Вольдемар Собакин

АПОКАЛИПТО ГЭ

Шрифты предоставлены компанией «ПараТайп»

© Вольдемар Собакин, 2018

Вы задумывались, почему кандидаты во власть не скупятся на обещания, но став её частью — тут же обо всём забывают, словно попадают в другое измерение?

Мировое правительство, масоны, теория заговора… на самом деле — всё гораздо проще, и разведение человечества мало чем отличается от выращивания свиней.

Остро-социальный политический китч, рассказанный устами представителя низших слоёв российского общества, случайно оказавшегося в закулисье власти.

18+

ISBN 978-5-4490-6082-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Оглавление

1. АПОКАЛИПТО ГЭ
2. Глава 1
3. Глава 2
4. Глава 3
5. Глава 4
6. Глава 5
7. Глава 6
8. Глава 7
9. Глава 8
10. Глава 9
11. Глава 10
12. Глава 11
13. Глава 12
14. Глава 13
15. Глава 14
16. Глава 15
17. Глава 16
18. Глава 17
19. Глава 18
20. Глава 19
21. Глава 20
22. Глава 21
23. Глава 22
24. Глава 23
25. Глава 24
26. Глава 25
27. Глава 26
28. Глава 27
29. Глава 28
30. Глава 29
31. Глава 30
32. Глава 31
33. Глава 32
34. Глава 33
35. Глава 34
36. Эпилог

Последнему поколению СССР посвящается.

Глава 1

Мы нашли его на дороге. Ева от неожиданности схватила моё запястье, отчего я, водитель с трёхмесячным стажем, дёрнул руль. Видимо, Провидение решило удержать меня от сквернословия, подобно дверцу новенького «рено» цвета Евиного маникюра от близости с торчащим из зарослей бревном.

Если говорить о физической близости, то между мной и Евой её не было. Пятнадцать лет свели некогда безумствующую страсть к бесполому родственному постоянству. Залог его прочности опоясывал наши пальцы обручальными кольцами, а наши шеи — ипотекой и автокредитом. Тем более, Еву недавно сократили, и она уже вкусила прелести статуса содержанки, а это скрепляет брак не хуже тайны совместного убийства.

Конечно, Ева никого не убивала, и я тоже, но на всякий случай, из-под водительского сиденья промасленной ручкой весомой стабильности торчал молоток. Бейсбольную биту я недолюбливаю; при примерно одинаковой убойной силе, хороший молоток всегда заткнёт её за пояс и компактностью, и ценой. Что-что, а уж молотки и женщин я всегда выбирал «что надо»! К тому же, мне, как равнодушному к спорту человеку, спорт пиндосский был ещё и противен; превратить свою водительскую жизнь в ходячую рекламу вражеской культуры для меня, как патриота, — абсолютно неприемлемо!

Домашние тапочки на ногах лежащего на дороге человека, кичились своею непатриотичностью. Верхняя их часть, расшитая в цвета американского флага, оскорбляющим красно-белым плевком рдела на невзрачном холсте русской действительности. Привычная славянскому глазу родная безрадостно — бурая палитра просеки подмосковного соснового бора казалась поруганной иноземной нахрапистой пестротой.

Объехать лежащего я бы не смог, проехать же по нему останавливало врождённое чувство такта. Заглушив двигатель, я вышел из машины. Воздух заполнил лёгкие свежестью майской хвои и непредсказуемостью. Зажатый в ладони молоток придал уверенности моим шагам, а мотивация «быть мужчиной» в глазах супруги плеснула в кровь безрассудной отваги.

Человек не подавал признаков жизни. Волосатые пухлые ноги с бледной кожей между прожилками вен коленями уходили под плотный плащ выцветшего беличьего цвета. Руки, по-покойницки сложенные на груди, торчали из рукавов едва видимыми фалангами холёных сосискообразных пальцев. Плащ, размера на четыре больше необходимого, поднятым воротом скрывал шею и часть подбородка. Чёрная фетровая шляпа, фасона советской партноменклатуры, положенная сверху, прятала лицо. Осторожно приблизившись, я мыском туфли опрокинул шляпу на землю.

Он смотрел на меня широко раскрытыми глазами! Я инстинктивно отскочил в сторону и рука, сжимающая молоток, непроизвольно взмыла вверх. Сфинктер моего внутреннего «настоящего мужчины» интуитивно сжался. В ноздри ударил резкий запах собственных вспотевших подмышек, извергнувших, как мне показалось, сразу суточную дозу пота. Лежащий человек не шелохнулся, но на его лице появилась робкая улыбка. Похоже, я испугал его не меньше.

— Где я? — голосом мультяшного Весельчака У боязливо произнёс он.

Его круглое добродушное лицо, в сочетании с этим высоким, жеманным, не достойным натурала голосом, вмиг сделали их обладателя безобидным и даже жалким. На мгновение, мой разум перенёсся в детство — перед глазами всплыло лицо Капитана Зелёного, и я поспешил опустить руку, стыдливо спрятав молоток за собой. Демилитаризированное тело расслабилось, и я указал вперёд по направлению дороги:

— Километрах в трёх Софренково, а там, — указав в противоположную сторону, — шоссе. Но до него километров пять.

Мужчина тем временем поднялся на ноги. Я сконфуженно улыбнулся, стесняясь своей природной ссыкливости — двухметровый детина, центнер живого веса, с молотком в руке, и против кого? Пухлый мужчинка лет пятидесяти пяти ростом чуть выше полутора метров стоял напротив, растеряно озираясь по сторонам. Он напоминал Громозеку, только что вышедшего из сортира, в котором не оказалось бумаги; только без растительности на лице и нелепом одеянии. Пожалуй, под плащом на нём ничего не было.

Подошла Ева и поздоровалась с мужчиной. Тот мило улыбнулся и кивнул в ответ. Едва заметная улыбка промелькнула на её лице; не ошибусь, если предположу, что она подумала — «вот ведь, эксгибиционист, хуев!» Признаться, об этом в первый момент подумал и я, но мужская логика против женской отличается умом и сообразительностью, к тому же не такая прямолинейная. Я сразу смекнул — «этот чел, хоть и странный, но точно не извращенец! Точнее, может он и извращенец, но определённо не эксгибиционист. Ареал обитания эксгибиционистов — городские парки, но никак не леса, где в радиусе десяти километров своими причиндами можно пугнуть разве что одинокую зайчиху или, если повезёт, лосиху. Но извращенец, при этом, должен отличаться изрядной везучестью класса enfant gate (баловень судьбы — фр.) как минимум!»

Толстяк, стряхнув с плаща прилипшие иголки, задумчиво уставился на стоящего в нескольких метрах француза российской сборки и многозначительно промычал:

— Что-то пошло не так!

«Если тебя, — хотел было сказаться я, — в домашних тапочках и плаще на голое тело, находит случайный водитель на безлюдной лесной дороге, в семь тридцать утра субботы — естественно что-то точно пошло не так!»

Вместо этого, совесть, пинаемая снизу остатками неловкости за поднятый на безобидного чудака молоток, вывалилась из меня предложением подвезти до Софренково. Толстяк согласился и Ева с недовольным видом перебралась на заднее сиденье.

— Разрешите представиться, — нарушил неловкое молчание, уже перерастающее в напряжение, пассажир. — Пан Уи. Грибадир шестой Декады. Уровень «К».

Я еле сдержался, чтобы не заржать! Хорошо, что этого не слышала Ева, которая по обыкновению, садясь в машину, затыкает уши плеером.

— Дон Ган. Дегустатор фотомоделей третей гильдии. — решил подыграть я. — Почётный хэйтер Серпуховско-Тимирязевской линии. Заслуженный Магистр Антихайпа.

— Несказанно рад! — весельчак, без тени смущения воспринял мои слова.

«Да, ты, чёрт возьми, прав, — подумал я, — у тебя действительно что-то не так, и похоже на всю голову!» Я тут же прикинул — чей номер мне набрать как доедем, — местного участкового, или соседа по московской квартире, бывшего работника здравоохранения (он, правда, заслуженный ветеринар, но всё ближе к психиатрии, чем я). Не определившись с выбором и, оставив принятие решения на потом, я сосредоточился на дороге; Впереди замаячили залитые коричневой жижей рытвины и ухабы.

Через двадцать минут, в липучих объятиях глинозёмистого дерьма Отчизны, «дастер» замер во дворе нашей дачи. Когда-то, этот дом построили шурин с тестем; один вкачивал бабки, другой рулил бригадой зодчих таджиков.

Долговязый шурин с крючкообразным носом и очками с толстыми, как слой целлюлита на бёдрах мексиканки линзами, в безденежные девяностые забил на НИИ и подался из аспирантуры в предприниматели. Три его точки оказания интимных услуг, в своё время, считались лучшими в Химках. Бизнес пёр, оседая доходной частью в строительство будущего родового гнезда, в котором иуда от науки планировал загнездиться всем огромным дружным гипотетическим семейством. Разумеется, родня (исключая тестя, который знал правду) полагала, что место работы шурина — научно-исследовательский институт, а их родственник — перспективный молодой учёный. Сам он, на вопрос «откуда бабки» заводил песню про иностранных партнёров и свои новейшие разработки в области электромагнитных герконов. Никому и в голову не приходило поинтересоваться — что нового в герконах можно изобретать вообще, и пять лет подряд в частности?! Но ему верили все, включая меня, пока однажды мне не довелось подслушать его телефонные разногласия с крышующими его ментами. Шурин был старше меня лет на десять, а потому слова парня, только что перешагнувшего за двадцатник, он пропускал мимо ушей. А зря.

Был в моей жизни дядя Гена, в вечном подпитии обитающий на лавке возле подъезда. Тогда, четырнадцатилетним пацаном, я подбрасывал ему мелочёвку, за что выжатый жизнью пенсионер делился со мной практической наукой суровой взрослой жизни. Делал он это без соплей и сглаженных афоризмов, вываливая своё искалеченное судьбой нутро в неприглядном, но отрезвляющем реализмом виде. В его однушке на первом этаже, пропахшей нищетой и немытыми телами уличных философов, я познавал тайные закоулки лабиринтов окружающего бытия. Здесь всегда находились ответы на терзающие психику подростка вопросы. Не удивительно, что дядя Гена являлся для меня в то время непререкаемым авторитетом; у него были добрые глаза и четыре ходки.

— Люди, малой, — размеренно говорил дядя Гена, сибаритски разбавляя настойку боярышника газировкой, — делятся на два вида: чепушил и мажоров. Первых имеют все, при этом каждый чепушила мечтает стать мажором. Так вот запомни, между этими антиподами социума есть два переходных состояния: фраер и правильный пацан. Фраер уже не чепушила, но ещё не пацан, ибо догматизм для фраера понятие обтекаемое и скорее условное, переступить через непреложную истину которого, при удобном случае, фраер не считает за западло. И в том его ахилесова пята! Правильный же пацан живёт по понятиям, в рамках перспектив реальных раскладов, чтя внутренний моральный кодекс в базисе ровного мировоззрения — не беспредельничает по дурости, не быкует по-порожняку и не ссучивается за навар! Достигнув статуса и достатка, правильный пацан, зачастую, превращается в мажора, утрачивая фундаментальные мифологемы правильности. Главное для мажора — блюсти парадигму преемственности, ибо неизжитый вовремя фраер в ментальном конденсате мажорства, неотвратимо приводит последнего к погибели!»

Тогда, я понимал далеко не всё, что пытался донести до меня дядя Гена, однако, с годами, смысл его слов являлся в наглядных формах чредой моих личных жизненных казусов. Именно благодаря пахнущей перегаром правде дяди Гены, моё пытливое отрочество перешло в величавую юность без надрывов и изломов; В дальнейшем я осознанно нёс свой внутренний статус пацана относительно ровно, без проституирующей робости перед изломами жизненного пути. О дяде Гене и проститутках я могу говорить бесконечно: о первом как о своей безвозвратно ушедшей молодости, о вторых — как о неминуемом будущем.

С шурином всё вышло именно так, как я его и предупреждал: не сумев по капле выдавить из себя фраера, мажора шурина, в итоге, нашли с простреленной башкой под химкинским мостом. Родовое гнездо не дождалось своего основателя, и было тут же заселено птицами более низкого полёта — нами. В генеалогическое древо шурина вписали выдающимся учёным, и теперь его семейка по любому случаю предъявляла мне этого дятла эталоном успешности. За семейным столом первый бокал неизменно выпивался за научный талант и золотые руки усопшего сутенёра. При этом тесть единственный хитро улыбался, видимо представляя части тела, которыми зарабатывался каждый кирпич этого дома.

С тестем у нас сохранялся стабильный паритет, — он не лез в мою жизнь, я — не покушался на его. С тёщей всё было сложнее — дипломатом она была никаким, зато стряпала отменно. Есть при ней было невыносимо — стоило мне запихать в рот её блинчики с мясом, как она начинала сверлить взглядом, и попробуй только одобрительно не улыбаться в этот момент, пантомимой изображая непередаваемый вкус. Пару раз я пытался высказать своё «ша» по этому поводу, но проще убедить волка стать вегетарианцем, чем изменить тёщу. А после того, как я в прошлом году, сорвавшись, в шутку назвал её кладом, добавив, осушив рюмку, что место кладу — в земле, в отношении меня она окончательно скурвилась. Да и хрен с ней; в омуте моего бытия и без того исполненного бездонной тоской, лишний килограмм на шее утопающего уже не играет роли.

Маленькой отдушиной моему погибающему Я была небольшая баня в глубине участка, на втором этаже которой мне позволили обустроить свою персональную берлогу. Диван, телевизор, ноутбук и полное одиночество оставались тем, что ещё питало меня остатками кислорода в окончательно заполняющейся удушливой гарью беспросветности жизни. Её четвёртый десяток завершился зудящим ощущением внутренней обосранности. И если обосравшийся малыш поутру имеет шанс быть отмытым заботливыми руками матери, то внутреннее дерьмо заскорузлого мироощущения взрослого человека способен соскоблить разве что Создатель, снизошедший до желания изменить его жизнь. Но ничего за последние пять лет в моей жизни не менялось, однако, сегодня действительно что-то пошло не так!

Глава 2

Ева, подхватив свои шмотки, упорхнула в дом, я же, для приличия дипломатично махнув маячившим за стеклом террасы сонным физиономиям родни, направился к бане.

«-Пусть, этот Уй валит в направлении своему созвучию! — подумал я и вычеркнул его из памяти, — В пакете два литра крафтового пива, два леща, бутылка коньяка, в ноуте три уровня Фоллаута 4, впереди день и целая ночь свободы!»

…Уй сидел на скамейке, расслабленно откинувшись на залитую майским солнцем бревенчатую стену бани. Его закрытые глаза с длинными ресницами чуть подрагивали, бледная кожа запрокинутого лица впитывала утренний свет далёкого светила. Я не причислял себя к альтруистам, более того, увязнув в трясине хронического уныния, вызванного личностным кризисом, люди для меня перестали существовать в качестве катализатора моих светлых порывов. Да и светлых порывов, если уж быть честным, во мне осталось на пару чихов. Мрачный и раздражительный по любому поводу, последние годы я изводил Еву, осознавая свою гнусность, и не в силах этому противостоять. Отрадно, что Ева, проявив мудрость, предложила временно дистанцироваться; уныние, по её словам, не менее заразно, чем триппер и способно окончательно обрушить наш семейный союз. Лишаться предсказуемой стабильности нам не хотелось, а потому на даче я жил в бане, а она в доме с родителями, где и планировала провести всё лето.

Завтра я вернусь в Москву, но навигатор моих сегодняшних намерений, благодаря толстяку в плаще, уже уверенно менял маршрут.

— Уй! — нарочито громко, рявкнул я. — Какого ляда ты тут?!

Толстяк подскочил от неожиданности, его распахнутые глаза округлились и внутреннее ощущение ребёнка перед собой, вновь заставило меня испытать неловкость.

— Извините меня, мой друг! — виновато заверещал мультяшный голос, от которого мои губы сами собой расползлись в улыбке. — Беспомощность собственного положения заставила меня вторгнуться в ваши владения! Признаюсь, я оказался в деликатной ситуации и, боюсь, без вашей помощи мне из неё не выбраться.

Я поставил пакеты на деревянный столик напротив и молча стал выкладывать содержимое. Уй беззвучно наблюдал за моими действиями.

— Ну, тогда за знакомство! — я придвинул к нему на четверть наполненный коньяком стакан. Предвкушение чего-то интересного уже пробудилось у меня внутри.

Толстяк, скорее из вежливости, с плохо скрываемым отвращением, выпил содержимое стакана и уткнулся, втягивая носом, в рукав плаща.

— Ну и говнище это ваше пойло! Никогда не понимал мотивации его потребления…

Глядя на отличный дорогой коньяк, зовущим мочецветным оттенком переливающийся в майских лучах, я с гневом выдал в его адрес:

— Так что же с вами произошло, пан Уй?

— Ах, друг мой, мне не составит сложности просветить вас относительно моей кручины, однако, предполагаемый скепсис с вашей стороны, не даёт мне уверенности в целесообразности дальнейших объяснений…

— Вы хотите сказать, что ваше объяснение изначально настолько неправдоподобно, что поверить в него невозможно? — перебил я. — Так отчего же вам не придумать более убедительную версию?

— Милый вы человек, — его лицо округлилось лубочным солнцем, — попробовал бы Христофор Колумб объяснить туземцам принцип работы порохового ружья, когда пулю невидно (а значит, её как бы и нет), а человек в ста метрах падает как подкошенный!

— А вы попробуйте! Я не туземец, да и вы не Колумб! Зря он, кстати, открыл эту грёбаную Америку!

Уй вынул из кармана плаща скомканную в шар газету и аккуратно развернул её передо мной. Внутри оказалась горстка чего то, напоминающего по форме изюм, но зеленоватого цвета пасты гои.

— Вот попробуйте, — Уй придвинул газету ко мне, — только не более одной штуки!

Я взял изюминку пальцами и поднёс к носу. Так пахнет ночью в натопленной казарме, после долгого марш-броска. Я убрал руку от лица и послевкусие первичного аромата донеслось нотками сушёных грибов с оттенками скисшего молока из далёкого детства.

— Что это?

— О, дон Ган, это то, за что на протяжении всей вашей истории многие из вас продают души! Не бойтесь, мой друг, просто положите в рот!

Я выбрал самую маленькую изюминку и выполнил просьбу, готовый выплюнуть её в ту же секунду. Но этого не потребовалось — приятный вкус тающего шоколада с тмином растёкся по языку.

Внешне ничего не изменилось. Я по-прежнему спокойно сидел на деревянном пеньке-табурете напротив добродушно взирающего круглолицего визави. Однако то, что творилось сейчас в моей голове — достовернее всего опишет язык айтишника. Моё внутричерепное железо получило сверхмощный апгрейд, сменив архаичный Celeron на многопроцессорную связку последнего поколения. Новая операционная система восприятия замелькала в разуме калейдоскопом десятка одновременно исполняемых процессов; Каждый из них, как и подобает в многозадачной ОС, просчитывался параллельно, не ущемляя в аппаратных мощностях другие приложения.

Откуда-то вдруг явилась неожиданная идея как в несколько раз увеличить прибыль предприятия, которому я отдал свои крайние пятнадцать лет. Через мгновение она трансформировалась в законченную мысль, простота которой граничила с её гениальностью.

«И как такое, — подумал я, — никому раньше в голову не приходило?»

Пока эта идея обрастала конкретикой, параллельно мой разогнанный мозг просчитывал ситуацию, при которой Алёна, девушка с охуительной (все другие эпитеты в данном случае ничтожны) фигурой, из экономического отдела, мне точно даст! В голове как из рога поэтического изобилия, в который одновременно дули Пушкин, Есенин, все поэты старого света вместе взятые и поэт — символист Фёдор Сологуб, лились изысканные, наполненные трепетом и обезоруживающим смыслом грациозные оборотами речи. И вот уже разум в тончайших и завораживающих подробностях предстал передо мной волнующим видеорядом, превосходящим своею пикантностью суммарные задумки Тинто Брасса. Я физически ощутил трепет покорившегося мне тела, обтянутого коротким чёрным платьем, запах её волос, в которые она вплетает едва осязаемую цветочную магию Lanvin, ставшую моим ароматическим фетишем…

Тут же я перескочил на другую идею, в смысл которой после предыдущей я не желал погружаться, но она касалась хитроумной комбинации ставок на спортивном тотализаторе. Данный расклад сули мне тройной процент вероятности срыва банка… Если бы сейчас передо мной стояло зеркало, то совершенно точно, из него бы на меня взирали брызжущие жизнелюбием и пламенеющие страстью к жизни глаза.

— Дон Ган! — сквозь вязкую пелену прорывается ко мне еле различимый голос Уя.

В этот же момент грохочущим, но не оглушающим эхом в залах моего рассудка гулко разносится «Гаан… Гаан…». И вот Дэйв уже стоит передо мной в нескольких метрах, и я, частью слившегося в экстазе зала выкрикиваю «Рита тач фэйт». Мои слова попадают в ритм, и даже в тональность, мои руки устремлены вверх в пульсирующем гимне животного восторга. Я захлёбываюсь в океане эмоций и единения с разгорячёнными толкающимися телами вокруг. Кто-то тянет за руку… Из тумана, сквозь звук собственного сорвавшегося в разнос сердца и слепящего мелькания стробоскопов Олимпийского, выплывает лицо пана Уи. Он протягивает мне стакан, и я читаю по губам «Пей!» Содержимое, залитое в глотку, отрезвляющим цунами проносится по берегам разума, унося причалы распустившихся ветвей моих мыслей одним бурлящим потоком щепок в сливное отверстие вечности…

Я открыл глаза и окружающая действительность субботним утром хлестнула меня по щекам. Пан Уи смотрел на меня сардоническим взглядом.

— Что это было?

— Это гриб. — спокойно ответил Уй. — Я же представился вам. Я — грибадир.

— Какой нахуй гриб? Ты меня подсадить на галлюциногены решил, дилер хуев? — выругался я.

Уй поднял обе ладони и по его взгляду я понял, что снова сморозил чушь.

— Нет, что вы, что вы! — поспешил объясниться толстяк. — Гриб это вовсе не тот гриб, который вы называете галлюциногенным. Гриб это аббревиатура! Global Router Individual Background (Глобальный Маршрутизатор Индивидуального Фона), — на безупречном английском произнёс он.

— Вот что, дядя Уй, — невежество в голосе не уступало моему знанию английского, — или ты мне сейчас всё понятно объясняешь, или я вламываю тебе пиздюлей и отвожу на то же место, где подобрал, и не факт, что следующему водиле ты встретишься живым!

— Я вам всё сейчас расскажу. Гриб это не наркотик! Проще говоря — стимулятор мозговой деятельности. Ваши наркотики всего лишь раздражают отдельные зоны, а гриб заставляет весь мозг работать более продуктивно. — пан Уи перестал тараторить. — Мозг среднестатистического человека в среднем функционирует на шесть процентов от своих возможностей. И это не случайно. В стрессовой ситуации ваш мозг способен достигнуть отметки в пятнадцать процентов и действовать на уровне реакций и интуиции, например, молниеносно отскочив в сторону от падающего на вас дерева. Во сне ваш мозг задействуется до тридцати процентов, проводя диагностику и восстановление организма. Гриб это вещество, заставляющее мозг работать на тринадцать процентов своей мощности в режиме бодрствования… Вот вы сейчас помните всё, что видели под грибом?

— Да, и на удивление отчётливо! — подтвердил я.

— Вот! А после алкоголя или наркотиков только боль в голове и провалы в памяти!

— А зачем вообще этот гриб нужен? Новая синтетическая дурь для золотой молодёжи?

— Чтобы вам объяснить мне придётся долго рассказывать.

— А вы куда то торопитесь? — с ехидством спросил я.

— Не скрою, мне бы хотелось побыстрее очутиться в Архангельске, — ответил толстяк, — но, в силу сложившихся обстоятельств, осуществить желаемое я не в силах.

— Вот и замечательно! — я открыл бутылку пива и разлил по стаканам. — До ночи ещё далеко, выпивка есть!

«-Как будто у него есть выбор!» — подумал я.

Очевидно, Уй подумал так же.

— Хорошо, мой друг, — сказал он. — Вы знаете, что такое дуализм?

Я утвердительно кивнул.

— Двойственность, если не ошибаюсь?

— Совершенно верно. — воодушевился Уй. — Так вот, парадигма человечества — дуализм. Оставим в стороне дуализм гносеологический и религиозный, возьмём за основу метафизику и этику прикладной, так сказать, двойственности…

Я настороженно сморщил брови, и Уй, смекнув, что более простые термины в моём обществе более уместны, продолжил:

— Человеческое общество живёт в диаметральной модели двухполюсной вселенной. Есть добро и есть зло, жизнь и смерть, горячее и холодное, начало и конец, свет и тьма, будущее и прошлое… Всякий человек в этой системе в каждое мгновение стремится отнести себя к одному из двух полюсов.

— Как дерьмо в проруби, — перебил я, — болтаемся мы то у одного, то у другого берега. А если и заплываем на середину, то всё равно остаёмся на миллиметр, но ближе к какому то краю.

— По сути верно, хотя и в несколько фривольной формулировке. Так вот, — продолжил Уй, — вы добрый человек или злой?

— Я? Ну это, смотря в какой ситуации. Когда то я добрый, когда то я злой…

— Но по большей части, вас швыряет от одного берега к другому в проруби сложившихся обстоятельств. — подытожил Уй, слегка улыбнувшись.

Я улыбнулся ему в ответ, демонстрируя, что не обижен сравнением; в конце концов, про дерьмо я сам и начал.

— Человеческий разум не приемлет баланса полярностей, — продолжил Уй, — Состояние равной удалённости мимолётно и пренебрежительно мало в общем жизненном отрезке единичной особи.

— Согласен. — кивнул я и добавил, — Член либо стоит, либо нет, а промежуточное состояние это всего лишь движение в одну из сторон. Ты наливай, дядя Уй, не стесняйся. К чёрту дуализм, давай про грибы!

Казалось, пан Уи несколько смутился, но скорее показательно, как смущается обладательница стройных ножек, когда озорной ветер на миг задирает её юбку и она ловит на себе восторженные мужские взгляды. По всему было видно, что толстяку приятно, что собеседник хоть и не должным образом, но всё-таки понимает его.

— Извольте, — промолвил он, — хотя и перепрыгиваем между главами, но comme bon te semble, monsieur (как вам будет угодно, месье — фр.)!

— Кондом, кондом, — лингвистически саркастировал я, зубами расчленяя вяленого леща.

— Всё, что я вам сейчас скажу, уважаемый дон Ган, будет звучать для вашего разума странно и порою непостижимо. Но, надеюсь, действия гриба, которое вы прочувствовали, окажется весомым доказательством истинности моих слов.

Я кивнул. Лещ превосходным маслянистым вкусом дополнял речь незнакомца.

— Полагаю, мой друг, вы, как и все в вашем обществе, уверены в том, что мир развивается по законам эволюции, переплетаясь с религиозно — философскими аспектами, коими затыкаются спорные и малообъяснимые факты.

Я снова кивнул. Пиво, ещё не успев нагреться, вносило весомую отраду в ощущения сегодняшнего дня.

— Однако, всё немного не так, как принято считать на вашем уровне. Кстати, ваш мир в каталожных картах обозначен уровнем «Гэ».

— Гэ? — удивился я. — А почему сразу Гэ?

— Ну как же, милостливый государь, — казалось, Уй чем то оскорбился. — Вся ваша жизнь вертится вокруг дуалистического «Гэ». Взять к примеру слова «Господь» и «говно», — антиномия дуального восприятия, охватывающая полный спектр человеческих эмоций! Господь — всё лучшее, что всплывает у вас в разуме, когда вы слышите это слово, а говно, соответственно, олицетворяет всё худшее. Подобным образом «точка G» и «геенна огненная» являются дуалистическими рубежами восприятия; от крайней степени телесного блаженства, до бесконечности истязания плоти.

— То, что этот мир — одно большое Гэ, я и без тебя за сорок лет понял! — лёгкая степень опьянения, позволила моим словам прозвучать философично, — Если мы на уровне Гэ, то сам ты на каком уровне?

— Я с уровня «К» — kreators, мы по вашему креаклы-демиурги; ваш уровень — globals, потому и «Гэ». Есть уровень «М» — masters, над ними, говорят, тоже кто-то есть.

— Интересно девки пляшут… уровни, значит! — растягивая слова, произнёс я.

— Именно уровни! Без уровней, признаться, в каталожных картах никак не разобраться — поди определись кто над кем стоит и кем погоняет! — толстяк ухмыльнулся. — Мы с уровня «К» рулим вашим уровнем «Гэ», потому, как ваше Я существует исключительно в плоскости дуализма. Базис сознания уровня «К» — силлогизм, или тройственность по-вашему; равновесие между полюсами есть наша неотъемлемая приоритетная константа, или, если хотите — ментальная изюминка!

— Вот смотрю я на тебя, — мой подбородок опустился на ладонь, — ты или на всю голову ебанут, или инопланетянин! И если бы не гриб, то на основании собственного дуализма, я бы метался между двух полюсов: вломить тебе сейчас, или дать тебе шанс попытаться смотаться за забор и огрести уже там!

Лицо толстяка чуть вытянулось, как вытягивается лицо ребёнка, который надул губы и готов вот — вот пустить слезу из уже заблестевших глаз. И было в этих глазах нечто, подкупающее своей наивностью настолько, что последующие слова сами сорвались с моих губ.

— Вот смотришь ты на меня, дядя Уй, и думаешь, — какие же они все мерзкие и убогие в своих позывах, как тщедушны и мелочны в своих суждениях; одним словом — плюгавенькие потомки Адама… Только и норовят либо побить, либо облапошить ближнего! Ты, думаешь, мне за всё человечество не стыдно? Стыдно, и ещё как стыдно! И весь этот стыд сейчас из меня вон лезет, обтекая тебя вязкой мутной смердящей субстанцией! Смотри, дядя Уй, на меня и не дай тебе Бог, чтобы потомки мои встретились на твоём пути такие же…

— Полноте, полноте, друг мой, ничего такого я себе и в мыслях не допускал! — прервал мой душевный каминг-аут толстяк. Он склонился ко мне и прошептал, — Именно до такого как вы, батенька, у меня как раз интерес и имеется!

Я вгляделся в его искренние, как у наложившего в штаны грудничка глаза, положил ему руку на плечо и произнёс:

— Не держи зла на меня, божий человек, в том, что паскуда я редкостная, — ну так жизнь меня таким сделала. Думаешь легко нам на уровне Гэ, среди сплошного Гэ влачить свою жалкую долю?!

— Я всё понимаю! — он улыбнулся тёплой, всепрощающей улыбкой. — Думаешь на уровне «К» житьё веселее? Если у вас максимум что могут — жизнь отresetить, то у нас на пару уровней вниз спустят — и прозябай муравьём, или осой какой замшелой весь свой путь заново!

— Дядя Уй, — взмолился я, — расскажи ты мне всё с самого начала, чтобы понятно было! А я, со своей стороны, обещаю впредь на тебя не бычить!

До сих пор не просёк — почему в тот момент я попросил этого чудака ввести меня в курс дела, тем самым навсегда изменив свою жизнь. Отчаяние ли моего тогдашнего обрыдлого существования, ощущение ли своей ничтожности, а может, внутреннее предчувствие грядущей социальной погибели… Не знаю, но точно кто-то, или что-то толкнуло меня на путь познаний, разрывая в тот момент моё естество свербящим любопытством. И если меня спросят — жалею ли я сейчас об этом, отвечу без всякого лукавства — нет, не жалею, ибо несущийся к смерти сгорающий мгновением метеорит куда поэтичнее тысячелетиями катящегося попутными ветрами в вечность камня.

Меланхолично блуждая в лабиринтах самому себе поставленных вопросов, тезисно сводящихся к клише «а ради чего я есть», я подсознательно ожидал того дня, когда, внезапность перемены озарит мой самоубивающийся разум. Сорок лет предвкушая личностный ребрендинг, сжигая последние литры жизнелюбия, мне удалось дождаться желанного перерождения. Подобно визуальному постоянству, при полной смене смысла от переноса ударения в слове «пиздить», моё представление о мире претерпело не менее радикальную трансформацию. Но, обо всём по порядку.

Глава 3

Пан Уи излагал неспешно, отыскивая для необъяснимого человеческим языком привычные моему уху слова. Я слушал, не перебивая, изредка подливая себе уже тёплое пиво. Несмотря на расслабляющую пелену опьянения, каждое слово рассказчика складывалось в моей голове в растущую внутреннюю лестницу удивления, ведущую, как мне казалось, к просветлению.

— Мир уровня «Гэ», — струился мультяшный голос толстяка, — всего лишь один из уровней цикличной модели диапазональных замкнутых систем, причём более высшая система замкнута на более низшую. К примеру, система уровня «Гэ» (мир людей) замкнута на систему уровня «Б» bio (мир флоры и фауны). Соответственно, без низшего уровня, следующий за ним уровень немыслим, ибо лишён ресурсов существования. И если комфорт уровня «Гэ» определяется состоянием уровня «Б», то мой уровень «К» полностью зависим от благополучия вашего уровня «Гэ».

— Понятно, — развёл руками, пан Уи, — что берёт от уровня «bios» уровень «globals», а вот от уровня «Гэ» уровнь плазменных полей «kreators», как ни странно это прозвучит, берёт ваши эмоции. Мы, креаклы-демиурги, питаемся ими, подобно тому, как более высокий уровень «М» уминает гармонические производные наших вибраций. Если население уровня «Гэ» исчисляется миллиардами, то обитателей уровня «К» несколько миллионов, соответственно, на уровне «М» -несколько тысяч. Говорят, есть более высокие уровни, но никто толком о них ничего не знает и все гипотезы в их сторону были официально запрещены ещё при богобрщице Несравненной Мики Цунаге.

Произнося это ничего не значащее для меня имя, пан Уи презрительно сплюнул. Получилось не по пацански и он, сконфуженно утеревшись рукавом плаща, продолжил:

— Вообще, верхний уровень может влиять на все, что ниже. Если представить весь существующий диапазон «vivamus formas» (живые формы — лат.) линейкой в метр длиной, то человек всеми его органами чувств, способен воспринимать всего один его сантиметр. При этом остальные миры существуют в это же самое время в этом же самом месте, фактически не пересекаясь друг с другом.

— То есть твой мир уровня «К», — влезло в монолог моё любопытство, — живёт на этой планете, просто в ином, не доступном человеку диапазоне?

— Точно так! — пан Уй многозначительно поднял указательный палец. — Вообще то, уровни делятся на подуровни, например цивилизация вот этих муравьёв (его толстый палец указал на гипотетического муравья под столом) имеет каталожное обозначение «B-AGI24А4», что означает: уровень bios, подуровень animals, класс ground, вид insect, цивилизация 24, группа осознанности А4. Соглашусь, звучит заумно, но тем не менее…

— Слушай, — не сдержался я, — а в вашем мире разумные существа, вроде тебя, все такие низкорослые и плюгавые? Отчего мне встретился именно ты, а не, скажем, пышногрудая стройная фемина?

Мой вопрос заставил Уя рассмеяться. Смех его напоминал смех гиены, поднятый по частоте где-то на октаву.

— Да я бы с радостью принял облик блондинки, да только не всё так просто, — толстяк перестал смеяться. — У нас вообще нет физической оболочки, уровень «К» полевой. Вот если бы ты видел ауру человека, ты бы понял, о чём я. И вообще, попасть в оболочку вашего уровня нам чрезвычайно затруднительно. Например, это плюгавое, как ты выразился тело, я ждал полдекады, а это пятьдесят лет по-вашему между прочим!

Пан Уй, похлопал ладонями по своим, выглядевшим пухлыми даже под плащом, бёдрам:

— Просто взять и вселиться в человеческое тело мы не можем, по Конвенции Пятой Декады запрещено под страхом вечного слива. Покуда так называемая вами душа к телу прикреплена — тело занято. А без души ваши телеса уже ни на что не годны, разве что на корм низшим уровням. Так вот вся трудность в том, чтобы найти такое тело, от которого душа уже откреплена, но ещё числится за данной оболочкой, и все системы с органами исправно функционируют при этом. Как у коматозников, например!

— Выходит, я сейчас бухаю с бывшим коматозником — пиндосом? — съехидничал я.

— Ну, судя по всему, — Уй посмотрел на выпрямленные не достающие до земли ноги в домашних тапочках с американским флагом, — вы правы, дон Ган!

— Да никакой я не дон Ган, — это обращение к себе уже успело меня утомить, — пошутил я тогда в машине, не так меня зовут…

— Да мне нет никакой разницы, как вас называть, — смущённо промолвил толстяк, — поймите, идентификационные формы весьма условны…

— Да мне, собственно, тоже по барабану! — согласился я. — А почему ты пан Уи?

— Ну это долгая и давняя история, — толстяк, словно ждал этого вопроса, во всяком случае мне так показалось по пафосу, в слетевших с его губ словах.

— Это ещё до Конвенции Второй Декады династии богоборцев было. Тогда элита уровня «М» совсем безбашенная была, какого беспредела только по уровням ниже не творила. Модным развлечением считалось — смотаться в исток уровня «Гэ», во времена цивилизационного рефреша и дать, pardon, пизды Адаму. Пинают его ногой в промежность, а он корчится и скачет от боли, да всё только мычит, в муках сплетая звуки в слова; так, говорят, за пару лет идиш и появился.

Пан Уи неосознанно сжался, видимо, представив на себе всё варварство процесса.

— Так вот, пращур мой по отцовской линии, этой забаве и предался, да только не знал, что ранее Уполномоченные по Делам Невмешательства от фракции указотворцев закон протолкнули, запрещающий причинять боль и иные телесные страдания одушевлённым низших уровней. В общем, прокуритет опустил пращура до уровня «К» в команду тогдашних лузеров, курировавших галлов на уровне «Гэ» — оттого погоняло Oui к нашему роду и прилипло. А паном прозвали, в честь первого набега его команды на вотчину лужицких (команды, рулящей древними поляками). С тех пор всех в команде галлов-французов по нашей линии панами Уи и называют. А после мой отец вовсе в вольные грибадиры подался…

— Постой, постой, — осадил я, — про игроков не понял, у вас что там, командные состязания?

— Ну, типа того! — толстяк на миг замолчал, а после посмотрел мне в глаза. — Вот в чём смысл человеческой жизни?

Я пожал плечами.

— А вот смысл жизни креаклов-демиургов в командном духе и соперничестве. Живём, так сказать, чисто на интерес, кто кого тактикой и креативом уделает! — Уй потёр пальцы, задумчиво вскинув глаза в небо; возможно он подбирал нужные слова, или пытался что то вспомнить.

— Есть у вас такая игра компьютерная «Цивилизация», кажется, называется. Так вот жизнь уровня «К» — это и есть игра в цивилизацию, только играем мы историей вашего уровня. Всё наше население поделено на команды извечных соперников. Одна команда рулит французами, другая испанцами; есть аутсайдеры типа гондурасников, а есть воротилы англо-саксонской коалиции.

— Хрена себе, игрища! — не сдержался я, — выходит, вы нами как в куклы играете, стравливаете страны, народы, войны всякие там устраиваете… А наши философы тысячи лет причину человеческой агрессии в нас самих пытаются отыскать!?

— Нет, нет, друг мой, — возразил пан Уй, — войны вы сами устраиваете, мы всего лишь контролируем и направляем властную верхушку каждого государства.

Толстяк снял шляпу и положил её рядом на лавку.

— Когда то давно, ещё до эры богоборцев, наши предки уровня «К» начинали новый кон игры простейшими одноклеточными уровня «Гэ». Суть состояла в стремлении к эволюционному превосходству одной команды над другими, в условиях возможностей конкретной планетарной привязки. Игра сводилась к катализационному соперничеству, когда предки современных грибадиров, используя различные вещества, стимулировали мозг земных обитателей своих команд. Так доигрались до динозавров. Ранний свод правил запрещал катализ агрессии, позволяя стимуляцию только адаптационных направлений мозговой деятельности. Но всегда появляется кто-то, кому плевать на правила; одна из команд тайно вывела плотоядных динозавров. Естественно началась неразбериха, Священный Суд предков опустил всю проштрафившуюся команду на уровень, так они и сгинули в мезозое. Однако игра потеряла спортивный характер и обрела форму войны между командами, по сути, сделав их врагами, а уровень «Б» бесконечным аттракционом выживания. — пан Уи опустил глаза и с сожалением выдохнул.

Я подлил пива.

— Цивилизацию динозавров пришлось обнулить, команды расформировать, как говорят у вас — свернуть финансирование… А после кому-то пришла идея начать всё с нуля — генерация опорного разума уровня «Гэ», наделённого задатками интеллекта в лице первого человека — Адама. Так появился человек разумный и верховники прежних команд совместно стали продумывать концепт вашего будущего.

— А что, других дел на вашем уровне нет, кроме как над нашим экспериментировать? — резонно, как мне показалось, подметил я.

Уй посмотрел на меня как на туповатого, но крепкого физически подростка:

— Как нет у вас дел важнее, чем выживать, так нет у нас ничего более необходимого и первостепенного, чем соперничество! Ваш уровень, между прочим, и создавался как игровой полигон, вы наша био-лаборатория многообразия мыслящих жизнеформ.

Я понимающе кивнул.

— После того, как наши предки пришли к согласию, относительно форм-фактора человека, вас разделили на мужчин и женщин. А дабы игроки каждой команды имели свои идентификационные особенности, человечество поделили на дюжину рас. Вскоре определилась четвёрка команд-лидеров: европеоиды, монголоиды, австралоиды и негроиды. Остальные расы проигрывали им по большинству параметров, а члены их команд втихаря перетекали к более успешным конкурентам. В результате внутри команд началось деление рас на народы. Мой предок, как я уже и говорил, оказался в команде европиоидов галльской группы. Со временем одни группы, начали конфликтовать с другими и требовать признания их отдельными командами… Честно сказать не знаю какой бы беспредел тогда наступил, если бы не спуск Диктатора с уровня «М». Он тогда навёл шороху, обозначив новые правила игры. Так наступила эра богоборцев. До этого Бога у человечества не было, вернее был сонм его прототипов. Но, приказ есть приказ, и всякая независимая команда была обязана наделить своих юнитов «функцией Бога» — незыблемостью веры в существование того, по чьей воле сплетаются перипетии человеческих судеб. Некоторые команды дошли до того, что отдельные божественные сути были присвоены земным стихиям, её законам, и даже человеческим органам…

— Слышал такое, — вставил я, — Приап с огромным членом, бог плодородия, если не ошибаюсь!

— Вот — вот, — кивнул Уй, — так наступила эра богоборцев и всякая команда кроме модели своего внутреннего развития стала навязывать другим и своих богов. И вот тут снова начались войны.

— А каким образом вы, креаклы, управляете человечеством?

— Через грибадиров, — улыбка на устах пана Уи проанонсировала предстоящую, самую приятную для рассказчика часть истории.

— Грибадиры — это вольные гриботворцы, элита уровня, не побоюсь этого слова! Хороших грибадиров — не более полустони, а лучшие из них, — пан Уи как бы невзначай ткнул большим пальцем себя в грудь, — всегда при делах и востребованы всеми командами разом!

Он сделал паузу, во время которой я как раз нарезал колбасу неровными, но аппетитно толстыми кружками. Взяв один кружок, пан Уи отправил его в рот.

— Говно ваша колбаса, — чуть помяв её во рту, заключил он.

В небе появились тяжёлые, гематомного цвета облака, беспардонно теснящие блаженное томление субботнего роздыха.

— Гриб, как я упоминал ранее, стимулирует отдельные участки мозга, — Уй не без отвращения проглотил колбасу.

— Каждый грибадир хранит секрет формулы своего продукта, посвящая работе над ней всю свою жизнь. Если ты спросишь меня о составе гриба, то знай, что интересоваться об этом у грибадира, всё равно, что спрашивать монашку о размере её бюста, — в благопристойном обществе определённо недопустимо и даже пошло!

— Обещаю, пан Уи, что ни при каких обстоятельствах не буду клянчить формулу твоих грибов! — поспешил успокоить его я.

— Превосходно! — казалось, пан Уи это от меня и желал услышать. — Так вот, в любом обществе, или иной группе особей, обладающих разумом, всегда находится лидер или вожак. Ему в пищу подспудно подмешивается гриб, делают это граберы (компиляторы по-вашему), при этом мастера момента — бэккеры, создают на первый взгляд случайную обстановку, являющуюся на самом деле ни чем иным, как составной частью предстоящего мозгового апргейда. Например, контент из лежащих рядом острого камня, палки и лозы, сподвиг особь, употребившую в этот момент гриб, создать первый каменный топор…

— Постой, — воскликнул я, — только не говори мне, что все изобретения человечества подкинуты вами!

— Ну не все конечно, — усмехнулся грибадир, — колоть черепа собратьев этим топором — придумка исключительно ваша! А все научные и технические открытия — наших рук дело. Менделеву, думаешь, просто так с бухты-барахты таблица во сне явилась? Нет конечно! Его наши бэккеры и планеры вели всю жизнь к этому «открытию», дабы влить в общий план онтогенеза славян ложку стратегического превосходства.

Всё, что я смог выразить в тот момент, относительно услышанного, слетело с моих губ презрительной фонемой «прррр», коей извозчики на Руси исстари останавливали лошадь. Толстяк даже не притормозил.

— Двигать общность людей вперёд по культурно-технологической лестнице эволюции, — продолжил он, — скажу я вам, дело в высшей степени многосложное и затратное, ибо влечёт за собой огромные временные и умственные потуги каждого участника команды!

— И что, на протяжении всей человеческой истории, всякий лидер, начиная от вождя племени, заканчивая президентом страны, плотно сидит на грибе? — внезапно озарило меня.

— Не всегда, но в большинстве случаев. — задумчиво произнёс Уй. — Но политики первого эшелона, передовые учёные, верхушка религиозных культов и деятелей культуры, несомненно, в числе стимулируемых.

— То есть, все они знают о существовании вашей фантастической организации уровней миров?

— Не все, но в большинстве своём…

— И неужели, за тысячи лет никто из них не проболтался остальным о вас, о грибах?…

— Конечно болтали, — перебил Уй, — но сам догадайся, расскажи ты кому про всё, что ты сейчас услышал, где ты окажешься? В лучшем случае в психушке, а в худшем — тебя наши консумеры зачистят. Тело твоё найдут с остановившимся сердцем, или сбитым на дороге… В средние века тебя бы на костре сожгли, а ещё раньше — в жертву богам принесли, а череп твой отполировали и на полку поставили… Прельщает вас такая перспектива, мой друг? — пан Уи засмеялся, с прищуром наблюдая за моей мимикой.

Мимика на моём лице сползла в сторону изумлённой задумчивости, которая выплеснулась неожиданным для визави вопросом:

— Если гриб действует на всех одинаково, то зачем столько грибадиров с индивидуальными составами гриба?

Вопрос, на мгновение, озадачил грибадира шестой Декады. Он задумчиво поводил сморщенными губами, подобно старлетке, прикидывающей предполагаемые ништяки от возможного соития со вторым режиссёром.

— Понимаете, дон Ган, — отыскивая в своём вокабулярии сообразные слова, произнёс Уй, — Я вас посветил лишь в самую малость тайны концепта взаимодействий уровней.

Тут он внезапно замолк, загадочно теребя мочку уха.

— Обстоятельства складываются таким образом, что без вашей помощи мне, по всей видимости, не обойтись. Я вынужден просить вас, дон Ган, содействия в осуществлении моих планов. Разумеется на взаимовыгодной основе!

Весна, внезапным раскатом грома последнего майского дня, оповестила о своей кончине. Небесные плакальщики слёзно затянули проливной отпевальный реквием. Извивающиеся стрелы небесной скорби, вспышками рвущие простыню сгустившегося мрака, окончательно лишили остаток дня блаженной праздности.

Глава 4

Сидя на деревянной лавке предбанника, взирая на дождь сквозь манящие остатки коньяка, я вдруг осознал простую, но восхитительную мысль. Передо мной сидел человек, обладающий по нашим меркам возможностями Бога, но при этом расписавшийся в собственной беспомощности; и этот человек, вот так запросто скачущий между мирами и в игрищах вершащий судьбами человечества, взывает о моей помощи! О помощи простого смертного, безликого юнита команды славян, ну или какая там из их команд рулит русским миром?! Я посмотрел на пана Уи. Он задумчиво смотрел сквозь дождь, печальными с шукшинским прищуром глазами.

— Не понимаю, как меня угораздило оказаться здесь, — изрёк он, — из коматозной палаты Кэлвари Хоспитал в Бронксе я должен был переместиться в Архангельск. А теперь я застрял здесь, в тысяче километров от цели…

Гость в плаще выглядел подавленным даже на фоне меня, человека, с погасшим взглядом, имитирующего жизнь по инерции, в спасительном ожидании её финала. Моя рука как то сама собой оказалась на его плече:

— Хоть мы и из разных миров, но сидим в одной безвылазной заднице; не знаю каким образом, но я к вашим услугам, гер грибадир!

Моя улыбка, отразившись в его глазах, вернулась ко мне тёплым ощущением своей нужности. В шумной компании барабанящего ливня мы расправились со всем алкоголем и закуской. И обстоятельства, и раскрасневшиеся сусала собутыльника, и, в особенности, моя распоясавшаяся во хмелю пытливость, как нельзя располагали к разговорам. Но вопреки всему, мы просто молчали, и нам было хорошо от невесть каким образом возникшего самоощущения взаимного чувства локтя и мужской солидарности.

Промокший пьяный вечер клонил ко сну. Я принёс из машины и надул матрас, постелив уставшему от перипетий угасшего дня гостю на широкой лавке в парной. Пожелав спокойной ночи и, указав направление сортира, я поднялся на второй этаж и завалился на диван.

Утро выдалось солнечным; этой жизни ещё удавалось меня чем-то радовать, — жужжанием шмеля и щебетом птах, заполняющими пробуждающийся разум, приветливыми пятнами солнца, шкодливо скользящими по лицу, повинуясь движению веток в распахнутом первому дню лета окне…

Потянувшись, я спустился вниз. Пан Уи сидел за ещё не просохшим столом, с книгой перед собой. Его заинтересованное лицо заставило меня подойти и полюбопытствовать предметом его изучения. Извинившись, я взял книгу в руки. На твёрдой обложке мышиного цвета золотистыми буквами было вытиснено:

КАК РАСТИТЬ СВИНЕЙ

Руководство начинающего свиновода

Лениздат — 1957год.

— Забавная, однако, литература, — промолвил Уй, — вроде про свиней написано, а всё как в наших учебниках по геймалистике! — И тут же, предвидя мой вопрос, добавил, — Геймалистика это генеральный свод правил по ведению игр в нижних уровнях.

Совершенно точно, эту книгу толстяк раскопал в сортире, среди заросшей паутиной стопки литературной продукции далёкого СССР. Сколько себя помню, они всегда лежали в отхожем месте и я даже пытался как-то, одержимый то ли желанием культурного роста, то ли внезапным приступом библиофилии, начать их изучение. Однако, своё знакомство с литературным наследием прошлого я закончил на десятой странице первой попавшейся книги — кажется, это был Толстой. Страницы, отпечатанные на грубой бумаге, соответствовали фамилии автора и не пришлись по душе ни моему разуму, ни моей заднице. С тех пор прошло много лет, а книги так никто и не трогал; Честно говоря, на книги я не обращал внимания ни в нужнике, ни в остальном, окружающем его пространстве моей жизни.

Покинув толстяка, увлечённого свиноводством, я ушёл в дом, где положил на поднос тарелку с ещё горячими оладьями, сметану, пол батона и графин с киселём. Оставив на кухонном столе три сторублёвки, вернулся к бане. Мы принялись трапезничать.

— А всё же, — сказал я, — не верю, чтобы кто-то из ваших за тысячи лет не проболтался кому-то из наших по-крупному, про всю эту игро-уровневую херь!

— Нет, ну было, конечно, но это карается очень жёстко и за последние пару тысяч лет я такого прокола не помню. Крайний раз утечку допустили ещё при правлении Свята Годуха. Планер из семитской команды, перебрав местного вина, слил тогда часть официальных планов дикарям. Часть касалась ликвидации вашей цивилизации, в случае входа игры в логический тупик или в другой форсмажор. После в вашем мире эта информация, хотя и в извращённом виде, всплыла под названием Апокалипсис, в книге Ёхана Богослова.

— Так всё в Апокалипсисе правда и действительно состоится второе пришествие с судным днём? — я на секунду перестал жевать и капля сметаны, сорвавшаяся с моих губ, унесла в землю остатки моей надежды на фикцию библейской ахинеи.

— Да нет, конечно, — Уй улыбнулся и крошки батона полетели вслед моей надежде, — то ли нашего болтуна понесло, то ли ваш Ёхан был под кайфом, но никаких всадников не будет и уж второго пришествия тем более. Всё ограничится процессом, напоминающим уничтожение тараканов дихлофосом.

— Я, значит, вашего брата хлебом-солью, ночлегом встречаю, а вы вот так запросто нас дихлофосом как тараканов?

— Ну да, — без тени смущения ответил Уй, — а чем вы, собственно отличаетесь от тараканов? У нас, кстати, на цивилизациях насекомых новобранцы тренируются. Навыки манипуляции отрабатывают и логистику постигают.

— Как чем отличаемся? Разве у тараканов есть мозги, разве могут они подчинять себе окружающую действительность так же эффективно как человек?

— У всех есть мозги, — толстяк, попытался отыскать взглядом в качестве примера кого — то, мелкого и безмозглого с моей точки зрения, но не найдя, остановил взгляд на мне.

— И человек и таракан существуют в парадигме дуализма; и вы и они мечетесь между полюсами голода и сытости, комфорта и дискомфорта. Разница между вами несущественна — если у таракана всего пара-тройка алгоритмов действия, то у вас их тысячи. Соответственно, просчитать вас чуть сложнее, но интереснее. Вот и вся разница. А в остальном вы вообще идентичны, — рождаетесь, взрослеете, размножаетесь, умираете.

— А на вашем уровне всё не так? — я попытался уязвить собеседника. — Вы же тоже рождаетесь, жрёте, трахаетесь и дохнете?

— Идейно, конечно так, но в несколько иной концепции претворения… — толстяк, было, кинулся в разъяснение, но звонок моего мобильника охладил его пыл.

Голос начальства, орущего тебе в ухо, о том, что ты идиот, способен вогнать даже крепкого с виду мужчину, вроде меня, в ничтожность величины динамика, сквозь который извергается этот поток унижений. Выслушав вышестоящее по социальной иерархии неприятное во всех отношениях лицо, я заверил оного в том, что нужные документы буду подготовлены к утру понедельника.

Моя физиономия в этот момент отражала всю ничтожность самоощущения и одновременную беспомощность. Заметив это, грибадир произнёс:

— Как у вас говорят… я начальник- ты дурак, ты начальник — я дурак? Второй аспект коммунистического дуализма Маркса по этому поводу гласит: при переходе от классовых формаций к коммунизму мы обнаруживаем, что вырвались из царства необходимости в царство свободы.

— Нет никакого коммунизма, нет никакой свободы! — праведная желчь в голосе с нотками зарождающегося протеста звучала в каждом моём слове. — Есть загнанное в стойло стадо, которое кучка сильных мира сего доит всё активнее! Жили в социальном государстве, с заботой о человеке, бесплатно квартиры получали, медицина, обучение, путёвки… начальство тогда на вы к простому работяге обращалось, а зарвавшихся — к стенке ставили! Хоть какие-то порядок и социальное равенство было! А теперь у людей в головах одна жажда денег и непротивление неравенству субординаций. Одни миллиардами воруют, а другие от зарплаты до зарплаты еле дотягивают! При этом у нас сорок процентов всех мировых природных богатств на два процента населения планеты. Казалось бы, живи себе припеваючи, ан нет, — вчера бензин снова вырос и уже дороже, чем в странах, покупающих у нас нефть! Правильно вы наш уровень назвали, Гэ оно и есть Гэ, как в воду глядели!

— Vanitas vanitatum et omnia vanitas (Суета сует, всё — суета. –лат), — позёвывая, произнёс толстяк всё в том же размякшем настроение мяукающего любимца семьи, сморённого послеобеденной леностью. — На нашем уровне нет социального неравенства, потому как нет и социума. Есть поля доступности, обобществлённые Конвенцией, и ими у нас пользуются все. Силлогизм не позволяет скатиться до банальной градаций личностей…

— Ладно, извини за нытьё, но ей Богу, достало, — я прикоснулся рогаткой из указательного и среднего пальца к своему кадыку, — вот уже где вся эта поганая жизнь сидит!

А ещё через секунду я вспомнил о гениальной идее, посетившей меня под действием гриба.

— Бля буду, если не выжму из этого мешок преференций и прочих ништяков! — эвристически воскликнул я. — Ну, что, пан Уи, мне пора в Москву и как порядочный человек, обещаю вам помочь добраться до Архангельска! Конечно, при условии, что вы сейчас едете со мной.

— С удовольствием! — радостно отозвался Уй, — Прошу не отказать в любезности пожаловать мне эту восхитительную книгу, в качестве памяти о нашем знакомстве. Естественно, если для вас просьба сия окажется необременительной!

— Да забирай хоть всю сральную библиотеку, мне до фени, — ответил я, заталкивая мусор в чёрный полиэтиленовый мешок. — Через пять минут выезжаем!

Выехали через семь. Две минуты ушло на формальность прощания с Евой; всё-таки супружество, кто бы что ни говорил, отнимает время! Ехали неспешно, молча, с опущенными стёклами, втягивая лёгкими умиротворение хвойного леса. Километра через три нас остановил бородатый мужичок вида обитателя грушинских богем. Растянутый свитер, потёртые штаны цвета хаки, кеды, потерявшие белизну ещё в до аллопугачёвскую эпоху, выцветший брезентовый рюкзак за плечами… Завидев нас, он поднял руку.

Признаться, я редко беру пассажиров, Еву выводит из себя одна только мысль о чужой грязной заднице, трущей обивку нашего салона. Мне приходится быть крайне разборчивым, когда хочется сшибить лишние три сотни, или потешить визуальную составляющую своего либидо, подвозя длинноногую няшку в мини. Голосующий впереди няшным не был, как не был и отчётливым представителем презираемого мною сословия социальных опущенцев — бомжей. Я притормозил и предложил мужику за сотку подбросить до остановки на трассе. Попутчик, блаженно улыбаясь, уселся назад, за спиной грибадира, возложив рюкзак на колени.

Всё произошло молниеносно и сумбурно; как часто бывает в моих дурных снах. Горло грибадира сдавливала верёвка, намотанная на кулаки мужика сзади, который, выпучив глаза от натуги, тянул её что есть мочи. Первые секунды, находясь в оцепенении, я бездействовал, пока хрипящий и ёрзающий Уй не начал отрезвляюще закатывать глаза.

— Zum wohle des deutschen teams! Im namen der gesellschaft hungrig gribadiros! (Во благо немецкой команды, от имени Общества Голодных Грибадиров! — нем.) — сквозь сжатые зубы шипел обезумевший мужик на заднем сиденье.

Развернувшись и выхватив молоток, я плашмя обрушил все его четыреста отрезвляющих граммов на его голову. Раздался неописуемый словами звук, который в тот же момент всей своей глухой, но леденящей ужасом природой, навсегда ворвался в мою память. И прежде чем тело безумца обмякло, а руки в бессилие отпустили верёвку, перед моими глазами успели пронестись и лицо следователя, и стальные прутья решётки, и судья, грузная женщина неопределённого возраста, огласившая отвратным голосом мой приговор — восемь лет строгого режима. Молоток сам вывалился из моей дрожащей руки, стало непереносимо душно, тошнотворный ком подкатывал к горлу. Я успел вывалиться из машины, прежде чем меня вырвало. Вокруг не было никого, кроме меня и двух бездыханных тел в моём автомобиле.

Вернувший логику разум задал резонный вопрос о наличии лопаты в багажнике. Лопата, к счастью, оказалась на месте. Я сел за руль и рванул вперёд. Проехав около ста метров, глаза заметили заросшую густой травой просеку, ей явно давно не пользовались. Всё таки хорошо, что в своё время я не послушал Еву и настоял на полноприводной версии, переплатив незапланированные сто двадцать тысяч! Её доводы о целесообразности спустить эти деньги на новую шубу и квартальный абонемент в спа, не смогли в тот момент сломать мою настойчивость. И вот сегодня эта лишняя сотка и моё тогдашнее чутьё стали моим спасением, нерасторопно пробирающимся в чащу всеми четырьмя ведущими колёсами. Судя по стукам, ударам и треску сучьев, я неслабо обдирал краску на кузове, но по сравнению с восьмью годами строгача, это были несущественные мелочи.

Углубившись метров на триста в непролазную глушь, скрываемую от остального мира плотной стеной кустарника, я заглушил мотор. Пронзающую тишину леса нарушали лишь самец кукушки и стук моего сердца. Выйдя, я примерился с местом и вогнал лопату на полный штык во влажную податливую почву. Дерново-глеевая, подумал я, и углубился в работу.

Со стороны машины донеслась возня и над крышей появилась голова грибадира, впрочем, она тут же исчезла, сменив визуальный ряд звуковым — пан Уи зашёлся в приступе кашля.

Перед глазами вновь возникло расплывшееся лицо женщины-судьи, заново огласившей мне приговор — два года общего режима. Голос её звучал уже не так противно, а даже наоборот; то ли от существенного смягчения срока, то ли от переквалификации статьи из умышленного убийства в непреднамеренное, вследствие превышения допустимой самообороны. Приглядевшись к судье, я даже нашёл привлекательными несколько черт её лица. Виновным себя я не считал, но на всякий случай налегал на лопату всё энергичнее.

Глава 5

Из за машины вновь вынырнул пан Уи. Ухватившись обеими руками за шиворот, он волок бездыханное тело обидчика.

— Прекратите копать, mein held (мой герой –нем.)! — хрипло крикнул он. — Право, не стоит утруждаться ради этой падлы!

