В. Н. Земсков

Сталинская эпоха:
экономика, репрессии, индустриализация.
1924–1954.

---

ebooks@prospekt.org

Информация о книге

УДК 94(47+57)”1924/1954”

ББК 63.3(2)6

З-55

Автор:
Земсков В. Н. (1946–2015) — советский и российский историк, доктор исторических наук, главный научный сотрудник Института российской истории РАН.

Труд Виктора Николаевича Земскова (1946–2015) посвящен актуальной теме, вызывающей дискуссии в научной среде и обществе. На основе статистических данных и обширного корпуса письменных источников (в том числе не опубликованных ранее) автор дает оценку трем ключевым процессам сталинской эпохи: коллективизации, индустриализации и политическим репрессиям.

Исследование представляет интерес не только для специалистов по истории СССР, но и для широкого круга читателей, стремящихся к познанию объективной картины прошлого.

Изображение на обложке: фрагмент плаката «Под знаменем Ленина, под водительством Сталина – вперед, к победе коммунизма!», 1946 г.

УДК 94(47+57)”1924/1954”

ББК 63.3(2)6

© Земсков В. Н., наследники, 2023

© ООО «Проспект», 2022

ВИКТОР НИКОЛАЕВИЧ ЗЕМСКОВ
(1946–2015)

Виктор Николаевич Земсков пришел на работу в Институт истории СССР АН СССР в 1974 г. сразу по окончании Исторического факультета МГУ им. М.В. Ломоносова. В 1981 г. он защитил кандидатскую диссертацию и вскоре начал исследовать вновь открытые архивные фонды НКВД—МВД СССР, посвятив годы изучению новых для оте­чественной историографии тем — масштабов «кулацкой ссылки» 1930-х гг., жертв ГУЛАГа и «большого террора» 1937–1938 гг. Эти архивные разыскания легли в основу его докторской диссертации «Спецпоселенцы в СССР. 1930–1960 гг.», защищенной в 2003 г.

Ученого всегда отличали непримиримость ко лжи и разного рода измышлениям, стремление преодолеть «дебри спекуляций, извращений и мистификаций» и дать правдивую картину истории советского общества. Широкую известность и признание получили его работы, посвященные масштабам политических репрессий в СССР, смертности заключенных в 1941–1945 гг., репатриации советских граждан в 1944–1951 гг., публикации о советских перемещенных лицах и военнопленных.

С уходом Виктора Николаевича историческая наука России понесла невосполнимую утрату.

Глава 1.
ПРОБЛЕМЫ ИЗУЧЕНИЯ И ИНТЕРПРЕТАЦИИ КОЛЛЕКТИВИЗАЦИИ СЕЛЬСКОГО ХОЗЯЙСТВА И СОЗДАНИЯ КОЛХОЗНО-­СОВХОЗНОЙ СИСТЕМЫ В СССР

Минуло уже более восьми десятилетий с тех пор, как в 1930 г. началась сплошная коллективизация крестьянских хозяйств — и, как бы к этому сейчас ни относиться, она коренным образом изменила пути развития и уклад жизни деревни, стала важной судьбоносной вехой в истории нашей страны.

Вопросов вокруг проблемы коллективизации и образования кол­хозно-­совхозной системы существует много. Что это такое? То ли это историческая ошибка? Или, наоборот, это нечто закономерное, прогрессивное? Или, может быть, это причудливый синтез того и другого? И масса других вопросов.

Изучение этой проблемы необходимо также и в контексте перспектив развития современного сельского хозяйства. Хотя в обозримом будущем фермерские хозяйства и будут развиваться, но не думаем, что они будут доминировать. А доминировать будут, представляется, акционерные сельскохозяйственные предприятия, как правило, на базе бывших колхозов и совхозов. Подчеркиваем: на базе бывших колхозов и совхозов. То, что было заложено в 1930 г. и о чем повествуется в «Поднятой целине» М. А. Шолохова, оказалось таким наследием, от которого сегодня невозможно избавиться, если даже ­кому-то это очень захотелось бы. Реально это наследие можно ­как-то трансформировать, придавать ему иное качественное содержание.

Все это обусловливает повышенную актуальность проблемы коллективизации и ее последствий в судьбах нашего народа.

Проблема коллективизации довольно интенсивно разрабатывалась в советский период, особенно в 1960‒70-е гг. Надо сказать, что эта тема относилась к числу наиболее политизированных и идеологизированных. Существовал целый набор идеологических штампов, клише, шаблонов, стереотипов, которым авторы должны были следовать неукоснительно. Малейшее отклонение от них было чревато обвинениями в оппортунизме, ревизионизме, отходе от линии партии и т. п., а это по тем временам были страшные обвинения. Это касалось всего комплекса вопросов, связанных с коллективизацией и образованием колхозно-­совхозной системы.

Допустить смысловую корректировку в идеологических и политических постулатах было для авторов чрезвычайно рискованно и чревато неприятными последствиями. Например, если речь шла о перегибах, то надо было писать: борьба партии против перегибов и искривлений в колхозном строительстве — и ни в коем случае нельзя было написать: перегибы и искривления, допущенные партией. Это могло означать конец научной карьеры — такого не простили бы. Поэтому авторам надо было тщательно следить за формулировками, чтобы не допустить ­какой-либо идеологической погрешности. Таковы были издержки профессии историка в те времена.

При оценке советской литературы все это, конечно, надо иметь в виду, но, абстрагируясь от чрезмерной политизированности и идеологизированности, следует признать ее весомый вклад в разработку проблем коллективизации, развития колхозного строя и т. д.

Сказывалась в советское время и ограниченность источниковой базы. В архивах выдавались далеко не все документы, а только те, которые не имели грифа «секретно» или «совершенно секретно». Выпадал целый пласт исторических источников партийных и государственных органов и целиком были недоступны документы органов ОГПУ‒НКВД. При такой ограниченности источниковой базы трудно было вести разговор о достаточно полной и разносторонней научной разработке этой проблемы и ее различных аспектов.

Апологетическому характеру исследований по коллективизации и кол­хозно-­совхозному строительству способствовал и характер доступных источников. Ведь засекречены были документы, в которых все это выглядело в неприглядном виде, а в доступных, наоборот, как правило, в радужных тонах. Вольно или невольно это накладывало соответствующий отпечаток на содержание и тональность исследований по этой теме.

Коллективизация и колхозное строительство и даже раскулачивание с выселением людей выглядели в ­каком-то приглаженном виде. Получалось, что крестьянство не пережило никакой трагедии, а, наоборот, без особых издержек вступило в новую, счастливую жизнь, которая олицетворялась с колхозами. По нашему мнению, из всего комплекса выходившей в советской время научной, популярной, мемуарной, художественной литературы именно в романе М. А. Шолохова «Поднятая целина» нарисована наиболее объективная картина коллективизации.

