке. Пожилая дама в кресле-качалке на веранде, укутанная в шаль. Мирные, идиллические сцены. Элайджа пил кофе, уже чуть остывший, и погружался в этот утраченный мир. Тревога от первой фотографии казалась надуманной, игрой нервов в непривычной обстановке кабинета адвоката. Здесь, в тепле дома, под тиканье часов, альбом был просто архивом, мостом в прошлое.

Он добрался до раздела, помеченного вытисненной на картоне датой: «Лето 1897». Фотографии были более динамичными, неформальными — пикник у озера. Дамы в светлых платьях с зонтиками, мужчины в соломенных канотье. Лодка у берега. Смеющиеся лица (редкость для старых снимков!). Элайджа улыбнулся. Он представил звуки: смех, плеск воды, стрекот кузнечиков в траве. Он разглядывал детали: узоры на платьях, форму лодки, облака на небе, запечатленные долгой выдержкой как размытые белые пятна.

И вот, на групповом снимке всех участников пикника, стоящих на причале, его взгляд снова зацепился. Не сразу. Сначала он скользил по знакомым теперь лицам, пытаясь угадать характеры. Потом заметил фигуру чуть в стороне, у самого края причала, почти у кромки воды. Он стоял не в группе, а как бы наблюдал со стороны. Мужчина. Одет не по-летнему — в темный, строгий костюм, как на самом первом снимке. Шляпа с узкими полями скрывала часть лица, но даже в тени полей было видно главное: он смотрел прямо в камеру. Не на компанию, не на озеро, а именно в объектив. С тем же неподвижным, неестественно прямым взглядом, который пронизывал десятилетия и заставлял Элайджу почувствовать себя мишенью.

Кофе в желудке внезапно стал холодным комком. Мирная атмосфера гостиной словно сжалась, стала тоньше. Тиканье часов зазвучало громче, навязчивее. Элайджа резко откинулся на спинку кресла, отодвигаясь от альбома. «Этот же человек? Но как? Разница в десятилетиях!» — пронеслось в голове. Он пристально вгляделся. Черты лица под тенью шляпы были скрыты, но осанка, манера держаться, сам взгляд — они были идентичны. Тот же чужеродный холодок пробежал по спине. «Может, это родственник? Очень похожий?» — пытался он рационализировать. Но рациональность натыкалась на ощущение. Ощущение того, что это тот же самый человек. Что он не принадлежит этому времени, этому месту, этому веселому пикнику. Что он — наблюдатель, вневременной и незваный.

Элайджа встал, чтобы налить себе еще кофе, нуждаясь в тепле и действии, чтобы разогнать внезапный озноб. Он подошел к окну, отодвинул тяжелую портьеру. За окном был тихий городской вечер, огни окон в домах напротив, редкие фары машин. Обыденность. Он сделал глоток горячего кофе, чувствуя, как тепло разливается по телу. «Воображение», — строго сказал он себе. «Слишком много старых фотографий подряд. И этот альбом… он просто странный. Тяжелый. Пахнет музеем.» Он вернулся к креслу, решив продолжить. Надо докопаться до сути. Узнать, кто этот человек. Может, есть подписи? Он не заметил их раньше.

Он сел, поставил кружку, и снова открыл альбом на странице с пикником. Его пальцы коснулись края страницы, чтобы перевернуть ее дальше. И в этот момент его взгляд снова упал на фигуру у причала.

Что-то было не так.

Он наклонился ближе, щурясь в тусклом свете лампы. Тень от шляпы на лице мужчины казалась… гуще. Или это? Он придвинул альбом к свету. Нет, не тень. Положение головы. Оно изменилось. Раньше голова была слегка наклонена, скрывая лицо под полями. Теперь… теперь она была поднята чуть выше. И из-под полей шляпы, в проем между тенью и светом, теперь были видны глаза. Те самые темные, глубокие глаза. Они смотрели не просто в объектив. Они смотрели прямо на Элайджу. Казалось, что расстояние между фигурой на фотографии и им самим сократилось. Фигура не двигалась, она была застывшим изображением на бумаге, но взгляд… Взгляд был живым. Направленным. Сосредоточенным исключительно на нем.

Элайджа замер. Кровь отхлынула от лица. Он услышал, как громко стучит его собственное сердце, заглушая тиканье часов. Он не дышал. Комната вдруг показалась очень холодной. Тепло камина больше не достигало его. Запах альбома — пыль, кожа, химия — заполнил все пространство, стал осязаемым, почти вкусовым ощущением на языке. Он медленно, с трудом, словно против невидимого сопротивления, отвел взгляд от фотографии. Он посмотрел на свою кружку с кофе. На поверхности темной жидкости он увидел отражение — свет лампы, потолок… и черный прямоугольник открытого альбома на столе.

Вдруг, на поверхности кофе, в этом темном зеркале, он увидел движение. Что-то бледное, похожее на лицо, мелькнуло в отражении альбома. Оно было там лишь долю секунды, но впечаталось в сетчатку. Он резко обернулся к альбому, сердце колотясь как молот.

Фотография с пикником лежала неподвижно. Фигура у воды стояла на месте. Но глаза… Казалось, они стали еще темнее, еще глубже. И в них, в этих бездонных темных точках, было нечто новое. Не просто концентрация. Осознание. Осознание того, что Элайджа его видит. Что он — здесь. Что связь установлена.

Снаружи, за окном, резко завыла сирена скорой помощи, звук пронзил ночную тишину и заставил Элайджу вздрогнуть, как от удара током. Он швырнул взгляд на окно. Когда он вернул его обратно к альбому, инстинктивно желая снова проверить фотографию, свет в комнате моргнул. Лампа на мгновение погасла, затем снова зажглась, чуть тусклее. В этот миг темноты и последующего полумрака Элайдже показалось — нет, он был уверен — что фигура на фотографии у причала… сдвинулась. Не пошла, не повернулась. Просто ее очертания стали чуть менее четкими, чуть ближе к краю снимка, к краю страницы. Как будто она сделала шаг. Навстречу. В его мир.

