пролог

Всем, кто идет к своей цели. Не сдавайтесь.

Моей маме, которая сделала для меня все и даже больше.

13 апреля 2020 года

Шахматная доска расплывалась перед глазами, и ладья противника сливалась с его ферзем. За окном лил дождь. Проклятый аргентинский климат: осень в привычную нам весну и удушливая влажность мешали мне жить. Но с подводной лодки деваться было некуда: передо мной противник, нажимавший на кнопку шахматных часов после каждого сделанного хода.

Мы уже разыграли защиту Грюнфельда 1 и подобрались к миттельшпилю.

Фигуры казались чужими — я прикасался к ним, но не чувствовал их. Сдвинув коня на c6, я нажал на таймер и закрыл глаза. На лбу выступила испарина от нервного напряжения, и пальцы сводило мелкой судорогой. Казалось, еще чуть-чуть, и у меня остановится сердце. Оппонент сидел с таким каменным лицом, словно наша партия для него ничего не стоила.

Я себе не принадлежал больше — страх когтями сжал мне горло. Дышать становилось нечем.

Пока противник думал над своим ходом, я мельком огляделся. Вокруг — толпа любопытных зрителей, затаивших дыхание в ожидании следующего хода. У меня больше не было той пресловутой фортуны, на которую я мог надеяться раньше: сейчас оставалось рассчитывать только на собственный разум. Но и тот затуманился от усталости.

Я понимал, что уже проиграл, но все равно сражался.

Ход противника белым ферзем на g7 стал детонатором для начала молчаливой паники: мне захотелось все закончить сейчас. Он почти объявил мне гарде 3 — напал на ферзя. Надо было собраться, но высчитывать удачные ходы я не мог. Фигуры отталкивали меня, словно я в чем-то перед ними провинился.

Я запечатал ход 4 на листе.

— I want to postpone the game 2 , — решительно сказал я, подняв взгляд на подошедшего судью.

Арбитр забрал листок с записанным ходом и на английском объявил, что партия откладывается до зав­трашнего дня. Мне хотелось поскорее выйти на воздух, поэтому я выскочил из турнирного зала в числе первых.

Я себя не чувствовал. Все тело было не моим: атмо­сфера поражения и страха будто заковала меня в кандалы. В зале словно играл кто-то другой, а не я. Мой мерзкий двойник, присутствие которого хотелось выжечь чистым пламенем. За мной наверняка ринулась команда, но говорить с ними мне не хотелось. Сначала — воздух, потом — все остальное.

Распахнув тяжелую металлическую дверь, я сделал шаг и сразу попал под дождь. Проклятый Буэнос-Айрес! Даже в Петербурге таких ливней почти нет.

— Рудольф, что происходит?

Меня за локоть схватил тренер. Александр Иваныч смотрел пронзительными серыми глазами. Добрейшей души человеком он был, и даже сейчас, несмотря на миллион неоправданных ожиданий, пытался меня не осуждать.

Но поздно — я сам себе вынес приговор, когда смирился с грядущим поражением. Биться сил уже не было. И перерыв до завтра вряд ли вернул бы мне прежнюю форму.

— Цугцванг, — прошептал я, подняв лицо к небу. — Любой ход ведет к поражению.

Горизонт был пасмурным, под стать настроению. Холодные жесткие капли болезненно били по щекам, даря живительную прохладу. То ли в зале было слишком душно, то ли я просто перенервничал, и теперь меня бросало в жар.

— С ума сошел? Решающая партия. Если ты ее сольешь — мы поедем домой в Петербург. И тогда не видать тебе ни турнира претендентов, ни звания гросс­мейстера…

— Не вижу доски. Я не могу думать, фигуры плывут, — с отчаянием в голосе прошептал я. — Они все неживые…

Александр Иваныч вздохнул. Тренер выглядел посуровевшим и разочарованным. Я сам себя ненавидел за то, что происходило: важнейшая партия в моей жизни и дальнейшая карьера шахматиста летели на разбитой колеснице в пропасть.

— Соберись, тебе восемнадцать лет. Ты уже не маленький, чтобы носиться с тобой, как с тринадцатилетним подростком! Рудольф, мы все в тебя верим. Твой отец тоже.

Напоминание о папе вызвало волну душащей паники. Горло неприятно сдавило, и я нервно прокашлялся. Но тут же закивал — конечно, я ни на секунду не забывал о бдительном отцовском контроле.

— Выложусь на полную, — пообещал я.

И сам себе не поверил. В завтрашней партии я проиграл.

---

Часть первая

КОРОЛЕВСКИЙ ГАМБИТ

глава 1

Осень 2016 года

В школьном медицинском кабинете воняло лекарствами. Грузная медсестра сидела напротив меня и спешно заполняла медицинскую карту. Из носа у меня торчал ватный тампон, останавливающий кровь, а сам я расселся на высокой белой кушетке, безвольно покачивая не достававшими до пола ногами. На стенах висели разноцветные медицинские плакаты, и я в растерянности скользил по ним взглядом.

Сегодня я потерял сознание прямо на уроке биологии, а после этого у меня пошла из носа кровь. Испуганная медсестра грозилась вызвать скорую, но я убедил ее сначала позвонить отцу: врачам из медицинской бригады тот бы точно не обрадовался. Кровь уже почти остановилась, но голова все равно слегка кружилась, а еще меня ужасно клонило в сон.