Тем не менее большой позитивный вклад советской научной литературы в изучение проблемы бесспорен. Была проведена значительная работа по сбору, систематизации, анализу доступного материала. Литературы в количественном отношении было довольно много (включая статьи в журналах, ученых записках и т. д.), так что уже в советское время стали выходить соответствующие библиографические указатели1.

Выделить в качестве ведущих научных исследований советского времени надо прежде всего работы В. П. Данилова по истории доколхозной деревни и коллективизации, вышедшие в 1950‒70-е гг.2 В таком направлении, как история раскулачивания, выделяется вышедшая в 1972 г. монография Н. А. Ивницкого3. Отдельным направлением было изучение истории совхозов и совхозного строительства, и здесь ведущей фигурой был И. Е. Зеленин, выпустивший ряд монографий по этой тематике4. Выходили в свет также фундаментальные коллективные труды по истории коллективизации и, еще шире, по истории советской деревни периода 1920‒30-х гг.5

Однако уже в 1980-е гг. стала все острее ощущаться ограниченность источниковой базы. Для дальнейшего плодотворного развития данного направления исторической науки (как в фактологическом, так и в концептуальном плане) требовалось радикальное расширение источниковой базы, что и произошло в конце 1980–1990-х гг. за счет получения доступа исследователями к ранее засекреченным пластам исторических источников в виде документации с грифом «секретно» или «совершенно секретно» ОГПУ, НКВД, а также ЦК ВКП(б) и других партийных органов, СНК СССР и других государственных органов.

Большое значение имела публикация в 1989 г. документального сборника «Документы свидетельствуют. Из истории деревни накануне и в ходе коллективизации. 1927‒1932 гг.»6, в котором ярко проявились отход от прежних стереотипов и стремление к коренному переосмыслению проблем коллективизации и раскулачивания. И хотя в сборнике преобладают материалы, отражающие официальные оценки происходивших в деревне событий, составителям удалось включить рассекреченные документы из партийных и государственных архивов, объективно освещающие положение в деревне (материалы ЦК ВКП(б), ЦИК и СНК СССР, ВЦИК, Наркомзема, Колхозцентра и др.).

В конце 1980-х и 1990-х гг. произошел крутой поворот в разработке этой проблемы, который шел по двум линиям: 1) концептуальной и 2) по линии массового ввода в научный оборот ранее засекреченных документов.

Вышел ряд документальных публикаций, среди которых надо выделить многотомное фундаментальное издание «Трагедия советской деревни. Коллективизация и раскулачивание. Документы и материалы. 1927‒1939»7. Помимо Института российской истории РАН, в его подготовке участвовали Федеральная архивная служба России и ее архивы, Центральный архив ФСБ, Московская высшая школа социальных и экономических наук совместно со специалистами из США, Канады, Австралии, Великобритании и Республики Корея. Одновременно выходили в свет тома другого фундаментального документального издания — «Советская деревня глазами ВЧК‒ОГПУ‒НКВД. 1918‒1939»8.

Большинство документов, представленных в этих фундаментальных документальных публикациях, выявлено в архиве бывшего КГБ (ныне — ФСБ). Они проливают свет на многие явления, о которых раньше можно было только догадываться. Главное, по нашему мнению, в них — это то, что показано сопротивление крестьян коллективизации и раскулачиванию, проявлявшееся в различных формах.

В 1997‒1998 гг. изданы два уникальных по своему составу и содержанию сборника документов: «Коллективизация и крестьянское сопротивление на Украине» и «Рязанская деревня в 1929‒1930 гг.: Хроника головокружения»9. Помимо этого, вышел в свет еще ряд документальных публикаций, в том числе в регионах10.

Здесь уместно упомянуть, что в 2008 г. вышел очередной том за 1930 г. документального сборника «“Совершенно секретно”: Лубянка — Сталину о положении в стране», в котором, среди прочих, представлены также документы, касающиеся коллективизации, положения в деревне, настроений в деревне и, особенно, отчеты органов ОГПУ по «кулацкой контрреволюции»11.

Радикальное расширение источниковой базы означало не просто начало нового этапа в развитии данного направления исторической науки, а настоящий «революционный переворот».

Во-первых, данная научная проблема получила мощные жизненные силы для дальнейшего изучения, а до этого она в источниковедческом плане все более загонялась в тупиковую ситуацию.

Во-вторых, изучение новых архивных источников вскрыло множество аспектов и нюансов, о многих из которых раньше ввиду засекреченности документов ничего (или почти ничего) не было известно.

В-третьих, даже те аспекты проблемы, которые ранее в той или иной степени не были секретом для исторической науки, под воздействием ввода в научный оборот обширного нового материала стали разрабатываться несравненно более глубоко и всесторонне.

Наконец, ввод в научный оборот нового мощного пласта исторических источников привел не только к радикальному обогащению источниковой базы, но и во многих случаях к серьезной корректировке и переосмыслению многих вопросов изучаемой темы.

Особенно ярко все это проявилось в посвященных истории коллективизации и раскулачивания работах Н. А. Ивницкого, опубликованных в постсоветский период12. Концептуально они сильно разнятся с его же трудами по данным сюжетам, вышедшими в 1960‒70-х гг., что является следствием коренного переосмысления многих принципиальных вопросов изучаемой темы.

Следует отметить, что научные исследования и сборники документов по коллективизации (причем на довольно приличной источниковой базе, с наличием подчас уникальных документов и материалов) выходят в свет и за рубежом. Так, канадская исследовательница Л. Виола опубликовала в 1996 г. в США научную монографию, посвященную крестьянскому сопротивлению коллективизации. В том же году в Италии вышел тематический сборник «Красная Армия и коллективизация деревни (1928‒1933 гг.)»13.

В настоящее время выявились целые сюжетные направления, которые раньше, в советское время, совершенно невозможно было исследовать ввиду полного отсутствия источников. К ним, в частности, относится спецпоселенческая проблема. Вот, например, вышедшая в 2003 г. в издательстве «Наука» наша монография «Спецпоселенцы в СССР. 1930‒1960» целиком построена на ранее строго засекреченных документах, главным образом ОГПУ‒НКВД14. Истории спецпоселенцев и спецпоселенческой системы, составной частью которой являлась «кулацкая ссылка», посвящены также научные труды В. А. Бердинских, Н. М. Игнатовой, С. А. Красильникова, Т. И. Славко, В. Я. Шашкова и других исследователей15.

В постсоветской литературе практически единодушно осуждается «ликвидация кулачества как класса» в той форме, какой она осуществлялась. И с экономической точки зрения (уничтожение передовых крестьянских хозяйств, дававших товарную продукцию), и особенно с гуманитарной, она выглядит ужасающе. Поэтому тех, кто бы все это одобрял и восхвалял, в современной литературе нет.