Уй, закашлялся и отпустил тело, которое, ударившись о что-то затылком, застонало.

— Тем паче, этот поганец ещё жив! — пан Уи, перевернув поганца лицом вниз, скрутил ему руки за спину, связав их и его же верёвкой.

Это в корне изменило дело, папка с которым вдруг исчезла с судейского стола. Внутренний голос дамы-судьи чарующими обертонами гулко пронёсся торжествующим «невиновен, в связи с отсутствием состава преступления!» Тут же, убрав лопату обратно в багажник, я мельком осмотрел кузов. Вмятин не было, но в нескольких местах виднелись глубокие царапины и сколы. В свете отсутствия преступления, повреждения казались весьма значительными.

Тем временем, пан Уи уже извлёк содержимое карманов бородача.

— Так я и знал, — воскликнул он, показывая мне что-то наподобие кисета из красного бархата, с золотой вышивкой GhG! — Эти разночинцы-бунтари порядком ещё попьют кровушку у наших богоборцев!

— Так, стоп, хватит! — истерически возопил я, — А теперь объясни мне что тут, мать твою, происходит! Что означает ГхГ?

Пан Уи понял, что объясняться придётся, причём подробно и именно сейчас.

— Это знак Общества Голодных Грибадиров, кучки отморозков, сбившихся в шайку, насмотревшись беспредела ваших девяностых. Вместо того, чтобы декадами постигать азы грибадерии, стажируясь у лучших грибадье уровня, нахватавшийся общих знаний молодняк, считает себя вправе заниматься рейдерством, отжимая бизнес у заслуженных, говоря вашим языком.

— То есть, — резюмировал я, — этот ушлёпок, вселившись в человеческое тело, отследил тебя и решил угандошить?

— Совершенно в дырочку, мой друг! И если бы не вы, то ожидать мне нового тела для воплощения ещё лет пятьдесят! Глядишь, я таки смогу выполнить свой контракт, не подмочив репутации! Я ваш должник, дон Ган!

Повернувшись к скулящему у ног бородачу с испачканной кровью волосами, пан Уи брезгливо пнул его:

— Теперь понятно, отчего я оказался здесь, а не в Архангельске! Пас меня с самого Бронкса, arschloch (мудак –нем.)!

— И много этих беспредельщиков сейчас среди людей бродит? — поинтересовался я.

— Да кто ж их знает, — ответил Уй, — времена такие настали, — постоянно приходится быть на стрёме! Но судя по тому, что они перешли на физическое устранение воплощений, — богоборщики мышей совсем перестали ловить. Непорядок, однако!

— А богоборщики это ваша элита?

— Ну, в целом да, а в частности, это потомки первых планеров, создавших концепт многобожия крайней человеческой цивилизации, в которой мы с тобой сейчас и увязли. — Уй потёр опухшую шею, — Богоборцы у нас типа ваших старейшин — все споры разруливают через них.

— А силовой блок у вас есть, наподобие наших правоохранителей?

— В том то и дело, что нет, — огорчённо ответил Уй, — креаклы-демиурги всегда почитали честь превыше всего, нечестивцев уровень «М» быстро пеленговал и сбрасывал на пару цивилизаций вниз, пока не переродятся эволюционируя. Я вообще считаю, что отменять поправку Кобейна-Метлы было непростительной глупостью!

Я непроизвольно ухмыльнулся, но тут же понял, что белобрысый музыкант вряд ли имеет отношение к политиканам высшего уровня.

Пан Уй, при всей недалёкости и даже дебиловатой комичности своей внешности, оказался на удивление наблюдателен и смышлён. Грибадир улыбнулся, очевидно, поняв причину моей ухмылки, и вновь предоставил моему вниманию красный кисет. На его широкую ладонь выкатились маленькие изюминки противного диарейно-землистого цвета.

— И вот этим копролитом они собираются повелевать человечеством!? — толстяк ссыпал всё обратно в кисет, — Никогда, дон Ган, заклинаю вас, никогда даже не пробуйте эту дрянь!

— По всей видимости, это грибной фальсификат? — предположил я.

— Угу! Вы думаете откуда в последние сто пятьдесят лет среди вас появилось столько маньяков, психопатов, извращенцев и прочего социального шлака?

— Ваши отморзки скармливают суррогат нашим?

— Именно! Я давно высказывал богоборцам своё подозрение, о какой-то тайной игре, в которую ввергнут наш уровень. И, походу, её сливают нам свыше. Нездоровая, чую хуйня намечается, ой нездоровая. — грибадир задумчиво покачал головой, — Когда трясёт один уровень — соседним тоже не сладко приходится. Вот вы, топовая цивилизация уровня «Гэ», и сами себя в тупик загнали, и над уровнем «bios» так надругались, что на уровне «М» лучшие криэйтеры репы чешут, как из всего этого говнища теперь всем вместе выбираться.

— С чего это мы загнали, если сам говоришь — через грибы вы нашими правителями рулите?! — возмутился я за всё человечество.

Ответа не последовало, — бородач на земле застонал неожиданно громко и, матерясь на немецком, перевернулся на спину. Его выпученные глаза до краёв были залиты коктейлем из ярости и презрения. И даже перепачканные кровью волосы и лоб не создавали ни малейшего повода к жалости в отношении этого персонажа. Пан Уи резко пнул его в бок и, встав на колено, принялся вглядываться в его глаза. Отчего то, я сразу сообразил, что они общаются непривычным для нас образом, скорее всего телепатически.

— Этот говнюк, — возмущённо заговорил Уй, поднявшись, — работает на немецкую команду. Нелегально, разумеется, ибо ни рылом, ни мозгами в грибадиры не вышел! Но гонору, гонору!

Толстяк вновь пнул бородача, от чего тот завопил ещё громче, а отборная немецкая ругань перешла в непрекращающийся поток собачьего гавканья.

— Что будем с ним делать? — Уй вопросительно смотрел на меня. — Его определённо нужно уничтожить!

При этих словах, женщина-судья в моей голове, не вставая с места, подмигнув мне как старому знакомому, просто прокричала в мою сторону — «четырнадцать лет…». Её голос, ставший почти родным, тут же зазвучал бряканьем кандальных цепей. По запястьям и лодыжкам пробежал физически ощущаемый холодок.

— Как уничтожить? — растерянно спросил я.

Толстяк вытащил из кармана плаща пособие свиновода и, полистав, начал читать:

— «Сначала свинью следует оглушить, а затем повалить на левый бок. В это время её нужно крепко держать за правую ногу левой рукой. Нож, находящийся в правой руке, вводят в хрящевое сращение между третьим и четвёртым ребром, в место соединения этих рёбер с костью груди».

Свободная рука грибадира замедленно отрабатывала прочитанное.

— «Нож необходим прочный, но не гибкий, с остро заточенным острием, а остальное лезвие лучше затупить, чтобы исключить расширение раны и, как следствие, обильное кровотечение. Вынимать нож из раны нужно только тогда, когда свинья окончательно успокоится. Отверстие от ножа закрывают чистой тряпкой».

Моё горло охватил удушливый спазм.

— «Следует помнить, что повал хряка и фиксация его туши перед убоем требует большой мускульной силы, поэтому лучше взять одного, а то и двух физически крепких помощников».

Грибадир недвусмысленно посмотрел на меня и продолжил:

— «Для неопытных мясников процесс разделки туши может показаться достаточно сложным, но после нескольких практических работ все тонкости будут понятны. Сама работа не требует больших затрат энергии, важно, чтобы этим не занимался брезгливый и нервный человек».

— Вы ведь не брезгливы, друг мой?

Моя голова кружилась.

— Ну, или как менее кровавый вариант, — почуяв мою робость, продолжил Уй, — проломим череп, да мордой и ладонями в муравейник. Через пару суток его ни визуально, ни по отпечаткам не опознают!

Картинка перед глазами окончательно поплыла, теряя фокус. Перспектива участия в «умышленном, совершённым группой лиц по предварительному сговору» повергла меня в ужас. Вняв совету внутреннего голоса, глухо орущего из последних сил откуда то из области ануса, я решительно направился к машине в желании покинуть ещё не осквернённое кровью место.

— Куда же вы, дон Ган, — попытался остановить меня толстяк, — я же пошутил, право слово! Убивать мы никого не будем…

— А как мы с ним поступим? — остановившись, грубо рявкнул я. — Поймём, простим и расстанемся добрыми друзьями?

— Вовсе нет! Мы ему экзит устроим. Его же оружием. — грибадир в очередной раз потряс красным кисетом.

Я непонимающе сморщил брови, на что пан Уи моментально обьяснился:

— Если с человеком, вроде вас, от передоза грибом ничего не случится, — ну свалится в забытье как после попойки, то нашего брата гриб, а тем более этот суррогат, просто размажет раз и навсегда. Скормим этому говнюку всю его дрянь, — внешне он не пострадает, но его разумная сущность уровня «К» сдвинется в УКВ диапазон.

— И он станет безумцем, с вечно звучащим в голове радио? — догадался я.

— Именно!

— А обществу он будет опасен? — с заботой о соотечественниках поинтересовался я.

— Не думаю!

— Давай так, — взял я инициативу в свои руки, — скармливаем ему эту хрень, и отвозим в ближайшую ментовку. Пусть общество и решает, что делать со своим членом.

На том и порешили. Мы зажали ему нос и затолкали в рот содержимое кисета; он тут же обмяк и вырубился.

Едва машина тронулась, бородач очнулся и минут пять с заднего сиденья доносился монотонный бубнёж про биржи, котировки, фонды и прочий выносящий мозг мусор. На фразе «шортить нефтянку», грибадир, не выдержав, обернулся к шепелявому ретранслятору «Бизнес-FM» и влепил ему смачного леща. Человек-радио, громко ойкнув, сменил волну.

Наблюдая за происходящим в зеркало заднего вида, я поймал себя на тревожной мысли, — стоит мне поделиться с кем-то произошедшим, как диагноз шизофрения может навечно прописаться в моей медицинской карточке. Параноидальный фантастический бред, поглотивший меня осязаемой реальностью последних суток, железобетонным доказательством в виде двух тел, катил в моём автомобиле в направлении столицы. Когда за твоей спиной живой человек-радио, ты уже никогда не посмеешь отрицать существование человека-паука или женщины-кошки. И это меняет твоё мировоззрение ничуть не меньше, чем первые пиздюли, первый секс или служба в армии. Аляпистая картина мира на холсте твоей жизни, вдруг начинает сморщиваться; трещины становятся глубже и вот уже отдельные мазки наполняющей тебя осознанной уверенности отваливаются от полотна, обнажая зловещие каверны сомнений. До тебя начинает доходить, что всё вокруг, оказывается, вовсе не такое, каким ты привык его ощущать десятилетиями. А далее ты испытываешь страх от одной только мысли лишиться твёрдой почвы незыблемости своих выстраданных жизнью констант, без которых ты превращаешься в пустоголового юнца, без чёткой социальной самоидентификации. А кто ты без самоидентификации, какого полёта ты птица и вообще летаешь ты или ползаешь, и куда направляешься по жизни? А если направляешься, то зачем, и по какому праву?

До ментовки бородача мы не довезли. Если Лепса и Баскова в его исполнении я ещё мог стерпеть, то «попробуй муа–муа,

попробуй джага–джага» из уст человека-радио уничтожили во мне остатки человечности; я вышвырнул его из машины в первом же населённом пункте.

Терзало ли меня чувство вины или хотя бы неловкости? Ни сколько! В конце концов, не я вторгся в их жизнь, а они в мою, причём без всякого на то одобрения с моей стороны. Мой мир, устаканившийся и обретший, пусть корявую, но всё же форму, всячески сопротивлялся любой попытке инвазии в свою матрицу. В её столбцах и строках в относительном порядке понятия и устои, привычки и опыт обросли мхом времени, слепив из меня законченную ниндивидуальную личность. Какого качества эта личность — дело другое и не данной минуты; самокопание — не моя сильная сторона, да и вообще, кому интересно, что у меня внутри, если снаружи в локте от тебя сидит пришелец из другого мира!? Во всей этой ситуации был один, несомненно, полезный для меня момент. Ружьё, висящее на стене, в виде молотка под сиденьем, всё же выстрелило, как и подобает в конце пьесы, на деле продемонстрировав свою миротворческую силу. Однако, я ошибался; это было только начало.

Глава 6

Тела облаков, сливаясь в одну траурную чёрную тучу, олицетворяли скудность палитры моей жизни. Если ты никудышный художник и в твоём распоряжении только чёрно-белые краски, глупо ожидать от картины судьбы пёстрых жизнеутверждающих тонов; любой сюжет будет отдавать тоской и унынием. Мой внутренний Я уже смирился с бесцветием своей будущности; когда тебе сорок и ты простой менеджер по продажам, а на дворе вечный кризис эпохи — трудно рассчитывать на стабильное и гостеприимное завтра. Это угнетает. В иерархической лестнице я застрял где-то между тлёй и мушкой дрозофилой; сорок часов в неделю меня доили работодатели, в остальное время на мне ставили опыты государственные реформаторы. При этом в любой момент большой палец чьей-то прихоти мог запросто размазать меня, лишив работы, что в наши дни равносильно лишению жизни. Батрацкое существование от зарплаты до зарплаты не располагает к планированию на жизненно значимом уровне, — любые планы наймита может перечеркнуть один звонок начальника. Казалось бы, начальник — всего лишь человек, выше тебя по статусу всего на ступеньку, ещё вчера он был одним из подобных тебе, однако, капиталистический концепт при растущей ограниченности трудовых мест, возводят его в ранг вершителя судеб.

Дядя Гена, антисоветчик по убеждениям и противник частного капитала по размеру пенсии, как-то сказал мне:

— «В СССР ты мог плюнуть начальству в морду и спокойно уйти на другое предприятие, работы хватало всем и человек мог себе позволить носить гордость на лацкане своего пиджака. При капитализме человеческое достоинство не принято вынимать из заднего прохода, перенося как должное зуд персональной ничтожности».

Как же он был прав тогда!

Дядю Гену нашли в своей кухне с отвёрткой в виске. Он частенько водил в дом кого-ни попадя. С годами я принял потерю мудрого наставника, но так и не смог смириться со своей зудящей гордостью. Всё это время, играя по правилам чуждого русскому мировоззрению общества потребителей, в котором человек человеку — помеха и конкурент в давке за материальными ништяками, я всеми силами сдерживал своё отвращение к наступившей эре оскотинивающего прагматизма. И в один прекрасный день это спрессованное внутреннее напряжение подобно прорвавшейся плотине хлынуло из моих глаз сметающим всё на своём пути безразличием. Это произошло года три назад. С тех пор в мире поменялось многое, и только моё равнодушие к окружающему оставалось столь же постоянным, как стремление человечества к самоуничтожению. На работе я ещё держался, искусно имитируя полноценность жизни дежурными фразами и соответствующей мимикой, но дома театр не прокатывал. Ева, существо тончайшей душевной организации и собачьей преданности, всё понимала и выносила превращающегося в морального опущенца мужа стоически. Не знаю, откуда, но у каждой женщины, делящей ложе с любимым мужчиной долгие годы, появляется чуйка, способная слышать звон его внутренних струн. Тональность моей расстроенной души диссонировала с жизнерадостными трелями супруги, но мне было уже не до гармонии. Однажды я с ужасом осознал, представив на миг, что Ева, последнее, за что я ещё цепляюсь в жизни, завела себе настройщика на стороне. И знаете, моё сознание приняло эту мысль со спокойным равнодушием судебного пристава, уносящего единственный компьютер из семьи с тремя детьми. В тот момент я достиг дна. Дно было мягким, высланным илом засасывающей обречённости. Я понял, что увяз и вряд — ли всплыву даже той своей консистенцией, которая не тонет. Мне было жаль лишь Еву, женщину, заслуживающую счастливой и, насколько это возможно в современном мире, радостной доли. Снося удары моих нервических испражнений, она держалась на удивление долго; атаки моей агрессии вязли в мудрости её обороны. Ева всегда отличалась трезвостью мышления и врождённым благоразумием. Всё таки, не зря Творец создал вначале мужчину, набив на нём руку, а после забрал от Адама лучшее (формулу строения кости в виде ребра, всё остальное, как я понимаю, было так себе) и создал более совершенную во всём мАдам (модернизированный Адам). Он назвал её Ева. Она превосходила своего прототипа во всём, за исключением физической силы. Однако, наградив женщину природной мудростью, реальность свела мужское превосходство на нет; женщина, при желании, не применяя физической силы, легко вертит мужчиной любой весовой категории. Моя Ева уж точно была совершеннее меня во всём. Это утешало и иногда бодрило. Мы оба понимали, — долго так продолжаться не может и, пообщавшись, приняли решение пересекаться как можно реже, не переставая при этом, заботиться друг о друге.

Это сработало. Уже полгода мы, живя в одной квартире в качестве соседей, сведя общение к минимуму, не ссорились, и я не мотал супруге нервы, вымещая свою агрессию в боксёрскую грушу, распятую в дверном проёме. Победить эту хворь способен только я сам, никакие психологи и психиатры не способны мне в этом помочь ни болтовнёй, ни препаратами. Внутреннего чепушилу каждый пацан должен угандошить сам. Так было, так есть и так будет.

Километров за пять до МКАДа мы увязли в пробке, и я переключил внимание на грибадира. Он, заметив мой косой взгляд, оторвал глаза от пособия, которое увлекало его всю дорогу после описанного выше инцидента.

— Если бородач агент немецкой команды, то за какую команду ты? — задал я вопрос.

— На ближайшие две декады у меня контракт с американцами. Ну и до этого три декады я отработал на них.

— А чего ты в Россию подался? Шпионить? — я посмотрел на него так, что он заёрзал в кресле.

— Отчего же сразу шпионить? — обиделся Уй. — Мы, грибадиры, призваны поддерживать баланс сил, корректируя сознание верхушки общества в нужную Конгрессу Команд сторону. Каждый грибадир имеет свою рецептуру именного гриба и без дополнительных компонентов-поправок на ментальную составляющую отдельной нации все грибы, по сути, похожи. Они просто разгоняют человеческий мозг раза в два. Тот гриб, что ты пробовал вчера, предназначался для среднестатистического американца в третьем или более поколениях. Он дополнительно стимулирует ментальные закладки запада — извлечение прибыли из любой ситуации…

Я сразу вспомнил про гениальный план, который непременно завтра же озвучу начальству, и уверен, что поимею с этого свою прибыль. Речь для Алёниных ушек тоже, в результате сводилась к моей личной выгоде — физиологической. И даже погружение в атмосферу шабаша депешистов — так же можно считать доходом; сэкономив деньги и время, я искупался в реальных эмоциях.

— Стратеги моих работодателей, — продолжил толстяк, — просчитали, что из лидирующей команды лет через пять американцы с высокой долей вероятности рухнут до позиций аутсайдеров, типа африканских игроков.

— Да весь мир ждёт, когда эти ёбаные пиндосы начнут стрелять друг друга! — меня будто прорвало. — Достали со своим экспортом дерьмократии; этого мирового бандюгана давно пора валить! Все остальные страны, значит должны деньги зарабатывать, меняя реальные результаты своего труда на их зелёную бумагу, которую они просто печатают на принтере в нужных количествах! А если какая из стран взбрыкнёт, то к её берегам направляются авианосцы, правительство страны объявляется диктаторским режимом и сносится нахуй при молчаливом согласии всего просвещённого мира! При этом, этому миру пиндостан должен два десятка триллионов баксов! И самое удивительное — все знают, что этот звёздно-полосатый отморозок никому не собирается отдавать долги, но продолжают занимать ему бабки! Действительно, планета идиотов!

Я в сердцах вдарил ладонями по баранке и послал оскорбления в сторону топчущегося впереди mini. Не секрет, что марка mini излюбленный фетиш педерастов, а потому из всего потока машин особую ненависть вызвала именно эта тачка с её водителем, которого я даже не видел, но уверенно причислил к педерастам.

— Ненавижу пиндосов и педерастов! И с чего последних у нас стали ласково — безлико называть геями? Гей… гей… и никаких эмоций; то ли дело назвать гомика педерастом, — это звучит, это мощно, это по — нашему, это разоблачающе — осуждаемо! Ни один гомосек не скажет что он педераст, а вот геем запросто назовётся. Воистину, уровень ГЭ!

Пан Уи с нескрываемым интересом наблюдал за моей эмоциональной диареей, с его лица не исчезала ухмылка, распаляющая меня ещё больше.

— Так вот, касаемо пиндосов, — дождавшись паузы, продолжил грибадир. — На сегодняшний день они преуспевают как раз именно по тем причинам, за которые, как вы говорите, весь остальной мир их ненавидит. Но История это не прямая линия; история это круг и длина окружности его не превышала пяти тысячелетий ещё ни разу за всю историю человечества. Был такой арабский философ на вашем уровне в четырнадцатом веке Ибн Хальдун, он впервые сформировал правило четырёх поколений, так называемый цикл Хальдуна. Первое поколение это дикари, нападающие на страну с зажравшейся верхушкой, они вырезают всех и строят новую империю. Второе поколение расширяет и укрепляет империю. Третье — развивает искусство и науку. А после четвёртое поколение проедает всё это. Цикл замыкается и всё закручивается по новой. Ближайший пример — Римская Империя. Американская команда пошла по её стопам, подмяв под себя остальной мир по тому же сценарию — разделяй и властвуй. Но если империя Рима существовала в режиме гегемона сотни лет, то сегодняшние США, учитывая резко увеличившееся население планеты, объёмы потребляемых ресурсов, а так же скорости перемещения по планете людей и информации, имеют в своём распоряжении максимум несколько десятилетий процветания в кресле хозяев мира. Римская империя рухнула изнутри: у завоевателя отца рождались дети, которых он в силу статуса и достатка мог оберегать от рисков для жизни. И уже в четвёртом поколении, выросшие в тепличных условиях римляне высших слоёв утратили реальность восприятия, погрязнув в иллюзорности, состоящей из ежедневных пиршеств материальными благами. Мозг человека без суровых тренировок атрофируется очень быстро! — грибадир покосился на меня, видимо, оценивая степень моей деградации.

— Да это всё понятно, — сказал я, — вот есть в Москве район, где давали квартиры высшему офицерскому составу сразу после войны. Так вот, внуки их сегодня, из себя ничего не представляя, тупо спиваются в этих квартирах. А всё почему? Да потому, что характер человека куют исключительно трудности и лишения, в преодолении которых и кроется секрет крепости внутреннего стержня!

— Именно так, — кивнул пан Уи, — Вот и команда американцев наступила на эти же грабли. Вроде бы страна на ведущих позициях по всем параметрам, а население отупело донельзя…

— Говоря между нами, — толстяк чуть наклонился в мою сторону, — я не верю в возрождение американской команды. Они уже не жильцы. Но у меня контракт и его надо отработать.

Слева, из мёртвой зоны внезапно вынырнул мотоциклист. Я вздрогнул и выругался.

— Так зачем тебе Россия? — спросил я.

— Как бы это смешно не прозвучало, но мне нужно понять русскую душу! Того, что есть в коде национальной идентификации вашего народа, сейчас очень не хватает американской команде. Поняв что это, я смогу скорректировать состав американского гриба и попытаться вытащить эту команду из засасывающей их задницы.

— Ну тогда велкам ту Раша! — я вложил всё своё ехидство в эти слова. — Веками мир не может понять загадку русской души и тут ты такой фильдеперсовый красавчик нарисовался… А почему именно Архангельск?

— Не знаю, — ответил Уй, — но Достоевский, помнится писал, что настоящего русского можно увидеть лишь на севере, в остальной России он измельчал!

— Ну так это когда было то? — я с улыбкой посмотрел на толстяка. — Уже больше века прошло после Достоевского, и думается мне, что настоящего русского теперь по всей России не сыщешь! Нынче что в Москве, что в Архангельске — люди одного разлива: мажорствующяя богема, да озлобленные нищеброды.

Подтверждение моих слов не заставило себя долго ждать — сквозь пробку бесцеремонно пробирался пузатый тонированный баварец с мигалкой на крыше, за которым, в надежде урвать остатки с барского стола, пристроилась облезлая шаха.

— А касаемо загадки русской души, — поучительно продолжил я, — так нет никакой загадки, потому и разгадать нас никто не может! Есть врождённое чувство справедливости, которое для русского дороже жизни и первостепеннее любых законов!

— Вот что сделает пиндос, если к нему на улице подойдёт другой и вмажет в рыло? — спросил я.

— Как что? Обратится к полицейскому и хулигана накажут! — уверенно ответил он.

— А русский не будет искать никакого полицейского, а просто влепит козлу в ответ, да так, что на всю жизнь отобьёт у того охоту беспредельничать!

— Но, в таком случае он сам станет хулиганом! — недоумевающе возразил Уй. — Он так же нарушит закон и справедливость не восторжествует!

— Ну как же не восторжествует! — ухмыльнулся я. — Хулигану преподали урок, после которого ему больше не придёт в голову желание бить кого ни попадя?! Разве это ни есть справедливость? Зло наказано, ситуация разрулена. И полицию не зачем беспокоить!

— Какая же это, простите, справедливость, если для наказания зла самому приходится вступать на путь зла?! Хулиган должен попасть в тюрьму по законам и осознать своё неправильное поведение! — недоумевал толстяк. — Для чего тогда написаны законы и создан институт охраны порядка?!

— Да, мой далёкий друг, — задумчиво процедил я, — такими темпами русскую душу ты не разгадаешь и до морковкиного заговня! — Понимаешь, если русскому дали в морду, а он не дал сдачи в ответ, то внутреннее ощущение чмошности будет очень долго опускать его самооценку до уровня терпилы. А это куда страшнее синяков и унизительно для любого русского!

— Но разве не для этого существуют специально обученные полицейские, защищающие членов общества от подобных посягательств? Зачем человеку учиться драться, тратя на это время и силы, если он платит налоги государству с институтом поддержания правопорядка?

— А если рядом не будет полицеского? Ты просто утрёшься и пройдёшь мимо? … А если на твоих глазах хулиган ударил женщину или старика, а рядом нет полицейского, ты что, просто погрозишь пальчиком и скажешь, что нарушать закон нельзя?

— Конечно! Я же не вправе нарушать закон и бить человека! Но при первой же возможности заявлю в полицию, она отыщет и накажет преступника!

— Но зло творится здесь и сейчас, — перебил я, — а ты, по факту, можешь остановить его и не дожидаться, пока хулиган довершит свою подлость!

— Я к радости не человек, — возразил толстяк, — но в обществе американцев не принято пресекать нарушение законов нарушениями законов. Это нонсенс в цивилизованном обществе!

Я замолчал и больше не пытался ничего объяснять. Тем более — мы уже въезжали в столицу.

Глава 7

Я уже дал обещание оказать посильную помощь пану Уи, а потому припарковался у первого же магазина «секонд хэнд». Тратиться на новую одежду для шапочного знакомого мне не позволяли ни убеждения, ни средства.

Я вошёл в секонд хэнд как в чужую резиновую женщину; — если бы отвращение трансформировалось в электричество, все лампы на потолке заведения тут же взорвались бы от перенапряжения. В нос ударил неистребимый ни одним порошком запах вторичности. Грибадир с деловитым проворством уже суетился среди рядов и полок, накидывая себе на плечо выбранные шмотки. Он переоделся тут же, не посещая примерочной, что ни коим образом не отразилось на реакции персонала — к такому контингенту покупателей поднимающейся с колен России здесь давно привыкли.

Новый имидж грибадира заставил меня улыбнуться. На ноги в белых носках были надеты потёртые плетёные шлёпанцы с блестящей пряжкой, которые в сочетании со светлыми шортами, не скрывающими колени и растянутыми чьей-то жирной негритянской задницей, делали пана Уи похожим на европейца — лепидоптерофила девятнадцатого века, собравшегося в джунгли амазонии в поисках редкой бабочки. Под пестрящим красно белой клеткой пиджаком с коричневыми кожаными нашивками на локтях виднелась красная майка с классическим чёрным Че в берете и надписью ниже «maybe a revolution?» Завершала картину всё та же шляпа, которая, очевидно, была дорога грибадиру как память о чём-то, о чём я непременно поинтересуюсь у него в дальнейшем.

Расплатившись, я спешно покинул пахучую империю поношенности, уповая на то, что остался незамеченным ни одним из моих знакомых. У дома мы затарились продуктами и проводили вечер распитием вермута. Перед этим я заставил существо высшего уровня принять душ и побриться, выдав ему трусы, полотенце и бритву. В это время я завернул в обрывок газеты и спрятал за диван три коричневых изюминки — фальсификата, незаметно спрятанных в карман ещё в лесу, так, на всякий случай.

Огорчённый моими доводами о невозможности найти настоящего русского, пан Уи сидел с мрачным видом, иногда поглядывая на мерцающий экран телевизора. После просмотра программы «Чрезвычайные происшествия» вид его сделался совсем унылым и даже лёгкое подпитие не спасало ситуации.

Не скажу, что я расчётлив и хитёр, скажу, что скорее простодушен и пассивен, однако перспективы от эффекта действия гриба заставили меня задуматься о регулярности его принятия. Передо мной впервые нарисовался шанс изменить жизнь упустить который может только идиот. Естественно, толстяку нет никакого резона скармливать мне запас своего чудо-изюма, а моей совести всерьёз рассматривать вариант воровства, но что-то надо было делать и делать незамедлительно. И я, кажется, придумал что.

Весь вечер, между делом перелистывая телеканалы, я давал возможность грибадиру насладиться самым низкосортным и криминальным контентом, крепя в сознании гостя всю бесперспективность его намерений поиска того русского, о котором он начитался у Достоевского. Ближе к полуночи толстяк окончательно сник и его глаза, полные безнадёжного отчаяния заблестели от навернувшихся слёз.

— Выходит, миссия невыполнима? — сокрушённо заключил он, с надеждой глядя мне в глаза.

— Русский человек никогда не сдаётся и не отчаивается, — я многозначительно направил палец себе на грудь, — вот я, как яркий представитель русского мира никогда не поддаюсь унынию, ибо уныние это грех! И тебе не дам прокиснуть!

Моя ладонь мягко опустилась на его плечо:

— Побудешь у меня какое то время, обдумаешь всё, прикинешь, может и выполним мы твой контракт! На крайняк — за мной понаблюдаешь, я ведь что ни на есть русский, на сколько настоящий — не знаю, но уж точно не хуже других!

Утро понедельника встретило меня беспардонным солнцем, рвущимся сквозь неплотно задвинутые шторы и на удивление хорошим настроением. Пан Уи, собрав кухонный диван (на нём последние полгода спал я), бодрый и розовощёкий восседал за накрытым столом, с которого из большой тарелки на меня призывно взирала ароматная глазунья с сардельками, соблазняя меня в три глаза. Горячий кофе едва зримыми завитушками пара покидал застенки чашки, наполняя кухонный эфир фимиамом умиротворения. Сев за стол, я поймал себя на мысли, что последний раз Ева встречала меня завтраком около года назад, кажется, в мае… Дальнейшее развитие воспоминаний потеснила мысль о первом приятном бонусе от моего гостеприимства.

— Я всё обдумал и принял решение постигать загадку русской души через вас, мой друг! — зазвучал мультяшный голос.– Конечно, если вы не имеете ничего против!

— Не имею! — промычал я, не открывая набитого рта.

— Однако, принимая моё предложение, — продолжил Уй, — вы должны понимать — ваша жизнь изменится коренным образом, ибо прямой междууровневый контакт невозможен без расширения сознания контактёра низшей цивилизации, что не всегда это идёт ему на пользу.

Я понимающе кивнул — глазунья была искусно приправлена букетом специй, от которых привычный вкус сделался экзотическим, прикончив обыденность. Подобным образом воспринимаются знакомые и уже набившие оскомину на родине блюда в ресторане заморского отеля в первые дни. И даже привкус свиных сарделек, ставший за долгие годы неотъемлемой частью моего будничного утра, отдавал еле ощутимой неизведанностью хамона.

Заметив нескрываемое удовольствие на моём лице, пан Уи, раскрыл справочник свиновода, с которым он теперь не расставался, и неспешно процитировал:

— «Как производитель мяса и сала свинья имеет преимущество перед другими сельскохозяйственными животными. При интенсивном откорме в расчете на 1 кг прироста живой массы свиньи потребляют 4–4,5 к. ед., тогда как одновозрастной молодняк крупного рогатого скота затрачивает около 6 к. ед. Это связано с тем, что свиньи переводят в мясо и сало до 35% валовой энергии корма, а крупный рогатый скот на откорме — не более 14%». — Почти как у людей! Вы переводите в эмоции до 40% валовой энергии потребляемой информации. Однако разводить вас куда затратнее.

Тезис толстяка показался мне мил и внутренне я даже согласился с уместностью в отношении человечества его свинской аллегории. По сути, чем мы с вами отличаемся от свиней? Ну, разве что способностью ставить себя выше остальных существ и более эффективно тянуть одеяло ресурсов планеты в свою сторону?! Нас так же откармливает, холит и лелеет наше внутреннее персональное эго, закидывая в топку индивидуального естества брикеты физиологического и духовного комбикорма. А после, когда мы набираем определённый вес, как в прямом, так и в личностном смысле, неумолимый клинок времени поставляет нас на обеденный стол вечности, где нас переваривают черви и забвение грядущих потомков. Осмысливая тему сравнения человека и свиньи, приходишь к выводу, что короткая жизнь хрюкающего млекопитающего в сверке с долгой жизнью человека не то что не проигрывает, а даже превосходит её своим качеством. Свинья, как и человек не ведает о дне и способе своей кончины — и те и другие умирают как в молодом, так и пожилом возрасте. Но в отличие от гомо сапиенса, свинья ни дня не проводит в трудах насущных, ведь человек сам преподносит ей пищу под рыло в нужном количестве и по расписанию! Получается, что хавроньи всю свою жизнь только и делают, что вкушают ништяки. Человек же вынужден ежедневно бороться за своё существование как в плане физическом, так и в социальном!

Если же смотреть на свинство сквозь социально — личностную призму — как ни крути, а со всем, в том числе и с самими собой мы обращаемся в большей степени по-свински. Я прекрасно осознавал, что трепал нервы Еве по пустякам, изводя её своей сублимирующей хронической неудовлетворённостью жизнью, однако до сих пор не нахожу в себе ни сил, ни способов изменить своё субъективно — извращённое принятие мира. С миром у нас полная взаимность — иммунная система общества то отторгает меня как вирус, то снисходит до помещения в карантин, не давая даже намёка на перспективу получения вида на жительство…

Кофе, кстати, тоже имел странноватый привкус, но я не придал этому значения.

Я так и не смог уговорить грибадира остаться дома, скорее он уверил меня в ничтожности неудобств, вызванных его присутствием на моей работе.

«-В конце концов, представлю его как приехавшего родственника, — подумал я, — а если надоест — отправлю слоняться в ближайший торговый центр, благо он находится через дорогу».

Ровно в 10:10 я вошёл в кабинет к руководителю и положил перед ним затребованную им вчера в грубой форме папку. Слово «положил» не полно отражает содержание произведённого действия, при этом глагол «бросил» несколько избыточен в данном контексте. В общем, папка, опустившись на гладь стола, издала вызывающе громкий звук, неподобающий субординационной коммуникации. Генеральный директор поднял глаза и посмотрел на меня безмолвным взглядом, уничижающим своим презрением и никчёмностью увиденного.

Этого жирного засранца не любил никто, даже птицы гадили на его чёрный майбах с праведным постоянством. На вид ему было лет пятьдесят, на вес — центнера полтора с гаком. Обладая внушительным пузом и ростом ниже среднего, Сулим Засульский, преимущественно за счёт холёной внешности и брэндофилии, выглядел скорее итальянским мафиози, чем представителем российского Кавказа. Мордатый лицом и лысеющий волосами, закрашенными смолью и забриолинеными назад, владелец одной из крупнейшей отечественной «купи-продай» конторы был известен в определённых кругах своей деловой нечистоплотностью и хамским стилем общения. Однако, иметь с ним дело желали многие, ибо «делать бизнес», несомненно, было его даром, а его связи позволяли избежать ненужных проблем. При этом, зачастую босс имел партнёров в неудобных для них позах, тем не менее, оставляя им возможность получать от сношений финансовую выгоду. И как говорил незабвенный дядя Гена, вдохновлённый Марксом — «За 20% прибыли барыга встанет раком, за 50% он снимет штаны, за 100% раздвинет булки, а за 300% можешь водить его в сауну и называть женским именем!» Что, собственно, в переносном смысле, наш босс и делал. Об угрызениях совести или иных моральных терзаниях, судя по его всегда довольному и уверенному выражению лица, он имел представления не больше, чем поклонник Пелевина о жизненной трагедии кумира. Тем не менее, сидящий передо мной человек-дерьмо по сути, по факту принимался обществом «на ура», пользуясь то ли каким-то особым социальным парфюмом, то ли заложенностью носа общественного обоняния.

Очутиться в кабинете босса для простого работника вроде меня всегда означало только одно — за тобой косяк и тебе придётся за него ответить! После пары-тройки визитов в эту комнату иные ссылались либо на галеры, в виде полугодичного исправительного труда в филиал, куда-нибудь в Большую Пыссу что в Коми-Удорском районе (естественно с понижением зарплаты, таких у нас называли декабристами), либо вовсе посылались нахуй с трудовой книжкой в зубах. Несколько таких бедолаг с опрокинутыми лицами и ватными ногами мне удалось встретить за годы моей работы; потерянные и бледные от внезапности произошедшего, они обречённо шли в последний путь по длинному коридору делового центра, прижимая к груди картонную коробку с наспех собранными личными вещами. Сомкнувшимися створками лифта Харон навсегда уносили их из жизни компании.

Странно, но сейчас, глядя в глаза боссу сверху вниз, я не испытывал перед ним свойственного в нашей компании субординационного пиетета, основанного на заискивании и лёгком мандраже. Мне было легко и комфортно, как будто я стою перед сидящим добряком сербернаром крепко привязанным поводком к фонарному столбу. Да что скрывать, в данный момент мне было абсолютно наплевать, что обо мне думает это толстожопый кавказец. И прежде чем он открыл рот, я, свойски выдвинув стул, плюхнулся на него.

— Имею предложение по поводу серьёзного увеличения прибыли компании! — рассматривая своё отражение в чёрных начальственных радужках глаз, спокойно произнёс я. И, не дожидаясь реакции визави, неторопливо начал изъяснять свой план.

План был так же прост, как и гениален. К примеру, в компании лично я занимаюсь посредничеством между производителями отечественной погрузочной техники и клиентами, использующими или желающими её приобрести. Моя наработанная годами база данных, содержит информацию обо всех, кто что-то производит в этом сегменте и кому это производимое нужно сегодня и потенциально понадобится завтра. Но есть в этом деле один существенный минус — такие же как я посредники. Хотя наша контора, являясь, фактически, самым раскрученным и крупным посредником на отечественном рынке машиностроения, около половины пирога расчётной прибыли съедают конкуренты. Концепцию своего предложения, дорогой читатель, я объясню конкретно на своём направлении. Есть пара заводов, производящих погрузчики и несколько десятков предприятий-сателитов, занятых изготовлением комплектующих для них. То, чего не может изготовить отечественная промышленность — ввозится из-за рубежа, но такового всё меньше, что меня как патриота безмерно бодрит. Эти два завода-производителя, сотрудничают с фирмами, подобно нашей, получая от них оплаченные предзаказы на изготовление погрузчиков в нужных нам количествах. В результате заводам не нужно тратиться на поиски клиентов и содержать целый штат всевозможных менеджеров. Перейдём к частностям: коробки передач для погрузчиков изготавливает только одно предприятие на территории России, расположенное в городе Муроме. Соответственно, если прекратить поставку заводам этих коробок, то погрузчики перестанут сходить с конвейера. Допустим, коробка передач закупается изготовителем погрузчиков в Муроме за ХХХ тысяч рублей. Наша фирма заключает договор о закупке всех производимых коробок по цене ХХХ+10%. Естественно в мире капитализма, где прибыль это «всё», ни один производитель не упустит такую возможность. Теперь погрузчикостроители будут покупать коробки только у нас и по цене ХХХ-10%, при условии, что готовые погрузчики реализуются только через нашу фирму. В результате оба производителя в плюсе от такого посредничества, наши конкуренты устранены, и мы с лихвой отбиваем наши потери в 20% с каждой коробки, в разы выросшим оборотом реализации погрузчиков! И это только по одному конкретному направлению.

В процессе моего рассказа, директор, на лету подсчитывая в уме предполагаемую прибыль, морщил лоб и периодически постукивал пальцем по столу. Иногда его губы с нездоровым коричневато — синим окрасом, вызванным проблемами с сосудами, забавно сжимались в букву О, напоминая анус.

Он выслушал меня внимательно, не перебивая, после чего субординационное выражение лица патрона приобрело лёгкие оттенки человечности. Нажав кнопку на селекторе, Засульский попросил секретаршу принести ему кофе с коньяком.

Взгляд босса, скользнув по мне, устремился в сторону двери, как бы спрашивая меня «Что это за чмо дремлет на стуле у двери?»

— Это мой родственник, — произнёс я, — дальний… из Польши!

Дверь бесшумно открылась и секретарша в мини, изящно продефилировав, поставила поднос с дымящимся напитком перед шефом.

Кажется, Агате было двадцать два и последние лет пять она, покинув Удмуртию, покоряла столицу. Магнетизмом свежего тела, одержимостью жажды корысти и отсутствием духовного предохранителя она, как ножом туриста вскрывала консервы материальных благ эпохи. Работники фирмы, естественно, были в курсе, кто оплачивает её съёмную квартиру в паре шагов от кинотеатра «Пушкинский» и дорогие шмотки с побрякушками, но в один день все дружно предпочли отказаться от муссирования этой темы. Это случайным образом совпало с недавним случаем, когда один из наших хохмачей вывел пальцем на грязной двери её audi q5, подаренной шефом, традиционное «НАСОСАЛА!». Камера наружного наблюдения не поддержала задуманной интриги, и теперь одним весельчаком в компании стало меньше, а в рядах людей, лишившихся пальцев на руке — прибыло. При этом ему всё же удалось остаться в нашем головном офисе даже без потерь в зарплате и насосать (по слухам) прощение.

Люди, по сути, делятся на две категории: одни, ради мечты, готовы действовать, выполняя часто не самые приятны вещи. Другие же, корча из себя непонятно кого, отказываются сосать вялый хрен перспективы и слизывать говнище с мечты, но зато всю жизнь прозябают в нём. В этом, собственно, и всё различие между успехом и неудачей.

Лично я, в глубине души, осуждаю смазливую молодость, делающую ставку на свои отверстия, и природу этих осуждений, признаюсь, не осознал до сих пор. Кто знает, — будь у меня возможность покупать упругое девичье распутство — смог бы я сопротивляться натиску собственного животного либидо, не растерял бы остатки веры в чистое и светлое в человеке?! С другой стороны, в сорок лет, когда тебе уже кое-где уступают место в транспорте, а удаль и желание ещё раздувают щёки твоего вожделения — реальность начинает плющить тебе лицо несокрушимой стеной отсутствия возможностей. Ты с прискорбием осознаёшь, что на всё, что раньше давалось легко и бесплатно теперь навешаны ценники, а неподкупная искренность романтизма подменена товарно-денежными отношениями. Ты смотришь в портмоне модального безденежья и пытаешься отыскать хотя бы в зеркале ускользающие зацепки собственного уважения. С каждым днём очертания неудачника всё явственнее проступают в отражении, а некогда игривые огоньки жизненного задора отдают миру последнее тепло дотлевающей чернотой зрачков. Во дворе, глядя на мельтешащих в промозглости небесных испражнений дворников и строителей таджиков, ты ещё находишь шаткую опору эфемерного ощущения статусности, но просигналивший в спину лексус, заставляет молча отступить в сторону, пропуская навстречу к полноте жизни более успешного и уверенного в себе собрата. Меня спасает то, что я давно забил на свои хотелки, успешно предавшись вначале самоубеждениям, переросшим со временем в некую форму социального анабиоза. Инерционно поддерживая внешне вид нормального здорового члена общества, внутри меня ожидал своей участи уставший от бремени существования человек. Быть может, это и есть мудрость, но в моём случае это скорее всего просто старость, сменившая бездарно просранную молодость. И если верить словам, доносящимся из далёкой юности голосом дяди Гены — старость к мужчине приходит когда желание близости с женщиной не может пересилить нежелания что-либо ради этого делать. Как раз именно в таком состоянии я и пребывал последние несколько лет. Свыкся, чего уж там, да и Ева не имела поводов волноваться насчёт измены с моей стороны.

Глава 8

Шеф молча пил кофе, заставляя меня ждать. Ощущения подсказывали — рационализаторство принесло ожидаемый отклик, он заинтересован и сейчас, пожалуй, самое время попытаться поставить изменчивую Фортуну в чуть более удобную мне позу.

Едва я открыл для этого рот, как что-то в районе живота заскулило квинтетом голодных енотов, в горле образовался ком и, почувствовав внутреннюю неудержимость, готовую вырваться из меня в любую секунду, я вскочил и выбежал из кабинета. Благо туалет был метрах в двадцати по коридору.

Вывалив содержимое нутра в гостеприимный фаянсовый портал, я облегчённо склонился над раковиной, окатывая покрывшееся испариной лицо прохладной водой. Было очень легко, я бы даже сказал — подозрительно легко. Как буд-то моё тело избавилось от килограммов двадцати внутреннего мха последних десятилетий. Разум пребывал в сладостной гармонии, лишённый малейших проявлений беспокойства, как в замедленном кино жонглируя плавно перетекающими друг в друга мыслями. Мысли роились вокруг светлого грядущего, уже притаившегося за ближайшим поворотом.

Подняв глаза на висящее над раковиной зеркало, я невольно сделал шаг назад. Увиденное не столько испугало, сколько бросило в состояние недоумения, ибо тому, что я увидел, во всяком случае у меня, объяснения не находилось. В зеркале был я, обычный, привычно отвратительный сам себе, но с чем-то наподобие нимба над головой. Полупрозрачный он, слегка переливаясь, пульсировал в такт моему сердцу. Нимб был нечётким и размытым, но он был! Верхняя его часть искрилась белым цветом, средняя отдавала синевой, переходя в нижнюю красную. Флаг Российской Федерации в виде нимба… может быть это глюк? Я провёл рукой над головой. Рука прошла сквозь мерцание без каких либо ощущений. Повернул голову и отступил пару шагов назад — нимб чётко проследовал за моей головой, словно зацепившись невидимыми якорями то ли за мой череп, то ли за мой здравый смысл. В памяти всплыли репродукции русских икон с почерневшими потрескавшимися от времени и копоти лицами с вытянутыми носами — именно такой формы жестяные нимбы были и на них. Меня осенило — неужели толстяк что-то подсыпал мне в утренний кофе, на необычный вкус которого я сразу обратил внимание?! Но что, а главное зачем? Гриб? Вряд ли. Зачем ему просто так скармливать его мне… Да и с действием гриба я уже знаком… Нет, тут что то не то и это я сейчас же выясню!

Зайдя в приёмную босса, я чуть не впечатался физиономией во внезапно распахнувшуюся дверь, из которой выпорхнула Агата, едва сдерживаясь от смеха. «Агата пойзон, Агата рэмадэй» прокричал Макс откуда то из глубин моего рассудка, я пропустил девушку и вошёл в кабинет.

На моём месте, как ни в чём не бывало, спиной ко мне сидел мой «польский» родственник, на столе перед ним лежала раскрытая библия свиновода. Начальник с открытым от недоумения ртом внимал его словам.

— « При разведении свиней человек стремится получить от них разнообразную продукцию высокого качества при наименьших затратах труда и средств. Это возможно лишь при непрерывном ведении племенной работы. К ней относится: творческий отбор, сохранение и максимальное использование наиболее ценных животных. Таким особям полагается наилучшая кормовая база и наиболее комфортное существование…» — вещал толстяк.

— Таким образом, — продолжил он, небрежно указав мизинцем в мою сторону, — «Летнее лагерное содержание свиней и бесперебойное снабжение их зеленой массой (толстяк потёр указательным пальцем о большой, поясняя о какой зелёной массе идёт речь) укрепляет здоровье животных, повышает устойчивость организма к заболеваниям, увеличивает среднесуточные приросты.»

Я уже подскочил одёрнуть «родственника» и извиниться перед боссом за творящийся идиотизм, но босс, встав со своего кресла, со словами «я всё понял» протянул руку пану Уи. Тот, небрежно пожал её и, поднявшись, взял меня под руку, направив к выходу. Я не понимал ровным счётом ничего и испытывал потребность только в одном — знать, чёрт возьми, что происходит!

— Спокойно, дон Ган, сию минуту я вам всё объясню! — толстяк усадил меня в коридорное кресло напротив кабинета директора.

— Свой параметрический головной идентификатор вы, полагаю, уже заметили, — продолжил толстяк, — не пугайтесь, он не вредит вам вовсе. Подобными идентификаторами обладают все юниты уровня «Гэ», они как у персонажа компьютерных игр помогают определить, какой команде тот принадлежит и в каком состоянии находится. Ваш ПГИ облегчённой версии и указывает лишь вашу командную ассоциативность.

— Каким образом всё произошло, спросите вы? — толстяк с улыбкой смотрел в мои округлившиеся зрачки. — Кофе, который я приготовил содержал базовый обнулитель, который сбросил до исходного уровня все ваши персональные ментальные характеристики. Как я понимаю, вы это уже почувствовали; показатели вашей агрессии, самооценки, расположения духа, тревоги, уверенности и так далее — в относительной норме. Дальнейшие их временные изменения будут отслеживаться мною и на их основании я, надеюсь, смогу получить состав так называемого ментального бозона русскости, который и является целью моего нахождения на вашем уровне в непосредственной близости от вас.

Так я стал подопытной крысой. Пофигу, главное, чтобы кормили и не причиняли боли. Кстати, со своей стороны я имею полное право иметь с этого какой-то профит… Смартфон приятно завибрировал, нежно сотрясая верхние слои жира на заднице. Сообщение от мобильного банка привело меня в восторженное недоумение — счёт пополнился суммой, эквивалентной моему полугодовому заработку!

— Ваш начальник просто душка! — удовлетворённо выдохнул Уй.

— То есть ты, всего лишь залив ему в уши свиноводческой дури, выбил мне премию? — произнёс я.

— Прошу вас, не умаляйте достоинств авторов этой дивной книги, — ответил Уй. — в ней вся человеческая жизнь!

Толстяк потупил взгляд и оправдательным тоном добавил:

— Как у вас говорят: доброе слово и пистолет — лучше, чем просто доброе слово.

— И что же было в качестве пистолета? — поинтересовался я.

— Нус, — выдохнул толстяк, — вернёмся к пресловутому дуализму. Логика мышления вашего уровня сводится к оперированию понятиями верно\неверно. В совокупности это всего четыре двоичной комбинации. Трилогизм мыслительного процесса уровня «К» позволяет работать двадцатью семью троичными комбинациями. Грубо говоря, мой мозг оперирует информацией в тридцать шесть раз быстрее вашего. Учитывая полный доступ к единому информационному полю, в котором содержатся все знания прошлого всего человечества, я воссоздал в деталях цепочку увода от налогообложения основной части прибыли вашего предприятия. Пока вы, мой друг отсутствовали по делам, пардон, не терпящим отлагательств, я выложил вашему начальнику всю хитроумную (по его мнению) схему обмана государства. С именами всех действующих лиц, включая покровителей самого высшего уровня.

— Видели бы вы всю кротость глаз своего босса в тот момент! — пан Уи прыснул от смеха. — Это было нечто!

— Выходит, на моей карте цена твоего молчания. — подытожил я.

Толстяк кивнул.

— Более того, — продолжил он, — теперь вы официально в отпуске все три летних месяца! А у меня будет достаточно времени для препарации вашей русской души.

По дороге к лифту я увидел Алёну. Роскошная яхта её стана, элегантно рассекала пространство коридора, деля его на себя и всё остальное. Паруса её длинных чёрных волос, сопротивляясь иллюзорному бризу, едва отклонялись назад и пружинили в такт каждому шагу безукоризненных ножек этой властительницы океанов мужских вожделений. Её желали все, и насколько я знаю, её капитанский мостик был свободен. Как такое вообще может быть я, честно говоря, не берусь объяснить словами, да и слова, при виде Алёны были излишни, теряясь в слюне на уголках моего непроизвольно открывшегося рта.

Когда она почти поравнялась со мной, я ворвался в её карие глаза взглядом, кричащим обо всём, что я вытворял с её телом в своих непристойных фантазиях, главной героиней которых она была уже без малого года полтора. Я впервые смотрел на Алёну подобным образом, подсознательно сжав кулаки от восхищения своей решимостью. Невнятный шепоток стыдливости, попытавшийся было омрачить мой внутренний триумф, тут же утонул в оглушающих овациях взметнувшейся самооценки.

Мне показалось, Алёна прочла мой взгляд, во всяком случае, её ресницы дрогнули, а звук каблучка в этот момент чуть выбился из размеренности её шага. Конечно, более уверенные в себе самцы ежедневно бросают в её сторону и более призывно-наглые взгляды, но сегодня в её глазах я определённо лишился девственности и, возможно, для себя она переведёт меня из категории незаметных задротов в разряд зримых мачо. Я даже заметил, как уголки её губ, возможность припасть к которым на миг лишила бы меня сознания, едва приподнялись вверх, выдав сдерживаемую улыбку. Уже через несколько шагов, после того как мы разминулись, я дерзко развернулся и бесцеремонно шлёпнул взглядом по её натянутому на попке платью. И хотя она не обернулась, я ощутил нахлынувший адреналин, уверенно произнеся себе — «Ничего, мой линкор ещё войдёт в твою гавань!»

В любом деле, в которое я влезаю, я предпочитаю предварительно разобраться если уж не во всех нюансах, то хотя бы в его основах. Когда у тебя над головой нимб, в твоей квартире поселился пришелец, а на твоей карточке зарплата за ближайшие полгода и впереди три месяца отпуска — ты можешь себе позволить выкинуть из головы работу и наконец-то разобраться по поводу «а что, собственно, происходит?!» Покинув обрыдлость бетонных стен делового центра, пропитанных ненавистью к исполняемой в них работе, уже к часу дня мы оказались дома. На столе лидирующей основой возвышалась бутылка некогда недоступного моему финансовому либидо коньяка. Я наварил пельменей, открыл фермерскую сметану максимальной жирности (гулять — так гулять!) и мы уселись за стол. Разговор предстоял долгий.

Если ассоциативно связать пельмени и мои вопросы, задаваемые толстяку, то за прошедшие часа четыре я разжевал их десятка четыре. Живот противился дальнейшей трапезе, как и мой разум, распухший от обилия информации. Будет не честно, если я, хотя бы тезисно, не поделюсь с вами самой значимой её частью.

Со слов грибадира, выходило так, что крайняя человеческая цивилизация уровня «Гэ» развивалась весьма удачно, согласно планам и коррекции креаклов-демиургов. Команды находились примерно в одинаковых условиях, игроки получали эмоциональную пищу, выделяемую людским социумом в равных дозах. Уровень «К» процветал, уровень «Гэ» пребывал в относительном равновесии. Иногда креаклы устраивали войнушки, сводя баланс сил игроков к золотой середине. Игра велась честно, по правилам, за исполнением которых наблюдала Конвенция второй Декады династии богоборцев. Более высокий уровень «М» разрабатывал концепт взаимодействия команд уровня «К», те, в свою очередь, рулили уровнем «Гэ».

Никто не знает, как такое случилось; лет двести назад по земному измерению какому-то гению из уровня masters снизошла идея плеснуть немного жести, в равномерно бурлящий котёл уровневого сосуществовния. Чего он этим хотел добиться — так и осталось загадкой, однако Уполномоченные по Делам Невмешательства от фракции указотворцев вынуждены были отменить поправку Кобейна-Метлы. Суть её сводилась к тому, что грибная стимуляция человеческого мозга исключала затрагивание нейронных решёток, ответственных за незыблемость сингонии деструктивизма. Другими словами — запрещалось разгонять мозг человека в области создания им оружия. Сотни тысяч лет человек уничтожал собрата примитивными средствами, венцом творения которых стал арбалет. Креаклы могли прогнозировать предстоящие потери от планируемых ими войн, тем самым численность человечества удерживалась в необходимом поголовье. С отменой указанной поправки, уровень «Гэ» постигла бесконтрольная трансформация — грибадиры пичкали юнитов новой рецептурой, а человечество всего за сотню лет скакнуло от арбалета до водородной бомбы. Теперь один человек мог простым нажатием кнопки уничтожить миллионный город. Игроки-креаклы, сами того не желая погрузили уровень globals в бесконечную гонку вооружений. Развитие военной мысли неизменно привело к прорывам в иных направлениях; теперь численность человечества не поддавалась регуляции ни эпидемическими, ни военными методами. Всему арсеналу бактериологических инструментов медицина людей успешно противостояла, а крупные военные конфликты, ввиду наличия у всех сторон оружия массового поражения, стали невозможны и губительны для всего уровня «Гэ», а соответственно и для следующих за ним. Когда лучшие умы мира геймеров осознали, в какую западню они себя загнали — всё их общество плазмоидов дружно подсело на измену. Заочковали даже все несколько тысяч обитателей уровня «М» и, походу, на более высоком уровне уже нервно чесали репы.

Казалось бы, выход очевиден и уже десятки раз опробован — перезагрузить человечество, смыв его с шахматной доски планеты очередным всемирным потопом и начать партию заново. Да, уровень «К» ожидают столетия на голодном пайке, но это не смертельно и что такое земная тысяча лет для существ, живущих если не вечность, то что-то около того. Однако, в случае с нашей цивилизацией просто нажать кнопку reset не получится и причин этому несколько. Главная из них — количество техногенных опасностей, построенных и накопленных человечеством. Случись так, что техническое обслуживание всякого рода объектов повышенной опасности прекратится, как через несколько десятков лет прорвавшиеся резервуары с ядами, радиационными отходами и прочей гибельной для планетарных цивилизаций более низких уровней устроят глобальный апокалипсис. Прежде чем заресетить нас, геймеры должны нашими же руками зачистить Землю от следов человеческой технократической диареи. А это, согласитесь, не то что не просто, а практически неосуществимо. Заточенное на потребление общество требует всё больше ништяков, способных растянуть его несколько миллиардов ненасытных мозгов и желудков всё больше, насилуя планету всё более извращёнными способами. Остановить обезумевшее человечество коллегиальный геймерский совет своим большинством планирует реализацией плана «Пришествие 2.0», обставив его перед обитателями уровня «Гэ» каноническим воплощением Апокалипсиса. Ангелы с трубами, держа в руках баллончики с дихлофосом, спустившись на Землю, будут изводить нас как тараканов. И как сказано в священной писанине — спасутся лишь праведники, а это, по словам пана Уи, не более миллиона человек, которые в дальнейшем, пройдя обучение, начнут демонтаж остатков своей техногенной цивилизации. Естественно, всё это будет преподнесено под религиозным соусом и оставшееся население планеты в религиозном экстазе ринется крушить тысячелетние достижения человеческой мысли, низвергая свою цивилизацию в каменный век. Вот тогда уж точно живые позавидуют мёртвым.

Благо и у этого варианта есть противники, ибо открытый срыв покровов с уровневой организации форм разумной жизни — прямое нарушение Кодекса уровня «К». За всю историю взаимодействия уровней эту, фактически, основную статью Кодекса, не нарушал никто. Нарушить его — всё равно, что дать понять поросёнку, что его растят, для того, чтобы убить. Если каждый человек на планете будет осведомлён о концепции взаимодействия уровней, то это, по предположениям светлых голов креаклов, может изменить «качество» производимого людьми корма до катастрофически неприемлемого. Многие ли из вас пойдут убивать себе подобных, зная, что вас стравливают исключительно для получения вашими пастухами ваших эмоций страха, ужаса и агрессии? Захотите ли вы, страдая, добровольно кормить тех, кто манипулирует вами и для кого вы просто безмозглый скот, дающий пищу? Геймеры-креаклы уверены, что не многие, вот пусть так же думают и дальше!

Вообще, уровень «К» это не сплочённый, живущий в едином идеологическом ритме организм. В нём, как и у нас, только в более цивилизованных формах, сосуществуют несогласные и прочего рода оппозиционные мэйнстриму формации. Одна из таковых — Лига Усердных Резистантов (ЛУР), предложила свою программу вывода миров из капкана. Суть предложения сводится к созданию на уровне «Гэ» единой человеческой нации, существующей по единым законам в едином поле моральных ориентиров. Для этого у каждого народа определяется положительная полоса ментальности (ППМ) или простыми словами — от каждого берутся лучшие качества. Грибадиры, объединившись, создадут на основе этого винегрета единый идеальный состав гриба, которым за полсотни лет команды переформатируют своих юнитов. Не поддающихся форматированию зачистят. Пока основные претенденты на утилизацию — развитые страны западного мира. Этот план, по заверениям толстяка, набирает всё больше сторонников, так, как не ведёт к нарушению Конвенции и приведёт к восстановлению баланса между командами. После переформатирования человечества, поправку Кобейна-Метлы введут вновь, возвратив всё на круги своя. Американская команда, с которой у толстяка был контракт, осознавая весь катастрофизм перспективы, бросила все силы и средства в поиск «волшебного эликсира», прибегнув к услугам ведущего (по заверениям пана Уи) грибадира. Пан Уи и сам был сторонником плана ЛУР, возлагая на его осуществление все свои дальнейшие надежды. Конкретная его миссия здесь и сейчас заключалась в определении ППМ совокупного русского мира и селекции определяющих нюансов, способных в дальнейшем изменить ментальность американцев. Сам Уй верил в возможность спасения пиндостана слабо, но усердно пытался исполнить условия контракта, ревностно оберегая репутацию своего предприятия. Я не оговорился, и грибадир это не просто фрилансер-одиночка, за ним стоит целая команда, с подразделениями, отвечающими за конкретный фронт работы. В «конторе» пана Уи числилось три десятка сотрудников, с которыми он держал постоянную телепатическую (выражаясь человеческим языком) связь. Складывалось ощущение, что пан Уи в курсе всех событий, произошедших на Земле в течение последних тысячелетий. Это вызывало уважение и возбуждало интерес.

