Специальный выпуск журнала «Рассказы»

Темнее ночи

Издательство «Крафтовая литература»

2025

 

24-00

 

В одном маленьком-маленьком городе, одна милая-милая девочка,

Никогда не перечила взрослым и смотрела на мир доверчиво:

Если давали кашу – ела,

Если давали советы – слушала,

Если давали работу – делала

Словом, была хорошая:

Мягкая, без углов – об такую нельзя пораниться,

Умница и красавица.

 

И однажды утром её не стало.

То есть девочка как обычно проснулась, встала,

Потянулась и, кажется, улыбнулась,

Потом посмотрела в зеркало…

 

А в зеркале девочки не было.

 

Если на чёрной улице чёрной ночью

Подойдёт к тебе бледная девочка и обнять захочет,

Скажет, что где-то себя потеряла и не сумела найти,

Что замёрзла и сбилась с пути,

А зрачки её будут белее снега, и ледяными - пальцы,

Скрюченные, будто лапы грачиные, чтобы схватить и прижаться

К живому теплу твоему синеватой кожей,

Чтоб стать на тебя похожей

Хотя бы на миг…

Если такое случится, сдержи свой крик,

Не бормочи молитв, не ломись в кусты.

Когда обнимают тебя, обними и ты.

 

Говорят, она ослабеет, главное - не бояться,

И уходить решительно. И ни за что не оглядываться.

 

— Александра Зайцева (из цикла «Ночь в твоей голове»)

 

Сказки для маленьких девочек

Елена Станиславская

 

Матушка велела не медлить и выходить нынче же, в полночь.

Рута артачиться не стала. Знала, что без толку. Набросила накидку, надела чепец, а пока натягивала сапожки, украдкой ощупала тайный карман с внутренней стороны голенища.

Нож был на месте. Рута выдохнула.

— Вот лекарство для бабушки Фелонии. Вода на дорогу. И ольховый гребешок на удачу… — Матушка вынесла корзину и, откинув полотенце, принялась показывать, что внутри. На миг сбилась, замялась, но продолжила: — А еще хлеб, что спекла вчера. Подкрепишься в дороге. До бабушки путь неблизкий.

Тут уж у Руты все сомненья отпали: хлеб — верный знак. Ухватившись за ивовую ручку, она снизу вверх поглядела на мать. Глаза горели — Рута чувствовала, как жжется ее взгляд, как сверкает внутренний костер, как пекутся глазные яблоки в подступающей соли.

Спросить? Да на кой! Правды все равно не дождешься, а вранья, спасибо, покушала вдоволь. Не ты ли, матушка, приговаривала, поглаживая дочерние кудри: «Не отдам, не отдам»? Не ты ли плевалась, завидев из окна Серую Шубку: «Чтоб тя диавол побрал, диавол побрал»? Так вот — отдаешь, матушка. И диавол не помог. И Бог. И царь лесной.

А может, нету их вовсе — высших сил. Сказки все это для маленьких девочек.

Скрипнув зубами, Рута крепче стиснула ручку корзины и дернула на себя. Выпустив ношу, матушка отступила на шаг. Очи долу, морщина между бровями. Руки вдоль тела висят, точно мокрые тряпки. Не от воды мокрые, от крови. Глядишь, вот-вот забарабанит по полу багряная капель. А чья кровь-то? Дочерняя.

Молчит матушка — ни слова, ни полслова. Только губы покусывает осколками темных зубов. Рута выждала немного — может, хоть попрощается? — и толкнула дверь. Мать даже в спину ничего не сказала.

Иль надеется, что гребешок подсобит? Ох, сказки-сказочки.

На ум сразу пришла Хелика. Напрасно подруга верила в легенды. Раз ее гребешок не выручил, Руте и подавно не стоит ждать чуда. Есть у нее другой помощничек. Понадежнее, поострее.

Смахнув злые слезы, Рута пошагала прочь от дома. От черепицы, что укрывала ее. От печки, что согревала в самый лютый мороз. От их с Хеликой альбома, куда по очереди зарисовывали местные травы, ягоды и грибы. Рута думала, с каждым шагом будет лишь тяжелее, но чем дольше шла, тем меньше хотелось повернуть назад. Рвались от быстрого шага лесные паутинки, мерцающие в свете луны. Рвались и незримые нити, что привязывали к дому.

Рута не боялась, что сразу встретит кого-то из братии, но все равно поразилась тишине и мертвости редколесья. Ни ночная птица не вскрикнет, ни жаба из топи голоса не подаст. Лишь подошвы шуршат по прошлогоднему опаду да поскрипывают над головой кривые голые ветки. У них та же болезнь, что у бабушки Фелонии. Старость. А от нее, как известно, нет лекарства.

Воздух, прохладный и пряный, сперва остудил, а после вскружил голову. Еще легче стало, еще спокойнее. Рута решила, что не пойдет к Фелонии — бог с ней, со старухой. Может, она померла давно. Ясно же, что матушка затеяла. Сговорилась с Серыми Шубками за спиной у Руты.

Она усмехнулась и подумала: «А вот испорчу им праздник. Сильно испорчу. И начну прямо сейчас, на кой ждать? Сперва хлеб, потом мясо».

Миновав ручей, она отсчитала десять раз по десять шагов, опустилась на корточки и ощупала землю под дубом. Сухо. Откинув в сторону две палые ветки, чтобы не кололи сквозь накидку, Рута села и привалилась к стволу. Рука скользнула под полотенце. Пальцы наткнулись на жесткое, прохладное, колкое — гребешок. Проведя по зубчикам, Рута скривила рот.

Тотчас вспомнилась Хелика: как они бегали в малолетстве на полесье — дышать парами кровохлебки для успокоения нервов и крепкого сна. Рдяные цветки щекотали лицо, подруга сжимала Рутину ладонь и шепотом пересказывала древние легенды о Лесном царе. Братия запрещала верить в него. Говорить о нем — тоже. А Хелика не боялась, говорила да верила, и Рута млела о гордости, что подруга делится с ней сокровенным. Млела, но виду не показывала.

— Царь наш — лесной, ольховый, — говорила Хелика, — добр по-своему. Не как Серые Шубки. Он не берет больше, чем ему надобно.

— Он ворует детей. — Рута кривила губы. — Разве не так говорится в твоих сказаниях?