— Ну что ты, мóлодец, не весел?

Медсестра посмотрела на меня, и ее взгляд тут же потеплел. Скромно уставившись на свои школьные кожаные туфли, я только нервно дернул плечами и промолчал.

— И часто сознание теряешь? — полюбопытствовала она, вертя в толстых пальцах ручку. — А кровь из носа с какой периодичностью идет?

— Раз в неделю… — еле слышно пробормотал я. — Иногда чаще, иногда реже… Короче, когда как.

Медсестра крякнула и неодобрительно покачала головой. Стул под ней, будто готовый сломаться, противно скрипнул. Женщина, застегнув верхнюю пуговицу застиранного халата, приблизилась ко мне. Сначала она светила мне в глаза фонариком, а потом сунула под мышку градусник. Температура была, по ее словам, субфебрильная — тридцать семь и три.

— Много за уроками сидишь? — предположила она. — Видать, переутомление. Вот учителя, вообще вас не жалеют! Казалось бы, только восьмой класс!

— У меня много дополнительных… — признался я, пряча взгляд, а потом начал загибать пальцы. — Танцы, плавание, шахматы, английский, китайский…

— Сколько всего! — ахнула медсестра, всплеснув руками. — А когда же ты отдыхаешь?

— Иногда по воскресеньям, когда у меня нет танцев. — Я устало закрыл глаза, откинувшись спиной на блеклую штукатурку.

Медсестра, неодобрительно покачав головой, вернулась к заполнению медицинской карты. Слышалось только тиканье часов и поскрипывание ручки. Потихоньку я начал проваливаться в липкую дремоту. Проснувшись в пять сорок утра, я не успел даже позавтракать перед дополнительными по китайскому.

По всему городу меня возил отцовский водитель, поэтому дремать я мог хотя бы в машине. Неглубокий, отрывистый сон по чуть-чуть восстанавливал силы, которые тут же тратились на школу или очередную секцию.

— Твой отец должен скоро приехать.

По спине заскользил навязчивый холодок, и сон сразу прошел. Светлые волоски на руках под рубашкой встали дыбом. Я выпрямился, плечи мои распрямились, будто я желал расправить несуществующие крылья, но на деле — хотелось съежиться и забраться под лавку.

Отцовские шаги в коридоре я узнал сразу же. Мои ладони вмиг вспотели, губы пересохли, и мне пришлось их нервно облизать.

— Что случилось?! — с ходу спросил папа, распахнув дверь.

Он вперился хищным взглядом в медсестру, а та поежилась — я видел, как она еле заметно дернулась в кресле.

— Рудольф упал в обморок на уроке биологии, — начала она спешно. — А потом у него пошла из носа кровь. И знаете, Всеволод Андреевич, не удивительно! У него столько дополнительных занятий! У вашего сына страшное переутомление…

Папа мельком посмотрел на меня, а я, опустив неловко взгляд, захотел исчезнуть. Отец медленно приблизился, и его цепкие пальцы приподняли мое лицо за подбородок. Холодный взгляд серых глаз изучил мою наверняка побледневшую физиономию, а потом отец быстро, словно от отвращения, отдернул руку и вытер ее о пиджак. Моя голова безвольно мотнулась в сторону и опять поникла.

— Бестолочь, — процедил он.

— Рудольф, выйди, пожалуйста. Нам нужно поговорить с твоим отцом.

Еле сдерживая нервную улыбку, я спрыгнул с кушетки, чуть покачнувшись от вновь помутневшего сознания, и вылетел из кабинета вон. Коридор пустовал, все ученики сидели по кабинетам или уже разошлись домой. Мне было слишком интересно, о чем говорили в кабинете, поэтому я прижался ухом к щелке между косяком и дверью.

— Всеволод Андреевич, — мягко произнесла медсестра, — понимаете, подростку в четырнадцать лет нужно отдыхать больше. У него еще слабый организм, и такое количество занятий ведет к нервному истощению и упадку сил. Все признаки очевидны!

Лица папы видно не было, но я представлял, как оно скривилось от этих слов.

— И что вы предлагаете?

— Во-первых, сократить число секций. Одной было бы вполне достаточно с учетом того, что в нашем лицее усложненная программа. А во-вторых, сейчас бы я предложила поездку в санаторий.

— Какой еще санаторий?! Разгар учебного года…

— Я дам вам буклет… Да где же он? А, вот! Отличный пансионат, свежий воздух, прекрасные врачи. Недельки на три! Мальчику надо восстановить силы, вы же не хотите последствий…

— Естественно, не хочу, — отчеканил отец.

— Вы уж, пожалуйста, прислушайтесь. Иначе мне придется сообщить директору и в районную поликлинику… А там могут начать разбирательство…

— Давайте сюда визитку.

Поняв, что их разговор подходит к концу, я попятился. Не хватало только, чтоб меня застукали за подслушиванием. Отец еще порог кабинета не переступил, а я уже понял, что воздух вокруг него искрится от ярости.

Его взгляд скользнул по мне, и одним кивком головы папа велел мне следовать за ним. С покорностью я двинулся к выходу из школы, а ноги меня еле несли — такими слабыми и ватными они внезапно оказались.

