Посвящается Иньяки и памяти Маргарет Маккри

Gavin McCrea

THE SISTERS MAO

© Copyright © by Gavin McCrea 2021

© Федюшин В. В., перевод на русский язык, 2023

© Издание. ООО Группа Компаний «РИПОЛ классик», 2025

© Оформление. Т8 Издательские технологии, 2025

В смене речь трижды коснется ее,

И лишь тогда к ней будет доверие.

В книге упоминаются различные наркотики, издательство предупреждает о недопустимости применения и распротранения наркотических средств. Книга является художественным произведением, не пропагандирует и не призывает к употреблению наркотиков, алкоголя и сигарет. Изобразительные описания не являются призывом к совершению запрещенных действий.

Начало

Больница Управления общественной безопасности, Пекин

1 мая 1991 года

Мой дорогой Мао,

Сегодня еду мне принесли еще затемно. Я была настолько голодна, что не могла спать дальше, а тут же пошла с миской к окну, где было достаточно света, чтобы разглядеть и зацепить личинки, которые они кладут мне в еду, – скорее для своего развлечения, чем для моего пропитания. И там, на полу, где ночь освещала ночь, я заметила нечто, о чем хотела бы тебе рассказать, нечто, что избавило меня от немоты и заставило наконец к тебе обратиться. Я заметила, любовь моя, что обращаю внимание на свои пальцы, касающиеся палочек, риса, личинок, но не на сами вещи. Мой взгляд был прикован не к тому, в чем я испытывала голод, а к голодающей – самой себе. И тогда я поняла, что изменилась. Я осознала себя. Благодаря бессоннице и лишениям я обрела способность смотреть на мое бытие сверху и издалека, и мое бытие поэтому стало бытием другого, единичным и отдельным. Я поняла, что наконец смогу подвергнуть критике свои недочеты и ошибки, исправиться, оправдаться перед тобой, как перед судьей.

Ты знаешь, что мне всегда было сложно успокоить разум. Я жила недисциплинированно. Мне трудно было проявлять настойчивость, я слишком любила брести своим путем, постоянно переходя с одной дороги на другую, – утром служила Цинь, а вечером Шу [1]. Но в тот момент, в тот долгий и тихий момент я обрела ясность. Я увидела, как черное становится белым, а белое – черным, и, возможно, впервые обрела над собою власть. Старая защита, из которой я давно возвела вокруг себя стены, пала, и со мной осталась только та обнаженная фигура, которую я видела.

Было шоком так столкнуться с собой; таким шоком, что когда я услышала вопль из другой камеры, то подумала, что он мог принадлежать мне. Я чувствовала себя одновременно бесконечно легкой и бесконечно материальной. Миска в моих руках, которая внезапно стала ощущаться, словно булыжник, прошла через мои пальцы, как перо проходит через воздух. Я просто смотрела, как еда, моя драгоценная еда проливается на пол, и с удивлением поняла, что в моей реакции не было ни гнева, ни отчаяния. Я не пиналась, не ругалась, не ползала по полу, собирая упавшее, как отчаянно бы делала еще вчера. Ибо обнаружила, что мне этого больше не надо. Более того, у меня вообще больше не было желаний каждый мой орган был удовлетворен и сыт.

Чаша из дешевого бамбука отскочила от пола, повернулась набок и покатилась, остановившись вверх дном. Этот шум привлек внимание часового в коридоре. В двери открылось окошко, и я почувствовала, как внутрь через решетку проникает ее взгляд, и я не лгу тебе, почтенный муж, клянусь, в тот момент я сама находилась на месте часового. Я тоже была снаружи и смотрела внутрь, видела то, что видела она, ее глаза были моими глазами: они рассматривали мои движения, проникали в мои мысли. И, о великий спаситель, какое тогда я испытала блаженство! Какая радость после шока! Эта радость остается во мне до сих пор, и, кажется, она неуязвима. Я достигла той точки, к которой стремится каждый революционер, каждый китаец, каждый коммунист в мире, – точки, с которой можно начать тотальную самокритику. Целая жизнь репетиций – и вот начинается представление.

Твоя маленькая актриса Цзян Цин

Айрис
1968
I

Айрис никогда прежде не бывала в этой квартире. Она бы и сейчас в ней не оказалась, если бы за четыре дня и ночи не обошла все привычные заведения. В среду она вышла из дома с намерением заглянуть в «Спикизи» и выпить всего один напиток. Выпивка превратилась в тяжелую ночь в «Хэппенинг 66», за которой последовал 48-часовой поход по ночлежкам и сквотам [2] Эрлс-Корта. Где-то в субботу в баре «Мидл Эрт» она потеряла из виду последнего надежного знакомого. За неимением альтернатив она решила превратить в друзей группу офисных клерков. Продав им несколько трипов [3], она в качестве своего рода консультанта и гида пошла с ними, и вместе они направились на импровизированную воскресную вечеринку на пустыре в Ноттинг-Хилле. Затем, после полицейского налета, она проводила их сюда, на это место на Портобелло-роуд. Еще один акт щедрости с ее стороны. Ей бы лучше закончить день и как следует выспаться, но держать свой опыт при себе она не могла.

Квартира, которую она подвергла полному осмотру по прибытии, была обставлена по всем канонам ушедшей эпохи – обычные обои в цветочек и темные ковры, которые намеренно не убрали. Вместо этого их прикрыли дешевыми символами современности: комнатными растениями, полосатыми казахскими коврами, киноафишами в рамках, орнаментами с буддистскими мотивами. В гостиной на место камина был поставлен газовый обогреватель, а перед ним буквой Г стояли надувные диваны. В прилегавшей к ней столовой не было ни столов, ни стульев, зато были разложены подушки и кресла-мешки, образовывавшие на полу круглое пространство для танцев. Под прожектором, на месте занимавшего раньше почетное место комода, стояла мощная акустическая система Bang & Olufsen. Вдоль стен тянулась вереница пластинок. Сейчас из колонок звучал Pink Floyd.

– Челы, вы любите пластиковое дерьмо, – сказала она.

Остальные – дизайнеры, рекламщики и маркетологи – рассмеялись. В ответ на открытое презрение с ее стороны они относились к ней тепло и приветствовали в своем кругу, не ожидая, что она станет такой же, как они: ведь в наше время все тусуются со всеми.

– Отлично, – сказала она, потому что поняла их игру, и сопротивляться было слишком поздно. – А теперь кто из вас, мерзких бюрократов, подкурит мне сижку?

У нее не было никакой уверенности в том, что с ними получится чего-то добиться – они были старше ее привычного окружения, остроумнее и много думали о стиле. Их портили вечные разговоры об успехе. Их манера подробно рассказывать при знакомстве, кто они, что любят и не любят, вызывала недоверие. Чтобы заставить таких людей принять истины, доступные подпольным фрикам сразу, можно потратить всю жизнь.

Танцуя среди них, она намеренно избегала смотреть им в глаза. От них, от глаз, исходили тонкие нити света, которые грозили опутать ее и вернуть в тот мир, из которого ее вызволил ЛСД.

Опустив глаза и смотря на тела – на светящиеся узоры, которые рисовали в воздухе руки, или на искры, взрывавшиеся при соприкосновении бедер, – она сумела удержаться здесь, прямо в переживании.

В такой толпе нередко теряется один факт: для хорошего трипа нужна концентрация. Дисциплина. Без нее трип, скорее всего, окажется поверхностным, не даст уроков, принесет негативные эмоции, которые непременно приведут к тяжелому отходняку. Айрис регулярно принимала ЛСД два года, и за это время у нее было множество бэд-трипов, от которых она, казалось, никогда не оправится. В каждом случае она совершала одну и ту же ошибку: к смертельно серьезному подходила как к чему-то легкому. Хитрость, которую человек постигал только после долгой практики, заключалась в том, чтобы уделять галлюцинациям внимание и относиться к ним не как к будто-бы-реальности, а как к реальности самой настоящей. Прийти к этому было нелегко. Ум вел себя как капризное божество: он превращал все, что лежит вне его понимания, в то, чего следует бояться. Но у Айрис не было варианта сдаться, раз и навсегда подчинившись ограничениям разума. Она собиралась упорствовать. Сильнее грести против течения. Толкать тележку вперед. Хотела увидеть истинную суть всех вещей и соединиться с ними, стать единым целым, чтобы между ней и ними больше не было различий.

Испытав жажду такого единения, она потянулась вверх, чтобы схватить предметы, которые проплывали сразу за гранью ее зрения. Затем, взглянув на свои руки, рассмеялась над тем, как странно чувствовать себя отдельной от них. Ее руки были чем-то иным – как цвета и формы, которые они хотели схватить, никому не принадлежащими. Чем больше у нее было трипов, тем менее странным становилось это ощущение, поэтому сейчас было важно помнить, насколько оно революционно. Не что иное, как конец односторонности. Переход к третьему лицу. Самопереворачивание.

Вновь осознав это, она издала дикий вопль, и почувствовала, как сквозь нее прошло все электричество в комнате. Тело выгнулось назад и снова и снова билось в конвульсиях, каждая его часть находилась в этой ритмичной волне, которая лишь по случайности совпадала с движением музыки. Течение ее конечностей, замкнутое в себе, не выходившее за свои границы, теперь сочилось на другие поверхности пространства, и наоборот: течение комнаты распространялось на ее конечности. В результате получался бурлящий океан примитивных цветов, давление которого она ощущала вокруг себя.