— Не ворует. Спасает.

— От кого? От Шубок?

— И от Шубок тоже. От горестей взрослой жизни.

— А с ним-то, думаешь, больно радостно? Вечно в лесу жить.

— Да ты посмотри, какая тут красота. Я бы не отказалась. Каждую ночь у Царя пиршество и хороводы. Чем плохо?

— Забрал бы всех тогда, раз так.

— Он только тех спасает, кто душой чист. — Хелика вздыхала. — А взрослые — не такие.

— Так чего ж ты! Проведи гребешком по волосам — и дело с концом, — с ухмылкой подначивала Рута. — Явится Царек, заберет тебя. Уж ты-то у нас чище некуда!

Хелика улыбалась — так, словно знала что-то, — и у Руты екало сердце. Чего доброго, послушается подруга, призовет Царька. Спеша развеять собственные слова, Рута фыркала:

— Сказки все это. Для маленьких девочек.

А Хелика звенела в ответ:

— Может, и сказки. Да в них намеки.

Детство тогда казалось вечным. А все, что кажется вечным, заканчивается слишком быстро.

Отложив гребешок, Рута достала хлеб.

Он был круглый, сероватый, с темными прожилками. Матушка добавила в жито резаных грибов. Позаботилась, чтобы Серым Шубкам было вкуснее. На языке загорчило от обиды. Рута сплюнула.

«Все, хватит дурью маяться. Делай уж, что надумала», — подогнала она себя. Шубки разозлятся из-за подпорченного обряда, да и пускай. Кто злой — тот слепой. А Руте только того и надо, чтоб Шубки глаз лишились.

Где-то хрустнула ветка.

Рута вскинулась и вонзила пальцы в хлеб. Вырвав большой кусок, быстро сунула в рот. Горечь на языке сменилась сладостью — потекла со слюной в глотку, оттуда в желудок. Ну, матушка, ну, расстаралась для Шубок! Рута в жизни не ела хлеба вкуснее. Отщипнула еще, забила за щеку. Тесто пышное, легкое, аж тает. А грибочки — точно сахарные. Не съесть ли всё? Рута опустила взгляд на хлеб, лежащий на коленях, и вздрогнула. В тесте что-то шевелилось. Жук, что ли, внутрь заполз? Или мышонок? Рута наклонилась пониже, присмотрелась — благо луна давала достаточно света. Вскрикнула.

Грибные прожилки — вот что копошилось внутри жита. Как черные черви, они ползли вверх, пока не образовали клубок. Тут корочка с хрустом треснула, и крупный червяк, сплетенный из множества мелких, высунулся наружу. Завертелся, коснулся Рутиных пальцев — склизкий, холодный. Она вскрикнула и, сбросив хлеб с коленей, поползла в сторону.

— Тьфу, яфык прикуфил, — раздалось с земли.

Хлеб вздрогнул, перевернулся, и на Руту уставились два темных провала. Под ними зияла кривая трещина-улыбка с торчащим из нее кончиком червя-языка. Черный, заостренный, он суетливо зализывал рваные углы рта. На Руту накатила тошнота, а вместе с ней дрожь.

— Ты кто? — Рута, преодолевая слабость, потянулась к голенищу. — Диавол?

— Думаешь, диявола можно испечь? Не льсти людям, вы такое не умеете. Я просто хлебец.

— Тогда почему ты говоришь? — Пальцы нырнули в кармашек.

— Не знаю. — Хлебец, припадая на отъеденный бок, подкатился ближе. — Потому, может, что ты скоро сдохнешь. А помирать в одиночестве — так себе затея.

Рута выхватила ножик — им она обычно срезала грибы и кору — и выставила перед собой. Хлебец усмехнулся так широко, что рот его треснул еще больше.

— С чего это ты решил, что я сдохну? — Лезвие тряслось в руке. — Из-за Серой Шубки?

— Скорей оттого, что твоя мать нашпиговала мое тесто подморенышами. Слыхала про такие?

Нож чуть не вывернулся у Руты из пальцев. Вспомнился альбом, куда они с Хеликой заносили все, что росло в округе. Подмореныши походили на сморушки, только ножки у них были тонкие и нежно-розоватые, точно девчачьи пальчики. Было отличие и посерьезней: сморушками хоть заешься, а подморенышей — стороной обойди, целее будешь. Раза три-четыре в годину непременно кто-нибудь травился. Некоторые нарочно, другие по глупости.

А матушка-то вчера, стоило войти в кухню, вздрогнула всем телом, загородила стол и резко чиркнула ножом по доске — мигом смела в тесто грибные ножки.

Неужто правда?

Нет, нет, это диавол морочит голову! Он вселился в хлеб — как однажды в козу бабушки Фелонии. Скотинка, правда, разговаривать не научилась, но молоко давала с кровавыми сгустками и кричала так, словно живьем в огне корчилась. Пришлось прирезать, но братия все равно прознала. Пришли Серые Шубки, обвинили косую дочку Фелонии в колдовстве и неблагочестии, да и увели в лес. А у самих носы ввалившиеся и кожа в струпьях, благочестия хоть отбавляй. Это Руте Хелика рассказала, той — ее матушка, а матушке — сама бабушка Фелония. С тех пор-то она и жила одна-одинешенька. Изредка женщины, кто постарше, пострашнее и побесстрашнее, ходили через лес и навещали старуху. Когда матушка сказала Руте, что настал ее черед проведать бабушку Фелонию и отнести ей отвар от ломоты костей, Рутино сердце недобро сжалось. А уж когда матушка замешала тесто для хлеба, тут и вовсе захотелось взвыть не хуже одержимой козы.

Хлеб был верным знаком: грядет свадьба с Серой Шубкой.

Псовая свадьба, если явятся несколько братьев. Последнее время только так и случалось — не один приходил, не двое, а целая стая.

— Зря ты взялась жрать меня в одиночку. — Хлебец укоризненно уставился на Руту. — Так бы прибрала с собой Шубок. Они до жратвы охочие и обряды свои блюдут строго: вначале преломить хлеб и только потом девку.

— Когда матушка сговорилась с ними? — Рута задрала голову, чтобы слезы не потекли из глаз.

Деревья кружились вокруг: приближались, кланялись, отступали. Будто на празднестве. На свадьбе. Только не той, что с Серыми Шубками. На какой-то другой. Славной, счастливой.