Он молча шел до машины, и эта тишина не предвещала теплого разговора по душам.

— Ты можешь шевелиться? — с раздражением обернулся отец, и я засеменил за ним быстрее.

Его темно-синий «мерседес» был припаркован у самых школьных ворот. Как отец собирался вести машину в таком состоянии, я не знал: у него подрагивали руки, а на скулах играли желваки. Едва я забрался в автомобиль, мне захотелось слиться с сиденьем. Отец курил на улице. Сигарета быстро тлела, а папины затяжки были поспешными и нервными.

Наконец он сел за руль, и его пальцы крепко сжали кожаную оплетку.

— Ты должен был сразу позвонить мне!

— Я упал в обморок… Я и так попросил…

— Скажи на милость, почему ты не остался дома, если было плохо?!

Я замялся, судорожно пытаясь пристегнуть ремень безопасности, но пряжка никак не хотела попадать в защелку. Вырвав у меня из рук ремень и что-то зашипев себе под нос, отец пристегнул меня сам.

— Санаторий ему… Поедешь теперь развлекаться! — выплюнул он. — С нагрузками он не справляется… Тоже мне… Щенок!

Он завел машину, и двигатель начал рычать, прогреваясь. Отец продолжал бормотать, но я немного расслабился: если до сих пор не ударил, значит, опасность миновала. Одна только перспектива провести несколько недель подальше от дома заставила меня улыбнуться.

Но я все еще не был уверен, что отец в действительности позволит мне уехать: обычно столь резко принятые решения никогда не доходили до их исполнения. Папа мог сейчас пообещать мне что угодно, а на деле оставить все висеть в воздухе. Но я все равно продолжал надеяться.

— Еще и на секции ходить ленится! Если бы у меня было столько возможностей, сколько у тебя…

Я не ответил, молча смотря перед собой, и даже не заметил, как у меня из носа опять пошла кровь. Тягучие капли упали на белую рубашку, и только тогда я опомнился, резко зажимая пальцами нос.

Отец покосился на меня. Из бардачка между нашими сиденьями он одной рукой вытащил салфетки, пока мы стояли у светофора на перекрестке. Папа сам приложил мне салфетку к носу, надеясь унять кровотечение, но тонкая бумага быстро напиталась алым, и я перехватил ее пальцами.

На рубашку все равно попали пятна крови.

— Я не хотел ее испачкать… — прошептал я, вздохнув.

— Ира постирает, — устало покачал головой отец.

Моя голова сама собой привалилась к стеклу, потяжелев, и я провалился в тревожную липкую дремоту. До дома ехать было далеко — мы жили за городом, а мой лицей находился почти в самом центре Петербурга.

Я проснулся, когда мы заезжали в ворота. Папа открыл их с брелока и кивнул охране, высунувшейся со своего поста. Он не стал заводить «мерседес» в гараж, а довез меня до входной двери, из которой выскочила горничная.

— Ира проводит тебя в комнату, — сухо бросил отец. — Я отъеду по работе. На секции позвоню и предупрежу, что тебя не будет. Поспи, Рудольф. Надеюсь, к ужину ты придешь в норму.

Я поспешно кивнул и вылез из машины. Мы никогда не прощались.

Горничная — моя бывшая няня — тут же приветливо раскинула руки в сторону, призывая меня к объятиям. И я, подбежав, мгновенно уткнулся Ире в плечо, не обратив внимания на то, что испачкал ей платье кровоточащим носом.

Наш дом больше напоминал музей или картинную галерею. Отец настоял, чтобы все было в мраморе: лестница, полы и даже подоконники. Когда я бегал по особняку босиком, у меня всегда замерзали ноги. В центре гостиной висела качественная репродукция «Апофеоза войны» Верещагина, рядом — «Последний день Помпеи» Брюллова. Каждый раз, когда я проходил мимо них, мне становилось не по себе.

В собственном доме я ощущал себя бесприютным и неприкаянным, будто никак не мог найти себе места. И стены, и позолоченные перила, и мраморные подоконники казались невыразительными и безжизненными.

Моя спальня находилась на втором этаже рядом с отцовской. Наши комнаты отделяла только ванная, в которой я отмокал почти каждый день. Вода снимала напряжение. Сейчас тоже хотелось нырнуть: хоть в бассейн, находившийся в цоколе, хоть в джакузи — куда угодно, лишь бы смыть с себя сегодняшний день. Но Ира довела меня до спальни и дождалась, пока я сниму рубашку.

«Наверное, хочет застирать кровь», — решил я и протянул ей заляпанную красным одежду.

— Поспи, — ласково сказала горничная, когда я снял школьные брюки и забрался в кровать.

Ее рука ласково подоткнула мне одеяло. Иногда я мечтал о такой матери, как она, — заботливой, светлой, с искрящимся взглядом добрых карих глаз. Но для меня это были лишь непозволительно роскошные грезы: родную мать я не знал, а Ира просто няня, хорошо исполнявшая свою работу.

В жизни моей присутствовал только отец, который хотел дать мне все.

— Хорошо, — согласился я. — Во сколько он вернется?

— К семи.

Время его возвращения не менялось из года в год. По приходе домой отец всегда делал одно и то же: разваливался в кресле, наливал бокал виски, закинув в него специальные охлажденные камни. Иногда он доставал сигару. Отцовский распорядок не менялся, оставаясь таким же предсказуемым, как и дожди в июльском Петербурге.

