Сергей Куприянов

Когда человек не дышит

Шрифты предоставлены компанией «ПараТайп»

© Сергей Куприянов, 2019

Книга является художественным произведением. А все ли художественное — вымысел? И все ли признанное официально — правда. Читатель сам определит для себя: что в ней считать за правду, а что за вымысел.

Книга читается на одном дыхании. Рекомендуется к прочтению всем: от мала до велика.

Александр Полынцев — друг автора.

Инстаграм @padre_beriya

16+

ISBN 978-5-4496-8151-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Оглавление

1. Когда человек не дышит
2. Когда человек не дышит
3. Экспедиция
4. Глава 1
5. Глава 2
6. Глава 3
7. Глава 4
8. Глава 5
9. Глава 6
10. Глава 7
11. Глава 8
12. Глава 9
13. Глава 10
14. Глава 11
15. Глава 12
16. Глава 13
17. Глава 14
18. Глава 15
19. Глава 16
20. Глава 17
21. Глава 18
22. Глава 19
23. Глава 20

Когда человек не дышит

Автор Сергей Куприянов

Иллюстрации Ирина Горбунова

Енисейск, 2018

Экспедиция

Первого апреля тысяча девятьсот девяносто шестого года я, Сергей Куприянов, Владимир Величко, его брат Павел и студентка педагогического училища Лариса на двух мотоциклах отправились в небольшое, и по пробегу, и по времени, путешествие. Каждый ехал за своей птицей, каждый, наверное, думал о своём, я же в тот день, как новогодняя ёлка, обвесившись фотоаппаратурой, выполнял роль фотографа и управлял самым мощным отечественным мотоциклом «Урал».

Рождение КИТа.

Вернувшись домой, каждый, наверное, делал выводы, а я решил, что эта поездка никак не будет последней. Преподавал я тогда в школе черчение и рисование, а после поездки по деревням как-то легко и логично в голове выстроился курс по истории и культуре родного края. Материал, собранный в первой экспедиции, лёг в основу разрабатываемой программы. Никаких учебников, кроме бреда, написанного в московских кабинетах, не было, и поэтому потребовались ещё и ещё одна поездка по Енисейским деревням. Потом была серия «кругосветок»: Пировский, Казачинский районы, потом Хакасия, Тыва, Томская область, сплав по Кети, Северо-Енисейский район, фактория Вельмо, разные сплавы, палаточные лагеря в деревнях Мордовская, Масленниково и другие не менее интересные проекты. Но, всё-таки, днём рождения Клуба, Клуба Интеллектуального Туризма мы считаем 1 апреля 1996 года.

Зачем всё это.

Менялся состав клуба, география, количественные показатели дней, километров, но неизменной оставалась цель, вернее одна из целей — сбор краеведческого материала для моих уроков. Для уроков, для фотовыставок, для видеофильмов, да и просто напросто для души. Да, да, не улыбайтесь, появилась такая потребность, можно даже сказать зависимость. А сейчас вот, много лет спустя, получилась книга.

Серия уроков по культуре края, называлась «Мифы и легенды местных жителей», а также я собирал сказки, байки и даже охотничьи анекдоты. Сейчас всё это можно найти в этой книге.

Предупреждение.

Как бы ни уверяли меня местные жители, рассказчики моих историй, что именно они были свидетелями, а то и участниками происходящего, изучать по этой книге историю как науку всё-таки не стоит. И хотя здесь множество биографичных историй, а также историй, подтверждённых множеством свидетелей, не доверять которым просто нет никакого смысла.

Эпиграфом мы возьмём весьма свободное цитирование одного очень известного человека, между прочим, барона:

«Правда? Причём тут правда? Это важнее, это ТАК ОНО И БЫЛО»

Барон Карл Фридрих Иероним фон Мюнхгаузен

Глава 1

Сергей сидел на детской площадке и болтал ногой. Занял он старые деревянные качели, они от этого стонали, а он наблюдал за детьми. В дальнем углу двора назревал конфликт — два «брата-акробата», как называл их Серёгин, опять стали зачинщиками ссоры, но мамки-няньки смотрели в другую сторону. Компания подростков в чёрных шапочках и в широких приспущенных штанах вытаскивали из подъезда лист ДВП. Их магнитофон плевался жуткими частотами, а «крутые парни» добавляли «Е-е-э-э-э…», и так как на них все смотрели, то ещё водили вокруг руками с растопыренными пальцами. Малыши между тем успешно выгнали близнецов из песочницы. Дети этих братьев недолюбливали: играть они не умели, разговаривать не любили, улыбаться не могли. Чаще всего их видели просто сидящими на скамейке. Как совята, они поворачивали голову то в одну, то в другую сторону или стояли друг против друга, засунув руки в карманы одинаковых модных курток, и жевали жвачку, если же они начинали двигаться, то обязательно задирали кого-нибудь. У Серёгина было несколько удачных фотографий этой замечательной парочки. Больше всего он любил снимать детей и стариков. Дети и старики — мудрость и непосредственность. Кто из них, кто? Кто наивнее, а кто мудрее? Идея о такой фотовыставке посетила Серёгина довольно давно. Особенно ему удавались детские портреты. Была у него в этом дворе и любимица Варенька. Прошло, наверное, месяца три, но Серёгин прекрасно помнил их знакомство. Как всегда, он сидел на детских качелях, бережно сжимая коленками сумку, из которой чуть высовывалась бленда длиннофокусника. Многие и не подозревали, чем он занят. Дети не обращали на него никакого внимания, а она обратила, бросила свои важные девчачьи дела и подошла к нему. С минуту она рассматривала его. Мамаше, которая недалеко от сего действия лузгала семечки, это не понравилось — она по-птичьи вытянула голову и нахмурила бровки. Рассматривала его Варенька очень внимательно, вдумчиво, как бы запоминая или сравнивая с кем-то. Сергей хотел спрятать фотоаппарат, но тут же замер, аппарат тоже подлежал внимательному изучению. Потом девочка сказала: «Это тебе», — и протянула кулачёк, разжимая его. Два желтых одуванчика, как два маленьких ручных солнышка, лежали на её ладошке. Ни одна мамаша, конечно, этого вытерпеть не могла, и в их сторону уже направилось раздраженное цоканье.

— Я возьму один, — сказал Серёгин, — а второй подари маме.

Девчушка кивнула, и снова зажав в ладошке одуванчик, побежала навстречу матери. Потом маленькая болтушка рассказала, что её зовут Варварой, что маму зовут «мама Галя», и работает она где-то на работе. Почти блондинка, со смешно вздёрнутым носиком, чуть вьющимися волосами и небесно-голубыми глазами, для своих четырёх лет она была очень проницательна и умна. Варенька не просто определяла плохой дядя или хороший, она с лёгкостью отличала жадность, лживость и злобу от просто плохого настроения. С этого дня он стал её другом, а она — его любимой моделью. Он как-то попытался познакомиться и с её мамой, не из какого-то особого желания, так, из вежливости, но дамочка отнеслась к этому неожиданно холодно:

— Ни к чему это, ведь вы женаты, — проговорила она. «Уже навела справки», — подумал Серёгин. Но зато препятствий для общения с Варенькой больше не было. Сейчас эта маленькая принцесса копалась в песочнице, метрах в десяти от него, и не замечала, как близнецы тихонечко, маленькими шажочками, глядя то на её стряпню, то переглядываясь между собой, явно замышляя что-то подлое, приближались к ней. Первое правило фотографа — снимать и ни во что не вмешиваться… Как поступить?

— Варенька, — сказал Серёгин, — а где твоя мама?

Девчушка поднялась, смешно растопырив перепачканные глиной пальцы, близнецы замерли.

— Мама сказала, что из окна за мной приглядывать будет.

