глава первая

Гриша Рыкова привыкла к смерти. Притом ко всякой — насильственной, ритуальной, случайной, непреднамеренной, запланированной и даже массовой. Рыкову пугают только последствия смерти — бессовестно наживающиеся на горе ритуальщики, бабки-плакальщицы, гроб, который должен простоять дома открытым три дня, крест над могилой с самой ужасной фотографией и поминки с пьяными родственниками. Гриша даже могла бы считаться экспертом в смерти, настолько она была к ней близка.

— С тобой что ни день, то убийство. — Карпов виляет между машинами и приветственно поправляет свою патрульную летнюю кепку. На дворе снежно завершается зима. Гриша — растрепанная, в штатском, сердитая и выдернутая из постели раньше времени, в целом выглядит неплохо для пяти часов утра. Жмурики в их глуши действительно редкость. Если мотивы убийцы будут посерьезнее бутылки водки, то можно будет получить премию за его арест.

— Репутация так себе, — недовольно отвечает она и широко зевает в ладони, а после усиленно трет лицо и снова фокусирует взгляд на Карпове, который уже вовсю заигрывает с ней жабрами. — Воротник поправь.

Он, стыдливо проверяя форму, задерживается за ее спиной и укоряюще смотрит вслед. Рыкова, к большому сожалению, приходится ему удручающе вредной напарницей, точнее — коллегой, с которой они сталкиваются то тут, то там. Номинально напарниками они друг другу являться не могут: их распределили по разным категориям, и, несмотря на то, что Карпов всего лишь патрульный милиционер, а Рыкова — оперуполномоченная по особо важным делам, он был выше ее и физически, и по правовому статусу. Он и мужчина, и не собака, — дважды выиграл эту жизнь.

Не то чтобы жизнь Петра Карпова как навы слаще, чем жизнь Гриши как хорта, но он, по ее мнению, хотя бы выбрал свою жизнь сам, а не получил обязательство в виде желто-коричневой справки ветеринарно-санитарной экспертизы. Однако, если Гриша и похожа на злую собаку метафорично, то внешний облик Карпова приковывает взгляд буквальными отличиями. Сердце его по-человечески колотится, но под тонкой светлой кожей по синим венам к живым жабрам ползет холодная рыбья кровь.

— Петь, ну?

— Не бесись. На. — Он пихает ей в руки протокол и опись места происшествия, не желая услужливо читать все вслух. — Фас.

— Корректнее, конечно, сказать «апорт», — отвечает Гриша, — я же тело должна принести в зубах в морг, а не броситься и разорвать…

— Понятно, почему ты уже год работаешь одна.

А вот Грише непонятно. Она — выдрессированная служебная собака, поводок которой привязали к столбу и бросили. Как по книжкам Павлова, образцовая: невысокого роста, крепкого телосложения, челюсть развитая, все сорок два зуба на месте, хватка сильная, уровень послушания по шкале Брюхоненко — 98. У нее и в дипломе среднего специального образования указано «служебный хорт класса А», и в трудовом договоре написано «требуется работа в паре с человеком или иными видами по согласованию». И даже старая поговорка гласит: «Одиночество в работе порождает безответственность». И, мол, «хорошо бы поводку оставаться в руках», но сработаться с Гришей после смерти незаменимого напарника не удалось никому.

Он сделал с ней то, чего делать не мог по закону, — заставил поверить, что она сама по себе почти что равная ему, настоящему человеку. Молодого Анвара Сулейманова еще в юности, младшим лейтенантом, прислали сюда служить, потому что было не жалко — в родном ауле не осталось даже дальних родственников, а в Славгороде его доблесть и честь были нужнее — здесь, как и в других северных городах, можно было и пригодиться, и подзаработать деньжат.

Чтобы добраться до него хотя бы из Москвы, потребуется два самолета, поезд и еще минут сорок на машине-буханке. Потом пройти долгую проверку и осмотр на КПП, подписать кипу бумаг, дать подписку о неразглашении, и тогда, может быть, смурной пограничник откроет двери города перед приезжим, впуская в устоявшуюся жизнь автономного города закрытого типа свежую кровь.

Грише повезло — она здесь родилась, и высовываться отсюда не имеет права. Каждый рожденный в городе гибрид должен был выполнять гражданские обязанности, блюсти местный закон и выживать любыми доступными способами. К новой реальности Анвар адаптировался не быстро, но к своим сорока годам уже был почетным майором славгородской милиции, который принял шестнадцатилетнюю щенка-Гришу как напарницу.

Они вроде как сильно сдружились, и он разрешил ей не слушаться и даже не носить ошейник, или что там они носят? И еще они друг за друга стояли горой, как настоящая семья. Это все, что Карпов о них знал. С тех пор как Анвара застрелили прямо на задании, никто в милиции, помимо памятных дней, о нем не говорил. И Гриша тоже.

— Как там сестра? — отрешенно интересуется Гриша, лишь бы прекратить неловкое молчание, даже если оно обернется для нее новым укором. — Ее уже перевели в поселение?

— Еще в СИЗО, наверное. — Карпов пожимает плечами. Видно, что от воспоминаний ему стало не по себе. — Тебе виднее. Это же ты ее арестовала.

— Такая вот у меня работа. Не я законы придумываю.

— Но ты их поощряешь.

Каждая женщина вправе выбирать сама, но рожать третьего поперек закона — прекрасно зная, что у тебя заберут не только его, но еще и других детей — глупость, которую прожженному правилами мозгу не понять.

— Слушай, — из груди Гриши нежданно вырывается рык. Она приближается к Пете и настороженно прислушивается к его дыханию, которое переключается с человеческого на навье. Сам по себе Петя неопасный и даже приятный, но пугливый. Ненадежный. — Статью третью гибридского кодекса знаешь?

«Гибрид обязан слушать и исполнять закон. Наказание за непослушание — от года тюрьмы до смертной казни».

— Знаю.

— Ну и все.

Они друг другу нравятся: от «дружески-братского чувства» до «спали вместе пару раз». Но когда произошла ситуация с Мальвой, разыгрывать спектакли было нельзя. Петю окрестили позором семьи за отсутствие сил и права помочь сестре. Выгнали из навской общины, запретили даже приближаться к деревне. Ему больше не рада родная мать, которой выпала доля воспитывать Мальвиных близнецов. Вот они и видятся только на местах преступлений: он пишет протокол, она подписывает.

— Ты последнее время сама не своя. — Он говорит так, словно ему есть дело до Гришиных проблем. Такие как Петя способны беспокоиться только о том, что способны сами решить. Как меланхоличный мужчина, он предпочитает оставаться в паре шагов от бывшей боевой подруги.

— Я и никогда не была сама своей. Я казенная. Можешь быть свободен.

Гриша козыряет протоколом, прикладывая руку ко лбу. На запястье виднеется татуировка с персональной меткой — Х287693. Повезло, что клеймо больше не выжигают.

Она улыбается — иронично, но сдержанно. Гриша может показаться невыразительной, грубоватой женщиной, но она родилась псовым гибридом. И Карпов вполне похож на добросовестного мужчину средних лет, но живет с жабрами на шее и тягой к воде. И вынуждены они вести свое очередное тупиковое расследование в городе, который перенаселен гибридами шести видов.