Но сейчас невыносимо было думать о папе и его возвращении, поэтому я провалился в беспокойный сон. И мерещились мне огромные шахматные фигуры, которые хотели раздавить совсем крошечного меня. Вместо короля стоял отец и руководил движением пешек. Сквозь сон я понимал, что все происходящее нереально, но от ужаса ноги мои дергались, сведенные легкой судорогой.

Я уже почти проснулся, когда услышал, что дверь в комнату тихонько открылась.

— Просыпайся, — раздался голос Иры над моим ухом. — Отец хочет тебя видеть. Он в гостиной.

Сквозь остатки сна я вяло кивнул, пытаясь проснуться окончательно. Я бы с удовольствием лег спать до самого утра снова, чтобы отдохнуть еще часов двенадцать. Но нужно было идти, пока я не заставил отца слишком долго ждать.

— Ну как ты? — поинтересовался он, едва я перешагнул порог гостиной.

Босыми ногами я шлепал по холодному мрамору. Отец же всегда ходил в тапках, и сейчас он сидел обутый, закинув ногу на ногу. Его длинные пальцы сжимали хрустальный бокал с щедро налитым в него виски.

— Лучше. — Я постарался не дрогнуть голосом. — Голова почти не кружится.

— В общем, поедешь ты в санаторий. Я купил путевку, — вздохнул он.

Я подавил улыбку и посильнее укутался в темный махровый халат. Взгляд отца смягчился, и он мелким, еле заметным кивком головы указал на диван. Я сел, забравшись на него с ногами.

— Когда?

— Через три дня. До этого оформим тебе больничный, чтоб медсестра твою безжизненную физиономию не видела.

— Спасибо, папа, — вежливо поблагодарил я.

— Ира соберет вещи, а ты не забудь взять книжки хотя бы по английскому. Самостоятельно позанимаешься…

Казалось, он сказал все, что хотел, но я почувствовал незавершенность, поэтому молча сидел, не посмев сбежать сразу к себе в комнату. После пары глотков виски отец уже расслабился, но вон то еле заметное пятно на декоративной штукатурке прямо напротив моих глаз напоминало, что недопитый увесистый бокал может с отцовской подачи врезаться в стену.

— И насчет секций, — наконец произнес он. — Чем бы ты хотел продолжить заниматься?

— Шахматы! — с запалом выдал я, но потом стушевался. — У меня первый спортивный разряд… Я бы… Я бы хотел продолжать…

«Какой же дурак!» — раздраженно выругался я про себя, жутко разозлившись за неумение держать язык за зубами. Если вдруг отец решит меня наказать, то запретит именно шахматы. Мгновенно меня задушил испуг — я не мог лишиться игры. Чего угодно, но только не ее.

— Посмотрим на твое поведение, конечно, — благодушно кивнул отец, взболтав виски в бокале, — но тренер говорит, что у тебя талант.

Я облегченно выдохнул: он не отказал сразу, а значит, у меня оставалась надежда.

глава 2

Отец выбрал лучший санаторий, и страшно представить было, сколько стоила путевка, включавшая в себя и массажи, и бассейн, и целый комплекс оздоровительных занятий по лечебной физкультуре. Но я не повелся на такую попытку купить меня и, оставаясь настороже, собирал вещи в просторный пластиковый чемодан. Рядом кружилась Ира, упаковывая принадлежности для душа.

— Без тебя здесь будет одиноко, — с улыбкой сказала она, растрепав мои волосы. — На сколько ты уезжаешь?

— Отец купил программу на две недели.

Отчалить в путь предстояло завтра. Отцовский водитель должен был отвезти меня в пункт назначения и помочь оформить документы — отец написал на него доверенность. Сам он не мог пропустить важное совещание совета директоров. Но я даже радовался возможности поехать без отца: водитель мне разрешал слушать музыку через аудиосистему и сидеть на переднем сиденье.

Мы с Ирой и не заметили, как за сборами стемнело. Но чемодан, наконец готовый, стоял у двери. Выезд из дома планировался в пять утра, и, чтобы избежать неприятных сюрпризов, я решил все дела закончить вечером.

— Все собрал? — Отец привалился плечом к косяку двери.

Подняв голову, я быстро кивнул, чуть заметно улыбнувшись:

— Остались только документы…

— О них не думай, я уже отдал их водителю. Послушай, Рудольф, веди себя там прилично. Не опозорься только…

Хотелось сказать: «Ну что ты, папочка, род Грозовских останется не посрамленным». А вырвалось:

— Конечно, отец. Не переживай, я не подведу.

Правда, наутро он не вышел меня провожать, мы скупо попрощались тем же вечером. Водитель закинул мой чемодан в багажник, а я с удовольствием разместился на переднем сиденье. И пусть в пять утра еще стояла темень, мне все равно нравилось наблюдать за синеющими вдалеке макушками деревьев.

Мы проезжали мимо похожих друг на друга поселков и одинаковых лесополос. По плану я должен был задремать, но сон от предвкушения свободы не шел.