Братья, проследив за её взглядом, тоже закинули головёнки куда-то в небо, затем переглянулись и потеряли к Вареньке всякий интерес. Они взялись за руки и потянулись в сторону рэперов, которые локтями, коленками, а кто половчее и головой, пытались провертеть лист ДВП до дыр. Довольный выходом из ситуации, Серёгин снова ушёл в себя.

Вечерело, громады стоквартирок, со всех сторон сжимающие детскую площадку, расцветали множеством причудливых огней. Детей, кого лично, а кого и нечеловеческим воплем, типа «Ванечка, домой пора…», загоняли по домам. Скрип качелей и другие детские звуки сменились девичьим щебетанием и гоготом подростков. Как забрали Вареньку, он даже не заметил, кивнул «маме Гале» приветствие и остался в себе. Ну и ладно, ведь пришёл он не к «маме Гале» и даже не к Вареньке. Он пришёл к Толяну.

Толян был алкоголиком, он сам в этом признавался, при этом он всегда шутил, что ни один алкоголик не скажет, что он алкоголик. Но объединяло их не это. У них был совместный бизнес. Сергей Серёгин — профессиональный фотограф, любитель краеведения и страстный коллекционер не любил, а, скорее, не умел торговаться, да и разговаривать с незнакомыми людьми для него чаще всего было проблемой, он больше слушать любил. Толян же мог болтать с кем угодно, о чём угодно и сколько угодно долго, к тому же, имея самую русскую фамилию Иванов, в торговле был натуральным евреем. Скупал Толян всё: от старых почтовых открыток до старинных книг и икон, вернее, Анатолий, пользуясь своими старыми, раньше он работал художником в музее, и новыми знакомыми, то есть друзьями-собутыльниками, собирал раритеты, а рассчитывался за них Серёгин, так как у Толяна денег не было никогда. Серёгин не обижал напарника деньгами, что-то оставлял себе, а что-то продавал дальше. Вот и сейчас на «сделку века», о которой уже две недели намекал Толик, Серёгин пришёл вовремя. Открыл Толян не сразу, хотя дверь обычно не закрывалась, даже во время «переговоров», в квартиру не впустил, преградив дорогу своей тощей фигурой. Из глубины квартиры доносилось пьяное бубнение.

— Ты с деньгами? — спросил Толян. Его взгляд оценивающе пробежал по Серёгину, чуть задержавшись на висевшем на шее фотоаппарате. Серёгин кивнул, хлопнув в подтверждение по оттопыренному карману, и с нетерпением таким же заговорщицким шёпотом спросил:

— Что там?

— Рано… не торопись. Давай через часик. Погуляй пока.

Такие обстоятельства не были неожиданностью, и Серёгин отправился во двор ждать условного сигнала.

Была у них с Толяном ещё одна точка соприкосновения: в экспедициях Сергея больше всего волновала тема мифов и легенд, а также местные сказки, часами мог слушать их Серёгин, а Толян, опять же не без участия своих дружков, знал множество таких историй, правда, чаще всего он превращал их в анекдоты. Домой идти не хотелось, вот Серёгин и сидел на детской площадке, изредка поглядывая на окно Толяна. Жена уехала на какие-то курсы повышения какой-то квалификации, и он никуда не торопился. Ну, а если бы даже и не уехала… Серёгин снова взглянул на окно Толяновой кухни и погрузился в воспоминания. Жена — это тоже целая история.

Археологическая экспедиция тогда была. На Ангаре. Семь, нет — восемь лет уже миновало, приехал тогда Серёгин поснимать… судьба, наверное, а Светочка тогда сопровождала группу детей медсестрой, а так как археологией она не интересовалась даже ни капельки, то с утра она делала причёску, потом красила глазки, губки, занималась маникюром, а потом скучала. Единственным её развлечением было купание, да фотосессии, фотографом, конечно, был он. Тогда и получилась у них любовь, два или три раза. Потом в городе она сама нашла его и сообщила, что беременна. Серёгин был честным джентльменом и уже через месяц сыграли свадьбу. Светочка была счастлива. Ещё через три месяца Серёгин узнал, что Светочка не беременна, совсем не беременна, даже чуть-чуть, да и никогда таковой не была. Был скандал, были слёзы… Года через два выяснилось, что Светочка не может иметь детей, были слёзы, хотя скандала не было… А потом какой-то парень, встретились они у Толяна, сказал ему, что он «лошара», что Светка знала всё ещё с медучилища и, дескать, все парни в меде знали, от чего это у неё. У Толяна получилась драка, а дома — скандал, но слёз не было… Потом Светочкина подруга, из лучших побуждений, конечно, шепнула, что есть в отделении доктор молодой, и что благодаря интригам, то есть советам его жены, он хорошо по службе продвигается, а она доплаты какие-то имеет, и что дежурства ночные и командировки там разные проходят именно с ним… Не было ни скандала, ни слёз… Выставки, презентации, различные фестивали, экспедиции к чёрту на кулички доставляли Серёгину большую радость, чем совместно проведённое время с красавицей-женой. Даже поговорить о разводе не получалось, два-три дня в месяц, когда он ночевал дома, жена была либо на работе, либо где-нибудь ещё.

Окно толяновой кухни погасло, свет пробивался лишь из освещённой прихожей — это и было условным сигналом: переговоры закончились. Как-то вдруг, неожиданно чувство нетерпения, ожидания той самой «сделки века» сменилось чувством тревоги, видно непростое, трудное решение принимать придётся… а может быть наколоть попытаются. Внимательнее быть надо, что-то произойти должно, не иначе… Сергей взглянул на часы и усмехнулся — ровно час, точен Толян, как в аптеке. Подождав пять минут для страховки, чтобы не испортить Толяну минуту расставания, Серёгин подхватил пакет и зашагал к подъезду. В пакете весело позвякивало пиво «Бархатное», три по пол-литра, как любит Толян — две для разговора, а одну — на утро. Дверь с тугой пружиной громко хлопнула позади, Серёгин и не пытался её придерживать, в тамбуре нет света и поэтому надо быстро сделать два шага и взяться за ручку следующей двери. Успеть-то успел, но за второй дверью тоже темнота… Воняет кошачьей мочой и сыростью. Серёгин медленно шагнул вперёд, он инстинктивно запахнул плащ, замотнув под него висящий на шее аппарат, сделал ещё шаг. В то же мгновение он увидел, нет, скорее, почувствовал, руку, которая ухватила его за ремень фотоаппарата, он задел её локтём правой руки, а слева ещё две руки, — одна из них была с ножом. Доля секунды на раздумье. Серёгин чуть шагнул влево, туда же швырнул пакет, ремень на шее натянулся. Три по пол-литра с грохотом падали на пол, а Сергей тем временем со всей дури саданул локтём вправо, предполагая попасть в грудину или чуть ниже. Локоть глубоко вошёл в мягкое брюхо, сдавленный выдох со стоном показал, что попал Серёгин куда надо. Но тот, который с ножом, тоже не стоял. Взмах — шею обожгло как огнём, снова свист удара и лезвие блеснуло у самого носа, шаг назад, но вот какой-то шорох за спиной… Огромная лапища ухватила его и с небывалой, нечеловеческой силой тряханула так, что затрещал плащ, его ноги медленно оторвались от земли, уши заложило как при перегрузках. Когда Сергей вдохнул свежего осеннего воздуха, понял, что эта огромная лапа и вырвала его из того страшного подъезда, что когти её и сейчас держат его, больно впиваясь в его бока и шею, что он может шевелить и руками, и ногами, но сделать ничего не может, так как болтается над землёй метрах в десяти, и что это расстояние стремительно увеличивается. А ещё он понял, что будет падать, он потихоньку выскальзывал. Шея уже была свободна, цепкие когти держали его только за плащ, он не слышал ни хлопанья каких-либо крыльев, ни шума ветра, только треск рвущейся ткани. Нереальность происходящего навела его на мысль, что это сон. Шея болит — отлежал. Вот упаду и проснусь. У него снова закружилась голова, перед глазами поплыли разноцветные круги, но фотоаппарат на всякий случай прижал к себе покрепче.