глава вторая

Гришина мама всю жизнь отбыла санитаркой. Отбыла — и на работе, и дома. Единственное, что она держала в чистоте, — это свою форму. Штаны с халатом выдавались больницей всего раз в пять или даже десять лет, и, несмотря на пролитые утки, вывернутые кишки и другие прелести тяжкого труда, форма должна быть накрахмаленной и идеально выглаженной. Из-за привычки настирывать ткань до блестящей белизны мамины руки всегда кололись от хлорки, и прикосновения ее казались неприятными. Из всех в семье только Гриша получила метку «служебная», а потому могла претендовать на зарплату, социальный пакет, почет и даже на уважение деда. И вот куда это ее привело.

— Да подыми ты, собака, ноги! — Санитарка в сердцах толкает шваброй уснувшего на лавочке перед кабинетом мужчину, который, может быть, уже и умер. — Напьются и приходят в тепло, сволочи! Сил нет!

Славгород, помимо своего уникального статуса города, о котором никто не должен ничего знать, является еще и удручающе серой провинцией, которой при нормальных условиях присвоили бы статус максимум колонии-поселения. Понурые лица, жесткие маты со всех сторон; и даже здесь, в больнице, никакого сострадания, покоя и помощи не дождешься. Суровая славгородская жизнь стерла не одну улыбку, в том числе и с врачебных уст. И даже к такому можно привыкнуть быстро и легко.

Крыло, в котором сидит Гриша, предназначено для приема гибридов, и потому оно больше походит на полуразвалившуюся пятиэтажку на окраине. Внутри пахнет сырым подвалом, людей на первом этаже — не протолкнешься. Почти завядшие цветы, давно не беленые потолки, отваливающаяся зелено-голубая краска от стен, похожих на подъездные, и потертый каменный пол, измученный временем, каждую трещину которого Рыкова уже запомнила, ведь пялилась в него час.

В понедельник ей дали отгул, хотя выходной в ее жизни — роскошь. Нервное перенапряжение и выгорание не причина забирать с ее плеч часть работы, и начальство не поощряет тех, кто жалуется, неважно выглядит, вступает с кем-то в отношения или хоть иногда радуется. Анвар говорил, что пусть Гришина метка кажется ей обидной, «служебная» — это от слова «служить», и что он сам служит, и в службе ничего плохого нет, это дело благородное. Вот только сейчас, уже после его смерти, особо важные дела в милиции Славгорода — это все преступления, которые совершаются против гибридских законов гибридами, и ловить виновников приходится тем же гибридам. Вот и выходит — праведная Рыкова живет лишь для того, чтобы разрушать чьи-то судьбы. Такую службу не служат даже демоны в аду.

— Григория Константиновна? — Из-за скрипучей деревянной двери появляется женская голова. На голове чепчик, на лице маска, видны только два ярко-янтарных глаза.

— Так точно. — Гриша поднимает голову и улыбается. Медсестра фыркает, и ее зрачки инстинктивно суживаются. Кошка почуяла характерный собачий запах. Благо за маской не видны ее искривленные в отвращении губы. Такая реакция происходит всего секунду: она естественна и уже давно не обижает.

Тяжело признавать это, но Гриша, как и другие гибриды, — всего лишь животное. И животным, как правило, управляют рефлексы, инстинкты, гормоны и прочее и прочее. Наверное, медсестра-балия побольше Рыковой в курсе того, что прикидываться людьми без чувств, химии и взаимной реакции на работе важнее прочего.

Когда Гриша следует за ней в кабинет, в нос ударяет крепкий мартовский шлейф из духов, кондиционера для белья и отдушки крема для рук. Она громко чихает, не успев прикрыть нос и рот рукой.

— Будьте здоровы, — громко приветствует врач и встает из-за своего крепкого дубового стола.

Крепкий он потому, что весь тот час, пока Гриша ждала в коридоре, они здесь жарко трахались, а хруста дерева или скрипа ножек об пол чуткий собачий слух не уловил. И все же запах феромонов и сигарет до конца так быстро не выветривается. Нельзя судить балий за мартовское безумие.

Рыкова поднимает голову, но на лицо доктора взглянуть не решается. Ей уже доставило особое удовольствие знакомство с медсестрой, поэтому синдром белого халата захватывает ее теперь полностью. Все, о чем она думает — лишь бы поскорее отсюда убраться. Ответить на пару вопросов и удрать. Но врач настойчиво протягивает руку для знакомства, словно Гриша мужчина, и не просто мужчина, а какой-то важный чиновник. Нехотя, она все же принимает жест уважения и крепко, несмотря на тошноту от сильных запахов, пожимает длинные пальцы (с надеждой, что руки вымыты).

— Жалобы есть?

— Никак нет.

Медсестра под маской тихо хихикает над солдафонским тоном Рыковой. Она, стройная и в меру общительная красотка, вполне имеет право посмеиваться над несуразной, крепкой и выглядящей старше своих лет милиционершей. Гриша осознает себя в каком-то уничижительном положении и смущается еще сильнее, только крепче стискивая ноги. Чтобы как-то отвлечься, она принимается разглядывать плакат за спиной врача о важности предупреждения суицидальных наклонностей. Визит к психотерапевту обязателен для Рыковой из-за того, через что ей приходится проходить. Как и сказал Карпов, она сама не своя.

— Табельное оружие сейчас носите?

— Никогда не носила. — Гриша берет паузу, реагируя на удивление мужчины напротив. Впервые она обращает внимание на смоляные черные волосы, клювовидный нос и глубокие темные глаза. Вирия. Их сложно заметить по запаху, но яркая внешность не оставляет ни единого сомнения. Гриша не удивлена: в крыле для гибридов не стали бы работать люди. Здесь всякое случается. — Хортам иногда положены только шокеры и дубинки. Мне нет.

— Каменный век, — не стесняется Харитонов А. Г., как указано на его бейджике. Александр Геннадьевич? Алексей Георгиевич? Андрей Герасимович? Не так уж и важно: Грише неинтересно знакомиться.

— Давайте к делу. Где расписаться?

— К какому? Вы торопитесь? — Он изумляется и откидывается спиной на стул. Мозгоправы реагируют на каждое подозрительное слово. Гришу охватывает страх, что она застрянет здесь надолго.

— Альберт Германович, — подает голос медсестра, — тут перечеркнуто.

Гриша нервно смеется не то над именем врача, такого типично вороньего, что даже не удивительно, не то над пометкой, которую сделала больница в ее карте. Перечеркнуто — как вся последующая Гришина судьба.

глава третья

Мальва Карпова была осуждена по всей строгости, и суд этот прошел показательно. Сама Гриша на нем не присутствовала — мысленно, по крайней мере. Ее тело уже около месяца тогда жило само по себе: она ела, спала, ходила на работу, оплачивала по квитанциям свои задолженности, а потом повторяла по кругу каждое из этих действий автоматически. Ожидать смерти тяжело и скучно, но развлечения она себе не нашла.

Пете было по-настоящему больно. Раньше Гриша хотела бы утешить его, лишь бы самой почувствовать себя лучше. Сейчас подходить к нему ей не хотелось, и уж тем более не хотелось встречаться с Мальвой взглядом. Пусть внимание Гриши было обращено в слух, а веки прикрыты, она знала, что ледяные голубые глаза пробуривали ее заклятой вражеской ненавистью насквозь. У Мальвы были причины ненавидеть Гришу, но эти причины не были выше закона. Прокурорский вой на мгновение прекратился, и все словно инстинктивно подались вперед, когда раздался медвежий бескомпромиссный приказ. Самых могучих из гибридов каждому было велено слушаться.