Ностальгия, любопытство к предкам, мирная атмосфера вечера — все это испарилось без следа. Его гостиная, еще минуту назад бывшая убежищем, теперь казалась заполненной невидимым, леденящим присутствием, исходившим от кожаного монстра на столе. Он сидел, зажатый в кресле, не в силах оторвать взгляд от тех двух точек черной бездны, смотрящих на него с пожелтевшей бумаги. Тепло кофе было забыто. В ушах стоял лишь ровный гул собственной крови и далекий, затихающий вой сирены. Альбом больше не был мостом в прошлое. Он был окном. И что-то по ту сторону этого окна теперь видело его. И наблюдало.

Странное послевкусие от вечера с альбомом не покидало Элайджу наутро. Солнечный свет, льющийся в окна его маленькой кухни, казался слишком ярким, слишком обыденным после мрачной атмосферы гостиной прошлой ночью. Он мыл чашку из-под кофе, старательно вытирая керамику полотенцем, как будто физическое действие могло стереть и внутренний дискомфорт. «Воображение», — твердил он себе, глядя на капли воды, стекающие в раковину. «Слишком много старых фотографий подряд, непривычный запах, усталость… И этот взгляд на первом снимке просто запал в память, окрашивая все остальное.» Рациональное объяснение было спасительной соломинкой, и Элайджа цеплялся за него. Он даже почти убедил себя, что изменения на фотографии с пикником были игрой света и тени, а движение в отражении кофе — просто рябью на поверхности жидкости.

Однако альбом не отпускал. Он стоял на журнальном столике в гостиной, темный и молчаливый, как некий негласный вызов. Любопытство, смешанное с упрямым желанием доказать себе, что все нормально, пересилило остаточную тревогу. После обеда, когда солнце уже клонилось к закату, окрашивая комнату в теплые золотистые тона, Элайджа снова уселся в свое кресло. На этот раз без кофе. Только он, тишина, и кожаный монстр.

Он открыл альбом примерно на середине, пропуская первые страницы, где таились уже знакомые источники беспокойства. Он хотел найти что-то новое, нейтральное. Что-то, что подтвердило бы его теорию о простом семейном архиве. Страницы шуршали под его пальцами, издавая запах времени — пыли, старой бумаги, и все того же неуловимого химического оттенка, который теперь казался чуть сильнее, чем вчера.

Перед ним оказалась подборка фотографий, датированных рукописной подписью на картоне: «Лето 1893. Оуквуд Мэнор». Очевидно, это было поместье Хоторнов. Снимки передавали размеренную, патриархальную жизнь: дамы в кружевных платьях сидят в тени огромного дуба, дети играют в крокет на идеально подстриженном газоне, пожилой джентльмен (очень похожий на дядю Арчибальда в молодости) читает газету на каменной скамье. Атмосфера была мирной, почти идиллической. Элайджа начал расслабляться. Вот оно, настоящее прошлое. Без странных теней, без пронзительных взглядов. Он внимательно разглядывал лица, архитектуру дома, детали одежды, погружаясь в историю.

Одна фотография привлекла его внимание больше других. Групповой портрет на широкой веранде поместья. Человек пятнадцать — взрослые, дети, даже пара слуг в аккуратной ливрее по краям кадра. Все смотрели в объектив с той степенной серьезностью или легкой улыбкой, которую позволяла долгая выдержка старых камер. Солнечный свет заливал сцену, создавая резкие тени от колонн веранды. Элайджа изучал лица, ища знакомые черты, наслаждаясь детализацией — узором на скатерти стола, резьбой на перилах, листьями плюща, карабкавшимися по стене.

И вот, когда его взгляд скользнул к самому краю снимка, к месту, где веранда переходила в затененную часть сада, он его заметил. Сначала — просто как темное пятно. Настолько периферийное, что мозг почти отфильтровал его как незначительную деталь. Но что-то зацепило. Элайджа наклонился ближе.

Фигура. Человеческая фигура. Она стояла в глубокой тени, отбрасываемой массивным кустом сирени, у самого края фотографии, буквально на границе кадра. Она была частично скрыта листвой и тенями, размыта и не в фокусе, как будто фотограф не заметил ее или она появилась в самый последний момент съемки. Но очертания были узнаваемы: темный костюм, прямая осанка, положение головы…

Элайджа почувствовал легкий укол недоумения, как крошечный осколок льда в теплой воде спокойствия. «Кто это там стоит?» — подумал он без особой тревоги, больше из любопытства. «Слуга? Но почему так далеко от группы? И почему стоит в самой гуще кустов, как будто прячется?» Он прищурился, пытаясь разглядеть детали. Но лицо было погружено в глубокую тень. Там, где должны были быть черты, была лишь темная, размытая дымка. Не просто нерезкость из-за движения или плохой фокусировки, а именно смазанность, как будто лицо было покрыто легкой вуалью или… само изображение отказывалось фокусироваться на нем.

«Почему лицо так размыто?» — мысль пронеслась уже с легким оттенком досады. Он провел пальцем над этим местом на странице, не касаясь, как будто пытаясь стереть помеху. «Дефект пленки? Или фотограф ошибся с выдержкой для этого участка?» Рациональные объяснения снова пришли на помощь. Да, конечно. Старая техника, сложные условия освещения — глубокие тени рядом с ярким солнцем. Легко могло получиться именно так. Эта фигура была просто техническим артефактом, неудачным фрагментом иначе прекрасного снимка.

Он откинулся на спинку кресла, переводя взгляд на центр фотографии. Миловидная девушка в белом платье улыбалась, держа в руках веер. Старик с бакенбардами важно поправлял галстук. Мальчик лет семи сжимал в руке деревянную лошадку. Жизнь, застывшая в летнем сиянии. Элайджа сознательно направил свое внимание на эти детали, вытесняя темное пятно на краю кадра из фокуса. «Не стоит придавать этому значения», — решил он про себя, почти приказным тоном. «Просто брак. Или чей-то неудачно попавший в кадр слуга. Ничего особенного.»