Очнулся Серёгин в полнейшей темноте, лежал он в позе эмбриона, обнимая своего «одноглазого друга». Только бы с ним ничего не случилось, — это была первая мысль, а уже потом понял, что лежит на чём-то мокром. Сел, мокрое оказалось всего лишь землёй. Пошарил вокруг руками: сырая земля да трава. Прислушался, никаких звуков цивилизации или человеческой речи, только дуновение ветерка отзывается шелестом невидимых из-за темноты листьев, да редкое кваканье лягух. Серёгин встал, медленно вглядываясь в темноту, обернулся вокруг себя, но не заметил ничего, подсказавшего бы ему, где находится и что вообще произошло. Он снова присел и начал рассуждать. Он часто снимал на свадьбах и иногда после этого попадал в разные истории, но помнил отлично, что никакой свадьбы вчера не было, к тому же голова была совершенно свежей. Сон, ужасный подъезд, человек с ножом — жуть. Серёгин потрогал шею — широкий воспалённый рубец. Нет, конечно, это не порез. Да! Конечно, это ожог, ожог от ремня! Значит, всё-таки и подъезд, и человек с ножом, и тот, кто схватил, а потом, падая, сильно дёрнул за сумочку с фотоаппаратом, были. Пускай, но это не объясняет того, где он находится и как он сюда попал. Он пошарил вокруг — плаща нигде не было. Часов на руке тоже не оказалось. Немножко потоптавшись на одном месте, Сергей потихонечку сделал десяток шагов, вытянув вперёд обе руки, дошёл до какого-то дерева, навалился на него спиной и стал ждать рассвета. Народная мудрость гласит, что утро вечера мудренее, но утром ничего не изменилось. Разве что Серёгин понял, что крепко влип… Оглядевшись, он сделал вывод, что сидит среди болота, что хочет есть, а вокруг кроме лягушек да комаров ничего нет, и куда ему идти — не знает. Была ещё одна пословица про лежачий камень, и, хотя под задницей у Серёги всё равно уже была вода, опровергать её он не собирался. Сначала он обошёл свой островок, планируя, как и в какую сторону ему двинуть, потом, так и не поняв, с какой стороны встаёт солнце, — всё небо было затянуто какой-то дымкой, — выломал длинную жердину и отправился в путь. Но перед этим осмотрел свой фотоаппарат — он был в полном порядке. Кроме аппарата в сумочке были: запасной комплект аккумуляторов, маленький, всего пять сантиметров, складной ножичек с пилочкой и щипчиками для ногтей, зажигалка, Серегин не курил, но, по научению Толяна, «чтоб разговор завязывать», носил с собой зажигалку. Правда, Толян настаивал, чтобы он носил с собой и сигареты, но это предложение Серегин успешно игнорировал. Так же в сумочке были документы, карамелька, которую Сергей тут же сунул в рот и презервативы. Да, самая нужная в этой ситуации вещь. Серегин достал один и аккуратно раскатал его на фотоаппарат от видоискателя к объективу. Если резиновое колечко закрепить на светофильтре, то с такой подготовкой можно снимать и в проливной дождь. Этим секретом с ним поделился один старый фотограф. Но сейчас Серегин стянул колечко выше, закрутил как воздушный шарик и перевязал шнурочком. В другую резинку он упаковал аккумуляторы, зажигалку и документы.

Уже через несколько минут он понял, что не зря принял такие меры предосторожности, хотя в основном вода доходила чуть выше колена, несколько раз Серёгин провалился по самую грудь, иногда даже на секунду остановиться было невозможно, — качающаяся трясина тут же начинала проваливаться. Хотелось бросить шест, встать на него и отдохнуть, но была вероятность утерять шест, а это значило — смерть. Он несколько раз обернулся — не вернуться ли на твёрдую землю, но берёзок, около которых провёл ночь, не было видно.

— Человек, эй, человек!

Серёгин остановился, убрал с мокрого лица прилипшие волосы. Недалеко от него, как бы на островке, стояла девушка и манила его к себе.

— Иди сюда, только не бойся. Стой, ближе не надо.

Серёгин уже рассматривал её.

— Ты меня только не бойся, не беги от меня.

Девушка была бледна, даже слегка прозрачна, её прямые зеленоватые волосы падали на плечи, грудь, а потом, превращаясь в какое-то тряпьё, спускались дальше, и вся она была, как китайский фарфор, тоненькая и прозрачная. Серёгин был на грани истерики.

— Ты это… что… русалка, да?

Девушка хихикнула и крикнула, куда-то за спину:

— Маришка, он меня не боится! Нет, русалки, они в море живут, ну, и в реке тоже, а нас кикиморами называют. А ещё у русалок хвост, а у меня вот…, — и она подняла и вытянула в сторону Серёгина, обнажив до самой ягодицы, совершенно прехорошенькую, босую с маленькими аккуратными пальчиками, ножку. Серёгин, как пятнадцатилетний пацан, раскрыв рот, смотрел, как с этой ножки, с коленки, с идеальной лодыжки, с этих очаровательных пальчиков, струится вода. Со всех сторон послышалось уже знакомое хихиканье.

— Меня тут попросили за тобой присмотреть…

— Варенька?

Вчера вечером у песочницы Варенька что-то щебетала ему про русалок, водяных, всяких там домовых и кикимор. Наслушался!

— Не-е-ет, меня зовут Иринка, а сестру мою — Маринка. Слушай внимательно, сначала пойдёшь так, — она повернулась к нему почти спиной и показала рукой вперёд себя, — там островок будет, почти как тот, на котором ты ночевал, понял?

Глянув на него через плечо, спросила кикимора. Серёгин кивнул и повернулся в этом же направлении.

— Никуда не сворачивай только, на островке повернешься так, — и она повернулась влево градусов на девяноста, — они снова встретились глазами, — понял?

Глаза у неё были такие, какие могут унести в небо, а могут, если захотят, и утопить в болоте.

— Понял? — переспросила она.

Серёгин кивнул и тоже повернулся под прямым углом.

— Так пройдёшь сто шагов, солнце уже встанет. Сто шагов! Запомни! А потом встань так, чтобы солнце светило тебе в это ухо, — она сделала движение рукой, и по левому его уху, обгоняя друг друга, щекоча его, покатились две большие капли, — так и выйдешь из болота.

Вид у него был весьма дурацкий. Оценив это, Иринка добавила:

— Сто — это столько раз по столько, — и двумя изящными ладошками с растопыренными пальчиками махнула ему два раза, как бы прощаясь, и исчезла.

Серёгин покрутил головой — никого. Туман. Тишина. Только там, где только что стояла девушка, из болотной жижи поднимались пузырьки. Если она настоящая кикимора, то, по-моему, нет, по мнению Вареньки, она должна была меня защекотать. А может всё дело в пирожке, которым вчера вечером Варенька угощала его? Серёгин отломил кусочек от лепёшки из песка и глины, поднёс к губам и театрально почавкал. А потом она рассказала, что добавила туда семечек и кое-какую волшебную травку, и поэтому пирожок волшебный. Ерунда… Но Серёгин всё-таки повернулся и зашагал в указанном направлении.