Суды над гибридами проходят легко и быстро. Судья-аркуда словно занимает собой все свободное пространство — ее могучая рука крепко сжимает бумаги, оставляя на них вмятины, а хрупкая трибуна под напором локтей сотрясается. Это означает, что сейчас будет вынесен приговор — так и случилось. Не нужно было доказывать уже доказанную вину, и не нужно было оправдывать ту, которая не может быть оправдана. Закон суров к славгородским женщинам. Мусульманские четки, обмотанные как браслет на запястье, натирают Гришину руку. Сколько бы она ни пыталась быть похожей на Анвара — смелой, глядящей своим врагам в лицо, — у нее не получалось и никогда не получится. Она всего лишь сука, которой можно помыкать, дергая за поводок.

Мальва создана для материнства. Беременность ее красит — бледность превращается в чистое сияние, а голос становится мелодичным, потому что она всегда разговаривает со своими малышами. Навы разрождаются быстро, словно мечут икру. Их рыбье нутро позволяет всего за пять месяцев вынашивать здоровых малышей, которые уже к году отлично держатся на воде, толком не умея ходить. Они всегда казались Грише далекими и непостижимыми — высокие, стройные, обобщенные, — они уникальные: и гордятся своей природой, и стесняются ее. Мальва, конечно, гордится. Она бы родила целую пригородную деревню, если бы потребовалось. Так она сказала Грише однажды, давным-давно, трепетно сжимая в руках тест на беременность:

— Ну и пусть! Пусть выгонят из техникума!

— И что ты делать будешь? Без работы? Без будущего?

— Не говори глупостей! Дети — мое будущее.

— Дети?

Ее глаза искристо сверкнули.

— Я чувствую, что их двое. — Мальва мечтательно погладила себя по едва налившемуся жизнью животу.

— Хорошо, что не трое. Тогда бы пришлось одного щипцами убрать.

— Не говори так!

Гриша не радовалась ее безрассудствам — лучше бы ее джинсы не сомкнулись на талии по какой-нибудь другой причине. Фригидная, бездетная тетка — даже молоденькая, Рыкова создавала впечатление старухи, которой суждено умереть в одиночестве. Но такие как Гриша не доживают до старости.

Удивительно, что они с Мальвой сдружились, будучи такими непохожими. Не то жизнь в соседних подъездах стала основной причиной, не то рвение драться наравне с мальчишками, не то одинаковые выходные платьишки, купленные матерями в одном магазине… Пусть их планы на жизнь разнились — да и в целом пути разошлись — Гриша была благодарна Мальве за каждый преподанный ею урок. Той всегда было легко совершать ошибки, нарушать правила и преступать законы; Карпова была не от мира сего и сосуществовать с его порядками просто-напросто не могла. А Гришу с рождения отмерили по линеечке и всякое рвение получать оплеухи за проступки — отрезали. Вот так и дружили: одна безнаказанная, а вторая — законопослушная.

Легко было оказаться по разные стороны. Гриша не залетела, выучилась, добилась многого, долго тренировалась и совершенствовалась. А Мальва научилась размножаться — и все. Жестоко было обвинять мать в том, что она защищает свое дитя, но закон писан черным по белому, а не прозрачным по серому. Сложности заставляют Гришу рычать. Почему всем не быть нормальными? Тогда всего этого не было бы — ни судьи, занимающей собой все пространство в тесном зале, ни адвоката, скучающе мурлычущего себе под нос и даже толком не сказавшего слова в защиту подсудимой, ни прокурора с лысой макушкой, зарывшегося в бумаги, путающегося в словах от неопытности, ни самой Гриши, которой пришлось успокаивать кричащего годовалого ребенка, пока три здоровых борова из группы захвата прижимали хрупкую женщину к неотесанному деревянному полу.

Петя думает, что ей легко это дается — вот так запросто ломать человеческие судьбы. Повезет, если малышу подыщут достойную семью или хотя бы недостойную, но семью. Если нет, то в институте Брюхоненко врачи помогут малышу комфортно уснуть. Повезло, что это не Гришино дело. В институте учат, что думать о других — это плохо. Чувств и эмоций к концу службы не должно оставаться. Вот и в Грише не осталось.

Когда Мальву приговаривают к пожизненному заключению в колонии-поселении, Грише не хочется злорадствовать. К тому времени, как Мальва забеременела третьим ребенком, нарушая закон о двух детях в гибридских семьях, пути их давно разошлись. От прежней Мальвы осталось лишь имя. Хибару, в которой Гриша нашла ее с ребенком, пущенная как ищейка на запах по следам, даже не нанесли еще на карту. Эти алтайские поля на рассвете надолго Грише запомнились. Все ей запомнилось — включая Мальвино проклятье.

— Чтоб ты сдохла, мразь! И каждый твой выродок! Проклинаю, суку нещенную! Никого после себя не оставишь!

Разъяренная мать кричала, охваченная горем. И тогда мужики с нее посмеялись: наша, мол, Рыкова, да чтоб детей, да никогда.

Следующим вечером задержка в два с небольшим месяца у Гриши прекратилась. Это к лучшему. Больше о беременности она не думала.

глава четвертая

Гриша вернулась в больницу — к Альберту Германовичу и его медсестре — хоть физически и не сдвинулась с места. Врачи пока не могут объяснить, почему у некоторых видов гибридов срок беременности короче, чем девять месяцев, но, наверное, плохо стараются искать ответ.

— Что, простите? — Гриша отрешенно переспрашивает, когда понимает, что от нее уже минуту ждут ответа. — Не замужем, детей нет.

Какой бы там ни был вопрос — обычно этот ответ подходит.

— А с чем это связано? — заискивающе интересуется Харитонов, и ткань халата натягивается на его острых плечах. — Может, поговорим больше о вашей жизни?

В нос ударяет стойкий запах колючего одеколона. Явно хочет, чтобы все кругом чихали, и чтоб он всем говорил: «Будьте здоровы!» — ведь он весь из себя врач. Посмотрите на него: он располагал двенадцатью годами жизни и отучился, ведь жить ему лет до ста двадцати. Роса седины слегка охватила его виски. Ему пятьдесят, хоть и выглядит на тридцать с небольшим. Грише же всего тридцать четыре, но ее вид старше своих лет вынуждает медсестру сочувственно вздыхать, заполняя и переписывая карточку пациента.

— Это просто не мое. Дети, муж, дом. Я выбрала карьеру. — Гриша старается звучать дружелюбно, не раздражительно. Альберт ценит ее старания, но скрыть истинные чувства не под силу даже ему, знатоку психологических уловок.

— Но если бы подвернулся достойный мужчина? С большим домом, хорошим достатком?

От смеха Рыкова несчастно фыркает. Откуда у славгородских собак будки и миски с мясом? Хороша сказка, что тут скажешь.

— Рождение ребенка облегчило бы вам жизнь, — продолжает настаивать он.

— Вы же мне все равно его не заделаете. Зачем это все?

