Терентий Травник: Подвижничество (1990—2020 гг.)
В последний день мая 2015 года получила от Травника письмо, в котором он предварительно сообщил, что нашёл его в «своих листочках», т.к. «иногда писал дневники и на клочках в путешествиях», что, собственно, в духе Терентия. Само же письмо произвело на меня неизгладимое впечатление:
«Бог есть. И если я иногда и говорю обратное, то это только потому, что мне просто не хватает роста, чтобы ощутить или учувствовать Его, как ребёнку часто не хватает роста, чтобы что-то увидеть. Ни к чему спорить со мной и убеждать в обратном, нужно просто дать мне время вырасти. Нужно дать время вырасти каждому, кто говорит, что Бога нет, вот и все, и не тратить силы на споры об очевидном. Именно незнания меня вели и вывели из тумана непробуждения. Это стало моим началом постижения христианства. И сейчас, когда я слышу любовь Христа, значение этих незнаний нисколько не умалилось. Пусть они и говорят на своём особом языке, но я с поклоном поверяю этот опыт тебе…».
А я, дорогие мои читатели, поверяю эти слова Травника вам. Да, всему своё время, как и время духовного пробуждения и духовного роста тоже. О том, какими подвижническими путями вёл Господь Терентия Травника, рождённого в атеистической стране, я и хочу рассказать в этой части книги.
Общие впечатления и знания о религии с детства и юности у Терентия, по его словам, были довольно скудные. Своё первое серьёзное приближение к религиозным темам он связывает со знакомством с Вадимом Овсянниковым, переросшее с годами в крепкую дружбу, длящуюся по сегодняшний день. Их встреча состоялась в 1983 году, в художественной мастерской-студии при МЭИС, где оба тогда учились, правда на разных факультетах. Вадим в то время рисовал храмы, церковки, пейзажи с храмовой архитектурой, и Терентию настолько понравился такой подход товарища в реализации своего таланта, что он тоже включил в свои работы «религиозную» тему, изображая её по-своему. Чаще это были тёмные сказочные леса, таинственные заводи, где вдалеке обязательно виднелась церквушка, передавая таким образом в полотнах своё мистическое, тревожное, зачастую минорное настроение и понимание реальности с «малым светом вдали».
Перебирая семейные фотоархивы Травника, наткнулась на интересную фотографию, датированную 1984 годом. На снимке два новоявленных друга стоят у ворот храма свт. Николая Чудотворца в Бирюлёво ещё задолго до крещения каждого из них в этом же храме. Рассматривая фото, не перестаю удивляться Божьему промыслу, положившему начало их дружбе, и прямиком приведшему их к вратам этого храма для осуществления всех последующих замыслов каждого.
Из дневника поэта-подвижника:
«Впервые возле Бирюлёвского храма мы с Вадимом оказались в 1984 году. Было это в постное время. Мы, будучи студентами, созвонились и назначили местом для своей встречи площадку около ближайшей церкви. На воротах висел тяжёлый чёрный замок, калитка была закрыта и мы просто сфотографировались на его фоне. В те годы фотографирование сопутствовало всем нашим делам. Что касается храма, то откровенно говоря, цели попасть в него у нас не было, но то, что именно с этого снимка и началась моя духовная жизнь — вне всякого сомнения. Стоит заметить, что большинство моих воспоминаний детства никакого отношения к религии не имеют, несмотря на их достаточную разнообразность, а всё потому, что в детстве, признаюсь, я абсолютно ничего не понимал из того, что касается данной темы. Поэтому краткое дневниковое «задумался о Боге только в 1984 году» — прошу принять к сведению, ибо таковое позволит лучше понять столь непростые перипетии в моей последующей жизни, относящиеся к трансцендентальному.
С 1986 года, будучи, заметьте, некрещённым, я постоянно носил крестик, который мне подарил папа, отлив его из серебряного императорского рубля, доставшегося ему от матери. С этим же крестиком, предварительно освятив его, я и принял крещение. Он же на мне и по сей день».