Сколько времени шлёпал Серёгин по болоту, сказать сложно, но, когда он понял, что под ногами сухая твёрдая земля, солнце уже припекало от души, так как стояло довольно высоко. Он выбрался из болота и был так рад, что готов был прыгать, скакать как молодой телёнок и приплясывать, но, добравшись до какой-то дороги, так устал, что упал и уснул…

Серёгу трясло, руки и ноги затекли в неудобном положении, в голове регулярно, раз в три-четыре секунды, открывалась и закрывалась скрипучая калитка, стукая при этом Серёгу по затылку. Он попытался сесть — не получилось, попробовал хотя бы пошевелиться и понял, что куда-то едет. Вернее, его куда-то везут. Руки его были связаны за спиной, туда же были подтянуты ступни. Серёгин ещё раз напряг руки и ноги, на что услышал спокойный голос:

— Кто такой?

Серёгин изогнулся так, что видел спину говорившего, и ответил, тоже стараясь казаться спокойным:

— Серёгин я, Сергей Серегин, фотограф.

— Откуда ты? — последовал вопрос.

— Из Енисейска.

— Ну, тогда тебе не повезло.

— Почему? — удивился Серёгин.

— Да потому что мы в Енисейск едем.

Рядом раздался глухой мужицкий гогот. Сергей тоже оценил шутку, насколько это можно было сделать со связанными руками, и продолжил:

— Да нет, туда мне и надо, живу я там, мужики, развяжите руки…

Но «спокойный» перебил его:

— Где живёшь там?

Серёгин, чувствуя, что разговор мало-помалу налаживается, в тон собеседнику:

— Да в центре, Ленина сто сорок…, — но договорить он не успел, лошадь под натянутыми вожжами встала, телега перестала трястись, скрипеть и, конечно же, тоже остановилась.

Оба мужика повернулись и уставились на него, — перестал жужжать даже гнус, — повисла такая тишина, что Серёгин слышал биение своего сердца.

— Где живёшь? — повторил вопрос тот, который хохотал, но сейчас в его голосе не было ни капли веселья.

Серёгин понял — что-то пошло не так, что-то он сказал лишнего, и, медленно анализируя слова, проговорил:

— В центре живу, у базара.

Мужики развязали, вернее, разрезали постромку между руками и ногами и посадили его на край телеги. Тут Сергей впервые увидел своих пленителей и уставился на них, пораженный колоритным типажом. Коренастые, ростом чуть ниже среднего, но ничуть не сутулые, с длинными граблеподобными ручищами. А мужики уставились на Серёгу, ожидая чего-то.

— Дом там двухэтажный, большой такой дом, — проговорил он, глядя то на одного, то на другого, ничего ни понимая.

— Ну? — спросили мужики, — ну и причём здесь Владимир Ильич?

— Какой Владимир Ильич? — чуть было не спросил Серёгин, но вдруг как-то поперхнулся, закашлялся, что давало ему дополнительные секунды для раздумий.

В голове его в это время ураганом неслись мысли — куда попал, что делать и, вообще, кто это такие, и причём здесь Ленин. «Наверное, секта какая-то, типа братья Ильича», — подумал Серёгин и проговорил:

— Владимир Ильич — вождь мирового пролетариата, — при этом глядя «спокойному» прямо в глаза. Он понял, что попал прямо в точку. Перевёл взгляд на «хохотавшего» и добавил:

— Все силы и знания — выполнению программы КПСС.

Но глаза мужика оставались серьёзными, лишь промелькнула там какая-то искорка, тревожная такая, и говорить, что верной дорогой идёте, товарищи, Серёгин не стал, итак много наговорил. Лишь добавил, день рождения у него двадцать второго апреля.

— Дак ты что, товарищ?

— Товарищ, товарищ, — закивал головой Серёгин.

— А зачем графом назывался?

Серёгин прокрутил в голове их знакомство и сообразил:

— Не-е, я — фотограф, товарищ фотограф. Я фотографии делаю.

Мужики переглянулись:

— Карточки что ль?

Серёгин кивнул. Мужики снова переглянулись и отошли от телеги шагов на двадцать. Серёгин их не слышал, но зато у него появилось время оглядеться вокруг и рассмотреть своих пленителей. Телега была большая, двуосная, в задней её части была навьючена какая-то поклажа, там же к корме, за узду, привязана ещё одна лошадёнка, с искусанной паутами мордой и жутко грустными глазами. Она словно понимала, что сейчас решается чья-то судьба. Серёга тоже это понимал и, ненавязчиво поглядывая на мужиков, потихоньку разбалтывал узел на запястьях. Точно сектанты, — из одежды на них не было ничего покупного: штаны, рубахи, — всё самошитое, обутки и те были какие-то самодельные. На одном из них была короткая овчинная безрукавка, на другом тоже безрукавка, но из серого шинельного сукна. Волосы да и бороды их были нестрижены, да и нечёсаны уже, наверно, лет сто. Его наблюдения были прерваны вопросом:

— А документы у тебя есть?

— Да, в сумочке, — сказал Серёгин и похолодел, сумочки с фотоаппаратом при нём нет.

— Сумочка у меня была, синяя такая.

— Да, хитрая торба, — проговорил «спокойный», развязывая Серёгину руки.

Когда он закончил, другой мужик сунул сумочку прямо в руки Серёгину. Раскрыв сумочку, он с удивлением обнаружил, что в ней никто не рылся, — всё лежало на своих местах, но зато от его внимания ускользнуло, с каким недоумением смотрели мужики на то, как он расстегивает замки на ремнях и молнию. Паспорт Серёгин им не дал, а вот удостоверение журналиста, — ведь оно тоже имело и печать, и фотографию, — было отдано в руки мужикам. Они отошли на несколько шагов и стали рассматривать, да так внимательно, что не заметили, как Серёгин достал аппарат и несколько раз их сфотографировал, попросту забыв, что он пленник и у него связаны ноги. Но тут ему развязали ноги и даже вернули удостоверение, очевидно, против прессы сектанты ничего не имели. Развязали и снова отошли шагов на двадцать. Снова начали спорить, изредка поглядывая на Сергея, а когда он встал, чтобы размять затёкшие руки-ноги, вообще отвернулись от него. Серёгин походил туда-сюда, погладил морду лошадке с грустными глазами и, уже не стесняясь, достал фотоаппарат. Скоро он услышал:

— Ну что, Сергей Серёгин, поехали, коль тебе в город надо…

Глава 2

Первые десять минут ехали молча. Потом Серёгин, то ли вспомнив советы друзей- автостопщиков, то ли боясь вопросов про Ленина, решил не молчать.

— А что, мужики, кикиморы есть в этих лесах?

— Раньше были, а сейчас — нет, наверное.

— Почему нет-то? — поддержал разговор «спокойный».

— Просто кто её увидит — не жилец больше, и рассказать про неё, про тварь-то эту, никому не успеет, — авторитетно заявил «хохотавший».

Между лопаток Сереги пробежал холодок. Мужики, казалось, были рады предложенной теме, и разговор потёк сам собой.

— Дед Анфал из Ялани мне рассказывал, лет пять тому назад его черти в лесу три дня держали, слышал?

— Дак то черти…

— Анфал? Из Ялани? — переспросил Серёгин, чтобы заполнить паузу.

«Спокойный» повернулся к нему в пол-оборота, хитро прищурился:

— Да, Горченёв его фамилия, Анфал Горченёв.

— А расскажите про чертей-то, — проговорил Серёгин.

«Спокойный» ухмыльнулся и отвернулся от Серёги, но тут же начал свой рассказ:

— Зимой это было, в декабре, снегу к тому времени навалило. Зимой Анфал в Ялани жил, а летом на пасеке.

— Только жил он тогда не в Ялани, а в Жарково, — вставил слово «хохотавший».