Грише пес нужен, а не ворон. Альберт Германович годам к семидесяти только очухается, что ему нужны жена и дети, и то — для галочки. Так уж вирии приучены с самого детства, что семья — это очередной институт, который необходимо окончить.

— Я на вашей стороне, — он поднимает руки в жесте доброго намерения, — и только на вашей. Знаю, что вам это может показаться давящим, смущающим и досаждающим обстоятельством, но…

— Это?

— Необходимость быть полезной обществу путем деторождения.

Пока всех кругом ограничивают, принуждая отсиживаться в тюрьме пожизненно за рождение лишнего ребенка, ее, хорта, вынуждают рожать, угрожая всеми возможными способами. Хочешь не хочешь, а надо, потому что хорты — всего лишь расходный материал, пушечное мясо и охранники на границе. Пограничники служат лет по десять и вешаются. Откуда брать новых, если Гришка Рыкова не родит? Или если любая другая откажется тоже, следуя ее примеру?

И потому как дурной пример заразителен, всех самых свободных решено устранять. Чтобы не вякали лишнего, не сеяли раздор и не затевали смуту. Хортов всегда стабильно много. Не получилось воспитать — легче списать. Родят нового — снова можно попробовать воспитать правильно.

Гришу воспитали правильно, даже слишком. Ей даже не обидно, что ее спишут. Срок годности истек. Через месяц ей тридцать пять.

— Подпишите мне справку, Альберт Германович. Скажите комиссии, что я в своем уме и здраво отношусь к ситуации. И что я осознаю, к чему меня приговаривает город. Вернее, не так — я осознаю, до чего дослужилась сама.

В горле начинает першить, и слова даются все труднее. Гриша не думала, что ей придется объяснять свою покорность. Она знает законы и правила, она хорошо училась в школе и окончила институт с отличием. Выхода другого нет — все сложилось именно так, как и предполагалось.

Взгляд врача тяжелеет сочувствием.

— Мне жаль, что вам придется на это пойти. Славгород вас не забудет.

Гриша лишь улыбается в ответ. Ни тени сомнения, ни горя в ее взгляде нет. Никто по ней скучать не будет — так ей кажется.

Длинные вороньи пальцы удерживают ручку, казалось, из последних сил. Удивительно, как долгожителей пугает смерть. Гриша знала, о чем сейчас думает Альберт. Вспоминает свои тридцать пять: первые серьезные пациенты, первые прорывы в лечении, первая завершенная диссертация и первые овации в главном корпусе института видовой биологии имени Брюхоненко. Он думает о том, что жизнь его тогда только началась — уже уверенно растет борода, удается жить вдали от родителей, с утра еще не бьет в голову похмелье. Придя сегодня домой, он вернется к особому славгородскому кодексу, выискивая несправедливость и причину, почему именно тридцать пять лет и ни годом больше. Он вспомнит изношенный, уставший Гришин взгляд и подумает: может, она действительно успела сделать все, что хотела? И больше ей не о чем мечтать?

— Я пропишу вам снотворное — оно поможет держать режим сна в норме.

— Нет нужды. — Гриша пожимает плечами. — Я сплю как убитая.

Альберт хотел бы нервно рассмеяться, но ком в горле мешает дышать. Он только недавно перевелся из института сюда: там они ставили опыты, наблюдали, делали выводы и помогали кому-то психически выздоравливать — и никогда лицом к лицу не сталкивались с такими, как Гриша.

С теми, у кого в бланке «Эвтаназия» — и рядом галочка.

глава пятая

Гриша родилась в Славгороде. Все гибриды родились в Славгороде — другого им не дано. Правительство держит в секрете само их существование и давно уже позабыло, какую пользу можно было отсюда извлечь. Предки нынешних жителей города сформировали определенную экосистему, в которой существовали друг с другом, и передали ее своим детям, а те — своим. Когда же дело дошло до Гриши, она твердо решила, что не будет обрекать еще кого-нибудь на существование в этом городе. Хотя сам Славгород она по-своему любила. Здесь для нее прописаны правила.

Грише сложно описать все прелести своей малой родины, но их не так уж и много. Город населен густо, и потому так тщательно контролируется прирост населения. Там, где убудет, — обязательно прибудет, и наоборот. Пускают сюда не всякого, и, если по-честному, совсем никого не выпускают. Конечно, всякое правило можно нарушить — процветает контрабанда, нелегальный вывоз, так или иначе прорывается граница. Стены автобусных остановок расклеены и расписаны буквами РЁВ — названием революционного молодежного движением. Им свойственны громкие лозунги: «Свободу гибридам! Правду миру! Хватит сидеть в клетке!» — их Гриша не понимает. Но по-милицейски она благодарна всем преступникам города — работа у нее не кончается.

До того, как тут поставили остановку, до конца улицы было только поле. Славгородская степь и до сих пор беспощадна к любому беглецу. Даже если удастся перепрыгнуть через забор, обвести вокруг пальца пограничников, подкупить мясом охранных собак — далеко не убежишь. Барнаул в трех часах езды с большой скоростью, а других городов рядом и нет. Некоторые части поля заминированы еще со времен Великой Отечественной. Куда ни глянь — выжженная солнцем трава и бескрайнее небо. Грише никогда не хотелось отсюда бежать. Она всегда чувствовала себя на своем месте.

В Славгороде каждому полагалось свое место, потому гордиться тут нечем. Озерцо Топь приютило нав — они расстроились домиками по берегу и могли совмещать свою обычную жизнь с особенной, рыбьей и водной. В историческом центре города, в добротно построенных домах жили вирии, аркуды и керасты — те, кто силой, умом и хитростью смогли отвоевать у людей часть их комфортной жизни. Там, где вечером лучше не ходить в одиночку, — на серой окраине в панельках, разбитых на общежития, жили они — такие как Гриша, — отщепленные от общества, но притом служащие только ему, балии и хорты. Иногда они перемешивались: в трущобах встречались аркуды, а в хороших квартирах обживались балии. Всякому правилу были исключения, и всякий закон переступали нужной шириной шага.

Люди были везде и всякие — богатые и бедные, добрые и злые. Их, казалось, в городе живет меньше, чем гибридов, — но, скорее, они просто невзрачнее. Особой статистикой Гриша не владеет, но уверена, что Славгород — это город гибридов и людей, а не людей и гибридов. Именно гибридов сюда привезли, дали кров, цель в жизни и повесили замок. Остальные, невиновные — обычные люди, попавшие под ту же гребенку, — это неприятное последствие истории. Надзиратели тюрьмы тоже территориально в тюрьме, но при этом они не наказаны.

Рыкова ценит свое обиталище за серую понятность и точность. Все улицы под прямым углом, и дома возведены логично. Никакой другой жизни они, коренные жители-гибриды, не знают и знать не должны. За пределами города их не ждут.

РЁВ. Никто, кроме них, раньше не противоречил режиму. Гриша знала некоторых из них, но не в лицо — они скрывают себя масками, банданами, шапками и шарфами. Им в первую очередь нужно прятать свой истинный вид — керасты не покажут змеиных глаз с вертикальными мембранами, которые заметны при моргании; навы не оголят шею с жабрами и руки, если на них чешуя; балии, аркуды и хорты не покажут запаха — в этом им помогут ярко-противные арабские масла, привезенные тайком. Каждый житель Славгорода знает, что РЁВ — ребята плохие и скандальные, но ловить их не просят. Верхушка считает их безобидными вандалами, а вручную нарисованные плакаты поднимаются на смех.