Океан расступился, когда танцевать прямо перед ней вышел мужчина (возможно, хозяин квартиры). Он подражал ее движениям, как будто таким образом он мог абсорбировать часть ее дикости. Айрис, думая, что ему нужна поддержка, улыбнулась, и в ответ он схватил ее за руку. Ей не хотелось, чтобы ее так хватали, но она позволила, потому что бархат его пиджака, касаясь кожи, вызывал приятные ощущения. Глаза мужчины пульсировали под сияющим ореолом светлых волос, в его радужках Айрис могла различить крошечные кристаллы, состоящие из идеальных геометрических фигур, из которых вырывались лучи света. Она видела великолепие каждой крупинки.

Он приблизился к ее уху. Щекотка от его бороды разлилась до самых пальцев ног.

– Некоторые из нас здесь разбились на группы.

Чтобы его было слышно на фоне гитарного риффа Сида Баррета в Interstellar Overdrive, приходилось кричать.

– Ты можешь остаться тут или пойти с нами в спальню – выбор за тобой. Мы идем в спальню, вон туда. Ты можешь присоединиться в любой момент или пойти домой, решение полностью твое. Полностью. Что бы ты ни решила, все будет окей, хорошо?

Она подумала, что ее просят уйти, чего она делать совсем не хотела, и почувствовала, как пала духом. Ее взгляд померк.

– Ха-ха. Точно, – сказал мужчина.

Когда он говорил, его рот занимал всю нижнюю половину лица, а когда замолкал – исчезал полностью.

– Я всегда могу сказать, когда птичка готова. За милю вижу.

Айрис пришла в недоумение. Она вроде бы колебалась, сдерживалась, но ее тело определенно двигалось вперед и следовало за ним по коридору. Ее рука была в его руке, его шаг направлял ее шаг, она словно наблюдала за собственными желаниями извне. Загадочное ощущение, которое следовало осмыслить, но времени не было. Спальня уже здесь, и вот она в ней. Тусклая, чадная пещера, вокруг благовония и свечи, скрывающие запахи. Воздух был слишком тяжел, чтобы можно было дышать с комфортом. Множество мелких звуков – шепот, шорохи, чмокающие звуки, издававшиеся ртами и языками, – но в целом было до жути тихо; звуки музыки снаружи напоминали далекие колокольчики.

Мгновение ушло на то, чтобы привыкнуть к темноте. Сначала казалось, что в комнате пусто, но потом она начала замечать отдельные предметы, будто к обстановке добавлялись новые детали. Восточный гобелен на стене. Четыре человека на кровати. Двое в одном кресле, еще один в другом. У окна – обнимающаяся пара. Двое, трое – сколько? – ходят вокруг, наблюдая или чего-то дожидаясь.

Она ожидала, что блондин попытается ее соблазнить, но он отпустил ее руку и ушел через комнату, на ходу сняв пиджак и рубашку. Внезапно оказавшись одна в дверном проеме, она не понимала, что делать, кроме как каким-то образом стать невидимкой среди этих тел. Заметив свободное место у задней стены, она опустилась на четвереньки – бух! – и поползла к нему по ковру. Добравшись до места, она обернулась, как собака в траве – ковер был густой, словно подлесок, – и села, скрестив ноги и бессознательно положив руку на кафтан, чтобы он не задрался и не обнажил ее трусы.

Отсюда она будто бы смотрела на огромный мир взрослых глазами ребенка. Линии комнаты не сходились под прямым углом, а искривлялись так, что задняя стена резко, словно туннель, сходилась в далекую точку света. Из-за этого тела на дальней стороне кровати уменьшались, а на ближней – превращались в гигантов. С отстраненным любопытством она изучала сначала гигантов, затем – карликов. Здесь, там, сверху, снизу, сзади и с боков: все они верили, что их ебля делала мир лучше. Воображали, будто они освободились, в то время как на самом деле носили ту же броню и играли в те же игры.

По опыту она знала, что не стоит высказывать подобные суждения о происходящем. В прошлом на это ей говорили, что она боится сексуальности, потому что пуританка и ханжа. Это обвинение больно ранило, но она не могла полностью его отрицать. Это было правдой: она действительно боялась секса, по крайней мере некоторых его аспектов, отчего была нерешительной и зачастую одинокой. Большинство мужчин казались ей скучными и навязчивыми. Тех немногих, которых она к себе подпускала, – впоследствии отвергала, когда они пытались ею овладеть. Она не была способна ни на свободную любовь, ни на традиционные отношения: этот путь был невозможен, и она это знала. Ее отвращение к контакту само по себе было формой привязанности. Она гордилась своей самостоятельностью, но чаще всего это выливалась в болезненное отстранение. Размежевание. Отступление в ее нынешнюю позицию – в угол, в котором она сейчас, как скваттер, сидит.

Пока она искала точку входа, комната наклонялась и раскачивалась. (Она имела дело с формой подавления, которую – да, сейчас – она должна была победить.) Среди различных комбинаций тел она не увидела ни одной, которая вызывала бы в ней страсть. Но она должна была подойти. Невозможно любить на расстоянии.

Одинокая фигура в кресле.

Что это?

Прищурившись, она увидела, что это такое. Лысеющая голова. Атлетическая фигура с разрыхлевшей талией. Темные волосы покрывали плечи и грудь, вились в верхней части ног. Это был мужчина, что широко развел колени. Он брал с приставного столика кусочки сахара, клал их под крайнюю плоть и приглашал мужчин и женщин подойти и высосать их.

Устроившись между его ног, она захихикала как женщина, которая перестала стараться быть интересной и теперь хочет только угодить.

– Не смейся, – сказал мужчина. – Я предлагаю тебе дар божественного зрения.

Тогда она его возненавидела, тем не менее взяла член в рот. Губами она раскрыла верхушку – на язык вывалился кубик сахара, и на мгновение она замерла. Как правило, она принимала наркотики только из своих партий, проверенных людьми, которым она доверяла. Ходили байки о кислоте со стрихнином.

Она вдавила сахар в щеку, чтобы он растворился.

К черту эти байки.

Ей стало казаться, что хватка мужчины вот-вот раздавит ей череп; она вырвалась и, набрав воздуха, позволила своему телу упасть на пол. Чувствуя красные вспышки самодовольного гнева, она согнула колени и раздвинула ноги: непослушная девочка, демонстрирующая миру свои трусы.

Мгновение, и она почувствовала, как пара рук пытается их стянуть. Вслепую, все еще с закрытыми глазами она ударила по рукам, чтобы остановить их, потому что деньги, все вырученные деньги, были у нее в мешочке, завязанном на талии и заправленном в трусы, и она не хотела, чтобы их украли. Вместо этого она сдвинула трусики на одну сторону, приглашая незнакомца пройти дальше. Спустя мгновение она почувствовала, как язык касается ее вагины, после чего он стал входить в нее сначала медленно, затем быстрее, толчками. Пальцы пощипывали и терли ее клитор.

Сначала ничего не было. Через некоторое время она отдалась ощущениям и вызвала что-то, что медленно захватывало. Она выгнула спину, опираясь на пол макушкой головы, и открыла глаза. Мир вокруг становился все прекраснее и значительнее, пока не стало слишком тяжело. Теперь это был не привлекательный и волнующий сад – это была огромная волна, которая накатывала на нее и разбивалась, разбивалась, разбивалась, а она едва могла дышать.

Опять ничего. Непримечательный вид ступней и ног. Кусок старых обоев.

Она повернулась, чтобы окинуть взглядом свое собственное тело. Оттолкнула женщину, которая скорчилась там. Легко. Но потом, когда она перекатилась на бок и подтянула ноги под себя, это действие истратило почти всю ее энергию. Она оказалась физически истощена. Ее охватила тяжесть, и она снова упала лицом на ковер. В голову лезли беспорядочные мысли, с которыми было сложно справиться. Ее тело становилось все более плотным, все более тесным и сжатым, пока вся она не стала камнем. Она не могла двинуться.

Это слишком.

«Подъем», – сказала она себе. Ей надо было встать, подняться над поверхностью.

Подъем. Подъем. Подъем.

Несколько мучительных мгновений она хотела закричать, но не могла этого сделать. Она лежала неподвижно в приступе фрустрации, вспышке гнева. Ей хотелось биться головой об пол и размахивать руками…

* * *

Внезапно – минуты, часы спустя – ей показалось, что она уже встала.

– Я встала, – сказала она, непритворно удивившись.

Она пошла в ванную. Оказавшись там, тут же снова упала, и каждый раз, когда хотела встать, падала вновь и ударялась об раковину. Безопаснее всего, решила она, остаться на полу.

Огромное, как ей показалось, количество времени она просто смотрела – ничего не понимая, даже не желая ничего знать.

Ее стошнило, словно ее тело покинуло все напряжение.

* * *

Вернувшись в гостиную, она принялась танцевать в одиночку. Остальные в «сахарном» приходе лежали вокруг. Мужчина, который раньше подбирал музыку, отошел в угол, чтобы потереться спиной о стену и дать исчерпывающий комментарий о своих ощущениях. Из-за этого проигрыватель крутил одну и ту же сторону альбома «Cream». Когда она закончилась, Айрис подошла, подняла иглу и опустила ее в точку ближе к началу.

* * *

В какой-то момент наступил рассвет. Она сидела на диване, вокруг нее, будто разбросанные подушки, лежали тела. Смотрела, как утренний свет освещает тонкие синие шторы. Снова ощутив отстраненность, обособленность, желание остаться в тишине, она пристально смотрела на тени, падающие на складки: полосы глубокого синего цвета чередовались с проблесками голубого пламени. В мгновение ока цвета достигали наивысшей интенсивности, а затем приглушались. Между одним цветом и другим Айрис могла различить бесчисленное множество тончайших оттенков.