Что касается коллективизации, то в ее оценке в постсоветской литературе нет такого единодушия. Здесь мнения расходятся по узловому вопросу: было ли вообще нужно или не нужно кооперирование крестьянских хозяйств, являлось ли это назревшей исторической потребностью? Что касается ведущего историка-­аграрника В. П. Данилова, то его критика политики коллективизации касалась в основном форм и методов ее осуществления, проявленного насилия над крестьянством, серьезных негативных последствий для производительных сил сельского хозяйства и т. д.

Но в главном В. П. Данилов и в постсоветский период остался на прежних позициях: кооперирование сельского хозяйства было исторической необходимостью; хозяйствование на мелких земельных участках с помощью примитивных орудий обрекало крестьян на тяжелый ручной труд, обеспечивая им всего-­навсего поддержание существования, бесконечное воспроизводство все тех же отсталых условий труда и быта. Он, правда, оговаривался, что мелкое крестьянское хозяйство отнюдь не исчерпало возможностей для дальнейшего развития, но они, эти возможности, были ограниченными с точки зрения потребностей страны, вставшей на путь индустриализации.

Такая точка зрения в настоящее время далеко не всеми разделяется. Мы же склонны с ней согласиться. В стране, осуществляющей модернизацию, полномасштабный переход к индустриальному обществу, аграрный сектор, представленный в основном сетью мелких полунатуральных хозяйств, более характерных для слаборазвитых стран Азии, Африки и Латинской Америки, в любом случае нуждался в реформировании; разумеется, не обязательно в форме тотального включения крестьянства в колхозно-­совхозную систему.

Открытым остается вопрос о людских потерях при коллективизации, раскулачивании, а также голоде 1933 г. Имеющиеся в литературе оценочные цифры нельзя признать удовлетворительными. Особенно неудовлетворительно выглядит отнесение всей убыли, всего сокращения сельского населения к умершим и погибшим от коллективизации, раскулачивания, голода, хотя тогда шел интенсивный процесс урбанизации, стремительный рост городского населения в основном за счет массового исхода сельского населения в города. И это было главной причиной сокращения численности сельского населения.

Разумеется, социальные преобразования такого рода и масштаба не могли негативно не сказаться на демографической ситуации в деревне, привели к повышению смертности, снижению рождаемости и, в конечном счете, к заметному замедлению темпов роста населения СССР в целом.

По данным ЦУНХУ (Центрального управления народнохозяйственного учета), за 1929 г. численность населения СССР увеличилась почти на 2,8 млн. В последующие три года (1930‒1932) это увеличение составило еще 6,1 млн человек, однако среднегодовые темпы прироста населения были ниже уровня 1929 г. почти на 30%. Спорным остается вопрос о масштабах смертности от голода в 1933 г. Данные ЦУНХУ о том, что за 1933 г. уменьшение численности населения СССР составило 1,6 млн ряд исследователей считает неполными, полагая, что в действительности демографические потери были значительно большими16. Было бы неверным скачок в уровне смертности в 1933 г. причислять только к негативным последствиям коллективизации; здесь имел место целый комплекс неблагоприятных факторов, включая стихийное бедствие (засуху) на больших территориях, в основных зерновых регионах (Украина, Северный Кавказ и др.).

Можно считать установленным масштаб смертности в «кулацкой ссылке» или на спецпоселении, что одно и то же. Через «кулацкую ссылку» за четверть века, т. е. с 1930 г. до ее окончательного упразднения по постановлению Совета Министров СССР № 1738‒789сс «О снятии ограничений по спецпоселению с бывших кулаков и других лиц» от 13 августа 1954 г., прошло порядка 2,5 млн человек. В «кулацкую ссылку» попали не все раскулаченные, но большая часть. Там умерло не менее 700 тыс., в том числе 450 тыс. приходятся на первые четыре года (1930‒1933). Это неестественно высокий уровень смертности, во много раз превышающий все допустимые показатели естественной смертности. В последующие 20 лет, с 1934 по 1954 г., в «кулацкой ссылке» умерло еще около 250 тыс. человек, но это уже была в основном естественная смертность (от старости и т. д.)17.

Преобразования такого масштаба, каковым являлась коллективизация сельского хозяйства, невозможно было провести, не опираясь на ­какую-то социальную базу в деревне. А таковой социальной базой могла быть в основном только бедняцко-­батрацкая часть деревни (примерно 1/3 сельского населения)18. Для них была характерна безлошадность, а без лошади в тех условиях вести нормальное сельское хозяйство было невозможно. Даже имея землю, «безлошадные» хозяйствовать самостоятельно не могли и, как правило, находились в зависимости от зажиточных слоев деревни. Такое положение трудно было изменить в одиночку; для них, т. е. для бедняцко-­батрацкой массы, объективно выход был в объединении. В их среде встречались люди, подверженные антиколхозным настроениям, в том числе и откровенно прокулацким («подкулачники»), но таковых было явное меньшинство. В целом же именно бедняцко-­батрацкая часть сельского населения и стала той социальной базой, на которую в основном опирались и при коллективизации, и при ликвидации кулачества.

В отличие от безлошадных бедняков и батраков, семьи крестьян-­середняков, составлявшие почти²/₃ от общего числа крестьянских хозяйств, имели минимальное количество рабочего скота (обычно одну или две лошади), что позволяло им в достаточно приемлемом объеме выполнять весь цикл необходимых сельскохозяйственных работ. Середняцкая масса деревни была неоднородной, прослеживалась дифференциация в материально-­бытовом положении (существовали понятия «крепкий середняк», «маломощный середняк» и т. п.). Факты, которыми мы располагаем, говорят о том, что идею образования колхозов большинство середняков встретило отрицательно (главным образом из-за того, что членство в колхозах требовало передачи в «общий котел» своего земельного надела, рабочего скота и другой единоличной собственности, а к такому повороту событий они были психологически не готовы). Однако перспективы создать по-настоящему высокопродуктивные товарные хозяйства у них были весьма призрачными. Середняцкие хозяйства — это, чаще всего, хозяйства малотоварные, потребительские, с тенденцией к очень медленному и неустойчивому, зависимому от многих факторов (природных, демографических и др.) росту производства. В середняцких хозяйствах безраздельно господствовал ручной и конно-­ручной труд. Финансовых возможностей для приобретения тракторов, комбайнов и другой дорогостоящей техники у них не было.

В литературе последнего времени прослеживается тенденция абстрагироваться от фактора неоднородности крестьянства и различающейся ментальности отдельных его групп, а этого делать не следует — иначе картина получается, мягко говоря, не совсем соответствующая исторической правде.

В свете этого следовало бы воздерживаться от абсолютизации определения «революция сверху» применительно к коллективизации. Миллионные массы «низов» тоже имели к ней отношение. В крестьянской среде было (и немало) настоящих энтузиастов колхозного движения. Трактовку коллективизации как исключительно «революции сверху» мы расцениваем как поверхностную, одностороннюю. Более того, такая трактовка существенно искажает реальную картину.