Гриша сама смеется, увидев алые буквы «Выбери жизнь». Это про аборты? Про рак? Антисуицидальная реклама? Или у гибридов — не такая жизнь, какая следует быть? Гриша-то не знает, как надо жить. Ей выдали инструкцию, и она послушно следует правилам. Отступить от них страшно, один шаг не в ту сторону — и собьют с ног.

Она выдыхает, прикрывая глаза и поворачивается к дороге, слыша, что подъезжает нужный автобус. Его конечные станции «Кладбище» и «Отдел милиции» — то, что нужно.

— Эй! — В плечо резко врезается миниатюрная фигура, даже относительно Гришиного невысокого роста похожая на неуемного подростка. — Смотри, куда прешь!

Голос высокий, на волосы ненадежно натянута шапка, черты лица не разобрать. В первую секунду после удара Гриша гневается, но сразу смолкает, стоит пробежавшей мимо девушке повернуться к своему препятствию спиной. На старой кожаной куртке сзади выскоблены ключом три буквы, поверх царапин красная краска: РЁВ. Она одна из них.

Прежде чем Гриша инстинктивно порывается в погоню, революционерка изящно перемахивает через высокий забор. Делает это так, словно никаких физических усилий ей это не стоит — признак хорошей координации и ловкости. Гриша завистливо рычит: даже если бы она за ней бросилась, этот забор разделил бы их раз и навсегда.

Девушка хорошо скрыла все свои особенности. Но кое-что Гриша заметила — наполовину светлую бровь и пряди волос такого же цвета, контрастировавшие с темными концами, — свойственная только одному виду аномалия. Пятно на шерсти.

Гриша скалится, обнажая зубы. Балия, значит. Гибриды существа разношерстные, разнокалиберные и иногда отличные от привычных стереотипов, но кошку от собаки не скрыть. В игру «угадай вид» она не умеет проигрывать.

глава шестая

Капитан уверен: волноваться не о чем, и РЁВ, по сути своей, безопасен. Они даже ничего не сожгли — и для него, бурого медведя, это главный аргумент, как будто иных способов навредить населению нет.

В одном кабинете с ним душно и тесно, хотя спор их длится всего пять — семь минут. Работать с мужчинами было не в тягость лишь в юности. Тогда всех коллег мужского пола Гриша воспринимала как тех, кто имел право ей помыкать — потому что старше, умнее, опытнее. Хорты взрослели быстрее — биологически, и потому совершеннолетними признавались уже в пятнадцать, но тогда, приходя на работу, были обречены стать рабами. И сама Гриша этой рабыней была. Принеси, подай, уйди, не мешай.

— При всем уважении Гриша опять идет окольными путями. Ей нужен союзник — умный, надежный, влиятельный и настырный. Капитан подходил, но она не учла его медвежью нерасторопность.

— Я думаю, вы ошибаетесь. РЁВ действует плавно и добивается своих целей так или иначе. В цифрах — более пятидесяти процентов славгородской молодежи подвержены идее равенства и братства.

— А равенство и братство — это плохо?

— Ну вот мы же не равны. Если бы были, то вы бы мной командовали, как кутенком.

Взгляд медово-карих глаз делается удивленным. Стены тут же сотрясает громогласный смех, похожий на рокот в бочке. От вибрирующего звука железный штырь в руке гудит в месте недавнего перелома, и Гриша морщится от ощутимой боли.

— Гри-шеч-ка, — фамильярничает он. — Откуда такое рвение к глухарям?

Долгая и неторопливая аркудская жизнь ему на руку: несмотря на то, что сам он в расцвете сил и стареет неспешно, перебиваясь на спячки каждую зиму, глаза его помнят Гришу молодой, зеленой и неопытной. Даже сейчас, на закате своей жизни, Гриша не сможет доказать свою квалифицированность и опытность.

— Да так, приснился дурной вещий сон. — Она натягивает улыбку. Терять ей нечего, будет действовать из-под полы. — Я пойду тогда. Работы много.

— Правильно-правильно, — одобрительно басит в ответ. — Каждый день происходит что-то важнее юношеского максимализма.

Гриша старается как можно быстрее ретироваться из кабинета, но, прежде чем она закрыла дверь, в спину раздается:

— Кофе сделаешь, дорогуша?

Живот скручивает от тошноты. «Он не со зла, не со зла», — повторяет себе мысленно.

— Нет.

Простое и твердое слово, но дается очень нелегко. Рыкова не дожидается реакции капитана, потому что знает ее, привычную, наперед.

Менять что-то — гнусно и совестно, словно вековой устой и мужское влияние помогали все это время Грише дышать. Вот она, неблагодарная, отвергает шанс прислуживать тому, кто всегда ее услужением пользовался — и чем это может для нее обернуться? Увольнением со службы? Насилием? И все же Гриша непреклонна: она милиционерша, а не кофеварка. От собственной смелости расправились плечи. Гриша способна на это! Отказать, переиначить, отвергнуть, прогнать и обогнать в чем-то мужчин — она может!

Озарение хлопает дверью за ее расправленной, выпрямленной спиной. На кончиках пальцев покалывает и щекочет в носу — это чуйка. Мистически точная интуиция Гришу никогда не подводит. Так она дослужилась до места, на котором стоит сейчас; так она вытянула Анвара, своего наставника, со дна обычной бумажной волокиты; это сделала она — память будто бы внезапно вернулась к ней. Она сама рвалась с поводка и сама себя дрессировала, и ничья помощь ей не нужна.

Может, эта уверенность ложна и мимолетна, и, может, Гриша — как оказалось, прожженная самовлюбленная эгоистка — именно сейчас, как никогда раньше, нуждалась в осознании собственной силы.

Перед глазами тут же возник образ целеустремленной балии, которая торопится по своим важным делам; в ее голове — по предположениям Гриши — мысли только яркие, вспыхивающие, особенные. Это требует смелости: говорить то, что никто не хочет слышать. Были ли в ее сумке очередные плакаты, чтобы развесить их? Что на них было написано? От кого она бежала, если не было хвоста? Или же куда она торопилась?

Запаха ее почти не осталось. Гриша не смогла ничего уловить; наверное, РЁВ и это придумал как-то обходить. Обидно: ищеек лучше хортов не сыскать.

Гриша может игнорировать свои вопросы неделю-две, а потом все равно сорвется на поиски. Единственное, что она понимала прекрасно, — этих недель у нее почти что и нет. Терпеть зудящее желание некогда. Хочешь пуститься в погоню — вперед. Пятки прожигает болью, будто она целую вечность стоит на гвоздях.

Желания путаются. Гриша успокаивает себя: если она успеет разрушить РЁВ изнутри, то ее имя еще долго будет вышито на знаменах. Нитки, сшивающие режим по кусочкам, уже не скрыть. Ей ведь не хочется уходить безызвестной — так вот же он, шанс раскрыть крупнейшую преступную организацию в городе. Хватай и беги.

глава седьмая

Гриша, очевидно, переоценила и РЁВ, и себя. Она настолько выше головы еще не прыгала. Папки, которые ей вручают, — не больше двух листов толщиной и покрыты пылью. Никто не вкладывал сюда материалы года с пятнадцатого. Ни улик, ни зацепок, ни действующего следователя.