Если бы перед глазами всегда было что-то вроде этого, думала она, не захотелось бы делать ничего, кроме как смотреть. Не было бы причины делать что-то другое. То, что обычно вынуждает человека действовать и страдать, стало бы ему неинтересно. Апартеид? Гражданские права? Война? Театр? Искусство? Ничего из этого ее не волновало по одной веской причине: ей хватало того, что она видела прямо перед собой.

* * *

Время удлинялось. Ночь тянулась целые сутки, но теперь наступал день. Занавески были задернуты, но свет, ненавистный свет, врывался внутрь.

Люди стонали и закрывали глаза. Те, у кого была работа, ушли или отпросились и после обеда отправились завтракать;

среди них был и хозяин квартиры. Остались только отбросы. Отбросы. Те, кто жил без денег, без амбиций, кто видел мир другими глазами. Возвращалась яркость: смогут ли они при ней видеть?

Она поняла, что лежит на кресле-мешке, а ее голова покоится на коленях какого-то мужчины. Он поглаживал ее лоб, будто медсестра пациенту или мать – спящему ребенку. Моргая, она уставилась на него и ждала, что сможет сказать.

– Я?.. – все, что у нее получилось наконец выдавить. – Я?..

– Ты прекрасна, – сказал мужчина.

– Нет, я…

Она потрясла своим браслетом эпилептика у него перед глазами:

– Ты видел? Я…

– Я понял, что ты имеешь в виду. Я был здесь и смотрел за тобой. Все хорошо.

Она не помнила, рассказывала ли она этому мужчине о своей эпилепсии или о чем-либо еще. Судя по всему, она никогда не видела его раньше. Она сунула руку под кафтан и нащупала кошелек. Затем погладила панталоны. Понюхала пальцы. Запаха мочи не было; это означало, что, вероятно, обошлось без припадка. Обычно она писалась, если приступы были достаточно сильными, а после нескольких ночных вечеринок они всегда были такими. Никаких научных доказательств у нее не было, но была теория, что ЛСД сдерживает припадки, откладывает их до тех пор, пока ее не отпустит и она не ляжет спать, чтобы прийти в себя. Проблема заключалась в том, что потом они начинались с новой силой.

Она поднялась и села:

– Время?

– Уже много, милая.

Мужчина был – ее осенило – негром. Но не модным негром. У него не было вест-индийского акцента, и если он и был растафарианцем [4], то этого не показывал. Никаких дредов. Никакой бороды. Никаких бус. Только распущенное и неровное афро, кое-где клочки щетины, грязная белая футболка и мятые брюки с высокой талией, какие носят мужчины средних лет или мальчики, которые считают, что они старше своего возраста.

О господи. Один из этих.

Вновь вернув себе волю, она встала на ноги, почти не теряя равновесия.

– Ты куда? – спросил негр.

– Дуну.

– Зачем?

– Для здоровья.

Она пошла в спальню. На секунду остановилась, чтобы оглядеть бардак, затем прошла через комнату к гардеробу, в котором обнаружила пару джинсов. Натянула их. Слишком большие. Но не упали, когда она заправила в них кафтан и подвязала платком как поясом. Защитившись от дня таким образом, она ушла.

Сверху лестницы до нее донесся голос негра:

– Айрис, подожди…

– Извини, друг, – отозвалась она. – Надо ведь расходиться?

На улице вспомнила, что она находится в Ноттинг-Хилле. В повседневную жизнь, очевидно, вернулся смысл: Ноттинг-Хилл вновь стал дырой.

– Я просто спросил, куда ты собралась.

Она подскочила. Негр был рядом с ней.

– Господи Иисусе! Домой, парень. А ты как думаешь, куда?

– Домой?

– Та-дам! Угадал.

Она пошла. В лицо ей дул ветер. Холодный для мая. Последние торговцы собирали свои ларьки. На асфальте валялись кусочки фруктов и овощей. Она проложила в уме маршрут до Кингс-Кросс. После трипа она всегда чувствовала себя богом, так как видела то, чего не видели простые смертные; поэтому, хотя расстояние было довольно велико, она решила пойти пешком. Она была голодна и по глупости ушла, не попив, но все же она была божеством – как-то ей сказали, что у ее духа сила пяти быков и двух тигров, – поэтому, если ей ничего не помешает, она должна была справиться.

– У тебя дома поесть найдется? – спросил негр.

– Ты читаешь мои мысли, – ответила она.

– А мысль хорошая.

Он сказал это так, словно не сомневался, что идет с ней. Да он и в самом деле шел с ней. Она остановилась. Остановился и он.

– Погоди секунду, мы…

– Спокойно, мисс. Ничего не было.

Ощутив, как по ее ногам поднимается холодный страх, она вгляделась в темные глубины своей памяти.

– Клянешься?

Негр положил ладонь на сердце:

– Не волнуйся. Я позаботился о том, чтобы тебя защитить.

Она ему поверила, потому что была вынуждена это сделать. Почувствовала не облегчение, но скорее временную заморозку неизбежного отвращения к себе.

– Да? – спросила она. – Ну что ж, спасибо.

Негр рассмеялся:

– Ты сказала, что взамен мы пойдем есть. Ты угощаешь.

– Жулик.

– Я говорю только то, что ты сказала.

– Там что, нечего было есть? Ты проверил шкафы?

– Одна паутина.

– Где ты живешь? У тебя есть комната?

– Если это можно так назвать. На Лэдброк-Гроув.

– Это здесь за углом. Даже консервов нет?

– Ничего, пока не получу пособие в четверг.

– Жаль, приятель. Правда. Я бы тебе помогла, но я живу в Кингс-Кросс. Вряд ли ты пойдешь туда ради кусочка тоста.

– Кингс-Кросс?

Он подумал секунду.

– Ну, предложений лучше у меня все равно нет.

– Эй, приятель, не надо…

– Что?

– Что насчет цветных кафе? Которое на Уэстборн-Парк-роуд, «Рио»?

Он засмеялся:

– Ты знаешь «Рио»?

– Да, я знаю «Рио». Была там с компанией угольков. Там же тебе никто не будет орать свое «фу»?

Он опять рассмеялся и покивал головой:

– В «Рио» на меня никто орать не будет.

– О, ну это все меняет, друг. Там твое комьюнити. Отстойно не участвовать в нем.

Она опять попыталась оторваться.

Он тут же ее догнал.

Черт возьми: прилип.

Какое-то время они шли молча. Немного повернув голову к дороге, она старалась его не замечать, но хлюпающие звуки привлекли ее внимание к его ногам. Он шел в сланцах. У него были грязные пальцы. Длинные и черные ногти.

– Ты откуда? – спросила она.

– Живу в Лондоне уже несколько лет. Наверное, слишком долго.

– А до этого?

– Вырос в Портсмуте.

– Нет, я имею в виду – где родился?

– А, родился? В Портсмуте.

Она кивнула на его сланцы:

– Такие сейчас в Портсмуте носят?

Он выгнул пальцы ног вперед, пройдя несколько шагов, как пингвин.

– Их мне друг дал.

– Тебе не холодно?

– А тебе какое дело?

Она не знала, но какое-то дело ей было. Ей самой не нравилось менять одежду. Она редко мылась и не чистила зубы. После детства, проведенного под надзором из-за эпилепсии, регулярного мытья угольным мылом, чтобы отбить запах мочи, вдалбливания безупречных манер – времен, когда ей приходилось просить у мира прощения за беспокойство, она перешла в контратаку, проявляя потрясающее пренебрежение к личной гигиене. Пусть мир чувствует мой запах. Пусть переживают. Возможно, на мерзкие черты этого негра она смотрела как на своего рода тест. Настоящий ли он? Большинство людей были просто модными подделками, преследовавшими собственные корыстные интересы. Лишь немногие, очень немногие отказались от них, чтобы жить по-настоящему подпольной жизнью. К какому лагерю принадлежал этот негр? Она была готова отдаться ему еще до вокзала Паддингтон, лишь бы понять.

Прохожие бросали в их сторону неодобрительные взгляды. Маленькая девочка, переходя дорогу, показала на негра и сказала матери:

– Мама, смотри, черненький.

Через минуту хорошо одетый мужчина пробормотал под нос бранную тираду. Другой не более чем в десяти шагах от него произнес:

– Противоестественно.

А затем сзади сказал еще громче:

– Держись подальше от наших женщин!

Айрис привыкла к вниманию определенного рода – насчет ее одежды, крашенных хной волос до пояса, но в этих упреках было что-то новое, направленное не на то, как человек живет, а на то, каким он родился, и это казалось ей особенно глупым. Желая показать неповиновение, она опустила руку так, что та коснулась руки негра, и он мог бы взять ее, однако этого не сделал.

– Ты же не помнишь моего имени? – спросил он вместо этого.

Он никак не показал, что услышал оскорбления, но он был здесь, рядом с ней, и наверняка должен был их слышать.

– Кит.

– Я знала.

– Нет, ты не спрашивала.

Они молча прошли еще минуту. Потом она сказала:

– Знаешь, я не невежда.

– Да ладно?

– Да. В школе об этом ничего не рассказывали, но мои родители были коммунистами, серьезными такими, и они меня учили.

– Коммунистами?