— Мне-то откуда знать? — фыркнул Хлебец. — А как это обычно бывает. Со всеми. Вот так и с тобой. Пришли братья, пока тебя дома не было, и велели отдать то, что причитается. Ну а матушка твоя по-своему рассудила.

Рута прикусила руку, чтобы не расхохотаться или не разреветься, и в голове прозвучало: «Не отдам, не отдам». Получается, матушка не обманула. Не отдала Серым Шубкам — сразу Господу вверила.

Если он есть, конечно. А то ведь сказки все это, скорее всего. Что Бог, что диавол. И коза у бабушки Фелонии просто-напросто заболела какой-то звериной хворью. «И я заболела», — подумала Рута, чувствуя, как крутит желудок.

— Как мне прожить подольше? — прохрипела она. — У меня дело есть, помирать пока нельзя.

— Ты сейчас с кем беседуешь? — уточнил Хлебец; голос был какой-то хитрый.

— С тобой.

— А разве такое не только в сказках бывает? — Пыхтя, он полез обратно в корзину и выронил гребешок. — Подумай хорошенько. Хорошенько, но быстренько.

Гадать о сказанном долго не пришлось. Рута кивнула, мысленно подивившись мудрости говорящего хлеба. Сказки. Точно! Спрятав нож, она подняла гребень. Провела по волосам. Раз, другой. Ничего не произошло. Чувствуя, как подступает отчаяние, Рута с силой заскребла гребнем по голове — до боли, до выдранных волос. Ни движения, ни звука.

Хелика говорила: ольховые гребешки — кусочки короны Лесного царя. Берешь такой, в чащу уходишь, начинаешь расчесываться — тут-то Он и является: поглядеть, кто осмелился осколком короны по своим нецарственным патлам скрести. А дальше уж как получится. Понравишься Царю — желанье твое исполнит, а взамен душу заберет. Не понравишься — душу заберет, а взамен ничего не оставит.

Те, кто не знали старых сказок, верили, что ольховые гребешки приносят удачу и всюду таскали их с собой. Те, кто знали, лишний раз к ольхе не прикасались.

Прокатился по лесу визг беличьей драки — и стих. Пошатываясь, Рута поднялась с земли. Осмотрелась, прислушалась. Среди танцующих деревьев вспыхивали и гасли разноцветные змейки. Сверху, серебряный и звонкий, лился лунный хохот. Яд, прежде чем убить, делал все небывало красивым. Рута тяжело поглядела на гребень. Отшвырнула в кусты и побрела куда глаза глядят.

— Сказки все это. — Она усмехнулась. — Для маленьких девочек.

— Может, и сказки, — прошелестело рядом. — Да в них намеки.

Внутри у Руты вскипела дикая, обжигающе-ледяная смесь из ужаса, горя и надежды. Слева шуршали шаги — легкие, но вполне различимые. А может, ветер гоняет листву? Или белка ищет зарытый в земле орех? Рута боялась повернуть голову. Хелика не могла быть тут. Не могла идти по лесу. Вот уж год, как она умерла.

Хлебец заворочался в корзине и, откинув край полотенца, выглянул наружу. Скосил влево ямные глаза и выругался, да настолько скверно, что и неясно, откуда хлебу знать такие слова.

— Мать честная, — прошептал он. — Ты ее видала?

Рута глубоко вдохнула и повернулась.

Хелика шла рядом. Она слепо ощупывала воздух вытянутыми руками, но при этом ловко переступала вспученные корни и кочки — будто подглядывала сквозь тряпицу во время игры в жмурки. У босых, грязных ног суетилась белка. Все выискивала что-то в листве, прыгала с места на место, а потом подняла мордочку — и Рута увидела в пасти глазное яблоко.

Сейчас Хелика была не такой, какой Рута хотела запомнить ее.

Она была такой, какой ее нашли в лесу после свадьбы с Серыми Шубками.

Порой девушки возвращались печальными, притихшими, без кровинки в лице, но на своих ногах — и часто спустя положенный срок приносили приплод. Порой они приползали едва живые, все в крови, женская община выхаживала их — иной раз и тут не обходилось без деторождения. А порой девушки не возвращались вовсе.

Хелика не вернулась. Рута спозаранку отправилась на поиски, хотя по закону полагалось ждать до полудня, и обнаружила подругу на любимой опушке с кровохлебками. Одежда изорвана, вместо холмиков грудей две раны с подстывшей кашицей крови, и нет больше небесно-синих глаз — лишь темные рытвины. Рута завопила и осела в траву.

А сейчас — никакого крика. Горло сковало холодом, и Рута с трудом выдавила:

— Тебе было очень больно?

— Да что ты, Рута! — Хелика звонко рассмеялась. — Когда Шубки пришли, меня уж там не было.

— Где не было? — нахмурилась Рута. — На опушке?

— В моем теле. Настоящую боль — ее только душа ощущает. А телу без нее ничего не страшно. Стала я как безвольная куколка. Не живая, не мертвая. Потому-то Шубки так раскуражились: все делали, что могли, чтобы я в чувство пришла. Чтобы закричала, заплакала. Они любят, когда так.

— А куда ж она делась, твоя душа? — Рута знала ответ, а все же спросила.

— Вылетела, как птичка, а Царюшка поймал и себе забрал. Я, как в лес вошла, сразу гребешком расчесалась. Вот он и пришел за мной.

— А за мной, получается, не явился. Тебя отправил. Почему?

Рута и тут знала ответ: приглянулась ему Хелика — чистая душа. Ни словом, ни делом в жизни никого не обидела. Да и в сказки верила. Как такую не забрать?

— Царюшка меня не посылал. Я сама пришла. Чтобы побыть с тобой, пока все не кончится. — Подруга потупила пустые глазницы. — Я уж его и так и сяк за тебя просила…

— Значит, меня… — С языка чуть не соскочило «точно-точно нельзя забрать?», но Рута в последний момент воспротивилась: — Меня и не надо. Не хочу быть безвольной, когда встречу Шубок. У меня другой путь.

— Вот и Царюшка так говорит, — улыбнулась Хелика.

— Только мне дойти надо. Дотянуть. Поможешь?

Подруга подошла вплотную — пахну́ло мхом, прелым оврагом, густой смолой — и закинула Рутину руку себе на плечо. Сразу легко стало. Яд будто застыл в крови, и смерть замедлила шаг.