— Да, в Жарково, — помедлив, проговорил «спокойный», — а пасека у него в тридцати верстах по Анциферовке. Зима в тот год лютая была, вот и поехал дед Анфал омшаники проведать. Путь хоть и не близкий, однако, дорога знакомая, светового дня в один конец всегда хватало. Поэтому никаких припасов, окромя булки хлеба, взято не было. И вот посередине пути лошадь начала взлягивать, упираться, а потом вдруг оглобля сломалась, ровно так сломалась, как пилой срезали. Хоть и было тогда Анфалу за семьдесят, оглобля для мастеровых рук не проблема. Потерял какое-то время, но оглоблю сладил. Запряг, чуть проехал, новая напасть — лошадь встала. Встала как вкопанная, ни взад, ни вперед, а тут ещё и завьюжило, куда править — не видно. Ничего страшного как будто — серянки были, топор тоже. Развёл костёр, наготовил дров на ночь, но вот ночью-то и началось самое интересное. Увидел дед Анфал «странных людишек», ростику вот такого, — «спокойный» ткнул себя пальцем в поясницу, — в турецких шальварах, все с саблями кривыми, окружили деда и говорят: «Мы главные здесь, поклонись нам и домой поедешь». Давай дед Анфал молитву читать, они сначала напугались, отскочили подальше и давай над ним хохотать, никуда, говорят, ты от нас не денешься, поклонись лучше. И так всю ноченьку. Только перестанет Анфал молитву читать, они ближе подходят, в костёр ссут, хохочут. Начнёт молиться — подальше отойдут. Наутро всё стихло, но шибко длинной ночь показалась. Поехать днём тоже не получилось — конь храпит, в дыбы встаёт, идти никуда не хочет. Наготовил Анфал дров побольше, а они вокруг костра ковров персидских настелили и девок с голыми пупами, этих… восточных, откуда-то натащили. В общем, танцы перед ним устроили. А когда он и на это не поддался, таким срамом с девками этими занялись, что и говорить стыдно. Закрыл дед глаза, чтобы не видеть этого, но главный их птицей уселся на дерево и рассказывает — что да как. Мне Анфал рассказывал, что за коня своего переживал, весь хлеб почти ему скормил, чтобы не околел, сам только чуть краюху пожевал. А на третью ночь началось самое страшное. Старшой ихний уговаривает: «Знаю, есть у тебя дети, внуки, неужели домой не хочется? Поклонись, отрекись от Бога, ну зачем тебе это? И поезжай, доживай свой век потихонечку. А знаешь, что вон те ребята делают? Не знаешь, а они гроб мастерят. Вон доски тёшут, для тебя гробик-то. А вон в стороне уже лопатами работают. Как думаешь, для кого ямку копают? В землицу мёрзлую тебя опустим…».

С молитвой и слезами пошёл дед Анфал к своему коню повод отвязать, чтобы хоть он до дома вернулся.

— Коня Буяном звали, — вклинился в рассказ «хохотавший».

Повисла пауза.

— Да, коня у него Буяном зовут, — согласился «спокойный» и продолжил, — подошёл он, значит, коня отвязать, а конь в дыбы и понёс… Сам ли Анфал за повод ухватился, иль какая петля за руку захлестнулась — он не помнит, да только тащил его Буянушка, с пеной у рта, волоком до самой деревни. Вот такая история, — подвёл итог «спокойный», а «хохотавший» добавил:

— Мужики потом за санями съездили, яму видели, а гроба не было, наверно, черти с собой упёрли, вдруг кому пригодится, — и заржал своим неподражаемым хохотом.

— Черти, они, видишь, Сергей, за душами охотятся, а кикиморам что надо — никто не знает.

— Да, — проговорил Серёгин, он решил не рассказывать мужикам про утреннюю встречу на болоте, — возле Ачинска гора есть, Лысая называется, — вместо этого начал он, — Лысая, потому что не растёт на ней ничего. А с вершины той горы прямо вниз, как колодец, — пещера сорок метров глубиной. Есть про эту пещеру легенда одна.

Бородачи разом оглянулись и оценивающе глянули на Серёгу, а тот продолжал:

— Пещера называется Айдашинская, а в народе её называют просто — девичья яма. Так вот какая история, как в индийском кино: он любит ее, она любит его, но её родители настаивают, чтобы вышла она замуж за татарского хана, у которого много овец, лошадей, в общем, за богатенького.

«Хохотавший» понимающе вздохнул.

— И вот, когда должны были сваты приехать, девка эта убегает с любимым из дому на всю ночь. Вернулась поутру, а родная мать на порог не пускает, иди, говорит, где была, опозорила ты нас на всю округу. Что несчастной делать? Пошла и бросилась в яму… Говорят, с тех пор вокруг Лысой горы привидение бродит.

— Это потому что она родителями проклята, — вставил своё слово «хохотавший».

— И плач по ночам слышен, но учёные этот вой по-своему объясняют, дескать, это ветер свистит по верхушке горы, — Серёгин замолчал, давая понять, что история закончена.

— Был я в тех местах, — вдруг сказал «спокойный».

Серёгин напрягся, ожидая подвоха, но услышанное далее он никак не ожидал.

— С Кузьмой, с брательником, лет семь тому назад на ярмарку ездили, смотрим, барышня у дороги стоит, ну подъезжаем к ней, а она нам монетку золотую даёт.

— Ну, прям золотую, — не вытерпел «хохотавший».

— Не веришь, у Кузьмы спроси, — ответил «спокойный», — ну, протягивает она нам монету и говорит: «Люди добрые, в городе будете, свечку поставьте за упокой души». А Кузьма и говорит: «Милая барышня, за упокой чьей души-то столько свечей ставить надобно?» А она глянула на нас так своими глазищами и говорит: «Моей душе упокой надобен». Ясно дело, сначала-то мы испужались, ну а приехали в кабак и загуляли, пропили мы с Кузькой не только золотой, чуть без штанов не остались. Еле живые тогда ворочались, а она опять у дороги, бледнючая, как смерть, качает так головой и говорит: «Ну что же вы, да не подумайте, что мне монету жалко, просто придётся мне ещё у дороги стоять и опять людей пугать». И так от неё холодом повеяло, за секунду вся жизнь перед глазами пролетела, жуть жуткая. Как домой вернулись, не помню…

Дак ты это с того времени что ль не пьёшь?

— Да, и Кузьма тоже. Мы с ним зарок дали, а свечей мы потом в Енисейске поставили на пять рублей, не меньше…

— Старыми?

— Ну конечно старыми.

«Хохотавший» глянул на напарника с недоверием, но ничего не сказал, Серёгин тоже не вмешивался.

— Ну, хватит болтать, пора на ночлег становится, — вполголоса, но довольно твёрдо скомандовал «спокойный».

И действительно, круглолицее солнце уже не маячило над лесом. Спрятавшись за верхушками, оно как-то быстро, со всего маху, плюхнулось к горизонту и, едва его коснувшись, рассыпалось множеством ярких брызг, акварельно растекающихся по всему вокруг. Пока Серёгин охотился за солнечными бликами, мужики распрягли лошадей, развели костёр и даже сварили какое-то варево в раритетном котелке времён первой мировой войны, впрочем, прекрасно сохранившимся, как успел заметить он намётанным взглядом.

Это была каша — жидкая, несолёная, из какой-то непонятной крупы, но жутко вкусная, наверное, потому, что не ел Серёга целые сутки. Только за ужином он узнал, что «спокойного» зовут Николаем, а того, кто хохотал — Тимофеем, что занимаются они частным извозом, и дружат с детства. О себе они ничего не рассказывали, да Серёгин и не настаивал, говорили о трудностях в воспитании детей, о взаимоотношениях со стариками и о плохом урожае кедрового ореха в этом году. Когда совсем стемнело, Николай достал с телеги старую шинель и подал Серёге:

— Можешь одеть, а можешь укрыться, ночи уже холодные, не месяц май на дворе, ложись под телегу, вон под ту, — и он махнул рукой в сторону, — завтра к обеду в городе будем. А ты прости, если что, — и, сославшись на то, что рано вставать, пошёл спать.