— Кому они на хер сдались, — раздраженно пробубнила бабка-архивариус, не согласная соприкасаться с Гришей без платочка в руках.

Ей не хотелось рыться в документах, чтобы услужить собаке, — так бабка и сказала, только очень тихо. Они — люди — думают, что если понизить громкость у неприязни, то она перестает быть явной. Но все, от взгляда до мельчайшего тремора, выдает их с потрохами. Особенно таких, как эта Лидия Васильевна — не слишком-то много народу стоит ниже ее статусом — уборщики служебных помещений да такие, как Гриша, — и потому она так явно отрывается на них. Подмети здесь, нет, вот тут, и хорошенько протри полы. Но как хорошо ни выполняй свою работу, все равно она кому-нибудь расскажет, что у тебя руки растут далеко не из плеч.

На ненависть Гриша уже не реагирует. К смирению приучают быстро, едва учишься ходить и говорить. Не осталось уже таких обидных слов, которых она не слышала. О положении хортов в обществе мало треплются. В нужный момент их вовремя задавили, пугаясь прыти и силы, и вынудили их всю свою жизнь посвящать службе. Их много — так много, что не жалко, если не станет одного или двух. Хорты пользуются плохой репутацией из-за повышенной агрессивности и грубости, несмотря на все старания: пьют, воруют, подсаживаются на наркотики, слепнут еще в молодости от драк и вредного шоколада, а потом убивают кого вздумается, если доведены до ручки. Гриша не лучший рассказчик хортовских историй. Она выросла в странной, но относительно благополучной семье. Правда, в таком районе, что ни одного друга-хорта уже в живых не осталось. Один в тюрьме, вторую убили, третий не вылезал с границы, пока не пустил пулю себе в лоб из оружия сослуживца. Или, может, сослуживец его застрелил. Даже если и так, никто бы не стал расследовать его гибель.

Для Лидии Васильевны они все — вот такие, как в худших рассказах. «Я вашего брата повидала, я вашу породу знаю, я ваш вид видывала» — так она ответит на любое оправдание честного гражданина. Старая советская закалка дает о себе знать.

Здесь, в Славгороде, Советский Союз жив до сих пор. Ни о каких внешних политических распрях они и не знают. Все давно пущено на самотек — названия секретариатов прежние, вместо банков Сберкасса, депутаты съезжаются на созывы. В пользовании советские рубли, техника старая, иногда, в богатых семьях, благодаря контрабанде, можно встретить и плазму, и стиральную машину немецкого производства. Даже какие-то вышки с языками проводов себе поставили, только Гриша эти вредные излучения не одобряет. Газеты просят стороной все незнакомое обходить. Здесь не было перестройки — на это требуются силы и время, а все подыхают на работе от темна до темна.

Застойная вода превращается в болото. Наверное, поэтому Лидия Васильевна так похожа на жабу. Удивительно, как не додумались сделать еще один вид гибридов из таких недовольных старух.

Гриша улыбается ей натянуто, хотя про себя желает скорейшей смерти. Для облегчения. В Славгороде особой жизни все равно нет. Гриша сама не знает, с чего все началось и как продолжилось, но итог-то один — все брошены и недовольны. Менять? «Вон, уже вызвались смельчаки». — Она вспоминает РЁВ с усмешкой. Три глупые буквы.

Это случилось до ее рождения — век хортов короток, они природой научены быстро вставать на ноги, работать, размножаться и умирать. Прабабки и прадеды Гриши были кем-то сотворены, но сама она никогда не задавалась этим вопросом. Кем-кем? Богом, природой, фашистами — всеми сразу и одновременно. Правильного ответа все равно нет. Не издано книжек, не снято документалок, не ходит молва. Есть они и есть — страна будет только рада, если они все вымрут, но они все держатся — с мизерными зарплатами и без хорошего будущего. Живут совсем рядом с остальными людьми, в соседнем городе, в одном мире — и никто о них никогда не узнает. Грише от этого даже спокойно: меняться ей боязно.

— Вот тут пиши номер удостоверения, — шепеляво указывает ей бабка костлявым, шершавым пальцем, — а тут свою фамилию и имя.

Почерк у Гриши идеальный, каллиграфический — нужно было чем-то выделяться. Хортам дозволено окончить только восемь классов, и нужно было брать от этого все возможные знания, ведь книги так запросто им не достать. Каждый проходит распределение и получает свою категорию. Их всего три — служебные, чтобы служить; хранители, чтобы прислуживать; и запасные — те, кто совсем безнадежен для службы и за которыми требуется особый контроль. Конкуренция бешеная: всем нужна хорошая работа. Хорты быстро загибаются от бедности — остальные виды, конечно, тоже, но их почти не метят пригодными или непригодными. Хорты выносливы, преданны, сильны — что требуется для службы в полиции или охраны границы. Больше ничего от них не нужно.

Гриша потому в свое время была совершенной отличницей. Везде первая: быстрее, выше, сильнее. Почти не драчливая, хоть и многое приходилось выгрызать зубами. Мама поднимала ее одна и даже говорила: «Я так тебя хотела, так тебя ждала»; а Гриша про себя все винила ее: «Могла бы хоть мальчиком меня родить». «Кто знает, — отвечала мама, — твой папа не справился ни с чем». Об отце Гриша слушать не хотела, и разговор затихал. Она его не знала и знать не желала.

Славгород для Гриши является домом, в который не хочется возвращаться после работы.

Входная дверь общежития обтянута искусственной кожей, прикрепленной на канцелярские кнопки — сами жильцы старались. Стены обшарпанные, пахнет кислой мочой, и где-то в углу спит отравившийся водкой сосед. Длинный коридор и, кажется, бесконечное количество дверей вдоль стен. Все они пестрые — относительно новые, старые, железные, деревянные, проломленные ногами, окрашенные в не-коричневый. Жуткое, жалкое зрелище, почти ненавистное каждому, кто сюда возвращается. Рыкова уже не поднимает головы — ни здесь, ни перед зеркалом в тесной прихожей перед общей кухней. Она идет в самый конец, словно надеется найти там выход или белый спасительный свет. Но нет: хрустит старый замок, с трудом поддается ручка, и ключ нужно вытаскивать рывком. Будка впускает хозяйку.

Грише полагается комната в улучшенном и недавно построенном милицейском общежитии — но она попросила оставить ей комнату, которая раньше полагалась ее маме. С детства здесь ничего не изменилось, ремонт ей не давался. Перебираешь одно — ломается другое. Оставлять эту комнату все равно некому, и поэтому Гриша давно отчаялась что-то чинить.

Десять квадратных метров. Повидавший многое двуспальный диван-кровать, вечно собранный, потому что не хватает сил разбирать. Завешанное трюмо с зеркалом, чуть покосившийся шкаф, в котором съедается молью накрахмаленный пылью парадный китель. Старенький телевизор, над которым полка с маминым книжным наследством, к которому Гриша не прикасается уже давно. Обои желто-серого цвета с уродливым узором и красный настенный ковер, который можно рассматривать бессонными ночами.