Он перевернул страницу. Следующие фотографии были видами поместья: фасад, конюшни, озеро в парке. Элайджа старался вникать в них, но тень от предыдущего снимка, словно навязчивая мелодия, витала в его сознании. То недоумение — легкое, но упорное — никак не хотело уходить. Почему именно там? Почему так размыто? Почему поза казалась… знакомой? Он отгонял эти мысли, как назойливых мух.

На странице с видом на озеро (спокойная гладь воды, отражение деревьев, лодка у причала) его взгляд машинально скользнул по краям снимка, ища… чего? Он сам не знал. Но нашел только камыши и отражение неба. Никаких фигур. Он почти вздохнул с облегчением.

Решив вернуться к групповому портрету на веранде — просто чтобы доказать себе, что все в порядке, что он зря беспокоится — он перелистнул страницу назад. Его пальцы нашли толстый картон с резным краем. Он остановился.

И замер.

Он смотрел на тот же снимок. На ту же веранду, ту же группу людей, то же летнее солнце. И на тот же темный угол у куста сирени. Фигура была там. Но…

«Что…?» — мысль оборвалась. Недоумение сменилось холодным уколом сомнения.

Положение фигуры изменилось. Не кардинально. Она не перешла на другую сторону. Она все так же стояла в тени у куста, на самом краю кадра. Но если вчера (или час назад?) она была повернута почти вполоборота к группе, как будто наблюдая со стороны, но все же частью сцены, то теперь… теперь она стояла прямо. Анфас. Плечи были развернуты строго параллельно плоскости фотографии. И голова… голова была поднята чуть выше. И хотя лицо по-прежнему было погружено в глубокую, неестественно густую тень и размыто, направление взгляда стало очевидным. Она смотрела не на группу на веранде. Не в сторону сада. Она смотрела прямо вперед. Прямо сквозь плоскость фотографии. Прямо на того, кто смотрит на альбом.

Элайджа почувствовал, как по его спине пробежали мурашки. Холодок, знакомый и нежеланный. «Это невозможно», — прошептал он вслух, и его собственный голос показался чужим в тишине комнаты. «Я просто не так рассмотрел в прошлый раз. Освещение… угол…» Но в глубине души он знал, что в прошлый раз он разглядывал этот снимк очень внимательно. И поза фигуры была иной. Он был в этом уверен. Эта новая поза — фронтальная, прямая — была слишком похожей на позу незнакомца из гостиной дяди Арчибальда и с пикника. Та же неестественная прямота. Та же ориентация строго на зрителя.

Он придвинул альбом ближе к свету лампы, почти касаясь носом страницы. Он всматривался в темное пятно, где должно было быть лицо. Размытость казалась теперь не просто техническим дефектом, а намеренной дымкой, сгущающейся именно там, где должны быть глаза. И сквозь эту дымку, в самой глубине тени, ему показалось, что он различил две крошечные точки. Не светлые, а наоборот, очерченные темнотой, как крошечные черные дыры, втягивающие свет. И эти точки… они, казалось, смотрели прямо на него. С тем же неподвижным, сфокусированным вниманием.

«Нет», — резко сказал Элайджа, отодвигая альбом от себя, как от чего-то горячего. Сердце заколотилось чаще. «Это бумага! Картон и химикаты! Старая фотография!» Он закрыл глаза, пытаясь успокоиться. Когда он открыл их снова, он смотрел не на фотографию, а на свои руки, лежащие на коленях. Пальцы слегка дрожали. «Опять накручиваю себя. Надо прекратить.»

Он решительно захлопнул альбом. Глухой стук тяжелой крышки прозвучал как выстрел в тишине. Медная застежка щелкнула с окончательностью замка тюремной камеры. Он отнес альбом к книжному шкафу и поставил его на нижнюю полку, задвинув между другими тяжелыми фолиантами, как будто заточая. «Хватит на сегодня. Хватит вообще.»

Он вернулся в кресло, включил телевизор, пытаясь заглушить тишину навязчивыми звуками новостей. Но даже сквозь голос диктора и шум рекламы в его голове звучал один вопрос, от которого уже нельзя было отмахнуться: «Кто это? И почему он здесь? На всех этих снимках?»

И хотя он старался не смотреть в сторону шкафа, его периферийное зрение улавливало темный прямоугольник корешка альбома, торчащий из-за книг. Как черная метка. И ему казалось, что даже оттуда, из глубины шкафа, сквозь слои кожи, картона и времени, на него направлен тот же неподвижный, неестественно прямой взгляд. Фигура на фотографии могла быть размытой, но ее присутствие, ее внимание ощущалось с пугающей отчетливостью. Оно висело в воздухе комнаты, тяжелое и незваное, как заметная тень, которую уже нельзя было игнорировать, но и понять было невозможно. Легкое недоумение сменилось тревожным осознанием: что-то было не так. Что-то было очень не так с этим альбомом. И это «что-то» знало, что он его видит.

Тень от группового снимка на веранде Оуквуд Мэнора не отпускала. Она засела в сознании Элайджи, как заноза — маленькая, почти неощутимая, но напоминающая о себе при каждом движении мысли. Рациональные объяснения («брак пленки», «неудачный ракурс», «слуга в тени») уже не приносили утешения. Они казались бумажным щитом против нарастающего, иррационального чувства, что что-то в этом альбоме было не просто странным, а… живым. И это что-то знало о его существовании.

Желание узнать пересилило страх. Оно горело в груди, смешиваясь с остатками скепсиса. «Доказать себе, что это просто пятно», — думал он, доставая альбом из книжного шкафа. Кожа переплета была все такой же мертвенно-холодной под пальцами, запах пыли и старой химии ударил в нос. «Найти логичное объяснение. И тогда все встанет на свои места.» Он отнес альбом к своему рабочему столу в углу гостиной, где стоял компьютер и старый, но надежный планшетный сканер.