Шея у Серёги болела и даже была небольшая температура, спал он плохо. Его обнимала горячая пышногрудая красавица, обещая родить ему трех дочерей, а у их ног, то жалобно скуля, то злобно огрызаясь в темноту, лежали две дворняги. Серёгин с наслаждением тыкался лицом в прелести красавицы…

Проснулся он от поцелуев, большими тёплыми губами кто-то нежно касался его щеки, носа, лба. Серёгин открыл глаза и увидел лошадь. Лошадь с грустными глазами смотрела на него…

Завтракали чаем с сухарями. Чай Николай сварил из шиповника, смородинового листа и душицы. Мужики с утра были какие-то хмурые, но на Серёгу, как и вчера, глядели с любопытством. Завтракали молча, потом так же быстро и молча собрались в путь. Что-то произошло ночью, подумал Серёгин, наверное, поссорились. Но уже через час пути, не сговариваясь, остановились и подошли к Сергею. Мгновение помедлив, как бы собираясь с мыслями, Николай начал:

— Вон там, за ельником, речка течёт, небольшая такая, но переходить её не надо. Вверх по речке ступай — там старуха живёт, бабкой Акулиной её зовут.

Серёгин подумал, что это новая байка сейчас будет, но Тимофей как всегда прервал собеседника и вполне серьёзно заявил:

— Не знаю, из графьёф ты или товарищей, но в город тебе нельзя… красные в городе, — добавил он на непонимающий взгляд Серёгина, — мы ведь тебя для чего развязали? Думали, что ты дернешь от нас, думали, что ночью уйдешь.

— Бабка она странная, не удивляйся, но ты ей понравишься, с нами дальше тебе нельзя, да и здесь уже конные быть могут. Ваши по Ангаре пошли, но их говорят, уже прошлой зимой… все. Ну, давай, прости, если чего не так…, — решительно закончил Николай.

Обалдевший Серёга остался на дороге: раритетный котелок, деревянные ложки, эксклюзивная, ни в одном месте не китайская одежда, бурная реакция на самые бородатые анекдоты и неприятие элементарных понятий… — всё это, то складывалось в единую объяснимую ситуацию, то разбивалось вдребезги о логику и здравый смысл.

— Мужики, мужики, Николай, а какой сейчас год? — вдогонку закричал Серегин.

— Нехороший год, голодный, да и кровушки людской пролито много… нехороший год, — не оборачиваясь, ответил Николай и сильней хлестнул свою кобылу.

Сделав несколько быстрых шагов вслед за телегами, Серёгин замедлил шаг, а затем и совсем остановился. Сердце бешено колотилось в груди, изо всех сил толкая кровь, кровь в свою очередь била по вискам, по затылку и даже глаза, казалось, от такой пульсации вот-вот вылезут из орбит. Серёгин поднёс ладони к лицу: ближе — дальше, покрутил ими, раздвинул пальцы и увидел сквозь них удаляющиеся телеги, — руки опустились сами собой. Тут же он взял и укусил себя за запястье, укусил со всего маха, со всей дури и ничего не почувствовал. Не почувствовал в первую секунду, а затем в страхе отдёрнул руку, то ли от резкой боли, то ли от громкого шёпота за спиной, а, может, и от того и от другого сразу.

— Иришка? — поворачиваясь на голос, проговорил он и застыл в дурацкой улыбке.

За спиной никого не было.

— Да здесь я, — услышал он снова, — давай, шлёпай, сюда.

Но и через два десятка шагов и через три он никого не увидел. Лишь по дороге, которую он только что покинул, с пьяными воплями и улюлюканьем явно веселясь, промчались какие-то всадники.

— Человек, эй, сюда иди…

У Сергея жутко болела голова, шея опухла, и движения ею тоже причиняли жуткие боли, ноги были тяжёлыми и никак не хотели идти дальше. Серёгин сделал ещё несколько шагов, навалился плечом на толстенную ёлку и закрыл глаза, тут же услышал голос рядом с собой:

— Ты что, совсем дурень что ли, сказали тебе по дорогам не ходить.

— Иришка, — прошептал Серёгин и открыл глаза — в двух метрах перед ним из земли, не более метра, торчала старая гнилая колодина, корявая, поросшая мхом и даже какими-то грибочками.

Серёгин похлопал глазами, помотал головой, разгоняя туман и оранжевые круги. Сначала послышалось хихиканье, а потом колода сказала:

— Да не пялься ты и глазами не хлопай, пока солнце не сядет, я такой буду. Иль не нравлюсь?

— Да я…, — начал Серёгин и сообразил, хоть Иринка и колода, а у него перед ней вид, как всегда, дурацкий.

— Да я…, — и Серёгин разулыбался.

— О-о-о-о, — протянула колода, — да ты не в себе, нехорошо тебе, да?

Серёгин кивнул и закрыл глаза.

— Ну, понятно, это у тебя лихорадка болотная, из-за раны на шее, вода нехорошая попала и всё.

— Что всё?

Но его вопрос Иринка оставила без внимания.

— А чего же человеку Николаю не сказал? Он травку особую знает.

Серёгин только пожал плечами.

— Ну, идти тебе, я думаю, никуда не надо, да и нельзя, наверное. Садись прямо здесь, под ёлкой, только если кушать хочешь, себя откусывать не надо, у тебя в кармане сухарь есть, вчера ещё этот, который с Николаем, положил.

Сергей послушно сел на мягкую сухую кочку и навалился спиной на дерево, колода Иришка пододвинулась ближе. Передвигалась она довольно необычно, она начинала раздваиваться, Серёгин сначала думал, что это у него в глазах двоится, потом одна картинка оказывалась в другом месте, как бы набирая цвет и плотность изображения, а вторая картинка на старом месте таяла и исчезала совсем.

— Сиди здесь, ничего не бойся, ни люди, ни звери тебя не тронут. Подожди… Ещё до заката… Уже скоро…

Серёгин открыл глаза и, перебив её, спросил:

— Я умираю, да?

Колода хихикнула:

— Да, «кто её увидит, не жилец больше», — в точности копируя и голос и интонацию Тимофея, проговорила колода. Серёгин вздрогнул:

— Да успокойся ты, любитель сказок, найдут тебя скоро.

Серёгин даже слегка обиделся:

— Меня Сергеем зовут.

— Да знаю я. «Я — Сергей Серёгин, фотограф из Енисейска», — на этот раз передразнивая его самого, сказала колода и захихикала, — слушай лучше баечку, человек Сергей, она сейчас как раз для тебя хороша будет.

Кивок головы и закрытие глаз были его согласием.

— Далеко в горах, там, на юге, родились два родничка, два брата близнеца. Звонкие, звенящие своим здоровьем и молодостью, проталкиваясь среди камней, мечтали они о дальних странах, о широких долинах. Но встала перед ними стена гранитная преградой нерушимою. Один ручей сказал: «Всё, брат, я умираю». Второй же ручеёк обойти попробовал стену — не получилось, с другой стороны — тоже никак. Но в поисках этих заметил он трещинку маленькую в стене той гранитной. Долго работал ручеёк, не один год. Расширял он эту трещинку, камень точил, старался. Вырвался он на свободу, по ущелью устремился вниз водопадом, разбрасывая камни, полетел в долину, с каждым часом становясь всё сильнее и сильнее. Превратился он в широкую могучую, красивую реку, которая несёт свои воды к морю-окияну и радует всё живое. Водится там красивая рыба хариус. А брат его ещё там, в горах, превратился в болото, и водятся там только пиявки да лягушки. Вот такая история, понял, про что она?

Серёгин попытался ответить, но пересохшие губы не смогли издать звука, он кивнул и потерял сознание.