В литературе трудно найти ясное и вразумительное объяснение того факта, почему, несмотря на негативное и скептическое отношение большинства крестьян к колхозам, тем не менее к 1936‒1937 гг. коллективизация практически завершилась с почти полным охватом сельского населения колхозно-­совхозной системой. Основной постулат советской литературы, что это якобы произошло вследствие осознания крестьянами преимуществ колхозного строя, явно грешит лукавством и, по крайней мере, к ³/₄ крестьянства неприменим. Нельзя признать приемлемым и распространенный в литературе и публицистике новейшего времени тезис о том, что крестьяне были загнаны в колхозы в результате главным образом карательно-­репрессивных мер, чуть ли не под дулом пистолета.

По нашему убеждению, главное объяснение того, что почти все сельское население оказалось в колхозах и совхозах, следует искать в сфере фискально-­экономической. С одной стороны, это были объявленные налоговые льготы для колхозов и колхозников, а с другой — постоянное усиление налогового пресса на единоличников.

В процессе удушения единоличных хозяйств важную роль сыграло состоявшееся 2 июля 1934 г. совещание в ЦК ВКП(б) по вопросам коллективизации, на котором выступал с речью И. В. Сталин. Он объявил о начале нового, завершающего этапа коллективизации. Предлагалось перейти в «наступление» на единоличника путем усиления налогового пресса, ограничения землепользования и т. п. В августе‒сентябре 1934 г. были повышены ставки сельхозналога с единоличников и, кроме того, введен для них единовременный налог, а также на 50% увеличены нормы обязательных поставок продукции государству по сравнению с колхозниками19.

С этими налогами и обязательными поставками и колхозникам было сложно справиться, они и не всегда справлялись, а ­единоличники-то должны были поставлять на 50% больше! При такой налоговой и фискальной политике вести единоличные хозяйства стало совершенно невозможно. Для единоличников в хозяйственном плане это было равносильно смертному приговору. Для них, единоличников, оставались два выхода: либо бежать в город и устраиваться на заводы, фабрики и другие предприятия, либо идти в колхозы. Третьего пути практически не было.

Каждая семья, вступающая в колхоз, должна была писать заявление с просьбой о приеме, где обязательно указывалось, что они вступают в колхоз добровольно, или по своей воле. Так что юридически все это оформлено как добровольное волеизъявление крестьянства. Но исследователи, конечно, имеют право на собственные мнения на этот счет. Соглашаясь с мнением многих исследователей, что коллективизация применительно к большинству крестьянства была насильственной, мы исходим из того, что усиление налогового пресса на единоличные хозяйства, служившего основным побудительным мотивом для вступления в колхозы, являлось формой насилия. Однако часть крестьян вступали в колхозы вполне добровольно, связывая с ними свои жизненные перспективы и надежды. После публикации в начале марта 1930 г. статьи И. В. Сталина «Головокружение от успехов», осудившей факты насилия над крестьянами и декларировавшей принцип добровольности колхозного движения20, происходил массовый исход («отлив») из колхозов. В августе 1930 г., когда «отлив» прекратился, колхозы объединяли 21,4% крестьянских хозяйств21. Вот эту величину мы условно определяем как удельный вес крестьян, для которых коллективизация была действительно делом добровольным.

Не следует изображать дело так, что проведение радикальных со­циаль­но-­экономических преобразований в деревне вопреки воле и желанию большинства крестьян будто бы является большевистским изобретением. Такой подход к крестьянству находится в русле многовековых российских традиций. В эпоху крепостного права и после его отмены поземельные отношения регулировались посредством административного ресурса, а любые протестные проявления подавлялись по преимуществу мерами карательного характера. Такие острейшие протестные проявления, как разинщина или пугачевщина, в природе происхождения которых далеко не последнее место занимало недовольство существующими поземельными отношениями, подавлялись с особой жестокостью.

В современной литературе высказывается ряд оригинальных идей, некоторые из которых, мягко говоря, озадачивают. Чего стоят, например, определения, что система колхозов и совхозов есть якобы Агро-­ГУЛАГ. Полагаем, не нужно объяснять, что такое ГУЛАГ и что такое организация сельскохозяйственного производства в форме колхозов и совхозов. Это же совершенно разные вещи. По нашему убеждению, подобные псевдоноваторские идеи следует решительно отметать как несостоятельные.

Довольно странно звучат также призывы вернуться к системе мелких единоличных хозяйств, существовавших до коллективизации. По всем канонам экономической науки колхоз при всех его недостатках по сравнению с мелким единоличным хозяйством — это значительно более передовая, более прогрессивная форма сельскохозяйственного производства.

Приведем такое образное сравнение. Допустим, археологи выявили ­какую-то археологическую культуру, носители которой достигли уровня бронзового века и вдруг на ­каком-то этапе утратили технику обработки металлов, и откатились назад, в каменный век. Это регресс. Примерно то же самое означают и призывы вернуться к системе единоличных хозяйств периода 1920-х гг. — пятиться назад, а надо, наверное, ­все-таки двигаться вперед. Правда, впереди много туманного и неясного относительно перспектив развития сельского хозяйства.

Имеющие место в литературе и публицистике исключительно негативные оценки колхозам и совхозам зачастую даются безотносительно к общеисторическому контексту, без учета реалий соответствующей исторической эпохи. К­ак-то забывается, что в ту историческую эпоху, когда функционировала колхозно-­совхозная система, наша страна сделала мощнейший индустриальный рывок, одержала победу в Великой Отечественной вой­не, превратилась в ядерную державу, вышла в космос.

Конечно, советская литература в силу известных причин была нашпигована всякого рода идеологическими штампами, шаблонами и стереотипами. Однако и в постсоветской литературе наблюдается нечто подобное, но, как правило, с противоположным знаком. Например, если советская литература была стереотипно антикулацкой, то постсоветская — не менее стереотипно прокулацкой.

Государственные закупочные цены на зерно и другие сельскохозяйственные продукты были в 10‒12 раз ниже рыночных22. Это было очень похоже на прямой грабеж колхозов и колхозников со стороны государства (кстати, проблема низких закупочных цен, хотя и не так остро, как в 1930-е гг., существует и поныне). Такая закупочная политика формировалась еще в 1920-е гг. (главным образом в связи с поиском накоплений для индустриализации) и нередко была предметом острых внутрипартийных дискуссий. Выступая на одном из пленумов ЦК партии (9 июля 1928 г.), И. В. Сталин заявил, что основным источником такого накопления должны стать «ножницы» между городом и деревней, т. е. продажа крестьянину промышленных товаров по высоким ценам и закупка сельхозпродукции по низким, и «это есть нечто вроде “дани”, нечто вроде сверхналога»23. Подобная ценовая политика к сельскохозяйственной продукции (по определению Сталина, нечто вроде дани или сверхналога) утвердилась в стране на многие десятилетия вперед.