Гриша включает телевизор не глядя, лишь бы на фоне был шум. Им показывают пару разрешенных каналов — с сериалами, музыкой и новостями Алтайского края, из которых ничего толком не понятно. Информационный вакуум создается намеренно, и виртуальная связь для славгородчан — тоже контрабанда, которую передают вместе с простенькими сенсорными телефонами через забор. Иные способы распространения информации, кроме контролируемого властями кабельного телевидения и газеты на дешевой бумаге, запрещены. Кому от этого хуже? Гриша только рада, что ее от лишнего шума оградили. Она переодевается долго, слушая глупые признания в любви с экрана и под окном, и сама ухмыляется. Любовь — вот что здесь держит. Всех, но не ее саму, — у нее в сердце пусто.

И в животе, кстати, тоже.

На общей кухне — никого. Гриша чуть ли не крадется к нужному холодильнику, словно там нет еды, которую покупала она. Уже сотню раз пригоревшая кастрюля, поставленная на огонь, распространила характерный запах по всему коридору. Может, эта ситуация и осталась бы незамеченной, но, когда живешь в доме, где полно чутких носов, надеяться на одиночество бесполезно. Неподалеку тихонько отворилась дверь. Пара ловких шагов — и на кухне появляется Сережа. Вот оно, само значение любви во плоти.

Иногда он зовет себя Анис, с арабского «товарищ», — в те дни, когда переодевается в разные костюмы и платья на потеху публике единственного в городе ресторана «Интурист». Гриша раздражалась его инфантильностью, но принимала единственного адекватного соседа как друга. Сережа — мужчина, с которым обычной женщине нельзя переспать просто так; к нему ходят заскучавшие, кто по связям прознал, где в Славгороде отыскать настоящую восточную сказку. Он, подобно истинной змее, обвивается вокруг шеи, сбрасывает шкурку, поблескивает чешуей в свете луны. Рахимов один из немногих керастов, которые не привыкли прятаться в тени. Его, в некоторых местах прозрачный, черный шелковый халат осторожно приоткрывал все, что могло заинтересовать покупателя. Продавал ли он себя по своей воле? Нет, но никогда не позволит себе этого стесняться. Он предпочитает шелк и носит свои длинные каштановые волосы распущенными. Сейчас они собраны в пучок заколками-палочками, на китайский манер. Гриша сделала вид, что озарение кухни его красотой ее не задело.

Внимательные узкие зелено-карие глаза непонимающе моргают вертикальными мембранами. Рыкова все так же молча отскребает от кастрюли перловку, смешанную с тушенкой из говядины (хочется верить), едва теплую кашу пробует с ложки. Текстура липкая, вязкая, но она покорно жует — и похуже ела.

— Именно из-за плохого питания твоя фигура поплыла, — фыркает Сережа, не сдерживая отвращения к Гришиному ужину.

— Нормальная еда. Мясо как мясо.

Это собачья еда, конечно. Но Грише нравится — готовить она не мастерица, а питаться в придорожных кафешках не хватит зарплаты. Хлеб с майонезом — отличный завтрак, кусок сала с позавчерашними макаронами — хороший ужин. Сережа прав, и Гриша осознанно, старательно портит свою красоту.

Она не расчесывает вьющиеся пушистые русые волосы, нестриженная годами длина которых либо заплетена в косу, либо убрана в хвост. Быстрорастущие когти укорачивает под корень (или обгрызает до крови безжалостно). Позволяет бровям лежать в разные стороны, веснушки на лице скребет хозяйственным мылом. Единственное, что ей уже не подвластно, — цепляющая прохожих гетерохромия. Правый глаз наполовину голубой, левый полностью карий.

— Как твои дела? — сладко интересуется Сережа, бесшумно проползая между Гришей и плитой. — Я по тебе соскучился.

Отвязаться от него не получится, потому что он вездесущий. Сережа танцует восточные танцы перед разными толстыми кошельками, и всегда стремится добиться своего, но вряд ли получает заслуженное — раз по-прежнему обивает обшарпанные углы общаги. И все же скромности ему не занимать, чем разительно отличается от других керастов. У него миндалевидные глаза, высокие скулы, чешуйки на локтях и коленях — и больше ничего со скромным тихим видом его не роднит.

— Нормально, — сухо отвечает Гриша. — Твои как?

— Тоже славно. — Сережа радостно подается ближе и присаживается прямо на стол, несмотря на Гришину трапезу. — Слышала, что «Коммунист» опять открылся?

— Мне-то какое дело до незаконных подпольных ночных клубов для наркоманов и проституток?

— Ауч, не рычи! Я думал, ты, наоборот, заинтересованное лицо. Его же открыл РЁВ. Преступники-радикалы, нет? По твоей части.

Ложка с грохотом ударяет по тарелке. Гриша рассеянно покачивает головой и тянется за своим кнопочным телефоном, словно он даст ей какую-то подсказку. Она понимает — между теми, кто подкладывается под начальников той или иной масти, ходят определенные сплетни. Может, капитан сходил к проститутке, проболтался, и та сразу эту информацию по новостной цепочке передала. Через подружку — к подружке, и рано или поздно дошло до Сережи. Гришу осеняет — Сережа может быть с РЁВом заодно.

Уши инстинктивно дергаются от заветного слова, но виду она не подает. Сережа сам понимает и сразу применяет к соседке свои непрошеные, но полезные таланты: обвивает плечи руками, подойдя к ней сзади, и прикладывает щеку к макушке. Дожидается, пока Гриша перестанет утробно рычать, и шепчет:

— Моя девочка, я знаю, как тебе тяжело. Ты выведешь всех на чистую воду. Пойдем со мной.

Перед Сережей устоять не получится даже с Гришиной каменной выправкой. Проходит всего несколько мгновений, прежде чем она тает от массажа плеч. Волосы его теперь распущены и нежно щекочут кожу, когда он наклоняется. Нос заполняет запах приятных арабских масел. Гриша даже не задается вопросом: где он их взял, в нашей-то глуши? — только вдыхает поглубже, словно дым, и на секунду задерживает воздух в легких, чтобы окончательно опустошить голову.

Может, это были не масла, может, они вовсе не друзья; но Сережа спасает ее от ночи в рыданиях. Место плохого занимает хорошее: они долго хихикают, плетут друг другу косы, держатся за руки. Гриша не обнажает ему тело — они ведь несовместимы — но обнажает душу, и в какой-то момент выворачивает то, что никому не собиралась говорить. Они вместе посчитали — остался месяц, но месяц долгий, такой, как бывает зимой — пусть не самый радостный, зато морозный, насыщенный и, как кажется, нескончаемый.

— Перед смертью ведь не надышишься, — пугливо выпаливает Гриша, давно решившая, что менять что-то поздно и она свое уже отжила.

— Ерунда, — улыбается ей Сережа, сминая фольгу изящными пальцами. От каждого его движения позвя­кивают кольца и браслеты.

— Хотела бы я быть похожей на тебя хоть немножечко, — мечтает Гриша, — ты это каждый день, наверное, слышишь.

Он вдруг вспыхивает как спичка, и удивительно бледные щеки рдеют, словно никто и никогда не отмечал его красоту. Может, ему приятно, потому что Гриша скупа на комплименты? Ей пришлось стать бесчувственной, чтобы не ощущать боль и унижение, но вместе с тем она отбросила и приятное — доброту, дружбу, любовь.