В тот раз встреча друзей ограничилась передачей друг другу бобин с записями групп «Аквариум», «Урфин Джюс», «Зоопарк», «Облачный край» и «Трубный зов».
Здесь сделаю небольшое отступление и на группе «Трубный зов» остановлюсь подробнее. Судьба молодых участников коллектива и их первого альбома очень хорошо характеризует атмосферу нетерпимости ко всему, что связано с религией в 70-80-х годах прошлого столетия. Игорь и Вадим, что свойственно было молодёжи того времени, обмениваясь друг с другом музыкальными записями, совсем не подозревали, что очень сильно рисковали, и вот почему: дело в том, что «Трубный зов» — первая христианская рок-группа в мире на русском языке. Альбом ленинградцами был записан подпольно в 1980 году в СССР. Валерий Баринов и Сергей Тимохин (бас-гитара) были членами ленинградской баптистской церкви. Они привлекли в группу ленинградца Сергея Надводского и эстонцев Мати Кивистика, Райво Тамоа и Уно Лоориса. Альбом фактически был проповедью Иисуса Христа, положенной на рок-музыку. И это в атеистической стране!
Баринов и Тимохин в 1982 году послали свой альбом в Кремль и написали Открытое обращение к советскому правительству с просьбой разрешить публичное выступление их христианской рок- группе в СССР. После выхода альбома начались преследования музыкантов, последовало их гонение со стороны государства (КГБ). Каждого неоднократно, под разными предлогами, незаконно задерживали и допрашивали, что постепенно переросло в откровенную травлю. Музыканты неоднократно обращались в местные и международные правоохранительные органы с жалобами, но, как они выражались, всё шло к «прокурору «корзинкину», имея в виду, что все их жалобы попадали только в мусорную корзину КГБ. Ребята обратились в Ленинградский ОВИР, чтобы их отпустили на Запад, раз здесь в СССР их преследуют и запрещают.
Закончилось всё тем, что в один из дней они были арестованы. Музыкантам предъявили обвинения в измене Родине, работе на западные спецслужбы, записи альбома «чуждой стране идеологии» и «влияния на умы миллионов молодых людей СССР». Официально Отделом Охраны Печати и Информации группа «Трубный Зов» была запрещена к распространению в СССР. Альбом попал в разряд «идеологических преступлений» и назван «диверсией против страны». Для начала дали по два года с обещанием продлевать срок уже на зоне. Баринова и Тимохина провели по самому жестокому этапу и поместили на «северные зоны». Уполномоченный по делам религии отказал им во встрече, после чего Баринов и Тимохин предприняли попытку встретиться с Брежневым — так же безуспешно. Тогда, в середине 1983-го Баринов каким-то чудесным образом даёт сигнал западным радиостанциям и альбом «Второе пришествие» транслируется в эфире на коротких волнах.
После этого Баринова помещают на некоторое время в психиатрическую больницу, применяя к нему лечение как для буйных больных. Оба музыканта, вспоминая годы заключения, говорят о том, что их отправили в тюрьму на верную смерть. «Фактически Баринова бросили туда на уничтожение. В бараке ему переломали ребра, он совершенно доходил, — рассказывает Сева Новгородцев, принявший в те времена активное участие в судьбе Баринова. — Но Валерий — человек с колоссальной силой веры, умением понимать людей и общаться с ними. Кончилось это дело полным провалом Комитета: Валера не только выжил, но и обратил сокамерников в христианскую веру». Многие известные люди на Западе приняли самое горячее участие в судьбе заключённых. Это явилось темой переговоров между Михаилом Горбачевым и Маргарет Тэтчер.
Сразу после освобождения в 1987 году Валерий Баринов, при содействии английского правительства и парламента, эмигрировал вместе с семьёй в Англию. Следом за ним в пригород Лондона переехал Мати Кивистик. Сергей Надводский выбрал Париж. Уно Лоорис и Райво Таммоя по-прежнему живут в Эстонии. Сергей Тимохин стал настоятелем одной из протестантских церквей в Санкт- Петербурге.