Глава 9

Никогда не думал, что буду втирать кому-то такую дичь, и тем более исключал возможность считать её правдивой. Однако, всё случилось так, как случилось — на ваших глазах, и пока у меня больше поводов воспринимать происходящее всерьёз, нежели, покрутив пальцем у виска, слить открывшееся в отстойник вечности.

Следующие дни, прогуливаясь в парке, сидя за столиком кафешки, или взирая с балкона на изнывающую от жары и ненависти остальной части страны столицу, я впитывал получаемую от грибадира информацию ороговевшей губкой своего мозга. Что-то удавалось понять не с первого раза, но не станем копаться в деталях, ибо я, как вы уже успели заметить, ни разу не заявлял о своих повышенных умственных возможностях. Если бы это было так, то на моей шее не висели бы якоря кредитов и ипотеки, не позволяя моему ощущению полноценности наслаждаться лёгкостью полёта. Я обычный среднестатистический сорокалетний балбес, выпестованный инфантилизмом эпохи и прикреплённый к индивидуальному стойлу общественной значимости. Значимость моя для общества была минимальна, соответственно персональное стойло отличалось теснотой и убогостью. Ещё лет пять назад, я переживал свербящую потребность социального апгрейда, но система не так проста, и в попытке её прогиба я потерпел фиаско. Смирившись с ограниченностью, мраком и смрадом персонального загона, я со временем принял и перспективу завершить в нём свой жизненный путь. Да, это был компромисс с моим внутренним Я, компромисс жёсткий, самоуничижающий и даже позорный, но позволивший мне, наступив на горло собственным желаниям, обрести относительный покой и, хоть в какой то мере, сохранить облик человека.

Слабак, скажете вы? И скорее всего, будете правы; когда окружающая действительность вынуждает нас работать локтями всё резче, а чувствительность наших ступней, стоящих на головах менее успешных собратьев с возрастом теряет остроту — остаётся всё меньше мотиваций остановиться и просто осмотреться по сторонам. Перед глазами морковка тщеславия, позади — наступающие на пятки озлобленные соплеменники, которым именно твоя морковка, почему то кажется нужнее и вкуснее. И настаёт момент, когда ты осознаёшь предел своей крепости в этом бесконечном марафоне. Сердечный ритм сбит, дыхание рваное, картинка в глазах рябит и затягивается пеленой, а пересохший рот утрачивает способность членораздельно издавать звуки и весь твой месседж этому миру вдруг вырывается из тебя стоном потерявшего поводья Судьбы загнанного жеребца. Силы покидают тебя и ты, резко соскочив на обочину жизни, жадно заглатывая пыль проносящихся мимо, в надежде отдышаться, снизу вверх с завистью взираешь им в след. Вскоре ты судорожно ищешь слова, пытаясь оправдаться перед возмущённым тщеславием, презревшим твою слабость, и, в конце концов, ты их находишь. Звучат они жалко и неубедительно, но ты повторяешь их как мантру, и они, наполняясь иллюзорной весомостью, уже способны придавить издыхающего червя твоей гордости. Растоптанный самопрезрением, запоротый самобичеванием ты закрываешься в себе, пряча от окружающих свою никчёмность. Натянув на лицо маску внешнего благополучия, твои глаза ещё способны излучать отблески показной успешности. Внешне ты остаёшься прежним обычным среднестатистическим членом общества, но где-то внутри тебя тлеет вулкан самопрезрения, иногда выплёскивающийся наружу вспышками агрессии, или приступами апатии. Ты осознаёшь неизбежность момента, когда с таким трудом сдерживаемый Везувий неудовлетворённости извергнется, похоронив под пеплом сгоревшей надежды останки твоей вменяемости. И этот фатум вгоняет тебя в ужас. Рассудок лихорадочно ищет панацею, но всё, на что он способен — лишь пичкать самого себя разноцветными плацебо… Кто-то, когда-то назвал это кризисом среднего возраста, меланхолией, глубоким унынием или депрессией. Некоторые даже пытаются лечить эфемерность хвори разума инъекциями овеществлённости, превращая угасшую жизнелюбием личность в окончательно физически увядающий овощ…

Всё же хорошо, что провидение подкинуло мне спасительную соломинку, в лице свалившегося с уровня выше нелепого толстяка с мультяшным голосом! Вот он, сидит сейчас передо мной и жалуется на тело, принадлежащее прежде, чёрт знает кому и изводящее его приступами геморроидального зуда. Сей факт, учитывая манерность, тон речи и ужимки, навёл меня на гадкую мысль о принадлежности данного тела прежде пиндосскому педерасту, которую я тот час же озвучил грибадиру.

— Плевать я хотел на плотские забавы былого хозяина этого скафандра — отработает своё и в утиль! Хотя, при наличии выбора, — пан Уи озорно, покосился на меня, — безусловно, я бы взял тело сексапильной блондинки.

Сладкая мысль о няшной златовласке на мгновение смягчила горечь осознания того, что я делю свой кров со старым педерастом.

По мере погружения в структуру межуровневых отношений, в моей голове зарождались вопросы, которые я тут же вываливал на рассказчика. Пан Уи охотно отвечал, давая самые полные разъяснения. На четвёртые сутки со мной произошли метаморфозы, не упомянуть о которых я не имею права. Выйдя на улицу, я, с удивлением для себя, обнаружил наличие нимбов над головами прохожих. Они были полупрозрачны, у кого-то ярче, у кого-то менее заметны, но присутствовали абсолютно у всех! Большинство из них переливались цветами российского триколора, однако у остальных наблюдалась странная последовательность из трансформации российского флага во флаг британский, израильский или американский. Как- то раз засмотревшись, я чуть не столкнулся с девушкой возраста институтки, нимб которой морфировал из триколорья в звездатую полосатость и обратно. Напротив остановки стоял пожилой мужчина в широкополой шляпе, его нимб морфировал между нашим триколором и давидовским стягом Израиля. У детей нимбы были практически невидимы и мерцали исключительно патриотическим окрасом.

— Поздравляю, — слегка хлопнув меня по плечу, произнёс грибадир, заметив моё прозрение. — Теперь вы, выражаясь вашим языком, — избранный!

— Походу, флаги над головами людей означают их принадлежность к конкретной команде? — предположил я.

Толстяк молча кивнул.

— А у тех, чьи флаги меняются, что, двойное гражданство?

— Нет, что вы, — тут же отреагировал Уй, — если обратите внимание — второй флаг проявляется менее явно и на менее короткий отрезок времени. Юнит может принадлежать одной команде, в данном случае российской, но по убеждениям и поступкам проявлять признаки одной из конкурирующих команд. Идеологический перелом сознания юнита — один из приёмов глобальной игры, позволяющий получать гешефты бесконтактно, мягкой силой, корректируя ментальность соперника изнутри. Гибридные войны, как говорят у вас.

Оглядевшись по сторонам более пристально, меня охватило лёгкое замешательство — более половины нимбов имели второй флаг. Большинство вторых флагов были звёздно-полосатыми.

«Что же получается, — почти половина наших граждан уже утратили свои национальные черты и русский мир уничтожается его же носителями изнутри?» От этой мысли мне стало обидно, я с ненавистью начал всматриваться в глаза проходящим двухфлаговым людям, пытаясь отыскать в них взгляды Иуды. Но глаза их ни чем не отличались от остальных.

Уже вечером, отрешённо глядя сквозь экран телевизора, осознав весь трагизм происходящего, мои многолетние догадки обрели крепкую доказательную почву. От накатившего страха повеяло безысходностью, словно от воспоминаний о тупо просранной молодости. Можно рьяно размахивать российским флагом и искренне считать себя патриотом, можно откровенно гордиться своей страной и люто ненавидеть её врагов, можно даже иметь свою твёрдую политическую позицию верного сына Отчизны, но при этом неосознанно сдавать свою Родину. Сдавать ежесекундно, с праведностью во взгляде и душевностью в деяниях. Многовековую силу и опыт предков, концентратом совести покрывающую стержень нашей ментальности, точит ржа, въедливой плесенью чуждых идеологий проникая в идентификационные трещины самосознания. Совесть откалывается незаметными кусочками, год за годом делаясь всё тоньше. И кто мы будем, утратив нашу русскую совесть? Чем обрастёт наш оголившийся внутренний стержень? Враги непременно воспользуются случаем окончательно зацементировать его дерьмом потворства низменности. Нас уничтожают изящно, не скрывая своих намерений, открыто влезая в русское самосознание и бесцеремонно копошась в нём.

А начиналось всё с малого. Выходные дни у нас вдруг стали викендами, бутерброды — гамбургерами, кексы — маффинами, внешний вид — луком. А после Деда Мороза мы стали называть Сантой и петь хэпибёфдей, прониклись симпатией к нечисти, празднуя хэллуин, а наше разудалое «ух» размазали невнятным «вау». И вот уже мы стали петь их песни, не понимая о чём они, но с обезьяньим упорством копируя их произношение, ломая хребет природной распевности родного языка и втаптывая национальную самость. Средства массовой информации преподносят новости западного мира первой полосой, задвигая собственную значимость Родины на второстепенные планы. С экранов в неокрепшие мозги соотечественников беспрерывно льются потоки отупляющих ток-реалити-юмор-шоу, выносящих мозг сериалов и прочих ингибиторов разумности. Как точно было сказано предшественниками — отними у народа язык его предков и можешь делать с ним что хочешь. Русский мир десятилетиями отдавал свой язык добровольно, смачно прищёлкивая языком, услаждаясь звучанием заморской тарабарщины. Хули, обед сегодня звучит как то не аппетитно, а вот ланч! От одного этого слова веет запахом успешности и трендовости; насрать, что ты заталкиваешь в глотку соевый ГМОшный фастфуд, от которого твой член опадёт пожухлым листком на десяток осеней раньше, зато ты вкушаешь свободу, которая приятно щекочет защёчные области твоего самоуважения. А обеды с их традиционными натуральными наваристыми супами, вторыми и компотами пусть остаются в прошлом, деля пьедестал с балетом «Тодес».

От этих мыслей хотелось рыдать и водки. Повинуясь им, я не сдерживал себя значительное время, особенно в последнем. Сквозь редкие проблески просветления, одурманенный алкоголем разум рисовал апокалиптические картины будущего родной страны, смываемые тут же наворачивающимися слезами и очередной порцией спиртного. Грибадир, казалось, понимал причину происходившего и терпеливо наблюдал, не вмешиваясь в ломку миропонимания юнита конкурирующей команды. Я был благодарен ему за это.

К концу второй недели я окончательно утратил облик благопристойного москвича. Обросшее щетиной измождённое лицо с темнеющими впалыми глазницами, грязные всклокоченные волосы и пованивающее исподнее, прикрытое такими же несвежими трениками и футболкой — на редкость точно отражали мои внутренние ощущения опущенца. Спускаясь в ближайшую лавку за продуктами, я ловил осуждающие взгляды соотечественников, с каждым днём наполняющиеся всё более нескрываемым пренебрежением ко мне и даже ненавистью. Особым презрением отличались взоры двухфлаговых нимбоносцев, впрочем, я отвечал им тем же, едва сдерживая внутренние порывы плевать в их предательски противные рожи.

Всё же, сквозь череду дней я мучительно принял открывшуюся действительность как непреложную данность и заставил себя привести тело в привычное обществу состояние. Из зеркала на меня вновь смотрело знакомое лицо, и лишь едва уловимый оттенок во взгляде выдавал случившиеся со мной перемены. Заметить этот отдающий холодком с лёгким налётом отчуждённости взгляд могли бы только хорошо знающие меня люди, но таких было не много, да и те находились далеко и, в основном, в памяти. Вспоминая дядю Гену, я внутренне дисциплинировал себя, перебирая мантрой его слова о несгибаемости настоящего мужика перед лицом жизненных траблов.

«Стать чепушилой ты всегда успеешь — повторял он, — а вот удержаться на ногах в дичайшем угаре во мгле ада и чаде кутежа способен только правильный пацан ровно просекающий тему».

Я считал себя ровным и в меру правильным и, как мне казалось, только одно всегда мешало мне подняться по жизни — обострённое чувство справедливости. С годами, слегка поумнев, я стал считать его скорее благом, чем помехой. Оно являлось предохранителем, не позволяющим моей духовности рухнуть в безвозвратность потаканий рептильных отделов человеческого мозга, отвечающих за примитивные жизненные инстинкты — потреблять, сношаться и доминировать. В этой топке уже догорала западная рептилоидная цивилизация, вконец оскотинившаяся и потерявшая фундамент человечности в виде совести и справедливости. В этот котёл уже влез обеими ногами и мой родной русский мир, хотя и подозревающий, что что-то не так, но ещё не осознающий даже в малой степени гибельности выбранного пути. Дорогу в ад современный мир мостит с завидными рвением и упёртостью. То, что не смогли за тысячелетия сделать наши предшественники, нам удалось воплотить форсированными темпами. Переливающийся манящими огнями перспективы, пленительно шуршащий, пахнущий фиалковым шампунем праздности хайвей несёт утратившее инстинкт самосохранения человечество к финальному повороту. Наивные пассажиры, гогоча от восторга нарастающей скорости, счастливо машут руками и расплываются в радужных улыбках надежд на новую жизнь там, за поворотом. Впереди новые ништяки и оттяги, достижения науки вот-вот сделают мир идеальным и напрягаться вообще не будет надобности, медицина с минуты на минуту обещает нам бессмертие — так стоит ли искать причины не давить на акселератор всё сильнее и будоражить мозги призрачными опасениями? В окнах несущихся машин, ещё можно уловить отражения судеб отдельных этносов с индивидуальностью их жизненных историй, но это возможно лишь в самом хвосте потока, и то всё реже и реже. Да и, честно говоря, всё меньше желающих это делать. Человечество сплочённым монолитным стадом несётся за поворот, в надежде, пусть и в последний раз ещё громче и восторженнее выкрикнуть «вау», не допуская даже мысли, что финальным их словом, как доказали «чёрные ящики», окажется «пиздец» В том, что так и случится — у меня не было ни малейших сомнений, и сейчас я стоял перед выбором — влиться в праздно несущуюся к финишу тусу, забывшись в фантасмагории всеобщего ликования, либо попытаться сорвать стоп-кран и хотя бы притормозить летящую навстречу неминуемую катастрофу. Свершившийся, по факту, глобализм отобрал у меня возможность просто соскочить на обочину, завалиться спиной на землю и снизу вверх просто взирать на проносящихся мимо пассажиров, бросающих в мою сторону надменные взгляды, высосанные окурки и использованные презервативы. Я давно стал частью этого пожирающего себя организма и невозможность бегства, основанное на страхах и банальной утрате навыков выживания вне общества, сделало меня беспомощным перед возможностью самому вершить свою судьбу, озлобившись за это на самого себя.

Глава 10

Не ссы немного быть, свой крест неся,

Святым, подонком, лохом, ловеласом…

Лишь пацаном быть на чуть-чуть нельзя,

Как быть нельзя немножко пидарасом!

Спустя неделю, именно эти слова дяди Гены поставили финальную точку в моём выборе. Если грамотно рулить ситуацией — грибы толстопузого маэстро дадут мне неоспоримое преимущество над собратьями — разогнанный мозг нагенерирует стратегий реализации моих планов на всю оставшуюся жизнь. Реальная возможность навсегда распрощаться с бременем нищебродства и статусом терпилы будоражила моё сознание все эти дни, аппетитно щекоча что-то изнутри черепной коробки. Ночами я проваливался в сон под практически обретающие материализацию мечты о роскошном домике где-нибудь в тропическом рае на морском берегу, где проворные слуги-азиаты в белоснежных туниках услужливо исполняли все мои желания. У причала ожидает роскошная яхта и, если слегка напрячь зрение, на палубе кроме капитана в безупречном кителе, можно заметить покачивающихся на гамаках длинноволосых фигуристых очаровашек, готовых броситься со мной в бездну разврата. Во снах меня окончательно уносило в мир безграничного финансового благополучия, где я наслаждался пробниками запредельной обеспеченности. Весь мир, как по мановению искусного фокусника, вдруг оказывался в моей руке своими мягкими тёплыми кроличьими ушами, и в его красных глазах я любовался неиссякаемой покорностью. Проснувшись, я выходил на балкон и, потягивая кофе, приготовленное паном Уи, мечтательно вглядывался в облака, смакую остатки ощущений от ещё не остывшего сновидения.

Сегодня, по обыкновению, бросив взгляд вниз, я вдруг поймал себя на мысли, что неким необъяснимым образом, нимбы над головами соплеменников становились едва видимыми, лишь стоило мне пожелать этого. Вернувшись на кухню, я поупражнялся в новой способности на грибадире, делая его звёздно-полосатый нимб то кричаще ярким, то практически незримым. Идентификацию на уровне «Гэ» обязаны были иметь все, включая гостей. Пан Уи, соответственно условиям контракта, имел пиндосский нимб, который, по началу, меня изрядно подбешивал. Грибадиру же было фиолетово на флаговую ассоциацию — он воспринимал человечество как один большой сошедший с ума свинарник, снизойдя до которого, он вынужден был выполнять свою работу, закатав рукава и копаясь в его испражнениях.

В данный момент, толстяк сидел передо мной, вяло пожёвывая булочку с малиновой начинкой. Его лицо сковала маска сосредоточенного раздумья. Меня же посетило ощущение уместности озвучить именно сейчас своё решение относительно своих дальнейших желаний.

Инфицированная вирусом потребительства эпоха, требовала от разумных двуногих ожидаемых реакций, обусловленных её канонами. Им и следовали практически сто процентов вида homo potrebliytus. Оставшиеся пол процента имели тягу к экстравагантным, идущим на конфликт с обществом и выходящим за рамки общепринятого поступкам. Таких или объявляли сумасшедшими, или вовсе без шума изымали из социума.

Грядущая возможность вдыхать материальные блага этого мира полной грудью, признаюсь, чуть было не подвигла меня на шаг, о котором я сожалел бы весь остаток жизни. Но вместе с думами о виллах и яхтах, моё подсознание изредка заставляло соприкасаться с чем-то отрезвляющим, имеющим скорее генную природу памяти; я на мгновения проваливался в трагические эпизоды истории своего Отечества, переживая мимолётные, но очень глубокие впечатления.

В один из таких моментов, сквозь глаза солдата, вжавшегося в окоп у разъезда Дубосеково, меня парализовал панический ужас, когда прямо на меня наползала стальная махина, выворачивая нутро своим лязгом и всепроникающей вибрацией. В голове звенело, тошнотворные спазмы пустотой вырвались навстречу танку с крестом, который начал расплываться в глазах в одно светлое, сеющее ужас пятно. С губ сами собой срывались едва слышимые звуки — не то слова, не то мольба, принявшая форму затянувшегося стона. Руки и ноги, в один миг ставшие чужими, тряслись, со лба стекал обжигающий пот, разъедающий глаза. Хотелось броситься назад, выпрыгнуть из окопа и пуститься в бегство, подальше от этого кошмара, чтобы не слышать этого лязга, нацелившегося перемолоть тебя зубьями гусениц… чтобы оказаться где угодно, но только не здесь и не сейчас! Я бился головой, казалось со всей мочи, о прозрачную, но непреодолимую стену беспомощности, отделяющую меня от пробуждения. В этот момент я готов был отдать всё, за возможность проснуться, но приступ панического ужаса, почти лишил меня сознания.

Когда я вновь открыл глаза, едкий, удушливый дым сгоревшей солярки заставил меня закрыть их руками. Не отдавая себе отчёта, я зачем то втирал горячую землю мокрыми от пота руками себе в глаза, из которых даже не бежали, а лились слёзы. И вдруг широко распахнув их в застывшей звенящей тишине окружающего безумия, я увидел глаза водителя-танкиста, сквозь смотровую щель, смотревшего на меня из танка, до которого оставалось не больше пятнадцати метров. Этот странный взгляд из-за брони, полный какого-то звериного страха, я не берусь описать словами. В нём застыли одновременно и ненависть, и непонимание, и неверие, и растерянность, и удивление немого вопроса — что заставляет почти безоружного одинокого, распластанного на земле русского солдата, с залитыми ужасом глазами на смешанном с землёй лицом оставаться тут, а не бежать от неминуемой гибели?! Силы не равны и ничто уже не спасёт его! Ведь он это понимает, он не может этого не понимать! И, вжавшись в землю, вдруг отталкивается от неё, рывком оказавшись на ногах, его шатает, он делает робкий первый шаг навстречу гибели, его рука поднимается, побелевшие пальцы сжимают гранату. И вот, уже во взгляде этого тщедушного телом, невысокого русского паренька нет ни доли страха, только отчаянная безрассудная ненависть, подкреплённая наивысшей правотой и перекошенными сжатыми в улыбке губами… Танкист-водитель что-то судорожно кричит на немецком, в его вытаращенных глазах изумление переходит в ужас… Вся мощь стального прикрытия вдруг оказывается ничтожной, а бросающийся на танк человек из плоти и крови обретает разрушающую силу…

О чём думает в эти секунды идущий на смерть русский солдат? Что заставляет его вопреки здравому смыслу и военной логике, наперекор инстинкту самосохранения, презрев страх и трусость, выбрать мученическую смерть, отвергнув спасительное бегство? Думает ли он о подвиге, способном увековечить его имя в истории? Вряд ли. Он знает, что все его боевые товарищи полягут в сегодняшнем бою, силы не равны, помощь не придёт и вообще, в этом адском пламени полыхающей горящими машинами земли, его останки, скорее всего, вообще не будут найдены, да и кто будет искать мёртвых, когда нет дела даже до живых…

Лицо любимой, улыбающееся, преданное, любящее застилает кровавое месиво поля боя. Улыбка сына, сидящего на его руках, пробуждающая презрение к страху, заливистый смех дочери, заглушающий рвущие плоть взрывы. Мысль о том, что смотрящий на него вражеский танкист пришёл в его дом, чтобы лишить его самого дорогого и важного в жизни и, не останови его здесь, это важное будет уничтожено… И цена спасения уже не имеет значения, и сама жизнь уже не имеет значения. Что-то внутри срабатывает как пружина и заставляет подняться в полный рост, принимая смерть с улыбкой на устах и уверенностью в победе, которая неотвратима, ибо его место займут миллионы таких же, как он и у врага просто нет шансов. Нет шансов, уже только потому, что за этим человеком правда. И последнее, что промелькнёт в рептилоидном сознании завоевателя — безответный вопрос — а стоило ли оно того? Он пришёл сюда как завоеватель, как герой в глазах собственной стаи, но звериная отвага в глазах бросающегося на него русского солдата, вот-вот вернёт его в семью разорванными в клочья обгоревшими останками…

Я долго для себя пытался сформулировать понятие того, что определяет способность русского, а в недавнем прошлом и советского человека совершать такие поступки, но так и не смог чётко облечь мысли в общепринятые термины. Наверное, это и есть пресловутая загадка русской души, и именно за это нас ненавидит Запад. Этого в нас он и боится, а потому пытается искоренить самым подлым образом, боясь открытой и честной по русским меркам битвы. Они всегда бьют исподтишка и чужими руками, делая при этом невинные глаза праведников… Ненавижу их, никогда не приму и не прощу! И мир их никогда не станет моим, а тысячелетний подвиг своего народа не променяю на их «уровень потребления»! Иначе не смогу жить, чувствуя себя человеком, не найду силы смотреть в глаза Еве, буду ежесекундно желать себе сдохнуть и, вспоминая имена моих предков, признаваться каждый раз в собственной ничтожности! Кем я буду, если променяю совесть и правду своего рода на жизнь с врагами?

— Уй, — сказал я решительно, заставив того от неожиданности вздрогнуть, — какова моя степень свободы в принятии решений в условиях твоего эксперимента?

Толстяк с удивлением посмотрел в мои глаза и, потянув паузу, произнёс:

— Мой дорогой друг, мысли материальны и сны тоже, а потому я примерно представляю то, о чём вы хотите меня попросить. Пресловутый дуализм вашего уровня толкает вас к саморазрушению, ввергая в софизм и искажённое восприятие действительности. Гармоничность добра и зла, в символичности своих границ — система уравновешенная в глобальном масштабе, и желания раскачивать её изнутри не то что одним человеком, а даже тысячами — бесполезна и в некоторой степени даже преступна. Преступна неосознанностью стремления привести к разбалансировке механизма функционирования всего уровня в угоду персональным страстям.

— Эх, — обречённо выдохнул грибадир, — если бы ваша песочница была изолирована — зачистили бы вас к чертям собачьим… хотя и мы сами во многом виноваты.

Я подозревал, что мой манерный визави читает мои мысли и сперва это вызывало во мне скрытую неловкость, но сейчас мне было абсолютно всё равно — раздвинутые ноги моего сознания непринуждённо свисали с гинекологического кресла обстоятельств. А обстоятельства обретали судьбоносность.

— Касаемо свободы вашего выбора, — продолжил толстяк мультяшным голосом, окончательно утратившим для меня за эти дни комичную составляющую, — вы вольны делать всё, что посчитаете нужным, я не в праве вас ограничивать, ибо это противоречит чистоте моего исследования. Скорее, наоборот — в вашем силлогизме как в чашке Петри зарождаются искомые мною ингредиенты.

— Что, и даже если захочу выброситься с балкона — не остановите? — спросил я.

— Не остановлю. — ответил толстяк. — Ваша жизнь беспокоит меня чуть меньше, чем вас заботит жизнь кита, выбросившегося на берег — факт печальный, но не более того. И вообще… — грибадир посмотрел на меня, каким то непривычным оценивающим взглядом, — в вас слишком много непонятного, а ваш алогизм пугает.

— И в чём я не логичен? — поинтересовался я.

— Да хотя бы в том, что открывающиеся от знакомства со мной перспективы, способны заставить вашу Судьбу улыбаться вам во все тридцать два зуба, услужливо распахивая перед вами двери возможностей всю оставшуюся жизнь.

— Ты подсадишь меня на грибы и я, кончая от собственной гениальности, буду пылесосом всасывать сахарные плюшки прогресса? Я стану богатым, знаменитым и пропишусь на иконостасе канонизировавшего мой успех человечества? Ты правда думаешь, это сделает меня счастливым?

— А разве не к этому во все времена стремились твои собратья по уровню? Разве правила твоего мира ежесекундно не толкают его обитателей пенделем потребностей именно в этом направлении? Наделённые плотью, как ни крути — обречены неизбежностью потакать ей. Такими вас создал Творец!

— Творец? — я уткнулся взглядом в неподвижные зрачки оппонента, — Да будь он бенладен, ваш Творец! Создать уровень «Гэ» таким, каков он есть, способен лишь обдолбанный в хлам морфинист, даже в забытьи не находящий сил умерить свою склонность к извращённому садизму!

— Ну полноте вам, право слово, — тон пана Уи перешёл на отеческий. — Всю кажущуюся бесконечность человеческих мытарств Создатель подсластил молниеносностью вашей земной жизни. Всего-то, какие-то жалкие восемь-девять десятков лет и полная перезагрузка! Вот если бы вы жили как мы по нескольку тысячелетий! Я вообще не нахожу поводов обитателям вашего уровня измываться над собственной духовной составляющей — живи пока живётся и тяни одеяло шанса на себя при всяком удобном случае. Всё бренно и отстирывается порошком времени, включая твои поступки и даже саму память о них.

Грибадир с ласковым прищуром посмотрел на меня и, вспомнил об обронённом в пылу беседы вопросе:

— А что способно сделать вас счастливым?

Вот так сразу я не смог ответить на этот простой вопрос, который ожидает услышать в свой адрес, пожалуй, всякий. А потому взял паузу, громко отхлебнув кофе.

«Пожалуй, — мысленно рассуждал я, надеясь, что это будет услышано грибадиром, — миллионные пачки банкнот сделали бы меня счастливым на год другой. А что потом, после того, как пресытившееся цивилизационными благами лицо будет смотреть на меня из зеркала? Необходимость чего будет жарить меня изнутри, заставляя предпринимать попытки её удовлетворения? С годами духовные потребности начинают преобладать, так уж устроен человек и я не исключение; Пожалуй, осмелюсь даже утверждать, что преобладание духовного произошло во мне чуть раньше, чем у большинства сверстников… Думаете я одержим желанием оставить след в истории? Навряд-ли. Мне нет никакого дела до того вспомнит ли обо мне кто-нибудь вообще после моей кончины. Попытки кому то что-то доказывать остаются на возрастной свалке вместе с шортами выше колен и, по сути, являются пубертатностью персонального созревания. Соревнования с соплеменниками в забеге статусности — всего лишь попытка обогнать свою неуверенность, чтобы запыхавшись, горделиво ткнуть ей в лицо поднятым средним пальцем. А после рухнуть загнанным в бессилии жирафом, высунув свой чёрный от копоти выгоревших потрохов за десятилетия забега язык. И протягивая в вечность копыта, пустить прощальную счастливую слезу, как бы донося до соотечественников: „обтекайте, неудачники, жизнь удалась!“ При этом тебе самому так и не удаётся убедить себя в этом. Ну и к чему это позёрство? Нет, то, что способно сделать меня счастливым — неявно по своей природе и так же неосязаемо и даже недостижимо как само понятие счастье. „Поиск счастья — основной источник несчастья“ — сказал пиндосский философ Эрик Хоффер, и в этом я с ним соглашусь. Однако, не в этом ли временном несчастье, ощущения вот-вот наступающего счастья и есть цимес того движения организма во времени, которое мы привыкли называть жизнью? Пожалуй, я слишком задержался в чёрной полосе существования и достоин от Судьбы хоть какой то морковки поощрения, пусть не большой, но позволяющей мне ненадолго забыться. Ну вот, я снова скатился в осточертелый дуализм…»

Грибадир определённо читал мои мысли, хотя и старался делать вид отвлечённого чём-то своим человека.

«Полагаю, — продолжил я мысль, — ввиду своей принадлежности к русскому миру я несу на себе груз неких обязанностей перед самим собой. Но куда и кому я их несу? В голове всплыли строчки Эрленда Лу, чью книгу я когда то случайно прочёл в офисе то ли от ничегонеделания, то ли от того, что её кто то просто забыл на моём рабочем столе — «Разница между человеком в трусах и человеком в брюках колоссальна, если вообще обозрима. Человек в брюках ко всему готов. Что бы ни потребовалось. В то время как в трусах он свободен от обязательств.»

Интересно, что же сейчас на мне — трусы или брюки? От того, что я увижу, посмотрев на себя со стороны, зависит слишком многое.» В воображении выйдя из себя, я попытался со стороны оглядеть своё ментальное тело. Вне всяких сомнений оно было в брюках, хотя и в изрядно помятых. Я мысленно выдохнул — всё же сбрасывать с себя обязательства перед предками не хотелось; я хоть и неудачник по жизни, но не совсем конченый трус!

— Пан Уи, в рамках образовавшегося расклада, я чувствую себя обязанным двинуть русло возможностей в сторону служения своему государству. — многозначительно сказал я, а после добавил — По твоему от отдельного человека вообще ничего не зависит и пытаться что-то изменить — всё равно, что кроту тягаться с асфальтоукладчиком?! Но я, всё же, попробую. Получится или нет — другой вопрос, но, отходя в иной мир, мне хотя бы не будет стыдно перед самим собой за упущенную возможность хотя бы что-то сделать!

— Интересно, интересно, — произнёс толстяк, — уж не хотите ли вы сказать, что осознанно собираетесь встать на стезю альтруизма, при всей вашей нелюбви к человечеству в целом?

— Ну да, — кивнул я, — с небольшим уточнением — служить я буду не всему человечеству, а лишь своему русскому народу.

Грибадир усмехнулся:

— Поверьте, мой друг, со временем вы поймёте, что нет никакой разницы, какому народу вы служите — русскому, или аборигенам Австралии. Мясорубке времени, перемалывающей всю мыслящую биомассу вашего уровня в один эмоциональный фарш, глубоко безразлично как вы там делите себя между собой. Какая разница чёрный ты, жёлтый или белый, если эмоции боли, страдания, счастья или любви у вас одинаковы?!

— Но, всё же, перебил я, — пока я часть своего народа, уж позвольте мне оставаться ею.

За окном что то бахнуло и я инстинктивно повернул голову. Контейнер с мусором, опрокидываемый в бункер машины, сорвавшись с руки-крана рухнул на мостовую, разметав экскременты потребительства по асфальту. Водитель — таджик, схватив лопату кинулся спасать ситуацию, но, хотя действовал он проворно, большая половина мусора смерчем из пакетов и бумаг понеслась вниз по улице. Найдя в увиденном символизм, сознание явило мне образ меня самого, стоящего на трибуне и в вихре эмоций доносящего человечеству какие — то слова. О чём я говорил — мне не было слышно, но пламенность речи не оставляла сомнений в моей принадлежности к политике. И тут фарватер моей дальнейшей судьбы явственно обозначился на моём путевом листе.

— Пан Уи, — спросил я с интонаций «на слабо», — а ты можешь, ради нашего общего дела сделать меня депутатом Государственной Думы?

Толстяк задумчиво оттопырил нижнюю губу, оперируя в голове мыслями с нечеловеческой скоростью. В том, что делегированному доминирующей американской командой на наш уровень это под силу я не сомневался.

— Да, я, пожалуй могу это устроить. — не без важности в голосе произнёс он. — Но какой в этом смысл? Мир большой политики грибализован и контролируется нашими специалистами. По сути, все персонажи масштаба страны в ней марионетки.

— Ты же ведь хочешь разгадать русскую душу? Найти именно то, чего так не хватает твоим заказчикам? — я намеренно пошёл на хитрость и надавил на нужные клавиши. — Не получи ты этого — твоя репутация, да и дела нанявшей тебя команды серьёзно просядут! Посуди сам, предложи ты свои возможности американцу — он выбрал бы путь обогащения и потребления, но я русский, а потому и выбор у меня иной! Да и разве много я прошу, если учесть, что на кону, по факту, спасение всего уровня?!

Грибадир молча встал и вышел из кухни. Я не стал его тревожить — моя просьба прозвучала как ультиматум, и хотя его мозг производительнее флагманского процессора Intel, но всё же, и ему необходимо время для выполнения операций.

Глава 11

Поднимаясь по коврам, раскинутым на мраморных ступенях широких лестниц, двигаясь вдоль монументальности коридоров с массивными лакированными дверями, я втягивал ноздрями воздух большой политики. Он казался мне плотным и основательным, с запахом истории, отдающим библиотечной пряностью мокрой бумаги. Я вглядывался в лица встречавшихся мне людей и, к своему удивлению, узнавал практически каждое — все они не раз обращались ко мне с экрана телевизора. Что меня сразу удивило — это их нимбы, вернее почти полное их отсутствие. Они светились едва заметно одним нейтральным желтовато-белым светом. Я повернулся к грибадиру, но тот, опередив, шепнул мне на ухо, что после всё объяснит. Дух Госудаственной Думы завораживал и пьянил.

Пройдя весь коридор второго этажа, мы остановились у нужной двери. Осторожно открыв её, вошли внутрь. Это был небольшой зал с красивой свисающей хрустальными каплями люстрой по центру. Под ней полукругом на блистающем солнцем паркете стояли люди, не более десятка, среди них я сразу узнал председателя партии и руководителя одноимённой фракции. Уверенным шагом я направился к нему. Вблизи он оказался ниже, чем я ожидал, и на его лице было больше морщин; сам он выглядел весь не то, чтобы усталым, а скорее измождённым. Однако, измождённость эта была вовсе не той природы, которая свойственна поднявшемуся из забоя шахтёру. Это, если можно так выразиться, была праздная измотанность пресыщенного сибарита, которую я иногда встречал в глазах сильных мира сего. Они вечно смотрели на меня с телеэкранов и постеров, как бы намекая на недоступность их орбиты простому плебею-космонавту вроде меня.

Председатель посмотрел на меня снизу вверх, но взгляд его, я бы охарактеризовал как сверху вниз, причём на много сверху. Я выдержал его взгляд и он, как мне показалось, это оценил.

— Ну здравствуй, молодая кровь фракции! — он протянул мне руку.

Я пожал её и поздоровался в ответ.

Вдруг он одёрнул руку, и, чуть отвернувшись, прижал к уху мобильник. Выслушав, он распрямился и жёстко ответил в трубку:

— Эти вагоны гони в Иркутск! Обратно скинь им шкуры амурских тигров через фонд охраны природы. Остальное отдай деньгами… А на будущее запомни — эти ускоглазые партнёры только и думают как наебать простого русского!

Дорогой гаджет исчез в кармане его не менее дорогого костюма, он снова посмотрел на меня, а после отвёл взгляд и прокричал мне через плечо:

— Ряныч, прими молодого!

Вынырнувший из-за моей спины человек, лет пятидесяти с гаком, в костюме, сразу видно — безукоризненно сшитым на заказ, протянул мне руку и представился:

— Гарькавый Лев Валерьянович. Депутат крайних двух созывов.

— Третий человек в партии, — добавил председатель, — он введёт тебя в курс дела, определит должность, поставит на довольствие. Первый человек, мгновенно потеряв ко мне интерес, отошёл в сторону и снова прижал к уху мобильник.

Кабинет депутата Гарькавого был выдержан в стилистике КГБ СССР. Массивная мебель, зелёное сукно на рабочем столе, с претензией на старину лампы и светильники, отделанные малахитом, тяжёлые бархатные шторы, старые дисковые телефоны — всё в комнате было призвано подчёркивать весомость и значимость её хозяина. Мы уселись на огромный кожаный диван. Депутат нажал кнопку на одном из аппаратов и в кабинет внесли поднос с тремя стопками и тарелкой с нарезанным лимоном. Гарькавый открыл шкаф и достал початую бутылку виски. Молча наполнив стопки, он произнёс:

— Ну, с назначением! Надеюсь, сработаемся!

Мы выпили, и остатки волнения покинули меня. В дверь осторожно постучали и из открывшегося проёма показался невысокий кудрявый человек. На его шее висел фотоаппарат, в руках он держал лампу и белую шторку-экран.

— Сейчас Исаич вас на удостоверения щёлкнет. — пояснил депутат.

Исаич щёлкнул и исчез. Мы снова выпили. Гарькавый открыл сейф и бросил на стол восемь пачек пятитысячных ассигнаций:

— Это вам на первое время. Приведите себя в порядок и добро пожаловать в круг вершителей судеб!

Он вновь разлил виски и опустил в мою рюмку депутатский значок в виде триколора. Пришлось выпить до дна. В дверь снова постучали, и заветная красная корочка депутата очутилась в моей ладони.

Это взволновало меня. Как подросток, только что лишившийся девственности, я восторженно смотрел на отдавшийся мне мир за оконным стеклопакетом, новым повзрослевшим взглядом, осмысленность и возмужалость которому придавало сжимаемое пальцами удостоверение. В одну секунду, давивший на меня внутренний хомут чепушилы, остался в прошлом; плечи мои расправились и крылья расстилающихся перспектив, казалось, вот — вот сорвут меня с места. И тогда я, взмыв в покорившуюся мне синеву, выписывая фигуры высшего пилотажа, прокричу в вечность: «Дядя Гена! Ты можешь мной гордиться! Я всё же стал правильным пацаном!» И дядя Гена меня там, непременно, услышит, скупая слеза сорвётся каплей дождя с его век и величаво разобьётся о мою макушку словами: «Я верил в тебя, малой!»

Торжественность момента подтолкнула выпить снова.

— Необходимые бумаги уже в оформлении, — сказал Гарькавый, — это займёт минимум неделю. Сегодня я уезжаю в Крым и дабы не терять времени — приглашаю тебя с помощником (грибадиру выдали удостоверение помощника депутата) составить мне компанию. Заодно введу тебя в курс дела.

Я тут же согласился.

Вечером за нами заехал служебный мерседес Гарькавого и доставил до вагона. В моих карманах лежали мобила, паспорт, удостоверение депутата и толстенная котлета пятитысячных купюр — пожалуй, лучшего набора для путешествия не существует. В голове пронеслись адаптированные слова Ницше «когда долго начинаешь всматриваться в перспективы — перспективы начинают всматриваться в тебя».

Купе ударило в ноздри свежестью постельного белья и восторгом начинающихся приключений. Бросив взгляд на зеркало на двери, я обнаружил, что мой нимб стал «политическим», то есть утратил флаговую идентификацию. Оказалось, что любой грибстер (человек, употребляющий грибы), тем более попадая в высшие сферы политики, лишается флаговости. Это правило ввела Конвенция второй Декады династии богоборцев, после эксцесса, в котором юнитов команды пиндосов, просочившихся в верхушку управления одной из азиатских стран массово вырезали, а их головы развесили на кольях в назидание потенциальным предателям. Теперь принадлежность грибстера к команде невозможно было установить, что, по мнению пана Уи придавало игре большую динамику и остроту. У самого грибадира звёздная полосатость свечения приобрела большую яркость и размерность, что, видимо, соответствовало его статусу помощника депутата. Теперь со стороны могло показаться, что неопределённость моей идентификации проясняется флагом моего помощника, демонстрируя мою проамериканскую ориентацию. Однако это было не так, и даже хорошо, что такой расклад возможно вводил кого-то в заблуждение.

Не прошло и десяти минут, как в купе ввалился Гарькавый с барышней, лет двадцати семи, не больше. Пространство наполнилось дорогим мужским парфюмом и заливистым женским хохотом. Они были пьяны, но не на столько, чтобы заставить себя игнорировать. Предстоящие чуть более суток пути стремительно наполнялись непредсказуемостью.

— Знакомьтесь, это моя Инессочка! — выпалил депутат и грузно опустился на место у окна. Девушка улыбнулась и села рядом, рефлекторно одёрнув подобие юбки.

— Здравствуйте, — с лёгким акцентом произнесла она.

— Вы иностранка? — поинтересовался я.

— Да, я из Европы, — не без гордости ответила девушка.

Гарькавый положил руку на её тонкую шею и притянул к себе:

— Мы с Инесской в Варшаве познакомились и уже полгода барагозим!

Я посмотрел на обручальное кольцо на его руке и не нашёл такового на пальце Инессы. Определённо, она была в статусе любовницы, хотя по возрасту годилась ему в дочери.

Поезд тронулся и Гарькавый неспешно начал извлекать на стол разнообразную снедь из большого серебристого чемодана, раскрытого у его ног. Инесса, открыв зеркальце, поправляла макияж, обводя до неприличия пухлые губы вульгарной красной помадой. Если бы не эти раздутые губы, её лицо я мог бы с уверенностью назвать красивым. Сама же она, при наличии стройности, выглядела дорогой ухоженной шлюшкой, очарование которых безотказно действует на достигших внушительных статуса и возраста российских мужчин. Греховность её природы была очевидна, а импланты, едва сдерживаемые бюстгальтером, свидетельствовали о серьёзности её жизненной ставки на распутство. В моих глазах Инесса воплощала визуальную выжимку из теснящего адекватность отцов поколения, у которого слово Гей-Люссак вызывало исключительно педерастические ассоциации, а, разум, услышав Hugo, инстинктивно дописывал Boss, но никак не Chavez. Представители этой генерации окружали меня повсюду — в офисах, на улицах, в метро, у них отсутствовали какие-либо опознавательные знаки, мне было достаточно просто заглянуть в их глаза и увидеть там бездонный мрак стяжательства. Я не осуждал их, не их вина в том, что технический прогресс последних десятилетий преодолел физиологию возможностей головного мозга, способного воспринять в единицу времени лишь дозированный объём информации. Её потоки, обрушивающиеся на нас ежесекундно, проходя через индивидуальное сито восприятия, оседают перетёртой кашицей сумбура в человеческом разуме. Кто-то, подобный мне, чей интеллект формировался в прединтернетную эпоху, ещё способен расслышать слабеющий голос сути в оглушающем торнадо информации. А кто-то, подобно сороке, выхватывая самые блестящие фрагменты, окончательно забивает чулан своей памяти информационными безделушками, да так, что места для действительно необходимых знаний просто не остаётся. Да, клиповое мышление способно поразить своей эрудицией, но и тут же оттолкнуть поверхностностью знаний. Сколько бы ни кичился мужчина искусством познания женщин, но если его супруга — утратившая сексуальную привлекательность баба с угасшим взглядом, веры его словам не будет. Клиповое поколение с рождения заточено потреблять, отжимать и служить Мамону, ибо информационный мусор оказался при кажущейся своей ненавязчивости и хаотичности — отличным инструментом воспитания безропотного стада в ловких руках скрытых манипуляторов. И самое печальное — то, что вечно жующее стадо не осознаёт всю плачевность своего положения.

Под убаюкивающий размеренный бит колёс о стыки рельсов я погрузился в раздумья о своей исторической роли в судьбе России.

Очнулся я от того, что кто-то упёрся животом в моё лицо. Глаза открылись, поезд дёрнулся вновь и Гарькавый, описав полукруг в воздухе зажатым в руке пиджаком, опрокинулся назад. Он глухо ударился затылком и громко выругался в адрес машиниста. Из кармана, распластав красные крылья-корочки, к моим ногам вылетело удостоверение. Я машинально протянул руку, чтобы его поднять. С фотографии на меня смотрел депутат Гарькавый. Прищурив глаза, я прочёл Яхно Шалом Цаппель.

«Вот сука!» — подумал было я, но вагон снова вздрогнул, и удостоверение вылетело из моих пальцев прямо к лакированным туфлям Гарькавого-Цаппеля, в отражении которых я увидел всю глупость выражения своего лица.

Гарькавый поймал мой взгляд, спрятал мандат в карман и распевно произнёс, отвернувшись к окну:

— Порою нужен сбой в системе,

И шаг на ощупь в темноте…

А иногда, побыть не с теми,

Чтоб, наконец, понять, кто те.

— И много «не тех» в нашей власти? — спросил я.

— Процентов девяносто. — спокойно ответил Гарькавый, — А в нашей, это в чьей?

— Странно, — произнёс я, — по последней переписи населения вас не более одного процента, а куда ни плюнь в сторону государственных постов — попадёшь в вашего брата. Вы не находите в этом некую противоестественность?

— Не нахожу, ибо сфера, в которой вы очутились не далее как сегодня, ещё не постигнута вами должным образом и моя миссия как раз и заключена в том, чтобы облегчить для вас этот процесс. — Гарькавый наполнил рюмки коньяком, — Давайте выпьем?!

Мы выпили. Но крепость алкоголя ничуть не понизила градуса моего внутреннего возмущения. Заметив это, Гарькавый повернулся к Инессе.

— Котик будет говорить о важных государственных делах, а кошечка в это время пойдёт попудрить носик! — произнёс он ласковым тоном.

— Но носик кошечки уже напудрен, и котик может положиться на кошечку во всех смыслах! — игриво ответила девушка.

— Дорогая, не вынуждай котика злиться!… Пошла вон!

Девушка молча, театрально сложив губы трубочкой, встала и покинула купе, демонстративно с силой задвинув дверь.

— Она тоже на глобальном роутинге? — кивнул я в сторону двери.

— Ага, — сказал депутат, — только она об этом не знает, да и грибы я ей подсыпаю пару раз в месяц, специфического, скажем так, действия. После него она такое в постели вытворяет!

Он подмигнул мне, и я нехотя улыбнулся, демонстрируя мужскую солидарность.

— Почему ваш брат берёт русские имена и фамилия я понимаю, но вот зачем вы взяли такую неблагозвучную для русского уха фамилию, извините, как у вас? Прикрылись бы фамилией Медведев к примеру, ну или на худой конец назвались бы Рашкин, всё хоть какой то намёк на страновую принадлежность.

— Плохо вы, уважаемый коллега, ментальность населения знаете! — сказал Гарькавый, подёргивая в ухе мизинцем.

— Вот смотрит простой русский человек на меня в телевизоре и искренно, всею широтой своей русской души ненавидит и меня, и Судьбу за то, что он тут в затёртости дивана времён Олимпиады 80 в растянутых майке и трениках пребывает, а я там, в блистающей недосягаемости успеха существую! Почему, думает он как среднестатистический россиянин, — этот хмырь там, а я здесь? Ну чем он лучше меня, у него даже фамилия какая-то плюгавая, аж произносить противно — Гарькавый… право слово, вроде Чюбайс или Собчяк, кличка собачья, а не фамилия. Вот то ли дело у меня! Иванов — русская, прямолинейная и звучная как утренний гудок проходной родного завода. И чувствует пролетарий, елозя жопой по колючей диванной пружине, как внутреннее напряжение его бурлящего от несправедливости сознания слабеет. И вот уже Гарькавый в телевизоре выглядит не так вызывающе, а даже жалковато, и расцветшее внутреннее превосходство Иванова компенсирует его подскочившее внутричерепное давление. Он с упоением произносит свою русскую фамилию, наслаждаясь звучанием каждой её буквы, и, поддержав внутреннее торжество стопарём водки, с величием шагает в сторону призывно гудящей проходной. Но вкалывая пять дней в неделю за жалкую подачку, которой хватит лишь на штопку дивана и дешёвое пойло, его тупая русская башка даже не допускает мысли о том, что тот самый жалкофамильный плюгавый Гарькавый имеет его, как держатель пакета акций этого завода на законном основании!

Вдоль окна пополз очередной переезд, где перед опущенным шлагбаумом у открытой двери изнасилованного временем «москвича» я увидел того самого собирательного Иванова в трениках и майке. Он нервно размахивал руками и небритое лицо, законсервировавшееся похмельем безвремения, не оставляло сомнений в крайней степени возбуждения его обладателя. За лобовым стеклом сидела женщина с круглым дебиловатым лицом и иногда прикрывала глаза широкой ладонью.

— Натурно, однако, вы окунули целый народ в дерьмо, — сказал я, переведя взгляд на Гарькавого, — мне даже обидно стало.

— Да брось ты, — махнул рукой депутат, — я тоже раньше и о справедливости, и о морали задумывался, а как в касту грибстеров попал, — как отрезали. Прозрел и понял, что всё это деление на народы, этносы и национальности — полная чепуха и профанация реальности! А реальность, коллега, такова, что все мы для них (он многозначительно указал пальцем вверх, очевидно, намекая на представителей уровня «К») лишь тля бесхитростная и расходный материал в их принтере исторического сценария. Как говорится — кролики думали, что они любят, а их просто разводили!

Мы снова выпили.

— И уж если на то пошло, — морщась от лимона, продолжил визави, — мой народ был избран ими!

Он снова указал пальцем вверх, но на этот раз жест получился менее уважительным, от чего мне вдруг вспомнилась римская древность, в которой за подобно исполненный жест в адрес цезаря можно было запросто оказаться на галерах.

— Не зря же Моисей вывел мой народ, сплотив все его колена, из Египта к землям Ханаанским. А земли эти они, — палец депутата снова указал в потолок, — ещё Аврааму, Исааку и Иакову обещали!

Я улыбнулся, демонстрируя ухмылку. Подлинную историю исхода евреев из Египта мне поведал пан Уи ещё на третьем дне нашего знакомства. И как оказалось, всё было совсем не столь романтично.

То, что младенцем Моисей плыл по реке в корзине и был усыновлён дочерью фараона — оказалось красивой выдумкой, имеющей общее с реальностью не более, чем «пиво клинское» с пивом. Моисей, жулик и пройдоха пребывал на каторжных работах, пока не завалил надсмотрщика и не свалил на земли нынешней Саудовской Аравии. Там, шарясь по кустам, он столкнулся с грибадиром молодой иудейской команды, отправлявшим естественные потребности. Слово за слово и Моисей стал их первым грибстером. Креаклы-демиурги нагнули команду египтян, десятью «казнями египетскими» и вынудили отпустить израильтян, ставшими их юнитами. Моисей, вывел народ к Синаю, где получил от своих покровителей десять заповедей. До них израильтянам убить, поиметь жену друга, украсть, обмануть и прочим образом сотворить то, что запрещают заповеди — было не западло. От того, кроме как в качестве рабов другие развитые народы этих аморальных дикарей не рассматривали. Повадки их были столь ужасны и неистребимы, что креаклам потребовалось сорок лет, водя племена по пустыне кругами, которую напрямую можно пересечь за несколько недель. Десять заповедей вдалбливались в стимулируемые, под видом манны небесной, мозги погрязшему в лености, парше и инцесте народу. Креаклы, щедро кормили подопечных грибами и экспериментировали на них с их составом.

Однако надежды команды не оправдались и единого, творящего добро, высокодуховного народа из подопытных не вышло. Сорокалетнее употребление грибов дало юнитам побочные результаты в виде маниакального стремления жить за счёт других и заточенные в этом направление умственные способности. Народ растворился между другими и запустил щупальца ростовщичества. Одно общее государство ему было не нужно, ибо клещ не паразитирует на клеще, а комар не впивается в комара. Прошли столетия, и плоды банковской экономики ростовщиков, с творимыми ими войнами и кризисами, мы пожинаем изо дня в день, став её рабами.

«- Эх, не на тот народец поставили!» — произнёс тогда, завершая рассказ, пан Уи. И в этом я был полностью с ним солидарен.

Смеркалось. Об стёкла окон убивались капли дождя и я, оплакивая их кончину в качестве причины, выпил. Желание спорить, или доказывать что-то сидящему напротив меня человеку с бардовым от алкоголя лицом и сомкнутыми веками у меня уже не было. Я вышел подышать в тамбур, а после вернулся и залез на верхнюю полку. Накрывшись простынёй, я уткнулся в угол и провалился в сон.

Глава 12

Проснулся я от громкого храпа. В купе храпели все, наверняка, включая и меня. Депутат храпел разухабисто и внушительно, даже во сне умудряясь обозначать своё главенство. Пан Уи пронзительно посвистывал, чуть взвизгивая, выдувая воздух через сложенные в трубочку губы. Инесса, на верхней полке напротив меня, посапывала ровно, но так же не беззвучно; её храп я бы охарактеризовал как неосознанно извиняющийся. Лучи света от придорожных фонарей мечом Оби Ван Кеноби, ритмично наносили удары по упруго натянутой на её груди мужской сорочке. Грудь стойко сносила нападки, дразня агрессора выпирающими сосками. Выглядело это слегка эротично, но мне было душно и, откровенно говоря, паршиво от выпитого. Стараясь никого не потревожить, я выбрался из купе. В тамбуре из открытого окна я жадно глотал прохладный воздух ночи. Туда же и блевал.

Утро я застал последним. Депутата с его богиней в купе не было, грибадир, пилочкой шлифовал ногти, что-то негромко нечленораздельно насвистывая. Взяв полотенце, я вышел.

Гарькавый предложил нам всей командой проследовать в вагон-ресторан, куда мы и отправились в намерениях позавтракать. Инесса по каким-то неведомым мне причинам отказалась идти с нами, но заверила, что непременно присоединится к нам позже. Кроме нас из посетителей в ресторане никого не было; ценовая политика, как я предположил, была тому причиной. Вспомнив, про свой нынешний социальный статус, я, для начала, заказал себе и своему помощнику сёмгу с грибами и сухое шардоне. С десяток минут все были увлечены едой, после чего внезапный вопрос Гарькавого заставил меня оторваться от пришества.

— Так вы, коллега, ненавидите евреев? — вытирая салфеткой блестящие от масла губы, спросил он.

— Не более, чем остальное человечество. — ответил я, подав человеку в фартуке знак обновить бокал. — Планете, знаете ли, всё равно кто её убивает — евреи или киргизы.

— Ну, в этом плане — безусловно, — сказал Гарькавый. — Однако, извечная русская традиция обвинять во всех грехах наш народ — не обошла и вас. Хотя если разобраться, то русские сами и являются источником своих бед.

Сёмга таяла во рту, и я мысленно отдал должное мастерству поваров.

— Вот если объективно, — продолжил депутат, — за что можно уважать русский народ? За то, что он вяжет георгиевские ленты в салонах немецких авто? Получается, внуки тех, кого наматывала на гусеницы немецкая военная техника, производимая этими автозаводами, считают нормальным делом покупать продукцию убийц своих дедов?! Или, как вам — постоянно твердя о любви к своей Родине, таскать шмотки с флагами стран-врагов? Вы где-то видели, чтобы в Израиле люди ходили в майках с флагом Палестины или Египта? А тут на днях спустился ради интереса в метро — так там станции по-английски объявляют! Вы слышали в метро Лондона или Нью-Йорка сообщения на русском?

Гарькавый вопросительно посмотрел на меня, на что я многозначительно икнул.

— Думаете, если иностранец услышит «Проспект Мира» он не поймёт, а если сказать «ПрОспект Мира», то ситуация коренным образом прояснится?! Вы же сами, добровольно сдаёте своё и ложитесь под чужую культуру!

Я дожевал бесподобную рыбу и посчитал уместным нарушить его монолог:

— А ещё мы ссым в своих лифтах и выгуливаем срущих собак на детских площадках, где резвятся наши же дети. Мы, возмущаемся загаженностью своего двора и тут же швыряем бутылку под лавку. Мы носим крестики на груди, проповедуем добро и справедливость, но при этом решётки на окнах и железо на дверях становятся всё толще.

— Вот, вот! — воскликнул Гарькавый, — как хорошо, что вы и сами всё осознаёте! И ведь не евреи, согласитесь, всё это делают! Вы же понимаете, что и страны то такой как Россия вроде бы и не существует! Мы живём в Российской Федерации! Российская это прилагательное, а значит второстепенное слово, придающее уточнение к основному — федерация. А уж то, что федерация оказалась не монгольской, не африканской, а российской — это просто декоративный элемент уважения к населению, вымирающему на этой территории. И федерация эта вписана в один единый глобальный экономический механизм, который, не спорю, действует на основе разработанной евреями кредитно-банковской системы! И если не евреи, то кто-то другой её бы придумал непременно, и человечество с тем же рвением винило бы во всех своих несчастьях представителей этого народа. Не будем углубляться в дискурс, но если они (палец вверх) выбрали евреев для этого — значит на то были веские причины.

Гарькавый задумчиво почесал подбородок и продолжил:

— Вся планета, по существу, — давно одна большая страна, а деление на государства и народы — не более, чем иллюзия суверенитета для миллиардов стремящихся хоть чем то обособиться в индивидуальное стадо баранов… Ты, кстати, кто по образованию?

— Инженер, — ответил я, — а что?

— Замечатльно! — Гарькавый откинулся на мягкую спинку, — Будешь от фракции курировать Роснунах и Распилково!

— О, как! — машинально отреагировал я на резкую смену темы. — И в чём суть кураторства?

— В отслеживании стртапов и общих научных тенденций в Рашке. Я тебе позже всё подробно расскажу с именами, паролями, явками. А пока просто введу в тему.

Введение в тему заняло минут тридцать, за которые мы выпили по две чашки отличного кофе. Я уже знал, что каждая команда стимулирует своих юнитов на дальнейшие научно-технические открытия, но не подозревал, что суммарные интеллектуальные наработки человечества контролируются и сдерживаются более высокими надкомандными представителями уровня «К». Схема такова: На мировой рынок выходит техническая новинка и не важно, какой страной она разработана. Надкомандники, как их назвал Гарькавый, следят за тем, чтобы концепция этой новинки была реализована полностью и, только исчерпав себя в масштабе неудержимости развития научной мысли, была сменена новой ступенью воплощения этой концепции. Иными словами, пока историческая функциональность айфона не будет выжата по полной, новый смартфон, превосходящий его на ступень конструкторской мысли так и не увидит свет. А за тем, чтобы новейшие разработки и идеи не вылезли на рынок раньше времени и призваны наблюдать соответствующие службы грибстеров в каждой команде.

— Выходит, — произнёс я первую фразу, после долгого молчания, — и управляемый термояд, и двигатели на воде, и лекарства против рака и кариеса, и куча всего давно разработаны, но им запрещён выход в свет до определённого времени?

— Угу, — кивнул депутат, — и даже резиновых женщин — роботов, не отличимых по ощущениям от настоящих, японцы ещё в прошлом веке создали. Я бы, между нами, с удовольствием прикупил бы парочку! Но ты прикинь, что в мире начнётся, если кто-то будет выпускать автомобили, работающие на воде?! Нефть станет никому не нужной, бензин, солярка… миллионы людей, занятых по всей планете в этом бизнесе окажутся у пустого корыта! А те, кто контролирует сегодня углеводороды — на самой верхней жёрдочке мирового курятника! У них вся власть и рычаги. Думаешь, они позволят отобрать их дойную корову? Они две мировые войны ради этого устроили, не без этих (палец вверх), конечно, чтобы как то всё в равновесие пришло, хрупкое, но всё же…

— А что происходит с изобретателями? — перебил я.

— Их патенты выкупаются за хорошие деньги, а мозги направляются в сторону работы над более своевременными проектами.

— А те, кто не согласен хоронить своё изобретение? — взволнованно спросил я.

— Таких мало и они плохо кончают. — ухмыльнулся Гарькавый.

— То есть, моей работой будет отслеживание таких изобретателей по всей стране?

— Да, а точнее — перехват их на этапе поиска средств на реализацию и сопровождение в Роснунах и Распилково. А после мы составляем ежеквартальный отчёт о заблокированных инновациях. Далее информация от каждой страны уходит наверх и демиурги принимают решения… Однако, не всё так просто, коллега. — Гарькавый пристально посмотрел на меня. — Агенты других команд не дремлют и готовы при первом удобном случае если не перекупить, то грохнуть изобретателя. За прошлый год, к примеру, около двух десятков российских учёных переманили в другие страны, а трупы семерых обнаружили при странных обстоятельствах. И такое по всему миру творится. Помнишь, пропавший малазийский боинг? Так вот, в нём летела группа китайских инженеров, готовивших прорыв в связи. Это раньше конкурентная борьба между странами носила джентельменский характер; последние лет сорок в ходу лишь один принцип — никаких принципов! Миры катятся к чертям собачьим, остервенело цепляясь друг за друга обезумевшими от страха взглядами, в надежде увидеть в глазницах напротив хоть какой то шанс на спасение. — депутат показательно перевернул выпитую чашку и коричневая масса, плюхнувшись, распласталась на блюдце бесформенной кляксой.