— Эти ребята… РЁВ… за что они борются?

— За человечность, наверное. — Сережа поднимает плечи, опускает. Он как священная книга знаний. Гусеница для Алисы из старой потрепанной сказки. — Чтобы жизнь гибридов перестала быть похожа на кошмар. Хотят равноправия, единства, воли.

— Ты поддерживаешь их?

Гриша знала, что ей он врать не будет.

— Отчасти. Но не представляю, где мне искать место в их идеальной реальности. Моя жизнь не сахар и слаще она точно не станет. Пойти работать на тот же завод, что и другие, чтобы всю жить батрачить за копейки и не иметь шанса влиять на жизнь самому? Вроде бы равенство, но не то, какое хотелось. Моя судьба о другом.

Он сказал — за человечность. Что это такое, Гриша не знает. Но хотела бы узнать.

— Отведешь меня к ним, туда?

Сережа загадочно улыбается.

— Думал, ты уже не попросишь.

глава восьмая

В клуб их не пускают. Гриша пожелала остаться собой — хмурой на вид и грубой на ощупь. От всех предложенных платьев она отказалась — во-первых, стеснялась их надевать, во-вторых, боялась себя потерять. Ничто не мешает Грише магическим образом стать какой-то другой — потому что Сережина косметичка была наготове, — но в обитель революционеров ей хотелось войти собой. Своей, а не чужой кожей прочувствовать все, что они хотят донести. «Коммунист» — это храм равенства и свободы, но неверующая Гриша суется в него с непокрытой головой и красным удостоверением в кармане.

— Лапуля, я сейчас вернусь. Договорюсь с тем парнем и мигом все улажу.

Сережа кивает на хорта с дважды переломанным носом, и Гриша переводит взгляд на охрану.

— Учуял, что ты не из простых. — Сережа хихикает, будто это игра.

— Я им всем в матери гожусь, вот и перепугались.

РЁВ — или та его часть, которая дышала, курила или блевала в окрестностях перед входом в подвал — создавала впечатление крайне молодой организации. Клуб по интересам, секция, кружок. Рыкова опять вздумала соскочить — скорее всего, серьезность дела она сама же и преувеличила, чтобы придать существованию хоть какой-то смысл.

Рука сама собой потянулась к сигаретам в оставленной на хранение Сережиной сумочке. Она бросила где-то полгода назад — смертникам запрещены вредные привычки, чтобы здоровые органы можно было благополучно изъять. Ей уже показывали фотографии больных раком детей, страдающих от смертельных болезней стариков, несчастных многодетных матерей — но только людей — город маленький, автономный, и «запчастями» необходимо делиться. Удивительно, как слаженно работает система, — все всему покорны. Или только одна Гриша?

Взгляд невольно блуждает между телами и лицами. Тонкая коричневая сигарета со вкусом вишни обжигает пальцы, крепко ее сжавшие, когда к главному входу подъезжает черная машина. Таких машин Гриша не видывала за пределами государственных парковок — иностранные марки, а значит, и владеют ими очень влиятельные люди.

Из машины выходят трое — двое мужчин и одна девушка. Они суетливы, но темнота мешает Грише разглядеть их внимательнее. Идет явный спор, в котором девушка проигрывает. Ей всучивают небольшой ящик, чему она противится. Выглядит так, словно мужчины оказывают на спутницу влияние — негативное, и Гриша инстинктивно шагает вперед. Воображаемый ошейник впивается в шею — не ее это дело.

Дворняга игриво лижет Гришины пальцы. Перед собаками она устоять не может — сразу присаживается на корточки, принимая всю возможную любовь от пушистой морды. Пузо упитанное, шерсть пыльная и глаза почти что человеческие — неужели кто-то когда-то воспользовался этой самой верностью, чтобы создать чудовищ?

— Жучара, отстань от человека! — Вслед за собакой подскакивает потерявший ее из виду хозяин лет десяти на вид. — Теть, сигаретку стрельнете?

— Малой, бросал бы ты это. Не то будешь выглядеть как я.

— Так вам вон сколько!..

— Ну сколько? — Гриша смеется и назло пацану закуривает снова. Огонь мелькает в ее разноцветных глазах. — Двадцать всего, — шутит она.

И протягивает ему сигарету — сама же свою первую попробовала, как и все, за гаражами больше двадцати лет назад.

— Ты все скурить решила? — Недовольный Сережа выныривает из стайки светловолосых, бледных нав. Их серебристые волосы мерцают в темноте.

— Изымаю улику. Слышал, что бывает за контрабанду?

Она ловко прячет пачку в задний карман джинсов. Ей никогда бы не удалось иначе достать такие сигареты, Сережа прекрасно это знал. Словно вспомнив про скорую Гришину судьбу, он сочувственно вздыхает.

— Ну и что бывает? На кол сажают или сжигают на костре?

— Милиция тщательно ищет, по каким артериям запрещенка протекает в город. Пока не казнят, но времена грядут суровые. — И Гриша звучит почти гордо. Она верит, что ее коллеги по-прежнему важны и эффективны — не зря же почти весь хортовский народ хранит в городе порядок.

— Если, конечно, этим не сама милиция и занята.

ЭТИМ. Власти не хватило бы ума придумать, как прокормить свой город (их ведь не учили этому в институте Брюхоненко). Ей снисходительно улыбаются, будто говорят: служивая, какое найдут? Какое поймают? Всем же выгодно, всем же удобно. Самой тошно, что такая дурная. Она мотает головой, отказываясь воспринимать правду напрямую. Лучше как-нибудь завуалированно, как обычно докладывают гибридам: не уточняя, используя размытые формулировки и только лишь намекая.

— Короче, тебе нужно расслабиться. Не будь ментом, будь собой.

Гриша не уверена, что помнит себя настоящую. Она расстегивает куртку и распускает волосы — это все. То ли от никотина, то ли от разочарованного взгляда, щеки ее розовеют. Никто не назвал бы Гришу красивой — вот и Сережа молчит. Беда была лишь в том, что Гриша тайком нуждалась в комплименте. Она, как засохший цветок, который долго-долго не поливали, все ждала и ждала шанса расцвести. Хоть бы капельку воды в почву — и радовала бы еще долго, стоя на подоконнике в любое время года. Вот почему она задерживалась с Петей, хоть и едва терпела мужское тело, нутро и характер. Он разговаривал с ней, выпытывал всякое и веселил присказками. Звук его голоса, заполнявший их когда-то почти общую спальню, согревал сильнее, чем холодные рыбьи руки.

Гриша утрирует — никто из них не похож на животных внешне, однако внутри их разрывает между звериным и людским. От животных прародителей им достались особо сильные для человека черты — чуткий нюх собак, плечистая мощь медведей, изящность и пленительность кошек, водная адаптированность рыб, извилистость и гибкость змей, зоркость вороньего глаза и чистота ума — а все остальное, например, хортовскую преданность, балийскую распущенность или вирийскую высокомерность, гибриды почерпнули от пороков второй своей половины. Такое уж свойство человеческое: к низменному и инстинктивному приплетать возвышенное и духовное. Стандарты, которым Гриша старалась соответствовать, по сути, ничего не значили. И все же…

— Пойдем.

Она умело скрывает волнение в голосе и шагает к низкому входу в полуподвальное помещение. В толпе она

...