В 1992 году оригинальный состав группы собрался в Лондоне и дал единственный концерт, посвящённый десятилетию выхода «Второго пришествия». Эта история стала известна широкой общественности только после распада СССР.
Конечно же, мои молодые герои и слыхом не слыхивали об этом, хотя Терентий в начале восьмидесятых имел свой неприятный эпизод, связанный с абсолютно невинной его перепиской с лидером группы «Урфин Джюс» Александром Пантыкиным по поводу оформления их музыкального альбома, о чём сохранилась запись в одном из его дневников: «Сегодня был вызван в милицию по весьма необычному поводу. Как удалось выяснить, в ОВД меня ждало письмо… от Александра Пантыкина, музыканта из Свердловского рок-клуба. Примерно с год, как я интересуюсь этим клубом и вот недавно написал на его адрес лидеру группы «Урфин Джюс» Саше Пантыкину, послав ему несколько своих рисунков к их альбому «15». И вот пришёл ответ, но не ко мне, а в милицию. В назначенное время я прошёл через КПП, на входе в отделение меня встретил дежурный и проводил в кабинет на второй этаж, к человеку выше званием. Постучав, и услышав командное «открыто», я вошёл и остановился при входе. Видимо меня уже ждали: за столом сидел краснощёкий, вполне миловидный капитан МВД средних лет и нервно теребил большой конверт в руках. Проведя со мной беседу о недостойном поведении комсомольца, он передал мне письмо с просьбой прекратить подобную переписку с рок-клубом и её членами. В этом письме Вячеслав Бутусов предлагал мне сделать несколько набросков обложки к первому альбому Наутилуса «Переезд».
P.S. Больше писем по почте я не писал, а передавал с оказией. Стало очевидным, что время было неспокойное. Шёл 1983 год…».
Возвращаясь к дружбе молодых художников Терентия и Вадима, отмечу, что сама идея религиозного восприятия у них была, мягко говоря, размытая и своеобразная. В этот период в живописи у обоих друзей преобладали тёмные тона. На полотнах, исписанных погостами и одинокими могилками, нехожеными, забытыми тропками и дорогами, на обочинах которых царили тишина и запустение, как правило присутствовала заброшенная церковь из произведений Гоголя, где существовали всякие неизвестности и страхи. Она и составляла центр композиции картины. Вместо религиозного преподнесения идеи, живописцами использовалась мистичная художественная образность. Чаще, это была эклектика из чего-то загадочного, таинственного и волшебного. В их полотнах было мало из того, что можно назвать религиозным, а уж тем более духовным в истинном понимании этого слова. У Терентия в тот период было немало подобных полотен. Подробно я об этом рассказываю в первом томе «семикнижья».
Как-то раз после показа Терентием Вадиму очередной работы, где были изображены перекопанные могилы, тот заметил, что у друга «хорошо идёт минор»… Терентий поблагодарил, и в знак внимания подарил ему этот холст.
«У Вадима была картина „Осенний погост“ и у меня — кресты да могилы, — вспоминает Травник. — У него кладбище пустынников и у меня всегда находилось нечто подобное. В то время я слушал музыку „King Crimson“ и „Procol Harum“, а Вадим исключительно „Black Sabbath“, что, со бственно, и определяло наше с ним мировоззрение, дополненное трудами почти запрещённого в то время философа Владимира Соловьёва. Вот в таком, энигматическом пространстве мы и жили, и творили, и общались — всё было именно в этом ракурсе. Соответственно ни молитв, ни понятий о храмовом устройстве, ни основ богослужения мы не знали. В нас господствовало какое-то своё „мастеро-маргаритское“ восприятие и веры, и надежды, и любви», — поясняет мне Травник, делая выводы о своих первых шагах в религиозном направлении.
Как-то раз Терентий посетил очередную выставку художников- неформалов на Малой Грузинке, где его поразили работы Виталия Линицкого — первого религиозного живописца в СССР. Переворот в сознании и понимании произошёл мгновенно. Дальнейшее развитие художественного образа на полотнах Травника было во многом сформировано под впечатлением от работ именно этого мастера, впоследствии принявшего монашеский постриг (1981).