— Вот оно, наше будущее, — печально промолвил он, — одна большая размазанная биомасса, — и тут же, переменив тон, добавил, — А пока мы ещё живы — будем брать от жизни всё возможное!

— Да уж, дела, — многозначительно выдохнул я, вложив в слова всю разочарованность.

— Не переживай, — произнёс Гарькавый, по-отечески коснувшись моего плеча безупречно отманикюренными пальцами. — Осмотришься, свыкнешься, поймёшь тонкости структуры управления системой, а там всё и срастётся. Ещё и во вкус войдёшь! Я тоже поначалу в шоке ходил!

— И чем вы занимаетесь в Думе? — поинтересовался я.

— Курирую тяжёлое и транспортное машиностроение, короче, зрелые отрасли промышленности с высокой степенью монополизации.

— Вот как, — оживился я, — И, судя по отечественному автомобилестроению, — неплохо справляетесь со своими обязанностями!

Гарькавый поймал иронию, но воспринял мои слова спокойно.

— Если уж на примере автомобилей, то извольте. — сказал он, — только сперва ответьте, есть ли смысл в туалетной комнате обычной квартиры устанавливать два унитаза?

Я отрицательно покачал головой.

— Ну так с автомобилестроением всё так же! Заступив на должность, впредь, забудьте деление человечества на страны, расы, национальности и помните, что для них мы один большой безликий, за исключением, муравейник!

Гарькавый говорил фразами, которыми пан Уи объяснял мне общее строение нашего уровня, отчего я сделал вывод, что существует какой-то общий курс «молодого бойца» для новобранцев вроде меня. Решив уточнить у грибадира этот вопрос позже, я не стал перебивать депутата.

— Так уж вышло, — продолжал он, — но авто и роботостроение — находятся под юрисдикцией японской команды. Каждая команда в чём-то, но преуспевает над остальными, и нет смысла в глобальном масштабе пытаться играть в догонялки и создавать копии. Например Турция — мировой поставщик помидоров, Афганистан — опия, в Израиле лучшая медицина, в Дании — ветряная энергетика, Швейцария это вотчина банков, а Венгрия поставляет лучших порнозвёзд. Мир поделен, и нет никакого смысла тратить ресурсы и время на российский автопром, пытаясь поднять его до уровня японского.

— А Россия? — взволнованно спросил я.

— А Россия — это просто переговорное пространство между бесчеловечным Богом Востока и безбожным человеком Запада! — весомо произнёс Гарькавый, хитро прищурив уже захмелевшие глаза.

— Вот только давайте без Соловьёвщины, с его извечным панмонголизмом! — мои слова сквозили обидой юнца, которого не восприняли всерьёз. — Это в его серебряном веке неминуемое столкновение культур Запада и Востока носили форму гипотетизма. Сегодня такое столкновение очевидно и является неизбежностью, причём с очевидной плачевностью результата для обеих сторон при любом его исходе!

— Вот! — Гарькавый вновь поднял указательный палец вверх, — А потому оставим это на усмотрение разводящих.

Я не хотел углубляться ни в спор, ни в философию. Вместо этого я заказал блинчики с красной икрой и после внушительной паузы спросил:

— Так в чём же преуспевает Россия?

— Россия это кладовая человечества, — Гарькавый бесцеремонно взял блин с моей тарелки, — половина всех природных богатств планеты. И нет никакого резона менять её глобальный статус. Да и вообще, между нами говоря, всё давно устаканилось и рыпаться в сторону от маршрута — себе дороже. Пусть наша крыша со своего уровня об этом печётся, у нас с тобой одна задача — качественно выполнять свою работу и баловаться десертами в качестве награды. А депутатские сладости, скажу я тебе, очень вкусны и вызывают привыкание!

В вагон-ресторан вошла Инесса, и разговор увяз в трясине незначительности.

Глава 13

«Ебардей Кузьмич Квачкин. 40 лет. Поступил с травмой теменной части головы, вследствие падения с высоты после поражения электрическим током. Больной страдает ярко выраженным анксиозным состоянием, амнезией, фоновой астенией, непродолжительными вспышками аменции. Предварительный диагноз — биполярное аффективное расстройство. Интермиссии апериодичны, с неопределёнными паттернами, без снижения психических функций…»

Участковый закрыл папку и бросил на стол. Хлопок согнал жирную муху с покрывшегося изнутри прожилками плесени графина. Её зелёное брюшко, переливаясь в лучах полуденного солнца, взметнулось в пыльном воздухе кабинета и с размаху ударилось о стекло. Участковый подошёл к окну, брезгливо зажал крылья мухи пальцами и вышвырнул омерзительное насекомое в форточку.

— Давай теперь по-человечески про своего психа, без этих ваших терминов! — человек в форме отвернулся от окна.

Напротив на лавке у стены сидел полноватого вида мужчина лет пятидесяти, весь облик которого указывал на скромность его доходов и паталогическое жизненное невезение.

— Квачкин поступил к нам в бессознательном состоянии около двух месяцев назад. Согласно рассказу очевидцев, после употребления двух бутылок водки на троих, — и без того неуверенный голос говорившего дрогнул, сглатывая слюну, — ввиду отсутствия средств, пострадавший предложил срезать линию электрических проводов…

— То я знаю, — перебил его низкий холодный голос участкового. — Нажрались, уроды, провода на цветмет полезли срезать. Своё же селище обесточили. Полез — ёбнуло, свалился — башку проломил и к вам попал. Ты мне лучше скажи насколько у него с мозгами в порядке и где бы он мог заховаться?

— Да кто ж его знает? — взвизгнул человек с лавки, — В тот день все из стационара тикали, шо есть мочи. С утра с пушек так лупили, шо все окна вместе с решётками повыносило! Под вечер все харчеваться повернулися, а этого уже пятый день никто не бачив!

— Он себя вообще как вёл? На людей не кидался или ещё чем опасность обществу не выказывал?

— Нет, яка опасность обществу после абилифая!? Лекарство такое, — тут же пояснил человек с лавки, — после него пациенты сонными ходять, а ему подвийну дозу призначили.

— А от чего его лечили то? — спросил участковый.

— Да он как в сознание пришёл — так бред начал нести. Это он, говорит, в Кеннеди стриляв, и Леннона он убив.

— Шо за Леннон? — поинтересовался участковый.

Осведомлённости в его взгляде было не больше, чем связи между причёсками модных дагестанцев и группой «The Beatles», а потому человек на лавке замялся.

— А, пустое! — произнёс он и махнул рукой. — Квачкин ещё твердив про какой то баланс сил в мире, про уровневую иерархию свидомисти, про иллюзорность незалежнисти людства, про Свята Годуха и богоборцев…

— Так може он давно в Киев подался? — неожиданно предположил участковый, профессиональным чутьём уловив едва замаячившую зацепку на слив дела в управление области. Очередной глухарь наклёвывался совсем некстати — лишение премии грозило его потрёпанной «ладе» остаться без зимней резины, комплект которой по аппетитной цене предлагал кум в соседнем селе.

— Може и в Киев, — произнёс человек на лавке, задумчиво поглаживая подбородок, — все наши сейчас там.

— Совсим другое дело, — произнёс участковый и протянул листок бумаги, — давай так — ты заяву свою пока заберёшь, мои столичные коллеги пошукают, и я непременно позвоню. Може ваш псих к тому времени сам вернётся?!

Было очевидно, что обоих участников этой беседы судьба пациента районной психиатрической клиники Квачкина не заботила вовсе. Один по служебной необходимости заявил о пропаже человека, другой по уставу службы это заявление принял в устной форме. Оба со спокойной совестью и чувством выполненного долга пожали друг другу руки и разошлись. Участковый ещё долго стоял у окна, провожая уходящего взглядом, пока не раздался внезапный свист падающей мины, и невысокий человек исчез в вечности.

Участковый потёр ладони, глухарь улетел. До премии оставалось трое суток, и запах новенькой зимней резины уже приятно щекотал ноздри.

Мои ноздри были заполнены кокаином. Было щекотно и неловко за свой дилетантизм в его употреблении. Всё, что я до этого о нём знал — основывалось на информации в телевизоре, а потому старался в точности повторять действия опытного наставника. Гарькавый, купив стодолларовую купюру у проводника по двойному курсу, скрутив её в трубочку и бодро втянув порошок, сдул остатки с красной обложки моего депутатского удостоверения и протянул её мне. Дождавшись, пока я проделаю то же, он торжественно произнёс:

— Счастливого депутатства, сынок!

Слово «сынок», по всей видимости, было неотъемлемой частью традиции посвящения, такой же, как и стодолларовая купюра. Церемониал назального загона кокса в нутро через трубку из любой иной купюры, как позже мне объяснил наставник, считался надругательством и осквернением культуры потребления кокаина. Конечно, мне как инженеру по образованию, версия технического превосходства стобаксовой банкноты над остальными облигациями в этом ритуале показалась комичной. Однако в сфере произошедших со мной событий, я не стал исключать факта влияния лично Бенджамина Франклина на забористость и глубину воздействия, проходящего мимо его изображения алкалоида. И если Линкольн, как утверждает Голливуд, был охотником на вампиров, то почему бы Франклину не быть охотником вмазаться наследием американских аборигенов? Во всяком случае, глядя на черты лица этого персонажа, мысль о тесном знакомстве его обладателя с легальным на тот момент кайфогоном, обретала уместность.

«Странный тип этот масон Беня, — подумал я, глядя на его зеленоватый портрет со следами кокса в области правого выпученного глаза, — быть может, в списке его изобретений оказался и этот метод приёма порошка и теперь каждый торчок отдаёт ему дань почтения таким образом? Но почему именно доллар?»

— Потому, дурила, что вставленный в ноздрю доллар напоминает зелёный дубовый листок, — писклявым голоском прокричала белочка, живущая в моей голове. — И я, видя его в ноздрях не пугаюсь, а следовательно не срусь в твои мозги от страха! Тебе нужны засранные мозги?

— Нет. — твёрдо ответил я

— Ну тогда и вставляй в себя только зелёные доллары! — пропищала белочка и исчезла в глубинах моего сознания.

Я хотел было крикнуть ей вслед, что моё будущее теперь неразрывно связано с пятитысячными рублёвыми купюрами, и если чуть абстрагироваться, то они вполне бы сошли за покрасневшие кленовые листья на излёте октября. Но остатки беличьих следов уже растворились в крови.

— Херня это всё! Просто баксы они на ощупь приятнее. — неожиданно заметил безапелляционным баритоном большой палец левой руки. Он даже не шевельнулся в тот момент, но я отчётливо осознавал, что звуки исходят именно от него, проделывая путь до моего внутреннего уха за долю мгновенья.

— Вштырило, — прошептал я, и посмотрел на Инессу. Её влажный язык как в замедленном кино скользил по чувственным губам с остатками былой помады. Она пробивалась в мой разум тяжёлым, томным взглядом, отстраниться от которого я не смел, хотя такая мысль моментально всплыла в моём сознании. Переборов неловкость, как тогда с Алёной, я отвечал ей тем же — животным напором самца, опьянённым то ли безнаказанностью вожделения, то ли лишением кокаиновой девственности. Инесса как и я была под кайфом. Нас пёрло.

Пауза затянулась и, как мужчина, я почувствовал себя обязанным что-то сказать. Я открыл рот, сложил трубочкой язык и, как мне показалось, произнёс что-то вроде «Как замечательно, скажу я вам, быть депутатом!» Но по внезапно увлажнившемуся собственной слюной подбородку, я засомневался в соответствии задуманной мысли сказанной. Сконфуженно я запрокинул голову назад и отдался восхищению ожившим декором потолка вагона-ресторана.

Не помню, как снова оказался в своём купе. Мне было дурно и хотелось чего-то возвышенного. Я забрался на свою полку, уткнулся носом в пластиковую перегородку и вырубился. В накативших видениях сна, замелькали сцены, не имеющие ничего общего с моей реальностью.

Толпа яростно размахивала над головами пластмассовыми детскими горшками. Они были синие и розовые. Гул голосов сливался со стуком бьющегося друг о друга пластика. Пожилая и совсем юная публика плотно, плечом к плечу, медленно двигалась вдоль полукруглого здания из трёх корпусов с одной стороны и красной многоэтажки с другой. По бокам живой цепью, сцепившись, стояли люди в форме, в шлемах и с резиновыми дубинками в руках.

Квачкин не понимал где он и как здесь очутился, но вынужденно двигаясь в центре шествия, всем нутром ощущал свою причастность к грандиозности происходящего. Лица некоторых людей, окружавших его, были вымазаны зелёной краской. Он попытался взглядом отыскать другие цвета, но не найдя их, отогнал мысль о присутствии на индийском празднике красок «Холи».

— «Идём на Кремль!» прозвучал впереди бесноватый голос мужчины и толпа одобрительно заревела. Из мегафона тут же размазанным эхом донеслось «Ваш митинг не санкционирован. Убедительная просьба разойтись». Квачкин подпрыгнул и поразился внушительному количество собравшихся — и спереди, и сзади конца идущему людскому потоку с горшками не было видно. Впервые в жизни он, не покидавший границ района, был участником столь массового гражданского акта. Чувства внутри забурлили клокочущей волной, воздух обрёл пьянящий вкус накатывающейся свободы, а сердце волнительно забилось, заставляя дышать глубже и чаще. Во взглядах незнакомых людей, размахивающих атрибутами детства и кричащих что-то про коррупцию, простой селянин Квачкин вдруг узрел сплочённость единой целью, а от того цель эта, пока неведомая ему, тут же обрела статус наивысшей в его жизни. Не отличавшийся набожностью Квачкин даже перекрестился неловко и неумело, что привело его в окончательное ментальное соитие с величием народного духа. Почувствовав себя неотъемлемой и значимой его частью, Квачкин набрал в лёгкие горячий июньский воздух перемен и выкрикнул изо всех сил «Слава Украине!» Предвкушая ответное многотысячное «Героям слава!», он зажмурился и приготовился утонуть в вот-вот взорвущейся энергетике вторящих ему масс. На секунду люди вокруг притихли, а после что-то больно ткнуло его в ребро. В тот же момент удар поддых заставил глаза открыться, перед ними промелькнуло оскалившееся лицо крепкого парня в бейсболке «DON BASS». В голове от удара зазвенело и Квачкин рухнул в бессознательность.

На удивительно белом потолке одинокая муха потирала лапки. Из открытого окна веяло закатной свежестью с ароматом леса. Квачкин пошевелился, боль хлынула по телу, заставив застонать и пожалеть о предпринятом. Пробежав взглядом по сторонам, он понял, что находится в больничной палате — слышалось похрапывание сзади и чавканье соседа слева. Ебардей медленно поднял руку и ощупал пальцами голову. Она была перевязана, в нос ударил запах йода, или чего-то на его основе.

— О! — раздалось сзади, — новобранец ожил!

Судя по голосу, мужчина был не молод и, как показалось Квачкину, страдал лёгочной недостаточностью. Послышалось тяжёлое шарканье, и грузный седой мужчина в байковом бардовом домашнем халате поставил на половину выпитую бутылку «кисловодской целебной» на тумбочку возле кровати Ебардея.

— Пей, помогает! — сказал он и неспешно сел на застеленную кровать напротив. — Кто тебя так?

— Не знаю, — едва слышно долетел ответ.

— А что знаешь?

— Много чего, а что конкретно интересует?

— Даже и не знаю, — задумчиво протянул человек в халате.

В палату принесли завтрак — желтоватую однородную массу, которую назвали кашей, и булочку с компотом. Медсестра, притягательная лицом и отталкивающая мужиковатостью фигуры, помогла новому пациенту подняться, переведя спинку кровати в вертикальное положение. Квачкин огляделся. В палате стояло четыре койки, одна из которых пустовала. Кроме уже знакомого мужчины в халате, присутствовал парень лет тридцати во фланелевой клетчатой рубахе и синих трениках с белыми полосами по всей длине. Его скулы были широки, а разрез глаз не оставлял сомнений в принадлежности их обладателя к малочисленным народностям. Квачкин про себя назвал парня монголом.

Стену, справа от входной двери, украшали нарисованные вручную плакаты, один из которых призывал:

Дави клеща!

С плаката смотрело лицо женщины с отдалёнными чертами Любови Орловой в красной косынке с холодным пронзительным полным ненависти взглядом. Её выдвинутые на передний план кулаки были сжаты, а непропорционально огромные оттопыренные большие пальцы, казалось, запросто могли бы раздавить помимо клеща ещё и мужской череп. Скорее всего, она не замужем, или даже вдова, подумал Ебардей.

На другом плакате улыбающиеся люди протягивали смотрящему на них шприцы. Надпись гласила:

Нам с прививкой от болезней

Жить спокойней и полезней!

Всей семьёю непременно

В попу или внутривенно!

Очередной плакат неровными белыми буквами агитпропа Окон РОСТА прошлого столетия, на фоне большого чёрного креста информировал:

Вам, греха алчущих, следует знать,

Меняя пассию и ухажёра:

До тела без справки не допускать

Ни одного полового партнёра!

СПИД не спит, не дремлет даже

Проверился раз — проверься дважды!

Отметив про себя нездоровый креатив создателя данных опусов, Квачкин попытался сконцентрироваться на завтраке. Консистенция каши не способствовала пробуждению аппетита. Отодвинув тарелку, Квачкин решил ограничиться булкой и компотом. Позавтракав, Ебардей попытался уснуть. Попытка удалась.

Глава 14

Дождь барабанил по отливу, рикошетя особо наглыми каплями в открытое окно. Палата наполнилась мокрым хвойным запахом и озоновым амбре послегрозия. Мужчина в халате мирно посапывал, закрыв лицо газетным разворотом, монгол смотрел в потолок, ритмично отбивая кистью руки по матрацу. В его ушах звучала музыка.

Аль Пако Ка-Су фон Пате младший открыл глаза. Перед ним вновь предстал унылый пейзаж уровня «Гэ». Последнее, что он помнил — это эскалатор метрополитена, поднимающий его к сияющему свету российской столицы.

«Надо бы попросить усилить толерантность, иначе сознание примата вновь может вернуться в своё тело. — подумал Ка-Су (так ласково в детстве называл его родитель номер пять)».

Сколько себя помнил, Ка-Су всегда испытывал отвращение к низшему уровню, который ненавидел искренне и всей душой. Выросший в династии мастеров момента — бэккеров американской команды, и наблюдая за мастерством наставников, его неизменно поражала тупость и ограниченность представителей человечества. Сейчас, выходя на финишную прямую с экзаменационной миссией, он никак не желал облажаться и сорвать первый взрослый экзамен, который, в случае успеха, переведёт его в касту полноценных взрослых игроков. Осматривая полученное тело украинца Квачкина, Ка-Су скривил нос, не столько от совокупной боли саднящих побоев, сколько от брезгливости осознания себя запертым в этом убогом потасканном теле. Втайне, представляя свой будущий выпускной экзамен, он надеялся получить молодое здоровое тело, привлекательное для местных самок. Одним из тайных желаний молодого креакла-демиурга была мечта о физиологическом совокуплении с юнитом противоположного пола. По рассказам бывалых, этот процесс приносил непередаваемые ощущения, несравнимые ни с одним из доступных уровню «К» стимуляторов удовольствия. Даже дорогущий резонатор атомарных синопсисов «Кайф&Герда» от японской команды не дотягивал и до половины того, что испытывают юниты нижнего уровня во время финала процесса, который у них именуется «секс». И вот теперь, внутри выданного экзаменаторами тела-скафандра, он не находил ни одного повода считать этот кожаный мешок с костями гендерно привлекательным. Шансы на возможность соития таял, что не могло не огорчать амбициозную юность креакла. Много декад назад, как гласит Свод Исторических Вписок, от такого межуровневого совокупления молодая самка команды иудеев понесла детёныша, который позже лёг в основу классической линии оптокомиксов «Щирый Сусик». Эти аниматопроекции о похождениях хитрожопого юнита-иудея под прикрытием бэккеров, приносили столько восторга и впечатлений юному Ка-Су, что даже теперь, лишь от одних воспоминаний о них веяло беззаботностью и счастьем минувших декад детства.

Вспомнив о том, что экзаменационная миссия в теле юнита нижнего уровня места и времени для соплей не предполагает, Ка-Су сначала присел на кровати, а после, опустив босые ноги на прохладный линолеум, попытался встать. У него получилось. Левая рука в гипсовом коконе, подвешенная на повязке через шею, ныла, а нижняя часть правой ноги стреляла очередями тупой боли, затихая в глубинах черепа. Посмотрев на себя в зеркало, Ка-Су брезгливо плюнул в своё отражение и сделал шаг в сторону монгола. Из наушников доносилась знакомая музыка. Ка-Су медленно приблизился к кровати парня и опустился на её край. Он дотянулся до его уха и, выдернув из него издающую звуки затычку, поместил её в свой слуховой проход.

Sit and drink Pennyroyal Tea

Distill the life that’s inside of me…

Вне всяких сомнений, это была знакомая песня из его второй аттестационной миссии. Ка-Су улыбнулся, и волны памяти унесли его на несколько декад назад в начальную школу манипуляторов.

Так уж случилось, что первой аттестационной работой молодого креакла, стала утилизация отработавшего идею юнита. Свод правил о достоверности имитации внешней непричастности к манипуляции человечеством требовал от будущего демиурга безукоризненного мастерства и знания вопроса. Проведя не одну декаду за реалистичными тренажёрами и отработав до автоматизма прикладную теорию уровневой кросс-инвазии, Ка-Су получил долгожданное направление на первую аттестацию. Будущие планеры практиковались в умении вводить юнита в нужный диапазон мыслегенераций, подрастающие бэккеры рихтовали релевантность его восприятия и исключение симптоматики инвазии, а подрастающие консумеры зачищали косяки своих коллег, подгоняя общий знаменатель невмешательства в стандартный для региона диапазон допустимости.

Сфера «музыка» как никакая другая способствовала демиургам-школярам и их первым шагам в искусстве манипуляции нижним уровнем. В то время эксперименты в ней привели к появлению направления «rock’n’roll», который явился апофеозом юношеских амбиций подрастающих планеров и бэккеров, желающих утереть нос, или хотя бы заставить обратить на себя внимание маститых командных мэтров. Бунтарство подрастающего племени не является эксклюзивной забавой человеческой цивилизации, оно присуще и другим — как более высшим, так и низшим уровням. В чопорность музыкальной эстетики прошлого, молодые демиурги ворвались вызывающей простотой и обезоруживающей свободой выражения исполнителем своего природного начала. Начала, основанного на инстинктивных желаниях нравиться, волновать и получать удовольствие от каждой минуты своего существования. Качайся на волнах удовольствия и катись по жизни легко и весело, — гласил месседж бунтарей, запустивших проект «rock’n’roll».

Первым выстрелила креативная группа пятой декады своим юнитом под именем Bill Haley, который явил человечеству их Rock Around the Clock, а после Shake Rattle And Rol. А далее всё новые и новые команды школяров-демиургов выводили новых юнитов на музыкальную эстафету один за другим. Молодому Ка-Су предложили участие в качестве второго бэккера в новом проекте «Elvis». Участникам проекта пришлось не мало потрудиться, пока их песня Heartbreak Hotel смогла взорвать хитпарады, сделав в одночасье их юнита — высокого парня с набриолиненными волосами в чёрной кожанке иконой стиля. Ка-Су хорошо помнил, как в спорах планеров рождалась концепция манеры движения Элвиса на сцене, как юные грибадиры оттачивали состав гриба, воздействуя на определённые участки его мозга прямо во время исполнения. Ка-Су охватила волнительная ностальгия от мысли, что основная гармоническая тема знаменитой Biue Suede Shoes — именно его заслуга. Тогда он потратил немало сил и времени, просчитывая будущую реакцию приматов нижнего уровня на звуки этой мелодии. А после были Jailhouse Rock, Return to sender и Burning Love…

Элвис подседал на грибы всё основательнее, становясь неуправляемым, грибадиры, при всём своём таланте, были слишком юны и неопытны. Работа над проектом превратилась в рутину, исчерпав запас задора и исследовательского куража. Побочные эффекты сносили башню юниту всё чаще, он ударился в беспробудное пьянство и чревоугодие, разожравшись до 130 килограммов, а сам проект уже грозил перейти в ранг посмешища для его основателей. Такого креаклы допустить не могли, поскольку вовремя не остановленный эксперимент уже явственно намекал на грядущий провал первой аттестационной работы всей группы. Такое в начальной школе случалось часто, и перспектива скакать на чужих граблях Ка-Су не вдохновляла. Дабы исправить ситуацию, был разработан план «Throne for king».

Короля Элвиса нашли мёртвым, сидящем на унитазе. Рядом лежал его любимый сэндвич «Золотой глупец» сорок три сантиметра в длину и двенадцать в высоту. В нём было пол кило ветчины, сыр и куски индейки. Остановив сердце юнита импульсным сердечным блокатором, Ка-Су обставил всё так, как должна была выглядеть нелепая, но естественная смерть примата. Конечно, посадить их остывающего кумира на унитаз было немного цинично, но Ка-Су был тогда в игривом настроении и такой жест в тот момент показался ему наиболее забавным.

Молодой демиург посмотрел в сторону окна и в отвращении скривил небритое лицо Квачкина, вспоминая об очередной дикости человечества — обоссанных трусах Элвиса, регулярно всплывающих на аукционах по всему миру.

В истории с «заземлением» звучащего в наушниках монгола Курта Кобейна, Ка-Су сыграл второстепенную роль, однако, вошедшую в его вторую аттестационную работу. Тогда среди его однокашников было модно «ресетить» юнитов-рок-звёзд в самом цветущем возрасте. Особым шиком считался диапазон 26—29. По их мнению — рок-идола, не ушедшего в легенду на взлёте, время сбрасывает в дряхлеющее посмешище.

Кобейн, сам по себе был талантливым представителем приматов и команда молодых креаклов быстро прониклась необычными чувствами к своему юниту. Эти чувства превосходили обычную привязанность и выходили за рамки целесообразного рационализма. Его мозгу генерировали удачные мелодии и незамысловатые тексты, которые он удачно облекал в законченные формы. Но, как и всегда в мире уровня «Гэ», юнит, отработавший свой пик и впавший в бесконтрольную зависимость к грибам, подлежал ликвидации. Просто лишить рок-звезду стимуляторов означало позорно обнажить его истинные творческие способности, а дальнейшее топтание на одном месте, в виде однообразных и уже приевшихся творений означало ещё и потерять лицо всей его курирующей группе демиургов. Бэккер их команды в силу душевных терзаний наотрез отказался завершить проект, провалив свою аттестационку, и преподаватели нашли ему замену в лице Ка-Су.

Изобретательный ученик блестяще оправдал возложенные на него надежды и привёл разработанный им же план в исполнение. План был незамысловат и прост, как подкат педераста, — изменением состава гриба ввести юнита в депрессию, подтолкнув к суициду. Предсмертную записку накачавшегося героином юнита, Ка-Су сочинял легко, не утруждаясь глубиной анализа воздействия её содержимого на разумы приматов. В основном он использовал расхожие фразы. «И теперь, спустя столько лет, я перестал получать удовольствие от музыки, и больше не могу ни слушать её, ни писать. Мне ужасно стыдно перед вами за это… нервные клетки не выдерживают такого напряжения, и это вгоняет меня в сраную депрессию». Дописав записку, Ка-Су исполнил свою задачу бэккера, обставив декорацию суицидом, после чего вложил в руки рок-звезды ружьё и нажал на спусковой крючок.

Sit and drink Pennyroyal Tea

I’m anemic royalty.

В последний раз донеслось из наушника, прежде чем Ка-Су вынул его из уха. Монгол, очевидно решив, что сидящий рядом с ним побитый человек со сломанной рукой разделяет его любовь к Нирване, приветливо улыбнулся.

— Склочный был примат, но талантливый. — промолвил Ка-Су, — Где мы?

— В отделении криминальной травматологии, кажется, так мне следователь говорил. — ответил монгол.

— Очень интересно, — сказал Ка-Су, — выходит и я, и ты, и этот в халате как-то связаны с криминалом?

— Угу, — кивнул монгол, выключая плеер, — мы оппозиция, пострадавшая от системного насилия!

— Оппозиция чему или кому? — поинтересовался Ка-Су.

— Как кому? Конечно правящей верхушке, узурпировавшей власть в стране!

Ка-Су быстро прогнал в памяти концентрат-визуализацию последних сорока лет истории Российского государства, что заняло у него секунд тридцать:

— А в какие годы твоей жизни власть в стране не была узурпирована?

— Ну, так сразу не скажу, но сколько себя помню — всегда! — уверенно ответил парень.

— А когда ярмо узурпации было особо тягостным? — продолжил Ка-Су.

— Всегда! — парень начинал демонстрировать вскипающую неосознанную энергетику протеста. — Узурпация не может быть на пол-шишки, она либо есть, либо её нет! Но когда её нет, то кто-то обязательно уже делает всё, для того, чтобы она появилась!

— В эпоху девяностых годов прошлого тысячелетия, — спокойно заговорил Ка-Су, — в стране нечего было жрать, а одна часть населения в малиновых пиджаках отстреливала как оставшуюся, так и друг друга. А сейчас ты лежишь под присмотром врачей в чистой палате с трёхразовым питанием, и на твою жизнь никто не покушается. Выходит, узурпация тогда была гораздо серьёзнее, чем теперь?

Монгол задумался.

— Настоящему патриоту своей Родины невыносимо видеть её страдания ни в одной из форм! — шаблонно произнёс он.

— То есть, разницы между голодной невыносимостью созерцания всеобщего катарсиса и мукой сибаритствующего зрителя, по-твоему — никакой?

— Если она и есть, то ничтожно мала, а потому эту несущественность можно опустить!

— Тебя, дурака, надо опустить! — послышался из-за спины хриплый голос обладателя халата. — Эта либеральная молодёжь, будет петь любые оплачиваемые идейные песни, лишь бы не стоять у станка! Он не оппозиция, — старик ткнул пальцем в лопатку Ка-Су, заставив обернуться в свою сторону, — он фуфел и балабол! За три недели, что я с ним в палате, всё, что я от него слышал — пустой трёп общими фразами из вражеских методичек. Вот то ли дело мы, диссиденты!

— Да пошёл ты, старый маразматик! — обиженно сказал монгол.

Ка-Су мысленно получив ответ на запрос к единой информационно-хронологической базе человечества, уже долистывал персональную историю монгола. Не согласиться с тем, что перед ним несущественный мудак молодой демиург не мог.

Дальнейший ход разговора, предсказуемый как супружеский секс, не сулил ничего информативного. Ка-Су встал и медленно, подволакивая ногу, направил тело Квачкина к двери. За дверью в обе стороны простирался широкий коридор с большими окнами в старых деревянных рамах и массивными чугунными батареями с разноцветными сколотыми слоями времён. Подобные батареи были недешёвыми и очень популярными во времена проекта «Элвис». Демиургу показалось странным, что сменившиеся декады не затронули веянием свежести это странное заведение.

— Вам сюда нельзя! — громко сказал пожилой человек в форме, напоминающий охранника. Он поднялся из-за стола с дисковым телефоном и маленьким настольным телевизором, популярным у туристов СССР много десятилетий назад.

— А куда нам можно? — с долей пренебрежения спросил Ка-Су, пытаясь максимально заглянуть в сторону, куда ему запретили проход.

— Вам можно только туда, — охранник жестом указал в противоположное крыло коридора, — столовая, туалет, душевая и комната отдыха.

Будь тело Квачкина в более пригодной форме, гордость юного креакла непременно бы надавала этому примату, смеющему что-либо запрещать представителю высшего уровня, по воображаемым рогам. Но и без того непривлекательный скафандр находился сейчас в плачевном состоянии, за что Ка-Су уже не в первый десяток раз мысленно плюнул в абстрактные полевые лица вполне конкретных экзаменаторов. Мир приматов раздражал его всё сильнее с каждой минутой, и сдерживать пыл бунтарского естества молодости становилось всё сложнее. Ка-Су закрывал глаза и повторял про себя, что-то вроде мантры, смысл которой на человеческом языке звучал примерно так — «Кто не грешит яростью в уровне нижнем, тот демиург зрелый и совершенный, могущий обуздать любую слабость и место своё в команде непременно обрящет. Несдержанность же беснования на тварей нижних свидетельствует о несовершенстве разума, великодушием которого не исполнится грядущая команда твоя, и в игре пастыдством клеймён будешь. Прокляты приматы и мир их, ибо жесток он и ярости их, и свирепства их — хвори подобным да избежит, защитивший аттестацию, демиург младой!»

Это отвлекало Ка-Су и слегка успокаивало, однако с каждым разом мантру приходилось повторять всё дольше. Он понимал, что лишь пройдя выпускные аттестационные испытания, он войдёт во взрослую жизнь, в которой, как он надеется, ему не придётся более спускаться в этот ущербный мир дикарей. А пока за ним внимательно наблюдает весь состав Высшей Комиссии — допустить слабости он не должен! Экзаменуемого бросали в мир людей, в котором ему предстояло адаптироваться, а после выполнить миссию, о смысле которой он должен был догадаться сам, исходя из собственных логических умозаключений.

Натянуто улыбнувшись охраннику, Ка-Су развернулся и, подойдя к подоконнику, отрешённо уставился в стекло. Белёсая рванина облаков не складывалась ни в одну законченную по смыслу картину, как не складывалась цель экзаменационной миссии в голове выпускника-бэккера. Постояв с десяток минут, пациент с гипсовой рукой вернулся в свою палату, в которой оба оппозиционера, уже обменявшиеся взаимными оскорблениями молча лежали на своих койках, демонстративно развернувшись друг к другу задницами.

«Животные!» — подумал представитель высшего уровня и, с омерзением бросив в их сторону взгляд, лёг на койку.

Глава 15

Человек в чёрном костюме попросил всех выйти. Дождавшись, когда его просьбу исполнили, он извлёк из кармана удлинённого вида гаджет и положил его перед собой на придвинутом табурете. Судя по тщательности в подходе к своей внешности — незнакомец занимался явно не рабоче-крестьянской деятельностью, во всяком случае, безупречного вида и чистоты ногти на его длинных рафинированных пальцах красноречиво это подтверждали. Несмотря на удушливую тяжесть поглотившего всё вокруг июньского зноя от человека в костюме пахло морозной цитрусовой свежестью.

«Какой приятный аромат, — подумал Квачкин, рефлекторно улыбнувшись от внезапно обострившегося ощущения своего далёкого советского детства с мандаринами в картонной коробке под новогодней ёлкой в палисаднике. — Быть может, этот человек не сделает мне ничего дурного?»

— Позвольте представиться, — сказал мужчина в костюме, — майор Чоткий, отдел опеки оппозиции.

— Какой оппозиции? — робко поинтересовался Квачкин.

— Любой оппозиции, — невозмутимо произнёс майор. — Вы находитесь в оппозиционном крыле стационара как пострадавший от произвола властей.

— От каких властей? — голос Ебардея сквозил искренностью недоумения.

— От любых властей. Конкретно на данный исторический момент — от президентской. Хотя, поверьте, вам, пострадавшему физически, было бы ничуть не легче, окажись вы жертвой исполнительной или иной из её ветвей. Ваши внутренние органы аполитичны и чужды государственно-правовой конъюнктуре, собственно как дубинки и сапоги ваших обидчиков.

— Каких обидчиков? — выражение лица Квачкина не оставляло причин сомневаться в полноте его непонимания происходящего.

— Тех, которые вас расписали под хохлому. — майор скользнул взглядом по внутренним сторонам запястий лежащего перед ним человека. — Это кем нужно быть, чтобы в центре Москвы кричать «Слава Украине»?! Признайтесь, вы хотели свести счёты с жизнью, таким изощрённо-политическим способом, или это был ваш осмысленный художественный акт протеста?

Ледяной взгляд майора выворачивал изнутри. Не в силах держать паузу, Ебардей вынужден был что-то ответить:

— Я не хочу умирать! Я не понимаю, что происходит и как я оказался в Москве.

— Вы дурочку то не включайте, — вежливо заметил Чоткий, — давайте-ка рассказывайте по порядку — кто вы, откуда, всё с самого начала.

Он надавил на гаджет на табуретке и на нём загорелся маленький красный огонёк.

Квачкин понял, что от отсутствия общения с этим приятно пахнущим человеком могут последовать неприятные последствия, а говорить всё равно придётся, и скорее всего с менее приятно пахнущими людьми. Сделав пару глотков утратившей газ тёплой кисловодской целебной, Ебардей начал рассказ. Он не без ностальгии говорил о своём хуторском детстве, о пухлой соседской дочери, старше его лет на пять, которая, за слитый из запорожца отца бензин, тайком показывала ему сиськи, а однажды даже позволила их потрогать. Рассказывал про деда Панаса, у которого они с другом Миколой спёрли бадью с брагой, а после блевали. Про первую кражу из кассы школьной столовой восьми рублей и покупку на них местной шалавы на пару с тем же Миколой. И даже про то, как после тайком скипидаром выводили мандавошек…

Ебардей исповедовался как на духу, уверовав в то, что от этого человека в костюме, как и от Бога, утаить всё равно ничего не удастся. Проживая заново эпизоды своей жизни, Ебардей на время забыл и о болях в изнывающем от побоев теле, и даже о человеке в чёрном костюме. В уголках его глаз блестели слёзы благоговейной тоски по былому.

Майор сосредоточенно слушал и лишь спустя час, когда книга жизни Квачкина приблизилась к главе о тайной близости с пьяной подружкой невесты под свадебным столом его двоюродной сестры, остановил рассказчика.

— Довольно! — решительно произнёс он, — Ваша жизнь, безусловно, достойна экранизации и будь я режиссёром… Однако, мой род деятельности предполагает изрядную долю приземлённости, а потому к чёрту ваши мемуары, меня интересуют только крайние пол года вашей истории!

Квачкин замолчав, кивнул, и уже набрал воздуха для продолжения рассказа, как в палату вошла медсестра и что-то шепнула майору. Майор вышел. Медсестра сделала Квачкину укол, проваливший его в глубокий сон.

Ка-Су открыл глаза. Напротив него сидел незнакомец в чёрном костюме. От него пахло мандариновым потом и безграничием полномочий. Он вызывающе смотрел в глаза Ка-Су нахрапистым взглядом обличённого властью самца.

— Ты ещё кто такой? — с пренебрежением спросил демиург.

Незнакомец явно не ожидал такого поворота. Он на мгновенье отвёл взгляд и сжал пальцы в кулаки.

— Хорошо, представлюсь вновь, — сдерживая раздражение, произнёс он, — майор Чоткий, отдел опеки оппозиции.

— Какой оппозиции? — не скрывая недовольства, выплюнул Ка-Су.

Лицо майора зарделось от нахлынувшей ярости, от чего он стал похож на розового молочного поросёнка. Капельки пота заблестели на его лице, и Ка-Су вдруг представил, что этого дурно пахнущего свина изводит запор. Юный демиург расплылся в улыбке.

— Ну знаешь, — сквозь зубы процедил майор, — я тебе устрою сеанс восстановления памяти!

В протоколе, подписанном Ка-Су перед началом финальной аттестации, один из пунктов гласил о недопущении экзаменуемым намеренного вывода их психологического равновесия ни одного из представителей нижнего уровня. Вспомнив, что за нарушение грозит потеря половины балла, Ка-Су изменился в лице и, пересилив себя, попросил прощения у примата, списав своё ёрничество и потерю памяти на сильную боль в голове.

Но майор уже взял себя в руки и, вновь опустившись на стул, произнёс:

— Вы помните, за что вас били?

Ка-Су отрицательно покрутил головой.

— А кто вы и откуда?

Ка-Су повторил движение.

— А что вы вообще помните?

«А действительно, — подумал демиург, что я вообще помню с тех пор, как попал в этот скафандр и что я знаю о его местном владельце, который никак не хочет покидать его окончательно?»

— Помню, открыл глаза, ночь, лежу на траве, вверху на столбе провода висят, искры летят, в руке плоскогубцы. Дальше не помню. А после палата, но не эта, тут крыс нет, доктор толстый мне в глаза фонарём светит. Какие-то невнятные эпизоды, а после бабахнуло, и стена посыпалась, все побежали и я побежал. Ещё поезд помню и проводницу Лэсю. Что жениться ей обещал помню, как на эскалаторе поднимался. А дальше — здесь очнулся.

— Не густо, — выдохнул майор, — и документов при тебе нет. Родственника хоть одного помнишь или знакомого? Ну, та же сестра где живёт?

— Нет, не помню, — изобразив сожаление, произнёс Ка-Су. — А где я сейчас?

— Ты в палате оппозиционеров. Ваш брат нынче всё чаще от патриотов огребает, потому бежите вы массово из борцов с кровавым режимом. Кто за границу, а кто на скаку переобувается в патриота. Вот и вынужден кровавый режим сам о здоровье вашем заботиться, чтобы вовсе без оппозиции не остаться.

— То есть власть сама заинтересована в тех, кто хочет её падения?

— Ну да, в какой-то мере! Нет оппозиции — власть хиреет и обрастает внутренним салом. Страна разлагается, оседая на дно мировой политической конкуренции. Думаешь, от чего СССР развалился? — майор вопрошающе посмотрел на собеседника. — От того, что в оппозиции не было, скучно народу было, а он без зрелищ и внутренних терзаний никак не представляет своего существования! За столом сколь песен народных по-пьяни не пой, а всё равно разговор к политике приведёт. А когда в политике паралич безграничности единого лидерства — и говорить особо не о чем, скукота одна и маята невысказанности. Вот от скуки этой душевной и снесли всё, что было, под весёлое улюлюканье перед телевизором. А после за голову схватились, скуку побороли, а с ней и достаток с гордостью извели под корень.

Ка-Су не был в числе любителей копаться в политическом белье игроков-конкурентов, его крылья расправлялись сугубо в идейно-практических делах манипуляции конкретными группами юнитов. Только там молодой демиург чувствовал себя в своей стихии, ощущая персональную пользу полевому обществу и своей будущей команде, только в этой сфере он представлял себя и желал раскрытия всем своим талантам. Являясь по природе существом недоверчивым, Ка-Су моментально насторожился, когда примат, сидящий перед ним, начал грузить информацией, представляющей, по мнению демиурга, определённого рода секрет. Возможно, рассуждал он, этот юнит возник на моём пути не просто так и хитрожопые экзаменаторы таким образом корректируют меня в нужном направлении. Но, вероятен вариант и с уводом в ложную сторону, тем паче в аттестационной комиссии полно любителей навалить на хилые плечи студента лишних пару самосвалов дезинформационного говнеца. Дальнейшие рассуждения оборвал ответ, прилетевший из единой информационно-хронологической базы. Согласно ей, майор Чоткий зачислен на службу в секретный отдел по работе с оппозицией при КГБ СССР ещё в семьдесят восьмом году прошлого столетия. Система ценила бдительных и желающих сотрудничать с властью граждан, а потому к белобрысому школьнику, регулярно приносящему записки о косяках своих одноклассников руководителю местной комсомольской ячейки, присмотрелись ещё тогда. В деле молодого стукача Ка-Су сразу насторожил бросающийся в глаза факт — за все последующие годы, включающие смены парадигм государственного устройства, чистки и переформатирования структур, реформирования ведомств, упразднения и переаттестаций, вид деятельности Чоткого сохранялся с завидным постоянством. К тому же, некоторые отделы информационного досье майора странным образом выдавали «сбой», при попытке мысленного обращения к ним. Такое, как рассказывали старшие товарищи, зачастую происходит, если юнит входил когда — либо в число пассивных грибстеров (досье на активных вообще лишены доступа), или ранее этого юнита демиурги уже использовали для какой-либо миссии. Естественно и обычного совпадения исключать было нельзя, но уж очень удачливым казался этот примат. Пертурбации всю жизнь затрагивали окружавших его сослуживцев, но его стезя была до неприличия ровной и подозрительно неправдоподобной. Так простому представителю уровня «Гэ» без внешней коррекции везти просто не могло ни по одной из теорий вероятности.

Ка-Су снова вспомнился период молодых команд «земного рокенрола», где феноменальное везение одного юнита-рок-звезды стало притчей во языцех. Тогда одна из команд соперников взяла в оборот долговязого юношу Брайана из вокально-инструментального ансамбля «Лютни Терпсихоры» при «Наследии христианской школы» во Флориде, где юноша успешно учился. Отвадив его от мюсли по утрам и заменив смузи на пиво, планеры кардинально грибанули мировоззрение подопечного. В результате на мировой рок-сцене появился одиозный персонаж Мэрилин Мэнсон. Далее команда сравнительно легко вывела его на пьедестал уровневой славы, где тот обильно наследил, реализовав замысел планеров. После, по обычаю, предполагалось списание юнита, в виде традиционного самоубийства, возводящего его ранг рок-идола приматов. Однако, то ли их бэккер оказался бездарным сгустком, то ли вся команда забила на проект (что само по себе означало провал аттестационной работы), но все планы по сопровождению топтавшегося на одном этапе творчества юнита к праотцам срывались с необъяснимым постоянством.

Планеры однажды вывели Мэнсона на крышу небоскрёба, согнав толпу его фанатов внизу. По задумке, гашёная героином рок-звезда должна была сделать последний эффектный шаг в память к своим поклонникам. Но тогда впервые что-то пошло не так (поговаривают, что героин от китайцев оказался безбожно разбодяжен) и Мэнсон вопреки желанию кукловодов направился не вниз, а всего лишь этажом ниже в объятия грудастой танцовщицы бурлеска из Мичигана. В последствие, были предприняты ещё около десятка попыток эффектного обнуления идола, ни одна из которых так же не увенчалась успехом. Окончательно увядшая природа бунтарства в напудренном лице доползшего до полтинника героя рока, всё больше отдавала душком сельского морга. Мчащаяся прежде на всех парах громогласная повозка творческого мятежа уныло буксовала на сцене, извергая из под стёртых колёс вдохновения жалкие ошмётки былой прыти. Это был позор, какого ни одна команда молодых демиургов не обретала ранее. Их плачевный пример внесён в учебные пособия и если бы не поддержка именитых сторонников теории дефрагментарного контроля, утверждавшими, что на «везение» данного юнита оказывалась скрытое воздействие представителей более высокого уровня «М», участников команды затравили бы в нежном возрасте, растоптав на сотни декад вперёд всю их карьеру. Юнита Мэнсона решено было отправить в «свободное плавание» и предоставить дожить свой век в режиме самораспада, чем, он, собственно, давно и сам занимался.

Подобное «везение» представителя уровня «Гэ» юный Ка-Су лично встречал второй раз, а потому, прикинув «мало ли что», решил следовать в фарватере разворачивающихся событий.

— Позвольте поинтересоваться, — спросил он, — в чём природа интереса вашей структуры к моей персоне? Я, да будет вам известно — воплощение крайнего аполитизма, мне нет дела ни до патриотов, ни до оппозиционеров…

— Минуточку, — мягко перебил майор, — вы находитесь в государственном лечебном учреждении на полном обеспечении. После курса реабилитации вас выпишут, и куда вы направитесь, если вы ничего не помните и даже мы не в силах установить ни вашего имени, ни адреса проживания?

Чоткий проникновенно смотрел в глаза Ка-Су взглядом, не лишённым заботы:

— Вы же не хотите пополнить армию бомжей и утопить остаток своей жизни в клоаке общественного порицания среди вшей, голода и прочих лишений?

— Нет, знаете ли, — согласился Ка-Су, — понятия не имею, сколько мне суждено пребывать в этом мире, но всего, что вы мне сейчас перечислили я бы, естественно, желал избежать! Вы хотите мне что-то предложить?

— Да, я предлагаю вам службу Российской Федерации. — сухо ответил майор.

По тону, с каким он произнёс эти слова, можно было догадаться, что дальнейшее общение будет протекать в сугубо деловом и отличающемся конкретикой русле, возможно даже секретном. Естественно, юному демиургу как будущему представителю конкурирующей команды было абсолютно плевать на судьбу Родины этого навязчивого примата, однако перспектива оказаться, пусть даже ненадолго, в условиях дна российского социума не придавала бодрости. С этого дна будет гораздо труднее выполнить экзаменационную миссию, в какой бы из сфер она не оказалась.

— Я согласен послужить Российской Федерации! — сказал демиург, изобразив всю серьёзность, которую оказалось способным выжать из данного тела. — Вы считаете, я годен для такого ответственного дела?

— Как никто другой! Моё чутьё подсказывает, что вы нам подходите, — сказал майор.

Если бы Ка-Су мог читать чужие мысли, то в паре абзацев, которые не озвучил представитель власти, он бы узнал основную причину выбора. Конечно спецслужбы давно идентифицировали в пациенте гражданина Украины Ебардея Кузьмича Квачкина. Сорокалетний мужчина благообразного вида лишённый памяти, без родственников в стране, как никто иной подходил на роль будущей сакральной жертвы оппозиции на поле брани внутриполитического противостояния. По уже обкатанным лекалам, за полгода — год система лепила себе новых медийных лидеров любого разлива — от ультрарадикальных националистов, до упоротых ура-патриотов. Механизм был настолько отлажен, что новое российское общество бурлило, не щадя своего рассудка, увлечённое борьбой нанайских мальчиков. Таким образом власти в холостую спускали пар народного недовольства; свисток гудел призывно и решительно, но сам паровоз государственной системы при этом не мог сдвинуться с места. Это они называли стабильностью, иногда сопровождающейся заявлениями о росте ВВП, индексов инвестиционной привлекательности, положительном сальдо торгового баланса, спасительном протекционизме и прочей непонятной обычным людям галиматьёй. Народ получал эффектное жизненное шоу и понимающе затягивал пояса, а постановщики продолжали ленивые потасовки между собой на местах у корыта.

— Что я должен делать? — спросил Ка-Су.

— Вы будете ярчайшим представителем либерального крыла российской оппозиции, — торжественно заявил майор. — Благо должность вакантна, а вы оказались в нужное время в нужном месте.

— А что случилось с прошлым ярчайшим представителем? — поинтересовался Ка-Су.

— Его застрелили на мосту. — спокойно сказал Чоткий. — Но уверяю вас, это досадное исключение.

— И чем конкретно я буду заниматься?

— Олицетворением либерализма, как необходимости альтернативы в развитии экономических и гражданских прав и свобод личности, основанной на западной модели государственности.

Майор, прочитав вопрос в глазах собеседника, продолжил.

— Что есть либерализм? Либерализм это внутригосударственное бодание индивидуалов с бюрократической машиной за право участия в утилизации общественной энергии частным порядком, то есть вся производимая обществом энергия остаётся внутри госорганизма, не выплёскиваясь за его пределы и не взрывая его изнутри. Связка либерализм плюс патриотизм это, по сути, чих с зажатым носом в себя — ты и чихнул, избавив лёгкие от раздражающего фактора, и не забрызгал сопливым душем окружающих. На западе, к примеру, утилизируют общественную энергию противостоянием республиканцев и демократов. Народ лупит в себя грудь и рвёт глотки за свой лагерь, не подозревая, что спонсор и заказчик что у тех, что у других — один, и от того, чьё большинство у власти — политика страны не изменится. У нас всё шире и разнообразнее; партии, фракции, движения, но по существу такое же шапито, как и у них.

«Вы вообще один большой обезьяний балаган, лишённый чувства самосохранения и рационализма!» — хотел было добавить демиург, но вместо этого произнёс:

— Каковы мои бонусы от участия в подобном фиглярстве?

— Внушительные! — майор улыбнулся, блеснув золотой фиксой. — Служебное жильё и автомобиль, достойная зарплата… Перед вами распахнётся мир селебритис, вы станете брэндом, а это популярность, узнаваемость, любовь женщин…! Все речи и акции будет разрабатывать ваш предвыборный штаб из наших, разумеется, специалистов.

Выбора у гостя с высшего уровня не было, он согласительно кивнул и пожал протянутую омерзительно влажную ладонь майора. Служить на благо чужой команды в обличии примата у креаклов считалось западло, но провалить аттестацию — западло в степени паскудства. Стать неаттестованным паскудой Ка-Су не допускал даже в мыслях, к тому же, если комиссия впутала его в подобный расклад, значит всё так и задумано, а любое моральное самобичевание излишне. На худой конец, исполнять обязанности в стане врага можно спустя рукава, имитируя деятельность, а если представится такая возможность, то и повернуть вектор прилагаемых усилий на благо родной американской команды.

Вечером, засыпая под храп соседей по палате, Ка-Су предался мечтам о блестяще пройденной аттестации, последующему приданию своему полю статуса зрелости и о гипотетическом коитусе с земной самкой. Последнее, казалось, начинало обрастать реальными шансами на осуществление — местные самки падки на денежные знаки и иерархическую модальность самцов. Возбуждённый подобными мыслями демиург встретил сон довольной улыбкой на губах, распухших от подошв событий последних дней.

Глава 16

Чрезмерный алкоголь, щепотка кокаина и волнительный восторг полностью перевернувшейся за последние дни жизни — пожалуй лучшее снотворное. Я спал крепко и на удивление спокойно. За окном под размеренный стук колёс проплывала любимая Родина, бескрайняя и величавая родными берёзами, державной пасторалью теряющихся в горизонте просторами и немым укором архаики придорожных поселений. В карманах к телу прижимались пачки пятитысячных купюр, мысли наполняли легкость и благостность. Проснувшись, завороженно взирая сквозь стекло на проползающую явь, я неосознанно предался восторгу от своей причастности к этому громадному русскому миру. Моя страна — самая большая, мой народ — самый душевный, моя история — самая великая! Мой разум покинул унижающий груз извечных дум о финансовой несостоятельности своего грядущего, об ущербности личного социального статуса наймита, от которого нигде и никогда не зависело ничего. Удивительно, но я избавился от ощущения себя невесомой пылинкой на обочине проносящейся жизни, самосознание претерпевало трансформацию, обретая зачатки собственного достоинства. Уверенность в завтрашнем дне позволяла теперь любить Родину из окна поезда шире и глубже, с осознанностью её полноправного хозяина и одновременно с сыновьим трепетом.

В Анапе нас уже ждал депутатский вертолёт. Через час мы благополучно приземлились где-то в пригороде Алупки. Морской просоленный воздух, смешанный с горной лесистой атмосферой, заполнил лёгкие, охватив меня мальчишеским восхищением. Широко улыбаясь, я озирался по сторонам, упиваясь красотами, в самом центре которых сейчас стояли мои ноги.

Особняк Гарькавого поражал. Он не был большим, скорее даже чуть меньше среднего, но простирался ввысь четырьмя этажами, выложенными морским камнем стен. Остроконечная крыша довершала стилизованную под средневековый замок картину. Прямые вековые сосны, повсеместно возвышающиеся из беловатого морского песка, создавали ощущение островной затерянности этого места. Я скинул с ног обувь и шёл по ещё хранящему дневное тепло песку. После ужина нас с паном Уи развели по комнатам. Я плюхнулся в кровать и моментально уснул.

Утром, блаженно потягиваясь, я вышел на балкон. Сверху сквозь кроны пробивалось солнце яркое и зовущее в новый день. На соседнем балконе, за резной деревянной перегородкой негромко хлопнула дверь. Скрипнула половая доска, и я инстинктивно сделал шаг за штору. Сквозь щели перегородки я увидел Инессу со смартфоном в руке.

— Ну що, Халя, Халя? — негромко сказала Инесса, — Це ж Яшко Цапа, и я припускаю, що у нас любов! А тоби, Ксанка, я молодохо депутата прихледила. Вин поки не бахатий, але дюже прспехтивний! Ти фотку йохо у мене в инстахраме подивися.

Фешенебельный прибалтийский акцент уступил место кондовому хохляцкому говорку, грубо втоптав в говно европейский флёр Инессы-Гали. Её образ в моей голове моментально утратил привлекательность. Мысленно сплюнув внутреннее чувство разочарования, я незамеченным вернулся в комнату. Меня не особо волновала национальная принадлежность любовницы Гарькавого, скорее огорчал сконцентрированный в этой молодой женщине плутовской умысел всего поколения. Умысел этот неприятен как числом, так и мелочностью своих составляющих, называемых женскими уловками. Единственная цель этих уловок — обман мужчин. И если раньше женщина обманывала изящно, обволакивая разум кавалера едва заметной пеленой его экзальтированного самодовольства, то сегодня она делает это беспардонно грубо и открыто, давя на животные инстинкты самца. Надутые губы, искусственная грудь, приклеенные волосы, ресницы и ногти, закос под иностранку, имитация пламенных чувств к мужчине, годящемуся в отцы, изображение страсти в постели… в ход идут все приёмы, невзирая на моральный аспект их использования. Ради денег современная девушка готова жить искусственной жизнью, подавляя в себе естественную прелесть своих природных влечений, навечно отдавая себя в кабалу чужой роли. Как хорошо, что моя Ева не такая и лучше рубанёт меня бритвой оскопляющего слова, чем начнёт ломать себя ради выгоды вихляющих обстоятельств. Да и, собственно, хер с ним, с молодым поколением длинноногих охотниц за кошельками, в конце концов, во все времена женщина пыталась продать свою молодость подороже. Только не понимают они одного, молодость — товар скоропортящийся, и если кроме него на продажу выставить нечего, то мужчина просто купит новую упругую подружку, списав прежнюю в утиль. Жаль, что я ещё помню общество, в котором девичья прелесть не менялась на дензнаки, а преподносилась в дар безвозмездно, просто за мужские качества, такие как надёжность, ум и порядочность.

Как-то в молодости мы разговаривали с Евой на эту тему, она тогда сказала, что только нищие мужики считают всех баб продажными. Как будто каждая мечтает завладеть их продавленным диваном. У нас тогда не было даже дивана, я бегал за пивом в магаз в сланцах и трико. Однако, она меня полюбила, и на вопрос за что, всегда загадочно улыбнувшись, отвечала — потому, что дура! Как давно я не задавал ей этот вопрос… Но дурой она не была, хотя бы потому, что дуру я никогда бы не смог полюбить. Хотя, если ты настолько глуп, что полюбил дуру, то, как говорится, сам ты дурак и уши у тебя холодные! Я прикоснулся к обнадёживающе тёплой мочке уха, и отчего-то вспомнил болезненно одержимого страстями классика. Проститутка, вызывающая уважение и любовь всех окружающих, — это чисто достоевский образ, сочащийся идеей гуманизма и христианства. Это он ввёл в моду рассматривать продающих себя женщин как жертв общественного темперамента и жестоких законов. Сонечка Мармеладова или Лиза из «записок из подполья», и в какой-то мере даже Настасья Филипповна… Общество, мнящее себя интеллигенцией, приняло тренд отбеливания падших дам, находя в извращённости сего действа изысканный вкус. В результате чумазые во всех смыслах дети кухарок, спустя десятилетия, стали воспринимать как должное стремление представительниц детоплодящей части человечества выторговывать максимум ништяков из своей гендерности.

Внезапно вспомнив о своей депутатской неприкосновенности, я попытался высвободиться из липких касаний извечной темы женской продажности думами о Родине. Дав себе отчёт, что у России есть и поважнее проблемы, чем её проституирующие гражданки, мысли о женщинах окончательно оставили меня и я покинул комнату.

Чреда дальнейших дней закружила меня в водовороте собственного ломающегося сознания и кокаиновой эйфории. Гарькавый исполнял обязанности наставника на редкость усердно, даже, я бы сказал, с рвением не свойственным его статусу. Наши беседы походили на общение ученика с учителем, местами я с открытым от удивления ртом переваривал поступающую от него информацию, непроизвольно покачивая головой, поражённый её первоначальной дикостью. Гарькавый говорил просто и понятно, зачастую аллегорично донося суть особо шокирующих меня вещей. Он, как мне казалось, даже получал эстетическое удовольствие, наблюдая за реакцией своих слов на мой, скрипящий в попытке переформатироваться на ходу закостенелый рассудок. Пан Уи, тогда, в моей квартире ввёл меня в основы межуровневых отношений, неуклюже зацепив историческо-структурный пласт человеческой цивилизации. Но депутат Гарькавый раскрывал мне подробный механизм внутриуровневого функционирования во всех его тонкостях, цинично вываливая передо мной органы препарированного нутра социального организма. Мой мозг закипал регулярно и, замечая это в очередной раз, наставник привычными движениями уводил беседу в чилаут по спасительной белой дорожке на переливающейся под солнцем гранитной столешнице. Пучеглазый Франклин неизменно подмигивал своим чернильным оком, по телу пробегала первая расслабляющая волна и в голову входила бригада карликов «мозгового клининга», как называл её Гарькавый. Карлики деловито сновали по затаённым уголкам разума и раскладывали полученные только что знания по полочкам, сортируя и прописывая кратчайшие маршруты доступа к ним. Их профессионализму стоило отдать должное, — отойдя от воздействия алкалоида, специалисты уборки мозга, покинув меня, оставляли разум в идеальном порядке с ощущением лёгкости и отменной работоспособности. Мысли приводились к ясности, организм к бодрости, настроение к ликованию. Всё вокруг, казалось какой-то сказкой, явью, свалившейся на меня с небес, поглотив вчерашнего социального аутсайдера с суицидальной паранойей в потухших глазах. Мировоззрение этого неприятного ещё недавно самому себе субъекта претерпевало радикальные метаморфозы; я чувствовал как тело на клеточном уровне ощущает этот процесс, не прекращающийся ни днём, ни ночью. Я не сопротивлялся и принимал происходящее с воодушевлением. Тот, прежний я, сутулясь и шаркая отдалялся на второстепенные планы, высвобождая место для нового, уверенного в себе и своих возможностях, смело смотрящего в лицо завтра, человека.