Вечер опустился за окнами. В комнате горела только настольная лампа, отбрасывая резкий конус света на стол, оставляя остальное пространство в глубоких тенях. Тишину нарушал лишь ровный гул системного блока. Элайджа открыл альбом на злополучной странице. Группа на веранде улыбалась или смотрела степенно в лето 1893 года. А в углу, у куста сирени, была Она. Фигура. Темная, фронтальная, с лицом, скрытым в неестественно густой, размытой тени.

Он аккуратно вынул толстую картонную страницу из альбома, стараясь не повредить хрупкие уголки других фотографий. Вес ее был ощутимым, как у небольшой плитки. Он положил страницу на стекло сканера, совместив темный угол с центром области сканирования. Фигура смотрела сквозь матовое стекло, ее размытое лицо казалось еще более загадочным, почти зловещим в искусственном свете сканера. Элайджа нажал кнопку. Машина зажужжала, луч света пополз под стеклом, выхватывая из полумрака веков застывшие образы.

На экране компьютера появилось изображение. Высокое разрешение сканера вытащило мельчайшие детали: текстуру дерева веранды, узор на платьях, пылинки на вековой бумаге. И тень у куста сирени. На экране она выглядела еще более чуждой. Размытость лица была не просто отсутствием резкости — это была какая-то активная дымка, сгусток темноты, который даже цифровой сенсор не смог разобрать. Видны были лишь контуры темного костюма, прямая осанка, положение рук, спокойно опущенных вдоль тела. И эта дымка на месте лица, упорно отказывающаяся проявить черты.

«Так не пойдет», — пробормотал Элайджа, щелкая мышью. Он открыл изображение в Photoshop. На экране всплыло знакомое рабочее пространство, холодное и рациональное. Здесь царила логика пикселей и алгоритмов. Здесь не было места призракам. Он выделил область вокруг фигуры, увеличил масштаб до 300%. Размытое пятно лица заполнило значительную часть экрана, превратившись в абстрактную мозаику серых, черных и темно-коричневых пикселей. Ни глаз, ни носа, ни рта — только хаотичный шум.

«Контраст», — подумал он. «Вытащу детали из теней.»

Он открыл панель Levels (Уровни). Гистограмма изображения была смещена влево — переизбыток теней. Элайджа схватил мышью ползунок белой точки (белки) и резко потянул его влево, к началу гистограммы. Изображение на экране взорвалось светом. Тени на веранде посветлели, детали в полумраке проступили резче: узор на скатерти стал четче, складки на одежде слуг обрели форму. Но область лица фигуры… Она не прояснилась. Она стала ярче, но не четче. Пиксели просто поменяли оттенки серого на более светлые, но структура осталась хаотичной, бесформенной. Как будто сама информация была стерта или… зашифрована.

Раздражение кольнуло Элайджу. «Черт возьми!» Он перешел к Curves (Кривые). Этот инструмент давал больше контроля. Он создал контрольную точку в области теней и начал выгибать кривую вверх, пытаясь «вытянуть» детали из самой глубины темноты. Экран мигал, изображение менялось. Тени на веранде стали неестественно светлыми, почти выбеленными, лица людей приобрели плоский, пересвеченный вид. Но пятно на месте лица фигуры… оно начало вести себя странно. Оно не светлело равномерно. Внутри него, в этой мутной каше пикселей, стали проступать… очертания. Нечеткие, словно вибрирующие контуры. Что-то похожее на лоб? На скулы?

Сердце Элайджи забилось чуть чаще. «Вот оно! Почти!» Азарт исследователя перекрыл осторожность. Он добавил еще одну точку на кривой, сильнее выгнул ее вверх в самом низком диапазоне теней. «Еще немного…»

Экран снова мигнул. И в этот раз…

Оно проявилось.

Резко. Явственно. С леденящей четкостью.

Размытая дымка исчезла, как будто ее сдуло. На ее месте, на экране компьютера, ярко освещенное искусственным контрастом, было лицо.

Незнакомое. Совершенно.

Оно не принадлежало ни одному человеку на той веранде. Ни одному человеку той эпохи, которую Элайджа мог себе представить. Черты были правильными, даже можно сказать — красивыми, но в них не было жизни. Не было человеческой теплоты. Кожа выглядела гладкой, как фарфор, без единой поры или морщинки, неестественно бледной на фоне темного костюма. Брови — темные, прямые линии. Нос — прямой, скульптурный. Губы — тонкие, сжатые в абсолютно нейтральную линию, без намека на эмоцию.

Но главное — глаза.

Они смотрели. Прямо. Неподвижно. Не в пространство кадра 1893 года, не на группу людей на веранде. Они смотрели сквозь экран компьютера. Прямо на Элайджу.

Глаза были широко открыты, темные, почти черные. Зрачки сливались с радужкой, создавая впечатление двух бездонных колодцев. И в них не было ничего. Ни любопытства, ни злобы, ни удивления. Только абсолютная, леденящая концентрация. И осознание. Осознание того, что на него смотрят. Что связь установлена не просто с фотографией, а с ним лично.

Холодок недоумения ударил Элайджу в солнечное сплетение, мгновенно распространившись по всему телу, как волна ледяной воды. Он втянул воздух со свистом, откинувшись на спинку кресла. Его пальцы онемели, отпустив мышь. «Это… это невозможно…» — прошептал он, и его голос сорвался. Глаза не отрывались от экрана. От этого лица. От этого взгляда.

Он узнал его. Тот же мужчина. Тот же, что в гостиной дяди Арчибальда. Тот же, что на пикнике у озера. Тот же взгляд. Абсолютно идентичный. Та же неестественная прямота, та же застывшая интенсивность. Но теперь, в цифровом увеличении, с вытянутым до предела контрастом, лицо было видно с пугающей детализацией. Оно казалось не старинным, а вневременным. Искусственно безупречным и абсолютно чужим.