16 марта 2004 года Линицкий возведён в сан митрополита Крутицкого и Можайского.
«Если не знаешь с чего начать, то начни с красной строки, дойди до края страницы, перейди чуть ниже, а там и само пойдёт», — так обычно советовал Терентию его отец Аркадий Павлович, когда тот садился за домашнее задание по русскому и литературе, вернее за сочинение. В Бирюлёво, точнее в Бирюлёво-Западное семья переехала летом 1976 года и до 1985 Терентий ни разу не зашёл в местный храм. Время было такое — безбожное. Кстати, храм не закрывался и в нем велись службы. С лоджии восьмого этажа их квартиры был хорошо виден куполок-маковка церкви, и каждое утро отчётливо слышался звон колоколов. В семье Алексеевых всегда были иконы. Некоторые стояли на книжной полке, но большинство было сложено в чемодан и убрано на антресоль. О Боге говорили немного, но с достаточным для этого почтением и по всему было ясно, что семья хоть и верующая, но мало знающая и понимающая в этом. Дедушка, уже под старость, постоянно читал Евангелие, бабушка — почитывала. Делала она это нечасто, и как правило, втихаря, чтобы не привлекать, а причины были, внимания.
Родители друзей Травника, в большинстве своём, были атеистами, причём, как принято говорить: воинствующими. Всякие разговоры на эту тему в мальчишеских кругах ими игнорировались, а зачастую и просто пресекались, а потому ребята особо не лезли и не выпячивались с подобными интересами, да и откровенно говоря, они были не основными у них. Только теперь понимаешь, насколько сильно прошлась огненная колесница атеистической пропаганды по всем полям и посевам духовных знаний и поисков в стране, оставив после себя рождённым в 30-е, 40-е, 50-е, 60-е, 70-е годы только одну радость — радость салютов да кумачей, народных демонстраций и какой-то непонятной для большинства веры в победу коммунизма.
Суррогатная культура, не способная сформировать никакой более-менее гуманной основы на существующем положении вещей, делала из советского человека искусственного детёныша, опирающегося на совершенно непроверенную и ничем неподкреплённую идею о грядущей светлой жизни и труда во благо страны и общества, оставляя, при этом каждого из его членов один на один со своими собственными страхами, печалями, тоской по погибшим и умершим родным и близким. Воистину материализм один из самых безжалостных способов существования человека в этом мире, когда каждому живущему предлагается только одна радость — весьма сомнительное самоосчастливливание за счёт собственного заклания на жертвеннике энтузиазма страны, в то время, как её руководящий состав, а это мы узнали много позже, жил совсем иными ценностями, допуская в своё, размежёванное с народом бытие элементы и барства, и веры одновременно. Тем не менее, даже в этом, мерцающем сознании, советский человек нашёл способ отыскать и выразить идеи большой любви. Лишённый духовной опоры он, рабочий и крестьянин, и следующий за ними едва приметный интеллигент, создали культуру, во многом непревзойдённую по своим морально-этическим принципам и мастерству даже в то время, когда все запреты на самореализацию с души были сняты.
Летом 1981 года Терентий, почти на отлично сдав вступительные экзамены в МЭИС, был принят в институт и зачислен на самый сложный его факультет АТиЭ (Автоматики, телемеханики и электроники) по специальности радиоинженер. Студенческая среда, как известно, во все времена была особая — свободолюбивая и дерзкая, а потому даже в таком, насквозь военизированном вузе, как институт связи, нашлись ребята, воспринимающие жизнь иначе. Это были… хиппи. Более подробно мы будем говорить об этом явлении в следующей книге «Личность и творчество».