Вспоминая, как глядя на финансово успешного и реализовавшего социальную потребность собрата, я сравнивал его с собой, пытаясь отыскать причины нашего несоответствия. И не находил. Снова пытался, и снова не находил. Я так и не смог понять, почему два разных человека, прошедшие один детский сад, а затем и одну школу, после разбегаются по диаметрально противоположным дорогам жизни. При одинаковом базисе знаний, воспитания, социального окружения, идеологических закладок, один опускается до самого дна общества, другой вымазывается по уши в его сливках. Где и когда мы пересекаем тот распределительный пункт, определяющий весь дальнейший маршрут нашей жизни? Очевидно, что этот переход не явный и кристаллизация его в судьбе каждого из нас — процесс не определённый во времени и индивидуальный по наполнению. Найди я тогда ответ на это вопрос, — социальный лифт умчал бы меня к высшим этажам успеха. Не сразу, с усилиями с моей стороны, но непременно умчал бы!

В Судьбу я не верил никогда, и в то, что всё предопределено тоже. Я верил в случай, в везучий случай и в то, что количество таких случаев строго регламентировано в жизни каждого. Кто-то, подобно мне, плохо чувствует наступление везучего случая и проходит мимо, не замечая его, или пропускает в ожидании следующего с большей степенью фарта. В конце концов, исчерпав их лимит, мы оседаем на стульчаке уборной своего сознания и тужимся извергнуть из себя всё то, что заставило нас так бездарно просрать все зелёные светофоры перекрёстков удачи. Это приводит к геморрою нашей внутренней задницы, в которое превращается сознание человека ближе к среднему возрасту. А после жопа в голове овладевает нашими глазами и мы начинаем видеть мир в безрадостных коричневых тонах, окончательно приобретая облик размазанных пятой жизни фекалий. Мы отчётливо начинаем чувствовать таких же неудачников и утешать себя заговорами про несправедливость общественной организации или особой извращённости обошедшейся с нами действительности. И неизбежно приходит осознание — всё вокруг как-то незаметно превратилось в один большой анальный сфинктер, сдавивший горло твоей голубой мечте о полноценной и счастливой жизни. Попытка просунуть голову обратно в душный, тёмный и тесный мир, тошнотворная своей сутью, отторгается всем твоим естеством. Мысль же вывалиться в мир полностью пугает неопределённостью и предстоящими титаническими усилиями в сдирании заживо заскорузлости персонального душевного дерьма. Мы успокаиваем себя волей свыше и привычно остаёмся в жопе, вращая высунутыми головами, перекрикиваясь и с презрением глядя на тех, кто всё же нашёл в себе силы из неё выбраться. Мы гоним от себя редкие проблески осознания о том, что мир вне нас постоянен и не меняется со временем, меняемся лишь мы и наша способность видеть его. И если один из нас любуется рождением заката, то другой, видя тот же закат, скорбит о кончине дня. У каждого в голове свой космос и зачастую он несовместим с реальностью.

Нам нестерпимо хочется отмотать назад зажёванную плёнку и изменить тональность в жизненной увертюре на перекошенной бобине, не упустив ни один везучий случай, ведь теперь то мы точно помудрели и не пропустим ни один из них! Но, подобно цыплёнку, лишённому возможности камбэка в яйцо, наше житие лишено кнопки перемотки. С годами я понял, что это даже к лучшему, ибо не факт, что попытки менять русло своей судьбы приведёт к полноводному течению, вероятнее всего ты окажешься в трясине ещё более зловонного болота. Напротив, одноразовость и конечность человеческой жизни лишает нас бессрочности прозябания в тяготах земного существования. В том, что по законам устройства общества лишь единицы процентов его могут слизывать пенки благополучия, я не сомневался, а значит восьми миллиардам никогда не суждено втиснуться в золотой миллиард. И что будут делать эти миллиарды в своей бесконечности существования? Да проматывать назад свою убогую жизнь до тех пор, пока не попадут в заветный миллиард. А это невозможно, к тому же разрушительно для человечества — кто будет обеспечивать вечный праздник привилегированного миллиарда, если все остальные только и делают, что мотаются в прошлое, правя изломы своих судеб?! И пока мы лишены возможности кромсать единое полотно истории в индивидуальные лоскуты эпизодов, каждый будет сидеть в отведённой ему заднице, и на своём персональном месте двигать общую цивилизацию к логическому вырождению. Периодически кому-то удаётся меняться местами, некоторые скачут подобно шахматным фигурам через ряды, иным, случается, фартит с рокировкой… Но число таковых незначительно, а время нахождения на новой шахматной клетке, как правило, скоротечно и заканчивается насильственной смертью. Истории плевать, кто из нас занимает какие клетки в этой бесконечной партии рождения и смерти, она без сожаления смахивает фигуры с доски. И если Судьба подкидывает вам шанс в одном, то будьте уверены, она найдёт, чем компенсировать свою внезапную щедрость.

Чувство самосохранения предусмотрительно убеждает нас в целесообразности медленного разложения в заднице, и предостерегает на уровне инстинктов от высовывания головы слишком далеко за её пределы. Никто не желает оказаться балеруном, пусть и лауреатом всевозможных бальных конкурсов, в обтягивающем трико в Парке Горького в день ВДВ. Наши шеи тонки и легко ломаются, а наглядность примеров незавидности финалов выскочек ввергает нас в паралич. По сути, вся внутренняя борьба персонального Я сводится к стремлению к хрупкому перемирию между абстрактностью внутренних амбиций и реальностью внешних возможностей. В этой схватке не важно, какая из сторон побеждает, в любом случае потери другой стороны отдаются болью и терзаниями нервной системы, влияя в результате на состояние психического здравия личности. С возрастом балансировать становится сложнее, наш внутренний дипломатический корпус утрачивает гутаперчивость, скатываясь до языка ультиматумов. Нервишки неизменно сдают и кто-то выходит из окна, а кто-то до последнего сдерживает внутри агонию растоптанного самосознания, имитируя внешнее благополучие, пока однажды оно не разрывает мозг изнутри. А там уж как повезёт.

Глава 17

Мне повезло. Повезло неприлично и до бесстыдства безмерно. Мой кипящий, срывающий крышку чайник, готовый выплеснуться обжигающим отчаянием стоящего на пороге безумия рассудка, был снят с огня всевластной рукою Случая.

Третья неделя подходила концу. Хаотичная картина реального мироустройства обретала в моей голове вид законченного произведения с чёткой сюжетной линией и концептуальностью замысла. Дикость, с которой я поначалу воспринимал отдельные её фрагменты, сменилась пониманием рационализма создателей — ни один мазок на этом пестреющем жизнью холсте не был нанесён напрасно. С точки зрения творцов высших уровней, мир уровня «Гэ» в его крайнем периоде последних пары тысяч лет был неоспоримо совершеннее и продуктивнее предыдущих разыгранных в нём цивилизационных партий. Мы стабильнее поставляли яства к столу уровня «К», в больших объёмах и лучшего качества. За это нас даже поощряли мелкими шажками научно-технического прогресса. Структура власти нашего общества в реальности не имела ничего общего ни с одним из социально-организационных терминов, общепринятых в среде политиканов. Не существовало никаких демократий, тираний, режимов, монархий и прочих вбитых нам в голову форм правления, даже анархия не возможна была в принципе и являла собой строго организованный процесс. Любое государство управлялось не высшими политическими должностями, не элитами, ни олигархами и прочими с нашей точки зрения «достойными» для таких дел собратьями. Миром правили кланы грибстеров и не важно, клан ли это героинового короля, или колбаса клана монархической преемственности. Мировой многомиллиардный театр делился на тех, кто на сцене, тех, кто в зале, и тех, кто за кулисами. В зале, естественно, восседало большинство, создающее хлеб для себя и остальных двух категорий. Группа на сцене, на порядок малочисленнее, обеспечивала зрелище зрителям в зале. Хлеб и зрелища, как основа дуализма сознания обитателей уровня «Гэ» являются непререкаемыми константами во все периоды человеческого существования, обеспечивая замкнутость внутренних энергетических потоков нашей цивилизации. Креаклы-демиурги, через своих единичных доверенных лиц — грибстеров первой гильдии (занимавшиеся исключительно политическим устройством общества) вершили историю государств. Грибстеры второй гильдии, так же как и первые, были посвящены в концепцию межуровневой организации миров и следили за чётким исполнением приказов свыше грибстерами первой гильдии. По факту они являлись подобием заград-отряда, пресекая шаги управленцев-собратьев в сторону от намеченного креаклами курса. К третьей гильдии относились все, кто не имел представления о том, что его подталкивают свыше в сферах деятельности, к которым те с рождения имеют природные способности. Это были в основном деятели науки, культуры, политики, иногда спорта, в общем, все те, кто двигает цивилизацию вперёд, считая это своей заслугой. Весь остальной народ был массовкой и составлял класс «подлых людей» или чернорабочих и подёнщиков. К ним не предъявлялось никаких требований, за исключением сохранения эмоциональной активности. Впрочем, сомневаться в излишней эмоциональности простых членов общества, думаю, ни у кого из вас не найдётся причины. Для повышения выделений эмоций человечество располагало богатым арсеналом стимуляторов — от зависти и злобы, до алкоголя и расово-религиозных противоречий. Малочисленные грибстеры первой гильдии покорно воплощали задумки демиургов, натягивая и ослабляя нужные струны живого инструмента вопиющего бесчисленными языками человечества. В этой на первый взгляд какофонии, наполненной войнами, горем, радостью, счастьем, сексуальным наслаждением не прослеживалось явным счётом ни чего, что могло бы называться лейтмотивом. Однако, по мере погружения в устройство мира, до моего внутреннего уха начинали доноситься фрагменты, имеющие вполне ощутимый мелодизм. Теперь, разбирая смысл отдельных вершащихся ежедневных мировых событий, я находил отголоски, казалось бы, несвязанных с ними исторических явлений, мелькнувших на политическом поле цивилизации в недалёком прошлом. Паутина управления человеческой цивилизацией постепенно сплеталась в моём сознании в чётко структурированную сетку.

В конце концов, я внутренне отдал должное гениальности создателей за доведённую ими же до совершенства систему манипуляции. 99,9% человечества на протяжении десятков тысячелетий существовали и существуют, искренне полагая, что всё в подлунном мире вершится либо по их личной воле, либо по воле мифического Бога, не догадываясь, что они всего лишь дойный домашний скот для более развитых существ. Степень свободы человека неизмеримо выше, чем степень свободы той же коровы, стоящей в хлеву, и осознание сего даёт нам право утверждать о себе как о венце эволюции. Никто из нас не желает отождествлять себя с коровой и более высшие существа, идя нам навстречу, предоставляют нам эту возможность, скармливая нашему самолюбию иллюзию выбора жизненного пути. Стоя на этом распутье, нам грезится бесконечность возможностей, ожидающих за горизонтом — достаточно всего лишь выбрать направление и двинуться в путь. Каждый из нас в детстве мечтал кем-то стать, заниматься интересным и полезным обществу делом. Мечтал о том, как благодарное общество оценит его выбор, а выбранная профессия, ставшая его судьбой, обогатится привнесёнными им новшествами. Но розовые детские мечты разбиваются о гранит реальности, стекая кровавыми соплями в одну большую лужу трагизма. В этой липкой и зловонной субстанции вязнут и утопают судьбы целых поколений, стран и народов. Никто из нас не грезил реализоваться в мытье посуды или уборке улиц, выкачивании дерьма из сточных ям, разносе пиццы или попрошайничестве. Поинтересуйтесь об этом при случае у работников подобных сфер. Уверен, что ни одна официантка не предавалась в детстве мечтам о собственной судьбе, застрявшей между заблёванными столами подвальной пивнушки с тараканами и воняющими рыбой немытыми телами бородатых мужиков. Она представляла свою жизнь совершенно не так, с непосредственностью ребёнка рассуждая о красивом муже, блестящей машине, домике на берегу моря и троих счастливых детках, весело снующих по идеально ровной лужайке перед домом. В тридцать в ней ещё теплились остатки надежды, пусть на малую часть из заветного девичьего списка, но они согревали её одинокими вечерами, когда она отдавалась снам на холодной от остывших слёз подушке. К сорока годам камень упущенных возможностей разрастался до плиты, окончательно похоронив под собой заплесневевшие мечты. Растеряв остатки веры в голливудское счастье, сдерживая в себе сеткой морщин таимые от посторонних обиды, официантка обретала смирение, покорно снося издёвки насилующей её Судьбы. «Возможно, — утешала себя женщина с выцветшими глазами, — в следующей жизни мне повезёт гораздо больше!» А после свежий рассвет очередного дня-близнеца привычно гнал её из маленькой съёмной комнаты в смрад человеческих пороков.

Мы жаждем возвышенности стремлений и романтичной лёгкости бытия, но жизнь плющит наши оплывающие от возраста и уныния физиономии о витрины с достойными нас по нашему мнению перспективами. Не многие способны признаться, что эта картинка за стеклом не доступна ему ни сегодня, ни завтра, никогда… Большая часть человечества с упёртостью баранов всю жизнь пытается пробить стекло этой витрины, чтобы оказаться там, по ту сторону и уже оттуда, гордо расправив сутулые плечи, обернувшись к соплеменникам, свысока окинуть их взглядом победителя. В этом взгляде, полном презрения к стаду, частью которого они были ещё мгновение назад, выплёскивается вся суть представителя нашей эпохи, эпохи вечной конкуренции и сумасшедшего бега по граблям собственной глупости.

Признаться, я уже почувствовал лёгкое прикосновение витринного мира и ощутил привкус распахнувшейся передо мной новой жизни. Моё светлое настоящее соблазняло меня обволакивающим ароматом кокаина, хрустом ассигнаций, запахом гарантированной праздности и благовонием расстилающихся перспектив. Мои вкусовые рецепторы жизни, пожалуй, впервые, были столь сильно возбуждены, что эрегированный рассудок балансировал на грани эстетического оргазма. Метаморфозами судьбы затравленный обстоятельствами конченый нытик и неудачник преображался в расправляющего крылья уверенного в себе члена человеческой стаи. Очутившись в святая святых мироустройства, я принял бразды его правления, пока лишь тонкими вожжами, крепко зажатыми в ладонях. Но их натяг уже давал мне представление о моей избранности и персональной значимости в грядущей судьбе человечества. Сказать попросту — меня пёрло. Пёрло нажористо и основательно. Я превращался в мажора.

Всю вторую половину дня, а зачастую и вечер я предавался праздным прогулкам по изумительным окрестностям, иногда в компании с паном Уи. Его некогда неуёмное красноречие теперь сменилось настораживающей задумчивостью. С каждым днём наше общение становилось всё реже и я успокаивал себя мыслю о чрезмерной занятости грибадира, в конце концов, у него куча обязанностей по контракту с пиндосами и выполнение его требует не малых сил. Уже несколько дней я хотел поговорить с ним на предмет его успехов в нелёгком деле препарации русской души, о причинах его отстранённости, но всегда находились обстоятельства, препятствующие реализации моего порыва. Сегодня этим препятствием оказалась очередная прогулка с Инессой.

Мы сошлись с Инессой-Галей на почве страсти к квадроциклу, который я оседлал на второй день пребывания в замке Гарькавого. Их во дворе стояло четыре — современные, мощные и невероятно комфортные, не удивительно, что даже женщины порой не в силах совладать с желанием ощутить между ног огромное клокочущее мощью чудовище. Ещё на первой «вылазке» (так называла наши прогулки по горам Инесса) мы нашли с ней общий язык. Сквозь оборотистое рычание стальных коней, из-за забрал шлемов мы что-то постоянно кричали друг другу, преодолевая препятствия необъезженных горных маршрутов. С нами никто не гонял и грязную любовь к мото-внедорожникам мы делили с девушкой депутата на двоих. Останавливаясь на привалах у костра, под восхитительный запах шкворчащих на огне колбасок, потягивая глинтвейн, мы предавались трёпу обо всём на свете. Благо Инесса оказалась открытой и адекватной собеседницей.

На первой же вылазке я, не в силах противостоять пучившему меня изнутри искушению, рассказал ей о подслушанном разговоре на балконе. Инесса чуть смутилась, но тут же улыбнулась, а после выложила мне всё на чистоту, взяв с меня обещание не ломать девственность её тайне.

Галина Галушка росла в небольшом посёлке под Херсоном в семье пьющего тракториста и скурвившейся доярки. В шестнадцать лет её личностный рост упёрся в потолок возможностей родного ареала обитания. Телевизор, накрытый фамильным кружевом, периодически искушал девичий разум манящей паутиной разгульной жизни больших городов с бесконечной кавалькадой ночных клубов, пати, тус, ресторанов и прочей блестящей мишуры, на которую ведётся большинство пубертатных недорослей. Галя понимала — красивая жизнь стоит дорого и, глядя в зеркало на свои упругие груди, сексуально оттопыривала верхнюю губу, мысленно конвертируя изгибы своей юности в материальные блага. Галя была стройна и сексапильна, о чём ей постоянно намекала большая часть мужского населения посёлка, а однажды заезжий предприниматель на красной бэхе даже свозил её в райцентр в макдак. С фастфуда Галю вспучило, а с бэхи всплющило, да так, что восторг девичьей юности быстро оформился в непереносимое стремление любыми способами вписаться в соблазнительную городскую стихию.

На утро после выпускного высокая худенькая девушка с голубыми как высь глазами и ссано-блакитным штопаным рюкзаком стояла на трассе, уверенно голосуя редко проносящимся машинам. Гале повезло, в Киев она добралась нетронутой. Уже к вечеру она нашла работу младшего парикмахера в невзрачном заведении эконом-класса на окраине столицы. Будущая Инесса за всю жизнь стригла лишь соседскую овцу Додю и отца Володю, но всем видом демонстрировала знание дела. Обслуживать новой работнице доверяли лишь персонажей, желающих выглядеть чуть лучше кучи говна. От них неизменно дурно пахло грязным телом и перегаром, напоминая девушке запах малой родины и облегчая приступы ностальгии. Работа с волосяным покровом обитателей социального дна будили в ней воспоминания о сражениях в огороде с сорняками, а живность, соскакивающая на пол с расчёски — о соседском кобеле, к которому она испытывала привязанность. Обычно, завершив стрижку, Галя спрыскивала над макушкой расслабившегося клиента одеколоном и посылала ему в зеркало лёгкую улыбку, тренируясь вкладывать в неё разные смыслы, как это делали героини любимых сериалов. Всякий клиент, поднимаясь с кресла, проводил по голове ладонями и, глядя на своё отражение в зеркале, восторженно произносил фразу, смысл которой на литературном языке сводился к выражению полного одобрения проделанной парикмахером работы. Клиенты продолжали выглядеть кучей говна, но стриженой, и покидали заведение в приподнятом настроение с желанием непременно повторить процедуру в следующем году.

Следующий год подарил Гале киевского парня Виталю. Виталя был толстоват, ниже ростом и поразительно узок рамками жизненных позывов. Судьба свела их возле регистрационного окошка кожного диспансера, где обворожительная Галина имела желание вывести чесотку, занесённую клиентом, а Виталя избавиться от мандавошек, оставленных общением с его первой проституткой. Виталя галантно дождался Галю у выхода и предложил подвезти. Старенькая девятка унесла сельскую девушку из засранной тараканами комнаты под лестницей в однокомнатную хрущёвку почти в центре столицы. После, потягивая колу в ближайшем макдаке, Галя изредка с грустью вспоминала роскошный салон красной бэхи, Стикса её юности и, с радостью прыгала на затёртую до дыр тканевую обивку девятки, в которой Харон-Виталя переправил её в столичную взрослую жизнь. Виталю она не любила, но отдавала должное возможности не работать и жить в десяти минутах ходьбы от центра. Сожитель был старше её лет на пять, по будням пропадал в автослесарке, а в выходные там же бухал с друзьями. Всё, чем интересовался Виталя — были футбол, тачки, танчики и бухло. Ничего общего, кроме старой двуспальной кровати он и Галина, по существу, не имели, но киевлянин Виталя стал той первой стартовой ступенью, которые каждый год выводят на столичные орбиты свежих и охочих до ярких красок бытия провинциалок.

Через полгода в клубе «Орбита» она встретила Эда. Эду было двадцать семь, его курчавые волосы всегда приятно пахли фруктовым кальяном, и он красиво говорил. Занимая должность арт-директора вполне себе приличного клуба, долговязый Эд имел служебное жильё, огромный красный внедорожник и грандиозные планы на будущее. «Надо валить из неньки!», пожалуй, эти его слова стали для Гали олицетворением щеголеватого, безудержно энергичного нового ухажёра. Она переехала к нему решительно, без сомнений и сопливого прощания с Виталей. В тот вечер, вернувшись домой, он увидит на прожжённой, как взгляд престарелой плечевой, выцветшей клеёнке кухонного стола связку ключей с розовым котиком-брелком и записку в которой прочтёт «Борщ в холодильнике. Остальное в прошлом.»

Большая чёрная муха, разменявшая жизнь на безграничное обжорство в тонкой корочке остывшего жира, застыла в кастрюле наваристого борща, обездвиженная и покинутая Создателем. Рядом на диване лежал обездвиженный алкоголем и покинутый самообладанием Виталя. Он пил уже третьи сутки, заныривая вглубь своей бессознательности в надежде обнаружить и навсегда вырвать источник внутреннего дискомфорта, которого не испытывал никогда ранее при разбегах с женщинами. В проблесках здравомыслия, восприятие того, что он потерял, возможно, самую красивую и кроткую девушку в его жизни, наотмашь било в лицо жёсткой пощёчиной самопрезрения. Это чувство неотрывно и испепеляюще смотрело на него откуда-то изнутри, и в его взгляде, лишённом глаз, Виталий читал собственное признание позора и никчёмности. Этот моббинг был невыносим, и лишь пьяное забытьё на время избавляло от этого уничижающего взора, растаптывающего его самолюбие. Он ещё не понимал, что этот урок, предоставленный жизнью, имел призвание сделать в дальнейшем из великовозрастного, брошенного девочкой мальчика взрослого мужчину, способного стойко принимать удары судьбы, гордо смотря в лицо своим проигрышам. Урок прошёл даром; несколькими годами позже добровольцем карательного батальона с позывным «Хохмач», Виталя бесславно уйдёт в благодатную почву Донбасса. Из памяти длинноногой Гали он сотрётся гораздо раньше, она же не покинет его до последнего вздоха.

Эд станет второй ступенью, которая вознесёт Галю на более высокую орбиту. Новый сожитель, по мнению девушки, неоспоримо являлся личностью. Эд любил женщин, и они топили его во взаимности. Галя не раз предъявляла неопровержимые доказательства интима Эда с посторонними, но всякий раз самоуверенный вербальный эквилибрист зализывал беснующееся пламя девичьей ревности до последнего уголька. Едкий дым случившегося ещё долго першил в подсознании Гали, но ощущение пепелища сгоревших чувств улетучивалось, и вот уже снова они в обнимку сидели в любимой кафешке, втягивая аромат отношений яблочным фимиамом кальяна. Этой способности Эда убеждать и выворачивать обстоятельства немыслимым образом в свою пользу Галя искренно восхищалась, мечтая, что когда-нибудь и она достигнет такого же совершенства в общении. К тому же эрудиция молодого человека от «Эдиты Пьехи» до «Иди ты нахуй» впечатляла сельскую девушку непостижимой безграничностью, а его красноречие поражало. Любая тема из его уст, будь то гностицизм или варка ханки, звучала завораживающе. Зная это, Эд упивался своим влиянием на Галю и склонял её к мерзостям.

В память о нём она набила свою первую тату — маленькую ящерку в скрытой зоне бикини. Ящерка как Эд, зажатый неопровержимостью, являлась олицетворением умения выпутаться из любой ситуации, оставив вместо себя отброшенный хвост доводов. Через девять месяцев Эд и Галя перебрались в Москву. Ещё через два Эд, примкнув к команде идола задротов Пьера Вудмана, свалил в Европу, найдя свой вектор самореализации.

В салоне красоты на Арбате, где Галя вновь взяла ножницы и встала за рабочее место, платили хорошо и исправно. И хотя стричь ей теперь приходилось внешне чистых и опрятных людей, от которых пахло дорогим парфюмом и респектабельностью, ощущение былого маргинального киевского душка не покидало её носика. Эти состоятельные московские клиенты смердили глазами, обволакивая пространство вокруг себя облаком надменности и пренебрежения ко всем, кого они считали ниже своего статуса. В статусах Галя не разбиралась, но и владелец соседской пельменной, и обладатель серебристого феррари воняли одинаково противно.

Всё это время она снимала квартиру в Северном Медведково на пару с Лаймой, девушкой, старше её на несколько лет как возрастом, так и опытом московской жизни. У эстонки был приятный прибалтийский акцент и угловатая внешность; её часто принимали за иностранку, чем она активно пользовалась. Состоятельные московские мужчины, падкие на говорящие с европейским говорком кости, охотно засыпали бледнокожую девушку подарками. Лайма скатилась до содержанства, считая это своим достоинством, и раз в неделю скайпилась с родителями, отчитываясь о делах в институте, в котором якобы успешно училась уже четыре года. Она была ещё молода, но уже в том возрасте, когда багаж половой беспечности начинает придавать облику женщины первые оттенки потасканности. Сама она этого ещё не замечала, но мужчины на подсознательном уровне всё чаще воспринимали её как сбитую лётчицу. Лайма о чём-то подобном догадывалась и активнее откладывала деньги на пластику. Галя, сказать по правде, считала легкомысленную эстонку дурой, но в качестве наглядной демонстрации будущего, к которому точно не стоит стремиться, та её устраивала. К тому же Лайма ела столь же мало, сколь и ночевала дома, в съёмную квартиру кавалеров не водила, вещи не разбрасывала и мыла за собой унитаз. Более комфортной соквартирницы малопритязательная провинциальная хохлушка не могла и желать, и надеялась, что та думает о ней нечто подобное.

За два последующих года Галя окончательно принюхалась и приняла правила столичной игры, сменила старенький матиз на некси, десяток мало отличавшихся друг от друга любовников и окончательно приняла решение жёстко поиметь этот вонючий мир. Самыми сложными за всё время стали для неё две вещи — избавиться от гыкания, и сохранить светлую веру в человечество. С первой она с трудом, но справилась; говор стал стопроцентным москальским и больше не выделял её из их серой неприветливой массы. Второе оказалось невыполнимым — последняя искра человеколюбия угасла во взгляде Гали в тот момент, когда она перестала чувствовать прорезиненный запах московского метрополитена, а проходящие лица встречных слились в единый мордопоток. По началу она стыдилась этого, взывая к глубинам своей человечности, но в конце концов, взгляд из зеркала утратил укоризну, а чувство внутреннего порицания рассосалось подобно чупачупсу в кармане обоссанных штанов ребёнка.

Сентябрьским утром Галина приняла окончательное решение встать на путь зла. Казалось, само Провидение благословило её; промозглый заунывный ветер за окном каплями барабанной дроби из грязных тяжёлых туч способствовал этому как ничто иное. То, что она собиралась сделать, рождалось в её милой головке долго и мучительно. Некогда доверительные разговоры с совестью свелись к взаимным упрёкам, а внутренний крик отчаяния заглушил её последние разумные доводы. Больше так жить Галя не могла и не хотела. Ежедневно в зеркале её рабочего места проносились чужие яркие жизненные истории, щедрые на эмоции, желания и самое главное — возможности. Возрастной календарь перевернулся на четвертак, а багаж жизни до сих пор не наполнился ни чем из того, о чём самозабвенно мечтала далёкая девочка из прошлого. Путешествие в будущее с такой поклажей не сулило ничего, кроме разочарования.

Галина, растоптав собственные принципы, завела себе папика. Папик был толст, стар и лыс, его лицо всегда лоснилось, как будто он умывался растительным маслом. Отсутствие внешней привлекательности он компенсировал Гале щедрыми денежными подарками и непродолжительностью в сексе. Девушка давила рвотный рефлекс и складывала деньги в пакетик под половую доску в съёмной квартире. Через какое-то время папик словил пулю от конкурентов по бизнесу, а Галина закрыла эту скверную главу своей жизни, чтобы открыть свой небольшой салон по окрашиванию дамских волос.

Салон назывался «Счастливая Аура» и, судя по рекламе на сайте, в нём производили окрашивание по уникальной технологии эксклюзивными средствами. Средства были настолько инновационны и содержали в себе секретные наночастицы, что гарантировали укрепление и рост волос, даже бедной на подобную растительность даме. Но самым главным и секретным компонентом состава стал гонорар нескольким топовым инстаграмщицам, которые восторженно расхваливали чудо средство, потрясая своими ухоженными локонами и направляя своих подписчиц в салон «Счастливая Аура». Сама же Галина теперь звалась Инессой и представлялась как европейский учёный-химик, потратившей много лет на работу над своим чудо-красителем. Голос Гали-Инессы приобрёл прибалтийский акцент, а манера общения, подсмотренная за годы прежней работы, создавала флёр заграничности её персоне. И хотя инстаграмщицы выдоили почти весь бюджет, афера сработала и в заведение табунами повалили кобылицы, со святой верой в магию чудесной краски, способной навсегда вывести их из гужевых в разряд породистых. Покраска волос в салоне Инессы стоила очень дорого, но тем охотнее молодые и не очень дуры оставляли в нём деньги своих мужчин, хвастаясь друг перед другом результатом. Естественно, никакого чуда в красителях и шампунях не было, если не считать щепотки кофе с корицей, которые Галя добавляла в красивые бутылочки с её фирменной этикеткой. Сами же бутылочки наполнялись обычными красителями со специализированных московских складов. Это был обман, но хорошо спланированный и вселяющий прибыльный оптимизм будущему Галины. Моральная сторона дела не поднималась, расплющенная аргументом «да, я поступаю не честно, но я зарабатываю исключительно на тех, кто паразитирует на обществе, и таким образом способствую справедливости».

Через год Галя-Инесса сменила некси на Х5 и въехала в собственную новую квартиру. А ещё через некоторое время в салон пришли люди, которые оказались не клиентами. Не клиенты вручили Инессе бумагу с результатами химической экспертизы её чудо-средств. Представители фармацефтической компании, продукция которой приносила Гале солидный доход, сначала пригрозили девушке судом и возмещением материальных убытков, а после намекнули на сорок процентов от прибыли в виде наличных ежемесячно. Пришедшие были немногословны, но столь убедительны, что уже через несколько минут их незатейливых рассказов о том, что они творили в девяностых, убедили Инессу принять предложение.

Вот здесь-то славянская гордость Гали и проявила себя с деструктивной удалью. Нежелание платить паразитам, подпираемое страхом физической расправы, заставили Галю объявить о закрытии, в связи с рейдерским захватом салона, и спешно свалить в Варшаву. Там она купила неплохую квартиру и польский паспорт, став Инессой Збруйски. Там же она встретила депутата Гарькавого и взяла его в оборот, назвавшись дочерью погибшего диссидентствующего прибалтийского гея дипломата. Что было убедительнее — её история о папе, или упругость молодого тела, история умалчивает, но депутат глубоко проникся девушкой и лично отвёз её в лучшую европейскую пластическую клинику. Что конкретно сделали достижения современной хирургии с Галей-Инессой, она предпочла утаить от моего внимания, но результаты, если не считать перегиба с губами и грудью, не скрою, всё чаще наводили меня на греховные мысли.

Наедине со мной Инесса была доброжелательна и открыта, мы легко вошли в тёплое доверительное общение. Вообще, женщины мне доверяли всегда, особенно те, которые не видели во мне потенциального сексуального партнёра. Единственная из них, кто предложила мне интим, была Ева и, видимо, я был не плох, если в последствие она вышла за меня замуж.

Судьба Инессы вызывала у меня скорее одобрительное понимание, чем уважение. Мне были ясны её мотивы, душевные терзания и поступки. Эпоха оголтелого капитализма вынуждает человека переступать через собственное благоразумие, пренебрегая нормами морали и отключая опцию самосохранения. Бесчеловечная система ломает самых сильных, чего же требовать от хрупкой девушки, всего лишь желающей стать частью разноцветного постера беззаботной жизни? Когда в рекламах без устали показывают образцово — счастливые семьи, сидящие за столом на кухне, площадью больше всей твоей квартиры, в телесериалах никто не работает и лишь предаётся тропическим страстям на яхтах, — невольно начинаешь осознавать себя выродком, вынужденным горбатиться пять дней в неделю за зарплату, на которую никогда не купишь ни машину своей мечты из той же рекламы, ни даже веры в то, что когда то ты попадёшь в этот беззаботный мир. Как же прав был Лебедев-Кумач:

Объявленья кричат глянцевитой веленью,

Прославляя духи, шоколад и вино.

Если верить слащавым листам объявлений —

Все на свете живут, как герои кино.

В иностранных журналах, на задних страницах,

Где реклама царит проститутски пестро,

Можно выследить подлинный лик заграницы:

И звериный оскал, и гнилое нутро.

Когда общество основано на лжи, а человек человеку — конкурент, глупо взывать о любви к ближнему. Конкурентов не принято любить, их принято уничтожать, ибо монополия и есть конечная фаза капитализма. И чем успешнее ты ломаешь чужие судьбы, тем больший вес в обществе приобретаешь. Инесса ломала себя каждый раз, когда мы возвращались в замок депутата, надевая маску пустоголовой Барби и включая акцент; казалось — она делала это уже без всяких усилий на автомате.

Кстати, с автоматов депутат Государственной Думы Яхно Шалом Цаппель и начинал когда-то. Но это уже другая история и дабы начать её лаконично, мне придётся вернуться к той части повествования, где я стал невольным свидетелем телефонного разговора Инессы-Гали.

Глава 18

В то утро меня удивило не столько украинство Инессы, сколько то, как она назвала Гарькавого. Имя Яшко Цапа показалось мне знакомым и зудело в голове, вынуждая до полудня напрягать память. Наконец, я вспомнил, в связи с чем и когда слышал это имя. Если не ошибаюсь, история произошла в лихолетье девяностых, и о ней тогда же я и узнал от одного из телеканалов.

…На муниципальных выборах, где то на юге России, кандидат скрыл судимость, но его узнал член избирательной комиссии, который сидел с ним на пересылке. Он составил протокол и вызвал наряд милиции. Приехали два ППСника, в которых кандидат опознал сокамерников по СИЗО, где их всех привлекали по 288 статье УК (нароктики). Все вместе поехали к судье, в которой один из ППСников опознал проститутку с трассы Ростов-Борисоглебский. Вызвали прокурора. Он оказался вором в законе Морячком. Решили никого больше не вызывать, завалились в кабак, посидели, вспомнили былое и тихо разошлись…

В муниципалитет Яхно Цаппель тогда не прошёл, но через несколько лет имя Яшко Цапа прогремело по всему округу. Оседлав волну безудержного азарта, теряющего советский облик населения, Яхно на лихом коне игромании ворвался на просторы краевого Отечества сетью игровых автоматов. Они тогда стояли везде — от остановок до поликлиник, засасывая в свою ненасытную утробу последние пятаки пенсионеров, детей и студентов. Деньги потекли рекой, и свежий воздух капитализма благотворно вентилировал лёгкие недоучившегося филолога Цаппеля запахом банковских купюр.

Тогда на него произошёл первый наезд. Местная братва не имела ничего против бизнеса земляка, но горела желанием вкушать весомую часть плодов его предприимчивости. Яхно быстро собрал бригаду крепких парней, спустивших последние деньги в его автоматах, и решил вопрос кардинально, закатав покусившихся на основу его капиталистического счастья в цементный фундамент новой зарождающейся государственности. Вскоре весь окружной бизнес платил новой крыше. Яшко Цапа, как его именовали теперь, был из той породы людей, которые сначала знакомятся с человеком, и только после вытягивают кошелёк из его кармана, оставаясь при этом, подчёркнуто галантным и обходительным. Не удивительно, что предприниматели соседних районов, изнывающие под неподъёмным игом доморощенной братвы, слёзно просили приютить и их под заботливое и относительно справедливое крыло краевой ОПГ Яшко Цапы. В течение года область сотрясали криминальные разборки, в замес которых попало немало «уважаемых» людей, включая прокурора. Сам Яшко, разумеется, никого не валил и волыну при себе не таскал, соблюдая принцип разделения труда и отдавая дань профессионалам, благо в отставных военных и спортсменах страна дефицита не испытывала. На поприще крышевых работ предприятие Яшко имело около сотни высококвалифицированных специалистов и реальные перспективы расширения «производственных площадей». Но, как известно, фраеров губит жадность и, освоив краевой ресурс, Яшко протянул свои щупальца в чужую епархию. Он расставил на чужой территории сотню своих игровых аппаратов, прощупывая конкурентов на прочность.

А после Яшко Цапа исчез, как лёгкость бытия в глазах российского пенсионера. Ещё через две недели на отмель золотистого песка река вынесла обезображенный труп, в котором криминалисты опознали организатора преступной группы. Историю о незавидной судьбе бандита тогда показали всей стране с телеэкранов в назидательно-устрашительных целях.

И вот сейчас, по прошествии двух десятков лет, официально убиенный Яхно Шалом Цаппель в обличии депутат Льва Валерьяновича Гарькавого сидел напротив меня за обеденным столом и уминал филе куропатки в черносливе. Сытое удовлетворение существования в потустороннем мире блистало на его губах тёплым диетическим жиром, жизнеутверждающе стекая по аристократической небритости покойного. Хорошо вот так умереть для остального мира, чтобы воскреснуть в плеяде избранных, став для меня, случайного гостя в этом созвездии, наглядным подтверждением существования жизни по ту сторону скотобойни. Раньше Яшко решал какого барана и когда бить, теперь же он вершит судьбу всей отары. Демиурги, подметив деятельного, лишённого пут совести юношу, выписали ему мандат чабана и, судя по его не первой ходке в Думу, об этом не пожалели.

Глядя на раздирающего мясо дряхлеющего телом депутата, я с тревогой видел в нём своё будущее — такое же лоснящееся, кругломордое с перстнями на пухлых пальцах, развращённым вседозволенностью взглядом и презрением к остальному человечеству. Неужели и я стану таким? Хотя, ещё вчера я презирал человечество ничуть не меньше, чем он, но, вся штука в том, что презрения у нас были абсолютно разными. Я презирал общество, по причине своей отверженности им, с праведной злостью обиды и чистотой искренности отчаяния. Презрение депутата к человечеству не несло никакого саморазрушения и внутреннего самоедства; Лев Валерьянович Гарькавый презирал человечество естественным пренебрежением, подобно презрению к куску дерьма, постоянно пристающего к подошве его итальянских кожаных туфель ручной выделки. Ходить по воздуху депутат пока не имел полномочий, а потому «хождение в говны», как он называл свои встречи с избирателями, воспринимал с философским спокойствием, смывая налипшую мерзость с души в элитных саунах дорогими партийными дамами. Партийные проститутки были столь же дорогими, сколь и красивыми, а интимная близость политической жизни придавала их позициям идейно-правовой вес. Каждая фракция располагала своим штатом «политэс», которым запрещалось ложиться под представителей конкурирующих партий. Однако, как и всё в России, это правило тайно попиралось; культурно выражаясь, кусок с чужого стола всегда вкуснее! Так, что в пылу пленарных дебатов, кинутую кем-то из депутатского корпуса фразу «да на хую я вертел вашу фракцию» следовало воспринимать буквально. Никакая иная тема, закон, инициатива или политическое оскорбление не вызывало в думских стенах подобного всплеска агрессии, но зачастую, именно после подобных слов слуги народа переходили к рукоприкладству. После волшебства видеомонтажа, Родина перед телеэкранами ещё долго обсасывала «имел ли право депутат А дать в морду депутату Б по причине концептуальных разногласий в первом чтении вынесенного на обсуждение закона». У народа создавалось ощущение напряжённой борьбы за его счастье между фракциями, а народные гладиаторы, накинув плебсу зрелища, после всей гурьбой отправлялись в закрытый правительственный кабак зализывать, занюхивать и забухивать боевые раны.

Народец поговаривал, что этот кабак располагался на восемь этажей вглубь под мавзолеем, а на его строительстве лично настоял когда-то ведущий идеолог большевизма товарищ Бухарин. Являясь одним из ближайших товарищей, Бухарин отреагировал на смерть основателя Советского государства искренним и эмоциональным обращением ЦК РКП (б) в котором выступил с предложением увековечить память вождя мирового пролетариата мавзолеем, «уходящим в самую суть земли страны рабочих и крестьян, на немыслимую доселе глубину, достойную истинного величия и глубины мысли товарища Ульянова-Ленина». Было ли принято его предложение — официальной истории не известно, но судя по рассказам Гарькавого — работы в этом направлении проводились. Сдаётся мне, что продавивший ресторан в этом заведении, был явно из коммунистов — поднимать бокал за вечно живого вождя под задницей его мумии, согласитесь, в этом есть определённый символизм обретшей бессмертие эпохи! Кто знает, были ли большевики первопроходцами в этом деле, но копать под пирамидами египетские власти запрещают и, полагаю, не безосновательно.

Вообще, в мире, как оказалось, гораздо больше тайн, чем мы можем себе представить. Ты считаешь, познав что-то новое и доселе неведанное, будто мир растворил свою очередную тайную дверцу, обогатив твой кругозор. Как бы не так! Я, к примеру, прожил сорок лет, даже не подозревая об уровневом строении миров. Все наши вожделенные тайны давно свелись к денежно-интимным секретам друг друга, в разгадках которых мы и коротаем свои жизни. В детском саду мы поглощены таинством непонятной философии денег, которых почему-то именно на эту игрушку именно сейчас у родителей нет. В школе нас одолевает стремление разгадать загадку сексуального успеха, проводя бесчисленные часы перед зеркалом, давя прыщи, напрягая бицепс или оттягивая соски. Покидая школу, мы уверены, что и философия денег, и сексуальный успех всецело зависят только от тебя самого, — пройдёт каких-то несколько лет, ты реализуешься в профессии, в обществе, а из салона твоего феррари не будет успевать выветриваться парфюм женщин с безупречными фигурами. Но проходит десятилетие, другое, а в салоне девятки, доставшейся от отца, как прежде воняет «ёлочкой» на зеркале заднего вида, в котором вечно недовольная тётка неопределённого возраста пытается впихнуть свой зад в ею же десять лет назад продавленное кресло. Медленно толкаясь в пробке, серди подобных себе, ты вновь и вновь задаёшься одним и тем же вопросом — как так вышло, что на разгадывание всего лишь двух загадок этого бескрайнего мира ты угробил всю свою жизнь, при этом к отгадкам не приблизился и на пол сажени. Ты хочешь изменить унылую биографию и уже готов вдавить в пол внутреннюю педаль газа, как резкий голос обрюзгшей спутницы «осторожнее, не дрова везёшь» напрочь глушит движок твоего болида. И ты понимаешь, что эта гонка проиграна тобой уже на старте, а твой якорь персонального бытия безвозвратно увяз в мутной трясине обрыдлого дна. К нему и идёт, медленно черпая бортами воду, твой утлый ялик жизнелюбия. Но даже стоя по пояс в воде, ты продолжаешь мечтать о феррари и длинноногой пассажирке с развевающимися от набегающего морского бриза волосами. Интересно, о чём думал капитан Смит, уходя в океан легенд на мостике «Титаника»? Вряд ли о феррари, феррари в те времена не было, а вот форды уже сходили с конвейера. Но форд это разве машина упеха?

— Ну что, коллега, — внезапный голос Гарькавого сбросил мои несущиеся рассуждения в кювет. В их дымящихся обломках в последний раз промелькнули стройные женские ножки, отлетевшие метров на десять по ходу движения мыслей.

— Собирайтесь, пришла пора брать быка за кока!

Депутат был навеселе. Он предстал в белоснежном костюме для поло, от него пахло дорогим французским коньяком.

«Такой коньяк и я скоро буду пить в любых количествах, — воодушевлённо подумал я, — а вот в поло играть никогда не буду! Вот то ли дело пейнтбол на игровой консоли!»

Мы сели в один из внедорожников Гарькавого и он залихватски поскакал по каменистой дороге. Ехали больше двух часов, через перетекающие друг в друга населённые пункты; иногда останавливались, то за сигаретами, то за водой, а то и просто так. Крымнаш представлял моему взору унылое зрелище. Вместе с тем, что то внутри приятно всколыхнулось — я ощутил себя путешественником в далёкую страну моей юности — Советский Союз, благоговение от упоминания которого неизменно оживляет мою сентиментальную душу.

Перед глазами простирались дома с облупленными фасадами, выцветшими ещё во времена гитлеровской оккупации. По улицам степенно прохаживались разморённые солнцем крымчане, неспешные и даже подозрительно плавные в движениях. Так у нас стопорятся торчки в чилауте поселковых клубов, вмазавшиеся для разгона на втором треке заезжего диджея шестого эшелона. Однако, заторможенными здесь были даже собаки, распластавшиеся прямо на проезжей части и лениво высунувшие свои длинные языки-кондиционеры.

На углу я заметил жёлтую бочку с квасом, которая привела ожившего юношу внутри меня в неописуемый восторг. Я попросил остановить и, охваченный волнительным трепетом предвкушения вкуса детства, устремился к бочке. Квас был таким же прохладным, как и в моём прошлом, пенка как и прежде приятно щекотала под носом, и даже кружка была та же самая! Литровая, гранёная, тяжёлая с широкой удобной ручкой. Я пил с закрытыми глазами, усиливая вкусовые ощущения приправами воспоминаний. На какое то мгновенье я даже поверил, — распахни я глаза, как на той стороне улицы тотчас увижу ларёк с мороженым, где после школы ритуально оставлял двадцать копеек, вбегая домой с брикетом подтаявшего пломбирного счастья. И как обычно, забегая в подъезд, в щель синего почтового ящика на двери дяди Гены, я брошу три копейки или пятачок, который звонко брякнет о металлическое дно и отзовётся эхом моей причастности к доброму делу.

Иногда, когда в магазин за углом привозили пиво, под лестницей в подъезде начинало пахнуть мочой. Трудовое население, воспринимающее явление пива на прилавке как чудо, потребляло пенный продукт впрок, так что физиологические причины их мотиваций опорожнения были мне понятны. Благо такие чудеса случались не часто, и мы просто распахивали настежь дверь и окна в подъезде. Однажды в школе я услышал, как кто-то рассказывал историю о том, как отучил сограждан мочиться в своём подъезде, положив под плинтус в углу оголённый провод из розетки. Вечером я обсуждал с дядей Геной идею повторить услышанное, ибо граждане ссали как раз напротив двери его квартиры и от привокзального амбре более всех, как мне казалось, страдал именно он. Дядя Гена тогда улыбнулся и, с мудрым прищуром глаз, произнёс:

— Не вини тех, кто не может терпеть и ссытся, осуждай тех, кто ссыт и терпит!

Мудрость сплетения этих слов распутается во мне понятийными составляющими лишь спустя годы, как и большинство, из того, что доносил до несмышлёного пацана философ моего детства. Я подрос и как то сам, подобно безымянным алкашам, упившись пивом, обоссался в чужой парадной. Помню, мне было стыдно ещё долгое время, но тогда я ссал, потому что не мог терпеть. И в этом бесславие, я осуждал себя лишь за слабость мочевого пузыря, думая о тех, кто в тот момент проклинал нагадившего у его двери мерзавца. Больше в жизни за мочевой пузырь мне не было стыдно никогда. Я не ссал в подъездах, я ссал в поступках, когда терпел то, чего терпеть нормальному пацану точно не стоило бы. Вот за это мне было стыдно несоизмеримо сильнее.

Пиво с той поры перестало быть чудом и стало доступно каждому, двери подъездов обзавелись замками, а питейные заведения уборными. Но ссать в подъездах меньше не стали и, настороженно заходя в вонючий лифт с сожжёнными кнопками с расписными стенами, я тщетно пытаюсь осознать ментальную загадку своего народа — с одной стороны готового броситься на амбразуру за Отчий Дом, с другой — беззастенчиво гадить у его дверей. Куда уж понять такое залётному представителю другого уровня, если я сам, русский до мозга костей разложившихся пращуров, не могу нащупать истоки пути, уведшего в непостижимый энигматизм наши души. И если раньше в подъездах ссали, потому что не могли терпеть, то теперь ссут как раз потому, что терпят. Мы превратились в нацию терпил. Мы терпим несправедливости Судьбы, государства, представителей законов, самих законов и их законодателей, хамство в свой адрес и адрес своей страны, терпим отсутствие в Отечестве идеологии, без которой русский человек подобен слепому богатырю — удали полно, а куда её приложить не ведомо. В себе же, сколько ни крепись, а силушку то не сдержишь — всё равно куда-то, да вырвется сметающим потоком, и уж тогда держись! Подобное более возвышенным языком писал Достоевский о русском человеке, лишённом смысла существования. А действительно, в чём он смысл нашего существования? Нет, не в плане пищевой цепочки, на уровне желудков, а в глобальном, так сказать, историческом смысле народностей?! Не знаете? Вот и я не знаю… знаю лишь, что как ссали на Руси в парадных, так и будут ссать пока жива сама Русь.

Солнце, раскалив воздух полуденным зноем, загнало нас на рыбацкий рынок. Зашли мы в него не столько из-за морепродуктов, сколько по причине его выгодного расположения в бухте у самой кромки воды в тени нависшей скалы. Повсюду сновали мужики со свежими представителями морской фауны в протекающих деревянных ящиках, за прилавками не умолкали женщины нездоровой красноты в щеках. И вновь я ощупывал глазами визуализацию ушедшей эпохи, ностальгируя и улыбаясь, всякий раз, кому-то незримому. На мужиках были помятые картузы, вышиванки, навеки потерявшие белизну, широкие штаны заправленные в видавшего вида кирзовые сапоги. Такие сапоги, опавшие на ногах до вида мехов старой гармошки, носили деды в бытность мою на службе Отечеству. Возможно даже на ногах этих мужиков те самые армейские сапоги, в которых они тянули срочную в нашем общем прошлом.

Цены, на мой взгляд, везде были сильно завышены, что неприятно диссонировало в общей мелодии моего восприятия гармонии полуострова. С одной стороны доминирующим аккордом солировали милые взгляду восьмидесятые, резонируя с самыми звучными нотами памяти, гулко теряясь эхом в эпохе безусого счастья. Другая сторона остервенело лупила в барабан и утробно гудела тромбоном, презирая любую размерность, сводя в отдельных моментах произведение в омерзительную какофонию. Крымнаш производил впечатление проститутки на излёте молодости, когда внешний вид уже не позволяет щеголять прежним ценником, а внутреннее самоощущение ещё не приемлет падения расценок. Крымчане, бодро вернувшиеся в прежнюю историческую восточную коммуналку, похоже, решили устроить себе европейский уровень жизни. Цены на свои услуги повысили до европейских, оставив уровень обслуживания глубоко в прошлом веке. Не удивительно, что народ, ломанувшийся по первой на берега Крыма, постепенно вновь начал вострить лыжи в сторону прежних азиатских курортов.

Сам Крым мне понравился и, при должной организации курортного дела, из этого уголка России можно создать привлекательный оазис релакса. Правда, для этого нужно заново выстроить инфраструктуру и исключить русскоговорящий обслуживающий персонал, который в любой части России смотрит на тебя взглядом, сочащимся одолжительным снисхожденим с нескрываемой тенью вашей обязанности ему по определению. Добродушный, обходительный и вечно улыбающийся персонал следует завезти из Тая, или прочих Вьетнамов, главное следить за отсутствием кадыков у азиатских барышень. И я, как депутат, этот вопрос непременно проработаю.

Глава 19

Автомобиль плавно вкатился в разверзнувшиеся перед его бампером ворота, и мы оказались в тенистом мощёном дворе, окружённые высокими стенами с виноградными лозами. Из дверей стоящего впереди особняка выкатился низкорослый толстяк и неуклюжей, но полной степенной чинности походкой засеменил к нам. Судя по окружающему убранству, владелец был весьма состоятелен и эстетичен во вкусах. Только сейчас, чуть обернувшись, я заметил фигуры в доспехах по обеим сторонам ворот, в одной руке они держали копьё, другая поднимала фонарь. Глядя на эту композицию на фоне каменной стены, фантазия моментально перенесла меня в эпоху средневековья, когда достопочтенные рыцари, в перерывах между грабежом соседних угодий восседали за столами замков, ломящимися от нехитрой, но обильной снеди. По их небритым лицам стекало вино, смешиваясь с каплями вражеской крови, застывшей на рукавах. Сидящие в мерцающей полутьме лучин за столом громко чавкали, не конфузясь прочей естественностью внутриутробных звуков, иногда громко смеясь и кидая кости в прислугу, смиренно стоящую рядом. С пляшущих теней на стенах, проросшей плесенью, проглядывались изображения предков, запертые в вечность резными рамами отсыревших картин. Мужчины иногда нехотя вставали из-за стола и скрывшись за неосвещённым углом коридора, возвращались спустя миг, подтягивая штаны или одёргивая рубахи-туники из грубой, как их отношение к присутствующим за столом дамам, холщовины. Дамы повизгивали, улыбаясь и, с показным смущением хлопали ладошками по груди или плечу захмелевшего и алчущего греха проказника. Играла однообразная струнная музыка дульцимера, редко разбавляемая робким нытьём флейты. На мгновенье, как мне показалось, я втянул ноздрями атмосферу праздной пирушки, и в ту же секунду резкий запах мочи прошлого развеял ассоциативные видения.

— Бесоногов Карл Фридрихович, — представил подошедшего толстяка Гарькавый.

Я пожал протянутую мне ладонь и представился в ответ, не без удовольствия добавив «депутат Госдумы». Гарькавый что-то шепнул Бесоногову, тот представительно кивнул и, его взгляд, исполненный статусности ровни, сразу расположил меня. Так смотрят взрослые собаки в глаза хозяину, демонстрируя тому свою зависимость и преданность служению. Бесоногов не был собакой, но, признаться, я исполнился внутренним величием превосходства, тут же смутившим меня. Определённо, хозяин этого места перец весомый, но, я, видимо, весомее его. Сколько дней прошло, а свыкнуться со своей новой социальной модальностью у меня пока не вышло.

Войдя в дом, я попал в царство мертвых животных, казалось сама Смерть взирала на меня из их безжизненных стеклянных глаз. Вот кабан, раскрывший пасть с жёлтыми клыками, как бы жалуется мне, депутату, — «хозяин — редкостная паскуда! Привлеки его за живодёрство!». Со стены напротив лось с кургузым носом взглядом простонал о совей преждевременной кончине от пули безжалостного властелина дома. Прочая живность со стен, из углов и потолков безмолвно взывала к возможностям моего депутатства, требуя отмщения. Голоса чучел животных слились в один жалостливый хор, нарастающий устрашающим гулом в глубине моей головы и если бы не кокаин, которым мы вмазались четверть часа назад, я бы воспринял происходящее явью.

Поднимаясь вслед за Бесоноговым по длинной широкой лестнице, куда-то на верхние этажи, я остановился у первой картины открывающей ряд скрывающихся вдоль стены за поворотом лестницы полотен. Весь задний фон занимало месиво из волчьих тел, сплетающихся, как мне сперва показалось, в драке. С переднего плана на меня смотрела довольная улыбающаяся морда волчицы. Губы её выкрашены губной помадой, а шерсть на макушке перевязана алой ленточкой в виде бантика. На золотистой табличке под картиной было выгравировано.

«Wolf gang-bang»

Amadeus Mozart. 1782

— Подленник! — гордо произнёс Бесоногов.

— Позвольте, — в замешательстве промолвил я, — а разве Моцарт писал картины?

— Ну да! И какие картины! — палец хозяина полотен взмыл вверх. — Вот этот его шедевр, к примеру, я отслеживал по мировым аукционам двенадцать лет! А вон тот, — палец величественно указал куда то выше по лестнице…

То, что я слышу голоса чучел животных под кокаином — я вполне могу допустить и даже принимаю как побочку, но поверить в то, что Моцарт был великим художником никакая дурь меня бы не заставила!

— Вы находите это смешным?! — мой избыточно серьёзный голос звучной неожиданностью оборвал Бесоногова.

Тот на миг смутился, но тут же нашёлся:

— Вы, несомненно, слышали анекдот про Страдивари, который делал скрипки для лохов, а для нормальных пацанов — барабаны?!

— Ну да! — кивнул я.

— Вот вам и ну! Моцарт музыку писал в перерывах между картинами! Только простой народ об этом не знает, а мы с вами — посвящённые и к настоящему наследию его таланта доступ имеем! Вы посмотрите какой мазок, какая экспрессия!

На следующем полотне в деревянном корыте для купания с блаженной улыбкой развалился обрюзгший телом немолодой мужчина с кучерявыми волосами и оплывшим лицом поэта-оппозиционера Быкова-Зильбертруда. В клубах пара за корытом стоял мальчик с золотыми волосами и большим кувшином в устремлённых ввысь руках. Табличка под картиной гласила:

«Бальзак с ополаскивателем»

Автопортрет. 1843»

— Тоже подлинник? — с ухмылкой бросил я.

Далее, поднимаясь по лестнице, я уже не задавал вопросов и молча принимал идиотизм происходящего. Наконец лестница закончилась, поставив биеннале беспощадного сюра жирную точку в виде четырёх последних шедевров более современных авторов. Первый принадлежал кисти нациста Гимлера и назывался «Оne God, One Folk, van Gogh!». С картины на меня смотрел рыжебородый старик, его лицо было обмотано колючей проволокой, а из ушей выходили толпы людей устремившие руки в зигах. Датировался шедевр 1938 годом.

На втором были изображены стоптанные плюшевые женские валенки угги на фоне оранжевого заката. Табличка ниже поясняла:

«Угги Чавеса» Б. Немцов 2015

Следующее полотно вошло в мои глаза столь отвратительной скабрезностью, что я не решусь выпустить его через пальцы своего повествования. Возьму на себя смелость огласить лишь его название: «Микеланджело Банана в роте» кисти Гуан О. Вроте. При чём, нарисован шедевр был явно не красками и отчётливо передавал дух радикального концептуализма автора.

Последним живописным плевком в мой разум являлась аляпистая мазня на выложенных друг на друга дощечках, изображающая лицо самопровозглашённого короля российской эстрады. Круглый холст обрамляли разноцветные перья, отчего полиптих издали напоминал подсолнух с глазами. Вся композиция была усеяна мелкими мушками, которые в хаотичном порядке автор приклеил к холсту. Я всматривался в него несколько минут, пытаясь постичь вложенный художником смысл, однако сдался, признав свою культурную отсталось, и просто прочёл ниже название картины.

«Мушки дрозда Фила» М. Галкин 2012

Мы поднялись на третий этаж, и вышли на огромную крытую террасу с прозрачным стеклянным куполом-крышей и скрытыми благоухающей зеленью стенами. Террасу окружали вековые деревья хвойных сортов. В глубине помещения выстланного дубовыми досками располагался грубый деревянный стол с длинными лавками вдоль. Перед ним по центру размещался небольшой бассейн, вроде того, в котором плескался Господин ПЖ в культовом фильме. А после была парная с вениками и мастером ими хлестать, с пивом, раками, коньяком и фруктовым мороженым. Распаренные снаружи и подогретые изнутри мы выскакивали из парной и плюхались в прохладную воду бассейна. И так много раз, пока Бесоногов не стал для меня просто Карлушей.

Карлуша оказался простым украинским мафиози средней руки, курировавшим бордели и всё связанное с интимным бизнесом в Крыму. Первые пара лет вхождения полуострова в состав России лишили обладателя немецких корней стабильного дела — русская мафия просто отжала его. И всё, что оставалось Бесоногову — взывать к милости однокашника, взлетевшего в стратосферу российской политики. Гарькавый проявил милосердие к давнему знакомому и определил его смотрящим от фракции за интеллектуально-культурной сферой полуострова, где тот лично знал весь контингент и имел связи как в криминальной среде, так и во властных структурах. И вот теперь этот тип стал моим подчинённым, а сколько их таких ещё ждёт знакомства со мной по всей матушке России?!

— По части Крыма ваше сотрудничество началось с сегодняшнего дня. — сказал Гарькавый и опрокинул стопку коньяка.

— Сработаемся! — сказал Карлуша и последовал его примеру.

Я ничего не сказал и просто выпил.

Выяснилось, что за год своей деятельности Бесоногов сдал в Распилково пятерых местных кулибиных, троих из которых пришлось утилизировать.

— Я ему, дураку, человеческим языком объясняю — ну куда ты лезешь со своим генератором свободной энергии!? — эмоционально рассказывал раскрасневшийся Карлуша об одном таком горе-изобретателе. — Ну вот дай каждому твоё изобретение — люди не будут платить за электричество, бензин покупать перестанут, а это же налоги! Не будет налогов — чем пенсионерам, учителям, врачам, студентам платить? И это не говоря о нефтяниках, газовиках, энергетиках и прочих занятых в одночасье похеренных отраслях! Куда этим десяткам миллионов ртов деваться? Это какие потрясения в стране начнутся!

— Вот-вот! А ребята там, — Гарькавый устремил указательный палец вверх, — ох, как не любят незапланированных потрясений. К тому же бюджет на налогах строится; Нет бюджета — нет наших депутатских зарплат и пенсий!

— А я ему по-хорошему, — перебил Карлуша, — не кочевряжься ты и систему не ломай. Переправил его в Распилково, там с ним беседу провели, как человека приняли. А он, стервец, вернулся и давай в сеть выкладывать чертежи своего генератора в свободный доступ. Ну пришлось утилизировать!

— Я вот одного понять не могу, — задумчиво произнёс Гарькавый, — неужели пацаны там сверху не могут перекрыть человечеству доступ к определённым знаниям, чтобы не кипишили мы тут по беспределу?! Этих изобретателей последнее время развелось — патронов на всех не хватит! Ты вот, коллега, что думаешь?

В этот момент я думал о скотском парадоксе сложившейся ситуации в мире. Когда низы не хотят больше так жить, оплачивая своим потом и здоровьем кровососущий миллиард соплеменников-паразитов, а те в свою очередь, не под каким соусом не желают менять выстроенную ими систему, загнавшую подавляющую часть населения в экономическое рабство. Казалось бы, непрекращающаяся техническая революции призвана облегчать труд людей, высвобождая дополнительное время на самообразование, духовное развитие, да личную жизнь в конце концов. По факту же — работать приходится ещё интенсивнее и больше, жизнь сползает в окончательную рутину, а образ светлого будущего прощально машет вымазанной отчаянием ручкой. Загнанная бременем счетов подсаженная на иглу потребления основная масса человеческого табуна судорожно хватается за любую спасительную соломинку, тужась надломить систему хотя бы в незначимых для неё мелочах. Всевидящее око властных паразитов спускает детские шалости отдельных индивидуумов на тормозах, но стоит кому то из черни сделать шаг в сторону гипотетического сокращения фискальных надоев — будьте уверены, этот выскочка или будет сломлен, или случайным образом отправится к праотцам.