– Ага. Абсолютные любители России. До самого конца. Они последние вышли из партии, после всех их друзей. И даже тогда они ушли – им пришлось, потому что дошло до того, что они уже не могли игнорировать свидетельства.

– Свидетельства?

– ГУЛАГа, чел.

Кит безучастно посмотрел на нее.

Она покачала головой и вздохнула. Ей было обидно, что клевые ребята представления не имеют о том, что происходит в мире.

– Ладно, забей. Я просто хотела сказать, что мои предки были комми. С сильным ударением на «о». Это значит, что они потратили много времени, рассказывая нам, ну, ты понял, о вас. И я не только сраного «Убить пересмешника» имею в виду. Я про уроки истории, лекции, фотографии и все такое.

– Правда? Кажется, у тебя были крутые старики.

– Коммунизм не крутой, чел. Он заебывает. Убивает дух. Не оставляет места людям вроде тебя и меня.

– Вроде меня?

– Я не о неграх сейчас. Я о тех, кто хочет увильнуть и заниматься своими делами. Об индивидах. Фриках.

– Ясно.

– Так вот, то, чем стали мои родители, ничем не лучше. Мать прошла полный круг и открыто голосует за тори. Отец называет себя христианином. Слышал, что я сказала? Христианином. Они сейчас еще ебанутее, чем прежде, если тебе от этого легче. – Легче от чего?

Она растерянно изучила лицо Кита. На самом деле для нее, как и для ее родителей, негры были скорее концепцией, чем реальностью. Концепцией сильно одобряемой, но все же концепцией. Этот негр отличался тем, что он действительно был здесь и не пытался слиться.

– Я ни разу не расистка, но вы, угольки, можете быть…

– Что?

Она хотела сказать «колючими», но выбрала другое слово:

– Настойчивыми. Вы не принимаете отказов, да ведь?

– Это смешно, – ответил он. – Это вы думаете, что мы настойчивые. Вечно вы вежливо рисуете все по-своему.

– Не-а, мы просто боимся. Если бы ты был белым, я бы сказала тебе отъебаться сто лет назад.

– Хочешь сказать мне, чтоб я отъебался? Потому что я отъебусь, если ты хочешь.

Она надула щеки и посмотрела вперед и назад на дорогу. В дружбе она ценила правду, и Кит, казалось, как минимум был ей равен. Но он просил слишком много.

– Хорошо, – сказала она, громко выдохнув, – на хуй.

– Что на хуй?

– Давай. Иди сюда. Я не говорю «нет», потому что внутри чувствую «да», ну, на самом деле «может быть» рядом с «да». Но любая глупость, знаешь, любая чушь – и я буду орать, что ты во всем виноват.

Она задрала рукав и показала ему старые синяки от прошлых припадков.

– Иисусе! – сказал он.

– Ага, – сказала она, спуская рукав. – И еще кое-что. Там, где я живу, нас группа. Несколько человек.

– У вас сквот?

– Да, чел.

Этой лжи потребовалось несколько секунд, чтобы дойти до ее системы.

– Забей, – сказала она тогда. – Не знаю, почему я… На самом деле у нас не сквот. Это здание принадлежит моей матери. У нас городская коммуна, типа того. Художественный перформанс-коллектив.

– Порно и все такое, – рассмеялся он. – Свингеры, я понял.

– Не надейся. Никаких таких шалостей. Да, мы перформеры. Но мы делаем уличный театр. Хэппенинги [5]. Вот такое вот дерьмо.

– Ясно.

– И, слушай, я заранее извиняюсь за мою сестру Еву. Она в политике, я имею в виду, полная противоположность чилла[6]. – Никакого напряга. Я тоже знал политиков. К кому она себя относит?

– Она комми.

– Как ваши родители?

– Только не говори это ей, а то она тебе голову оторвет. Все ее дело в том, что она пытается им показать, где они ошиблись. Проблема не в коммунизме как таковом, а в том, который практикуется в России. Она так говорит. Россия его проебала, и чинить его там уже слишком поздно. Так что если рай для рабочих где-то и материализуется, то в другом месте. Она ставит на Китай.

– Китай – это место?

– Ну да, это ебаное место. Знаешь Мао?

– Мао? Вроде нет. Так он где?

Айрис засмеялась:

– Блин, чел, тебе просто надо знать, что моя сестра – маоистка[7], а это значит, что она сраная зануда. У коммуны не должно быть лидера. Все надо делать типа общими усилиями, но признáем факт – она лидер. Вероятно, она тебя пригласит и приготовит что-то на ужин. Еще заставит починить что-то или вроде того. Это так работает.

– Понял.

– Высокую кухню не обещаю, если ты к ней привык. Но что-нибудь найдем. Потом тебе надо будет уйти. Не зависать там. – Ясно. Не зависать.

* * *

На Юстон-роуд они сели в автобус прямо до станции Кингс-Кросс. Она заплатила за билеты, потому что у Кита в карманах было пусто. Хотя сумма была небольшая, всего несколько пенсов, ей не хотелось их тратить, ведь деньги были не ее. Она уже потратила свою часть выручки (на что – вспоминать ей не хотелось) и теперь брала у дяди Саймона – брата отца, а по совместительству – ее заимодавца, который вряд ли обрадуется новым просьбам. У нее перед ним были непогашенные долги, терпение по отношению к ней иссякало, а угрозы – усиливались. Она не хотела видеть его лично.

От остановки они повернули назад к Юстон-роуд и свернули вправо на Мидленд-роуд. Высокие стены вокзала справа и склада слева защитили от ветра, но ненадолго: они вновь оказались во власти стихии, когда прошли мимо железнодорожных путей. В щелях между гофролистами забора мелькали окна идущих поездов; зеленым и красным мигали сигнальные огни. В их поле зрения то вторгался, то исчезал нависавший над путями газовый завод; в нос ударила его вонь. Мост у подножия Сент-Панкрас-роуд был обклеен киноплакатами, под ним спали люди. Женщины, узнавшие в Айрис участницу коммуны, помахали ей. Айрис, сделав над собой усилие, улыбнулась и помахала в ответ. У каждой профессии есть свои достоинства.

После склада угля и до многоквартирных домов они повернули на Ченис-плейс, а затем – Перчес-стрит. У школы повернули направо, на террасные дома[8] Сомерстауна, где Айрис инстинктивно замечала знакомые особенности улиц: сначала бельевые веревки с сохнущими вещами, а затем их отсутствие; сначала побеленные ступени и матовые стекла, а затем – перила и железные решетки; сначала пустота, а затем – люди и шум. Айрис вела его по улицам. Когда они проходили мимо одинокой закусочной, умолкали мужчины. Женщины на ступеньках домов отрывались от работы и косились на них. Гулявшие без присмотра дети дразнились, изображая обезьян. Айрис сказала им, что, если они не перестанут, она никогда больше не пригласит их в коммуну делать вещи.

– Что, мисс Айрис? – сказал один. – Вы не всерьез.

– Я вполне серьезно, – ответила она. – А теперь, черт возьми, ведите себя хорошо.

Кит проходил мимо стаек детей, не обращая на них внимания. Руки в карманах, подбородок вверх, взгляд устремлен на дымовые трубы; редкая поверхность могла выдержать такую непрерывную эрозию.

Расположенная дальше коммуна занимала два здания. Первым был крупный склад из красного кирпича, стоявший на углу двух улиц. Нижняя треть фасада состояла из граффити и заколоченных дверей; посередине находился пояс из простых кирпичей и без окон; наверху кирпичи были выложены таким образом, что образовывали надпись ТАЙТЕЛЛ МЕДС 1904. Второй дом, расположенный по соседству трехэтажный викторианский особняк, когда-то был клубом движения за трезвость, построенным для складских рабочих. Чтобы войти в коммуну, надо было пройти через дверь клуба. Дверь ярко-красного цвета, над которой висел характерный, но давно сломанный китайский фонарь, днем должна была быть открытой и показывать, что коммуна рада посетителям, но сейчас по какой-то причине она была заколочена досками и закована цепями.

Подойдя к террасному дому, Айрис заметила – что-то изменилось.

– Что за хуйня? – сказала она, чувствуя, что слишком устала, чтобы адаптироваться к новым обстоятельствам.

Она подошла к двери и потянула за замок. Сделала несколько шагов назад и без какого-либо смысла осмотрела стены без окон в поисках каких-либо признаков жизни.

– Уэр-хаус, – произнес Кит, читая крупные белые буквы на доске у двери. – А, «Уэрхауз». Понял. Это он?

– Да, но…

– А Тайтелл Медс? – сказал Кит, указывая на стену фабрики. – Это о чем?

Она посмотрела вдоль улицы. Везде царила тишина, наводившая на нее страх.

– Раньше здесь делали таблетки.

– Класс.

– Не, ничего такого. Просто обезболивающие, тонизирующие и всякое такое. Большое производство, впрочем. Экспортировали по всему миру, в основном в Германию. По закону Мерфи [9]. Когда началась война, из нее сделали склад для угля. А потом оставили стоять пустой.

– Твоя семья занималась этим бизнесом с обезболивающими?

– Обезболивающие? Моя семья? Нет. Мои родители купили здание в пятидесятых, когда оно уже разваливалось, и превратили его в…

Внезапно придя в ярость, она с разбегу ударила в дверь ногой. – …театр! Блядь!

– Эй, спокойней.

Одной рукой Кит взял ее за запястье, а вторую положил между лопатками, будто помогал срыгнуть ребенку.

Она стряхнула его с себя:

– Закрыто. Ее никогда не закрывают. Что-то происходит.