Начиная с института, с самого первого курса, Терентий нет-нет, да интересовался общими вопросами христианской жизни: вопросами смерти, бессмертия, языческими и оккультными знаниями. Позже, работая в Музее искусств народов Востока (ГМИНВ), ему в руки попадут книги сочинений Рериха, Блаватской, Ани Безант, Кастанедо… Именно там, в компании таких же, как и он хиппи, Травник впервые услышит, а потом и станет изучать И-Цзин — Китайскую Книгу перемен, будет зачитываться ксерокопиями произведений Якова Бёме, Шеллинга, Шпенглера, Ницше, трактатами индийских мыслителей Вивекананды, Шри Ауробиндо, трудами русских гениев философии Федорова, Шестова, Карсавина, Леонтьева, Флоренского и других. Вот такая была эклектика в умах прогрессивной молодёжи времён упадка СССР или, как говорил об этом Терентий, «полная духовная „оливьетчина“ в сочетании с абсолютным интеллектуальным „винегретизмом“ — воссоединение всего со всем, сокрытое „провансалями“ с западным привкусом и восточным послевкусием».
Горбачёв, придя к власти, открыл окна к свободе слова. Тогда это было самое начало эпохи гласности и до первых завоеваний перестройки в этой области было ещё весьма и весьма далеко, а потому многи е книги духовной, в том числе и православной направленности ещё не вышли на свободу и находились под частичным арестом, оставаясь по-прежнему большой редкостью.
Оказавшись в Музее Востока Травник не на шутку углубился в религиозные поиски и дискуссии, благо обстановка заведения, что называется располагала и позволяла «не прятать длинные волосы за уши и воротник». Как-то раз Вадим, узнавший о месте работы друга, воскликнул: «Ты хоть понимаешь, куда ты попал, куда устроился работать?! Это ж логово „волосатых“, там же одни диссиденты… Впрочем, это хорошо, но будь все-таки осмотрительнее, люди всякие бывают…».
Рядом с Травником работали не просто востоковеды, но сформированные и убеждённые антропософы, буддисты, кришнаиты, суффисты и даосы. Были среди них и подлинные корифеи в области искусства востока и восточной религии и философии, люди, читающие Бхагавад гиту и знающие учение Лао Цзы, Ван Чуна, Хань Фэя. Их рассказы и опыт Терентий жадно, подобно губке, впитывал в себя. Но от православия, которое возможно и искала его душа, он оставался по-прежнему далёк: «Не православие, а скорее просто религия и была для меня привлекательна в то время. В этом я интуитивно видел возможный стержень для всей своей жизни, её основу, но войти, а тем более броситься в этот мир с головой, я по непонятным тогда причинам никак не мог», — признается Терентий.
Вместе с тем, Травник очень хорошо помнил те моменты, когда его дедушка ходил в храм Божий: «Нет-нет да и пойдёт прогуляться в церковь, купит свечку, принесёт домой, зажжёт и поставит на стол. Как-то раз мне очень захотелось, чтобы у меня в комнате появилось что-то церковное, и я попросил дедушку купить мне любую „штучку“ в церкви или, как принято сегодня говорить — артефакт. Меня даже бумажные цветы привлекали, те, что продаются на кладбище или вставляются в куличи на Пасху. Мне просто хотелось создать и иметь церковный антураж, и именно в своей комнате…».
Слушая Терентия, знала, что в его доме иконы были всегда, но только вот во времена атеистического лихолетья, их в основном прятали. Они не висели на стене в комнате, а лежали где-то в чемодане, в шкафу. И все же, никогда не затухавший, еле теплившийся огонёк веры, всегда оберегал и объединял эту удивительную семью. Терентий с детства чувствовал, что его бабушка религиозна, при этом её знания были на уровне самого простого, общего понимания веры. Помнил, как она, укладывая его спать, тихо приговаривала:
«Пречистая Дева, Ты — радость скорбящих смиренных и верных рабов, защита бессильных, здоровье болящих, убогих и сирых покров. Владычица Дева — Царица вселенной! Покинув престол в небесах, спешишь Ты на помощь к земле нашей бедной… к тому, кто в тоске и в слезах. Сама Ты отведена горестной ноши, Ты знаешь, как тяжко страдать. И, вот утоляешь Ты, скорби все наши. Как самая нежная мать. К Тебе Всеблагая, скорбящих всех радость, страдальцы стремятся толпой… Ты жизни их горькой — единая сладость. Сердцем Ты их мир и покой. Ты — Богом дарована нам. Верни же нас Дева, с распутий мятежных!.. И путь наш направь к небесам!..»