«Как?..» — единственная мысль крутилась в голове, отказываясь складываться в логическую цепочку. «Он здесь… на снимке 1893 года… но он же тот же самый, что и на других… и он смотрит… прямо на меня… через компьютер… в 2025 году…» Рациональный мир трещал по швам. Технология, призванная прояснить тайну, только усугубила ее, превратив размытое пятно в неопровержимое, жуткое доказательство присутствия.

Элайджа машинально потянулся к мышке. Его рука дрожала. Он хотел уменьшить масштаб, убрать это лицо, спрятаться от этого взгляда. Но когда курсор коснулся ползунка масштаба на экране, лицо на фотографии… изменилось.

Не физически. Пиксели не сдвинулись. Но выражение… Вернее, отсутствие выражения. Нейтральность губ стала… тверже. Брови, эти темные прямые линии, слегка сдвинулись вниз, на миллиметр, создавая тень концентрации. А глаза… Бездонные черные глаза… Казалось, они углубились. Взгляд стал еще более пронзительным, еще более сфокусированным. Как будто усиление контраста на экране не просто проявило изображение, а разбудило что-то. Дало ему больше… силы. Больше возможностей видеть. Видеть его.

«Нет!» — вырвалось у Элайджи, и он резко дернул мышкой, сворачивая окно Photoshop. Лицо исчезло, сменившись рабочим столом с безмятежными иконками. Он щелкнул правой кнопкой мыши на файле скана и выбрал «Удалить». Подтвердил. Файл исчез в корзине. Он выдернул вилку сканера из розетки — жужжание мгновенно прекратилось. Затем схватил шнур питания компьютера и дернул его. Экран погас, погрузив стол в полумрак, нарушаемый только светом настольной лампы.

Тишина навалилась тяжелой, звенящей пеленой. Элайджа сидел, тяжело дыша, уставившись в черный прямоугольник монитора. В отражении на нем он видел свое собственное бледное, искаженное страхом лицо и свет лампы за спиной. Но сквозь свое отражение ему чудилось, что в глубине черного экрана, там, где только что было лицо из 1893 года, все еще горят два черных, немигающих глаза. Наблюдающих. Ожидающих.

Он резко вскочил, отшвырнув кресло. Схватил картонную страницу со сканера, словно она была раскаленным углем. Запах старой бумаги и химии ударил в нос, смешавшись с запахом его собственного пота. Он сунул страницу обратно в альбом, с трудом попадая в прорезь из-за дрожащих рук. Закрыл тяжелую крышку. Медная застежка щелкнула с громкостью выстрела в тишине.

Элайджа схватил альбом и, почти бегом, понес его обратно к книжному шкафу. Он задвинул его на самую дальнюю, самую нижнюю полку, загородил другими толстыми томами, как будто пытаясь замуровать. Но холодок в груди не проходил. Недоумение сменилось ужасом. Он не просто увидел лицо. Он увидел его усиленным, вытащенным из тени технологией. И это лицо увидело его в ответ. И оно, казалось, приблизилось. Не физически. Но его присутствие, его внимание ощущалось теперь с пугающей, осязаемой силой, заполняя комнату, проникая сквозь книги, которыми он пытался его прикрыть. Усиление контраста не принесло ответов. Оно только сделало тень ярче, реальнее и ближе.

Тишина после выключенного компьютера звенящей пеленой окутала рабочий уголок. Элайджа стоял, опираясь ладонями о край стола, дыша коротко и прерывисто, как после спринта. Отражение его собственного лица в черном экране монитора казалось чужим — бледным, с расширенными зрачками, с искаженными чертами первобытного страха. А сквозь это отражение, в глубине темного стекла, ему все еще мерещились те два бездонных колодца, смотрящих из 1893 года. Взгляд. Он ощущал его физически, как ледяное прикосновение к затылку.

«Нет», — хрипло выдохнул он, отталкиваясь от стола и резко отвернувшись. «Не может быть.»

Разум, оглушенный и дезориентированный увиденным, начал лихорадочно искать спасительные плотины рациональности. Он схватился за них, как тонущий за соломинки, но они были единственным, что отделяло его от бездны безумия.

«Дефект съемки!» — первая и самая мощная мысль врезалась в сознание. «Да, конечно! Старая техника, неумелый фотограф, сложное освещение — тени и солнце. Глубокие тени плюс долгая выдержка — вот и получилось это… пятно. А сканер и фотошоп только все исказили, создали артефакты! Цифровой шум, глюки программы!» Он вспомнил, как пиксели на экране плясали, сливаясь в хаотичные узоры до его манипуляций с контрастом. «Я сам его создал, это лицо! Вытянул из шума то, чего там не было! Проекция собственного страха на хаос пикселей!» Эта мысль принесла первое, слабое облегчение. Технология подвела. Он сам все испортил.

«Совпадение!» — вторая плотина возводилась быстро. «Просто похожий тип. В XIX веке были люди с резкими чертами лица. Может, дальний родственник, о котором забыли? Или вообще чужой человек, случайно попавший в кадр в разных местах? А взгляд… Ну, мог смотреть в камеру! Кто-то же должен был смотреть! Или фотограф попросил. „Посмотрите сюда, сударь!“ А выражение… Ну, не все же должны улыбаться! Серьезный человек, вот и все.» Он представлял себе угрюмого дворецкого или замкнутого кузена, вечно хмурящегося на семейных сборах. Это объяснение казалось шатким, но в сочетании с первым — уже более убедительным.

«Шутка предка!» — третья мысль возникла почти отчаянно, но с налетом облегчения. «Дядя Арчибальд! Да, он же был чудаком! Помню, отец рассказывал, что он любил мистификации, коллекционировал всякую диковинку. Может, он специально подобрал старые фотографии с похожим незнакомцем? Или даже… даже вставил туда чужой снимок? Ретушь старинная! Да, так и было! Он вырезал какого-то актера из театральной афиши и вклеил в семейный альбом для забавы! Чтобы потомки чесали затылки! Вот же чудак!» Элайджа почти усмехнулся, представляя седого старика с хитринкой в глазах, подкладывающего эту бомбу замедленного действия в наследство. Это объяснение было самым приятным. Оно превращало жуть в безобидную, пусть и странную, причуду эксцентричного родственника.