Распространено мнение, что колхозно-­совхозная система, положительно проявившая себя на определенных исторических этапах, тем не менее в долговременной исторической перспективе оказалась тупиковой, не способной решить продовольственную проблему в стране, что и обусловило ее кризис на рубеже 80‒90-х гг. XX в. Возможно, это и так, но нельзя забывать, что в развитие колхозно-­совхозной системы изначально был заложен порочный экономический алгоритм, и всю свою историю она функционировала в условиях искусственно заниженных закупочных цен на сельскохозяйственную продукцию, выплачивая таким образом «дань», или «сверхналог». Будь на ее месте фермерские хозяйства, то их в таких условиях неизбежно ожидало бы массовое банкротство, но колхозно-­совхозная система в силу своей организации ухитрялась выживать. Во всяком случае, от этого немаловажного фактора нельзя абстрагироваться при оценке системы колхозов и совхозов и ее места и значения в отечественной аграрной истории.

В основном как следствие выкачивания из сельского хозяйства в широких масштабах указанной выше «дани» («сверхналога») в 1930‒40-е гг. выдача колхозникам продукции по выработанным трудодням была крайне незначительной, далеко не обеспечивавшей прожиточного минимума. Причем она чаще всего была ниже прожиточного минимума не на ­какие-то проценты, а в разы. Поэтому, если человек избирал себе выплаты по колхозным трудодням в качестве единственного источника существования, то он обрекал себя на голодную смерть. Причем со 100-процентной гарантией, без вариантов. Вопрос стоял в том, когда именно человек умрет: до Нового года или после, но умрет обязательно. Чтобы не допустить этого, надо было, не полагаясь особо на выплаты по колхозным трудодням, вести личное подсобное хозяйство, на котором выращивали для пропитания различные продукты (в первую очередь картофель). В личном подсобном хозяйстве колхозников разрешено было также иметь одну корову, несколько голов овец, коз, свиней, домашнюю птицу. За счет этого и выживали. Хотя и это не всегда спасало от голодной смерти. Позднее, уже во времена Н. С. Хрущева и Л. И. Брежнева, положение существенно изменилось в лучшую сторону, но тогда, в 1930‒40-е гг., именно так оно и было.

Заметное место в современной литературе занимают попытки найти альтернативы сталинскому плану коллективизации и раскулачивания. В конце 1920-х гг. единственной реальной альтернативой была бухаринская концепция постепенного построения аграрно-­кооперативного социализма с мирным врастанием кулака в социализм. Оба плана, И. В. Сталина и Н. И. Бухарина, были социалистическими, и разницу между ними можно сформулировать так: сталинский план — радикальный социалистический, бухаринский — умеренный социалистический.

Поскольку оба плана были социалистическими, то в них, естественно, отсутствовали идеи (например, идея акционирования), которые воспринимались как капиталистические. Мы считаем, что в 1929‒1932 гг. при массовой коллективизации крестьянских хозяйств буквально напрашивалась идея, чтобы осуществить это в форме акционирования и тем самым сохранить у членов колхозов чувство реальных совладельцев колхозной собственности. Однако термины «акции», «акционирование» и т. п. однозначно воспринимались как понятия сугубо капиталистические. В этом смысле мы расцениваем оба плана как ограниченные определенными рамками, и эта ограниченность диктовалась идеологией.

Вкратце бухаринская концепция выглядела так: частное крестьянское хозяйство постепенно вовлекается в русло социалистического развития через кооперативы для целей сбыта, снабжения, кредитования и, со временем, производства. Бухарин предупреждал, что для этого потребуется очень длительный период, что продвижение по этому пути пойдет черепашьим шагом24. Стержнем концепции аграрно-­кооперативного социализма Бухарина было реформаторство, постепенность и стремление к сохранению гражданского мира. Поэтому, говорил Бухарин, не следует ориентироваться на ­какую-то «третью революцию»25. Насколько тезис о необходимости «третьей революции» был чужд Бухарину, настолько он был близок социалистическому мировоззрению Сталина. Перспектива постоянно ослабевающей классовой борьбы как правильного пути к социализму (по Бухарину) была психологически глубоко чужда Сталину, уверенному, что эта борьба (классовая) будет обостряться.

Явно слабым местом в позиции Н. И. Бухарина была его идея «мирного врастания кулака в социализм». Термин «кулаки» является синонимом понятия «сельская буржуазия», а их численность и удельный вес в составе сельского населения были относительно невелики (в 1927 г. к категории кулацких относились 3,9% крестьянских хозяйств)26. Непонятно было, как кулаки могли мирно врастать в социализм, будучи выразителями и носителями фермерского, частнокапиталистического пути развития сельского хозяйства. Что значит врасти в социализм? Это значило, что рано или поздно придется вступить в ­какое-то коллективное хозяйство с отказом от единоличной земельной собственности, от частного предпринимательства. А сама эта идея была им глубоко чужда и ненавистна. Они были носителями тенденции, диаметрально противоположной той, которую навязывало Политбюро во главе с И. В. Сталиным, и в перспективе многие из них (если бы им не мешали) могли вырасти, выражаясь современным языком, в преуспевающих капиталистов-­бизнесменов сельскохозяйственного профиля. На тот момент они, т. е. кулаки, в массе своей еще таковыми не были, но в перспективе могли ими стать. Поэтому проведенная операция по раскулачиванию, ликвидации кулачества как класса носила также и превентивный характер. Наносился смертельный удар по самой тенденции — фермерской, частнокапиталистической. Сама эта тенденция с корнем вырывалась и уничтожалась.

Концепция аграрно-­кооперативного социализма Бухарина с идеей мирного врастания кулака в социализм была не революционной. Она была эволюционной, реформаторской. Бухарин претерпел трансформацию из революционера в эволюциониста-­реформатора, а Сталин как был революционером, так и продолжал им оставаться.

С позицией Сталина ясно. А вот в какой степени он мог опираться на партгосаппаратных работников различных звеньев? Что представляли из себя эти люди, которых принято называть партгосноменклатурой? В первую очередь, что представляли из себя руководящие партийные работники всех звеньев, начиная от секретарей райкомов и вверх по вертикали до членов ЦК ВКП(б)? Получается так, что хотя и тогда полным ходом шла их трансформация из профессиональных революционеров в обычных чиновников, но на тот момент, т. е. на момент конца 1920-х — начала 1930-х гг., эта трансформация еще не зашла достаточно далеко, они еще оставались больше революционерами. Еще свежа была память о героике относительно недавних революционных битв, Гражданской вой­ны, «военного коммунизма» — оттуда они черпали свое вдохновение и в массе своей психологически были предрасположены к действиям радикального, революционного характера.