Четыре окосевших глаза с двух распаренных пьяных рож уставившихся на меня, жаждали моего ответа. Сказать правду о том, что я ненавижу эту систему и с удовольствием бы разрушил её — я не мог. Как не мог сказать про то, что гениев, облегчающих жизнь трудовому народу нужно защищать и всячески способствовать распространению их изобретений. С одной стороны скажи я сейчас это — выдам себя с потрохами, признавшись в непринятии их правил игры. С другой стороны, где то в глубине разума, я осознавал, что всемирное счастье человечества, базисом которого являются совесть, справедливость и правда выглядит столь же утопично, сколь и наивно. Предстать врагом или наивным членом стаи «посвящённых» мне не хотелось, а потому я максимально протянул молчание, наливая себе в бокал вискарь, влил его в себя и, морщась, заключил:

— Если там на верху не считают нужным ограничивать поток человеческого сознания, то у меня нет причины загоняться по этому поводу. Мы с вами сейчас сыты, довольны и Фортуна раздвигает перед нами ноги, так не будем строить из себя пай-мальчиков и вдуем ей по самые…

По самое что надо вдуть Фортуне я не успел договорить, и не столько по причине заторможенности артикуляции, сколько по причине громкого хохота, которым зашлись мои собутыльники. Гарькавый, откинувшись на спинку скамьи и запрокинув голову, ржал грудным басом, переходя на храп. Бесоногов же фальцетировал ему в дециму, схватившись за волосатый живот руками. Именно такой смех был у шестёрки Шерхана Табаки и смех этот сразу прояснял всю подхалимажную суть его хозяина. Я же, наблюдая перед собой гогочущих мужиков, обёрнутых ниже пояса банными полотенцами, обрюзгшие животы которых колыхались в такт движениям их глоток, и сам предался хохоту. Так я не смеялся давно и мы все трое ржали беспардонно громко разнузданным смехом хозяев жизни.

Карлуша хлопнул в ладоши и на террасу тотчас же вышли три девушки топлесс.

— А вот и клубничный десерт! — выкрикнул Бесоногов и призывно замахал девушкам руками.

— Чур моя тёмненькая, — воскликнул Гарькавый, на что Карлуша тут же оттопырил большой палец, выказав одобрение выбору начальника.

Девушки были настолько свежи, статны и соблазнительны, что я внутренне поперхнулся невольно заданным самому себе вопросом — почему самым омерзительным членам общества достаются его самые прекрасные представительницы?! Быстрого ответа на этот предмет не существовало, а пускаться в дискуссию со своим внутренним несговорчивым Я мне было лень. Тем более, что юное создание с изумрудными волосами уже прижалось ко мне сбоку, положив изящную удлинённую ладонь на моё колено. В её глазах я прочёл «можно всё!» и в тот же миг тысячи пружин в глубине тела заставили меня вновь переживать забытое волнение свершающейся близости.

Я проснулся от громкого женского смеха. Сквозь стекло крыши террасы било наглое утреннее солнце, заливая туманной дымкой всё внутреннее пространство. Поднявшись с мягкого кресла-качалки и, потягиваясь затёкшими чреслами, я подошёл к столу. Стол встретил меня обилием пустых бутылок и прочего мусора. Отыскав недопитые остатки коньяка, я употребил их, заев несколькими тут же найденными виноградинами. В голове гудело, хотелось в лес; там, прислонившись к большому дереву, обнять его руками и ощутить ничтожность своего существа. А если повезёт, то и мимолётность себя-пылинки в вечности, нивелировав тем самым степень своей ответственности до ничтожного за творимое в жизни. Я выбежал во двор и припал к шершавому еловому стволу. В ноздри ударил смолянистый запах, мир под опущенными веками погрузился во тьму и я представил, что меня не существует.

Не помню, сколько я простоял, обнимая дерево, но звон в голове стих, а мысли покинула скверна. Перед глазами возникло лицо Евы, родное, доброе, манящее в пучину тёплых воспоминаний. Я не изменял Еве, а Ева не изменяла мне. Мы жили ровно и предсказуемо, без выплесков эмоций и сумасбродства деяний, но по-мещански уютно. Заботились друг о друге в бытовых мелочах незаметно, а сам быт, вопреки пресловутой пословице про семейную лодку, нисколько не докучал нам. У каждого был свой небольшой личный мирок, которые сливались в один значительный, честный и настоящий, когда вечером, сидя на диване мы, к примеру, вместе смотрели фильм.

То, что произошло вчера — не изменило меня ни на сколько, и вот сегодня я даже малость зауважал себя. Да, я не изменил Еве, я просто не сумел отгородиться внутренней занавеской душа от будущего стыда, который, вне всяких сомнений, перманентно бы мазал меня изнутри многие годы. Мне хотелось вчерашнюю девушку с изумрудными волосами, хотелось её пухлых губ и изгибов молодого тела; казалось, то, о чём я часто и продолжительно грезил — вчерашний вечер предоставлял мне в полной мере. От меня требовалось всего лишь протянуть руку и ощутить пальцами сочный плод дерева искушений, просто открыть рот и наполнить его сладострастным нектаром прелюбодеяний. Я мог бы подарить себе праздник, волшебства которого был лишён долгое время, слишком долгое, чтобы чувствовать себя полноценным мужчиной; я в какой-то степени даже имел на него право! Право на лево… Но я не смог. Мои пальцы, едва коснувшиеся руки этой нимфы, тотчас повергли меня в стыдливый трепет перед необузданностью моего естества самца и я, устрашившийся гнусности своих желаний, отверг желанное девичье тело. Я слишком слаб, чтобы после носить на себе всю оставшуюся жизнь этот крест, и слишком силён, чтобы позволить водрузить его себе на спину.

Выпив тогда залпом две рюмки виски, грязно улыбаясь и развязно подшучивая, дабы не вносить дисгармонию в обстановку, я удалился в парную. Через несколько минут вышел оттуда, качаясь и приложив ладонь к груди, изображая дурственное помутнение. Меня усадили в кресло, положили на лоб завёрнутый в полотенце лёд и больше не беспокоили. Гарькавый назвал меня слабаком и удалился с двумя прелестницами. Бесоногов и его спутница распили на двоих текилу и покинули поле моего зрения.

Не знаю, возможно, в дальнейшем я перестану загоняться по никому не нужным пустякам морально-этического толка и стану таким как они, ведь я теперь член их стаи и выть мне всё равно придётся. Среди хищников никому не нужен добродушный квартирный пёс, готовый подвильнуть любому, бросившему в его сторону приветливый взгляд. Но даже оказавшись среди волков, скалясь как они, или добивая слабого, у всякого домашнего пса остаётся отголосок его прошлого, с его пусть мизерной, но такой родной и честной свободой, грустить о которой он не перестанет никогда. У волков этого нет, и не будет сроду, а потому собачьи слёзы радости они всегда будут воспринимать как слабость. Но слабости от меня они вряд ли дождутся; может я и лох, но не так уж плох!

Глава 20

Офисная империя иконы российской оппозиции Подвального занимала три верхних этажа столичного делового центра на проспекте Сахарова. За стеклянными стенами помещений кипела активная деятельность: телефоны звонили, принтеры печатали, ксероксы ксерили, кулеры булькали. Повсюду висели горшки с комнатными растениями, стёкла блистали альпийской чистотой, приятная фоновая музыка, призванная херить ощущения офисности, блестяще выполняла возложенную функцию, а из за дверей иногда доносился жизнеутверждающий заливистый смех. То и дело по коридору цокали каблуками стройные девушки в одинаково строгих чёрных узких юбках не скрывающих колени и светлых блузках, откровенно афиширующих самые привлекательные изгибы. После них в воздухе повисал лёгкий шлейф дорогих парфюмов, сдуваемый новыми оттенками вновь прошедшей сотрудницы. В этом месте пахло молодостью и перспективой. Если не знать заранее, то ни одному, впервые вошедшему сюда человеку, не придёт в голову мысль о том, что именно здесь продают Родину.

Ка-Су вновь закрыл глаза и полной грудью втянул воздух.

«Надо же, не обманул майор, — улыбнувшись, довольно процедил он, — всё как обещал! Приматы, хоть и редкостные утырки, но случаются и у них вспышки сообразного просветления.»

Демиург откинулся на мягком диване, цвета американской демократии, и положил руки на подголовники, широко разведя их в стороны. Новенький пиджак немного жал, слегка давя на ещё отдающие тупой болью рёбра, а лакированные туфли с трудом обретали единство с ногами, посекундно напоминая о себе в области ахилесовых сухожилий. Сбоку на стене холла висело зеркало, Ка-Су встал и неспешной походкой ожидающего приёма проследовал к нему. Костюм в целом красил приведённое в порядок некогда неопрятное тело примата Квачкина, а короткая стрижка и гладкая выбритость весомым бонусом оживляли следы молодости. Впервые Ка-Су ощутил к виду своего вынужденного физического воплощения что то, отличное от презрения. Отражение уже не вызывало ни брезгливости, ни разочарования, а желание немедленного избавления от этого неказистого мешка с костями отступило на задний план.

Ка-Су, засунув руки в карманы брюк, уверенной поступью праздно зашагал вдоль коридора, провожая глазами проходящих мимо дам. Пялился на сотрудниц он не таясь и без всякого смущения, с естественностью ребёнка, впервые оказавшегося в общественной бане. Из-за угла в его сторону выпорхнула изящного вида девушка с рыжей копной волос на голове и веснушками на щеках. Они едва избежали столкновения; девушка от внезапности выронила из рук папку, а демиург, пытаясь среагировать, судорожно замахал руками в надежде ухватить хотя бы несколько бумаг, осенней листвой вальсирующих на пол. Девушка извинилась тихим и таким милым голоском, что креакл тут же опустился на колени и, глядя снизу вверх в юные глаза, полные невинного смятения, принялся шарить руками возле ног, подхватывая листы и складывая их в раскрытую папку. Она была прекрасна и по телу представителя высшего уровня прокатилась горячая волна необъяснимой природы. В мгновение залитый солнцем коридор прибавил в освещении, как буд-то десяток уличных фонарей вспыхнули в один миг. Ка-Су улыбнулся и улыбка уже не сходила с его губ.

— Какой я, право, неловкий, — промолвил он, мягким глубоким баритоном с лёгкой хрипотцой, — Молю вас о снисхождении и обещании не гневаться при мыслях о нашем дебютном рандеву. Спешу заверить вас в крайней степени своего сожаления фактом непреднамеренной оказии и лелею непритязательную надежду на шанс загладить свою вину.

Девушка улыбнулась, осторожно вытащила из рук стоящего перед ней на коленях мужчины бумаги и продолжила свой путь, обернувшись назад через несколько шагов. Ка-Су не отрывал от неё глаз, до того момента, пока её силуэт не срезал поворот в конце коридора.

Демиург ещё какое-то время стоял на коленях, пытаясь осмыслить природу накатившего волнения. Ему тут же захотелось вновь оказаться рядом с этой девушкой, дышать запахом её духов с излишним призвуком мускуса кабарги, сжимая её тонкие запястья в своих горячих увлажнившихся пальцах. Внизу живота что то набухло, налилось и сладостная истома, утаить которую уже не было ни сил, ни желания накрыла юного демиурга. Всё, о чём он сейчас желал таилось в этой хрупкой девушке с рыжими волосами и следами вечернего крема из бычьей спермы на щеках. Несомненно, это было именно то, о чём люди восторженно писали тысячелетиями, воспевая в стихах, а с появление синематографа перенесли на киноплёнку. Ка-Су не раз со своим пятым родителем смотрел фильмы приматов, в которых те нагие тискали, хватали и шлёпали друг друга, с упоением занимаясь странными вещами, от которых сами же при этом и кричали. Объяснения этому юный демиург не находил ни в Центральном Хранилище Истин, ни в беседах со старшими. Такие упражнения людей — ещё как-то можно было понять, сведя к физиологической необходимости попыток размножения. Но прочувствовать, что заставляет их совершать эти действия, а тем более сами ощущения в эти моменты на уровне «К» посчастливилось единицам. Высший Совет не поощрял пребывание плазмоидной сущности в теле низших существ и строго контролировал действия редких экзаменуемых, чьё финальное испытание сводилось к полному контакту с уровнем «Гэ». Полный контакт — вот чего хотелось Ка-Су в эти мгновенья, хотелось нестерпимо, всецело, безоглядно забыв обо всём и презрев желания тех, кто ожидает от него лишь технического выполнения миссии. Миссии, о которой он не имеет ни малейшего представления, и которая может подождать своего претворения. А Ка-Су уже ждать не мог. Андроген и тестостерон, выброшенные в кровь, сводили демиурга с ума, подчиняя влечению, алогичному и неуместному в решающем испытании на взрослость.

Он поднялся с колен и, раскрыв едва не лопнувшую ширинку, уставился на результат пережитого потрясения.

— Господин Квачкин? — неожиданно прозвучал осторожный голос откуда-то сзади.

— Квачкин! — Ка-Су обернулся.

— Если вы собираетесь ссать в коридорах, то это у нас не принято. В Кремле, вероятно, это считается нормой, но у нас это жуткий моветон! Вы же не за этим сюда пришли?

Мужчина был среднего возраста, ростом чуть выше среднего по меркам обитателей уровня, в сером пиджаке, потёртых джинсах и бежевых мокасинах. Его маленькие глаза цвета виски уткнулись взглядом в пенис демиурга, который никак не желал вновь умещаться в ставших вдруг такими тесными и жмущими брюках. На лице мужчины застыла улыбка, в описании которой прилагательное «уебанская», пожалуй, будет наиболее соответствующим. Безусловно, если бы великий и могучий русский язык обладал более приемлемым в обществе словом, не уступающим в величии и мощи упомянутому прилагательному, я бы употребил именно его. Но при всём изобилии родной речи, я не смог отыскать в ней ни один другой этимон, столь гармонично сочетающий в себе одновременно безмерно презрительное и бескрайне жалостливое описание.

Майор Чоткий рассказывал об этом человеке, которого Ка-Су опознал сразу же; его образ — и в живую, и на фотокарточках был идентичен. В его улыбке, широкой и обнажающей верхние дёсны, было то, чего Ка-Су не встречал в представителях этой страны с момента телепортации. Такие улыбки, одновременно нарочитые, и до омерзения фальшивые присущи исключительно юнитам его родной американской команды. Впрочем, память тут же напомнила Ка-Су об обучении Подвального в Йельском университете в штате Коннектикут, в котором метрополия готовит активных управленцев своими колониальными вотчинами. Не удивительно, что, нахватавшийся чужих манер юнит с пёфект смайлом на фоне суровых безрадостных морд местных приматов выглядит как конченный уебан.

Демиургу не было никакого дела ни до улыбки стоящего рядом человека, ни до него самого. Усмирив, наконец, не к месту увеличившийся детородный орган, Ка-Су посмотрел в глаза Подвальному и протянул руку.

— Несказанно рад знакомству! Наслышан о вас. — сказал он и слегка кивнул вверх. — Там о вас весьма высокого мнения.

Оппозиционер нехотя пожал руку вялым и слабым рукопожатием. Ка-Су на миг показалось, что жмёт он вовсе не мужскую ладонь, а детскую игрушку лизун влажную и бесхарактерную.

Подвальный проводил нового сотрудника в конец коридора, где распахнул перед ним дверь просторного кабинета с новой мебелью и запахом свежего ремонта.

— Итак, Ебардей Кузьмич, — произнёс оппозиционер, соединив ладони и скрестив пальцы, — Руководство поручило вам важное и ответственное направление в идеологическо-смысловом концепте организации уличных шествий. Зона вашей ответственности…

— А где прежний исполнитель этого направления? — бесцеремонно перебил Ка-Су.

Подвальный несколько опешил, но моментально вернулся в состояние прежнего улыбчивого уебана:

— Месяц назад ему проломили череп в собственном подъезде. Надеюсь, вы будете более осторожным!

— Надо же, какие дикие нравы в вашем зоопарке. — изумлённо произнёс демиург, — Товарищ Чоткий ввёл меня в курс дела, однако, не посчитал нужным упомянуть о столь высокой степени профессиональных рисков.

Демиург обернулся к Подвальному и, глядя тому в глаза, поинтересовался:

— Надеюсь в размере моего жалования сей прискорбный факт учтён?

— Безусловно! — кивнул Подвальный и, опустив руку в карман пиджака, извлёк из него пластиковую банковскую карту.

— Здесь ваш аванс, — протянул он карту, — начисления еженедельные. Премиальные от Кремля, оклад — от наших заокеанских товарищей. Мне рекомендовали вас как профессионала высочайшего уровня.

— О да, мой уровень, несомненно, высок! — пробормотал Ка-Су и пластиковая карта исчезла в его кармане. — Могу я рассчитывать на персонального помощника?

— Разумеется! — ответил оппозиционер.

— Я не иначе как за несколько мгновений до нашей встречи имел неосторожность столкнуться с рыжеватой девушкой…

— Это Софочка, — пояснил Подвальный.

— Определите её ко мне, если это возможно! — мягким голосом, максимально скрывая волнение, добавил демиург.

Обстоятельства, в одночасье развеяв туман сумбура и неопределённости, повернули экзаменационную эпопею креакла-выпускника в попутную его желаниям сторону. Всё сложилось как нельзя лучше: средства к существованию лежат в его кармане, служебное жильё предоставлено, а в личном подчинении восхитительная самка приматов, при воспоминании о которой земное тело демиурга охватывала космическая вибрация. Завтрашний день уже не пугал своей неопределённостью. Оставалось лишь ожидать оглашения миссии от экзаменационной комиссии и вкушать прелести физического воплощения.

В кабинете приятно пахло фиалками и бездельем, вторая неделя работы подходила к концу. За эти дни Ка-Су познакомился с большинством женщин молодого коллектива и окончательно определился с влечением к Софочке. Софочка влекла, и демиург уже не переключался на созерцание иных сотрудниц. Тонкостей механизма сближения, приводящего приматов к гарантированному соитию, представитель плазмоидов не знал, но полагал, что всякая самка человека, будь то чернокожая пигмейка или блёклая европейка, не может не повестись на производные материального достатка и социального статуса самца. Наличие обеих компонент успеха облекли призрачную мечту юного демиурга в практически осязаемую форму, подкреплённую доминантным начальственным положением. Ими Ка-Су немедля собирался злоупотребить, если обстоятельства примут иную от благоприятной форму.

На очередной планёрке, коей открывалась, а иногда и завершалась каждая трудовая неделя, Подвальный предстал перед Ка-Су в непривычном нервически возбуждённом состоянии. Улыбка уебана впервые покинула его уста, без которой он выглядел отталкивающе.

— Таким образом, — резюмировал свой четверть часовой монолог оппозиционер, — крайнее проведённое нами уличное мероприятие не достигло поставленной цели, и наш куратор выразил неудовлетворение нашей с вами работой! Чем это может обернуться — вы знаете, и вряд ли желаете недосчитаться в своей зарплате нескольких нолей! Вы этого хотите?

В кабинете повисла мёртвая тишина. Никто из трёх девушек и двоих тщедушных юношей с большими кривыми зубами, сидящих за столом с побледневшими лицами, разумеется, ничего такого не желали. Произойди такое — Фима Карпович лишилась бы возможности сменить свой мерс на лексус в последний месяц скидок, у Сары Ивановой-Бруевич на последние летние числа запланирована накачка груди, а невзрачная Авиталь Раппопорт уже представляла, как в безденежье лишается своего возлюбленного. Ресницы на её веках задёргались, без того узкие губы сжались до едва различимого шрама. Мордехай и Ваня Трахманы с опаской покосились на шефа, в одночасье представшего пред ними моэлем, грозящим обрезанием их половой жизни по самую осень; свежие проститутки в Москве стоили возмутительно дорого, а разменявшие девятнадцатилетие считались братьями не кошерными.

Наблюдая со стороны, Ка-Су отметил повышенную концентрацию в компании торговцев Россией носителей кровей Моисея. Возможно у народа, столь длительный период истории не имеющего своей государственности, не принято ценить чужую, а возможно это простое совпадение. Во всяком случае, Ка-Су не имел желания углубляться в национальную градацию приматов.

— С утятами школьников выводили? Выводили! И где результат? — продолжал раскрасневшийся Подвальный, — Драк не было, СМИ микрофоны в жопы засунули, кровопускания режимом мирной демонстрации не показано! Выделенные средства — скоту под хвост!

— Но недавняя демонстрация с ночными горшками показала единство… — раздался робкий голос возражения, рождаемый связками пересохшего горла Фимы.

— Срать я хотел в ваши горшки! — оборвал девушку босс. — Информационного выхлопа с ваших горшков ноль! Какой месседж несло шествие с ночными вазами?

— Засранность народных мозгов политикой коррумпированных властей! — бодро выпалил Мордехай.

— Это вы, дармоеды, продемонстрировали, что в ваших и без того скудных мозгах одно говно! Никакого креатива и резонанса акции! — Подвальный перешёл на начальную стадию крика. — Где провокативность и единение в революционном порыве, где, я вас спрашиваю, идейная дестабилизация и бурление масс?

На стол перед демиургом громко плюхнулась жирная муха с переливающимся малахитовым брюшком. Она повернулась головой в сторону Подвального и замерла, очевидно, ожидая новую аппетитную порцию лексических фекалий. Демиург осторожно свернул свежий номер журнала «ИзраГео» и обрушил на муху. Сидевшие за столом подпрыгнули, кто-то вскрикнул. Малахитовая муха превратилась в безжизненное чёрно-коричневое месиво. Ка-Су брезгливо поморщился и даже чуть привстал, отодвигая стул дальше от стола.

— Ебардей Кузьмич?! — обратился Подвальный, — Уже третью неделю вы член нашей креативной команды, а от вас не поступило ни одного предложения! Вам есть что сказать?

Конечно Ка-Су было что сказать, к примеру о том, что внутренние разборки представителей низшего уровня являются их внутренним делом, обладая суверенитетом и запретом на прямое вторжение со стороны высших смотрящих. Манипулировать приматами дозволялось исключительно через грибстеров, но таковых в комнате не было, а потому интереса к возне приматов Ка-Су не испытывал ровным счётом никакого. Или о том, что падающих на карточку денег едва хватает на обеды в ресторанах, подарки для Софы и кормление гусей в ближайшем парке фуагрой. И вообще, Ка-Су мог бы сказать многое и о многом, но многого он не мог говорить, а говорить много не хотелось.

— Представьте многотысячное шествие, — медленно начал он, зачем-то взглянув на пятно от мухи, — молодые красивые люди идут стройными рядами, молча, сплотившись плечом к плечу. Их взоры ясны и устремлены вперёд, их кулаки сжаты, их губы сомкнуты. Никаких плакатов, лозунгов и прочей дешёвой порожняковой мишуры. Демонстрация направляется к Кремлю, наглядно донося манифест каждому встречному безмолвно и в самое сердце. Их идеология нарочито проста, их месседж бесхитростно лют — на лбу каждого идущего закреплён большой резиновый фаллос как символ решимости низов засадить верхам по самые рубиновые звёзды! Нет ни криков, ни крови, и даже растерявшиеся представители охранопорядка в заграждении поражены торжеством спокойствия протестующих масс, осуществляющих невиданное идеологическое надругательство над властью. И всё это исключительно в правовом поле! Безмолвствующие колонны стекаются на Красную площадь и, взявшись за руки, выстраиваются вокруг кремлёвских стен, смыкая кольцо, которое становится всё уже. И вот уже сотни тысяч фаллосов упираются в древние стены, олицетворяющие окаменелость изжившего себя режима, и сонмом неукротимых дятлов начинают долбить кладку резиновыми клювами перемен…

— Великолепно! — воскликнул Подвальный, перебив демиурга. — Это наше новое эволюционное слово в методах оппозиционной борьбы! Я впечатлён смелостью вашей идеи, и сегодня же доложу о ней учредителям. И как я сам не додумался до такого простого, но эффектного перформанса?!

«Какие же они все, в сущности, идиоты, — подумал про себя демиург, переходя взглядом с возбуждённого его речью начальника на притихших подчинённых, — подобного креативного дерьма я могу наваливать им ежечасно в немыслимых количествах…»

— Я с членом на лбу не выйду! — раздался робкий голос Фимы, — Это ниже моего человеческого достоинства!

Подвальный с удивлением посмотрел на неё.

— Про человеческое достоинство тебе расскажет твой дед Йосэф Давидович, когда узнает о твоём трудоустройстве в привокзальный общепит, где ты будешь восемь часов в сутки мыть посуду за гоями! Работать на гоев за их гойскую зарплату — вот потеря человеческого достоинства! — оппозиционер оглядел присутствующих. — Кто-то ещё считает, что резиновый член ему не к лицу?

Тишина стала ему ответом. Влачить жалкое существование экономического раба на днище социальной лестницы гоев никому не хотелось. Одно только представление о том, что насущный оппозиционный хлеб перестанет еженедельно оседать на банковском счёте — моментально перевело участие в дилдо-шествии в ряд детских забав.

«Нет, они даже не идиоты, — вновь подумал Ка-Су и закрыл лицо ладонями, — конкретно эти — олицетворение апофеоза феерического идиотизма. Они всерьёз полагают, что чем-то лучше остальных приматов? Да знали бы они, что весь их мир — всего лишь одна большая скотоферма, где хозяевам нет дела до разности в окраске скота. Они для него, вне зависимости от национальности или цвета кожи — просто источники пищи и идут под нож в абсолютно случайном порядке!»

Вернувшись в свой кабинет, Ка-Су застал Софочку за поливкой. Она тянулась с невысокой стремянки розовой леечкой к ярко зелёному цветку в горшке на стене. И без того короткая юбка девушки перешла в разряд мини, обнажив тугие бёдра. Белая сорочка просвечивала на солнце, открывая взору демиургу волнительные очертания с тёмными острыми сосками. В этот момент решение овладеть Софочкой завладело сознанием демиурга окончательно. Заперев дверь, он подскочил к ней сзади и, сжав узкую талию широкими ладонями тракториста, потянул на себя. Девушка вскрикнула и лейка, глухо ударившись о пол, фонтаном извергла содержимое на буковый паркет пола.

— Станьте моей, Софа! Станьте же моей, прямо здесь и сейчас! — сбиваясь с дыхания прошептал Ка-Су и припёр девушку к столу, прижавшись низом живота к её попе. Она попыталась отстраниться, но Ка-Су был физически сильнее и начальственно мотивирован. Он нагнул девушку лицом вниз, и его ладонь исчезла у неё под юбкой.

— Я буду кричать! — гневно предупредила Софа.

— А я буду переводить вам половину своего жалования! — пробормотал теряющий контроль Ка-Су.

— Но у меня есть парень!

— А у меня парня нет! — прерывисто шептал демиург, яростно лаская рукой ослабившую противление Софочку. — У меня нет ни парня, ни девушки, у меня есть только вы, моя богиня, и я клянусь вам — всё останется между нами!

Он уткнулся носом в её затылок, втягивая дурманящий аромат рыжих волос, прильнув к ней всем телом и издавая звуки, похожие на лёгкое постанывание щенка алабая. Возможно, неподдельная чувственность его вожделения, возможно искренность его слов, а быть может, половина его месячного жалования сделали Софу покладистой и пластичной в руках полыхающего страстью мужчины.

— Ну, если только никому не скажете… — голосом школьницы пролепетала она.

— Никому! Ни… ко..мууу! — зашептал демиург влажными от избыточного слюноотделения губами. Сердце, готовое вырваться из груди, неистово пульсировало в висках, на лбу выступила испарина, перед глазами замельтешили разноцветные круги. У демиурга перехватило дыхание и сознание покинуло тело, проваливаясь в чёрную бездну небытия.

Глава 21

Когда мы вернулись в замок Гарькавого — Инессы в нём уже не было. Девушка улетела в Рим на неделю скидок. Перспектива коротать в одиночестве более половины дня меня не радовала, а компания окончательно впавшего в состояние, граничащее с аутизмом, грибадира, честно сказать — не прельщала. С ним произошло что-то такое, о чём я не могу внятно выразиться словами. Нет, он не стал менее улыбчивым, не изменился в манерах, он даже не сменил одежду, он просто стал другим, погрузившись в себя и поменявшись взглядом. Я наблюдал как милый толстяк, расстеливший перед ногами моего благополучия красный ковровый бархат, становился мне чужим и далёким.

Гарькавый, не видя особой надобности держать меня при себе, выдал мне распечатку телефонов представителей, с которыми мне, подобно встрече с Бесоноговым, предстояло познакомиться лично. По его заверениям меня уже ждали с нетерпением и гарантированным гостеприимством. В течение ближайших недель нам с грибадиром предстояло посетить ещё семь федеральных округов, объехав фактически всю Россию. Гарькавый предложил выписать для этих целей личный вертолёт, но остатки моей плебейской скромности, в дуэте с боязнью летать, не приняли его порыв. Наставник благословил нас на «хождения в говны» и ранним июльским утром мы сели в купе поезда Анапа — Пятигорск. Я не захотел взять билет в вагон СВ, скорее всего, от нежелания провести ближайшие восемь часов исключительно в компании пасмурного представителя верхнего уровня.

В вагоне за столиком напротив меня сидел худой мужчина уверенного пенсионного возраста в потасканном местами, некультурно подмятом костюме. Справа от него место занимала женщина лет пятидесяти в длинной мышиного цвета юбке до пола и невзрачной кофточке подобной цветовой гаммы, повязанный на голову платок скрывал её волосы и шею. Женщина, хоть и опрятно выглядела, но излишняя строгость её одеяния, вкупе с жизненной усталостью её лица оставили впечатления блеклой моли, едва различимой на пёстром фоне настенного ковра действительности.

Поезд дёрнулся, и за окном потянулись знойные цветущие пейзажи. Женщина перекрестилась и прошептала что-то неразборчивое невыразительными губами. По всему было видно, что её мозг безвозвратно инфицирован религией.

Спустя пару часов молчаливого путешествия, первым не выдержал пенсионер.

— В Пятигорске нынче обещают дожди, — сказал он сиплым голосом и, в надежде на реакцию, покосился сначала на меня, а после остановил взгляд на моём спутнике.

Пан Уи, как то злобно посмотрел на пенсионера и, растягивая слова, продекламировал:

Кому бы, блядь, отрезать руки?

Кому бы в жопу вставить гвоздь?

Расковыряли небо, суки,

Оно возьми — и полилось!

Женщина в платке нервно перекрестилась. Пенсионер на мгновенье сконфузился, но желание поговорить слишком сильно напирало изнутри.

— Вы наверное поэт? — с осторожной улыбкой спросил он Пана Уи?

— Я силой слов ломал систему, за это ею был гоним! — продолжил грибадир столь же поэтично.

— Так вы, получается, так же как и я диссидент?

Я невольно взглянул на старика внимательнее. Диссидентами в стране советов становились либо по нежеланию работать, либо по причине еврейства. А в большинстве случаев по обоим поводам сразу. Вторую причину исключала его скуластая внешность с зауженным разрезом глаз. Да и во внешности его от проживающего долгое время за рубежом было не более, чем скакуна в ишаке.

— Вот как, — оживился Пан Уи с алармистски зазвучавшими нотками, — и по какой причине государство отвергло вас?

— По политическо-исторической! — с гордостью ответил старик.

— Дайте-ка угадаю, — сказал грибадир и демонстративно закрыл глаза, подняв указательный палец вверх. — Вы крымский татарин?

— Точно так! — ответил мужчина. — А так называемая родина — меня, десятилетнего мальчишку вместе с братьями и сёстрами затолкала в вагон и увезла в казахские степи! Эта сталинская депортация… Ненавижу коммуняк! Вот еду в Пятигорск бороться за материальную компенсацию реабилитированного!

Я понимал, что Пану Уи скучно и он переходит на откровенный троллинг, но ещё не осознавал, насколько жестоким будет предстоящее избиение младенца. Не сомневаюсь, — в его голове уже прокрутилась вся история жизни этого несчастного со всеми её интимными тайнами.

— То есть вы считаете, что депортация крымских татар в 1944-ом это преступление со стороны властей?

— Естественно! — ответил старик. — Представьте, что вас ночью загнали в вагон и увезли чёрт знает куда с земли своих предков!? Разве это не преступление? Конечно, это грубейшее нарушение прав человека!

Женщина в платке снова перекрестилась.

— Вот значит как, — пробормотал толстяк, — а за что ваш народ депортировали, не просветите?

— За то, что вольные, за то, что гордые и одной покорной отарой как овцы ходить не желали!

— А где был ваш отец и старший брат во время той войны? — с ехидной улыбкой поинтересовался грибадир.

— Воевали! — уверенно произнёс старик.

— А с кем воевали?

— С врагом воевали!

— А с каким таким врагом? — допытывался толстяк.

Я давно догадался, куда клонит мой помощник и, хотя мне было жаль старика заранее, но он и его народ в те годы были, мягко говоря, ну очень не правы. А потому я просто отвернулся к окну, изобразив безразличие к беседе.

— С захватчиками воевали, — сказал дед, — с немецко-фашистскими.

— Ну это первые месяцы, пока фашисты Крым не оккупировали. — уточнил грибадир.

До старика дошло, что сейчас его будут нещадно стегать собственной историей по сусалам его совести. Он было попытался закончить беседу и демонстративно принялся копошиться в своём чемоданчике, но Пана Уи уже покинули остатки милосердия. Он опрокинулся спиной на перегородку купе и, глядя в потолок, с отстранённым видом заговорил, как бы цитируя невидимую книгу.

— В декабре 1941-го, некий младший лейтенант артиллерист в составе 51-ой армии, отступая, оставил захваченную врагом свою малую Родину. Но вскоре дезертировал, как и подавляющая часть его соплеменников, включая старшего сына, вернувшись в Крым на милость победителей. Например, из деревни Коуш из 132 крымских татар, призванных в 1941 году в Красную Армию дезертировали 120. Вчерашние защитники Отечества, сменив обмундирование, добровольно перешли на службу к врагу, да не просто служить — выслуживаться, сформировав под их знамёнами карательные батальоны. Кого-то отправили в Венгрию, а кто-то остался в Крыму в ротах самообороны, целью которых было уничтожение партизан, оставшихся на полуострове. Татарские (а по сути, ментально ближе к туркам) добровольческие отряды массово расстреливали советских граждан, а их жестокость порой превосходила регулярные нацистские части «СД». Своей жестокостью они напоминали крымскую орду далёкого прошлого. Так, например, в 1942 году группой самооборонцев-татар был ликвидирован разведывательный десант Красной Армии, при ликвидации десанта самооборонцами были пойманы и сожжены живыми 12 советских парашютистов.

Старик краснел всё сильнее, его сжатые в кулак пальцы побелели, а на его скулах, как бы выразился среднестатистический советский писатель, заиграли желваки. Но, учитывая, что советским писателем мне уже не стать, а среднестатистическим и подавно, потому выражусь проще — пенсионер стал похож на напыщенного разъярённого индюка.

— Более двух десятков тысяч крымских татар на территории Крыма добровольно состояли на службе гитлеровцев. — Пан Уи неумолимо продолжал погружение в историю. — Столь же зверски расправлялись крымско-татарские отряды и с мирным населением.

— Как вы думаете, — толстяк задал риторический вопрос, — что бы сделало с крымскими татарами это самое местное население, состоящее из русских, евреев, армян и прочих национальностей, когда Красная Армия в начале мая 1944-го начала активно отбивать Крым у врага?…. Передушили бы всех до одного, ибо поделом, паскудам!

Старик тяжело дышал и обмахивался газетой, не смотря на отличную работу кондиционеров.

— Но тут Сталин отдаёт приказ срочно эвакуировать крымских татар. А зачем, спрошу я вас? А за тем, чтобы их нацию сохранить. Вот такой вот кровавый тиран! Вы Сталину жопу целовать должны были, что всего лишь выслал, за то, что спас вас от справедливой и полной зачистки своими же крымчанами! Вы же во все века служили тому, кто сильнее: придут турки — служили туркам, придут русские — русским, немцы пришли — вы к немцам. Конкретно ваш отец расстрелял двенадцать партизан, а ваш старший брат, который под чужим именем сейчас доживает свой собачий век в Канаде, убил семерых и лишил крова двенадцать семей, спалив их хаты. И какую компенсацию, старый ты хрен, едешь требовать от государства, которое твои предки уничтожали?

Пенсионер вытаращил глаза, кисти его рук затряслись и, глядя в сторону экзекутора, запинаясь, он возопил:

— Утрите пол… Утырьте мел… Умерьте пыл!

Тут он покраснел ещё больше, встал, схватил с верхней полки цветастый пакет и проворно выскочил за дверь, оставив в купе отчётливый запах ненависти.

Подтверждая дуализм человеческой природы, мои впечатления относительно случившегося двоились: с одной стороны участь малых народов — ложиться под более сильного, дабы не быть стёртыми с лица земли всем своим числом была мне понятна и единственно возможной в концепте существования человечества. С другой стороны такая историческая проституция, замешанная на крови, зверских преступлениях и предательстве никогда не позволяла мне отыскать в себе хоть какие то слова в их оправдание. Человек существо слабое и трусливое, мало кто из нас находит в себе смелость предпочесть смерть бесчестию. Окажись я тогда на месте Сталина, никакого приказа о переселении не было бы, а весь крымско-татарский народ настигла бы неотвратимая и заслуженная народная кара. За всё в этой жизни приходится отвечать, и если ты сумел исхитриться и избежать ответа, то будь уверен — за твои косяки придётся расплачиваться твоим детям. В этом я никогда не сомневался, а потому всегда мечтал прожить жизнь так, чтобы после моей смерти, вспомнив обо мне, ни один человек не смог сказать: «он сделал мне гадость.»

Вагон дёрнулся, я перевёл взгляд на грибадира. Толстяк имел довольный вид насытившегося хищника, а нездоровый блеск его глаз не скрывал желания десерта. Я посмотрел на женщину, которая не переставала креститься после бегства старика, и мысленно повторил несколько раз «Только молчи! Только молчи!»

— Смилуйся над нами, Отец наш небесный! — самоубийственно пролепетала женщина.

Я опустился лицом в ладони и проматерился про себя в особо грубой форме. На растерзание льву был брошен новый гладиатор.

— Какого отца, простите, вы имеете в виду? — с застенчивостью в голосе тут же ухватил повод троллинга толстяк, — Уж не отца ли Иисуса из Назарета?

— Славься Господь наш и сын его! — едва различимо прошептала она и вновь перекрестилась.

Меня посетили опасения за суставы её правой руки — безостановочность совершаемых ею однообразных движений едва ли способствовали их здоровью.

— Как вы можете славить имя того, кто в жестокости своей и коварстве не уступает простым смертным? — спросил её Пан Уи. Было совершенно понятно, что ответа он не ждёт.

Грибадир вновь откинулся спиной на стенку купе.

— Когда пойдет пред тобою Ангел Мой и поведет тебя к Аморреям, Хеттеям, Ферезеям, Хананеям, Евеям и Иевусеям, и истреблю их. (Книга Исход 23), — монотонно заговорил грибадир. — Получается, что ваш Бог истребил шесть племён, чтобы на их место поселить Евреев? Геноцидом попахивает!

— И около сорока лет времени питал их в пустыне. И, истребив семь народов в земле Ханаанской, разделил им в наследие землю их. (Деяния св. Апостолов 13:16—19).

— И стал Моисей в воротах стана и сказал: кто Господень, — ко мне! И собрались к нему все сыны Левиины. И он сказал им: так говорит Господь Бог Израилев: возложите каждый свой меч на бедро своё, пройдите по стану от ворот до ворот и обратно, и убивайте каждый брата своего, каждый друга своего, каждый ближнего своего. И сделали сыны Левиины по слову Моисея: и пало в тот день из народа около трёх тысяч человек. Ибо Моисей сказал: сегодня посвятите руки ваши Господу, каждый в сыне своём и брате своём, да ниспошлёт Он вам сегодня благословение. (Книга Исход 32:26—29).

— Как же так? — рассуждал грибадир, — Бог сначала заповедует «не убий», а после сам же приказывает убивать брата, друга, ближнего? Три тысячи человек вот так запросто по его просьбе замочили. Или вот ещё:

— И перехватили Галаадитяне переправу чрез Иордан от Ефремлян, и когда кто из уцелевших Ефремлян говорил: «позвольте мне переправиться», то жители Галаадские говорили ему: не Ефремлянинли ты? Он говорил: нет. Они говорили ему «скажи: шибболет», а он говорил: «сибболет», и не мог иначе выговорить. Тогда они, взяв его, закололи у переправы чрез Иордан. И пало в то время из Ефремлян сорок две тысячи. (Книга Судей 12:5,6).

— И всё это с благословления Господа вашего! А вот ещё интересно:

— И поразил Он жителей Вефсамиса за то, что они заглядывали в ковчег Господа, и убил из народа пятьдесят тысяч семьдесят человек; и заплакал народ, ибо поразил Господь народ поражением великим. (Первая книга Царств 6:19).

— Вот так вот огорчился ваш Бог и убил пятьдесят с лишним тысяч человек за любопытство. Просто, мать его, осерчал!

— И пошёл он оттуда в Вефиль. Когда он шёл дорогою, малые дети вышли из города и насмехались над ним и говорили ему: иди, плешивый! иди, плешивый! Он оглянулся и увидел их и проклял их именем Господним. И вышли две медведицы из леса и растерзали из них сорок два ребёнка. (Четвёртая книга Царств 2:23,24).

— Простой дядька погубил во имя Господа и с помощью Господа сорок два ребёнка просто за то, что они его плешивым назвали!

Пан Уи посмотрел в глаза женщине:

— Так по какому праву вы славите такого Бога, одобряя тем самым жестокость его поступков? Или вы думаете, что Бог ваш заботится о вас и любит вас?… Едва ли!

— Скажи Аарону: никто из семени твоего во все роды их, у которого на теле будет недостаток, не должен приступать, чтобы приносить хлеб Богу своему; Никто, у кого на теле есть недостаток, не должен приступать, ни слепой, ни хромой, ни уродливый, ни такой, у которого переломлена нога или переломлена рука, ни горбатый, ни с сухим членом, ни с бельмом на глазу, ни коростовый, ни паршивый, ни с повреждёнными ятрами; ни один человек из семени Аарона священника, у которого на теле есть недостаток, не должен приступать, чтобы приносить жертвы Господу; недостаток на нем, поэтому не должен он приступать, чтобы приносить хлеб Богу своему; Но к завесе не должен он приходить и к жертвеннику не должен приступать, потому что недостаток на нем: не должен он бесчестить святилища Моего, ибо Я Господь, освящающий их. (Книга Левит 21:17—23).

— Вот вам, матушка и дискриминация по здоровью, а вы говорите — Бог вас всех любит. Не всех, выходит!

Женщина едва сдерживалась, понимая, что любое сказанное ею слово безжалостный попутчик обратит против неё. Она закрыла рот рукой, продолжая креститься.

— А Иисус, сын его, думаете, далеко от папеньки ушёл? — не унимался грибадир. — Не думайте, что Я пришёл принести мир на землю; не мир пришёл Я принести, но меч, ибо Я пришёл разделить человека с отцом его, и дочь с матерью её, и невестку со свекровью её. И враги человеку — домашние его. Кто любит отца или мать более, нежели Меня, не достоин Меня; и кто любит сына или дочь более, нежели Меня, не достоин Меня; и кто не берет креста своего и следует за Мною, тот не достоин Меня. Сберёгший душу свою потеряет её; а потерявший душу свою ради Менясбережёт её. (Св. Евангелие от Матфея 10:34—42).

— Вот как, оказывается! Не любовь, выходит, принёс Иисус, а вымогает любовь к себе угрозами. Любишь родных больше Иисуса — не видать тебе дороги в рай! Богу вашему вы нужны лишь в качестве овец, которых стригут и забивают по мере надобности, а вы ему хвалу воспеваете! И всякий, убивая другого, именем Бога прикрывается! Ну, разве не подлость это и скудоумие? — Толстяк вновь уставился в глаза женщине.

— Боже ж ты мой, — пролепетала женщина, — Как же неверно вы трактуете слова Писания.

— Милочка! — оборвал её грибадир, — Отчего же не верно, если в нём так и написано, как я вам процитировал! Вам же, глядя на упаковку с надписью «молоко» не приходит в голову трактовать его содержимое как «кефир»?! Производитель в самой доходчивой форме крупными буквами так и написал «молоко», чтобы донести смысл содержимого до потребителя, без возможности двоякого толкования и прочих заблуждений! С чего ж вы решили, голубушка вы моя, что авторы затронутых беседой произведений изначально ставили целью введение читателя в заблуждение? Напротив, они излагали с нарочитой краткостью конкретики, доступно донося образы и деяния персонажей. Даже строки все пронумеровали, чтобы облегчить восприятие для особо скудоумных…

Грибадир оценивающим взглядом уставился на женщину. Та нервно теребила в пальцах пуговицу на одеянии.

— Вот зачем вам вера в Бога? — угрожающе рявкнул толстяк. — Вы что, без Бога не можете быть просто хорошим человеком? Не понимаете, что добровольно назвавшись рабами божьими, вы всей страной влезли в реальный хомут рабства тех, кто вам вашу религию навязал? Навязали кровью и мечом! А вы теперь вашу насильственную христианизацию празднуете! Ну не в абсурдном ли мире вы живёте? Вашу страну не так давно рушили, уничтожая заводы, культуру, науку, всё то, что позволяло вам быть сильными… Всё рушили, а церкви строили, школы и больницы закрывают, а церкви строят и строят! Не задумывались почему? Да потому, что вы уже подставили левую щёку, теперь подставляете правую, а ваших потомков вообще можно будет как скот…

Грибадир замолчал, видимо, подбирая достойное скота слово. В возникшую паузу я едва заметно локтем ткнул ему в рёбра, давая понять, что творимый им глумёж перешёл рамки допустимого.

— Ах да, — тут же отреагировал Пан Уи, кивнув головой в мою сторону, — запамятовал представить: региональный координатор общественного движения «Стоп Храм!» Мой же промысел — экзорцизм среди священнослужителей. Едем, матушка, нечисть из святых отцов изгонять! Может с нами на полставочки?

Он запрокинул голову и звонко засмеялся, полы его пиджака разъехались в стороны, демонстрируя округлое подскакивающее в такт смеху обтянутое футболкой пузо. С него, выражая полное согласие, на женщину взирал легендарный Че. Он был не менее весел и, казалось, даже подмигивал, отчего призыв к революции ниже его подбородка воспринимался шутливым призывом пошалить.

Женщина взмахнула руками, словно перед ней воплотился сам Диавол, сорвалась с места и, схватив нехитрый скарб, покинула нас, символически плюнув в нашу сторону.

Глава 22

Далее мы путешествовали одни до самого Пятигорска, и о дальнейших судьбах наших недолгих попутчиков мне известно не более, чем о цвете кожи Господа Бога. Касаемо Бога и всей этой религиозно озабоченной братии я давно уже высказал своё мнение, и при первой же возможности как депутат постараюсь содействовать тем гражданам, которые с пиететом, выше степени моей терпимости, понесут в люди правду о религиозном порабощении человечества. Казалось бы, если веруешь в чужого Бога — так потрудись прочесть Ветхий и Новый Заветы, и если твои волосы не встанут при этом дыбом от аморальности и дикости божественных поступков, то пора, мой друг, усомниться в здравии своей психики. Да-с! Но чёрт с ними, с этими богами, ибо Пан Уи ещё тогда в Москве ввёл меня в курс религиозного дела.

Много тысяч лет назад, после крайней перезагрузки человечества, наставники команд уровня «К» в открытую явились к своим выжившим и находящимся на грани помешательства от пережитой планетарной катастрофы юнитам и жёстко объяснили правила новой игры. Делали они это без всякого стеснения, не скрывая своего магического могущества управленцев. Команд было много, и все обладали примерно равными стартовыми условиями. Представителей верхнего уровня стали называть богами, появились боги огня, ветра, воды, земли, дождя и даже дерьма. У нас этот беспредел кто-то назвал язычеством. По мере игры менее успешные команды поглощались более сильными, число богов сокращалось, а с приходом к власти клана Богоборцев, демиурги решили сократить число людских богов до разумного количества. Так возникли основные боги наших времён, олицетворяющие, по сути, коллективный морально-нравственный портрет игроков лидирующих команд. Более распространяться о религии мне натужно, ибо снедаемый незримой хворью, ни при каком положении не признает своего недуга, а лишь озлобившись, сойдёт до уровня беснования. Этого в отношении большинства населения Отчизны я не могу себе позволить ни как человек, ни тем более как народный избранник. А потому возвратимся к дальнейшим событиям моей эпопеи.

На вокзале нас уже ждали, и, что особо приятно, — нас знали в лицо. В своих глазах сей факт прибавил мне значимости и, как результат — внешнюю уверенность. Вор в законе Гера «два туза» в прошлом и первый заместитель префекта Северо-Кавказского федерального округа в настоящем, лично встретил нас и доставил в загородную резиденцию.

В очередной раз пиетично расшаркиваться о богатых поместьях, тонущих в роскоши, застольях, саунах, кокаине и попытках подложить под меня лучших шлюх округа — мне не досуг; сценарий очередного знакомства с моим очередным высокопоставленным подчинённым являлся калькой с предыдущего. Все мои попытки пообщаться с простыми людьми вызывали у них недоумение, они сперва куда-то звонили, а через пару часов везли меня на предприятие, где работники в идеально чистых спецодеждах с весёлыми лицами рапортовали мне о гордости за страну и благодарили администрацию за уверенность в их светлом завтра. Я с видом, полным воодушевления, пропускал мимо ушей подобную уралвагонзаводчину, а после, демонстративно похлопывал по плечу своего подчинённого. При этом на ухо я нашёптывал ему как там, наверху, его работой очень довольны и даже имеют на него кое-какие планы. Естественно я врал, но вы бы видели их лица при этом! Они расплывались в елейных улыбках, их глаза чуть закатывались, казалось, некоторые лица даже начинали светиться. Эти оторванные от реальности рожи, при всех их званиях, регалиях и счетах в западных банках облизывали меня взглядом потомственного холуя. Если бы они знали, что в их мир прислуги божеств высшего уровня я, простая офисная тля, залетела совершенно случайно… Но они не знали ничего обо мне, признавая своего нового хозяина, поставленного самими небесами, и уполномоченного вершить их дальнейшие судьбы. Я успешно исполнял отведённую мне роль и, окончательно поборов внутреннюю робость, не стесняясь, повышал в общении с очередным подчинённым градус нуара начальственности.

Нас с помощником водили по потёмкинским заводам, школам и больницам, которые в единичных количествах содержались в образцовом порядке. В них местные власти привозили столичных чиновников, демонстрируя успешное развитие региона. По своей недавней работе я имел много связей с представителями региональных партнёров — такой же подплинтусовой шелупонью как и я сам. За долгие годы наше сетевое общение перерастало рамки корпоративных интересов, затрагивая социальные и политические темы. От замкадышей я узнал и о существовании показательных предприятий, и ещё о многих вещах, творимых властями, при упоминании которых у большинства граждан страны на лбу проступало багрово-кричащее «суки!»

Прикормленные потёмкинские коллективы получали заработную плату в соответствии со средними общероссийскими показателями по отрасли от минэкономразвития и знали как, когда и кому какие слова говорить. Удача попасть на работу в такие места гарантировала относительную стабильность и считалась среди аборигенов предметом личной гордости. Остальные же предприятия и государственные учреждения региона влачили полуобморочное существование, периодически или банкротясь, или сокращая служащих, затягивая выплату и без того нищенских зарплат. О справедливости и равноправии не могло быть и речи, ибо отданная на поругание страна в девяностых была прибрана к рукам бывшими советскими согражданами, сумевшими избавиться от личных ограничителей в виде совести, справедливости и чести чуть раньше остальных соплеменников. И пока сетевые диванные эксперты заваливали политические ресурсы бравурными комментами относительно внешнеполитических побед Русского мира — сам Русский мир изнутри стремительно хирел, изживая естественным путём остатки былой человечности. Новое поколение, рождённое в нулевые и уже расправляющее крылья, воспринимает и классовое расслоение общества, и коррупцию, и приоритет личного над общественным — как само собой разумеющееся. Вера в незыблемое главенство денег и стремление к принадлежности определённому клану, держащему часть власти в стране, стало их единственной религией и мерилом успешности. Октябрьская революция большевиков лишила русского человека ощущения хозяина своей жизни, но, в конце концов, неимоверно высокой ценой внутреннего и внешнего кровопролития, предоставила ему в замен практически сформированное новое общественное сознание. Выстраданная социально-ориентированная формация, где человек труда был базисом сплочённого единой идеей народа, смогла предоставить благодатную почву для культивации в личности советского человека Совести, Чести и Правды. А после случились девяностые, в которые большинству граждан агонирующей империи, не желавших убивать в себе светлое и чистое, был вынесен смертный приговор. И многих не стало, и не стало во многих Совести, Правды и Чести, и стала в чести бессовестность и правда потеряла честь… Это было началом заката Русского мира. Трудовые коллективы лишились единства, человек человеку стал конкурентом, а на любую критику начальства в лицо бил отрезвляющий лёд фразы «на твоё место уже стоит толпа желающих». За последние несколько десятков лет русского уже лишили единства, уверенности, а теперь добивали и последнее в нём — человеческую гордость.

Через три недели мы с помощником посетили всех моих подчинённых. Я окончательно пропитался кокаином и уверенностью в отсутствии какого-либо будущего у моей страны. Обратно в Москву я решил возвращаться на колёсах. Мы купили во Владике полугодовалую мазду CX-5, и милая девушка из навигатора составила нам компанию. Справа из под сиденья водителя, радуя глаз и вселяя уверенность в предстоящем, торчала прорезиненная ручка новенького восемь сот граммового молотка с двойным усиленным клином и литой прорезиненной рукояткой. Теперь я многое мог себе позволить, даже этот ламборджини среди молотков. И конечно же позволил.

Ночевали мы в самых дорогих отелях, попадавшихся на пути, но перед этим я выходил пообщаться с местным населением в неподкупной обстановке придорожных общепитов. Я угощал людей, а люди в ответ охотно изливали души, пропитанные ежедневной борьбой за выживание. Так я разговаривал с настоящей, реальной Россией, с глазами исполненными безотрадной тоской по былому величию растерзанной державы. Горечь сожаления её взгляда и соль обречённости народных слёз застряли в моём горле комом негодования, я всё чаще бил в сердцах ладонями обтянутую бархатистой кожей баранку кроссовера и терзал себя вопросом — как в такой богатой ресурсами стране в двадцать первом веке мог сформироваться класс трудоустроенных людей, влачащих при этом нищенское существование?! Я вспоминал лица учителей, врачей, простых работяг, вкалывающих от рассвета до заката и отдающих труду все свои жизненные силы. А после и их голоса, едва не срывающиеся в крики отчаяния… Общий глас моей большой Родины неизменно сливался в голове в один нескончаемый скорбный стон.

Мне запомнилась история одной старушки, не помню даже в каком населённом пункте, она торговала бусами из сушёной рябины. Естественно, её бусы никто не брал, но они дарили ей призрачную надежду выручить за них хоть что-то, хоть когда-то… Я забрал у неё всё, протянув четыре пятитысячные купюры. Вряд — ли когда теперь смогу забыть её глаза в тот момент. Они, пробивающимся внутренним лучиком счастья с отблеском чистоты слёз душевной благодарности будут смотреть на меня вечно. Бабушка пригласила меня в покосившийся от тяжести эпохи избу, где накормила картошкой с грибами из горячего чугунка. Часы-ходики на стене, ленивый кот, равнодушно взирающий с печи, старый холодильник ЗиЛ, скрипящие под ногами доски, жужжание мух в смиренной тиши незатейливого русского жилища, обволокли моё сознание пеленой сладостных воспоминаний о вихрастом деревенском детстве.

Бабушка жила одна уже много лет. Единственный сын сгинул в первую чеченскую, супруг, сломанный больше морально, нежели физически от скотства девяностых, покинул этот мир в миллениум. Со слезами на глазах, называя меня сынком, она рассказывала о перипетиях своей судьбы без особых подробностей, но с присущей исчезающей русскости открытостью. Мне было по- человечески её жаль, и по сыновье обидно за предавшую её державу, я наполнялся благодарностью и уважением к незнакомой старушке, ставшей в тот день для меня последним отголоском канувшей в историю эпохи. Эпохи настоящих людей и великих поступков. В детстве её, с остальными детьми села, фашисты угнали в лагерь, в котором отбирали русскую кровь для немецких госпиталей. Ей повезло, она выжила и никогда не думала, что родная страна на излёте лет обойдётся с ней так же, как фашисты. С искренним благодушием она вспоминала про немцев, благодаря которым сегодня получала дополнительную пенсию, позволяющую ей не умереть с голода. Её слова поначалу звучали для моего русского уха таким же кощунством, как исполнение песни «Офицеры» на немецком языке. И лишь позже, молчаливо уткнувшись в наползающее полотно бесконечной трассы, я осознал весь ужас происходящего с нами. Покидая населённый пункт, я оплатил местной строительной шарашке работы по приведению дома несчастной пенсионерки в надлежащий вид. Это было самое малое, что я мог сделать для неё. И беда в том, что такие как она не были чем то невероятным в «возрождающейся» по убеждениям СМИ России. Подобное творилось повсеместно, отличаясь лишь степенью извращённости издёвок. Так я впервые ощутил первые граммы тяжести личной ответственности за судьбу своей поруганной Родины.

Километрах в семидесяти от Омска нам попалась голосующая на трассе девушка. Ветер бесстыже трепал её длинные волосы и играл подолом её юбки настолько смело, что одна мысль о подобной попутчице авансом скрашивала предстоящий совместный путь. Я притормозил и блудливым голосом попросил грибадира пересесть на заднее сиденье. Девушка была необычайно мила и освежающе пленительна, словно охлаждённое нефильтрованное после энергичного секса. Изящной бабочкой она впорхнула в открытую дверь, вдохнув в салон едва уловимый оттенок цветочного аромата. Я ещё раз улыбнулся ей, глядя в лицо, с которого на меня смотрели большие выразительные глаза над чуть вздёрнутым аккуратным носиком. Её губы расплылись в ответ. Спутница была столь хороша собой, что моё прококаиненное либидо бодро вдавило педаль газа в пол.

Я разогнался, гордо демонстрируя прыть железной японки, заставив толстяка вжаться спиной в спинку сиденья. Он тут же поспешил пристегнуться. Девушка напротив, и не думала пристёгиваться, лишь крепче сжала на полу розовыми туфельками увесистую тряпичную сумку.

— Ein Teil von jener Kraft, Die stets das Böse will und stets das Gute schafft! — прокричала она звонким задорным голосом.

— Я — часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо! — тут же перевёл мне грибадир. — Гётте. Фауст… панцерфауст!

В то же мгновение в зеркале заднего вида я увидел его вытаращенные от ужаса глаза. Я перевёл взгляд на пассажирку, руки которой вытягивали из сумки тёмно-зелёный конус с серым наконечником.

«Панцерфауст!» — возопило моё ссыкливое, но сообразительное внутреннее Я, повинуясь которому, нога резко надавила на тормоз. Руки, насколько это было возможно, упёрлись в баранку, но сила инерции, не проявив жалости, швырнула меня в направлении движения. Ремень безопасности сдавил грудь, отчего я захрипел предсмертным выдохом подстреленного лося. Последовал глухой удар, лобовое стекло напротив пассажирского кресла разбежалось паутиной трещин, и пассажирка грузным цветастым мешком осела на коврик перед сиденьем. В моей голове зазвенели тысячи колокольчиков невыносимым выворачивающим нутро звоном. Дрожащей рукой я отстегнул ремень и, судорожно заглатывая воздух, выскочил из замершего по среди дороги авто. Несколько глубоких вдохов вернули мне самообладание, а возня, доносившаяся из салона, ускорила его камбэк.

Я заглянул в открытую дверь. Грибадир сзади прижимал внутренней частью локтей обеих рук шею девушки к подголовнику. Девушка с опухшим бардовым лицом, навсегда лишившимся былой привлекательности, отчаянно махала руками, пытаясь дотянуться острыми ногтями до лица толстяка.

— Im namen der gesellschaft hungrig gribadiros! (от имени общества голодных грибадиров — нем.) — шипела она, забрызгивая обшивку салона каплями крови изо рта.

— В карманах, — истошно заверещал грибадир, — в карманах!

С проворством шимпанзе я оказался сидящим на девушке, бешено шаря в складках её юбки, в надежде отыскать хотя бы один карман. Наконец, равнодушно облапав всю нижнюю часть казавшегося таким аппетитным ещё пару минут назад девичьего тела, моя рука погрузилась в карман, и я извлёк небольшой газетный свёрток. Развернув его, на ладони оказались тёмно — коричневые горошины. В это время грибадир, подобно Самсону разрывал пасть теряющую хватку попутчице. Не медля, я высыпал в её глотку горошины, а грбадир, захлопнув её окровавленную пасть, запрокинул ей голову, навалившись всей своей массой. Тело девушки задрожало, мышцы ослабли, сознание выпорхнуло из тела. Я осмотрелся. Трасса была пуста.

Не сговариваясь, мы выскочили из авто и вытащили окровавленное тело пассажирки. Я держал её за ноги, а грибадир за ноздри. На его лице сияла улыбка, отражающая одновременно безбрежное презрение к поверженному врагу и величавое торжество победителя. Мы оттащили девушку к обочине и сбросили в кювет. Тело, прокатившись вниз несколько метров, совершая конечностями немыслимые па, застыло в эффектной неестественной позе.

— Ты в танцах! — сплюнул я.