«Да», — сказал он громко, твердо, в пустую комнату. Звук собственного голоса, уверенного и нормального, укрепил его. «Чушь собачья. Напугал сам себя как ребенок. Дефект пленки, совпадение и шутка чудака-родни. Точка.»

Он сделал глубокий вдох, пытаясь вытеснить остатки адреналина. Запах старой кожи и химии из альбома все еще витал в воздухе, смешиваясь с запахом пластика и пыли от компьютера. Он подошел к книжному шкафу, где задвинул альбом, и на мгновение его рука замерла над корешком. «Не надо. Не смотреть. Все ясно.» Он резко отвернулся, решив заняться чем-то предельно обыденным, материальным, чтобы закрепить возвращение к реальности.

Попытка вернуться к нормальности началась с уборки. Он схватил тряпку и начал вытирать пыль со стола, вокруг сканера, с монитора. Движения были резкими, почти агрессивными. Он вытер стекло сканера до блеска, как будто стирая с него следы того жуткого изображения. Затем подмел пол вокруг рабочего стола, хотя пыли там было немного. Физический труд, рутина — это было лекарство. Он сосредоточился на ощущении тряпки в руке, на движении метлы, на пылинках, танцующих в луче настольной лампы.

Потом — кофе. Он пошел на кухню, громко хлопнув дверью гостиной за собой. Звук кипящего чайника, шипение кофемашины (он решил сделать покрепче, эспрессо), звон ложки о керамику — все эти привычные звуки создавали барьер против тишины, где мог затаиться тот взгляд. Он выпил эспрессо залпом, почти обжигаясь. Горечь ударила в язык, тепло разлилось по телу, отгоняя внутренний холодок. «Вот. Настоящее. Здесь и сейчас.»

Он включил музыку. Не свою обычную, спокойную, а что-то ритмичное, громкое, современное — электронный бит, заполняющий пространство, вытесняющий мысли. Звук затопил квартиру. Он увеличил громкость, пока стены не начали слегка вибрировать. «Так. Громче. Чтобы ничего не слышно, кроме этого.»

Он взял книгу — не старинный фолиант, а новый детектив в яркой обложке. Уселся в свое кресло, подальше от рабочего стола и книжного шкафа с альбомом. Уперся взглядом в строчки, заставляя мозг воспринимать слова, следить за сюжетом. «Глава первая. Убийство в парке… Тело нашли под кустом сирени…»

Куст сирени.

Образ всплыл мгновенно, ярко и незвано. Не куст из детектива. Тот самый куст на фотографии с веранды Оуквуд Мэнора. И тень под ним. И та фигура. И то лицо, проявившееся на экране с леденящей четкостью. Глаза.

Элайджа дернулся, как от удара током. Книга чуть не выпала у него из рук. Он стиснул ее так, что корешек затрещал. «Нет!» — мысленно рявкнул он на себя. «Куст сирени — обычный куст! Случайное совпадение слов! Думай о тексте!» Он заставил себя перечитать абзац заново, вцепившись взглядом в каждое слово, борясь с навязчивой картинкой, пытающейся вытеснить детективный сюжет. Постепенно, с трудом, слова начали складываться в смысл, отодвигая призрак из альбома на задворки сознания.

Но он был там. Образ лица. Он не исчез, не растворился под напором логики и быта. Он затаился, как минное поле в знакомом ландшафте. Когда Элайджа встал, чтобы налить воды, его взгляд машинально скользнул по книжному шкафу. И хотя альбома не было видно, он знал, где он. И представлял его там, в темноте за книгами. Молчаливого. Ждущего.

Когда он смотрел в окно на огни города, в отражении стекла на долю секунды мелькало не его лицо, а бледное, безэмоциональное маска с темными провалами глаз. Он резко моргал, и видение исчезало, оставляя после себя ледяной след по коже. «Усталость. Переутомление глаз. От кофе.»

Когда он снова сел и попытался углубиться в книгу, его пальцы, держащие страницы, слегка дрожали. Он делал вид, что не замечает. Сюжет детектива увлекал все меньше. Слова плыли перед глазами. Вместо описания места преступления он видел веранду. Вместо лица жертвы — то самое незнакомое лицо. Взгляд казался теперь не просто сосредоточенным, а… знающим. Знающим о его попытках отмахнуться. Знающим, что он боится.

Он закрыл книгу. Ритмичная музыка внезапно показалась слишком громкой, навязчивой, режущей слух. Он выключил ее. Тишина навалилась снова, но теперь она была иной — напряженной, чуткой, будто прислушивающейся. Он почувствовал, как по спине снова пробежали мурашки. «Холодно что-то», — подумал он, хотя в квартире было тепло. Он встал, чтобы накинуть свитер, делая вид, что это единственная причина озноба.

Попытка вернуться к нормальности трещала по швам. Он мог убедить свой сознательный разум. Мог говорить себе о дефектах пленки, совпадениях и чудачествах дяди Арчибальда. Но его подсознание, его тело, его нервная система — они уже знали. Они зафиксировали угрозу. Они ощущали присутствие. И образ того лица, холодного, незнакомого, смотрящего сквозь время и технологии прямо в его душу, не отпускал. Он задерживался в мыслях, как навязчивая мелодия. Он всплывал в тишине между делами. Он мерцал в уголках зрения, когда Элайджа старался не смотреть в сторону шкафа.