Терентий вырос, а бабушкина молитва, так и осталась в его памяти и сердце. Благодаря этой книге, теперь её знаете и вы, дорогие мои читатели.
Дедушка Георгий нередко вечерами молился, и тогда под маленькой иконкой, висевшей в их с бабушкой комнате, зажигалась свечечка. Стоит заметить, что ничего особенного не происходило, и разговоры о Боге с ним-маленьким в семье никогда не велись.
«И все же это не совсем так… Была у нас соседка Клавдия Львовна Меньшенина, — уточняет Травник. — Эта бабушкина и дедушкина подруга жила с нами в одной коммунальной квартире ещё в Сушкином доме в 3-м Ростовском переулке. Вот у неё-то в комнате и был, как теперь я понимаю, молитвенный уголок с иконами, стояла и всегда горела лампадка. Я наблюдал всё это с пяти лет, и тем не менее, религиозные переживания оставались для меня слишком абстрактными и размытыми. «Чемоданные» иконы, которые позже хранились у нас в шкафу, я не воспринимал, не связывал с церковью и даже особо не рассматривал. Иногда папа их доставал, ставил на стол и подолгу внимательно на них смотрел, а потом вновь прятал. Я в них никогда не всматривался — для меня это были просто тёмные доски, а что там изображено меня не волновало. Да и вообще церковно-религиозное восприятие мира у меня в юности всегда было сопряжено с каким-то страхом, мрачностью и тревожной настороженностью. Если честно, то все, что было связано с крестами и могилами, со смертью и похоронами, со старыми бабками и черными одеждами — я с детства не только остерегался, но и откровенно боялся. Трудно поверить, но я испытывал настоящий страх. Даже тогда, когда мы с дедушкой прогуливались недалеко от Новодевичьего монастыря, я зажмуривался, брал его за руку и побыстрее тащил подальше вглубь сквера.
Как-то раз в 1978 году, будучи в Киево-Печерской лавре на экскурсии вместе со свои другом Иваном Ламочкиным, а было это в восьмом классе, к нам подошёл какой-то непонятный, я бы сказал «мутный» человек и прошептал с эдакой отталкивающей улыбочкой, чтобы мы приходили завтра, потому как будут выставлены «какие-то там» мощи. Ничего кроме ужаса от этого доброхота мы с Ваней (а я-то уж точно) не испытали. Я был действительно очень далёк от религиозного знания и понимания.
Появление стойкого страха Терентий, отчасти, связывает с одним эпизодом, произошедшим с ним в детстве. Как-то раз, погожим сентябрьским деньком, первоклашка Игорь Алексеев, торопившийся домой после уроков, стремительно забежал в подъезд дома, где жили его родители, и быстро преодолев первые ступеньки, вдруг неожиданно, со всего маху наткнулся на что-то… Этим «что-то» оказалась крышка гроба, перетянутая розовым ситцем и выставленная на площадку перед входной дверью. Раньше, когда покойника в морги не забирали, так и делали. Рядом никого не оказалось. Когда Игоряша это понял, а его глаза, ещё не привыкшие к темноте после яркого уличного света, разглядели мрачный ритуальный артефакт, то он, вскрикнув от ужаса, бросился прочь от этого места домой, но теперь уже к бабушке в соседний дом: на второй этаж. Влетев в подъезд, спотыкаясь и перепрыгивая ступеньки, трясясь от переживаемого сильного испуга, он достигнул двери в квартиру и скрылся за ней. Этот страх закрепился в его душе на долгие годы, и он ещё больше стал бояться темноты, пока не повзрослел и уже осознанно не пришёл к Православию, которое, в конечном счёте, и позволило ему преодолеть эти непростые детские страхи. Позже, в своих долгих одиночных путешествиях по России, встречаясь с чем-то необъяснимым и загадочным, он теперь уже сознательно пре-одолевал возникающий страх, но молитвою, по капле выдавливая его из себя.