– Окей, успокойся. Мы разберемся.

В ответ на ее вопросы, на которые он не хотел отвечать, он моргал.

– Прежде чем ты спросишь, – сказала она. – Я ушла без ключей. Они ведь обычно мне не нужны.

– Я ничего не говорил, – ответил он.

Она обошла крыльцо клуба и, пригнувшись, пролезла через решетку и постучала в окно подвала.

– Нил! Нил! Ты тут?

– Чего надо? – раздался голос.

– Нил, это Айрис. Я забыла ключи. Впусти нас через окно, можешь?

Нил был одним из двух студентов-индийцев, которым группа сдала ненужные комнаты в подвале. Нил, расположившийся в подвале спереди, и Сид, снимавший комнату сзади, не были частью коммуны, но их аренда покрывала часть расходов на здание и порой от них была своя польза. У Нила всегда были рис и чечевица, если ничего не оставалось на кухне, а у Сида обычно можно было купить рецептурное лекарство из больницы; некоторые из самых тяжелых приступов Айрис облегчались морфином из Университетского колледжа.

Она клацнула защелкой и открыла окно.

– Ты звезда, Нил! – окликнула она силуэт, уже отходивший от окна в темноту. – Ты знаешь, где все?

– Не мое дело!

Два прута в центральной части решетки, закрывавшей окно, нужны были только для вида; на самом деле они были сломаны, и их легко было отогнуть. Звон прутьев, брошенных Айрис на землю, разнесся по округе. Она проскользнула в щель и тяжело приземлилась на кухонную стойку – раздался звон немытых ложек в раковине. Она спрыгнула, пробежала через квартиру к двери – Нил и Сид просрочили аренду уже на две недели и прятались в своих комнатах, а затем по лестнице поднялась в холл. Открыла входную дверь и помогла Киту пробраться под цепями. – Господи, – сказал он, щурясь на потрепанные плакаты с Че, Фиделем, Хо Ши Мином и – больше и истрепаннее – с Мао.

– А, что? Не расслышала.

Айрис искала признаки жизни под лестницей и на заднем дворе.

– Господи, говорю, ну и место.

– О, да, – сказала она, возвращаясь. – Крутое, правда? Изначально это клуб для рабочих, но после войны он закрылся, и здание осталось пустым. Мои родители, когда планировали театр, хотели, чтобы все актеры жили вместе, типа в коммуне, поэтому купили его и превратили в ночлежку. Предполагаю, идея была в том, чтобы создать общину алкоголиков.

Кит пусто на нее посмотрел.

– Это была шутка, уголек. Подожди здесь.

В кухне на заднем дворе в полупустых чашках чая росла плесень; немногие оставшиеся овощи сморщились и проросли. Поднявшись по главной лестнице, она вошла в пустую общую комнату; спальные мешки и кровати из пены, которые обычно были свалены в углу, исчезли. На третьем этаже двери всех спален, кроме ее, оказались заперты. На стук никто не отзывался. Она проверила освещение: оно все еще работало.

Она спустилась в холл. Дала Киту полупустую пачку фасоли. – Это все, что здесь есть.

Освободив руки, она прижала их к бедрам и на мгновение задумалась.

– Ситуация странная.

Коммуну «Уэрхауз» еще никогда так не бросали. Люди приходили и уходили постоянно. Не только восемь ключевых участников, но и их друзья и друзья друзей. Только на прошлой неделе несколько путешественников из Нидерландов, дальних знакомых бойфренда Евы, пришли без предупреждения и четыре ночи проспали на полу общей комнаты. У этой политики открытых дверей были свои трудности. «Уэрхауз» привлекал таких людей, которым в обществе было нелегко, – творческих, ярких и веселых, но со своими особенностями. Уходя из центра на периферию, они приобретали чувствительность к правилам и скепсис к программам; как следствие, ими было сложно управлять. Вскоре после того, как Ева стала маоисткой – точную дату определять бессмысленно, но Айрис подсчитала, что обращение Евы завершилось к зиме шестьдесят шестого, – был принят манифест о привлечении в коммуну людей, хотя бы минимально разбиравшихся в политике. Впрочем, осуществить это требование оказалось невозможно, и в реальности людей принимали, если они соглашались ненавидеть капитализм, империализм и в первую очередь Америку. Это работало и в обратную сторону: как бы ни ощущал себя каждый на индивидуальном уровне, в группе он был в безопасности; его утешало осознание того, что рядом всегда найдется кто-то ему сочувствующий. Ценой этого была необходимость периодически погружаться в «Цитаты» Мао, но большинство готовы были ее уплатить. На самом деле, чтобы сохранить мир, следовало просто найти правильный баланс.

– Когда ты в последний раз была дома? – спросил Кит.

Она пожала плечами. Посчитала дни.

– Четыре, пять дней? Если такое место оставить пустым, его за неделю заполнят сквоттеры.

– Никто не оставил записки? Ты проверила холодильник?

– Холодильник.

Она улыбнулась его доброте.

– Знаешь, Кит, я рада, что ты пришел.

Смутившись, он прочистил горло.

Она подумала, что он может ее поцеловать, но этого, к счастью, не произошло. Она в любом случае не хотела.

– Давай попробуем следующую дверь.

Он протянул пачку фасоли:

– Может, сначала перекусим этим?

– Что? Ох!

Она со смехом выбила пачку из его рук на пол.

– Ты слишком легко уступаешь. Найдем что-нибудь получше.

По холлу она провела его к старой буфетной, в которой была снесена часть стены, открывающая проход к театру внутри здания. Идея прорубить стену принадлежала Еве – это была одна из множества ее идей, ставших впоследствии непопулярными, потому что жившие в театре кошки (по последним подсчетам – одиннадцать) получили возможность бродить по жилому помещению. В особенности против этого кошачьего нашествия по гигиеническим причинам возражали Нил и Сид, грозившие пожаловаться муниципальному совету, если сдержать его не удастся. Затем было найдено решение: доска с перилами, которую можно было задвигать, чтобы блокировать вход. На доске красовались милые картинки испражняющихся кошек и было написано:

ДЕРЖИ ДЕРЬМО НА ЗАМКЕ

Как только Айрис отодвинула доску, в нос им ударил запах – волна мочи, дерьма и аммиака.

– Уф! – произнес Кит, поднеся руку к лицу.

– Ах, господи.

Идя через фойе, она сняла накрученную вокруг запястья бандану и прикрыла ею рот. Пол был усеян кусками дерьма. Отовсюду – из-под мебели, с карнизов – мяукали кошки.

– Я думал, кошки должны быть чистоплотными, – сказал Кит.

– Обычно они ходят наружу. Днем должна быть открыта дверь, а ночью мы раскрываем окно сзади. Нет, друг мой, это протест.

Айрис предложила Киту свою бандану. Он отказался, покачав головой. Она пожала плечами и повязала ее обратно на запястье. Когда привыкнешь, запах уже не так мешает.

– Как я вижу, они сидят здесь одни примерно с тех пор, как я ушла. Как тебе это нравится? Остаться здесь без еды и общения на такое время?

Кит стиснул зубы, словно говоря, что в наши дни разумные существа уже привыкли к лишениям.

Она выдохнула и огляделась:

– Как обычно, убирать мне.

– Ты собираешься все это вычищать?

Айрис бросила на него покровительственный взгляд:

– Ты когда-нибудь жил в коммуне? Нет, даже не думал. Любой, кто жил такой жизнью, знает, что так всегда. Грязную работу всегда делает кто-то один или двое.

– Как по мне, звучит несправедливо.

– Так и есть.

Айрис не хватало матери. Это чувство было связано не столько с отсутствием конкретной матери (ее она надеялась больше никогда не видеть), сколько с отсутствием того, чем мать должна была быть в ее представлении, – тепла или определенного вида прикосновений, порядка и чистоты в комнате. Не желая, чтобы другие испытывали такую же нехватку, Айрис действовала – неофициально, так как в коммуне не было фиксированных ролей, как своего рода мать-хозяйка: убирала, готовила, ходила в магазин, смотрела за домом, учила. Когда доходило до коллективной творческой работы, она предпочитала шить, рисовать, клеить и планировать, а не представлять или выступать. Родители отговаривали ее от актерства – эпилептик на сцене всему угроза, а потому она боялась оказаться в центре внимания и выбирала действовать за кулисами.

– Единственное, что меня реально интересует и беспокоит, – вдруг они куда-то уехали, понимаешь? Уехали, не сказав мне…

– Ты не знаешь, куда они могли поехать?

– В том и дело. Ни малейшего представления.

Мысль о том, что ее оставили одну, была ужасна. Когда она сняла с крючка ключи и отперла цепь на двери в фойе, гнев испарился и уступил место грусти. Кит помог ей убрать доски и ограждения. Он определенно заметил ее переживания и хотел успокоить, так что заговорил с жизнерадостной интонацией.

– Так это театр твоих родителей? – спросил он.

Она сглотнула. Провела предплечьем по носу.

– Когда мне было десять, мы все сюда переехали. Моя семья и все актеры.

– Родители поселили вас на фабрике таблеток?

Она рассмеялась:

– Да. То есть мы спали рядом в жилом здании. Но большую часть времени проводили здесь, в театре.

– Блядь. Это…

– Свихнуться? Да. На самом деле мы прожили тут только несколько месяцев. Театр долго не работал.

– А что случилось?

– Не знаю.

– Не помнишь?

– Помню. Просто…

– Долгая история?