Он лег спать рано, надеясь, что сон сотрет все. Но когда он выключил свет, комната погрузилась во тьму, и в этой тьме, на внутренней стороне век, проявилось с пугающей четкостью оно. Лицо. Увеличенное, с вытянутым контрастом, с теми самыми бездонными глазами, смотрящими прямо на него из глубины его собственного сознания. И в этой кромешной темноте спальни, под шум города за окном, Элайджа понял, что его «отмашка» была не возвращением к нормальности, а лишь первой, шаткой перегородкой перед нарастающим приливом чего-то необъяснимого и пугающего. Закрытый альбом и выключенный компьютер не изгнали тень. Они только дали ей возможность стать тише, незаметнее, и от этого — еще более неотвязной. Образ лица, пусть и отодвинутый на время в угол памяти, ждал своего часа, чтобы вернуться. И Элайджа, ворочаясь на постели и щурясь в темноту, боялся, что этот час наступит очень скоро.

Глава 2

Тишина в квартире Элайджи была иной теперь. Раньше она была просто отсутствием звука, пустым пространством между ударами сердца или скрипом половиц. Теперь она густела, наполнялась запахом старой кожи и пыли, даже когда альбом лежал закрытым в ящике стола. Этот запах стал его тенью, фантомным шлейфом, преследующим по пятам. Спустя три дня — три дня нервных взглядов через плечо, три ночи прерывистого сна, где сны были лишь вариациями на тему неподвижного лица — сопротивление дрогнуло. Страх перед неизвестным перевесил страх перед знанием. Знанием, которое, возможно, таилось в пыльных уголках фотографий.

Он вытащил альбом. Тяжесть его в руках была почти утешительной, осязаемым якорем в море нарастающей неуверенности. Кожаная обложка, холодная и слегка липкая от влажности, отдавала знакомым, но теперь отталкивающим запахом — смесью дубленой кожи, плесени и чего-то еще, чего Элайджа не мог определить, но что ассоциировалось исключительно с могильной сыростью. Он положил его на чистый, застеленный белой тканью стол у окна. Естественный свет был необходим. Он не доверял желтизне ламп накаливания, их способности искажать оттенки и прятать детали в тенях.

Рядом с альбомом он аккуратно разложил инструменты, придавая процессу вид научного исследования, почти археологических раскопок в собственной памяти: мощную лупу с деревянной ручкой, пару тонких хлопчатобумажных перчаток (чтобы не оставить отпечатков, но больше — как барьер между кожей и… ним), блокнот с острым карандашом и линейку. Он надел перчатки. Ткань на пальцах казалась чуждой, но необходимым доспехом.

Первый вдох перед открытием был самым глубоким. Воздух застрял в горле. Пальцы, все еще чувствительные сквозь ткань перчаток, нашли металлическую застежку. Она открылась с тихим, скрипучим щелчком, который в гнетущей тишине прозвучал как выстрел. Первая страница. Семейная фотография у озера. Солнечный день, улыбки, кричащая нормальность прошлого. Элайджа не позволил себе скользнуть взглядом по знакомым лицам. Он методично, как сканер, начал с верхнего левого угла. Лупа скользила над изображением, увеличивая текстуру старой фотобумаги, превращая зерна серебра в лунные кратеры. Он изучал каждую тень между деревьями на заднем плане, каждое темное пятно на воде, каждую группу людей на дальнем берегу. Сантиметр за сантиметром. Линейка помогала разделить фотографию на невидимые сектора. Ничего. Только безмятежность, теперь казавшаяся зловещей своей полнотой.

Он перевернул страницу. Скрип переплета был громким. Школьный класс. Два ряда детей, учительница сзади. Элайджа знал себя там — угловатого мальчишку в углу. Но его взгляд прошел мимо. Начал сверху справа. Лицо, лицо, лицо… Детские улыбки, серьезные взгляды, пара гримас. Лупа двигалась медленно, задерживаясь на каждом глазе, проверяя направление взгляда, выражение. Большинство смотрели вперед, на учителя или фотографа. Некоторые — друг на друга. Он спускался ниже, к своему углу. И… там. Не в самом углу, а чуть левее него, почти за спиной высокого мальчишки в очках. Темное пятно. Лупа приблизилась.

Сердце Элайджи сжалось, затем забилось с бешеной силой. Не пятно. Глаз. Один огромный, неестественно четкий глаз, заполнивший поле зрения лупы. Он был темным, почти черным, без белка, без ресниц — просто сфера глубокой, бездонной тьмы. И он смотрел. Прямо через десятилетия, прямо через линзу лупы. Прямо на него. Элайджа дернулся назад, чуть не уронив увеличительное стекло. Он зажмурился, сделал несколько резких вдохов. «Это просто дефект эмульсии, пятно, тень…» — прошептал он, но голос дрожал. Открыв глаза, он снова, с еще большей осторожностью, поднес лупу к тому месту. Глаз все еще был там. И теперь Элайджа увидел рядом с ним, едва различимый, фрагмент другого глаза и… уголок рта? Рта, который не улыбался и не хмурился. Он просто был. Прямой, тонкий, безжизненный. Лицо было частично скрыто фигурой мальчика, но направление взгляда этих глаз не оставляло сомнений. Они смотрели не в камеру прошлого. Они смотрели наружу, из фотографии, прямо на того, кто смотрит сейчас. На Элайджу.

Он судорожно записал в блокнот: «Стр. 2. Школьное фото. Левый край, за спиной Петрова. Глаз (правый?) Фрагмент лица. Взгляд НА СМОТРЯЩЕГО.» Буквы вышли корявыми, дрожащими. Тошнота подкатила к горлу. Он отпил глоток воды, но комок в горле не исчез.

Это открытие, ужасное и одновременно манящее, придало его поискам новую, болезненную энергию. Он уже не просто искал аномалию. Он охотился. Страницы переворачивались быстрее, но осмотр оставался столь же тщательным. Лупа выискивала не просто лица, а взгляды. Он искал те самые глаза, которые видел на пляже и теперь в классе.