Впервые я вырвался куда-то в одиночестве, без отцовского или Ириного надзора. Правда, с собой мне дали только кнопочный телефон, чтобы я не отвлекался от прохождения оздоровительной программы, а на ноутбуке ужесточили режим родительского контроля.

Плевать.

Я думал только о том, что эти две недели буду свободно дышать, не боясь сделать неосторожное движение. Призрачная воля манила меня с каждым оставленным позади километром все сильнее. Никого вокруг: я один, и только лес должен был составить мне компанию.

Мы подъезжали, когда мой телефон оповестил о новом сообщении. Конечно, от отца. Вряд ли кто-то еще мог мне написать.

«Я положил тебе в чемодан шахматы. Через две недели, сразу после твоего возвращения, состоится турнир. Тренер тебя уже записал. Если выиграешь — продолжишь заниматься. Все в твоих руках».

Я ненавидел фразу «все в твоих руках» — настолько она лживо звучала! У меня не было власти даже над собственными желаниями и мечтами: все они с детства вкладывались в мою голову отцом. И только шахматы я любил по-настоящему, поэтому не мог позволить отцу забрать их у меня.

Я должен был постараться. Об отдыхе теперь и речи не шло, поэтому я раздраженно сунул телефон в карман и стукнул кулаком по бардачку. Тот распахнулся, и все инструкции, распечатанная страховка и папки посыпались мне под ноги.

— Что-то случилось? — негромко спросил водитель, пока я пытался запихнуть все на место, но папки не влезали.

— Нет… Нет, не случилось. Не обращай внимания.

— Брось ты их! — Он кивнул на папки, прекращая мои мучения. — Я потом сам сложу. Мы почти приехали.

Водитель остановился на территории санатория, подъехав почти к самому крыльцу. Пока проходила регистрация, я постоянно озирался по сторонам. Современный ремонт в светлых тонах внушал оптимизм, а мягкие кресла возле стойки регистратуры манили своим уютом. Хотелось поскорее попасть в номер и принять душ после дороги, а потом засесть за шахматную доску.

Но не тут-то было! Стоило только оформить все документы, как меня сначала отправили к врачу, потом на массаж, затем в бассейн. В номер я успел только вещи закинуть. Весь день прошел незаметно и так быстро, что я ни разу не успел посмотреть на часы. Я вернулся к себе только вечером и сразу же рухнул в кровать.

Впервые я засыпал спокойно, жалея, что путевка всего лишь на две недели. Надо было просить сразу месяц, но теперь оставалось только довольствоваться малым. Уже почти провалившись в сон, я подумал, что разыграть королевский гамбит в решающей партии турнира было бы неплохим решением.

* * *

Две недели я пил кислородные коктейли, массажист разминал мою затекшую от постоянного сидения спину, а консультации с детским психологом помогли мне прий­ти в условную норму. Я и правда отдохнул: несмотря на то, что сидеть на месте времени не было, я все равно чувствовал себя расслабленно. Носовые кровотечения меня больше не беспокоили, голова не болела, и потери сознания ни разу не приключились.

Свободное время, коего было немного, я проводил за шахматной доской, пообещав себе, что предстоящий турнир обязательно выиграю. Даже в столовую я брал магнитные шахматы и уплетал фасолевый суп на обед, белую рыбу — на ужин, двигал коня на f6, пока запихивал в рот остатки слоеной булочки с сахаром.

Сон ко мне приходил, только когда под подушкой лежала доска. Она была совсем маленькой, но зато я мог таскать ее с собой в широком кармане толстовки. Мои пальцы плохо удерживали столь крохотные фигурки, они постоянно выскальзывали, но других тут не было. Я предпочитал играть за доской побольше — с резными фигурами с фетровым основанием и полем из красного дерева. Но неудобства в виде маленькой доски мне не мешали — я все равно представлял, как буду блистать на турнире.

Мы ехали на машине обратно. Меня забирал тот же водитель, что и отвозил в санаторий. На этот раз я уселся на заднем сиденье, а рядом разложил шахматную доску. Водитель старался ехать аккуратно, видя, что я увлечен игрой.

— Получается? — усмехнулся он.

— Надеюсь, — со вздохом ответил я, отвлекшись. — Я много тренируюсь и читаю шахматную литературу. У меня есть разряд. Если я выиграю предстоящий турнир, то по рейтингу есть шанс стать кандидатом в мастера спорта.

— Ты, гляжу, умный парень.

— Моя учительница по русскому считает иначе. Да и отец тоже. Мне больше история нравится, про вой­ны там всякие учить, про полководцев читать… Вот вы знали, что Александр Македонский в честь своего любимого коня даже город назвал? 3 Или что он не потерпел ни одного поражения?

Водитель вскинул брови, когда я в азарте высунулся между двумя сиденьями, отодвинув доску.

— Все-таки умный парень…

Я смущенно поджал губы, но не соврал: меня вечно ругала учительница, преподающая русский и литературу. Историчка тоже не жаловала: я учил выборочно то, что хотел. Но зато всегда хвалил математик: я с легкостью решал тригонометрические уравнения, несмотря на то что по программе мы до этого еще не добрались.

«С такими познаниями в алгебре можно и Всероссийскую олимпиаду выиграть…» — говорил он, но я не слушал. Меня интересовали шахматы, а не дурацкие бездушные примеры.