Глава 3

Девушка пела. Слов было не разобрать, но песня была грустной. Серёга наблюдал за ней уже несколько минут. Сидела она прямо на земле, смешно подогнув под себя ногу. Пела и заплетала косу, где-то с середины она добавила в косу тоненькую белую тесёмочку, а дойдя до конца волос, туго, каким-то особым узлом перевязала их, крутанула вокруг оставшегося хвостика и снова затянула свою фирменную петлю. Сидела она прямо напротив костра и смотрела в огонь. Она замолчала, накинула на свои блестевшие медью волосы платок и, по-старушечьи завязав его под подбородком, снова запела. Этим действием она состарила себя лет на десять-пятнадцать, и Серёгин, удивляясь невольно, издал какой-то звук. Деваха прекратила петь, глянув в сторону Серёги. Встала и, намочив в крынке какую-то тряпицу, направилась к нему. Серёгин закрыл глаза, но, когда она эту тряпицу поднесла к его лицу, она воняла так, что улежать спокойно он не мог, девушка даже вздрогнула.

— Бабушка, глаза открыл, — прошептала она.

Девка приблизилась и снова поводила вонючей тряпкой у него перед глазами, пытаясь протереть лоб и виски:

— О, да он меня, кажется, видит.

Девка была вполне нормальная, рыжая, веснушчатая, с тёплыми, слегка дрожавшими руками. «От волнения, — подумал Серега, — значит, не привидение и не кикимора». Он откашлял горло и каким-то слабым хриплым голосом, которого сам не узнал, проговорил:

— Да, вижу, только я не бабушка.

— Вот-те нате, да он ещё и разговаривает!

Серёгин услышал какую-то возню, а потом скрипучий старческий голос:

— Вот и славненько, разговаривает — значит, на поправку быстро пойдёт.

— Ой, бабушка, он, кажется, вставать собрался.

— Ну, нет, мил человек, этого делать не надо пока, потому как сил жизненных в тебе нет никаких.

Чуть повернув голову, Серёгин увидел старуху: маленькая, сгорбленная, сморщенная, как изюм. Цвет лица, однако, имела вполне фотогеничный, её непропорционально большой нос был украшен бородавкой и, несмотря на сверлящий взгляд её колючих, проницательных глаз, Серёга сделал вывод, что типаж весьма колоритный. «Вот бы портретиков поснимать», — подумал Серёгин. На что бабка тут же ответила:

— Не торопись, успеешь ещё.

Серёгин в удивлении вскинул брови, а бабка разулыбалась и, как бы извиняясь, добавила:

— Ну, успеешь, вскакивать не надо, потихонечку, всё успеешь.

Девка между тем молча протёрла ему лицо, плечи, откинула прикрывавшие его шкуры. Серёгин понял, что под шкурами он совершенно голый, но возразить не успел. Его обтёрли до самого пояса и снова укутали в эти шкуры, заботливо подоткнув их со всех сторон.

— Что это за тухлятина? — Наморщив нос, спросил Серёгин.

Бабка положила свои руки Серёге на лоб, повторяя:

— Ну, вот и славненько, ну, вот и славненько…, — но, услышав про тухлятину, возмутилась, — хе, тухлятина, слышь Лизавета, тухлятина!

— Да я просто хотел узнать, чем это так пахнет.

Та, которую назвали Лизаветой, попыталась ответить:

— Купальский корень папоротника и почки сосновые с…, — но договорить она не успела, бабка зыркнула так, что румяные девичьи щёчки стали мраморными, а за её спиной на тоненькой берёзке разом облетели все листья.

Девушка опустила глазки и отошла в сторону, а старуха не унималась:

— Три дня, три ночи тут хороводы вокруг него водим, он лежит ни жив ни мёртв — тухлятина, девка все пальцы стёрла, отвары тебе готовила, умник, не девчонки бы мои, сам бы уже тухлятиной был бы.

Где-то послышалось знакомое хихиканье. Руки у старухи были большие, сильные, совсем не по её фигуре и очень горячие, точнее сказать, необычно горячие. Это тепло не просто проникало через лоб в его голову, оно окружало всё Серёгино тело, заполняло от затылка до пальцев на ногах. Он вдыхал это тепло, а выдыхал холод болотной лихорадки. «Экстрасенс, — подумал Серёгин, — или, если я действительно в прошлом, её тут ведьмой должны называть».

То ли после обтирания, то ли от бабкиного сеанса, Серёгин погрузился в сладкую дремоту, и уже сквозь сон доносились обрывки фраз:

— Запомни… не торопись… с девчонками не ссорься…

***

Маленькая холодная капля — нет, не капля, капля была секундой раньше и по лбу — от неё Серёгин и проснулся, а сейчас сразу несколько капелек, почти целый ручеёк, ударившись в его щёку, устремились по шее, даря Серёге пробуждение. Серёгин открыл глаза: сквозь навес из пихтовых и еловых веток, причудливо набухая, мультяшно трансформируясь, летели к нему крупные капли. Девушка, стоя возле него на коленках, не замечая его пробуждения, пыталась поймать их ладошками, но её попытки спасти Серёгу от этой бомбардировки были безуспешны. Чуть изогнувшись, Серёгин открыл рот и, клацнув зубами, поймал несколько капель воды, девушка испуганно отпрянула и скромно опустила глаза.

— Привет, — сказал Серёгин, прокашлявшись.

— Доброе утро, — тихонько проговорила она, как бы собираясь с мыслями, — это не дождь, — сказала, глянув в лицо Сергею. И, видимо, убедившись, что он ничуть не сердится, добавила: — Это роса такая обильная, дождь вчера был, дак ни одной капельки не капнуло, а сейчас вот, — и она глянула на формировавшуюся прямо над Серёгиным лицом каплю.

Он покосился в сторону: косые солнечные лучи, проходя сквозь редкий ельник, расправлялись с последними клочками тумана, прокалывая и разрывая его, а на небе действительно не было ни облачка. Он снова взглянул девушке в глаза, глаза у неё были большие, уставшие, грустные и какие-то виноватые.

— А что, если его встряхнуть?

— Встряхнуть? — глаза у неё стали ещё больше.

Серёгин уже высвободил руку из-под укрывавших его шкур и дотянулся до тоненькой берёзки сантиметров семь в диаметре, на высоте полутора метров к ней была подвязана перекладина, на которой и держалась часть крыши — Серёгин сначала потихоньку, глядя девушке в глаза, а потом и несколько раз со всей силы ударил по этой опоре. Накопленная из ночного воздуха влага рухнула вниз. Тысячи капель, объединяясь, иль, наоборот, разбиваясь на ещё большие тысячи, устремились навстречу земле и к Серёгиному лицу. Да и та, которую вчера называли Лизаветой, тоже подняла удивлённые глаза навстречу спровоцированному Серёгой дождю.

— Слышал я, что если роса обильная, то дождя не будет, врут, наверное, бессовестно врут, — еле сдерживая смех, проговорил он.

— Говорила бабушка, что росой надо умываться, но, чтобы так, — восстанавливая перехватившее дыхание, утирая лицо ладонями, проговорила девушка, и они расхохотались.

— Верно говорила бабушка, быстро на поправку пойдёшь, — сквозь смех сказала девушка Лиза.

— Тебя ведь Лиза зовут?

Та в ответ кивнула:

— Кормить тебя надо. Сейчас кисель овсяный, а к вечеру, наверное, рыба будет.

— Лиза, а одежда моя где?

— Если встать сможешь, то и одеться тоже. Одёжу дам, ну только твою одёжу бабушка сожгла, беду она принести может, вон только обутки оставила; славные, говорит, тапочки, понравились они ей.

Теперь Серёгин смотрел широко раскрытыми глазами:

— А сумка, сумка такая, на ремне, синяя, — упавшим голосом почти простонал Серёга.

— Синяя? Да вот она, кикимора, та, которая Ирина, говорила, что ценное там, что переживаешь за неё шибко, вот она.

— Ты и про кикимору знаешь?

— Что знаю?