Теперь коснемся вопроса о ментальности в этом вопросе сотен тысяч рядовых членов партии того времени. Еще в своем докладе XIV съезду партии (1925 г.) Сталин сказал: «Если задать вопрос коммунистам, к чему больше готова партия: к тому, чтобы раздеть кулака, или к тому, чтобы этого не делать… я думаю, что из 100 коммунистов 99 скажут, что партия всего больше подготовлена к лозунгу: бей кулака»27.

Это к вопросу о том, насколько характерны или не характерны образы Давыдова и Нагульнова в «Поднятой целине» М. А. Шолохова с их нацеленностью на уничтожение (экономическое и социальное) кулака, что, в ­общем-то, находилось в полной гармонии с нацеленностью самого Сталина. Со слов Сталина получается, что таковых, т. е. типа Давыдова и Нагульнова, было 99% от всего состава партии. Но даже если допустить, что Сталин здесь несколько преувеличил, сгустил краски, все равно ясно, что Бухарин со своей идеей мирного врастания кулака в социализм мог опираться на ­какую-то очень ограниченную часть партии. И это обстоятельство, конечно, в немалой степени предопределило конечное политическое поражение Бухарина.

Отсюда вытекает вывод, что если говорить о реальности ­каких-то альтернатив, то всегда надо иметь в виду такой фактор, как тогдашний менталитет правящей партии, а не сводить все дело к личной позиции Сталина.

С учетом упомянутого выше радикального расширения и обогащения источниковой базы еще предстоит написать обобщающие монографические исследования (индивидуальные и коллективные). Есть здесь место и для подготовки кандидатских и докторских диссертаций. Наработки советской историографии ни в коем случае нельзя сбрасывать со счетов — все, что в ней есть полезного, надо использовать.

Самое сложное состоит в выработке новых концепций проблем коллективизации, колхозно-­совхозной системы и их места в рамках командно-­административной системы и, еще шире, их места в истории нашей страны в целом. Мы употребляем слово «концепции» во множественном числе, так как выработка ­какой-то одной согласованной концепции невозможна ввиду очевидного плюрализма мнений, различия в подходах и методиках. К тому же эта проблема до такой степени неоднозначна и противоречива, что просто обречена быть в науке остродискуссионной.

Глава 2.
«КУЛАЦКАЯ ССЫЛКА». СТАНОВЛЕНИЕ, ЭВОЛЮЦИЯ И ФУНКЦИОНИРОВАНИЕ В 1930-Е ГГ.

Как известно, коллективизация сельского хозяйства в 1929‒1933 гг. сопровождалась раскулачиванием. В конце 1929 — начале 1930 г. в некоторых краях и областях по решениям местных органов власти началось выселение кулаков за пределы области (края) с конфискацией имущества. В дальнейшем раскулачивание приняло более широкие масштабы. Кулаки были разделены на три категории: первая — контрреволюционный актив: кулаки, активно противодействующие организации колхозов, бегущие с постоянного места жительства и переходящие на нелегальное положение; вторая — наиболее богатые кулаки, местные кулацкие авторитеты, являющиеся оплотом кулацкого антисоветского актива; третья — остальные кулаки. На практике выселению с конфискацией имущества подвергались не только кулаки, но и так называемые подкулачники, т. е. середняки, бедняки и даже батраки, уличенные в прокулацких и антиколхозных действиях.

Главы кулацких семей первой категории арестовывались, и дела об их действиях передавались на рассмотрение спецтроек в составе представителей ПП (полномочное представительство) ОГПУ, обкомов (крайкомов) ВКП(б) и прокуратуры. Кулаки, отнесенные к третьей категории, как правило, переселялись внутри области или края, т. е. не направлялись на спецпоселение.

Раскулаченные крестьяне второй категории и семьи кулаков первой категории выселялись в отдаленные районы страны на спецпоселение, или трудпоселение (иначе это называлось «кулацкой ссылкой», или «трудовой ссылкой»). В справке Отдела по спецпереселенцам ГУЛАГа ОГПУ под названием «Сведения о высланном кулачестве в 1930‒1931 гг.» указывалось, что в это время было отправлено на спецпоселение 381 173 семьи общей численностью 1 803 392 человека. В этом же документе представлена статистика выселенных семей по регионам28.

До 1934 г. крестьяне, отправленные в «кулацкую ссылку», назывались спецпереселенцами, в 1934‒1944 гг. — трудпоселенцами, с марта 1944 г. — снова спецпереселенцами (с 1949 г. — спецпоселенцами) контингента «бывшие кулаки». Во второй половине 30-х гг. наряду с названием «трудпоселенцы» продолжал употребляться и термин «спецпереселенцы» (как на бытовом уровне, так и в официальных документах).

О существовании в СССР в период 1930‒1980-х гг. историографии этой проблемы говорить можно только с большими натяжками. Историки были лишены источниковой базы, так как вся соответствующая документация была строго засекречена. Не допускалась публикация никаких материалов, в которых бы упоминались «кулацкая ссылка» или спецпереселенцы. Поэтому не выходило не только научных исследований, но и мемуарной и художественной литературы по данной тематике. Даже простое употребление таких терминов, как «спецпереселенцы», «спецпоселенческая система», «кулацкая ссылка» и т. п., было категорически запрещено в открытой печати. Трудно найти ­какую-то другую тему, на исследование которой было бы наложено табу в столь тотальной форме.

Несмотря на прочность закрытия этой проблемы для историков в СССР, на практике в этой «броне» выявились отдельные слабые места, которые в той или иной степени удалось пробить советской исторической науке. Это касалось освещения ряда аспектов истории спецпоселенческой системы в виде «кулацкой ссылки» в 1930-е гг. Под прикрытием исследования проблемы коллективизации сельского хозяйства и ликвидации кулачества как класса ряд историков (прежде всего А. А. Голубев, Н. А. Ивницкий, В. А. Сидоров, А. П. Финаров, В. Т. Шуклецов) в своих трудах, опубликованных в 60‒70-х гг., сделали небезуспешные попытки проследить дальнейшую судьбу кулаков в местах высылки и в общих чертах обрисовали «кулацкую ссылку», по крайней мере, в период первой половины 1930-х гг.29 Разумеется, эти авторы не употребляли «запрещенную терминологию» (и избегали «запрещенной» интерпретации фактов), но им удалось пробить бреши в «запретной теме» посредством освещения, хотя бы отчасти, истории спецпоселенчества, опираясь в основном на собранные буквально по крупицам факты из очень узкого круга доступных тогда документов, выявленных в центральных и областных архивах. Однако отсутствие массовой источниковой базы в виде совершенно секретных документов ВКП(б), ОГПУ‒НКВД и др. давало о себе знать, и о всестороннем освещении истории той же «кулацкой ссылки» говорить еще было рано.