Лунный свет щедро облил Хелику, и теперь Рута разглядела: не такой подруга была, какой ее нашли в лесу после свадьбы с Шубками, и не такой, какой Рута хотела запомнить ее. Поселились в глазницах болотные огоньки, тело обросло мхом и цветами — точно бархатом с вышивкой. Покрывали шею, словно ожерелье, раковины улиток. Свешивались с венца, сплетенного из веток, бурые ольховые сережки. Царюшка любил свою Хелику. Баловал. Рута видела это.

У нее сделалось спокойно на сердце, почти радостно. Некоторым девочкам лучше с головой уходить в сказки — так и случилось с подругой. Что бы стало с ней, выживи она после свадьбы? Вероятно, родила бы дитя. Если мальчика — отдала б, как положено, на воспитание братии. Если девочку — ждала б с содроганием дня, когда Шубки придут сговариваться о свадьбе. Хелика стирала бы, штопала, работала в огороде, растила и забивала скотину, болела, пила бражку, болела бы все сильнее, пила бы все чаще и думала, постоянно думала: кто придет за ее дочерью, за кем явится ее сын?

Возможно, однажды она добавила бы в тесто, заготовленное для свадебного хлеба, десяток-другой подморенышей. И себе бы оставила — чтобы уйти вслед за дочерью. Не сделала ли так матушка?

— Хелика, а еще есть кто-нибудь? — прошелестела Рута.

— О ком ты?

— Ну, кроме твоего Царя. Диавол, может? Или Бог?

— Про Бога не знаю, это ты мне потом расскажешь. — Подруга улыбнулась, направив на Руту глаза-огоньки. — А диавол есть. Я помогу тебе с ним встретиться. Будь готова.

Рута кивнула и прижала к себе корзину. Ноги выделывали петли, все норовили пуститься в пляс вместе с деревьями, но Хелика держала и вела вперед. Подруга знала, куда идти, и Рута полностью доверилась ей. Хлебец, выглянув из-под полотенца, затянул песню — что-то о возвращении на ржаное поле. Знал — для него тоже скоро все кончится.

Рута не чувствовала страха, потому что не чувствовала одиночества. С ней были и говорящий Хлебец, и Хелика. А может, еще кто-то. Да, кто-то еще точно был. Рута поглядела на небо — и тут началось.

Сперва она услышала их и только потом увидела. Серые Шубки соткались из воя, смеха, ругани, гиканья, отрыжек и топота. На плечах — волчьи шкуры. На поясах — топорики и ножи. Бороды, у многих с сединой, топорщились, словно вздыбленный мех. Увидав Руту, братья окружили ее. Покамест не приближаясь, они рассматривали и обсуждали невесту — негромко, с хохотками, передавая по кругу бутыль с мутной бражкой.

Рута мягко высвободилась из объятий Хелики и шагнула вперед. Взялась было посчитать, сколько братьев явились на свадьбу. Сбилась на седьмом.

Наконец один вышел вперед. Высокий, нестарый, с тонким лицом и толстым брюхом. Сжав Рутино плечо, он подтянул ее к себе и уткнулся в ложбинку на шее. Нос был холодный, влажный — не отличить от псиного. Громко втянув запах, Шубка прошептал — только для себя и для нее, не для других братьев:

— Такая же молоденькая и сладкая, как прошлогодняя Синеглазка. Да вот кровушка у тебя, видать, погорячее. Проверим.

«Вот он, диавол», — поняла Рута и тотчас разглядела маленькие рожки над вдовьим мысом.

Не выпуская ее плеча, диавол запустил свободную руку под полотенце и вытащил Хлебец. Рута бросила на него взгляд: глаза, рот — все исчезло. Жито как жито, ничего подозрительного, только бок надломлен. Стало немного жаль, что не успела попрощаться с попутчиком.

Диавол поглядел на хлеб и поморщился. Пальцы, сжимавшие плечо, пауком заползли на шею. Сдавили.

— Надкусанное не жру, — полыхнули чернь-глаза.

Рута вздрогнула и впервые в жизни взмолилась: «Господи, пожалуйста, пусть диавол не растопчет его, не выбросит его, не…».

— Так давай сюды, брат мой. — К свадебному угощению протянулись скрюченные стариковские руки. — Вам, молодчикам, лишь бы с девками кувыркаться. Никакого уваженья к традициям. О, с грибцами!

Хлеб упал в подставленные морщинистые ладони.

Шаркая и бормоча, старик ушел в тень. Оттуда по-прежнему неслись пьяные выкрики, похожие на лай, но никто больше не приближался. Похоже, старик был слишком голоден — потому и решился подойти.

— Придется тебя наказать, невестушка, — пропел диавол. — Хлеб испортила, напросилась. — И швырнул Руту оземь.

Мягко, бережно приняла листва. Ни веточка в спину не вонзилась, ни камень под голову не подвернулся. Будто кто-то расчистил и взбил лесную подстилку.

Тяжесть чужого тела придавила к земле. Рута сглотнула слюну, ставшую сухой и колкой, как хвойные иголки. Не угроза напугала ее, и не удар, и не то, что диавол уселся сверху — ни вдохнуть, ни шевельнуться. Он не отведает хлеба — вот что страшило больше всего. А до голенища, где припрятан нож, ей теперь не дотянуться.

Лицо покрыла испарина: то ли от внутреннего жара, то ли от горячего диавольского дыхания. Смрадное, едкое, оно отравляло не хуже яда. Желудок скрутило от боли, напоминая, что время на исходе. Диавол зашуршал ее юбками.

Кто-то взял Руту за руку. Скосила глаза: Хелика. Как и обещала, подруга осталась до конца. Вначале ее прикосновение было нежным и удивительно теплым, почти живым, а мгновение спустя пальцы стали холодными и твердыми. Пальцы ли? Рута сжала кулак.

— Преломим же хлеб, братья! — прокричал старик, и Серые Шубки поддержали его нестройным воем.

Зачавкали, запричмокивали. Матушкина выпечка пришлась братии по вкусу.

Растянув уголки рта, Рута от всей души прошептала:

— Угощайтесь.

Диавол замер и уставился на нее. Вспыхнула в глазах злая догадка, но лезвие ножа быстро погасило ее. Пронесся по лесу крик, хлынула кровь на Рутины щеки, но она уже ничего не слышала и не видела. Рута летела — прямиком в ту сказку, которую заслужила.