Если вы, уважаемый читатель, в толчее городской суеты ненароком столкнётесь с привлекательной девушкой в цветастом платье и разорванным ртом, из которого беспрестанно извергается российский шансон, а может и что-то более омерзительное — прошу вас проявить снисходительность. Уверяю, она не представляет опасности, конечно, если только вы не грибадир, или не депутат Государственной Думы.

Лишь спустя километров пять я остановился. Толстяк вывалился из салона, осторожно держа в руках заряд немецкого противотанкового гранатомёта времён Великой Отечественной. На выцветшей от времени тёмно-зелёной краске он вслух прочёл цифры «30» и «1943».

— Масса метательного заряда 70 граммов, — вертя снаряд в руке, произнёс Пан Уи. — Эффективная дальность метания 30 метров, пробивная способность — 140 миллиметров брони.

Не знаю, для чего он приводил его характеристики, но мне и без этих подробностей было ясно, что эта штуковина легко могла превратить японку вместе с её пассажирами в неопознаваемое железное месиво. Я лишь замахал руками, призывая толстяка унести адскую игрушку подальше. Он, вняв моему зову, последовал прочь.

Салон был запачкан кровью настолько, что первый же ДПСник проявит обоснованное любопытство, и тогда мне непременно придётся что-то ему говорить. Бросить автомобиль было благоразумнее и проще, чем пытаться объяснить рядовому юниту с автоматом уровневую организацию миров с их сложными идейными противоречиями и конкретно кровавыми тёрками между официальными производителями Глобального Маршрутизатора Индивидуального Фона и их конкурентами в лице отморозков Общества Голодных Грибадиров. Сомневаясь, что даже депутатская неприкосновенность, способна избавить меня от многодневных неудобств и разбирательств, я завёл авто и закатил его в ближайшие заросли раскидистого кустарника.

Жаль, на эту красавицу японского автопрома у меня были серьёзные планы. Мы с Евой, как и вскользь упомянутый в начале повествования именитый писатель — современник, всегда хотели завести себе японку безупречную и послушную, с которой не стыдно было явиться свету и уединиться в ночи. Не знаю, сумел ли писатель реализовать своё желание, но я смог, купив настоящую породистую японку, долго выбирая кандидатку, заглядывая и ощупывая её самые потаённые места. Шагая вдоль трассы, я не раз оборачивался, бросая прощальный взгляд в сторону несостоявшегося подарка Еве, пока поворот окончательно не оставил его в прошлом. Было грустно, хотелось вмазаться.

В первом же омском автосалоне я приобрёл годовалое ведро от отечественного автопрома. Чисто из патриотических убеждений прошу не требовать от меня уточнения марки или модели этого шедевра. Достаточно того, что он нас вёз, а учитывая недостаточность наличных, помноженную на километраж пути, я не без опаски, но вынужден был довериться российскому производителю.

Глава 23

Ехали молча. Дорога разменивала пейзажи, жонглируя табличками с названиями населённых пунктов. Безоблачная громада голубой незыблемости вжимала и без того низкий кузов седана в полотно трассы. Неудачное покушение прелестной смертницы заставило меня погрузиться в раздумья, полные тревог и рефлексии. Я отстранённо вглядывался в наползающую асфальтированную бесконечность, пару раз создав опасную дорожную ситуацию. Меня не удивлял сам факт покушения на грибадира, в конце концов, это их внутренние тёрки и мне нет до них никакого дела, но то, что вчера я мог запросто лишиться жизни просто так, за компанию — меня не устраивало. Грибадир, если что — просто вернётся на свой уровень в привычную бестелесность, а что ожидает меня? Нет, я не против стать одним из них, но такое, по его словам, случается редко, да и вряд ли такой, как я им особо нужен. Что, если вдруг они решат запустить цикл скитания моей души по-новому и я вернусь в этот мир, к примеру, ослицей на Кавказе в дом с пятью подростками-мальчиками? Неприемлемость даже в мыслях подобного тут же отдала тревожным покалыванием в межягодичной области. Отстраняясь от этих дум, я посмотрел на толстяка, исполненного мечтательной меланхолией. Салон заполнила атмосфера стыдливой противоречивости, подобно той, что охватывает зрительный зал мужской колонии на просмотре «Трёх сестёр» в исполнении разодетых в платья сокамерников. Дальше так продолжаться не могло, долгие недели я не находил ни времени, ни повода для беседы со своим спутником, озлобившимся и замкнувшемся в себе по непонятным мне причинам. Конечно, причины есть у всего, но необходимость их знать припёрла меня прямо сейчас.

— Грибадир, — я многозначительно подвесил паузу, подобно, девушке, в намерении сообщить своему новому парню о беременности, — ты изменился и меня это беспокоит. Помнишь, когда я давал согласие на участие во всей этой движухе, мы условились, что не станем таить друг от друга за пазухой непонятки и прочий туман. Меня интересует причина твоего стрёма.

В автоматической коробке что-то щёлкнуло, и машина дрогнула.

— Друг мой, Дон Ган, — грустно произнёс толстяк, — я не желал раньше времени беспокоить вас, в надежде, что наши внутриуровневые проблемы рассосутся, минуя ваше внимание. Однако, обстоятельства складываются в неблагоприятной для меня форме. Совет богоборцев склонили вынести на пересмотр Конвенцию Второй Декады, касаемо права вето в отношении команд с митигативной стратегией. Смягчение ассертивной иллокуции, которое детерминирует…

— Ямщик, не гони! — резко оборвал я. — Ты не на облаках, а я не кандидат социологических наук, так что попрошу снизойти до языка рабочих и крестьян.

— Да, да, извините, — с лёгким смятением произнёс толстяк, — Мои американские работодатели, в связи с аховым положением дел и под давлением внутренних обстоятельств официально отозвали концепт своего декадного плана, одобренного Советом, что фактически по-вашему означает casus belli Династии богоборцев. Зачем они это сделали мне понятно — морочить головы остальным командам, достигая своих целей обманом и подлостью, да ещё и чужими руками — это их фирменный стиль. Но теперь Совет, созвав внеочередную Лигу, близок к пересмотру условий игры и даже способен принять решение о сливе американской команды. Для меня это означает потерю репутации, контрактов и ещё массу неприятных вещей.

— Постой, — вновь перебил я, — то, что пиндосы и у вас и у нас конченные мерзавцы — это не новость. Но я правильно понимаю, что голодные грибадиры, которые охотятся на тебя и наводят шухер там у вас, это их проект?

— Совершенно верно, и, подписывая контракт, я осознавал подобные риски, но они хорошо платят…

— То есть ты знал изначально, что тебя кинут?

— Мой друг, поверьте, тут не всё так однозначно, — сказал грибадир.

— Ага, и ты — крымчанка, дочь офицера…

— Не утрируйте, Дон Ган! Меня нанимало доминирующее крыло управленцев команды и касаемо своих целей и моей оплаты оно до сих пор придерживается своих обещаний. Но в недрах любой власти неизменно зреют заговоры, ведущие к дестабилизации и трагедии в конечном итоге. Клан, назовём его аналогично вашему, «ястребов» одерживает верх, а это означает неминуемую смену стратегии ведения игры. Концепты декадного плана, предоставленные каждой командой, позволяют держать предсказуемый баланс в игре, избегая опасности заносов в деструктивный кризис, способный погубить весь ваш уровень. Допустить это означает полную перезагрузку уровня «К». И, уверяю вас, там, на уровне «М», у них не рука не дрогнет! Кем, в качестве кого и на каком уровне окажется всякий из плазмоидов — предугадать невозможно.

Грибадир развёл руками, расписываясь в своём бессилии.

— Я питал призрачные надежды, по поводу полезности своих услуг «ястребам», но, увы, — руки Пана Уи повторили предыдущий жест, — им вообще не нужны грибадиры.

— Как так не нужны? — спросил я. — И как без грибов они собираются рулить человечеством?

— Магией. — спокойно ответил толстяк. — Вы считаете, мой друг, небывалый расцвет жанра фэнтези в вашем мире, в последние пару десятков лет, имеет случайную природу? Увы! Заговорщики хотят похоронить систему богоборцев.

— Ну так это же хорошо, — воскликнул я, — не будет у народов богов, распрей на религиозной почве, освободившиеся от богобоязни мозги хлынут в созидание, творчество. Человечество лишится разделяющих его догм!

— Ничего подобного! Концепция богоборства предполагает наличие понятий добра и зла, которые в каждой религии свои, но, тем не менее, имеют общий знаменатель. Религия порождает размышления, сомнения, заставляя каждого из вас принимать решения, основанные на степени уровня личностного развития. В чём суть фэнтези? В том, что будущее в нём представляется как прошлое. Нет никакой технической и моральной эволюции человечества, — летаете на драконах, сражаетесь на мечах, ходите в шкурах, живёте в племенах за стенами замков и пещер… Концепция магии лишена понятийности и базируется на исключительном превосходстве обладающего неведомой силой индивида. Не будет ни добра, ни зла, ни науки, ни морали. Единственное, что у вас останется — право сильного, а сильные будут назначаться диктатором нашего уровня. Возможные чудо-способности представителей вашего мира не являются чем то непостижимым для нас, и подчиняются физическим и энергетическим законам вашей плоскости вселенной. Вы о них понятия не имеете, но нам не составляет труда наделять ими ваших представителей, что пока ещё запрещено Конвенцией Пятой Декады!

— Я окажусь прав, — продолжил грибадир, — если возьмусь утверждать, что вам, мой друг, куда симпатичнее передвигаться в автомобиле, нежели на хребте боевого носорога, в облаке пыли, зловония, вшей и риске быть затоптанным своим же средством передвижения.

Естественно, он был прав! Даже передвигаться внутри японского и отечественного автомобиля — две огромные разницы, а уж верхом на носороге…

— Нет, дружище, не хочу я жить в мире магии! — заключил я.

— И у нас никто этого не желает, — продолжил грибадир, — Переход к монополярности игрового мира, где главенствует единственная команда — путь к вырождению. Магический концепт не предполагает наличия человечества в таком количестве. Вас будут стравливать, пока не останется полмиллиарда особей, которые буду поделены на магов, чародеев, рабов и прочую сказочную братию. Главенствующей команде демиургов этого вполне хватит, а остальных креаклов ждёт сухой паёк из малопитательных эмоций представителей выжившей фауны, если она вообще выживет после ядерной войны, на которую «ястребы» и делают ставку.

— Неужели ваши не могут скооперироваться по тихому и завалить всю эту пернатую верхушку? — поинтересовался я.

— Что вы! — толстяк поднял ладони, как бы пытаясь отгородиться от смысла предложенного мной. — Физическое устранение конкурента у нас не возможно, любой преступивший, моментально карается надсмотрщиками уровня «М» самым немилосердным образом, вплоть до вечной маяты нижнего мира!

Весь ужас вечной маяты моментально проступил на исказившемся лице толстяка маской абсолютного страха, отчего лёгкий холодок едва уловимой поступью пронёсся вниз по моему позвоночнику.

— Сводить счёты друг с другом мы можем лишь единственным способом — через вас, да и то в командном режиме. И с учётом вышесказанного, я предвижу, что Совет на внеочередной Лиге примет решение о перезагрузке партии. Мир плазмоидов сядет лет на триста на животную диету. Институты грибадирства, бэккерства, планерства и прочего взаимодействия с человечеством неизбежно зачахнут.

— Да, дела, — протянул я задумчиво, представив, как великаны с дихлофосом в руках носятся за обезумевшим человечеством по всей планете. — И с кого начнутся зачистки на нашем уровне?

— Сначала обе Кореи, после Японию…

— Кореи? — удивлённо перебил я.

— Ну да! Они собак едят, — промолвил бригадир, — а собаки после вас, если не учитывать приматов, коими, собственно, вы и являетесь, самые эмоциональные существа.

Я, к моему стыду, оказался мало информированным о Кореях, особенно о Северной. Но то, что я знал о Южной — точно не вызывало во мне ни толики сочувствия. Эту страну запад превратил в прообраз будущего концлагеря, в которое они планируют загнать всё человечество. Средний кореец работает по двенадцать часов в сутки, имея всего четыре дня отпуска в году. Стоимость жилья настолько велика, что ни в каких радужных планах молодая семья не может разглядеть даже маленькую перспективу обзавестись своим жильём. Корейцев превратили в биороботов, так, что не удивительно, что на пятьдесят миллионов населения ежедневно около пяти молодых корейцев совершают суицид.

— А Япония почему вторая?

— У японцев убийство дельфинов — народная забава, — дельфины они те же собаки, только морские. Да и вообще японцы на эмоции скупы, от них только жестокость, которая так горчит, что лично я её вообще не употребляю!

— Это да, — согласился я, — эти ускоглазые за десять лет войны замочили тридцать пять миллионов китайцев, причём самым жестокими методами с химическим оружием, массовыми казнями и опытами над людьми. Правильно их пиндосы ядерными зарядами бомбанули, жаль совсем не стёрли их острова. И даже то, что они делают лучшие тачки и роботов ни сколько не умаляет моей личной ненависти к ним. Так что валить их вторыми с вашей стороны очень даже правильно! Это им, сукам ускоглазым, за Халхин-Гол и Хасан, и за эти их теле-шоу с извращенцами…

— Не примите это за оскорбление, — вкрадчиво остановил меня грибадир, — всё человечество генерирует саморазрушительного зла гораздо больше, чем это следовало бы. А потому у нас не особо принято оценивать степень жестокости отдельных ваших представителей.

— Да знаю я! Мы для вас скот, и вам нас жаль не больше, чем нам куриц. — буркнул я. — Мне лично по барабану. Меня другое интересует, — что нам с тобой теперь делать? У тебя есть план?

Толстяк на минуту задумался.

— План, не план, но, поскольку всё очень серьёзно — заказчики дают мне карт-бланш в виде свободы действий и всей мощи доминирования американской команды на вашем уровне, — он замолчал и отвернулся к окну, очевидно, взвешивая, стоит ли говорить о большем.

— Между нами, — произнёс он, и его выбор тут же сделал его вновь близким мне как прежде, — в отношении вас, мой друг, я уверен в положительном результате своих исследований. Многое, конечно ещё предстоит изучить и опробовать, но звенья причинно-следственного механизма русской души начинают складываться в цепь анализируемых закономерностей. Жаль ввиду катастрофического отсутствия времени и независящих от меня обстоятельств, я не имею возможности ускорить процесс вашего изучения, по причине медлительности вашей психо-эмоциональной отдачи и неспешности ротации окружающих вас событий.

«Фигасе, неспешность, — подумал я, — да за последние два месяца произошло больше, чем за всю мою прежнюю жизнь! Я конечно понимаю, что на данный момент являюсь тем, от кого зависит спасение человечества и содействую процессу по максимуму. Но как ещё ускориться — даже не представляю! Жаль условия эксперимента исключают употребление грибов… но и грибы у Пана Уи исключительно пиндосо-ориентированные. Они, безусловно, разгонят мои мозги, но в абсолютно противоположную исследованиям сторону!»

Мои дальнейшие мысли поглотил мозговой шторм, который швырял их с невообразимой яростью, размазывая по внутренним стенкам черепной коробки. Стекая, мысли смешивались в причудливые коктейли и казались заслуживающими внимания, но уже следующая волна начисто сметала их, не оставляя и следа былого здравомыслия.

Где то после Перми в моей голове сложился окончательный план дальнейших действий. Он сразу испугал своей масштабностью и амбициозностью, несвойственной мне никогда ранее. Однако, уже под Казанью, я почти свыкся с невозможностью своего отступления назад и внутренне натянул на себя костюм супермена-спасителя мира. Костюм, облегающий до лёгкой тесноты, выглядел непривычно, переходя в неприличие в области гениталий. Нахлынувший патриотизм, помноженный на личную историческую значимость момента, успокоил меня окончательно, и я дал себе клятву идти до конца — своего, или планетарного — не важно. Оставив себе дополнительно время для раздумий, я решил пообщаться с грибадиром на предмет его успехов в деле препарации таинства русской души.

Глава 24

— Не сочти за недоверие, — обратился я к высокоуровневому другу, — но меня, как носителя русской души, интересует глубина твоего проникновения в оною.

Я покосился на грибадира и не заметил на его лице ничего, что воспрепятствовало бы моему желанию.

— Вот смотри, — продолжил я воодушевлённо, — ты входишь в вагон метро, где есть свободные места. В вагоне несколько представителей Запада, не отличимых по внешности от местных. Сможешь на глаз, не включая свои опции с нимбами, определить у кого не русская душа?

Толстяк погрузился в молчание, к моей радости, продлившееся недолго.

— Я полагаю, визуальная составляющая манеры поведения иностранца отлична от соответствующего индекса аборигена, склонного к традиционной статичности. — предположил грибадир.

— А конкретнее?!

— Мужчина-иностранец, — продолжил Пан Уи, — сидя в общественном транспорте, непременно закинет ногу на ногу, или вытянет ноги в проход.

Казалось, грибадир читает мои мысли, сводя мою затею к несерьёзному.

— А как насчёт объяснить подсознательную мотивацию представителя Запада вытягивать ноги в общественном транспорте, а русского их не вытягивать? — спросил я.

— Предположу, — последовал ответ, — что всё определяется разностью восприятия степени свободы представителями отличных культур. Иностранец, в конкретном примере, инстинктивно ощущает свободное пространство перед собой своим, но тут же убирает ноги, если они начинают мешать кому-то. Приоритет личного над общественным основа западной ментальности. Русский же, занимая место, первоначально оценивает степень вносимого им дискомфорта, подсознательно предвидя ситуацию, в которой его вытянутые ноги принесут неудобство о них споткнувшимся. Данный аспект характеризует главенство начала общественного над началом индивидуальным. По сути, свобода представителя запада заканчивается ограничивающими её внешними факторами. Свобода же русского человека обусловлена степенью его внутреннего этического развития и в малой мере зависит от внешних ограничителей.

— Всё так, — заключил я, — витиевато, конечно, но разницу между человеком и рептилоидом ты подметил верно.

— Позвольте теперь и мне кое-чем поинтересоваться, — произнёс толстяк, щурясь от лучей солнца, заливших его круглое лицо, как только я свернул вправо.

Я утвердительно кивнул, даже не дослушав фразу.

— Представьте, что вы видите, как взрослый отнимает у ребёнка конфету. — сказал Пан Уи, — для вас это визуальный ряд — акт положительный или отрицательный?

— Конечно отрицательный, — воскликнул я, — за такое у нас приято бить в морду!

— Вот как! А теперь вы узнаёте, что у ребёнка диабет и эта конфета может обернуться плачевным последствиями.

— Ну, в этом случае происходящее я оцениваю как акт положительный и правильный.

— Но ведь визуально ничего не изменилось?! — с лёгкой надменностью в голосе произнёс грибадир. Перед вами видеоряд, в котором взрослый всё так же отнимает у ребёнка конфету!

— Вот в этом и есть наш дуализм! — нашёлся я, — И если пиндос кинется искать ближайшего полицейского, чтобы тот разрулил ситуацию по закону, то русский просто подойдёт и примет непосредственное участие в процессе восстановления справедливости. Но как у нас зачастую случается — сначала присунет взрослому в ряху, а уж после начнёт интересоваться причинами происходящего. Вообще, глубинность внутренних позывов русской души это из разряда неосознанного и сакрального, даже для её носителей.

На меня накатило внезапное желание продекламировать что-то из своих поэтических забав юности, опосредованно связанных с феноменом русской души, чему я не стал противиться.

— Любить по-русски! — возвышенно изрёк я. — Басня.

Детишки Бэтману вломили пиздюлей

(Ну не ему, а кто его играет);

Актёр, прикрыв ебло платком, рыдает

И злится на докучливых детей:

— Уж чем, я не пойму, пред вами провинился,

Уж к вам живой я, а не в комиксах явился?!

Других земель детей любовью я согрет,

А вас, российских, не пойму я, нет;

Али со злом я в фильмах не сражался,

Али не честно славы добивался,

Иль ненавистен я, коль так меня встречают?…

— Да люб ты нам! — детишки отвечают.

А Бэтман репу с ушками дерёт

И русскую любовь нисколько не поймёт!

Мораль:

Я сам, хотя и русский по природе,

Да много не пойму в своей породе,

А кстати, и обычай странный сей,

Что издревле в России соблюдают:

Сначала ввалят пиздюлей,

А после дружбу предлагают!

— Да уж, — выдохнул грибадир, — в этих непредсказуемых кавернах русской глубины я уже начинаю теряться.

— Не боись! — подбодрил я толстяка. — А кстати, как бы ты поступил, увидев, как отбирают конфету у мальца?

— При отсутствии полноты информации у нас принято занимать нейтралитет.

— Твоя хата с краю? — процедил я, — У нас так небратья дохатоскрайничались, хотя ну её, эту политику, только не сейчас!

Говорить о политике мне очень не хотелось. Учитывая многодневное общение с простым народом, даже мысли о властях и их методах ввергали меня в ярость, глушить которую приходилось в себе, заливая пламя внутреннего негодования посторонними мыслями. Тянуло на беседу о настоящем и светлом.

— Пан Уи, — задумчиво произнёс я, — А есть в вашем мире что-то наподобие нашей совести?

— Нет, — ответил грибадир, не отводя взгляда от ловко снующей между толстых пальцев пилочки для ногтей. — И не было никогда. Весь спектр жизненных ситуаций давно свели в единый Кодекс, который любой плазмоид носит в своём разуме. Зачем терзать себя вариативностью дилемм, когда ответ на то, как должно поступать в любой ситуации уже проработан как с моральной, так и с практической сторон?! Совесть, мой друг, это атавизм даже в вашем мире, просто вы ещё этого не понимаете, или делаете вид, что не понимаете.

— Как это не понимаем? Всё мы прекрасно понимаем! — меня искренне задели слова грибадира. — Другое дело, что капиталистическая система с её промывкой мозгов пытается задавить в человеке всё доброе и прекрасное.

— Совесть ваша, — перебил толстяк, — максимум у десяти процентов человечества детектируется, да и субстанция она аморфная, если вообще не фосфенная, а потому считается условностью в пределах различия видов. Совесть западного человека — боязнь наказания за нарушение закона. С этой точки зрения термин совесть, как внутренний сдерживающий барьер, понятен и объясним. А вот ваша русская совесть не коррелирует ни с законами, ни с логикой, а зачастую и вообще разрушительна для её обладателя. Сколько не пытались наши самые светлые умы интерполировать русскую совесть — неизвестных возникало больше, чем в начале вычислений. Династия Богоборцев свела дефиницию «совесть» в разряд производных от религиозных предпочтений ваших групп, так в Кодексе и прописано. Но сдаётся мне, что совесть к религии имеет отношение не более, чем дворянское родовое гнездо к орнитологии.

— За всех дворян не скажу, — заметил я, — но наша история дятлов среди них знает предостаточно.

Я опустил боковое стекло и смачно сплюнул, выразив своё отношение к дворянству.

— Совесть, она не в понятиях и формулах, она в душе. — убеждённо продолжил я, вдарив локтем по не желающему подниматься стеклу. — Или она есть — и ты человек, или её нет — и ты скот двуногий! «Для бессовестного человека гадость естественнейшая нравственно приятна», как сказал бы Фёдор Михалыч. У живущего по совести непременно есть что-то светлое и чистое, что он лелеет и хранит в самой потаённой части души своей, трепетно неся всю жизнь. Может кому то без совести и легче, существование ловчее и забористее кажется, но я таких не понимаю, ибо ради чего и во имя чего всё, если нет внутренней борьбы со своей природой низменного и хищного? Нет, брат, я такого не принимаю, хотя и осуждать права не имею!

За окнами по обе стороны плыли ожившие русские пейзажи с полотен Василия Поленова, тая в светло голубом горизонте. Залитые солнцем поля с выцветшими стеблями, подобно футуристическому океану, зыбились игривыми волнами в набегающих порывах знойного августа. Раскалённый воздух, покрывающий безводный океан над самой его гладью, преломлял пространство, обостряя ощущение непостижимости окружающего нас торжества.

Покидая Нижний Новгород, Пан Уи уже был посвящён в детали моих намерений. План был настолько же прост, на сколько и нахален. Он заключался в выдвижении меня кандидатом в президенты Российской Федерации.

Выслушав доводы, в которые я вложил все свои природные способности убеждения, грибадир взял время на обдумывание. Долгие часы он незримо консультировался со своим уровнем, не издавая ни звука, лишь изредка меняя лицо мимически. Одно дело протащить случайного юнита в структуру управления страной чужой команды, и совсем другое поставить его на главный пост. Будь я на месте игроков российской группы — я бы всеми способами воспротивился такому бесцеремонному вмешательству в свои планы. Но с другой стороны, дела на их уровне заставляют принимать нестандартные решения и активнее шевелить мозгами в сторону создания временной коалиции, способной осадить зарвавшихся пиндосских «ястребов». У меня, конечно, были сомнения, насчёт одобрения моего плана, но ничего другого я предложить не мог…

…Через сутки я въехал на МКАД официальным кандидатом в президенты РФ. А ещё через неделю с рекламных щитов и телеэкранов на россиян взирала моя отретушированная физиономия, глядя на которую, я не мог отделаться от иллюзорности происходящего. Глядя в зеркало, а после на таблоид с кандидатом-мной, я искренне восхищался работой имиджмейкеров и прочих кудесников, которые слепили из моей лоховатой рязанской внешности помолодевшего, волевого, уверенно смотрящего на избирателя мужчину.

Отлаженный механизм лифта из грязи в князи набирал обороты, поражая своим размахом воздействия на население. Всё происходило без моего ведома, я лишь получал сводки, цифры, рейтинги и планы на завтра. Вместо меня по стране, светя рожами, колесили мои двойники, улыбаясь и всячески подчёркивая свою принадлежность к народу. Двойников по стране отыскалось около десятка. Как я узнал позже — все они влачили существование подобное моему — на нижних этажах общественного курятника.

За два последующих месяца «я» побывал во всех регионах, мелькая в репортажах то на открытии нового химкомбината на Урале, то в компании пышногрудых доярок на вологодчине. «Я» погружался в батискафе на дно Байкала, бросал спичку в облитую бензином тонну конфискованной конопли в Астрахани, пересекал страну в кабине истребителя, кормил с руки амурского тигра, пролетая над ним на дельтаплане и подрывал пласты на новых разрезах. «Я» даже присутствовал на закрытии подпольного борделя, лично выталкивая на камеру местного голого начальника полиции; и всё это не покидая пределов МКАДа! Подавляющая часть моих «подвигов» являлась результатом волшебства студийного монтажа с участием двойников.

Свободное от съёмок время я посвящал работе над своей предстоящей предвыборной речью, пытаясь втиснуть в неё всё своё возмущение несправедливостью, творимой в отношении моей страны, избегнув при этом матерщины и многочасовой болтовни. Мысли по поводу её содержания в хаотичном порядке за долгие десятилетия переплелись в моей голове и застыли единым комом. Настал момент для чистки этих авдиевых конюшен и относился я к этому максимально ответственно.

В один из дней, воспользовавшись интервалом между съёмками в журнале «Максим» и интервью о проблеме падения нравственности в обществе, я вошёл в приёмную кабинета моего формально ещё остающегося шефа. Подмигнув явно набравшей за прошедшие месяцы лишние кило секретарше Агате, я ногой распахнул дверь кабинета Засурского. Толстяк восседал за столом перед ворохом папок и в своей хамской манере привычно выносил кому-то мозг по телефону. По правую руку от него в строгой полупрозрачной блузке с лёгким бирюзово-дымчатым платком вокруг шафранно-смуглой шеи сидела Алёна. Она ничуть не изменилась; была как прежде до неприличия хороша и до безумия желанна.

Засурский, заметив меня, тут же убрал телефон в карман и подскочив со стула поспешил мне на встречу, на ходу протягивая руку.

— Безмерно рад вас видеть! — несвойственным ему лебезящим тоном выпалил он. На его лице засияла улыбка, которую, насколько я знаю, никто никогда на нём не видел. Этот жирный мерзавец, подобно сонму таких же, как и он беспринципных карьеристов, с кем мне пришлось познакомиться в последнее время, несомненно, был в курсе моего политического взлёта. Пан Уи бросил на стол моё заявление об уходе. Лист, не успев коснуться стола, оказался в руках Засурского, который с феноменальным для его телосложения проворством тут же скрылся за дверью.

Я любовался Алёной. Её безупречность нисколько не поблекла за то время, которое мои глаза были лишены возможности её лицезреть. За всю свою жизнь я не обмолвился с воплощением своего желания ни словом. Всё, что я мог позволить, и что могла разрешить в отношении себя эта девушка — ограничивалось моим недолгим взглядом. В этот взгляд я всякий раз пытался вложить смысл тысячи слов, описывающие мои вскипающие при виде её чувства. Алёна не воспринимала меня ни как мужчину, ни как коллегу по работе. Такие как я существовали для неё лишь в адресной строке корпоративного аутлука. Однажды, повстречавшись в каком-то торговом центре, я радостно, чтобы это заметили окружающие мужчины, бросил ей «привет!», на что она, не изменив вида, просто молча прошла мимо, как будто меня не было вовсе! Вернувшись домой, я напился, но, клянусь, за все эти годы никогда не смел обижаться на Алёну.

«Чем я, в сущности, отличаюсь от остальных неудачников, — утешал себя я, — которые каждый день мелькают перед её глазами?! По Хуану сомбреро, по Тришке — кафтан!» Но сколько я не пытался разглядеть в зеркале своего самоощущения черты обаятельного мексиканца, — на меня неизменно смотрели безотрадные глаза Тришки чумазым взглядом простолюдина…

Вечером мне позвонила Алёна, и у нас всё было. Поутру я открыл глаза и упёрся взглядом в высокий потолок её двушки-сталинки, затянутой едва заметной паутиной трещин. В углу потолка, как раз вокруг трубы к батарее, штукатурка, пережив когда-то потоп, вымокла настолько, что вспучилась отвратительными буграми, вот-вот готовыми лопнуть и сорваться вниз. Было понятно, что мужчина в этот дом не входил давно.

Я повернул голову в сторону спящей на соседней подушке Алёны. Она чуть посапывала, волосы тонкой прядью лежали на её щеке, а отражённый солнечный блик полоской освещал бархат её кожи. Будь я художником, — неизбежно увековечил бы эту красоту. Но медведь наступил мне не только на ухо и я, осторожно, чтобы не потревожить сон девушки встал, собрал свою одежду и вышел в коридор. Одевшись, я неслышно покинул квартиру и бесшумно защёлкнул дверь, навсегда оставив за ней останки убитой мечты. Спускаясь по широким лестницам подъезда, меня окончательно охватило чувство невосполнимой утраты. Как будто из души вырвали огромный кусок чего-то, что многие годы заполняло это пространство, став неотъемлемой её частью. Богиня умерла, обрушив фундамент мира моих вожделений. Этот мир тайного сладострастия, такой крепкий и основательный в моих грёзах, осыпался на яву карточной колодой.

Алёна оказалась безупречна насыщенностью картинки и отвратительна пустотой содержания, словно «шедевры» именитого отечественного режиссёра с белыми зубами, такими же искусственными, как поведение Алёны в постели. Она просто предоставила мне своё тело, искренне, полагая, что тем самым осчастливила меня! В тот вечер я, чувствуя себя Папой Карло, пытался выстрогать из податливой древесины хоть что-то, напоминающее горячую женщину. Но безупречная красавица обжигала холодом безинициативности, демонстрируя преступную для своего возраста неискушённость в любовных игрищах. Позже, засыпая, я окончательно нашёл подтверждение своей теории о постоянстве суммарной привлекательности во всякой женщине. Согласно ей — и красотка, и дурнушка обобщённо за жизнь получают примерно равное сексуальное внимание со стороны противоположного пола. Различие исключительно в нюансах. Привлекательная женская внешность как магнит собирает множество поверхностных осколочных мужских взглядов. Она чувствует себя желанной, успешной и, что называется, копает в ширь. Ей не зачем утруждать себя познаниями мужской сути, влезая в нюансы психологии гендерных отношений. Среди мужчин она порхает легко и любой из них смотрит на неё как на королеву. Место возле неё всегда не прочь занять не менее достойный прежнего кавалер.

Дурнушка, лишённая яркости оперения, способна привлечь малое число потенциальных обожателей. Но природа не так жестока и подсознательное желание компенсации внешней блёклости, трансформирует в глубокое проникновение в сущность мужских потребностей. В результате влечение к такой женщине со стороны конкретного интересующего её мужчины не ограничено банальным обладанием доступа к её телу. Дурнушка вынуждена чувствовать, чем удержать редкого, а потому дорогого ей партнёра и использует любую возможность это продемонстрировать, искренне и с задором, как будто всё происходит в последний раз.

Меня всегда удивлял звучащий из женских уст вопрос — «как он такую красавицу променял на невнятную серую мышь?!»

«Да вот так и променял, запросто и без сожаления! — всегда хотелось ответить им, — Так, как меняют бракованную кофеварку, которая хоть и очень дорогая и красивая, и возбуждает взгляд всякого любителя кофе, но свои заявленные функции не выполняет! Сначала ты пытаешься принять компромисс между реноме её брэнда и хоть какими-то её исправными опциями. Но вскоре банальное желание нормального кофе пересиливает понты обладания престижной моделью. И вот уже прежнее место на кухне занято неброской китайская соперницей, которая не имеет внешнего лоска, но готова в любое время суток осчастливить тебя ароматной чашкой горячего кофе. А прежняя, свергнутая с пьедестала кофейная подруга, на которую ты фапал два года, откладывая бабки, отдана за копейки первому встречному. Он, как и ты когда-то, по наивности ещё уверен, что внешнее изящество формы гарантирует соответствующее содержание…»

Сидя на заднем сиденье личного депутатского гелендвагена, прождавшего меня под окнами всю ночь, я окончательно вычеркнул Алёну из своей жизни, без сожаления вытряхнув её номер из смартфона. Ожидание праздника, как и утверждала народная мудрость, оказалось несравнимо красочней самого праздника. Да и праздник этот походил скорее на утренник, слишком ранний, чтобы спросонья что-то разобрать.

Я смотрел в выбритый затылок водителя, до тех пор, пока над складками кожи его черепа не проступили родные глаза Евы. Она с ироничным презрением смотрела на будущего президента огромной страны, который нашкодившим в тапки хозяйки котёнком пытался глубже вжаться в поскрипывающую кожу дивана. Я велел остановиться и втянул ноздрями ещё одну порцию.

За окном прошла девушка-жираф, складки с затылка водилы расплылись в широкой улыбке ослепляющего фарфора, а после донесли свежий анекдот про «Окей, Гугл! Почему у меня не работает Окей, Гугл?» Последнее, что относительно внятно пронеслось в моей голове, античные избиратели отнесли бы к дистиху, восточные — к бейту, а сторонники силлабической поэзии — к виршам.

Сегодня в трениках на велике,

А завтра — в депутатском гелике!

И хотя это было классическое строфическое двустишие, об этом я никогда не узнаю, ибо тяжесть утраты сокровенной мечты и непредусмотрительно смелая доза свалили меня в глубокий сон.

Глава 25

Ебардей Квачкин терялся блуждающим взглядом в непривычном ему окружении. Строгое убранство офиса и аккуратная попка девушки, распластанной перед ним на столе, окончательно ввели его в замешательство. Резко прервав фрикции, он отстранился и, на ходу застёгивая ширинку, устремился к окну. Его взору предстала панорама, в которой с он ужасом для себя обнаружил ненавистные кремлёвские звёзды, такие близкие и пугающие. Неужели он, ярый сторонник и участник революции гидности на Майдане Незалежности, оказался в самом центре Мордора?! Как это могло произойти Ебардей не смог вспомнить, хотя изо всех сил напряг память. Последнее, что она зафиксировала — он в толпе кричит «Слава Украине!», и вместо ожидаемого ответа проваливается в звенящую темноту.

— Ёбушки-воробушки! — многозначительно протянул он, всматриваясь в московскую перспективу, и повернулся к девушке, которая в виноватом недоумении натягивала трусики. — Це Москва?

Девушка кивнула, не в силах произнести слова, от внезапности разворота событий. Ебардей подошёл к столу и не допускающим возражений движением вывалил на него содержимое софочкиной сумочки. После того, как вся наличность перекочевала в его карман, Квачкин покинул помещение. Спускаясь в лифте, перед его глазами некоторое время ещё всплывала угловатая попка худосочной Софы, вызывая следы отвращения на лице потомственного механизатора. Ебардей любил женщин в теле, таких, как Капа — соседка из хаты напротив, с которой он имел длительную связь втайне от мужа, пока тот не начал что-то подозревать и не купил у военных карабин. Представив её округлый, пышущий здоровьем и неиссякаемым желанием зад, Квачкин улыбнулся и проникся недолгой, но успокаивающей ностальгией.

С опаской продвигаясь по уже залитым вечерними сумерками улицам, он всматривался в лица встречных москалей. Они, вопреки украинскому телевидению, не были искажены нечеловеческой злобой и даже не обращали на него, сторонника Бандеры ни малейшего внимания. К удивлению, рабы Мордора имели беззаботно-приветливый вид, а в их руках попадались не жареные ежи и кошки, а аппетитного вида мясные хлебо-булочные изделия. Ебардею тут же нестерпимо захотелось большого сочного куска мяса, вкуса которого, в связи с военным вторжением регулярных войск кацапов на его независимую Украину, он почти не помнил. Не помнил он и того, чтобы хоть кто-то из односельчан своими глазами видел хотя бы одного воина орды, однако святая вера теленовостям не допускала сомнений.

Укрывшись за угловым столиком в первом же ресторане, Ебардей заказал два говяжьих стейка прожарки медиум велл, салат цезарь, две порции сала и литровый графин водки. Торопиться ему было некуда, а мордерских рублей в кармане было предостаточно, чтобы продержаться во вражеской столице до прибытия ридных сбруйных освободителей. Софочка как раз собиралась этим вечером зайти в элитный «аджён провокатюр», за обновкой из последней коллекции нижнего женского эротического белья. В нём она, наконец таки решилась преподнести смелый сюрприз своему бой-френду, о котором он так давно мечтал, заставляя конопатые щёчки Софочки рдеть от стыда при одной только мысли о том, чем ей предстоит заняться.

Глубоко за полночь, вдрабадан осмелевший Квачкин, оставив щедрые чаевые вражескому ресторану (дабы не вызывать подозрений), взял курс в сторону Красной Площади. На ней он вознамерился излить всё своё презрение к небратьям громогласным языком перформанса, — навалив кучу возле мавзолея. Эта идея пришла к нему ещё в ресторане, наполняя Квачкина отчаянным героизмом каждой выпитой рюмкой. Кто-то рассказывал ему о мужественном борце с кровавой системой, который прибил себя гениталиями к кремлёвской брусчатке. Его протест высоко оценило международное сообщество, и теперь смельчак почивал на лаврах в Европе. Несомненно, его акт будет не менее смелым и резонансным, а европейским странам ещё предстоит побороться между собой за честь предоставить своё гражданство. Одухотворённый масштабом смелости задуманного, Ебардей даже пустил слезу, почти смирившись с мыслью о неминуемой погибели. Он окончательно перестал стесняться эмоций, представив, как в музее его подвига зигуют благодарные школьники, а его имя золотыми буквами навечно вписано в ряд славных сынов Украины! Совладать с нахлынувшими чувствами оказалось куда проще, чем превозмочь физиологические потребности организма, которые так некстати заявили о намерении своей немедленной реализации. С горечью осознав, что до предполагаемого перформансом места ему не добраться и героическое будущее рушится на глазах, Ебардей свернул в тёмный переулок. Там он, отыскав первую же незапертую дверь и, пошатываясь, исчез в проёме. Внутри было темно и тихо. Квачкин спустил штаны и облегчённо выдохнул.

Когда Ка-Су открыл глаза — уже светало. Он прикоснулся рукой к голове и чуть не вскрикнул от боли, пальцы зардели следами свежей крови. Несколькими часами ранее прежний владелец тела бездарно бросил его на растерзание местным бомжам. Те горячо приняли незваного гостя, навалившего кучу прямо в их импровизированной прихожей. Ка-Су закрыл глаза и пролежал в позе Шавасана какое-то время, проклиная приматов, и извергая желчные мысли в сторону своих экзаменаторов. Большая часть времени, которое он провёл в человеческом теле, прошла в муках физической боли, переносить которую с каждым разом становилось всё невыносимее. Она мало того, что отвлекала, она заставляла и без того неуверенного молодого демиурга чаще задумываться о риске провалить экзамен, только потому, что скафандр окончательно придёт в негодность в самый неподходящий момент. И тогда переэкзаменовки ждать целую декаду, под насмешливые взгляды более успешных бывших сокурсников. Этого честолюбивый Ка-Су допустить не мог. Он мысленно собрался с силами и, сжав зубы, поднялся на руках. От боли изображение в глазах потеряло резкость, в голове зазвенело и тошнотворный ком, вырвавшись из горла, растёкся по животу содержимым желудка. Поморщившись, Ка-Су трижды вслух проклял Ебардея Кузьмича Квачкина, обещая отыскать и покарать его будущее воплощение. Подождав, пока зрение обретёт приемлемую ясность, Ка-Су поднялся и доковылял до ближайшей опоры, которой оказалась афишная тумба.

«ЖИЗНЬ ЗАйЦА РЯ»

Прочёл он крупные буквы на плакате, с которого на него смотрели три долговязых мужчины с голым торсом и выбеленными лицами с торчащими поверх накладными плюшевыми ушами. Остальные надписи имели меньший размер и потребовали больших усилий.

ПО МОТИВАМ ОПЕРЫ М. И. ГЛИНКИ

ЭРОТИЧЕСКАЯ ПОСТАНОВКА ЭКСПЕРИМЕНТАЛЬНОЙ БАЛЕТНОЙ ТРУППЫ «ТЕАТРА ШОК-МОДЕРНА» ПОД РУКОВОДСТВОМ ЗАСЛУЖЕННОГО АРТИСТА РОССИИ БАЛЕТМЕЙСТЕРА АРНОЛЬДА ШЛЯХТМАНА.

Демиург ещё раз окинул взглядом трёх неприятных мужчин в балетных трико, скрывающих разве что вены, и попытался вспомнить каким словом тех принято называть в простонародье этой страны. Воспоминания отдались тупой болью в голове, прервав эрудиционный ребус.

Добравшись в служебное жильё, Ка-Су отдал таксисту свои туфли, так, как в карманах ничего не оказалось. Демиург погрузил тело в тёплую ванну. К вечеру ему стало легче и он вспомнил, как русские называют мужчин в обтягивающих трико.

«-Прошло уже столько времени, — подумал креакл, — я столько здесь натерпелся, а о цели экзаменации до сих пор не имею ни малейшего представления! А может беспрестанно сносить тяготы этого проклятого уровня и есть цель экзамена и комиссия ждёт, когда я сломаюсь и потребую остановить испытание?»

Прошла неделя, которую Ка-Су провёл почти не вставая с кровати. Тело пришло в относительно пригодное для передвижения состояние. Наспех побрившись и прикончив последнюю четвертушку доширака, Ка-Су направился в офис.

Софочка встретила возвращение шефа с подчёркнуто демонстрируемой прохладой. К концу дня она, видимо набравшись храбрости и накрутив в себе бойцовские качества, потребовала вернуть ей все взятые у неё деньги и обещанные половину зарплаты, принести извинения и впредь держаться от неё подальше.

Ка-Су попытался выяснить, какие такие деньги он забрал у неё, но Софа отказалась про это говорить, несколько раз сославшись на боксёрское прошлое своего парня. Демиург не понял, как спорт связан с их недоразумением, но выразил слова восхищения здоровому образу жизни её партнёра.

Несколько дней Ка-Су размышлял по поводу случившегося и пришёл к выводу, что прерванный половой акт полноценным соитием считаться не может, а значит сторона, не исполнившая свои обязательства, не вправе требовать от иных участников сделки определённые договором дивиденды. Поскольку Софа не доставила демиургу полного пакета сексуальных наслаждений, то любые материальные претензии к нему считаются ничтожными. Учитывая, что факт отъёма её личных денежных средств не имеет задокументированного подтверждения и основан исключительно на показаниях «потерпевшей», то демиург — вправе выдвинуть ответный иск в компенсации причинённого ему морального вреда за бездоказательную клевету. Всё это он донёс до девушки и предложил взаимное примирение, дабы попробовать начать всё заново, но уже юридически задокументировав сделку. Софа отчего-то заплакала и разразилась в адрес Ка-Су словами, которые по этическим соображениям я не нахожу возможности озвучить. Замечу лишь, что используемые девушкой обороты выходили за рамки прошивки встроенного в разум плазмоида лингвистического ретранслятора.

Вечером в квартире Ка-Су раздался звонок. На пороге стоял высокий, крепко сбитый юноша в светло-сером спортивном костюме. Он вежливо поздоровался и представился возлюбленным Софии. Ка-Су улыбнулся приятному молодому человеку добродушной улыбкой и жестом пригласил войти. Он уже было открыл рот, в желании предложить гостю тапочки, но резкость поставленного удара выбила мысль о гостеприимстве из головы демиурга. Ка-Су даже не успел испугаться и мешкообразно сполз по стене. Вежливый юноша наносил удары уверенно и основательно, демонстрируя отменное знание дела. Рука профессионала чувствовалась особенно сильно в области рёбер. Остатками угасающего сознания Ка-Су даже зауважал молодого человека за демонстрируемое мастерство, успев мысленно пожелать им с Софой счастливой семейной жизни.

Он очнулся от бодрящих шлепков по щекам. Перед его глазами из молочного тумана выплыла пластиковая карта. Настойчивый голос Софьиной любви, словно прорываясь через плотную пелену акустического лабиринта, повторял одну и ту же фразу — «номер карты?!» Вес кулаков молодого человека перевешивал весомость поводов демиурга отказать настойчивому любопытству. Возможно, подумал он, такую же трепетную неотвратимость перед грубостью физической силы испытала и Софа в преддверии первой близости со своей будущей любовью. Эти мысли пробудили мгновенья согревающей причастности, как буд-то что то давнее и тайное объединяло их с этой девушкой.

Демиугр прошептал опухшими губами четыре цифры. Молодой человек заботливо уложил немощное тело на диван и, учтиво пожелав крепкого здоровья и творческих успехов, покинул квартиру.

Слёзы, стекая горячими каплями, терялись в раковинах ушей. Правое опухло и пульсировало колющей болью в такт ударам сердца, затихая в самом центре мозга. Демиурга впервые охватило отчаяние. Прежде, манипулируя приматами дистанционно, он не задумывался над их ощущениями и чувствами, подобно человеку, раздавившему муравья. Ему всегда казалось, что событийная наполненность окружающего является приоритетом жизни представителя нижнего уровня. В то время, как процессы личности, протекающие внутри, имеют второстепенную природу сопровождения внешних явлений. Теперь, заключённый в бессилие истерзанного тела, глядя в потолок красными от слёз и безысходности глазами, юный плазмоид проникался глубинами организационного концепта уровня «Гэ». Оказалось, что жизнь человека — если не постоянство боли, то беспрерывность её избежания. И боль эта имеет не столько физическое, сколько моральное воплощение, легко возникая от малейшего на то повода и долго угасая рвущими разум страданиями. Он осознал, что его надменность и самоуверенность вершителя судеб этих примитивных и агрессивных особей вызывают в нём странный протест. Суть этого протеста он не понимал, но фосфен собственного осуждения уже отчётливо проявлялся. Ему вдруг панически захотелось выпрыгнуть из этого изнывающего болью тесного скафандра, ощутив всю безмятежность и лёгкость прежнего полевого тела. Он желал вырваться из затягивающихся пут переживаний, которые обострились до степени невозможности их переносить. Сейчас он готов был сдаться, признав свою слабость и переоценку собственных возможностей. Но тело не выпускало, а мольбы прервать экзекуцию безответно терялись в вечности.

«- Неужели они бросили меня?» — пронеслось в голове креакла. От этой мысли быстро отпочковалась следующая, ещё более пугающая:

«– А что, если я больше никогда, никогда не вернусь в свой мир бестелесного рая?»

Ка-Су почувствовал, как волосы на голове Квачкина зашевелились и испарина обжигающей волной покрывает лицо.

— Неужели это и есть мой бесславный финал? — еле слышно прошептал Ка-Су.

Ему отчего-то вспомнился прадед третьего родителя, потомственная гордостью всего семейства. Его аттестация, ставшая легендой, передавалась от поколения к поколению, являя собой пример поразительного успеха.

Прадед был того же возраста, когда комиссия отправила его в тело примата на финальную аттестацию равноправного бэккера. Несколько десятилетий ожидая задания экзаменаторов, он скитался в нужде и лишениях по землям Европы восемнадцатого века. Когда знаменитый пращур почти потерял надежду и сломался — комиссия явила цель его миссии. Талантливый примат-музыкант, известный на уровне «Гэ» под именем Иоган Бах, излишне преуспел по части написания трогательных кантат. Это выбивалось из графика планеров команды, ибо воздействие его музыки на людей способствовало в оных пробуждению потребностей в тонком восприятии мира. В грядущем плане передела мира командам требовались толстокожие юниты, легко идущие на агрессию и конфликты. Пращуру Ка-Су была поставлена задача в рамках законности царившей на нижнем уровне эпохи, физически устранить Баха. Сделать это подобало элегантно и изящно, в лучших традициях высшего пилотажа бэккерства. Экзаменуемый в теле странствующего офтальмолога-самоучки Джона Тейлора много лет колесил по городам и весям, оказывая сомнительные услуги по лечению слепоты. Сказать по правде, Джон Тейлор был шарлатаном, но волей случая, некоторые операционные вмешательства в глаза страждущих приносили положительные результаты. В конце концов — он подобрался к заказанному ему объекту. В 1750-ом году, слепнущему от катаракты Баху им были проведены две операции, в результате которых тот окончательно ослеп, а через четыре месяца и вовсе отдал Богу душу. Результат не был удивителен, поскольку подход Джона Тейлора после вмешательства включал кровопускание, слабительные, закапывание в глаз капель крови от убоя голубей и припудривание глаза сахарной пудрой или прокаленной солью. В случае серьёзных воспалений Тейлор назначал большие дозы ртути. Излишне напоминать, что всё это происходило в доантисептическую эпоху. Операция по нейтрализации гения прошла настолько удачно, что вдохновлённый оценками комиссии, юному бэккеру в качестве карьерного бонуса было предложено ликвидировать ещё одного зарвавшегося дарования — композитора Генделя. Георг Фридрих Гендель, по счастливой случайности также страдал катарактой. Тейлор добрался и до него, проделав тот же самый трюк. Композитор скончался в 1959-ом году, а пращур Ка-Су вошёл в историю как один из самых талантливых аттестантов-бэккеров американской команды. Если бы каждый плазмоид обладал хотя бы половиной его таланта, — человечество до сих пор бы уничтожало себя дубинами и мечами в полной гармонии с природой и предсказуемостью ведомой игры.

«- Таким как он я уже никогда не стану!» — с грустью подумал Ка-Су и катящиеся по щекам слёзы стали ещё горячее.

Спустя неделю, исхудавшее и осунувшееся тело Квачкина было выселено из служебного жилья. Образцово — показательному предприятию оппозиционера Подвального больше не требовались услуги сотрудника, большую часть рабочего времени проводящего в коматозном состоянии увядшего овоща. Организация, в лице майора Чоткого, вычеркнула немощную «сокральную жертву» Ебардея Квачкина, сняв его с денежного довольствия и положив на него огромный стратегический игнор. Подвальный не преминул воспользоваться этим, при первой возможности уволив Квачкина, выказав тем самым своё «фи» кремлёвским кураторам. Банковской карточки и жилья больше не было, перспективы соития с самкой примата, как и исполнение экзаменационного задания, о котором он до сих пор не имел представления, угасали, подобно надежде брошенной содержанки, разменявший пятый десяток найти нового инвестора.

С приходом осени Ка-Су окончательно пожух. Лёжа на выходящей из стены трубе горячего водоснабжения, в нескольких десятков метров от Баррикадной, он обречённо взирал на проходящих мимо людей. Опустившийся до степени равнодушного созерцания, Ка-Су окончательно принял облик бомжа и смиренно ожидал физической кончины ненавистного, но на редкость живучего тела. Тёплую трубу он старался покидать как можно реже — конкуренция на неё была выше, чем в МГУ. Едва ли не каждый день ему приходилось остужать пыл очередного оборванца, возжелавшего свергнуть его с уютного местечка. Если словесные доводы оказывались бессильны, Ка-Су демонстрировал непреклонность, подкреплённую пистолетом Макарова, который он ещё летом увёл из кармана спящего в парке бездомного. Всякий раз, разрулив конфликт за трубу, он мысленно посылал благодарность его бывшему владельцу, желая тому обрести счастье в омерзительном мире приматов.

Всякий раз, открывая глаза после пробуждения, Ка-Су лелеял надежду на благостный момент нового дня, в который экзаменаторы подадут ему хоть какой то знак. Вера в то, что там наверху о нём помнят и едва сносимые им лишения, в конце концов, принесут долгожданную аттестационную награду, угасали день ото дня. Ка-Су похудел, осунулся и оброс. С недавнего времени его перестали пускать даже в макдак — охранники демонстративно зажимали носы и ногами выталкивали прочь. Поначалу на глаза наворачивались гневные слёзы обиды — если бы эти уроды знали, кто заключён в этом немытом и изъеденным вшами теле, они бы вели себя совершенно иным образом. Пару раз Ка-Су даже попытался до них это донести, но удары их рифлёных подошв после этого стали ещё жёстче.

«- Жалкие, тупые дикари, — утешал себя демиург, — никчёмная ограниченная биомасса. Весь ваш мир состоит из ненависти и насилия, которые вы без устали изливаете друг на друга, возведя это занятие в основу своего существования! Этот гадюшник давно пора перезагрузить и плевать, что весь мой уровень на многие декады перейдёт на сухпайки. Плевать! Плевать! Как же я вас всех ненавижу!» И, судя по ежеминутному сплёвыванию, ненависть демиурга к человечеству была велика.

Предпоследними каплями, до краёв наполнившими чашу терпения демиурга, стали невыносимые боли в гениталиях, которые сменили характер эпизодических на постоянные. Ка-Су знал имя их причины, на её социальной страничке месяц назад он прочёл «Победила триппер — побежу и коррупцию!» Но тогда ощущения были терпимыми, а угли трепета в отношении Софочки ещё тлели. Он не винил её ни в чём даже теперь и среди всего человечества она была ему наименее ненавистна.

Последняя капля, выплеснувшаяся абсолютным отчаянием, помутившим рассудок демиурга, упала с листа бумаги, появившегося на стене здания, одарившего его жизнетворной трубой.

…В СВЯЗИ С ПЛАНОМ РЕКОНСТРУКЦИИ РАЙОНА, ЗДАНИЕ ПОДЛЕЖИТ СНОСУ…

Уже к полудню, смуглые работники натянули красные оградительные ленты и подогнали экскаватор, против которого доводы пистолета демиурга оказались неубедительными, как русский рок третьего тысячелетия. Рыдающий и проклинающий вечно портящее всё человечество, демиург брёл по московским улицам, залитым прохладой осеннего солнца. Он не знал куда идёт, не ведал зачем идёт, он просто двигался. Движение отвлекало от назойливых вшей, венерических мук и осознанных мыслей.

Свернув на проспект Академика Сахарова, до него долетел голос из репродуктора, теряющийся всплесками эха во дворах близлежащих домов. Подойдя ближе, Ка-Су увидел большое скопление людей с полицейским оцеплением по обеим сторонам улицы. Толпа безмолвствовала, вслушиваясь в слова оратора с трибуны. Демиург решил пробираться в направлении сцены, в надежде согреться в плотной массе человеческих тел. Народ резво расступался, отказываясь укутывать смердящего гражданина своим телесным одеялом, чем привёл Ка-Су в ярость. Кто-то сзади толкнул его в спину. Демиург повалился на брусчатку и обмяк, ударившись головой в районе венечного шва.

Ебардей открыл глаза. Картина, представшая перед его взором, породила в груди паническую волну удушья. Вокруг него, метрах в двух, плотным кольцом стояли москали, преимущественно мужчины, на одежде многих угрожающе пестрели георгиевские ленты. Он лежал в центре кольца, сжигаемый сотнями презрительных полных отвращения взглядов.

«- Ну вот и всё! — пронеслось в голове Квачкина. — Сейчас буду погибать!»

Ебардей медленно, избегая резких движений, встал на ноги. О том, чтобы вырваться из этого кольца — не было и речи; он был окружён многотысячной ордой. Колени как-то сами собой подогнулись, и Квачкин опустился на задницу. Он не понимал, как очутился в столь безвыходной ситуации, загнанный в ловушку в самом логове врага. Последнее, что выдавала его память — он идёт по вечерней Москве в сторону Красной Площади исполнить акт героического перформанса. В замешательстве Квачкин принялся ощупывать своё тело, беспрестанно зудящее и нестерпимо ноющее, особенно внизу живота.

«- Они меня били, — заключил он, — и, похоже, сильно! Странно, почему я ничего не помню? Может они стёрли мне память? Эти кляты москали и не на такое способны!»

В голове всплыли улицы, названные его именем по всей Украине, музеи его славы и скорбно-торжественные лица зигующих школьников. Это слегка ободрило Квачкина, а нащупанный под свитером пистолет придал окончательность решимости посвятить себя подвигу во имя Отчизны! Порыв героизма вдохнул в тело силы и он, гордо встав на ноги, надменно бросил взор на окружавших его. В его взгляде больше не было страха, лишь математический выбор цели для гарантированного поражения.

«- Главное живым к бурятам не попасться!» — подумал он и повернулся в сторону вещающего со сцены москаля. До него было метров пятнадцать, и он вызывал особую ненависть своею убеждённостью декламаций. Квачкин пронзительно выдохнул, вложив в акт самоконцентрации и прощание с далёкой Родиной, и ненависть к окружившим его врагам, и частичку ритуальности самурая, коими бредил в далёкой юности.

— Хуйло! — что было сил выкрикнул он, выхватил пистолет и сделал два выстрела в сторону сцены.

Квачкин обречённо закрыл глаза, так и не увидев, попал ли он в цель. Дух героизма покидал тело долгим метеоризмом.

«- Ще не вмерла Украина…» запел он про себя дрожащим внутренним голосом.

Глава 26

Детище отечественного автопрома, окончательно скурвившись в постоянном ослином упрямстве, издохло километрах в ста от столицы. Между автомехаником и мной общего не более, чем между Башметом и Башнефтью, а потому, бросив авто, мы пересели на попутку.

Мой взгляд на стабильную праздность Москвы претерпел необратимые изменения. Знакомство с реальной Россией, захлёбывающейся в нищете и безнадёге, заставляли меня с близким к ненависти чувством взирать на антураж её мнимой успешности. Я не находил слов, чтобы выразить свои ощущения, но всё моё естество кипело и кричало — «Так жить нельзя!» Кровью и потом завоёванное моими предками право на справедливую государственность было поругано и втоптано в придорожную грязь истории. Остатки этой грязи безжалостно вымывались из голов сограждан благоуханными шампунями уборочной техники под бравурные голоса СМИ и лоснящиеся морды тележителей. От этого всего тошнило и первое, что я сделал, войдя в свою (точнее ипотечную) московскую квартиру, — вынес оба телевизора во двор к мусорному контейнеру. Мне стало легче, когда уже через несколько минут, выглянув в окно, я застал, как два мальчугана отчаянно разносят их палками. Вот так же и я, жёстко и неотвратимо буду искоренять всё чуждое и вредное моему Русскому Миру, добравшись до рычагов реальной власти!

Вечером мне сообщили, что на завтра назначена фракционная вечеринка, приуроченная моей президентской гонке. Я конечно мог отказаться, но присутствие всех членов фракции давало мне возможность ознакомиться лично со всем тем дерьмом, от которого мне предстоит избавляться в первую очередь на посту президента. Плюс — я слышал, что депутаты в кругу закрытых вечеринок колоритны своим беспределом. Цирк я не любил, но посетить партийное шапито казалось мне занятным. К тому же, запасы моего кокса подходили к концу, а его пополнение происходило исключительно при личном присутствии на подобного рода мероприятиях. Естественно, всё это осуществлялось бесплатно за счёт специальной статьи госбюджета. Ходили слухи, что кокаин кремлёвский более заборист и чист в отношении кокаина думского, что являлось причиной тайной зависти депутатского корпуса. Этим вопросом стоило поинтересоваться отдельно.

Пан Уи сразу отказался составить мне компанию, сославшись на усталость от путешествия и анальные боли. Выглядел он действительно измождённым и слегка нервным, пару раз даже упомянув ранее о том, что «задницей чует приближающийся шухер». Не знаю, что он там чувствовал, но моя задница не чувствовала ничего, утонувшая в коже дивана депутатского гелика, летящего с мигалкой по новорижке.

Ворота партийного особняка затворились и меня проводили к огромному помещению — ангару с округлыми застеклёнными скатами крыш, как у аквапарков с красочных рекламных постеров. И действительно, внутри оказался маленький тропический мир с песчаной линией пляжа, пальмами, голубоватой лазурью уходящего в горизонт моря. Волна с шумом набегала на песок, а стены-видео-панели создавали ощущение бесконечности райского места. Увиденное поражало своей натуральностью и накрывало атмосферой присутствия с первых секунд. Я закрыл глаза и втянул вязкий тропический запах, вслушиваясь в плеск волны на фоне приглушённого стрёкота джунглей. Миниатюрная азиатка в сиреневом шёлковом пончо, улыбнувшись, подхватила меня под локоть и отвела в бамбуковую хижину, где я облачился в нечто белое, напоминающее хитон. Одеяние приятно прикасалось к телу и, посмотрев на себя в зеркало, я окончательно почувствовал прикосновение рая.