Рассказывая о вольной художественной и околорелигиозной жизни, Терентий вспоминает о своей однокласснице — Екатерине Беатус (Замосковной): «Катя была умная, как всякая еврейская девочка, школьница. Начитанная и рассудительная, она писала стихи, и гораздо сильнее была „продвинута“ в религиозном плане: знала некоторые псалмы наизусть. А я и понятия не имел, что такое псалом, когда она упоминала об этом, да и вообще я находился вне этого. После окончания школы Катя пела в католическом костёле в Москве, у неё был хороший голос. Позже она приняла католичество и там же, в этом костёле венчалась. Как еврейка, наверно, она чуралась православия, а потому, как я сейчас понимаю, и пришла в католичество. Потом вышла замуж за еврея и уехала жить в Вильнюс, а из Вильнюса эмигрировала в Израиль, где и живёт до сих пор, поддерживая со со мной переписку», — завершает свой рассказ Терентий.
В архиве поэта сохранилось много писем, в том числе и с Екатериной, по мужу теперь уже Коварской. Будучи весьма осведомлённой, а в то время и страстно влюблённой в молодого художника и музыканта Травника, Katrine подарила ему чётки из прозрачных камушков-страз, которые и по сию пору висят в его комнате над дверью. (На фото — вторые слева).
Это были первые чётки, появившиеся в его жизни. Катя подарила их на память о себе, пояснив, что это «очень нужная и важная вещица».
— Ирвин, — так она к нему всегда обращалась, ты позже все поймёшь и, поверь, по достоинству оценишь, а пока просто возьми.
Толком не зная их предназначения, Травник, тем не менее, проникся пониманием того, что эта «штуковинка», есть особая атрибутика католического костёла: «В православных храмах тогда подобное не продавалось. Я ничего не понимал и во всем, что творилось вокруг меня в ту пору чувствовал какую-то, абсолютно мне недоступную, тайну. В чётках, к тому же, как позже подтвердилось, католических, я видел скорее хипповые бусы, нежели молитвенный духовный меч… До сих пор берегу их. Храню, как напоминание о тех светлых днях моей юности, когда я пребывал в полной радужной неосведомлённости всего, что касалось религиозной жизни, при этом ощущая себя очень даже уютно и хорошо. Подлинные знания пришли позже, распахнув мне двери к настоящей невидимой брани. Это случилось после моего крещения, когда лимит данной мне Господом благодати был окончательно исчерпан, и пришло время воинственного по отношению к самому себе, отстаивания подлинной веры. Вот тут-то все и началось: в мою жизнь потекли грехи, опутав меня сомнениями, унынием, блудными желаниями и запредельной гордыней со всеми вытекающими из этого последствиями. Пришло время настоящей духовной жизни».
На фото роспись над дверью кабинета сделана поэтом весной 1984. На картине изображён монах-странник (слева), идущий в сторону дороги, которая проходит через кладбище пустынников (три креста) и ведёт к небольшому скиту. Терентий отказался более подробно комментировать эту картину. Удивительно, но изображение сохранилось, несмотря ни на какие ремонты. Перед росписью сегодня висят чётки, подаренные Травнику в те годы разными людьми. Всего их девять. На размещённом выше фото присутствуют первые пять из нижеприведённого списка (слева направо):
1. Чётки от о. Алексия Байкова. Россия.
2. Чётки от Кати Беатус (Замосковной). Израиль.
3. Чётки от Джа Цо. Китай.
4. Чётки вязанные от Лены Башмаковой. Москва.
5. Чётки керамические от Саши Хасминского
6. Чётки от Армена Пртавяна и Сальбины (Армения)
7. Чётки от Ирины Суриной
8. Чётки от о. Даниила Сысоева
9. Чётки от о. Виталия Тогубицкого