— Ну… — Серёгин замешкался, — то, что они есть.

Лиза расхохоталась так неподражаемо и непринуждённо, что Сергей забыл, о чём её спросил.

— Да я всё про них знаю, экая невидаль…

Серёгин тихонько поворочал головой:

— Они здесь?

Лиза тоже огляделась по сторонам:

— Не-а, бабушка попросила их лихих людей да лютого зверя от этого места поотводить, вахту несут, наверное, где-нибудь там, у дороги.

— А бабушка где?

— А она сказала, что не по годам ей тут в полевых условиях жить, домой ушла, ты сил наберёшься, тоже пойдём.

— Далеко? Сколько километров?

Лиза задумалась:

— Не знаю… Мы, когда сюда шли, с обеда до заката времени ушло, а с тобой… дня три идти будем, хотя, может быть, кикиморы помогут, — и, помолчав, добавила, — а может, и не помогут, не слушаются они меня, вредничают, в задир лезут.

— А бабушка — она что, ведьма? — неосознанно переходя на шепот, задал Серёга давно мучавший его вопрос.

— Ну, если ведает — то ведьма, а если знает — то знахарка. Трав да кореньев она знает много всяческих и умеет ими пользоваться, вот и всё. — Снова озорно улыбаясь, сказала Лизонька.

Встать он не смог, но при некоторых усилиях и помощи Лизы смог сесть. Выпил две порции тёплого овсяного киселя с необычным травным привкусом и, пообещав не пытаться вставать без помощи, получил одежду. Штаны были как штаны, если можно так сказать с чужого…. ну, плеча. А вот рубаха была не просто новая, она была праздничная. По воротнику, рукавам и подолу, обгоняя друг друга, мчались красные кони. Сергей любовался тонкой работой, тихонько водя пальцем по красной гриве, по витейке пыли из-под копыт, когда почувствовал взгляд. Украдкой глянув в сторону, встретился он с глазами, внимательно, с любопытством наблюдающими за ним. Лиза тут же в смущении опустила глаза.

— А расскажи про кикимор.

— А что про них рассказывать?

— Ты же говорила, что всё про них знаешь.

— Ну… Бояться их не надо, как некоторые боятся, на самом деле вреда человеку они причинить не могут, пугают только. Им запрещено прикасаться к людям, вот они и пугают. А от испуга уже человек бежит сломя голову и расшибается о дерево иль камень какой. Говорить всякие речи можно им, кто прельстится речами этими, пойдёт за ними — заблудится, иль в болоте утонет — это они веселятся так.

— А почему запрещено?

— Что запрещено?

— Прикасаться им к людям.

— Не знаю. — Лиза задумалась. — История есть одна старая, вот, слушай. Давно князь на земле жил: красавец, сильный, смелый, ловкий. И настало время князю жениться — отправился он невесту себе искать. Встретил он девушку — глаз не отвести. И полюбили они друг друга с первого взгляда, а любовь у них была такая, как только в сказках бывает. Ну, а девушка, ты понял, кикиморой была, в те времена они и днём и ночью могли настоящими быть, это сейчас они от солнца прячутся. Сделал князь ей предложение, и пошла она к ихнему главному кикиморному богу разрешения спрашивать. Долго противился главный этот, не было ещё такого, чтобы кикиморы за людей замуж выходили, а потом и говорит: «Возможно счастье между вами при условии, что верны друг другу будете до конца дней своих». Поклялись они перед богом этим кикиморьим в любви и верности, и увёз он жену-красавицу домой. Жили-поживали, да отправился князь тот в поход воинский, и, как водится, развлечения с барышнями в походе том случились. Изменил князь жене своей, и в ту же секунду превратилась его молодая жена, прямо среди бела дня, от взглядов людских, иль от лучей солнечных в трухлявый пень. Так до ночи и стояла, слезами горючими обливаясь, а потом собрала вещи свои и ушла… Нашёл её князь, рассчитывая прощение вымолить. Бросились они в слезах навстречу друг другу, обнялись. Но в то же мгновение девушка стала каменной, и руки её стали каменными. Долго мучился князь в каменных объятьях, на помощь звал. Так и умер, а как повисло безжизненное тело в каменных руках, то и девушка рассыпалась на мелкие камушки… Вот за развлечения мужины и развлекаются сейчас кикиморы над всем человечеством. Так что ты смотри, Ирка — она девка влюбчивая и неравнодушна она к тебе, а это до добра не доведёт, — явно желая его зацепить, закончила Лиза.

— Заняться им нечем. Сидят тут, всякую чушь собирают…

Оба вздрогнули и повернулись на голос, там стоял и трясся от возмущения, непонятно откуда и когда выросший, огромный мухомор.

— А вот сейчас возьму да обниму твоего Серёженьку.

— Попробуй только, — сжав губы, проговорила Лиза.

— О-о-о… да у них тут шуры-муры, любовь типа. Да знала бы ты, девица, как он по моим коленкам слюни пускал, там, на болоте. А ты сейчас, пока он больной, в лихорадке, соблазняешь его, глазками перед ним хлопаешь.

— А вот и нет!

— А вот и да, я-то всё знаю.

— Нет-нет-нет!

— Да-а-а.

— Никого я не соблазняю! — уже в слезах крикнула Лиза, на что мухомор спокойно, скрипучим бабкиным голосом ответил:

— Ну и дурра, — и исчез.

Глава 4

Со стороны речки доносилось истеричное кряканье, там у Лизы стояли верши, — это такие запруды, ловушки для рыбы, и она каждое утро приносила оттуда двух-трех щук, небольших, но жирненьких, зубастых и злых, как собаки. А сейчас там, то ли от счастья, что её детки встали на крыло, то ли от негодования, что собрать их вместе и заставить слушаться стало практически нереально, надрывая свою утиную глотку, не останавливаясь ни на минутку, кричала кряковая утка. Весь лес, кроме ельника, стал как будто прозрачнее, зато земля покрывалась небывалой красоты сотканным из миллионов тоненьких разноцветных пластинок ковром. При дуновении ветерка эти листики-пластинки переворачивались, издавая каждая свой неповторимый звук, и картина красок тут же, в одну секунду, как по взмаху волшебной палочки, менялась. А иногда лист, смачно чмокнув, прилипал к гладкой берёзовой коре или камню, оставшись там до снега или до тех пор, пока не иссушит его ветер, и он, медленно почернев, используя свой последний шанс, сломя голову бросится к своим братьям, заняв место в феерическом хороводе.

— Предупреждала бабушка, что нельзя с ними ссориться…

Сергей вопросительно глянул на Лизу; слезинки у Лизиных глаз высохли и, хотя она продолжала сидеть в той же позе, к щёкам её вернулся былой румянец, а сама она вновь обрела возможность говорить:

— Как мы без них отсюда выбираться будем?

— Ну, потихонечку, — протянул Серёгин, соображая, как скоро сможет он передвигаться самостоятельно.

— Понятно, что потихоньку, просто у нас скарба вон…. Четыре мешка. А скоро, может, даже завтра, дожди начнутся…

Сергей сидел, разгребая босой пяткой золу костра, и шевелил пальцами. Услышав про дожди, он замер, осмотрел небо, насколько это было возможно, и как бы с недоверием спросил:

— Дожди? Какие дожди? Не надо нам никаких дождей. А значит, их и не будет.

— Ну, может, не завтра, а дня через два, но точно будут, я знаю, меня бабушка учила. — Попавшись на Серёгину удочку, затараторила Лиза, но тут же замолчала.

Цвета спелой малины стали её щёки. «Да…, — подумал Серёгин, любуясь её медно-рыжей косой, которая непокорно выкатилась из-под платка и теперь струилась по плечу, — интересно, прямо соблазняла… да…». Серёгин встал и почти уверенно, самой твёрдой походкой, какую