Она сделала громкий, глубокий вдох, будто искала в нем сил, которые позволили бы ей продолжать жить.

– Долгая история, да.

Когда они убрали доски, ограждения и смогли открыть дверь нараспашку, внутрь хлынули свет и воздух. Несколько кошек выскочили наружу.

Кит похлопал, отряхивая руки от грязи.

– Так когда вы с сестрой решили сюда вернуться?

– Три года назад.

– Место вам дали родители?

– Мои родители больше не вместе. Это матери.

– Она вам его дала?

– Не совсем.

– Вы его просто взяли? Она не знает, что вы здесь?

– Нет, она знает, но нас здесь быть не должно. Она очень часто угрожает выгнать нас и выставить здание на продажу.

Кит ходил и разглядывал фойе. Бетонный пол, стены из голого кирпича, металлические балки: он пытался представить, как это могло быть чем-то другим, кроме того, для чего построено. – Так вы всегда хотели сделать эту группу? Клуб хэппенингов?

– Ева хотела попробовать, изначально это была ее идея.

Это было не совсем так. Айрис участвовала на каждом этапе. – А что насчет тебя?

– Я прибилась.

Она перебралась через стойку старой кассы и достала из шкафа коробку сухого корма для кошек. Протянула коробку Киту.

– Мы будем это есть? – спросил он.

– Заткнись и насыпь немного в миски. И воду, пожалуйста. Кран в туалете, он в зале, вон через те двери.

Он выглядел не слишком радостным.

– Я тебе сказала, что придется поработать. Я не прошу тебя собирать дерьмо. Это я сделаю сама.

– Окей.

– Ладно. Я буду через минуту. Оставайся здесь.

– Ты куда?

– Надо проверить одну вещь. Минута, и я приду, а потом мы перекусим.

Он надул губы.

Она хлопнула его по плечу, как мужчины, когда имеют в виду: «Не унывай, сынок», и вышла из фойе через низкий проход, ведущий к тому, что когда-то было баром – большой комнате с высоким потолком и тянущейся по трем стенам антресолью. По лестнице поднялась в мезонин. Постучала в дверь старого кабинета, который теперь был спальней ее дяди.

– Кто это?

– Я. Открой.

* * *

Инь и ян. Черный и белый. Круг, линия, круг. Для Айрис быть основательницей коммуны, а теперь и заботиться о ней, означало признаваться матерью; кем-то, кто заботится о своих, это в ее представлении значило быть хорошей. Но верно при этом и то, что, уходя из дома, чтобы что-то продать и принести заработанное, она выступала и отцом. Кормильцем. Добытчиком. Эта роль была так же важна, как и противоположная, и исполняла она ее столь же хорошо, хотя группа отказывалась это признавать.

Среди членов «Уэрхауза» существовало не озвученное, но от этого не менее реальное представление, что все расходы, которые они не могли покрыть своими скудными взносами, должны покрываться деньгами семейства Турлоу из состояний Айрис и Евы. Торговля наркотиками, которой занималась Айрис, была совсем не гвоздем программы, а побочным делом: в меньшей степени способом получения дохода, нежели способом занять не слишком творческих членов (как Айрис) и поддержать репутацию группы – презрение к закону, опасность – на сцене авангардного искусства. Несмотря на неточность такого представления (Турлоу действительно были богаты, но Айрис и Ева были отрезаны от своих состояний из-за их образа жизни), сестры его не отрицали, потому что считали, что так вести дела удобнее. Членам группы было комфортно считать себя частью системы, берущей у тех, у кого дела обстоят лучше, и отдающей тем, у кого хуже. Так было меньше ссор, отношения становились более гибкими, ослаблялись зависть и конкуренция. Когда деньги отошли на второй план, все почувствовали свободу для выполнения более важной задачи, создания искусства – и создавали больше искусства лучшего качества.

– Айрис? Алли-на-хуй-луйя! Ты одна?

– Открой дверь, Саймон.

– Ты. Од…

– Тут только я. Впусти меня.

Она услышала, как он отодвигает кресло. Разбрасывает вещи.

– Саймон, черт возь…

Дверь распахнулась. Брови Саймона выражали беспокойство, а все лицо – огорчение. Он внимательно осмотрел коридор мезонина.

– Входи, – сказал он, потянув ее за рукав.

– Ой, не порви.

Он захлопнул за ней дверь. Запер ее.

Комнату заполняли дым и запах редко выходящего из нее человека. Окно было заложено кирпичом, поэтому свет исходил только от лампы на столе. Прямо под лампой, на куске серебристой кухонной фольги, лежала кучка кристаллов кислоты.

Скрипя подошвами старых ботинок, Саймон вернулся в кресло за столом. Как всегда, на нем был халат, испачканный остатками еды. Под халатом, который он не застегнул, виднелись жилет, брюки и подтяжки от костюма, сшитого в пятидесятых за несколько шиллингов; он продолжал носить его, самостоятельно заштопывая дырки. Он уселся и немедленно вернулся к работе: растворил кристаллы в дистиллированной воде и вылил смесь на промокательную бумагу, чтобы получить отдельные кусочки. Не глядя на Айрис, он сделал жест, приглашавший сесть где удобно, хотя вариантов было немного – стул и пол. Она решила постоять.

– Саймон, – сказала она. – Что происходит? Где все?

– Тсс, – сказал он. – Слышишь?

– Что?

Он ткнул своей плохо прилаженной искусственной рукой в сторону беспроводного радио на полке:

– Это.

Оно было настроено на войну. Звук был выкручен до предела. – Они проиграют, ты это знаешь. Разбиты…

Он затряс головой, рассмеявшись немного безумно.

– …толпой крестьян.

– Саймон, послушай, мне надо знать, куда…

Он вскочил и ударил протезом по радио, чтобы выключить его.

– «Саймон, послушай»? Может, для разнообразия «Айрис, послушай»?

Указательным пальцем здоровой руки, настоящим дрожащим пальцем он указал ей между глаз.

– Тебя не было неделю. Ни слова. Ни звука.

Один палец превратился в пять, нависнув над вещами на столе.

– Посмотри на все это. Мне нужна была твоя помощь. Я просил тебя вернуться как можно скорее. Ты знала, что эту партию надо было доставить.

– Прости, – сказала Айрис.

– Где ты была?

– Гуляла.

– Неделю?

– Столько, сколько, блядь, хотела.

– Ох, я вижу.

Из-за монашеской лысины на макушке Саймон выглядел так, словно его переживания износились. Там, где он пытался эти переживания соскрести, остались струпья. Теперь он перестал чесаться и уперся локтями в стол. Раскинул руки в форме буквы V. – Вы это слышали, дамы и господа? – сказал он воображаемым слушателям. – Маленькая мисс думает, что вольна делать, что захочет и сколько захочет. Что вы об этом думаете, а? Он сделал паузу, затем свел руки и положил на них подбородок.

– Да, да, ага, я полностью согласен, – сказал он, кивнув. – Я тоже думаю, что пришло время вернуть ее в реальный мир. У нее есть работа, и пока она не сделана, она не вольна делать что пожелает. Она вообще несвободна. Она противоположность свободной.

Айрис присоединилась к игре, повернув голову к невидимой аудитории у задней стены.

– Верно, – сказала она. – Она рабыня. Айрис – рабыня этого человека, а с ним и всей ебаной группы. Сраная двойная рабыня.

Они столкнулись взглядами.

– И на будущее, Саймон, если вылить аммиак на пол, это никому не поможет. Подобрать дерьмо было бы быстрее и легче.

Саймон не употреблял наркотики, которые изготавливал на продажу, но он запойно пил, а пьяным любил пренебрежительно отзываться о коллективе «Уэрхауза», его перформансах и его миссии. Большинство участников коммуны его боялись. Они понимали, что он в некотором смысле необходим, что функция его не заявляется, но его грубость и воинственность казались угрожающими; его правые разглагольствования не отличались от тех, от которых они укрылись в коммуне, и потому они держали дистанцию. Даже Ева, связанная с ним родством и понимавшая, что оттенок безумия не делал его опасным, – даже она избегала находиться с ним в одной комнате. Айрис не боялась. В ее жизни не было никого добрее Саймона, и она любила его, несмотря ни на что.

Он достал из пепельницы недокуренную сигарету и поджег ее. Он обкусал ногти под корень, не считая ногтя на мизинце, который сохранил, чтобы им чесаться.

– Я дал тебе на продажу не так уж много. Можно было сбыть за день.

– Что я могу сказать, Саймон? Бизнес шел медленно. Произошло много вещей. Людям надоело. Они хотят нового опыта. Вкусы меняются.

– Бред. Покупатели всегда найдутся.

Он сделал полную затяжку. Выдохнул дым через нос. Еще немного почесался.

– Если хочешь быстро, делаешь быстро.

– Я не думала, что у нас какая-то особенная спешка. Едва ли у нас проблемы.

– У нас всегда проблемы, Турлоу. Последняя капля – сраная плата за телефон. Отключили вчера.

– Грязные уебки.

– Либо это, либо свет. Мне пришлось сделать выбор.

Она с отвращением встряхнула головой:

– По крайней мере у нас есть свет. Это главное.

Саймон пробормотал что-то неразборчивое, отхаркнул сгусток мокроты. Сплюнул его в скомканный носовой платок, который достал из кармана халата. Облизав потрескавшиеся губы, он влил в себя немного водки из бутылки на полу.

– А? – спросил он, предлагая бутылку.

– Нет, – сказала она.

Саймон осушил бутылку до дна:

– Хоть все распродала?