 

Не имей дела с Хозяйкой Рыб

Алексей Провоторов

«Не имей дела с Хозяйкой Рыб, если тебе нечего ей подарить».

Старая истина, каждый не раз слышал её, или читал, или изрекал сам, с видом мудреца.

Мы спешились минуту назад, замученные кони упали на влажный песок. Пахло солью и далью.

«Не смотри долго на Хозяйку Рыб, иначе она будет стоять перед глазами до конца дней. И конец этот может быть недалёк».

Солнце садилось, тонуло в море, как раненый зверь, закат кровью разливался по сизой воде, пена казалась золотом. Море толкало золото на берег и загребало обратно. Хозяйка Рыб стояла в воде, не ступая на сушу; её конь не вынимал копыт из прибоя, мокрый, черный, лоснящийся, он имел форму только спереди, а сзади смолой утекал в воду. Скалил загнутые зубы. Он выглядел как глубоководная рыба, вышедшая на берег. Известно, что в толще вод он имеет другую форму. Известно так же, что он быстрее любого другого существа в море, даже рыбы-парусника. Ты ни за что не уйдёшь от Хозяйки Рыб.

«Не имей с ней дела при полной луне, когда лунная дорожка ложится на мокрый песок — иначе ты можешь уже не сойти с неё, а она короткая и ведёт в воду».

Нас оставалось мало, втрое меньше, чем отправилось сегодня на рассвете в туман. Мы ударили в бок конвою прежде, чем Валь де Маар, вундермейстер Короны, наложил бы на груз свои лапы. Мы справились, успели, захватили, ушли. Мои люди были готовы пойти за меня и в огонь, и в воду, и даже в Квадратный лес. Это стоило нам ещё потерь, но мы срезали путь, выгадали время.

Я понимал, Валь де Маар с отрядом уже летит по нашим свежим кровавым следам. Я знал его, он был страшен и в покое, а во гневе стократ.

Я стоял на сухом берегу, люди мои держались у меня за спиной, никто не прятал оружия, и я не мог их винить.

— Чего звал, — спросила Хозяйка Рыб, пока кровь жертвы ещё мутила прибрежную пену. Обычно для такого нанимали колдуна, но я сам умел.

Надеялся, что умел правильно. Роза-Лина, огонь души моей, понимала в этом лучше.

— По добру не звал бы тебя ни за что, — сказал я, и Хозяйка улыбнулась довольно. Блеснули жемчугом мелкие зубы, я не успел заметить, острые или нет.

— Так и надо. По добру мы с вашим людом и не видимся. Когда в море идёте, не рады меня видеть, когда ко дну идёте — рады.

— Ты тоже не слишком сияешь при виде нас.

— А что в вас хорошего?

— Твоя дочь считала иначе.

Хозяйка Рыб подалась вперёд, наклонила голову. Алое блеснуло в костяной игольчатой короне, алое плеснуло в глазах, и это не был закатный свет. Конь её шагнул вперёд, я — назад. Мои люди, я чувствовал, тоже отступили на шаг. Все четверо. Я сжал кулак, разжигая Знаки. Стоять, пока стоять.

«Разговаривай с Хозяйкой Рыб в закатный час, пока солнце на небе, долго говорить не давай, близко не стой».

— Зачем звал, Джек Полсердца, с чем пришёл?

Я едва сдержался, чтобы не мигнуть.

— Знаешь моё имя? Почёл бы за честь, да, чую, не к добру.

— О, я всегда знаю, кто меня позвал. Или здорово угадываю. Ну так?

— Смотри, — сказал я, махнул рукой. Очень хотелось оглянуться на шорох ткани, но я не отрывал глаз от белого лица Хозяйки Рыб, пока Елиза и Ньял стаскивали чехол с сосуда.

Я и так насмотрелся уже на эту бочку из зелёного стекла, запаянную, глухую, кроме одного отверстия, от которого внутрь выдул стеклодув тонкую трубку. На создание в мутной, нечистой после стольких дней заключения морской воде. Рыжеволосая, до пояса похожая на человека, хоть и не совсем, ниже пояса — на рыбу, хоть и не совсем, она почти всё время спала, но затылком я ощутил, что сейчас она открыла свои янтарные дикие глаза, почуяв свет, а может, близость моря, а может, услышав голос матери.

…Дочь Хозяйки Рыб полюбила человека и выбралась на берег. Ей обещали ноги, обещали возможность дышать здесь, на земле, но вышло так, что колдунья отправилась на жаркий костёр, а дочь Хозяйки Рыб попала в руки Короны. Что сталось с тем молодым человеком? Не знаю. Полагаю, ему заплатили. Возможно, его закопали.

…Хозяйка Рыб не вздрогнула, только под кожей, под плотью лица будто бы шевельнулись чужие кости.

«Никому не говори, что ты видел Хозяйку Рыб. Даже если видел».

— Вам она нужнее, чем мне. Я бы всё равно казнила отступницу.

— А я думал, ты обрадуешься подарку.

— Ты знаешь, сколько детей у рыб, — засмеялась Хозяйка.

Время утекало, как вода в песок. Солнце шло ко дну. За спинами, в лесу, собирались сумерки, и где-то там, пока далеко, звенел металл, топали кони, я почти слышал их.

— Тогда ты не будешь возражать, если мы заткнём дыру пробкой, чтобы она не смогла дышать, а эту проклятую бочку зароем в песок у тебя на глазах? — спросил я. Получилось хрипло.

— Как знаешь, Джек. Хоть поруби да посоли. Только ты ничего не успеешь зарыть в песок. Ты отнял этот сосуд с моей дочерью внутри у людей Короны, так? Зуб даю, что опережаешь ты их ненадолго. И уверена, что вас стало меньше, пока вы ехали через Квадратный лес.

«Долго говорить не давай». Я прервал её, но с трудом — голос нелюди, похожий на шорох волн по песку, на вечный шум моря в раковине, укачивал.

— Их тоже станет меньше.