Фигуры, в отличие от них, были живыми. Они двигались по доске, направляемые моей рукой, участвовали в настоящих битвах, а я в свои четырнадцать чувствовал себя полководцем, прямо как Александр Македонский. Мне подчинялись пешки, слоны, кони, ладьи… Иногда я сравнивал себя с фигурами и думал, что точно был бы ладьей: она ходит исключительно по прямой, как я. Никаких диагоналей и прыжков. Только прямо.

Машина остановилась у крыльца нашего особняка. Возвращаться в родной дом не хотелось. Я бы с радостью провел еще недельку-другую в санатории, но выбора не было. Скинув фигуры с доски, я поспешно сунул ее в карман.

К завтрашнему старту турнира я был готов.

— Удачи, Рудольф! — искренне произнес водитель. — Все у тебя получится. Главное, в себе не сомневайся.

Я улыбнулся. Такие слова тепло отозвались внутри: меня редко кто-то поддерживал. А здесь совсем не близкий человек желал удачи. Теперь надо было не подвести еще и его.

— Вы правда в меня верите?

— Давно я за тобой наблюдаю, поэтому да, верю. Порви завтра всех. Обещаешь?

— Обещаю! — радостно воскликнул я и выпрыгнул из машины.

Предстоящая неделя должна стать решающей — или я окончательно проиграю, или пешка превратится в ферзя, дойдя до края шахматной доски.

* * *

Турнир давался мне на удивление легко. Он проходил в несколько этапов, и первых противников я будто даже и не заметил — они оказались слабее и младше. Но цель оправдывала средства — главным было выиграть, поэтому меня не волновали ни возраст, ни шахматные способности оппонента. Я пожимал руки, благодарил за партии, а потом расставлял любимые фигуры на доске ровно до миллиметра, чтобы ни одна пешечка не выступала за свою клетку.

Если я не был в школе, то без устали сидел за шахматной доской. Финал предстояло сыграть с сильным противником, и второе место в этой партии меня бы не устроило.

Как всегда, меня провожала Ира. Она внушала мне чувство непередаваемого спокойствия: своими вкусными сырниками по утрам, теплыми объятиями напоследок, подсунутой в карман шоколадкой «на всякий случай». Отец собирался лично сопроводить меня на турнир, и это стало не самой хорошей новостью — я не хотел, чтобы он смотрел.

Играть на его глазах значило взвалить на свои плечи еще большую ответственность, а я не был уверен, что вывезу даже имеющуюся.

Ира обнимала меня в дверях.

— Я верю, что ты вернешься чемпионом города и кандидатом в мастера спорта, — с улыбкой произнесла она.

Я доверчиво уткнулся ей в плечо, а она ласково потрепала меня по волосам.

— Спасибо, — прошептал я. — Надеюсь, так и будет.

Я хотел сказать, что люблю ее, но дверь распахнулась, и на пороге возник отец. Он обещал ждать меня в машине, но, видимо, устал там сидеть.

— Развели тут нежности, — протянул он, но звучало это совсем беззлобно.

Папа на удивление находился в дивно хорошем расположении духа. Когда я юркнул между ним и Ирой в открытую дверь, он придержал меня за запястье и слабо приобнял. Безжизненно постояв несколько секунд, я аккуратно выпутался и попытался вымученно улыбнуться — больше получилась взволнованная гримаса.

Я мечтал играть белыми, потому розыгрыш королевского гамбита по-прежнему манил: мне так и не удалось его реализовать. С черными фигурами было бы сложнее — я не питал уверенности, что смогу навязать противнику свою игру. Но на жеребьевку никто не мог повлиять, поэтому, разложив магнитную шахматную доску на заднем сиденье автомобиля, я двигал фигуры.

Пешка с е2 на е4, черные отвечают пешкой с е7 на е5. Дальше — белая пешка с f2 на f4, и все опять зависит от черных фигур: принимают они королевский гамбит или нет. Если принимают, то я бы разыграл Гамбит слона 6, как в бессмертной партии играли Андерсен и Кизерицкий… 4

Склонившись над шахматами, я не заметил, как практически сполз на пол. Мои пальцы сами тянулись к фигурам, а те из-за своего маленького размера постоянно выскальзывали, нарушая динамику игры. Но меня это не сбивало: я знал ходы наизусть и даже смог бы разыграть партию вслух.

Только бы жеребьевка позволила мне сыграть белыми!

— Рудольф, приехали! — рявкнул отец. — Третий раз зову!

Я не услышал первых двух окриков. Спешно сложив все фигурки внутрь доски, я засунул ее в карман, словно талисман. Мне не хотелось играть без них.

Отец шел чуть впереди по прямому коридору шахматного клуба. Я — за ним, чуть отставая, задумчиво разглядывая светлые стены, увешанные фотографиями с турниров. Меня тревожила жеребьевка, но раньше времени отчаиваться не хотелось. Я боялся упустить удачу, которая сопутствовала мне на протяжении всего турнира. Ладони вспотели, и я незаметно вытер их о брюки.

Пальцы похолодели, стоило мне зайти в зал. Почти сразу ослепила вспышка фотокамеры — работал журналист из местной спортивной газеты. Я удивился их желанию осветить незначительный юношеский чемпионат города по шахматам.