– Более или менее.

Засунув руки в новые джинсы, она отвязала мешочек и бросила его на стол. Из-за порыва воздуха некоторые кристаллы разлетелись.

– Аргх!

Саймон смахнул их обратно на серебристую фольгу:

– Думай, блядь, что делаешь.

Он раздавил сигарету в пепельнице, открыл мешочек, достал деньги и начал их пересчитывать.

Усевшись на стул, она стала на него смотреть.

Он досчитал и недовольно буркнул.

– Прежде чем ты начнешь говорить, что этого мало и так далее, – сказала она, – я должна выдать немного дополнительных сведений. Это были тихие выходные. Людей было немного. Мне пришлось влиться в новую компанию. А ты знаешь, каково это. Надо завоевать доверие. Людям нравится сначала пробовать продукт.

– «Новая компания», – пробормотал он, недоброжелательно ее прервав. – «Надо завоевать доверие».

– Ох, отъебись, Саймон, – ответила она.

– «Ох, отъебись, Саймон», – передразнил он и повернулся, чтобы открыть шкафчик позади себя.

На полках шкафчика стояли жестяные банки, на которых были написаны цифры, соответствующие конкретным расходам: электричество, газ, телефон, ремонт, водоснабжение, уборка, еда. Он разложил деньги будто бы произвольно, но, вероятнее, по тщательно подсчитанной пропорции между тремя из четырех банок. Сделав это, он написал цифры на бумажке и положил ее в последнюю банку – в ту, в которой находились деньги Айрис.

– Ты получишь свои деньги, – сказала она.

– Получу, черт возьми, – ответил он.

Раньше был семейный фонд. Когда Айрис исполнилось восемнадцать, бабушка и дедушка по материнской линии – богачи Турлоу – стали выдавать ей ежемесячное пособие, которое она должна была получать лично. На этих встречах в кукольном домике в стиле Тюдоров в Чиме ее звали в кабинет, где дед, медленно выписывая чек, делал череду мягких, но недвусмысленных предупреждений. Хотя он не ждал, что она захочет заняться семейным бизнесом – «гостиничный бизнес суров для женщин», – он не собирался терпеть, если она станет актрисой или коммунисткой, как мать, и ожидал, что она сумеет правильно выйти замуж, чего та так элегантно избежала. Выбор супруга требовал ума; ум требовал образования, а образование требовало не бросать учебу. Естественно, дед с бабкой надеялись, что она поступит в Оксбридж, и были разочарованы, когда этого не произошло, хотя в конце концов и признали достоинства учебы в городе. География в Королевском колледже Лондона была ложью во спасение. В действительности же Айрис поступила в Художественный колледж Хорнси, где проучилась полтора года, а затем ушла на полный день волонтерить в Мастерской плакатов на Камден-роуд. Как только до деда с бабкой дошла правда (по каким каналам? Разве что через мать?), они без церемоний лишили ее помощи. Теперь все ее доходы составляла национальная помощь, которую она получала, зарегистрировавшись в двух разных округах, и деньги с продажи кислоты Саймона. Их хватало. Она могла есть. Она могла покупать музыку и одежду. Она могла выйти из дома, когда захочет, и оставалась главным вкладчиком в казну коммуны. Однако этот опыт утраты поддержки со стороны семьи, когда она перестала быть человеком, получающим все просто так, когда ей пришлось экономить и добывать деньги без уверенности и гарантий, научил ее презирать деньги как средство существования. Прочитав в одной газете об идее безденежного общества, она задумалась о приемлемости анархизма. Ведь, по мнению анархистов, в будущем обществе деньги будут не нужны.

– Я не шучу, – сказала Айрис, – если бы ты сделал продукт, который люди захотят купить, продукт получше, бизнес оживился бы, а я смогла бы быстрее вернуть тебе деньги.

– Проблема не в продукте.

Он вновь указывал на нее, хотя знал, как сильно она это ненавидит и как легко этот жест может вывести ее из себя.

– Она в тебе. Насколько я понимаю, у тебя последний шанс. Еще один такой фокус, и я найду кого-то еще.

Она усмехнулась:

– Кого?

– Не знаю. Твою сестру.

– Да брось.

– Или ее парня. Как его зовут?

Она рассмеялась:

– Великолепная идея.

– Или кого-то извне. Я бы этого не исключал.

– Успокойся. Это дерьмовая работа, и я делаю ее хорошо.

– «Хорошо» – это преувеличение.

Он стукнул по столу своим единственным ногтем.

– Просто не будь самодовольной, Айрис. Ты мне родная, и ты мне важна, но я не дам делать из себя идиота.

Саймон не выходил из дома, и, помимо выпивки, у него не было никаких увлечений, стоивших денег. Деньги мотивировали его во всем. Он жил в «Уэрхаузе» совсем не из любви к искусству, стремления к альтернативному образу жизни или верности семье: он жил в нем, потому что здесь не надо было платить аренду и имелся доступ к дешевой рабочей силе (опять же – Айрис). Все, что он зарабатывал ее усилиями – 70 на 30 в его пользу, и что не шло на водку, уходило в одну из этих банок. Какую? Она не была уверена. Зато была уверена в том, что настанет день, когда он исчезнет с этой банкой, и она больше никогда его не увидит. Ее отвращало это предчувствие, но это было не то же, что отвращение к нему.

– Париж, – сказал он вдруг.

– Что?

– Ты хотела знать, где все. Они в Париже.

– Ты шутишь.

– Они там.

– Все?

– В фургоне. Угадай, кому пришлось раскошелиться за аренду.

– Когда?

– В четверг. Или это была пятница? Перед выходными. Они тебя искали. Не очень усердно, но окрестности прочесали.

– Именно так?

– Именно так.

– Почему Париж?

– Если бы они куда-то и поехали, то только туда, так ведь?

Она уже почувствовала тревогу, яд, разливающийся по ее венам. Информация. Ей нужна была информация. Только она могла защитить от окружавшей ее пустоты.

– Ты о чем? Что в Париже?

– Ты где была? Под скалой?

– Можешь просто сказать, что там происходит? Чтоб я смогла скрыться с глаз…

Раздался стук. Саймон инстинктивно обхватил наркотики руками и прикрыл их своим телом, как щитом. Айрис вскочила на ноги и второй стеной встала перед столом.

– Это ты, Кит? – спросила она.

– Я слышал голоса, – ответил Кит.

– Спустись вниз. Подожди меня там.

– Все хорошо, крошка?

– Да. Просто подожди внизу.

– Я не могу найти рабочий кран.

– Хорошо, я спущусь через минуту.

Шаги.

Тишина.

– Кто это блядь такой?

– Приятель.

– Какой, на хуй, приятель? Ты сказала, что ты одна.

– Просто друг.

– Он с тобой продавал?

– Нет. Он не в теме.

– Лучше бы был. Проверь, что он ушел.

– Расслабься. Он клевый.

– Проверь.

Она открыла дверь и выглянула наружу. Кит спускался по лестнице. Он повернулся и посмотрел на нее.

– Все хорошо, Кит? – спросила она.

– Я собрал дерьмо.

– Ты мой любимчик. Я должница.

– Я нашел пластиковый пакет, сложил в него дерьмо и оставил его во дворе возле других мусорных баков.

Он показал ей кошачью миску.

– Но я не смог найти кран.

– Кран там, где я тебе сказала. Ты шел проверить, что со мной.

– Я услышал голоса.

– Я здесь с дядей. Все хорошо. Возвращайся в зрительный зал, увидимся там через минуту.

Саймон в своей комнате подошел к столу и неудобно на него оперся. Левую ногу он поставил на пол, а правую согнул и положил на край. Ступня болталась в воздухе.

– Черт возьми, Айрис, – сказал он.

– Не беспокойся из-за него.

– «Не беспокойся из-за него».

В ней что-то изменилось.

– Ладно, все так.

Она бросилась к нему, протянула руку и ухватила большим и безымянным пальцами уголок серебристой фольги.

– Если ты сейчас же не скажешь мне, что происходит, что за дела с Парижем, я…

– Успокойся, блядь.

Он схватил ее за руку. Обрадованная тем, что он ее знает – нервный импульс добиваться своей цели любой ценой, одолевавший ее в минуты фрустрации, – она отпустила фольгу и села на стул.

Там была телеграмма.

– Все с нее началось. То, что вы называете исходом.

– От кого телеграмма?

Она уже знала ответ. От Макса. Макса, которого сестры тоже звали дядей, пусть даже на самом деле он не был их родственником, а просто лучшим другом родителей из Кембриджа.

– Макс в Париже?

– Там разворачивается какое-то восстание.

– Черт, этот пидор никогда ничего не пропускает.

– Это повсюду в газетах.

– Впервые слышу.

Телеграмма Макса была адресована второй жене их отца, Дорис. Дорис занималась боди-артом, а Макс был ее коллегой. В телеграмме было написано: СРОЧНО ПРИЕЗЖАЙ. ТВОЙ МОМЕНТ НАСТАЛ.

– Отлично. Еще один момент Дорис. Она поехала?

– Ну а ты как думаешь?

– А папа?

– Твой отец ведь больше не играет, так?

– Так Дорис поехала без него?

– Ага, а теперь, я сказал бы, он в ужасе оттого, что она не возвращается.

– Она вечно так. А потом всегда возвращается.

– Однажды не вернется. Помяни мое слово.

Как только Дорис уехала в Париж, отец Айрис посетил «Уэрхауз», что делал нечасто, чтобы убедить группу последовать за ней. Он сказал им, что случилась революция молодежи. Дух Мао пришел в Европу. Настал их момент.