— Я бы рыбий хвост не поставила на то, что их станет меньше, чем вас. Не знаю, как у вас на суше поступают с теми, кто перешёл дорогу королеве. Но у нас, — сказала она, глядя мне в глаза, и я отвёл свои от этих закатно-алых светящихся колец, — в воде, — сказала она, и я посмотрел на волны, где солнце захлёбывалось, край его уходил и гас, — за такое, — сказала она, и закричали далеко за спиной сороки, — рвут на части.

Это Валь де Маар мчался сквозь Квадратный Лес. В своей серебряной маске совы, в сером плаще, в капюшоне, низко надвинутом на лоб. Те, кто заглядывал ему в глаза, утверждали, что глаза у него птичьи. Те, кто здоровался с ним за руку, утверждали, что под перчаткой у него когти. Проблема с Валем была в том, что его не брала магия, только сила, а вот он магию — брал.

— Тогда, раз уж мы побеспокоили тебя зря, а время поджимает, позволь нам оказать тебе скорую услугу, — сказал я.— Лейв, разбей стекло и казни её.

Я наконец обернулся к своим людям. Лейв согласно кивнул, блики прошлись по забралу. Он редко поднимал его — лицо Лейва не нравилось никому, даже его коню.

Кто из нас блефует, подумал я. Кто-то из нас вообще блефует?

Клинок Лейва обрушился на стекло, с отвратительным воющим хрустом сосуд лопнул, вода выплеснулась, и тело полудевы забилось на песке. Она попыталась на руках подтянуться к воде, но Елиза пинком в бок отбросила её обратно. Битое стекло пропахало борозды в белой коже, голубая кровь, казавшаяся бутафорией, впитывалась в песчаный берег моментально. Запахло затхлым болотом.

Она попыталась что-то сказать, позвать мать, наверное, но только хлопала ртом и хрипела.

Я сжал кулак, останавливая Лейва через Знак, пока он не успел ещё раз поднять меч. Никто из моих людей не мог ослушаться меня, выполняя всё, что я велел, словами или без слов.

Тихо зарычал морской конь. Почти неслышно, но чувство было, как будто кто-то пытается вынуть душу, или что там у меня вместо неё. Навалилась дурная тревога.

— А что ты хоть хотел-то за такой козырь? — спросила Хозяйка Рыб. — Если бы бывали карты меньше шестёрки, эта тянула бы на единицу. Но, может, ты какую-то мелочь хотел просить? Кусок доски? Бочку трески? М?

— Роза-Лину, — сказал я. — Я думаю, «Морская Коза» тогда пошла ко дну неспроста. А значит, ты была рядом. А значит, тех, кто потонул, забрала в своё царство. А значит, и Роза-Лина у тебя?

Хозяйка Рыб расхохоталась, разбудив птиц на опушке.

— Роза-Лину твою за эту дрянь?

«Ничего никогда не проси у Хозяйки Рыб, если тебе нечем её отблагодарить».

— А тебе-то она зачем? Её колдовство не действует в море, как и твоё на суше. Ещё одна служанка в твоих осклизлых тёмных чертогах?

— Чертог мой чист и светел, Джек, а Роза-Лина твоя, пожалуй, и правда не годится мне. Строптива и уродлива.

Я сжал зубы. О, если бы я мог сделать хоть что-то, кроме того чтоб торговаться.

— Скажи, ведь ведьмоловы просто успели первыми? Ты же сам собирался посадить мою дочь в бочку, Джек? Чтобы было, что мне подарить?

Дочь Хозяйки Рыб хрипела на песке, истекала смрадной голубой жижей. Елиза наступила ей на живот сапогом и придерживала.

— Я привёз подарок. Дал жертву. Чего тебе ещё надо? Ты сама виновата, что дочь твоя задыхается в крови в паре ярдов от родного моря. Верни мне Роза-Лину, в том виде, в каком взяла, и забирай своё отродье. Пока не поздно.

— Будь так, — сказала она.

Солнце почти село. Стало холодно. Я готов был поклясться, что уже слышу погоню — не сорок, не лесной шум, а самого Валя де Маара на сером, как тоска, коне.

— Лейв, отдай, — велел я.

Елиза убрала сапог, и Лейв ногами перекатил рыжеволосую к прибою. Впрочем, подальше от морского коня.

Она очнулась в воде, поднялась на слабые руки, измученно глянула на нас сквозь грязные волосы, и поползла вдоль кромки, не уходя на глубину. Хозяйка Рыб наклонилась, протянула ей руку, та доверчиво подняла свою.

— Ну как, хочешь ещё ноги? — Спросила Хозяйка, стиснув долгопалой перепончатой ладонью бледное горло дочери. Нездорово мутные жабры трепетали под пальцами. Конь Хозяйки Рыб воротил морду — от рыбьей дочери несло людьми.

— Но у тебя же есть, — слабо возразила рыжая.

— Я добыла их, не унижаясь перед людьми.

— Верни мне моё, — сказал я, голос мой дрогнул, но мне было всё равно. Я увижу мою Роза-Лину, мою тоненькую, светлую, глазастую, горячую Роза-Лину, свет сердца моего, с колдовством в голосе, в глазах, в руках, во всём теле.

— Да, я знала, кто меня позвал и зачем, так что прихватила её с собой. Возвращаю. Такой, какой она попала в мои чертоги, — сказала Хозяйка Рыб, и набежавшая волна исторгла из глубины и выкатила мне под ноги бледную, мокрую, неподвижную Роза-Лину. Она не дышала, кожа её напиталась водой, белое тело отекло от соли, чёрные волосы позеленели от мелких водорослей, в корсаже билась случайно угодившая туда серебристая рыба. Хозяйка нагнулась, схватила рыбу и отпустила в волну.

— Вот, — сказала она, пододвигая тело Роза-Лины ногой по мокрому песку, без усилий. Я упал на колени подле неё. Солнце село.

— Ты ошибся, думая, что корабль затонул не просто так. Что я взяла её, зная, что ты рискнёшь и спасёшь мою дочь, что у тебя одного хватит дури пойти против Короны. Нет, Джек Полсердца, «Морская Коза» пошла ко дну сама. Море велико. Когда я появилась, часть экипажа уже ели мои рыбы. Роза-Лина боролась как могла, но и она уже наглоталась воды.

— Но ведь ты говорила, что она служит тебе!

— Да. Я дала ей морское дыхание, как делаю, бывает, с теми вашими, кто идёт ко дну. Но ты просил — такой, какой она попала ко мне. Вот. Честная сделка, Джек.