Отца не пустили, и я облегченно выдохнул. Он остался с недовольным лицом за дверью просторного турнирного зала, а меня пригласили пройти внутрь. Мой соперник на вид был моего возраста, только выше и шире в плечах. Комитет, проверив все необходимые документы, провел компьютерную жеребьевку.

— Белыми играет Рудольф Грозовский.

По моей спине прокатилась волна дрожи. Я улыбнулся одним уголком губ, стараясь не показывать излишнего самодовольства.

Мы сели за стол. Судья включил часы, и я, ни минуты не колеблясь, двинул пешку на е4.

К моему удивлению, противник принял гамбит. Он нервно ерзал в кресле, забрав мою жертву в виде пешки на е5. Я тоже был взволнован: партия завязалась серьезная и грозила вот-вот перерасти в ожесточенную. Поскольку я играл белыми, то пытался навязать свою игру: в продолжение королевского гамбита я пошел в наступление слоном, сместив его на с4.

Через несколько ходов, освободив себе линию f, я сделал рокировку. Моя ладья — любимая фигура — сразу начала атаку. Противник действовал грамотно, но на девятом ходу я поставил ему первый шах. Он быстро увел короля на g7, и дальнейшая битва разворачивалась на половине черных. Мы разменивались фигурами: я уже отдал обоих слонов и одного коня, противник же лишился коня и трех пешек.

По спине бежал холодный пот от ужаса и предвкушения, внутри все кипело от предстоящей победы: я чувствовал, как мой оппонент начинал сдавать позиции. Я поставил очередной шах, но он продолжал бегать. Сам противник еще ни разу не попытался атаковать моего короля.

Вокруг меня словно никого не было: судья, часы, оппонент — все осталось за кадром. Сейчас в моем мире находились только фигуры. Живые. Я видел, как бил копытом конь, готовый вот-вот выйти в атаку на а3, как точил свое оружие ферзь, намеревавшийся поставить грандиозный мат. Ладья красовалась на f1, величественно возвышаясь над остальными фигурами.

Оппонент неудачно пошел конем, и я почти ликовал: такая глупая ошибка позволила мне взять фигуру без малейших потерь. Он разменял еще одну пешку, и буквально через четыре хода я поставил ему сокрушительный мат.

Мы пожали друг другу руки — моя ледяная ладонь стиснула его горячую. Несмотря на проигрыш, противник ослепительно улыбался и без малейшей обиды поздравлял меня с заслуженной победой.

— Отличная партия! — воскликнул он.

— Спасибо за игру, — искренне поблагодарил я, поднимаясь из-за стола.

Судьи готовились к вручению наград, а я стоял посреди просторного шахматного зала, и мне так легко дышалось. Как в тумане прошла церемония награждения: меня объявили чемпионом, обещали присвоить звание. На шее красовалась медаль. Не первая, но самая значимая.

Дорога домой была легкой — я уселся на переднее сиденье, сверкая наградой, а отец расположился рядом. Он еще на крыльце стиснул меня в объятиях, горделиво улыбнувшись, и одобрительно похлопал по плечу.

— Ну, шахматы так шахматы, — подвел он итог нашего уговора. — Заслужил. Надеюсь, и дальше так пойдет. Тренер сказал, что ты достигнешь больших высот.

Он вроде радовался за меня, но в голосе так и читалось: не дай бог тебе, Рудольф, их не достичь.

---

глава 3

Я допоздна читал «Гарри Поттера» и с каждой страничкой все больше мечтал перенестись в Хогвартс. Волшебный мир меня так захватил, что я и не уследил, когда стрелки часов перевалили за полночь. Выигранный турнир оставил приятное послевкусие — такое, которое хотелось смаковать на языке, а сам я то и дело поглядывал на новенькую медальку, висевшую рядом с остальными.

Перевернув пятисотую страницу «Кубка огня», я услышал, как скрипнула дверь. Пришлось оторвать взгляд от книжки. В дверях стоял отец, и я дернулся было к ночнику, но уже все равно не успел бы сделать вид, что сплю. Папа, в пижаме выглядевший особенно уютно и безопасно, привалился плечом к косяку.

— Моя любимая часть — «Принц-полукровка», — поделился он, проходя внутрь.

Он не собирался отчитывать меня за то, что не сплю, и я приободрился, сев на кровати поудобнее.

— Не знал, что тебе такое интересно.

— «Гарри Поттер» попался мне случайно в дороге, — пожал он плечами. — За долгие часы перелета и не такое начнешь читать.

Книжки, которые я читал, и правда не были новыми. В «Узнике Азкабана» были порваны несколько страниц, а на первом листе «Кубка огня» расплывалось уродливое неровное пятно то ли от чая, то ли от кофе.

— Мне она только предстоит, — с улыбкой сказал я. — Думаю, завтра эту часть уже дочитаю.

Отец взглянул на обложку, потом на меня и замолчал. Я тоже не произносил ни слова. Он редко заглядывал ко мне перед сном, а теперь даже присел на край кровати, поправляя одеяло.

— Ты сегодня играл блистательно.

— Ты же не видел партии, — возразил я, — так что не можешь знать.

Папа покачал головой.

— Я звонил Александру Иванычу. Он мне рассказал. Говорит, у твоего противника не было шансов. Тем более ты играл белыми.