Девушка повела меня вдоль пляжа. Горячий песок обжигал ступни, а набегающая волна приятно щекотала лодыжки. Солёный морской бриз теребил мои волосы, играя складками хитона. Мы повернули за высокие заросли какого-то тропического растения, где глазам открылся вход в пещеру. Внутри горели факелы, стилизованные с такой натуральностью, что казалось, стоит протянуть руку — как тут же одёрнешь её, схлопотав ожог. Внутри я прикасался к прохладным стенам, поражаясь их безупречным натурализмом. Метрах в десяти вглубь пещера расходилась на две стороны; деревянный указатель направо выжженными латинскими буквами гласил Symposium. Надпись на указателе влево сперва показалсь мне непонятной — Тhermоs, но память тут же выручила, вытолкнув на поверхность слово «термы» (так в древней Греции, а после и Риме называли бани на природных горячих источниках).

«- Однако! — подумал я, — если всё увиденное мною является „прихожей“, то каков же размах основных „комнат“ этого заведения!?»

В воспоминаниях всплыла ветхая изба старушки с рябиновыми бусами и заплесневелый запах провинции…

«- Власти скачут на коне, а народ живёт в дерьме! — пронеслось в голове. — Стилизации, блядь, у них с инсталляциями!»

Тут же я устыдился мыслью о своём малодушии, едва не купившись поначалу на весь этот фантастически реалистичный маскарад. Безусловно, задуманное воплощено безукоризненно и в высшей степени бомбически, но никакой пир во время чумы не может быть оправдан мастерством его поваров и изысканностью блюд!

Между тем мы, свернув в направлении Symposium, уже выходили из пещеры. Ночное тропическое небо раскинулось надо мной бесконечностью звёзд, таких ослепительных и ярких, какие я наблюдал лишь на Пхукете в далёкую докредитную свободу нашей с Евой молодости. Я не сразу смог оценить размеры помещения, но, после, когда глаза подстроились под скудность лунного освещения, его размеры заставили меня нецензурно удивиться. Зал был приблизительно с футбольный стадион. Пол выстилала ровная зелёная трава, с аккуратно остриженными высокими кустарниками, между которыми петляли песчаные тропинки. Справа простиралась поляна с длинным деревянным столом, за которым запросто могли разместиться две футбольные команды, включая запасных и черлидеров с их воздыхателями. Поляну с трёх сторон окружала цепь аккуратных деревьев, уходящая с одной стороны в перспективу горной гряды. Визуальный водопад, искрящийся в лунном свете, разбивался о камни реальной стеной воды, разбегаясь в две стороны журчащими ручьями.

Я вновь ощутил пастыдное чувство восхищения роскошью, однако тут же реабилитировал свою слабость помыслами о детях, которых волшебство происходящего достойно несомненно более, нежели оторвавшихся от реалей народных избранников. Сами же народные избранники неспешно прохаживались в основном вдоль стола, на вскидку их было десятка три — четыре. И мужчины и женщины были одеты в хитоны подобные моему. Судя по возрасту и оплывшим телам спутниц депутатов, я сделал вывод, что первые — законные жёны вторых. Согласитесь, глупо заводить любовниц с бесформенным немолодым телом, когда твои материальные возможности поистине безграничны в реализации твоих желаний.

Меня заметили и глава фракции, он же председатель партии, вытянув вперёд руки, поспешил ко мне. Пожав мою ладонь, он обнял меня и потащил к столу.

— Я знал, я верил, я чувствовал — этот час наступит, и наша партия победным трезвоном пронесётся над всей Россией! — помпезно обратился к присутствующим лидер партии, захлёбываясь от восторга. — Наши верховные друзья ниспослали нам Спасителя (он поднял мою руку, подобно рефери руку одержавшего победу боксёра), дабы ни у кого не возникало сомнения в верховенстве и торжестве нашей партии!

Присутствующие энергично зарукоплескали, то тут, то там зазвучали возгласы «ио триумф!» и «белле, белле!», отчего весь этот греко-римский маскарад обдал меня дуновением лёгкого помешательства.

«- Неужто эти идиоты уверены, что я, став президентом, придам их партии статус государство формирующей?! — подумал я. — Вам, падлам, десятилетиями сосавшие народную кровь, я определю статусы по заслугам, уж не сомневайтесь! „Любишь кататься — люби и с санками ебаться!“ как говаривал дядя Гена. В древний Рим, пидарасы, играть вздумали! Я вам устрою сибирский Колизей с топорами! Всех на лесоповал с полной конфискацией до третьего колена!»

В этот момент меня постигла истина, неуловимая мной на протяжении многих десятилетий. Сидя перед телевизором, изливающим предвыборные речи очередных претендентов на службу народу, я соглашался со всеми их лозунгами и обещаниями. Они звучали с неизменной актуальностью и так убедительно, словно произносящие их хлебали тяготы жизни из одного котла с трудовым народом. И подобные мне верили их словам, отдавая за них свои голоса. Но как только человек оказывался во власти — от его предвыборных обещаний не оставалось и следа, а самого его будто подменяли точной копией, лишённой ответственности за обещанное ранее. Этот вирус подмены косил всякого прорвавшегося во власть кандидата, и каждый раз я неизменно терзал себя вопросом — «как и отчего такое происходит?» И ответа не находил. Теперь, глядя на перекошенные от собственного величия, неприкосновенности и кокаина рожи, орущие лозунги чуждой канувшей эпохи, я понимал суть феномена обесчеловечивания властью. Верхнеуровневые кукловоды филигранно играли на слабостях человека: тайный мир, в который попадал новый её обитатель, не оставлял ему выбора — либо принимать от жизни всё, играя по его правилам, либо отправиться к праотцам от внезапного передоза, или случайно подавившись кренделем. Сунув ногу в ведро с дерьмом — невозможно уйти, не наследив ни в ведре, ни на полу. Да и никто, собственно, и не даст тебе уйти, да и не многие захотят это сделать. Когда на одной чаше весов бессрочная прописка в земной Эдем, а на другой билет на пожизненный верхний плацкарт у двери сортира жизни — выбор подавляющего большинства очевиден. При таком раскладе практически невозможно не поддаться искушению, и кто знает, как долго ещё внутренний голос моей совести не сорвёт связки, а мой разум захочет его слышать.

Я догадывался, что подсадка на кокаин — непременное условие вхождения в тайный мир и даже предполагал индивидуальность его состава для каждой партии в соответствии с её ролью в политическом спектакле. Да уж, грибадиры свой энергетический хлеб точно едят не зря. Я вспомнил добродушное лицо пана Уи и улыбнулся, представив, как он греет свою толстую пидарастическую задницу в горячей ванне, поглядывая в своё любимое свиноводство. И чего он в нём нашёл? Хотя, говоря между нами языком Эзопа, мастера с уровня «М» разводят нижних креаклов как свиней, креаклы разводят нашу властную элиту как свиней, а эти свиньи разводят народ как свиней. Народ в свою очередь разводит обычных свиней, и только обычные свиньи никого не разводят, а если и разводят, то только грязь. Получается обычный человек труда всего на второй ступеньке этого глобального развода и, в сущности, ровня обычной хавронье. Потому и отношение власти к народу как к грязи, а чего грязь жалеть, если её вокруг как грязи, вон — восьмой миллиард пошёл?! Но если от свиней не скрывают факт их развода и даже проявляют необходимую заботу, исправно кормя и не утруждая работой, то народ во все времена гнул спину в наивной надежде на справедливое счастливое будущее если не для себя, то для своих потомков. Но потомки вырастают и сменяют предков в бессменном аттракционе глобального развода, всё так же свято веря, что не они, так хоть их дети будут жить в светлом будущем. Будущее, конечно, наступает, но как обычно тёмное и на пятки, а колесо истории, проворачиваясь по кругу, всего лишь месит грязь, оставляя телегу эволюции человеческого самосознания на прежнем месте. Как десять тысяч лет назад человек стремился паразитировать на ближнем, так и через тысячу лет он будет стремиться к этому. Меняются антураж и инструменты, но не методы и цели. И за этим непрерывно следит всевидящее око уровня «К», вороша незримым прутиком в человеческом муравейнике.

Как-то в беседе с толстяком, я задал ему вопрос о глобальном предикторе, масонах, чекистах и прочих тайных обществах, которые, по мнению многих соотечественников, из закулисья вершат судьбу человечества.

— Главная тайна любого тайного общества — половые девиации их членов, — сказал он тогда вполне серьёзно. — Стремление к скрытному кучкованию — психологическая потребность самолегализации девианта. Один педераст встречает другого, а когда собирается компания педерастов — возникает закономерная потребность идеологического обоснования своей пастыдной ущербности. И вот уже гомосексуальная основа их сообщества подменяется выдуманной идеей со своими правилами или уставом (это у кого на сколько фантазии хватит) будь то масоны, иллюминаты, тамплиеры, туле, сыновья свободы и прочая маскирующая ересь.

— А как же тогда «Куклус-клан»? — спросил я, — в его основе тоже извращенцы?

— Конечно, — кивнул толстяк. — Представь слабого безвольного подростка, которого гнобят сначала сверстники, а после жена, втаптывая его «я» в парашу камеры внутреннего карцера сознания. При этом, потребность природного доминирования самца никуда не девается, а набирает силу сжатой пружиной в самых потаённых недрах разума. А после такие пружинщики находят друг друга и пускают пыль в глаза обществу идейными лозунгами своего чмошного братства. Ночами надевают колпаки и кучей мочат одинокого беззащитного негра, сублимируя своё спрессованное жизненное ничтожество в истязания жертвы.

— И впрямь, чмошники, — заметил я, — много ли геройства надо в век чёрного рабства толпой одного бесправного нигера валить. Они бы сейчас в Гарлем в своих колпаках завалились!

— Тогда — «Куклус клан», сегодня — «Скинхэды» — зевнул грибадир. — Суть едина.

— Нет, Уй, скины то — точно не пидарасы! — возразил я.

— Педерастия, друг мой, она не только в жопах! — грибадир коснулся указательным пальцем виска. — Не любишь ты негров или азиатов — так езжай в Африку или Азию и выражай им там свою нелюбовь. А топтать гуртом в берцах одинокого воронежского студента из Анголы — это, уважаемый, ни что иное, как педерасизм чистейшей воды!

Я молча кивнул. Конечно тут он был прав. Тема педерастии давно перешла из ряда ориентации личного в метафизику всеобщего. Ёмкость и широта мифологемы «пидарас» следует за нашим сознанием неотступно, будь то в форме шапки-пидарки, соседа-пидараса с громкой музыкой, или обобществлённого пидара в лице государства, в очередной раз поднявшего налоги. Лингвисты будущего обречены на долгие изыскания сути всеобъемлющей универсальности данного термина, ставшего неотъемлемой частью современной эпохи. Финальная фаза капитализма, сорвавшаяся в летальный штопор империализма, есть ни что иное — как монополия пидарасить человечество.

«Куда ни кинь, — прозорливо писал В. И. Ленин ещё в 1913 году, — на каждом шагу встречаешь задачи, которые человечество вполне в состоянии разрешить немедленно. Мешает капитализм. Он накопил груды богатства — и сделал людей рабами этого богатства. Он разрешил сложнейшие вопросы техники — и застопорил проведение в жизнь технических улучшений из-за нищеты и темноты миллионов населения, из-за тупой скаредности горстки миллионеров. Монополии сплошь и рядом тормозят технический прогресс; они годами держат под спудом крупнейшие научные открытия и технические изобретения.»

Прошло чуть более века, и один процент человечества пидарасит остальные девяносто девять, повизгивая от восторга и игнорируя вялое недовольство закостеневшего в догги-стайле большинства. И если девяноста девять из ста представителей человечества покорно сносят лингам несправедливости в сфинктере своей гордости, то такое общество логично именовать пидарским. Не сомневаюсь, что в хронологию эпох человечества наш период и войдёт под этим именем.

Глава 27

Глядя на людей в одинаковых одеяниях и возомнивших себя патрициями третьего тысячелетия, я ощущал себя свидетелем эпического сюра, с отголосками надвигающегося сумасшествия. Пафосная речь председателя закончилась консолидирующим актом принятия партийного кокса. Я, соблюдая приличие и не желая раньше времени светить свои планы относительно пидаров-однопартийщиков, ритуально под овации вмазался в обе ноздри с серебряного подноса. Минутой спустя, лица вокруг приобрели настолько антипатичный вид, что я на мгновение оказался в окружении оживших персонажей Босха с «корабля дураков». Вообразив, куда может привести подобное совместное плавание, я отяготился лёгким дискомфортом.

Дабы избежать панического крещендо, память подкинула слова дяди Гены, как всегда мудрые и своевременные: «если пьянки не избежать — пей первым!» Я подошёл к нетронутому столу, наполнил рюмку водкой, зачерпнул полную ложку чёрной икры и, не обращая на взгляды однопартийцев, употребил. Этим поступком, как мне показалось, я продемонстрировал собственную невозмутимость и умение владеть ситуацией, заодно придав вечеринке динамики.

Началась обычная пьянка, которая отличалась от народной лишь обилием деликатесов и изысканностью бухла. Патриции налегали на алкоголь и лениво тыкали вилками в деликатесы, названия которых большинству российского населения было неведомо, а если и ведомо, то исключительно по кинофильмам. Я же с энтузиазмом лишался гастрономической невинности, и, не щадя живота своего, набивался диковинной снедью, проталкивая её столетними винами.

Минут через сорок, дошедшие до кондиции патриции, плебейски чавкая и рыгая, затянули кичливые разговоры о том, кто, как и где провёл летние каникулы. Как я и ожидал — ни один слуга российского государства не избежал зарубежинга, яхтинга, виллинга и забугоронедвижиминга. В красках расписывая размах своих кутежей, народные холуи, говоря по-простому, мерились хуями, обнажая свою истинную сущность. Неприглядная сущность их была обыденно пидарской. Она не вызывала во мне ничего, кроме молчаливого созерцательного презрения. Вяло перекатывая языком во рту шарики алмазной икры жемчужных белуг-альбиносов, стоимостью тридцать пять тысяч баксов за кило, я прикинул, что за прошедший час выел годовой бюджет столовой средней российской школы. От этой мысли я погрузился в тоску пастыдную и печальную, как новейшая история России. Она глазами сотен школьников смотрела на меня с безмолвным укором, сдавливая горло незримыми руками моей захмелевшей совести. Стало настолько некомфортно, что отправленный в рот белый трюфель, с ароматом раздевалки хоккеистов, вонючим носком презрения застрял в моей глотке. Выплюнув полсотни долларов, я откашлялся и костяшками пальцев утёр увлажнившиеся уголки глаз, дав зарок не миксовать мысли о народе с высокой кухней.

Женщина напротив с ликом мумифицированной молодости, срывающимся на пьяный визг голосом, восторженно излагала историю о редких и дорогих суши, которые она на прошлой неделе вкусила в токийском ресторане из рук самого Дзиро Оно. Мастер предупредил её, что неподготовленному европейцу столь экстравагантное блюдо способно причинить неудобства в виде кишечных паразитов. На это смелая дама ответила, что русские женщины не боятся ни паразитов, ни коней, ни даже конских паразитов. Она поделилась, как с опаской прислушивается к своему организму и на всякий случай в профилактических целях выпивает рюмку медицинского спирта каждый вечер.

Рамки приличия обязывали меня внести свой мазок в картину безумия вербальных абстракций. Но в отличии от окружающих, я не мог похвастаться заграничными кутежами, да и всю мою заграницу в виде Пхукета эти люди считали не зарубежьем, а скорее дурным тоном. Я щёлкнул пальцами, и жестом перехватил эстафету.

— А знаете, как легко избавиться от глистов? — обратился я к женщине напротив. — Так я вас сейчас научу!

Застольный гул резко стих. Фракция вслушивалась в голос своего нового члена.

— Каждое утро, — продолжил я, — на протяжении тридцати дней выпивайте натощак стакан тёплой воды и заедайте сдобной булочкой. На тридцать первый день выпейте только воду. А после снимайте штаны и ждите. Не пройдёт и десяти минут как глист вылезет с криком «Где моя булочка?!» Тут то и хватайте его!

Стол взорвался гомерическим хохотом с пронзительными заходами дам и похрюкивающим басом их спутников. Странно, что пошлая детсадовская шутка зашла на ура в обществе столь великовозрастных государственных мужей. Быть может, их смех — всего лишь желание угодить будущему президенту, тем более я заметил, как каждый пытается смеяться громче соседа. Но, мы же, мать их, не в Северной Корее! Однако, меня это уже не волновало, я, реализовав свою коммуникативную обязанность, переключился на разворачивающиеся метрах в пятнадцати перед столом действия.

Плотный белёсый туман, оттенка прокисшего женского молока внезапно укутал поляну. Замигали разноцветные огни и туман, проясняясь, обнажил огромную конструкцию, которая медленно вырастала ввысь из земли. Это был задник, какие ставят декораторы в театрах. Стены задника пестрили динамиками и прочей сценической аппаратурой. Из задника в нашем направлении выдвинулась площадка и я окончательно понял — сейчас на этой сцене начнётся действо. И точно: заиграла музыка и группа людей в цветастых одеждах с гитарами пёстрым калейдоскопом вывалила на сцену. Обстановка погрузилась в разгульную атмосферу цыганщины. Ромалы закружились по сцене, затянув привычные с детства русскому уху романсы. Акцент, с которым они исполняли и смуглость их кожи обнажали иностранные корни коллектива. Пели они громко, а кружились излишне проворно, отчего мой вестибулярный аппарат, залитый алкоголем, воспринимал происходящее фрагментарно. Голову не покидал образ Томми, повторяющего знаменитую фразу в культовом полотне Гая Ричи. Я был полностью с ней согласен, ибо любить цыган лично мне было не за что — сценическое мастерство этого народа едва ли когда сумеет отмыть с их поджарых лиц грязь воровства и наркоторговли. К тому же, народ, для которого понятия Родины не существует, а следовательно и патриотизма тоже, вызывает у меня, мягко говоря, отвращение.

Стробоскопы замигали яркими огнями и на сцену вывели медведя. Он лениво переваливался на задних лапах, приветствуя зрителей передними. Рядом с ним в цветастой рубахе с бубном, подпоясанный аляпистым кушаком появился человек, внешность которого не оставила у меня сомнений в медийности её обладателя. Заиграла энергичная музыка джипси, сафьяновые сапоги музыканта лихо застучали каблуками, задорно выныривая из сценического дыма на полу сцены. Я никак не мог вспомнить имя, и только когда языковое очертание голоса исполнителя приняло румынские черты, распознал в человеке, насилующем бубен, Борана Греговича. Пел он не сказать, чтобы завлекающе, но в паре с медведем выглядел забавно.

Из-за стола в сторону сцены полетели объедки и скомканные денежные купюры. Причём купюрами, бросающие старались попасть в медведя, а объедками в Грэговича. Медведь игнорируя банкноты, ловил съестное и отправлял в пасть, Боран же хватал бумажные комки и закидывал себе за пазуху. Проворство обоих (при этом они ещё успевали петь и танцевать) вызывало немыслимый восторг у патрициев, не жалеющих ни объедков, ни денег. Минут через двадцать живот Грэговича приобрёл упругую округлость, а медведь принялся сыто попёрдывать в такт музыке, вызывая ещё больший восторг зрителей.

«- Никогда бы не догадался, что румынский кинематограф финансируется из российского бюджета! — подумал я, глядя вслед покидающему сцену довольному Борану, обхватившего обеими руками наполненную баблом рубаху, — Не удивлюсь, если на сцену выйдет Микита Нюхалков с балалайкой в бикини.»

Вопреки моей прозорливости, на сцену вышел постаревший Мойко Гитич, фильмами с которым я засматривался в начальной школе. Его голову привычно обрамляли индейские перья, а на шее болталось ожерелье из зубов хищников. На ломаном русском Мойко проанонсировал следующего исполнителя и покинул сцену, эпатируя зрителей поседевшим голым торсом и томагавком, торчащим из спины.

Раздались первые аккорды любимой нашей страной песни, и застолье охватило будоражащее волнение. На сцену вышел Егорий Плебс. Партийцы в едином порыве запели вместе с певцом. Я также открыл рот, но всё, что из него вывалилось — оказалось ругательством, недозволительным в культурном обществе, но такое естественное в инстинкте крайнего удивления. Егорий был одет в балетную пачку, девственно белую, как Снегурочка и лист офисной бумаги её имени.

— Толькааа, рюмка водки на столе! — орали пьяные партийцы и им в такт белоснежный чепчик на голове Плебса окончательно лишил образ певца последних признаков мужественности. Я обхватил голову руками и с силой потянул волосы. Стало больно, но сон не исчез, а я не проснулся, окончательно лишившись надежды на возвращение в здравую реальность. Творящийся перед глазами трэш — был явью, наотмашь лупящей моё сознание пощёчинами издёвки. Я залпом осушил бокал, не знаю чего, но очень дорогого, и дельфином выпрыгнул из-за стола, под изнасилование наследия Высоцкого.

— Каюсь! Каюсь! Каюсь! — кощунственно орал отовсюду пьяный хор.

Парус всеобщего безумия вынес меня в пещеру, где я, переведя дух, направился в сторону бань. Отворив массивную деревянную дверь с полукружьем в изголовье и коваными петлями, я очутился в просторном длинном коридоре. В туманном клубящемся полумраке паточных благовоний разливалась приятная музыка, услаждая слух и настраивая на волну релакса. Не мудрствуя, я вошёл в дверь, что оказалась первой по правую руку. Когда глаза освоились с молочным туманом, а тело податливо приняло жар комнаты, до меня дошло, что это турецкая парная хаммам. В его центре правильным многоугольником возвышался постамент, отделанный гранитом, на котором призывно белело расстеленное полотенце. Играла всё та же убаюкивающая музыка, кроме меня в парной никого не было. Я скинул одеяния патриция и распластался на махровом полотенце. Сладостная нега охватила мои чресла, а голову умиротворяющая дремота. Сквозь сон, до меня донеслись приглушённые звуки и, нехотя открыв глаза, я обнаружил двух азиатов. Они намазывали руки маслом, из чего я сделал вывод о предстоящем массаже. Массаж я любил; за него, и за морепродукты я и полюбил когда-то Таиланд любовью чистой и безграничной. Азиаты приступили к работе, а я в который раз убедился, что так управляться с человеческим телом на всём земном шаре могут только они. Вот стану президентом — непременно введу гарантированный еженедельный часовой массаж всякому несудимому гражданину России за государственный счёт. Дело это хоть и затратное, но дюже выгодное, как для здравия населения, так и для благосклонности оного к государю.

После часа искусного колдовства, азиаты удалились, оставив меня в бодрости духом и ясности взглядом. Окатившись прохладной водой, я покинул парную, чтобы тут же исчезнуть за дверью напротив. В полутёмной комнате, стилизованной под пещеру, располагалось что-то вроде бара. Одна стена представляла из себя экран, на котором обрушивались потоки бирюзовой воды клокочущим водопадом. Перед экраном располагалось большое стекло, а реальная вода, сбегающая по нему, создавала ощущение присутствия в гроте, скрытым от мира бушующей стихией. На стенах мерцали свечи, а плетёные кресла-качалки вокруг столиков — бочек призывали погрузить в них услаждённое распаренное тело. Что я с удовольствием и сделал.

Глава 28

Моё одиночество продлилось недолго — дверь распахнулась, в проёме возник председатель фракции. Был он хоть и в изрядном подпитии, но шаг держал уверенно. «Вот что значит три десятка лет в большой политике» — подумал я и приветственно поднял руку. Председатель грузно обвалился в кресло напротив и тут же, как из-под земли, перед нами возник бармен негр в одеяниях пирата. Мы молча выбрали напитки и так же молча их дождались. Определённо, председатель явился неспроста. Наверняка у него имелось ко мне дело.

— Ну и как тебе? — спросил председатель, потягивая через трубочку саке.

— Вполне! — ответил я, — Слегка удивлён сценической частью сабантуя. Не понял в чём фишка закидывания Грэговича объедками и Плебса-балерины?

— Это у всех вас, молодых, по-первой так, — улыбнулся председатель. — Плебса любой барыга на свою попойку прикупить может, а вот чтобы он на сцену в юбке вышел с мудями из под колготок бабских торчащими — такое исключительно нам дозволено! И дело тут не в пренебрежении или неприязни к артисту, а в поддержании сословной иерархии! В обществе каждый должен знать своё место и границы возможностей своего сословия. Вот его верхнюю границу мы ему и напоминаем периодически. Сам понимаешь — нет вертикали власти — нет государства!

— Они будут на четвереньках ползать, а мы на них плевать! — понимающе процитировал я бессмертного чатланина.

— Если есть такое желание — не вопрос, устроим! — председатель обнажил ряд фарфоровых зубов. — У нас в прошлом году нагой Фил Коров с попугаем в заднице зайцем по сцене скакал, а Макарка Андриевич два часа про крымнаш пел. Корёжило его, аки беса гонимого, однако соловьём изливался, сукин сын, но пел!

— И «депеша» были? — с опаской поинтересовался я.

— Не знаю таких. А вот на предстоящий новогодний симпозиум думаю прима Донна в костюме Арлекина самое то будет. Какая ёлка без звезды!? Посадим диву на макушку и символически проводим старый год, закидывая её старинными часами. И потеха будет и физическая разминка. Ты как считаешь?

— Дичь неимоверно жутчайшая, но вполне уместная и звездою заслуженная. — сказал я, внутренне рассуждая — «Ну ладно Макарка, этот по крови своей на любую крамолу за барыш пойдёт, но Егорий то Плебс, последний оплот натуралов поющего Отечества! Как так то?»

— И много им доплачивают за подобное самобичевание? — спросил я.

— Неа, тут дело не в деньгах вовсе, хотя ими их щедро одаривают. Весь цимес в том, что наш спецотдел отслеживает всю эту шушеру медийную, а тех, кто берега путать начинает и к небожителям себя причисляет, мы на землю опускаем. Жёстко и доходчиво. Ерепенятся некоторые поначалу, но когда мы им пару тройку раз голодные месяца без концертов и эфиров устраиваем — всё осознают и уж на всё согласны.

Председатель замолчал и внимательно посмотрел на меня.

— Ты думаешь легко прослойку между охлосом и кратосом в порядке и балансе содержать? Серьёзное это дело, скажу я тебе, и сил много требует. Да ты и сам всё быстро схватишь, не зря же тебя наша крыша (председатель указал перстом вверх), так резво на социальном лифте прокатила!

Он снова о чём-то задумался и посмотрел на меня слегка презрительным взглядом.

— Не пойму пока в чём твоя сила, брат, но кандидатов сверху не обсуждают, да и лестно мне, что именно к нашей фракции тебя определили. Уж мы за тобой присмотрим и в обиду не дадим, будь спокоен!

Я почувствовал себя пешкой в чужой игре, которую на время нарядили ферзём, и время это тикало обратным отсчётом ударами моего сердца. Что случится с последним его ударом, превратится ли моя голова в тыкву — я не желал представлять. Отогнав мимолётную робость, я разрядил затянувшуюся паузу:

— Партийный кокс у вас знатный. Как Гарькавый пристрастил, так и сижу исключительно на нём.

— Это да, фракционный кокс у нас будь здоров, слава крыше! На чистоте и грибах не экономят, и разводят в щадящих пропорциях. — самодовольно выдохнул председатель. — Помню, лет тридцать пять назад, когда я только-только в политику входил…

— А где, кстати, Гарькавый, — перебил я.

— Сгорел на работе наш Цапа!

— Как так сгорел?

— В прах сгорел! Оборзел и зарвался вконец. Стал барыжить фракционным коксом, а это мятеж! Подмял под себя губернаторов, новую политическую партию мутить начал, иуда. Не иначе нож мне в спину готовил! Ведь я ж его своими руками вырастил… — Председатель щёлкнул ногтем, словно давя воображаемую вошь, — Сик транзит глория муди! Как говаривали древние, «Так и проходит мирская хуета!» Вот и Гарькавый был и прошёл.

— Навсегда прошёл? — подумал я о самом плохом.

— Навсегдатее не бывает! Но тебя такие мелочи, вроде расходных партийных материалов волновать не должны. Тебе к президентству нужно готовиться.

Председатель наклонился в мою сторону и, приглушив тон, произнёс:

— Ты лучше скажи — речь то свою готовишь, или ихнюю заготовку озвучивать будешь?

— Свою! — гордо произнёс я. — И речь моя, думаю, народу понравится.

— Предвыборная речь у всех кандидатов на главный пост страны во все времена монопенисуальна, то есть однохуйственна, — заметил председатель, — Обещай им что угодно, а давить их будем потом.

— А если не давить? — с удивлением возразил я.

— Если народ на грани голода не держать, особливо русский, он неизменно вопросами своего бытия озадачивается, а это верный путь к смуте. А смута нашей крышей крайне нежелательна. Так что, пока народ отвлечён выживанием и жаждой потребления — в государстве нашем всё чинно и благородно! Стабильность — есть главная конъюнктура нашего времени. Только не говори, что тебя там (указательный палец взмыл вверх) не ввели в основы уровневого устройства.

— Ввели конечно, но хотелось бы в историю войти не сатрапом очередным, а созидателем и защитником народа русского. Чтобы потомки вспоминали имя моё с благодарностью…

Громкий раскатистый хохот перебил мерный шум падающих струй.

— Вот ты выдал! — ладонь председателя хлопала меня по плечу. — Каждый хочет изменить человечество, но никто не задумывается о том, как изменить себя, как говаривал Лев Толстой. И это нормально. Но, уверяю — пройдёт!

— Думаешь, я тебя не понимаю? — председатель насколько смог глубоко заглянул мне в глаза, — Все мы, залезая в большую песочницу, теребим своё самолюбие искренними мечтами о благе простого народа. У меня самого когда-то давно кулаки чесались схватиться за рычаги истории, да выкорчевать бульдозером могущества корни гнили человеческой. Раз и навсегда, с открытой душой и чистыми помыслами, под одобрительные возгласы соотечественников осчастливить общество справедливостью!

— И что помешало? — спросил я.

— Грабли истории помешали. Не одну сотню лбов, покрепче моего, в крошку превратили! И дело тут не в трусости или малодушии, вовсе нет!

— Погодите, — перебил я, — ведь америкосы же смогли неграм своим жизненный базис в виде пособий заложить! Живут поколениями на них и в ус не дуют, а у нас пенсионеры, всю жизнь отдавшие государству впроголодь перебиваются, да в обносках ходят.

— Чего это тебя на негров потянуло? — улыбнулся председатель, — Негру много ли надо? Пожрать, мяч пошвырять, на бабу влезть, да с бро дунуть. Все его потребности ограничены кварталом его обитания, потому как за его пределами — свои нигеры и башку соседу отстрелить у них — как у нас стульчак в кремлёвском сортире обоссать — неотъемлемая черта ментальности. Варятся они в собственном районе на уровне физиологических аппетитов поколениями и ни на общество, ни на историческую парадигму никакого влияния не оказывают. А теперь представь, что русскому человеку дадут возможность не работая, вести относительно достойный образ жизни. Некоторые, конечно, до потребностей нигеров опустятся, но большинство в размышления от безделья кинутся. Кто наукой новаторства озадачится, кто вопросами бытия… короче, как показывает история — всё неизменно выльется в стремление облагоденствовать всё человечество! За то и не любят нас русских по миру, что во всём несправедливость подмечаем, и непременно искоренить её пытаемся! Да только в толк не возьмём, что несправедливость их есть естество их природы, неотделимая и неискоренимая, ибо является безусловностью их существования. Природой так задумано, что волк без убийства не жилец и ничего тут не поделаешь, кроме как уебать всю волчью стаю подчистую. А этого мы с тобой никогда не должны допустить. Квод лицет Лёлик нон лицет Болек, как говорится. Не нами мир создан, не нам его и рушить! Ты пойми — никак нельзя русскому народу жизнь сытую позволять! Всю планету в благих целях к хуям разнесёт!

— И что остаётся? — спросил я, — Наблюдать за вечным прозябанием соотечественников? Не вмешиваясь принять вид беспомощного равнодушия?

— Есть в индуизме божественный дух Пуруша, — ответил председатель, — якобы сознанием его всё сущее пропитано. Всем же сущим заправляет женское материальное начало — Пракрити. И хоть Пуруша и творец всего, изменить что либо в действиях Пракрити он не в силах. Ибо единственное его качество — аудасинья (равнодушие), а единственное его свойство — ниргуна (отсутствие свойств). Казалось бы, нет ничего печальнее, чем созерцать, как созданный тобою мир корчится в корявых руках бестолкового бабьего начала — но в том и есть безграничность возможности саморазвития всего сущего! А само имя Пуруша означает «Наслаждающийся», и наслаждается он оттого, что ощущает себя высшим Атманом — сущностью, живущей в созданном им же внутреннем мире, приняв его за абсолют! А что может быть выше и желаннее абсолюта?

Председатель с прищуром посмотрел на меня:

— В Брихадараньяка-упанишаде, не помню в каком стихе, так и сказано «Атман в виде Пуруши становится таким, как женщина и мужчина, соединённые в объятиях!» Вот он, заветный вечный кайф!

— Параша ваш Пуруша! — сказал я, — Отстранился от всего и тащится в одну харю, а там хоть трава не расти!

— Ничего ты не понял! — буркнул председатель, — Пуруша, находясь в эпицентре беспредела, способен при этом находиться в состоянии максимального счастья, покоя и гармонии!

— Вы мне предлагаете, — задумчиво протянул я, — находясь во временном статусе творца русского мира, забить на чаяния народа и, выстроив для себя свой личный земной рай, типа того, в котором мы находимся сейчас, оттягиваться в нём?

— Ну, в общем, — председатель начал перебирать в воздухе пальцами, отыскивая что-то в мыслях. — Пуруша и Пракрити, это почти как у нас в каббале — Ор и Кли. Являясь олицетворением дуализма сторон единого действия…

— И ты, Брут? — удивлённо вывалилось из меня.

— И я — брут! — председатель удивлённо покосился на меня, — А ты не брут?

— Я не брут! — чуть задрав подбородок, гордо произнёс я.

— Вообще-то в нашу сферу крыша приводит исключительно брутов. — сказал он и задумчиво потёр подбородок. — Слушай, а может, ты просто не знаешь обо всех ветвях своей родословной?

— Да всё я знаю! Не брут я ни разу и млею от этого!

— Нашёл чем щеголять, чудак! — усмехнулся председатель, но тут же вернулся лицом в обескураженный вид.

— Если они уже гоев в президенты ставят, то чует моя богоизбранная задница — кипиш основательный намечается! Ты, случаем, не в курсе, что к чему?

По большому счёту — я был чуть ближе к намеченному креаклами курсу, а по малому — мне хотелось утереть нос этому мамонту хоть в чём — то, чем я и воспользовался.

— Как, вы не в курсе? — заносчиво посмотрел я на его раскрасневшуюся рожу. — Странно! Вы уверены, что вам не готовят почётный уход со сцены?

Председатель сглотнул слюну и резко опустошил рюмку, до этого спокойно почивавшую в его крупных оперстенённых пальцах.

— Не должны, — серьёзно произнёс он, — на мне слишком многое завязано… Пока новые поймут что да как, втянутся, да за верёвочки тягать начнут — покой страны похерен будет окончательно!

— Верно мыслите! Вы у них там на хорошем счету! — подбодрил я его отсебятиной. — Они вам орден готовят, если я в президенты пройду! По-нашему, что-то вроде «почётного пастуха».

Мой разогнанный алкалоидами мозг окончательно сорвался в пике, подкидывая непослушным губам очередную порцию бреда.

— Скажу вам по секрету… — прошептал я и заговорщицки покосился в сторону бармена-пирата.

— Пшёл вон! — гаркнул председатель в его сторону.

Пират как ошпаренный выскочил в дверь, и мы остались наедине.

— Этого до моей инаугурации не должен знать никто! Дело мировой важности, определяющее будущее человечества! Но вам я склонен доверять, взяв, однако, с вас обет молчания!

— Мой обет молчания в ваших руках, — сказал председатель и, обхватив мою ладонь, добавил, — Клянусь своими будущими воплощениями!

— Так вот! Насколько мне известно — креатура решила резко сменить парадигму структурно-общественного уклада. Думаете, отчего в последнее время с властных уст всё чаще слетают слова о необходимости перехода к цифровой экономике? Сегодня мало кто понимает что это, но почва под новую формацию уже удобряется.

Если бы меня звали Остапом, — здесь я непременно бы сострил, что меня понесло. Но меня нарекли иначе, и меня не несло. Меня тащило, да так, что новая мысль ещё глумливее предыдущей рождалась быстрее, чем я успевал озвучить прежнюю. К усилиям над членораздельной дикцией, мне всё больше приходилось прилагать потуги сохранять серьёзность тона и не выпускать наружу пучивший меня внутренний хохот.

— Про цифровую экономику говорить не стану, — продолжил я, — это более-менее осязаемо и логично. После планируют ввести цифровую медицину. Суть её в создании полной виртуальной копии здоровья каждого человека, тысячи параметров которого автоматически обновляются через личные гаджеты, в которых каждый человек будет спать. Людей уже приучили в драной одежде ходить, а уж спать в новомодных гаджетах станет и модно престижно, уж поверьте! Система просчитает данные и на основании их спрогнозирует ваше самочувствие. Каждый ваш пук или лёгкий скачок давления, утренняя эрекция, или мимолётный гнев, каждая мозоль и тревога в раздумьях будут вложены в вашего цифрового двойника. Люди будут жить дольше, но и работать продуктивнее. Знания перейдут в облачный статус, моментальный доступ к которому гарантирует вживлённый в мозг нейрочип. Мысли научатся оцифровывать, а персональная сетевая копия возьмёт часть вашей социальной жизни на себя. Эта облачная жизнь, фонтанируя реальными эмоциями в вашей голове, будет фееричной и захватывающей. Ради часа виртуальной жизни, люди будут готовы на многие часы реальной работы. В конечном итоге всё придёт к тому, что созданный искусственный интеллект, помещённый в цифровую личность, обретёт способность генерировать эмоции, сродни человеческим.

— Да уж! — не выдержал председатель и опрокинул ещё рюмку. — Если нашим верхним сегодня от нашего скотного двора нужны лишь эмоции, то завтра они их будут получать из сети! И на черта тогда мы им нужны будем?

Он посмотрел на меня так, что мне захотелось обнять его и хотя бы малость развеять мутный страх в его расширенных зрачках. Вместо этого, я, облачив лицо в маску фатальной безотрадности произнёс:

— Нас, дорогой вы мой человек, за все заслуги перед поруганной планетой просто утилизируют как депутата Цапу! Но это нас с вами не должно волновать, поскольку мы не доживём до этих славных времён!

Я обнял его мощные старческие плечи. Он прижался ко мне в ответ и уткнулся носом в мои волосы чуть выше уха. Слуга народа глубоко втянул ноздрями мой дух и печально заключил:

— Вот так ебёшь, ебёшь, а хуй то выпал!

Медленно, как буд-то о чём-то сожалея, он отстранился:

— Твоя-то миссия в чём?

— Миссия моя проста — возродить веру народа во власть, а когда вера та беспрекословной станет — повести его в светлый цифровой мир.

— Вон оно что! — председатель почесал взъерошенный затылок. — Героическая роль Сусанина. А мы то с ребятами решили, что на подходе эпоха фэнтези. Я даже выговаривать слово Хогвартс без акцента научился и сам лично лекцию про маглов, крестаржи и прочую поебень в Кремле зачитывал. Думали, в сказке поживём, а оно вон как выходит…

Председатель швырнул в дверь стаканом, превратившимся в сотни осколков, и из-за неё тут же возник пират. Дальнейшие десяток минут ничто не диссонировало гармонии великолепной партии природного оркестра водопада.

Глава 29

Питие определяет сознание, наполняя осознанное бессознательной ничтожностью. Именно по этой причине человечество никогда не расстанется с алкоголем и не променяет его ни на какие другие кайфогоны. В этот вечер я принёс себя в жертву Бахусу, положив себя в один ряд с Диогеном, Македонским, Хайямом, Есениным, Эдгаром По и прочими достойными алкоголиками. Кроме того, осознание своей предстоящей исторической значимости грузом неподъёмной ответственности сжимало ментальные яйца моего внутреннего Я. Внутреннее Я сопротивлялось, и вместе с пробудившимся выпивкой духом патриотизма жаждало вербального реванша.

— Всё же, коллега, — заплетающимся языком сказал я, — вы омерзительны в своей нелюбви к русскому народу! А между тем он выпестовал миру Пушкина, Достоевского, Циолковского, Маяковского, да и вас, в конце концов!

— Русский народ давно выпиздовал из ума, — пробасил председателя, — с самого момента своей этнической идентификации!

— Как же вы не правы! — возразил я, упираясь взглядом в плывущий потолок, — Как вы чудовищно неправы! Этногенез, даже в стихийности исторического акта не мыслим без концептуального разумения, а значит по определению любой народ эгрегориален от рождения!

— С хуя ли?! — парировал глава фракции, — Если ментальный конденсат русской общности излит историей в гранёный стакан, сквозь мутные стенки которого неуёмная русская душа взирает на несправедливость окружающего мира, в маниакальном желании облагодетельствовать его весь и разом, то концепт русского эгрегора деструктивен по своему содержанию!

— Да как же он деструктивен, если там, куда приходил русский мир — общество расцветало и прогрессировало?! Возьмите к примеру прибалтов, которые до присоединения к России ходили под немцами, а те, знаете ли, не церемонились с местным населением! Крепостное право им ввели на несколько веков раньше, чем в России, преследовали по религиозным признакам, гнобили, в общем, как могли! А Российская Империя дала им защиту, народность, сохранила самобытность. В СССР прибалтика вообще жила лучше всех! А как ушла в еврозону, так свою атомную электростанцию закрыла и теперь втридорога закупает электричество из Европы! Ушёл из Прибалтики русский мир, который им там всё и понастроил — вырождаются чухонцы! Та же байда и в Средней Азии! Изгнали русских — и вся промышленность за два десятка лет канула в лету. Снова наши азиатские братья рухнули в байское средневековье, из которого их русской кровью вытянули!

— Это всё верно, конечно, — согласился председатель, — но исключительно с местечковой точки зрения! Одно дело одного барана пасти, а другое — всё стадо! А в стаде баранов не счесть, и овец, и прочих козлов, аж полторы сотни миллионов! И за всеми пригляд нужен, чтобы не разбежались, на рога друг друга не подняли, от мора не передохли… Ты масштабнее на мир смотри с наивысшей точки исторической перспективы!

— Я, признаюсь, пока испытываю затруднения с высотным эпохальным видением. — едва сдержав икоту, сумничал я, — Высоту с детства не переношу. Не поленитесь описать, каким вы видите русский народ со своих высот и его место в общем племени человеческом?

— На русский народ, знаешь ли, лучше не смотреть, пока в него не вляпаешься. — ответил председатель дружелюбным тоном.

Мой внутренний Патриот, не смотря на практически полную обездвиженность алкоголем, истошно задёргался, требуя вербальной сатисфакции.

— От ваших слов, председатель, тянет шовинистическим говнецом! — борзо пробурчал я.

— Ни сколь не имея желания оскорбить твои патриотические чувства, всё же не премину воспользоваться тобою же упомянутым эпитетом, коей как никакой иной ёмко отображает естество исторического предназначения русского народа.

— Вы сейчас снова назвали русский народ говном?! — мой голос не скрывал агрессии. — Я требую объяснений!

— Извольте! Только пообещайте, что обуздаете желание физической расправы надо мной, если таковое у вас возникнет! Вы моложе меня и физически сильнее, хотя лет пятнадцать назад…

— Обещаю! — кивнул я.

Председатель откинулся на спинку кресла.

— Всякий мыслящий человек, вскормленный обществом, — философски изрёк он, — наверняка задавался вопросом глобального предназначения того или иного народа, зачем и почему народ этот создан именно таким, каковы тому причины. С годами, копаясь в особенностях эгрегориальных слоёв культурного многовекового среза земной истории, я определил для себя довольно логичную систему балансировки всего человечества, путём взаимодействия составляющих его этносов. Цивилизационную роль конкретно русского народа, можно разобрать на примере ночной вазы.

Председатель посмотрел на выражение моего лица, оценивая, стоит ли продолжать дальше.

— Так вот, русский народ, — продолжил он, — подобно содержимому горшка, — на протяжении всего периода своего формирования, включая данную секунду, видит перед собой исключительно два горизонта перспектив, упирающихся либо в крышку горшка, либо, пардон, в задницу. И то и другое исключает взаимодействие между внутренней субстанцией и внешним пространством остального мира, в коем ночная ваза и покоится. Периоды, в которые горшок накрывает жопа, русский мир подвергается войнам, мору, или иной концептуально-демографической инвазии. Фаза исторической жопы неизменно сменяется промежутком, в котором между удаляющейся задницей и надвигающейся крышкой русскому народу открывается редкая возможность ощутить себя частью общего пространства. Русский дух тут же устремляется в комнату, наполняя её привычную атмосферу благоуханием заманчивости идеологической концепции справедливости. Въедлив дух русский, силён своими стремлениями, и они, втянутые ноздрями многих, ещё долго будут будоражить умы по всем углам комнаты. В период сей краткий расцветает Россия, вдыхая фимиам надежды на будущность свою достойную, числом ширится, размахом деяний поражает, культурой, наукой изумляет. И, кажется, нет уж той силы, что расцвет русского мира сдержать сможет.

Красиво говорил председатель, даром, что про говно, но уж очень цветисто. И, внемля его слогу, я не удержался:

— Злятся завистники Руси Великой, чуют, как трон тирании несправедливой на плечах рабов их раскачивается. Дрожат, супостаты, козни супротив строить пытаются, оружием бряцают, да санкциями пугают…

— Да угомонись ты, — остудил мой пыл председатель, — Любая задница ввиду катаклизмов горшку несёт рост и прибавление, от того и возрождается Русь. А после жопы горшок крышкой накрывается. Народ русский ещё по инерции сам в себе варится, прогрессирует и жизнь налаживает. А как наладит — так и заскучает: забурлит, заклокочет, сперва в пьянь, а там меж собой отношения выяснять кинется, кулаками размахивать. И всё, за что жизни положил и спины гнул — в прах разметает. А после неизбежно за голову разбитую схватится, оглядится, да подивится делам своим скверным! Тут-то крышка и открывается, и вновь Русь полной грудью вдыхает — восстанавливается, пока не накроет её очередная задница! Такова метафизика народа русского — если не прикрыть — так весь мир своим духом заполнит. А это нашим воротилам с верхнего уровня не надобно.

— Это да, — согласился я, — им наше извечное противостояние цивилизаций Добра и Зла как воздух необходимо. Уйдёт мир в единую парадигму — и конец войнам, страхам, тревогам… или всемирное рабство, или мировое счастье человеку труда. С голоду дохнуть начнут там у себя без эмоций наших человеческих.

— Не верю я, что человека как биологический вид вовсе изведут, — задумчиво произнёс председатель, — Нет такой силы ни у кого, чтобы взять и уровень целый вычеркнуть!

— А они и не станут всё человечество зачищать! — подхватил я, — Оставят тысяч сто и перешьют им мозги, а там заново формирование народов начнётся, эволюция общества.

— Ты говоришь, веру народа во власть возвращать собираешься? — с лёгким смешком спросил председатель.

— Да, и иного пути не вижу. — ответил я. — Потому как по последней переписи от всего человечества — русского мира не более двух процентов осталось. А если вычесть россиян, которые мозгами давно в западную гниль вросли — так и процента не наберётся. Между тем лишь у русского человека понятия совести и справедливости остались. Остальной мир живёт по законам главенствия бабла, у кого его больше — тот и прав.

Председатель, медленно потягивая из рюмки, согласительно кивнул.

— Вымирает Россия, — безрадостно продолжил я, — демографическая картина аховая — я лично ни одной русской семьи, где три ребёнка не знаю. Половина моих знакомых вообще не в браке. Вы людям с трибун рапортуете о росте рождаемости…

— Рапортуем, — перебил глава фракции, — Наша медицина лучше азиатской, потому к нам их мамаши рожать и едут за счёт нашего бюджета. Так кое-как статистику держим.

— И вас это не возмущает?

— Нет, не возмущает. И тебя перестанет возмущать, вот увидишь! Ты продолжай про доверие к власти.

— Выйду я к русскому народу и обрисую ему весь его расклад плачевный. А после спрошу — вырождаться будем и страну предков похерим, или пояса затянем, да Русь поднимать начнём?

— И как поднимать думаешь, чтобы всем разом не надорваться? — спросил председатель.

В его тоне прозвучало то, что заставило меня ощутить себя молодым глупым щенком, всерьёз решившим вздуть матёрого соседского питбуля.

— Референдум провести с вопросом о том, в каком государстве мы хотим жить — в справедливом, в котором высшая ценность — человек, или в хищническом капиталистическом, где всем рулят деньги. Думаю, ответ народа будет очевиден. Тут же референдум по национальной идее организую. Далее сконцентрирую ультрас-патриотов, с которыми из страны выкорчёвывать паразитов начну. Мягко, без крови — или живи по русской национальной идее по совести и правде, либо — чемодан-вокзал-забугорье. Понятно, что западное зверьё через своих агентов начнёт майданы мутить, да покушения — так вот с ними церемониться не станем! Они к своим хозяевам по частям посылками разлетаться начнут. На весь мир объявим о своём плане развития государства справедливости, а кто в наши дела лезть станет — Калибрами ядерными откалибруем, да так, что другим неповадно будет даже гавкать в нашу сторону! Все богатства природы на службу народу русскому поставлю, творцов и патриотов воспитывать станем.

— Знал бы ты, родной, — председатель швырнул пустую рюмку в пирата, который не посмел увернуться, — сколько раз такие речи мои старые уши слышали. Ты уроки истории в школе не прогуливал, часом? А в детстве Ефремовым с его «эрой встретившихся рук», или Стругацкими с их «полднем» не зачитывался?

Я отрицательно качнул головой.

— Об обществе справедливости грезишь, дурашка, а главного не понимаешь — то, что для одного справедливо — для другого неприемлемо!

— А как же базовые законы справедливости!? — парировал я, — Разве в семье человеку не прививается любовь к ближнему, сострадание, уважение?

— Да… — выдохнул председатель. — Видно там на верху совсем с дубов попадали, раз на таких как ты ставки делать начали.

Он посмотрел мне в глаза взглядом терпеливого старого волка:

— Ты про какую семью говоришь, про русскую, татарскую, бурятскую или еврейскую?

— Да какая разница? Про любую!

— Э нет, — в его голосе появились оттенки раздражения, — во всех семьях всё, что ты назвал, прививают своим детям в равной мере, однако русский ребёнок, выходя в жизнь, смотрит на остальных людей как на ровню, а еврейский — как на гоев.

— Мы таких, которые считают себя выше других, — гражданства лишим и из страны вышвырнем! Паразитировать на трудовом народе не позволим!

— Вот вас и останется на всей территории России пятьдесят миллионов от силы! С востока вас тут же китайцы раздавят, а с запада халифат припрёт. И ждёт остаток народа русского период исторической жопы! Только на этот раз с диареей в виде окончательного геноцида. Вместо светлого торжества справедливости получишь полное истребление русского мира! Многие враги Руси тысячелетиями такого не могли добиться, а тут ты сам же своею рукой…

— Слушай, — председатель внимательно посмотрел мне в глаза, — а у тебя попыток суицида не было, ну или склонностей в эту сторону? А то мысли, знаешь ли, у тебя какие-то нездоровые!

— Да полно вам! — возмутился я, — Я же добра желаю народу своему, искренне…

— Благими намерениями сам знаешь, куда дорога вымощена! — жёстко оборвал председатель. — Взрослый человек, а в голове мусор! Ты завязывай с этой альтруистической логореей. Сегодня спишем на то, что пьян ты как свинья, и я ничего не слышал. Но учти, такая муть из уст президента — это пиздец всему! И запомни главное — наша работа — держать русский народ в состоянии постоянного наивного неведения. Это когда он, оглядываясь в прошлое, ни за что не желал бы такой жизни снова, а вера в светлое будущее поддерживала бы его холопское положение в настоящем. Пенетрируя коллективный разум населения, мы манипулируем нормами социальной справедливости и перегоняем стадо на нужное концептуальное пастбище.

— Это как? — не понял я.

— Да вот так! — передразнил председатель. — В СССР, например, жильё раздавали бесплатно и это была норма социальной справедливости, нынче жильё покупается кредитным рабством — и сегодня это народом признаётся справедливым, а завтра все будут жить в съёмных квартирах и считать, что так и должно быть. Жилищная доктрина подминается в нужную нам сторону, а норма социальной справедливости остаётся незыблемой, народ покорно тянет лямку. И хотя у нас с кремлёвскими постоянные тёрки по поводу методов стрижки стада — но, и они, и мы свою работу делаем исправно. Уровень жизни народа за последние годы просел раза в два-три, при этом уровень его доверия к главе государства ползёт вверх! Ну разве это не высший пилотаж?! Главное чувствовать, какие хлеб и зрелища подкидывать охлосу! Не переживай, и ты когда-нибудь научишься!

— Когда с хлебом и зрелищами плохо, народ ищет удовлетворение в вере и поисках исторической правды. — не найдя чем возразить, процитировал я слова публициста Швебеля.

— Это верно! — тут же зацепился за слова председатель, — Историческая правда — дама ветреная, непостоянная и для народа по понятным причинам недоступна. А вот вера… Русский человек, когда в портки насерит — что делает?

— Как что? — ответил я, — Меняет на чистые!

— Вот! — многозначительно заключил председатель. — А теперь представь, что власти ему в душу насрали поборами, коррупцией, несправедливостью… Что он делает?… А ничего! — собеседник развёл руками, — Недовольство на кухне выражает, политиков материт, но проявляет ангельское терпение и стоически сносит. И ведь не меняет власть обосравшуюся как портки! А почему?.. А потому, народолюбивый ты мой, что власть русский человек воспринимает как данную богом! Как со времён крещения приучили его к тому — так и пошло по генам. Бога ему единого иудейского навязали, терпилой сделали. Как же — Христос терпел — и нам велел!

— Вот тут я согласен! — подхватил я, — Религия это орудие манипуляции народами!

— Да это понятно, — махнул рукой визави, — Ты не задумывался, почему на большинстве иллюстраций образ России неизменно с изображением храмов златоглавых связан? Нет? Так сызмальства прививается ощущение церкви как неотъемлемой основы души русской. Вот и думает народ, что Бог Россиюшку в который раз худыми правителями испытывает. А роптать пред долей тяжкой, да кровь всякий раз лить — не достойно это праведного раба божьего. Забудется русский народ в молитвах церковных, как в опийном сне, пропитается духом смирения, и дальше сносит тяготы прозябания своего холопского. И уж как радоваться начнёт, ежели кто из Европы его похвалит, или просто слово доброе в его сторону обронит. А по голове коли кто погладит — так русский народ последнюю рубаху с себя тому отдаст, в дом свой введёт, все прежние мерзости тому простив! И откуда в народе нашем столько раболепия и низкопоклонства?! Вот этого я понять не могу! Разве что верхние вмешивались, не иначе! Однако, народ наш пытаться переделать — что против ветра мочиться- тебе же и аукнется после. Так что, мой тебе совет — обходись без радикализма и прочих резкостей, а уж религию вообще не трожь — она, хоть и чушь редкостная, но и наш громоотвод при том. Ты вообще меня больше слушай, глядишь — помрёшь своей смертью!

Председатель с прищуром посмотрел на меня и стал медленно подниматься, сохраняя шаткое равновесие:

— Ну вот, и посидели справно, и попиздили славно!

Я помог ему встать, попутно пару раз воспользовавшись его грузным телом в качестве опоры. Мы покинули уютный грот и вышли в коридор. Хотелось вмазаться и дожить до своей смерти.

Глава 30

За бронированным стеклом редкими жёлтыми квадратами окон проплывала ночная Москва. Стекло приятно вибрировало, отдавая в щёку зыбкостью внешнего мира. Тоненькая красная нить побочки от вдыхания кокаина стекала из ноздри по дрожащему триплексу.

«Стану президентом — обязательно брошу! — подумал я. — И страна бросит, никуда не денется! Всё решу быстро и просто — никакие наркотики запрещать не стану, но при одном условии — сколько их при тебе нашли — будь любезен вынюхать, вколоть, употребить — все и разом. Выживешь — хорошо, сдохнешь — твои проблемы! И никаких ведомств по борьбе с наркотой плодить не надо. А нынче многие тысячи кормятся от борьбы с наркотой и побеждать её у них нет ни малейшего желания, ибо ликвидируют проблему — упразднят и ведомство. А у всех семьи, дети… Дети — вообще самое запущенное и трудоёмкое, потребует от меня наибольших сил. Если мы ещё помним, что такое жить в бесклассовом социалистическом обществе относительного равенства, то молодёжь о „совке“ вспоминает исключительно с презрением. Шаблоны, вложенные в голову преступниками из минобра, безотказнее АК-47.»

Если бы я верил в Бога, я бы попросил у него сил осилить грядущее и воплотить хотя бы половину задуманного для спящих и бодрствующих сограждан моей некогда великой страны. Но в Бога я не верю, а потому ограничился просьбой к лысому за рулём просто сделать погромче.

…После красно-жёлтых дней, начнётся и кончится зима, — ностальгировали динамики, — горе ты моё дума…

«- Эх, Виктор Робертович, если бы ты знал, что Дума наша станет горем и позором всего Отечества!» — воззвал я к романтику молодости.

Мне тут же вспомнилось распалившееся и перекошенное бухлом лицо председателя, который как-то незаметно стал для меня олицетворением разложившейся власти. Власть в эти минуты ласкала упругие тела фракционных гетер. Греческий профиль одной из них до сих пор волнующим эхом метался в лабиринтах моего разума. Она была столь же хороша, сколь и доступна, а доступ у меня теперь практически безграничен. Без лишнего резонёрства о внутреннем моральном противостоянии природного и осмысленного, замечу, что я устоял, убедительно изобразив усталость. Туго затянутый в узел внутренний пенис моего либидо тогда, сейчас блистал орденом мужества на груди моего воображаемого кителя капитана супружеского фрегата. Никогда не думал, что отвергая непростительно красивых женщин, можно чувствовать себя победителем. Тем не менее — это было так, и победителем сегодня был именно я.

— Жёны стареют, а первокурсницы никогда! — бросил мне тогда на прощание председатель, надеясь удержать меня. Я в ответ молчаливо кивнув, избежал спича о наших с ним морально-нравственных различиях.

Чёрный гелик на полных парусах нёс меня к желанному забытью сна в одинокую двуспальную ортопедическую гавань. Войдя и на ходу скинув верхнюю одежду, я, не включая свет, дабы не потревожить грибадира на кухне, сдёрнул покрывало и отдался Морфею.

Он величаво сидел на стуле, зависшем в освещённом невесть откуда исходящем светом центре бесконечности в центре пустоты. Красный берет парашютно-десантной бригады Венесуэлы чёрной оторочкой плотно облегал массивную голову команданте. Суровое лицо Уго с чертами прирождённого лидера смотрело на меня проникающим взглядом рентгеновского аппарата. Я инстинктивно опустил глаза. На ногах Чавеса были уже знакомые мне стоптанные угги, в которые были заправлены армейские брюки-хаки. Смотрелось это столь гротескно, что первое, посетившее меня — стало рассуждение о том, что легендарный Уго являлся не только мне, но и некоему Б. Ямцову, который в поразительном соответствии изобразил на холсте эти самые угги. Если это так, то такой человек как Чавес не станет вот так, с бухты-барахты представать перед не пойми кем. Выходит, что некто убиенный несколькими годами ранее Б. Ямцов вот так же как и я сейчас представал перед легендарным борцом с гидрой империализма.

Чавес заговорил. Я не понимал ни единого слова, но его голос звучал настолько убедительно, что не осознавая того, я впитывал смысл его посыла непостижимым образом. Не смогу описать сколь долго длилась речь; время во сне лишено постоянства, а пустота исключает точку отсчёта. Уго почти не моргал, его взгляд излучал праведную уверенность и концентрировался во мне сжимающейся пружиной бойца, готового выйти на ринг и сокрушить любого противника. Несомненно, команданте накачивал меня перед битвой, наполняя содержимое моей бесхребетности тугой основой мотиваций. Мысленно, после каждой фразы я отвечал ему «да!» и, казалось, он слышал мой голос, как и каждый удар моего ускоряющегося сердца. Ах, как мне жаль, что весь русский народ был вне этого сна и не впитывал со мной свирепую мощь благородного гнева. У меня не осталось сомнений — Уго Чавес благословил меня, иссушив остатки моей робости и заставив обнажить грозный оскал моего готового на любые тяготы внутреннего патриота.

Живи достойно, умри красиво,

Пройди путь воина, с тобой Россия!

— зазвучал во мне внутренний эзотерический ретранслятор. Быть может, вот так же, когда-то и Б. Ямцов вторил призыву принести себя в жертву на алтарь всенародного счастья. Он, возможно, так же как и я считал себя патриотом русского мира (не зря же команданте выбрал его), но струхнув перед возложенной на него исторической миссией, скатился до прогулок с блядями по мостам, осев в вечности куском презренного либерального говна. И там, я не сомневаюсь, команданте Чавес сейчас спрашивает с него со всей строгостью военного времени.

— Клянусь, команданте, я не подведу! — закричал я и проснулся.

— Yo sé, hijo mío! (Я знаю, сынок! — исп.) — донеслось до меня, прежде чем реальность, временем, которое в детском саду называют полдником, поглотила меня. Сердце бешено колотилось, и причиной тому был точно не кокаин.

Потягиваясь, я двинул на кухню, в надежде оросить иссушённое алкоголем нутро. К моему удивлению грибадира в ней не оказалось. Диван не был разложен и оставался как прежде заправленным.

«- Когда же эта жирная свинья снизойдёт завести мобильник? — мысленно возмутился я, — Где он, когда так мне нужен?!»

Пан Уи всячески избегал мобильного телефона, уверяя, что в четвёртом поколении его пользователей ожидает гарантированное слабоумие, вызванное мутаций генов вследствие высокочастотного излучения. Я в этом сомневаюсь, ведь судя по количеству дебилов, которые сопровождают меня по жизни — мобильную связь должны были изобрести ещё при Наполеоне.