Я зарычал, чувствуя горячие слёзы.

— Я же принёс жертву! Верни её живой, ты же можешь!

— Жертва, — сказала Хозяйка Рыб, — это корм для коня, не более того. Знак, что ты пришёл поговорить. Но, смотрю, у тебя ещё кое-что есть… Роза-Лина стоит четверых, а, Джек?

Мои люди пошли бы за меня в огонь и в воду. Не за мной, а за меня. Такова плата. Я платил им очень хорошо, только вот противиться моим приказам они не могли.

Я обернулся. Я молчал. Я разжал кулак и сделал жест.

— Джжжееэээк — завыла Елиза, красивый рот её повело, багровый шрам налился кровью, она пыталась поднять на меня меч, но не смогла. Ньял заплакал крупными слезами, молча.

Вперёд, приказал я. Не вслух — не хватило духу.

— Будь ты проклят, Джек Полсердца, — прорычал Лейв, занося тяжёлый клинок. Тот задрожал, вывернулся из ослабевшей руки, воткнулся в песок.

У вас всего лишь сменился хозяин, хотел сказать я. Но, конечно, не сказал.

Ноэ, младший, молчал. Он первым и шагнул к морю.

Знаки на лбах моих людей кровоточили. Им тяжело давался мой последний приказ.

…Высокий Лейв скрылся последним. Он поднял забрало, вывернул шею и прожигал меня взглядом, пока вода не залила глаза.

— Бывай, Джек, — сказала Хозяйка Рыб, усаживаясь на коня и укладывая измученную дочь поперёк его спины. — А, да, чуть не забыла.

Она хлопнула в ладоши, и Роза-Лина выгнулась дугой, выплюнув фонтан воды.

— Дальше сам, — сказала Хозяйка Рыб, обернувшись над водой. — Одно скажу — не имей со мной больше дела, Джек. Ты плохо ведёшь дела.

Море скрыло её, и я отвернулся от моря.

Тихо закашлялась и заплакала на песке Роза-Лина.

Я опёрся на клинок Лейва и тяжело встал, глядя в сторону Квадратного леса, откуда цепью летели ко мне всадники.

 

 

Бартер

Мара Гааг

 

— Едут, Бойко, едут! — волновалась Мария. Щурилась на дорогу, то и дело дергала за рукав мужа. — Смотри, вон!

— Да рано еще, — пробурчал Бойко. — Тебе кажется.

— Не кажется! Смотри, пыль столбом.

Надрывно завыл на цепи Дунай.

— И ты туда же! А ну цыц! — рявкнул на него Бойко. Исполинских размеров пес послушно умолк и лег, положив морду на лапы. Взгляд его, как и хозяйкин, не отрывался от горизонта, а кончик пушистого хвоста нервно подергивался.

— Зачем на цепь Дуная посадил? — в десятый раз спросила Мария. — Он не привык, грустит вон. Обидится же.

— Чтоб не напугал гостей. — В десятый раз ответил Бойко, с трудом скрывая раздражение. — Цапнет кого — и все, не видать нам сделки.

— В сарай бы запер.

— Дверь выбьет. Как будто не знаешь.

— А погреб? В погребе убрано?

— Ничего не найдут, не бойся.

— Все равно страшно.

Головокружительно высоко заскрипели макушки сосен. Мария прислушалась к ним, кивнула в ответ. Потом вздохнула, заправила за ухо седую прядь, выдернутую из прически ветром. Бойко смягчился. Перехватил ее руку, ласково погладил выступившие на коже мурашки. Осенними вечерами на террасе становилось прохладно, из леса выползала сырость и укутывала дом пахнущим грибами туманом.

— Пойдем внутрь, ты замерзла.

— Нет. — Мария мотнула головой. — Хочу сразу увидеть, как приедут.

Бойко раздосадованно крякнул. Ушел в дом, вернулся с пледом и бережно укутал жену.

— Может, ну этот город? — Мария склонила голову к его плечу. — Давай скажем, что передумали.

— Перестань. Мы же решили. В городе будет лучше, там больниц много, магазинов.

— И людей.

Бойко промолчал, обнял Марию и прижал к себе. Темнело. Наконец на грунтовой дороге вспыхнули огоньки автомобильных фар. Приближались, увеличиваясь в размерах, как глаза неведомого чудовища.

— Теперь точно едут, — прошептала Мария и крепче прижалась к мужу. Дунай заскулил. Гремя цепью, спрятался за кустом шиповника.

— Пусть привыкает, — ответил Бойко на незаданный вопрос жены. — В городе ему все время на поводке ходить придется.

Машина затормозила у крыльца, вминая в землю мелкие камешки и проросшую сквозь них траву. Три двери одновременно распахнулись.

— Подъезда к дому нормального нет, я предупреждал, — сказал риелтор, высокий мужчина на водительском сиденье.

— Странно, что забора нет, — отозвался второй, вылезая из салона. Сразу достал из кармана вейп и затянулся. — Это в лесу-то. Ну да ладно, поставим.

Бойко отпустил жену, нащупал привычно выключатель на стене и щелкнул тумблером. Загорелись лампы между фигурными деревянными колоннами.

— Ух ты! — Блондинка в спортивном костюме резво выпрыгнула из автомобиля и замерла, запрокинув голову.

Мария вгляделась в лицо гостьи. «Нет, не гостьи, — поправила она себя и вздрогнула от этой мысли. — Будущей хозяйки». Каким она сейчас видит дом? Уютным загородным гнездышком? Антикварной громадиной, невесть откуда взявшейся посреди леса? Что она захочет с ним сделать: оставить как есть, разобрать, перекрасить? Пальцы против воли крепко вцепились в резные перила террасы. Бойко, почувствовав смятение жены, взял ее за руку:

— Пошли. Надо поздороваться.

— А вот, кстати, хозяева! — Водитель наконец обратил внимание на супругов, спустившихся с крыльца, и приветственно помахал рукой. — Познакомьтесь, Боян и Мария. Решили на пенсии оставить хозяйство и перебраться в город. А это, — он махнул рукой в сторону, где стояла приехавшая молодая пара, — Андрей и Кристина. Они, наоборот, хотят жить ближе к природе. Можно сказать, вы удачно нашли друг друга.