Я смутился, мне показалось, что у меня заалели уши. Отец хвалил меня так же редко, как и приходил пожелать спокойной ночи. Два этих события за один сегодняшний вечер заставляли нервничать. Робко кивнув, я все-таки отложил книгу и мимолетно посмотрел на часы. Половина второго ночи. Совсем поздно.

Завтра выходной, но ранний подъем никто не отменял: обычно Ира будила меня около восьми даже в воскресенье, но теперь большинства секций у меня не было.

— Поедем завтра в одно место, — наконец, прервав долгое молчание, произнес отец.

И почему-то при взгляде на него мне показалось, что эта фраза далась папе с трудом. Будто бы он совсем не хотел ехать в то место, куда собирался отвезти меня.

— Куда? — полюбопытствовал я.

— Увидишь. Как проснешься, спускайся в гостиную. Доброй ночи, Рудольф.

Спорить было бессмысленно.

— Хороших снов, папа.

Стоило отцу выйти, как я тут же положил книжку на тумбочку, завернув уголок на пятисотой странице, и погасил ночную лампу. Комната погрузилась во мрак, из-за плотно задернутых штор почти не пробивался лунный свет. Мысли в голове роились быстро, хаотично метались и перебивали друг друга.

И тогда я начал перемножать четырехзначные числа. Прямо в уме. Все лишние раздумья и волнения отсеялись, и через десять минут я крепко спал, зажав между коленками одеяло и скинув подушку на пол.

* * *

На удивление, меня никто не разбудил ни в семь, ни в восемь, ни в девять. Солнце сквозь тюлевые занавески слепило глаза: видимо, поутру портьеры кто-то открыл. Я отвернулся к стенке, желая спрятаться от назойливых, ласкающих мои щеки лучей. Откинув теплое одеяло, я перевернулся на чуть влажную от пота простынь и потянулся. Косточки хрустнули, а я сощурился: докучливые солнечные лучи так и лезли мне в глаза, играя причудливыми зайчиками по стенам.

Босыми ногами я шлепал по теплому полу, выходя из своей комнаты, а когда посмотрел на часы, то оказалось, что почти одиннадцать утра. Сердце заколотилось быстрее: в столовой уже никого не было, Ира давно убрала завтрак со стола.

«Я все пропустил, — промелькнула в голове мысль, пока я тонкими пальцами теребил рукава темно-зеленой вискозной пижамы. — Отец меня убьет».

— Доброе утро, — услышал я из кресла в углу.

Папа читал газету, закинув ногу на ногу. Он, как всегда, в чистой рубашке, в идеально выглаженных брюках с ровными стрелками. На рукаве сверкнула запонка, а галстук удавкой висел на жилистой шее.

— Привет, — растерянно отозвался я.

— Ира накроет тебе на кухне. — Он махнул рукой. — Ешь быстро и одевайся. Ты и так сегодня нарушил весь режим.

С облегчением выдохнув, я, ни секунды не медля, ринулся к кухне, что располагалась прямо напротив гостиной. Сквозь горизонтальные жалюзи на окнах и здесь скользило по мебели солнце. Его лучи добирались до Ириных рук, пока она накрывала на стол и раскладывала тканевые салфетки мне под посуду.

Запах свежеиспеченных сырников разливался по всей кухне, рядом с большой тарелкой стояли пиалы, наполненные сгущенкой и вишневым вареньем, которое Ира варила сама.

— Сырники? — удивленно спросил я, присаживаясь к столу.

Ира нежно поцеловала меня в макушку.

— Папа разрешил сегодня обойтись без каши, — тихо сказала она, а потом и вовсе перешла на шепот, — он очень гордится твоей вчерашней победой.

Я стащил с тарелки сырник.

— Если даже без каши, то точно гордится, — прыснул я и заметил, что Ира тоже весело улыбнулась.

Съев больше половины лакомства с общей тарелки, я почувствовал, что живот забурлил от сытости и удовольствия. Ноги стали тяжелыми, и меня разморило. Кровать так и манила обратно к себе, хотелось снова забраться под одеяло и взять не дочитанный в ночи «Кубок огня». Но готовый ехать отец уже стоял в дверях.

— Рудольф, поторопись, — процедил он, барабаня кончиками пальцев по металлическому косяку входной двери.

Взмахнув полами своего пальто, отец удалился, а я ринулся собираться. Он терпеливо ждал меня в машине, и только его пальцы отстукивали незамысловатый ритм по кожаной оплетке руля, выдавая легкую нервозность. Я плюхнулся рядом с ним на переднее сиденье, сразу же сделал радио тише и пристегнул ремень безопасности. Отец окинул меня довольным взглядом.

— Быстро ты, — похвалил он. — Молодец.

Поджав губы, я сдержанно кивнул и только сейчас вспомнил, что случайно натянул футболку задом наперед.

Отец выехал со двора, кивнув бдительной охране на посту. Ворота за нами закрылись, и папа взял курс на город. Машина двигалась неспешно, папа плавно объезжал все ямы, не создавал аварийных ситуаций, а от отсутствия музыки и полной тишины меня снова начало клонить в сон.

— Тренер говорит, что тебе можно попробовать вый­ти на международный уровень, — внезапно сказал отец. — Хочешь?

Я резко распахнул глаза.

— Я о таком и мечтать не мо

...