– Да черт возьми! Он ни хуя не знает о Мао. Этот мешок со слизью просто хочет, чтобы они нашли Дорис и проследили, что она вернется домой.

– Этого он не говорил, – сказал Саймон, – но я тоже так думаю.

Айрис придавила щеки ладонями и потянула их вниз.

– И группа просто сделала, что он сказал?

Без промедления, будто подчиняясь приказу, они уехали. А теперь кто знает, когда они вернутся и как долго Айрис будет страдать от мук одиночества.

– Я виню твою сестру, – сказал Саймон. – Ваш отец манипулирует ею. Она думает, что не может сказать ему «нет».

Наступила тишина. Саймон смотрел, что будет делать Айрис. Она чувствовала на себе его взгляд; она могла слышать его мысли.

– Революция? – спросила она.

– Так они это называют.

– Мне тоже надо поехать.

– Постой. Они говорят, что это такая большая вещь, но ты же знаешь, это просто СМИ так пишут. Это ни к чему не приведет. Ничего не изменит.

– Я должна быть там. Видеть.

– Она закончится, не начавшись, вот увидишь. Бедных и дальше будут обижать, а в конце концов всех нас уничтожит большой взрыв, слава богу.

– Они бы не сбежали просто так.

– Они? Они просто гонятся за острыми ощущениями.

– Они не справятся без меня. Есть вещи, для которых я им нужна.

– Не принимай это на свой счет, Айрис. Никто не говорит, что ты не важна. У тебя есть свои таланты. Просто ты должна остаться и делать революцию отсюда.

Бессознательно он указал взглядом на наркотики на столе.

– Не отсюда. В головах других людей. Твой отец. Твоя сестра. Дорис. Забудь хоть раз о них, об их чертовых бессмысленных крестовых походах, сосредоточься на том, что мы должны делать здесь. Поддерживать жизнь дома.

Она указала на кучку кислоты и тряхнула головой:

– С этим придется подождать до моего возвращения.

Он хлопнул себя по бедру, а потом той же рукой указал на нее:

– Не будь чертовой занозой, Айрис! Эти штуки нельзя просто оставить здесь. А что если будет рейд, а? И меня арестуют? Что ты будешь делать? Как ты к этому отнесешься? Нет, это надо продать как можно скорее. И до этого ты никуда не поедешь.

– Я слышала, во Франции достать кислоту очень сложно. Я продам ее там.

Саймон схватился за голову, будто хотел удержать ее на месте:

– Ох, ты поняла меня неправильно.

– Одолжи мне немного денег на билет.

– Никаких денег. Ты остаешься здесь.

– Ладно, найду деньги в другом месте.

Дерзость она чувствовала только пока не дошла до двери. Очутившись по другую сторону, она почувствовала слабость и поняла, что Саймон прав. Она утомлена, у нее нет денег, она боится кораблей: она не поедет в Париж.

Нахмурившись, она вернулась в кабинет.

– Хорошо, – сказала она.

– Что хорошо?

– Дай мне хотя бы на звонок.

– Разговор с отцом ничего тебе не даст.

– Десять пенсов, Саймон, пожалуйста.

– Телефон отключили.

– Схожу в будку.

Ворча, но с видимым удовлетворением он засунул руку в банку с наличными, которую хранил в ящике. Достал два шиллинга.

– Вот. Телефон, который примет новые деньги, найти будет сложно.

Она положила монеты в мешочек и снова привязала его к талии.

– Не ходи долго, – сказал Саймон. – Ты похожа на мертвеца. Возвращайся, как только сможешь, и поспи. С остальным можешь помочь мне завтра.

– Хорошо.

– И оставь дверь в свою спальню открытой. На тот случай, если…

На тот случай, если у нее случится припадок. На тот случай, если ему придется войти внутрь, чтобы помочь ей. Как выглядел бы обычный день из ее жизни, если бы в нем не было мер предосторожности?

* * *

Спускаясь вниз, она думала о Париже и о том, как большинство людей представляет себе жизнь там. Сидеть в кафе, ходить по мостам через Сену, жить на шоколаде и багетах. Ну что ж, теперь вместо всего этого была революция, как бы она ни выглядела. Политиканы во главе, марши, антивоенные речи, «Цитаты» Мао. Никто не будет говорить о любви, не будет наркотиков, не будет музыки, а значит, ничто из этого не может быть реальным. Не как то, что происходило в Сан-Франциско, где люди, собравшиеся отовсюду искатели, отключались от мира, соединялись друг с другом и делали только то, что действительно хотели, следовали своим внутренним путем, который был путем безличным, величайшим даром, который люди могли дать миру прямо сейчас и единственным средством победы мира в долгосрочной перспективе. Добавьте немного ебаного ЛСД в систему водоснабжения Белого дома – она любила говорить это Еве, – забросьте в окно Овального кабинета немного «Steppenwolf», и посмотрим, сколько продлится война!

Войдя с этими мыслями в зрительный зал, она пришла в изумление от того, о чем забыла. «Уэрхауз» превратил зал – похожее на пещеру помещение без окон, неравномерно освещенное лампами над пустой сценой у дальней стены, – в мастерскую. Сиденья были убраны, и на их месте в два ряда стояли верстаки.

На верстаках, которые все еще стояли в том виде, в каком их оставила группа, громоздились коробки с бамбуковыми дощечками, бумагой и тюбиками с пастой, а вокруг на полу кучами валялись недоделанные китайские фонарики. Готовые фонари были разложены на сцене группами согласно их дизайну: водяная лилия, цветок лотоса, веер, аэроплан. Всего около тридцати штук. Все вместе они производили прекрасное, но печальное впечатление. Это и поразило Айрис, когда она вошла: везде фонари, их так много, но они не дают света.

Кит стоял на коленях на сцене и рассматривал маленький фонарь с кроликом, подняв его над головой и выгибая шею, чтобы посмотреть на него снизу.

– Что это такое? – спросил он.

– Это?

Она неуверенно огляделась.

– Пока не знаю. Реквизит для перформанса.

– Вы все это сделали сами? – спросил Кит, спрыгивая со сцены и подходя к ней в пространстве мастерской.

– Кто-то из них, – ответила она. – Это работа группы.

Она обошла верстаки. Подобрала то, что упало на пол. Закрыла банки с клеем. Опустила затвердевшие кисти в горшки с грязной водой. Производство фонаря включало двадцать один шаг. Осматривая незаконченные, она пыталась понять, на каком этапе находятся фонари и следует ли закончить или лучше бросить и начать новый.

– Так вы ставите в них свечи? – спросил Кит, следовавший за ней по пятам. – И они загораются? Так? Хочу увидеть, как их зажигают.

– Да, это красиво.

– Для чего вы собираетесь их использовать?

– Пока не знаю. Для хэппенинга, я уже тебе говорила, Ева сейчас бредит Китаем. Это была ее идея.

Впрочем, это была не совсем правда. Идея фонариков принадлежала ей в той же мере, что и Еве, хотя ни одна сестра не могла заявить исключительно о своем авторстве, так как все это – СССР против Китая и гип-гип-ура за проклятьем заклейменных – пришло к ним от родителей.

– Они мне нравятся, – сказал Кит. – Они красивые. Невинные.

– Невинные?

Она огляделась, осматривая работу.

– Да, невинные. Думаю, ты прав. Как брошенные дети.

Она обратила внимание Кита на линию комбинезонов цвета охры, свисавших с крюков на задней стене.

– И, похоже, они еще долго пробудут брошенными. Все уехали в Париж.

Он тупо посмотрел на нее. Париж для него ничего не значил. – Что там происходит?

– Революция, по-видимому. Интересно?

– А что насчет еды?

– Потом.

– Революция? Не знал.

– Будет чем заняться.

– Париж?

– Да.

Кит озабоченно нахмурил брови:

– У меня нет паспорта.

– И у меня.

Согнав с верстака кошку, она прислонила ноющее тело к освобожденному месту. Посмотрела вокруг, будто искала что-то в окружающем воздухе.

– Слушай, мне надо быстро позвонить. Ты хочешь остаться здесь или пойти со мной?

– Так насчет Парижа ты не серьезно?

– Думаю, нет.

– Мы поедим здесь?

Она секунду подумала:

– Лучше пойдем со мной.

Они пошли – неторопливо, молча – к телефонной будке на Юстон-роуд.

Ее отец ответил сразу же.

– Папа?

– Ева?

– Это Айрис.

– Прости, дорогая, ты как? Я думал, ты… Ты тоже в Париже?

– Ты караулил у телефона?

– Что? Нет.

– Уверен?

– …

– Папа?

– Что?

– Можешь перезвонить? У меня нет денег.

– Так ты здесь, в Лондоне? Хорошо.

Она положила трубку и только тогда поняла, что забыла сказать отцу номер телефона. Он наберет театр, полагая, что она звонила оттуда. Осознанно, осторожно, будто держа фарфоровую чашку, она вновь подняла трубку, а затем яростно ударила ею по крышке аппарата. Кит через стекло сделал жест, будто говоря: «Ты поехавшая, какого хуя?»

Она пинком распахнула дверь будки.

– Давай. Мы идем к моему отцу.

На его лице выразилось истинное страдание.

– Расслабься, – сказала она. – Это недалеко. Там и поедим.

– Твоему старику ок?

– Конечно.

Она видела, что не убедила его.

– Он не так уж плох. Просто игнорируй все, что он будет говорить.