Кристина широко улыбнулась, продемонстрировав неестественно белые зубы. Лицо Андрея утопало в дыму от парогенератора. Мария кивнула им в знак приветствия, стиснула руку Бойко в своей.

Заворчал недовольно под шиповником Дунай.

— У вас собака там? — Блондинка отпрыгнула в сторону. — Мне ничего не говорили про собаку, а у меня аллергия.

— Не бойтесь, — подал голос Бойко. — Это наш старый пес, и он на цепи.

— Вы же его с собой заберете, правда? — Кристина нервно хихикнула. — Нам такой не нужен.

Повисла неловкая пауза.

— А пойдемте в дом? — предложил водитель. — Мы долго ехали, самое время поужинать и отдохнуть, а завтра с утра осмотрим все как следует.

— Конечно, — согласился Бойко и вместе с Марией поднялся обратно на крыльцо.

— Они мне не нравятся, — жалобно шепнула Мария.

— Ты просто волнуешься, — вполголоса ответил Бойко. — И потом, какая разница? Не тебе понравиться должны.

Стол на пятерых сервировали заранее, осталось выставить закуски и томящегося в духовке целиком гуся. Мария сразу свернула на кухню, Кристина увязалась за ней.

— А вас как называть лучше, баба Маша или по отчеству? — спросила она. От Марии не укрылось, как вспыхнули ее глаза при виде вилок и ложек. Накануне Бойко начистил потемневшие столовые приборы так, что те едва не светились.

— Не серебро, — поспешила разочаровать гостью Мария. — Нержавейка советская.

— Все одно, антиквариат. Так как вас называть-то?

— Мария лучше всего.

— А, вы ведь не наша русская Маша, точно, — сообразила Кристина. — У вас там, наверное, уменьшительных имен-то нет.

— Почему нет, есть, — ответила Мария, передавая ей сложенные треугольниками льняные салфетки. — Просто мне не нравится. А вот Боян мой любит, когда его Бойко зовут, а не полным именем.

Кристина отнесла в столовую приборы и салфетки. Перепоручив раскладывать мужу, сразу вернулась. Мария выдавила улыбку: «Надо быть дружелюбнее. Нормальные они, просто чужие, вот сразу и не понравились. Любопытные, конечно. Люди всегда любопытные».

— И вы, значит, из Румынии приехали сюда? — продолжила допрос Кристина.

— Из Болгарии, — поправила ее Мария. — Да и было это так давно, что не считается. Помоги с противнем. — Мария распахнула створку духовки, выпустив пряный и горячий пар.

— О, как пахнет! — выдохнула Кристина. — Невероятно! Скорее бы попробовать! Тоже хочу так научиться готовить. А вы кулинарную книгу свою, часом, не оставите?

Вместе они переложили гуся на фарфоровое блюдо, но сразу унести его Мария не позволила.

— Обожди. — Она взяла нож, бросила взгляд в сторону столовой и, убедившись, что Бойко не смотрит, быстро отсекла гусю голову.

— А зачем тогда с ней готовили? — удивилась Кристина. — Отрезали бы сразу. Или это рецепт такой?

— Голова Мамниче^[1] положена. Чтоб дома ладилось, все здоровы были, лиха не знали, — прошептала Мария.

— Чего? — Кристина удивленно подняла бровь.

— Мамниче-хранителю, — терпеливо повторила Мария, — всегда ему голову надо отдавать, когда тушу готовишь. Такая традиция.

— А, типа домового, что ли? — Кристина заулыбалась.

Мария снова глянула в сторону столовой. Бойко был занят: рассказывал Андрею, как правильно топить камин.

— Пойдешь со мной Мамниче кормить?

Кристина кивнула, заинтригованная.

— Куда? — окликнул Бойко, когда женщины шмыгнули мимо к дверям.

— Сад покажу. — Мария спрятала гусиную голову в рукав.

— В темноте? — нахмурился тревожно Бойко. — Может, лучше завтра?

— Да пускай! — Андрей фамильярно хлопнул его по плечу, отчего Бойко вздрогнул. — Моя тоже цветы любит, все подоконники заставила. Теперь будет где с ними возиться.

Мария провела Кристину мимо цветника, на который падал свет от горящих на террасе ламп. Дальше сад тонул в лесной ночи. Сразу заворочался под кустом Дунай, заскулил.

— Тебе потом принесу поесть, — пообещала ему Мария. — Сиди тихо.

— Куда идем-то хоть? — Кристина достала из кармана телефон, включила на нем фонарик и направила луч на деревья, отмечающие границу участка. — Тут тьма такая, даже тропинки не видно.

— Убери. — Мария заслонила свет. — Спугнешь. Постой пять минут, пусть глаза привыкнут.

Она первой прошла к деревьям, села на корточки и протянула руку с лежащей на ладони гусиной головой:

— Мамниче, ела да се покажеш^[2], приходи, возьми угощение. За работу твою, за защиту дома прими благодарность.

По земле зашуршало. Трава качнулась, задвигалась. Лес выдохнул — прелыми листьями, подмерзшим болотом, тошнотворно сладкой гнильцой, как из хищной пасти.

— Так… — занервничала Кристина и отступила на шаг. — Честно скажите, вы тут зверье какое-то лесное прикармливаете? Надо было раньше предупреждать, я животных не люблю, у меня аллергия…

— Тихо! — шикнула Мария, подвинула ближе к земле раскрытую ладонь с угощением.

Черная треугольная голова показалась над травой. Блеснули в темноте хищные глаза. Змея потянулась к руке Марии, но замерла, заметив рядом чужую. Угрожающе зашипела, спружинилась.

Кристина взвизгнула. От неожиданности Мария выронила гусиную голову. Зашелся хриплым лаем Дунай. Змея исчезла, а к женщинам уже бежали со стороны дома: Андрей, освещая путь телефоном, потом агент по недвижимости. Позади всех, ссутулившись, шел Бойко.

— Что случилось, что такое? — Андрей схватил Кристину за плечи и несколько раз встряхнул.

— Змея! Фу! — снова взвизгнула она.

Бойко взглянул на жену. Мария опустила глаза. Гусиная голова осталась лежать в траве.

— Тут же лес, ну серьезно! — Андрей раздраженно толкнул Кристину на дорожку, ведущую к дому. — Договорились же, что не станешь из-за всякой крысы истерить…

— Это не крыса, это гадюка! Я видела! А если укусит?

...