Но даже такое ограниченное освещение спецпоселенческой системы в виде «кулацкой ссылки» с насыщенностью идеологически выдержанных (в глазах Идеологического отдела ЦК КПСС) формулировок и оценок типа «трудовое перевоспитание» и т. п. не всегда спасало авторов от неприятных последствий. В 1975 г. монография Н. А. Ивницкого была подвергнута разгромной критике на страницах журнала «Вопросы истории КПСС»30.

В законченном виде концепция советской историографии относительно экспроприации кулачества и создания для него системы специальных поселений, где оно «перевоспитывалось» в политическом и трудовом плане, выражена в опубликованной в 1972 г. статье А. А. Голубева. В ней говорится, что «во-первых, партия сделала все для того, чтобы ликвидация последнего в стране эксплуататорского класса проходила наиболее безболезненным путем» и «во-вторых, исторический опыт КПСС доказал принципиальную возможность политического перевоспитания значительной части бывших эксплуататоров»31. Для советской литературы был характерен тезис о том, что с «эксплуататорами»-кулаками обошлись значительно гуманней и безболезненней, чем с их предшественниками — помещиками и капиталистами.

В советское время и в пропаганде, и в общественном сознании экспроприация кулачества с выселением его в «холодные края» воспринималась как славная победа партии, рабочего класса и всего трудового народа. Такое восприятие, прочно внедренное в массовое сознание, господствовало не только при Сталине, но и несколько десятилетий после Сталина, вплоть до конца 1980-х гг.

Ситуация в историографии резко изменилась с 1989 г., когда исследователи получили доступ к ранее закрытым архивным фондам, в том числе документации ОГПУ‒НКВД‒МВД‒МТБ. В 1990‒1992 гг. в журнале «Социологические исследования» вышла серия моих статей по «кулацкой ссылке», построенных почти исключительно на документах ранее засекреченных архивных фондов32. С 1993 г. стали выходить работы и других исследователей по истории «кулацкой ссылки», среди которых следует выделить монографии Н. А. Ивницкого, С. А. Красильникова, Т. И. Славко, В. Я. Шашкова33. Непосредственно по этой теме вышел ряд документальных публикаций34. Ценные сведения, касающиеся «кулацкой ссылки», имеются также в фундаментальных документальных публикациях «Советская деревня глазами ОГПУ‒НКВД» и «Трагедия советской деревни»35. Концептуально постсоветская литература резко отличается от советской: в ней практически единодушно и само раскулачивание, и направление раскулаченных в «кулацкую ссылку» расцениваются как чудовищное преступление, совершенное сталинским политическим руководством по отношению к наиболее дееспособной в экономическом плане части крестьянства.

Идея спецпоселенчества была впервые сформулирована в постановлении Политбюро ЦК ВКП(б) о выселении раскулачиваемых от 30 января 1930 г. В той части постановления, где речь шла о высылке кулаков в Северный край, Сибирь, Урал и Казахстан, имелось добавление: «Высылаемые кулаки подлежат расселению в этих районах небольшими поселками, которые управляются назначаемыми комендантами». И здесь же отмечалось: «Районами высылки должны быть необжитые и мало обжитые местности с использованием высылаемых на сельскохозяйственных работах или промыслах (лес, рыба и пр.)»36.

Термин «спецпереселенцы», трансформировавшийся в конце 1940-х гг. в «спецпоселенцы», обязан своим появлением «творчеству» комиссий В. В. Шмидта и В. Н. Толмачева. В апреле 1930 г. была создана Всесоюзная комиссия «по устройству выселяемых кулаков» во главе с зам. председателя СНК СССР В. В. Шмидтом, а на российском республиканском уроне аналогичную по функциям комиссию возглавлял зам. наркома внутренних дел РСФСР В. Н. Толмачев. В первых протоколах этих комиссий сначала употреблялся термин «выселяемые кулаки», потом — «переселяемые кулаки», затем — «кулаки-­переселенцы» и, наконец, в протоколе № 5 заседания комиссии Толмачева от 9 июня 1930 г. впервые появилось обозначение «спецпереселенцы»37. По-видимому, оно «наверху» всем понравилось, поскольку сразу же прочно вошло в тогдашний специфический лексикон.

Казалось бы, ситуация со статистикой направленного в 1930‒1931 гг. на спецпоселение кулачества предельно ясная. Однако в 2003 г. в журнале «Вопросы истории» вышла статья В. П. Данилова, в которой утверждается, что «общая численность спецпереселенцев на 30 сентября 1931 г. составила 517 665 семей, насчитывающих 2 437 062 человека»38. Откуда же взялись эти цифры, не фигурирующие ни в одном из известных науке документов? Оказывается, их вывел сам Данилов, исходя из ошибочного представления, что переселенные внутри областей (136 639 семей, 633 670 человек) якобы не входят в общую статистику высланного кулачества. Поэтому он произвел такие арифметические действия: в семьях — 381 026 + 136 639 = 517 665; в людях — 1 803 392 + 633 670 = 2 437 062. Эти расчеты, конечно же, являются грубой ошибкой и серьезным искажением реальной картины. Переселенные внутри областей входят в общую статистику высланного кулачества, и, следовательно, расчет следует вести такой: всего выслано в 1930‒1931 гг. 381 026 семей (1 803 392 человека), из них 136 639 семей (633 670 человек) расселено внутри областей. Данные табл. 1 не оставляют ни малейших сомнений на этот счет.

Для тех же, кто по-прежнему усматривает в «статистике Данилова» некое «серьезное научное открытие», еще более детально демонстрируем, как реально выглядят эти «расчеты»: в семьях — 244 387 + 136 639 + 136 639 = 517 665; в людях — 1 169 722 + 633 670 + 633 670 = 2 437 062. Тут уже совершенно ясно, что мы имеем дело не с «научным открытием», а с нелепой арифметической ошибкой. В обоих случаях одно из слагаемых приплюсовано дважды (видимо, по рассеянности). Конечно, В. П. Данилов не преследовал цель умышленно сфальсифицировать статистику, это досадное недоразумение, в целом совершенно не характерное для его научной деятельности.