И они начали появляться. Не на каждой фотографии. Но слишком часто, чтобы быть случайностью. Они прятались в узорах обоев на свадебном снимке родителей — два темных пятна в цветочном орнаменте над головами гостей, невидимые без сильного увеличения. Они выглядывали из-за ствола старого дуба на пикнике — нижняя часть лица, с тем же безжизненным ртом, и один немигающий глаз. На групповом фото выпускников университета отца он нашел его почти полностью — в последнем ряду, среди людей, которых Элайджа точно не помнил. Лицо было чуть размыто, будто существо слегка двигалось, когда щелкнул затвор, но прямой, ледяной взгляд в объектив был отчетлив. Каждый раз, когда лупа выхватывала эти фрагменты — глаз, часть лба, линию скулы, всегда сфокусированную на зрителе — по спине Элайджи бежали мурашки. Каждый раз он фиксировал в блокноте: страницу, примерное расположение, видимые детали. Блокнот превращался в карту безумия.

Страницы начали сопротивляться. Некоторые слипались по углам, и Элайдже приходилось аккуратно, кончиком карандаша, разделять их, слыша тихий, неприятный звук отрыва. Фотографии, казалось, менялись местами. Тот снимок с пикником, где он только что видел фрагмент лица за деревом, теперь был… другим? Или это просто его память подводит? Нет, на заднем плане было меньше людей. Или больше? Он лихорадочно листал туда-сюда, пытаясь найти знакомый ракурс, и чувствовал, как реальность фотографического прошлого начинает плыть у него перед глазами, подрывая последние опоры его рассудка.

Он дошел до середины альбома. Фотография его семилетия. Он сидит за столом с огромным тортом, задувает свечи. Вокруг — друзья, родные, все смотрят на него, смеются. Элайджа заставил себя не смотреть на свой детский восторг. Его лупа поползла по краям кадра, по заднему плану, где стояли взрослые. И там. За спиной дяди Миши, в дверном проеме, ведущем в коридор. Темнота. Но не совсем. Лупа выхватила из теней не два глаза, а один. Один огромный, темный глаз, занимающий почти всю высоту дверного проема. Он не принадлежал человеку нормального роста. Он висел в темноте, как спутник, и был направлен не на именинника, а прямо в объектив. Прямо наружу. Элайджа вгляделся. В отражении на стеклянной дверце серванта, стоявшего рядом… угадывались очертания. Неясные, искаженные, но оно было там. В отражении. Смотрящее на него. Настоящее здесь, в комнате, тогда, в день его рождения? Или смотрящее сейчас, из прошлого, сквозь слои времени и эмульсии?

Ледяная волна прокатилась от копчика до затылка. Он отшвырнул лупу. Она покатилась по столу и упала на пол с глухим стуком. Элайджа вскочил, отпрянув от стола, как от раскаленной плиты. Его дыхание стало частым, поверхностным. Он сжал виски, пытаясь выдавить навязчивый образ этого одинокого глаза в дверном проеме, глаза, который видел его и тогда, и сейчас. В комнате было холодно, но пот струйками скатывался по его спине. Он посмотрел на альбом, лежащий раскрытым на странице его детского праздника. Улыбающиеся лица, торт, свечи — все это теперь казалось жуткой бутафорией, ширмой, за которой скрывалось нечто неописуемо чужеродное и внимательное.

Система рухнула. Методичность рассыпалась в прах перед лицом (буквально) необъяснимого. Это был не дефект пленки, не игра света. Это было наблюдение. Постоянное, проникающее, записанное на пленку и теперь методично раскрываемое им самим. Он понял ужасающую вещь: просматривая альбом, он не просто находил Лицо. Он встречался с ним взглядом снова и снова, активируя эти замерзшие мгновения чужого внимания. Каждая найденная пара глаз, каждый фрагмент был не просто уликой. Это был контакт. И альбом, этот тяжелый кожаный ящик Пандоры, был заполнен не воспоминаниями. Он был заполнен взглядами. Взглядами, которые теперь, казалось, пронизывали стены комнаты, следовали за каждым его движением, ждали, когда он снова откроет страницу, чтобы продолжить этот немой, парализующий диалог между прошлым и настоящим, между человеком и… чем-то, что встроилось в ткань его истории, его памяти, его жизни.

Элайджа стоял, прислонившись к холодной стене, дрожа всем телом. Взгляд его был прикован к открытому альбому. Бежать? Сжечь его? Но огонь… не уничтожит это. Он чувствовал это костями. Это было в фотографиях, в прошлом, возможно, уже в нем самом. Закрыть альбом означало лишь отсрочку. А продолжить… Продолжить означало сознательно искать эти взгляды, смотреть в бездну, которая уже смотрела на него из каждого темного угла его квартиры, его прошлого, его разума. Страницы альбома, тяжелые и безмолвные, ждали его решения. А запах старой кожи и пыли смешался с запахом его собственного холодного пота, заполняя комнату незримым, удушающим узором ужаса. Он стал частью альбома. Частью его узора. Узора из взглядов.

Тишина в комнате Элайджи больше не была пассивной. Она висела тяжелым, звонким колоколом, наполненная гулом его собственной крови в ушах и навязчивым шепотом страниц альбома, который он все еще чувствовал сквозь закрытые веки. После открытия на детском празднике — этого чудовищного глаза в дверном проеме — он не мог смотреть на альбом несколько часов. Сидел, прижавшись спиной к стене, колени подтянуты к подбородку, и пытался дышать сквозь комок ледяного ужаса, застрявший в горле. Оно было там. В тот день. В его доме. Смотрело. Эта мысль перечеркивала все. Прошлое было не убежищем, а минным полем, утыканным замерзшими взрывами этого немигающего наблюдения.

Но альбом звал. Его запах, въевшийся теперь в кожу Элайджи, в волосы, в саму ткань воздуха, был неотвязным. Страх перед знанием боролся со страхом перед незнанием. Что еще скрывают эти страницы? Где еще оно пряталось? И главное — когда оно появилось впервые? Эта мысль, как острый шип,