Таблица 1

Межобластное и внутриобластное распределение направленного в «кулацкую ссылку» крестьянства в 1930–1931 гг.39

Откуда выселены			В том числе
	Всего		Направлено в другие области		Размещено внутри областей
	семей	чел.	семей	чел.	семей	чел.
1	2	3	4	5	6	7
Украинская ССР	63 720	277 465	63 720	277 465	‒	‒
Северный Кавказ	38 404	171 933	25 995	123 235	12 409	48 698
Нижняя Волга	30 933	152 099	30 933	152 099	‒	‒
Средняя Волга	23 006	119913	20 506	107413	2500	12 500
Центрально-­черноземная область (ЦЧО)	26 006	130 493	26 006	130 493	‒	‒
Белорусская ССР	15 724	73 415	15 724	73 415	‒	‒
Крым	4325	19 200	4325	19 200	‒	‒
Татарская АССР	9424	50 409	9424	50 409	‒	‒
Урал	28 394	136 602	1540	8555	26 854	128 047
Нижегородский край	9169	42 765	7672	36 449	1497	6316
Западная обл.	7308	36 654	7308	36 654	‒	‒
Башкирия	12 820	66 477	6820	36 477	6000	30 000
Северный край	3061	15 305	‒	‒	3061	15 305
Ивановская промышленная обл.	3655	18 020	3655	18 020	‒	‒
Московская обл.	10 813	52 868	10813	52 868	‒	‒
Ленинградский военный округ (ЛВО)	8604	37 286	3260	14 375	5344	22 911
Дальневосточный край	2922	14 567	‒	‒	2922	14 567
Западная Сибирь	52 091	237 729	‒	‒	52 091	237 729
Восточная Сибирь	16 068	77 064	‒	‒	16 068	77 064
Средняя Азия	6944	33 278	5816	27 638	1128	5640
Казахстан	6765	34 898	‒	‒	6765	34 898
Закавказье	870	4957	870	4957	‒	‒
ИТОГО	381 026	1 803 392	244 387	1 169 722	136 639	633 670

В перспективе в ходе дальнейшего исследования реально возможны незначительные уточнения содержащихся в настоящей статье отдельных статистических показателей, но не влияющие на их масштаб. Поэтому встречающуюся в литературе и публицистике статистику принципиально иного масштаба можно смело квалифицировать как недостоверную.

Мы вынуждены опровергнуть один из основных статистических постулатов А. И. Солженицына, согласно которому при раскулачивании в 1929‒1930 гг. было направлено «в тундру и тайгу миллионов пятнадцать мужиков (а ­как-то и не поболе)»40. Эта «статистика» (разумеется, чисто интуитивная, без опоры на ­какие-либо документы) присутствует в его знаменитом труде «Архипелаг ГУЛАГ». Здесь допущено преувеличение более чем в семь раз. При этом столь грубое искажение действительности трудно ставить А. И. Солженицыну в вину, поскольку его труд «Архипелаг ГУЛАГ» носит мемуарно-­публицистический характер, где автор имеет право строить «самодельную» статистику на основе собственных представлений. Однако мы, профессиональные историки, не имеем на это права и обязаны пользоваться документально подтвержденной информацией.

В 1932‒1933 гг. на спецпоселение поступило еще свыше 300 тыс. человек, подавляющее большинство которых составляли раскулаченные крестьяне. Таким образом, всего за 1929‒1933 гг. в «кулацкую ссылку» было направлено более 2,1 млн человек. Однако наличие этих людей на спецпоселении (трудпоселении) на определенные даты всегда было значительно ниже указанного числа из-за большой убыли (массовые побеги, высокая смертность, освобождение «неправильно высланных» и др.). По состоянию на 1 января каждого года численность спецпереселенцев (трудпоселенцев) в 1932‒1940 гг. выглядела так: 1932 г. — 1 317 022, 1933 г. — 1 142 084, 1934 г. — 1 072 546, 1935 г. — 973 693, 1936 г. — 1 060 361, 1937 г. — 1 053 137, 1938 г. — 1 010 749, 1939 г. — 987 918, 1940 г. — 997 513 человек41.

К началу 1932 г. на учете в «кулацкой ссылке» числилось свыше 1,3 млн спецпереселенцев, а было их направлено туда в 1930‒1931 гг. немногим более 1,8 млн. Следовательно, за 1930‒1931 гг. убыль составила около 0,5 млн человек. В документах нет указаний на то, из каких компонентов слагалась эта убыль. Конечно, не вызывает сомнений, что главными компонентами являлись побеги и смертность. Причем, как правило, на первом место по численности находились бежавшие, на втором — умершие. Например, в 1930‒1931 гг. в систему уральских трестов «Западолес» и «Свердлес» было передано 130 613 спецпереселенцев, из них к середине 1934 г. 60 214 бежало и 31 240 умерло42. Это же подтверждают и имеющиеся у нас сведения по отдельным районам. В Коми-­Пермяцком округе из 26 964 спецпереселенцев к середине 1934 г. бежало 8904 и умерло 7249, в Чердынском районе Свердловской области из 20 323 — соответственно 7993 и 4182 и т. д. Такая ситуация, при которой число умерших было больше количества бежавших, тоже не была редкостью. Так, в Ныробском районе Свердловской области за тот же срок из 12 184 спецпереселенцев бежало 2474 и умерло 3853, в Красновишерском районе из 17 312 — соответственно 3282 и 6300 человек43.

Из указанной убыли за 1930‒1931 гг. (0,5 млн человек) число умерших составляло, по нашим оценкам, не более 200 тыс. (включая умерших при транспортировке в «кулацкую ссылку» из родных сел и деревень). Относительно умерших в «кулацкой ссылке» в 1932‒1940 гг. имеется точная статистика — 389 521 человек. Количество родившихся в спецпереселенческих семьях в 1930‒1931 гг. не представляется возможным установить даже приблизительно, а за 1932‒1940 гг. этот показатель составил 230 258 человек. Причем отрицательное сальдо между рождаемостью и смертностью сохранялось в «кулацкой ссылке» до 1934 г. включительно (табл. 2).

В момент прибытия на спецпоселение сотрудники органов ОГПУ‒НКВД нередко производили сортировку выселенных кулаков. Одни из них освобождались, другие направлялись в лагеря ГУЛАГа, но большинство оставалось на спецпоселении. В рапорте от 20 мая 1933 г. начальник ГУЛАГа М. Д. Берман докладывал заместителям председателя ОГПУ Я. С. Агранову и Г. Е. Прокофьеву: «По сообщению СИБЛАГа ОГПУ, из числа прибывших в Томск контингентов с Северного Кавказа, по состоянию на 20 мая с. г., произведена согласно Ваших указаний проверка 9868 человек. Из этого количества решением Тройки ПИ ОГПУ ЗСК вовсе освобождено 85 человек, освобождено с ограничениями — 2422, осуждено в лагеря — 64, а остальные 7297 человек направляются в трудпоселки»44.

Много людей умирало в пути следования в «кулацкую ссылку». В одном из рапортов М. Д. Бермана на имя Г. Г. Ягоды отмечалось (май 1933 г.): «Несмотря на Ваши неоднократные указания ПП ОГПУ СКК о порядке комплектования и организации эшелонов, направляемых в лагеря и трудпоселки ОГПУ, состояние вновь прибывающих эшелонов совершенно неблагополучное. Во всех прибывающих из Северного Кавказа эшелонах отмечена исключительно высокая смертность и заболеваемость, преимущественно сыпным тифом и острожелудочными заболеваниями.

По сообщению Нач. Сиблага ОГПУ, из состава прибывших из Сев. Кавказа в Новосибирск эшелонов трудпоселенцев № 24, 25, 26, 27, 28 и 29 общей численностью в 10 185 человек умер в пути 341

...