Оглавление

От автора

При написании исторического романа автор попадает на перепутье сродни героям былин. Как правило, в один момент извилистая дорога приводит к развилке, где искатель встаёт перед выбором: либо строго следовать букве времени, либо дать фантазии полную свободу, но в рамках логики.

В первом случае сложно выработать стиль, который хотя бы на пядь будет отличаться от стиля фолиантов с фактами. При создании подобного материала автору приходится жертвовать стилем в угоду достоверности. Сей путь долог и тернист и обычно ведёт в никуда.

Вторая дорога тащит в непролазное болото, где не видно ни конца ни края. Трудно держать себя в узде, когда ты ничем не ограничен. Сей путь напоминает необъятный лабиринт, и из него не найти выход.

Однако существует и третий путь — ходить в оба края и нигде не задерживаться дольше положенного. С одной стороны, так ты изучаешь историю, а с другой — самого себя. Едва работа обретает формы, а истина переплетается с вымыслом, как появляется новая, обособленная реальность.

В романе присутствует много исторических вольностей, представленных с другой стороны. Реальные исторические личности сосуществуют в гармонии, но чаще — во вражде с персонами выдуманными. И чтобы не ввергнуть читателя в беспробудную тоску, я старался в произведении больше следовать духу времени, нежели его букве. Здесь много говорится о войне, но как таковой её нет, ибо эта книга в первую очередь о людях.

Дабы не перегружать текст адаптированной под описываемую эпоху стилистикой и манерой речи, роман представлен в современном исполнении. Ведь даже человеку, копающему вглубь, не под силу обмануть лингвистов. Описанные события происходили столь давно, что ни один трактат, ни один исторический документ даже на толику не приблизит нас к придворным подробностям IV века нашей эры. Мы лишь имеем куски пазла, которые соединяем в картину по собственному разумению.

Идей родилось неимоверно много, но только наиболее жизнестойкие из них превратились в слова на белой бумаге, дабы приоткрыть завесу поздней Античности.

Пролог

Люди познают мир в сравнении, посему не ценят уже имеющееся. Природа изначально подарила нам неравенство, сделав невозможным безмятежное сосуществование. Если физическая и интеллектуальная составляющая являются переменчивыми субстанциями, то моральная одинакова для всех.

На сих непрочных догматах строились и рушились государства, создавались идеи и принципы. Во времена безумств, кои несёт с собой любая война, здравомыслящие представители людей прямоходящих понимали, что причина кровопролития кроется не в приобретении вещественных излишеств, а в обычной алчности.

В минуты фонтанирующей злобы мы сравниваем друг друга с животными, однако зверь нападает лишь из-за голода и страха, а человек убивает в угоду собственным амбициям. Большинство конфликтов — обычное самолюбование, от которого страдают миллионы невинных. Слаб правитель, вечно нуждающийся в подпитке извне и неспособный взять энергию из собственного гения.

Едва люди забывали свое предназначение, как высший промысел являл миру эгоцентриков, волнующих социум. Как правило, их позывы к действиям звучали высокопарно и пафосно, а местами и с нотками незамысловатой патетики. Они называли себя эскулапами[1] и целителями рода людского, коих отправили на землю для назидания и вразумления. Даже если отсутствовал повод, то они придумывали для себя прорицание и наделение себя позерскими регалиями, дабы предстать перед потомками во славе и величии. Пройдя сквозь кровь и пепел, мир обновлялся, дабы простоять до пришествия очередного нарцисса.

Ежели плебея облачить в порфиру и одарить благами, то он не превратится в патриция, в то время как обделенный патриций вполне сойдет за плебея. Разум делает нас царями и рабами. По необъяснимой закономерности жизнь часто пренебрегает устоями и помещает в сильное тело худую душу.

Благодаря неравенству природы вещей, жизнь приобретает яркие краски и ценится по-настоящему. Если рассвет никогда не наступит, то мы посчитаем, что вечная тьма — вполне естественное явление.

Киприан Римлянин Из пролога «История завоеваний народов Запада»

Лошадь набирала ход и ровной поступью двигалась вдоль перелеска. В седле находился молодой центурион Филипп по прозвищу Македонец. Побратимы окрестили его так, несмотря на греческое происхождение.

Военачальник направил коня на холм для осмотра местности. Скакун громко ржал, беспокойно дергал головой и прядал ушами, словно его вели не по той дороге. Из перелеска послышался шум ломаемых веток и крики, похожие на перебранку гуннов. Уже через пару стадиев[2] Филипп заметил кровавые следы на мхе и корнях. Он присмотрелся и увидел двух удирающих легионеров. Ещё двое стояли подле старых вязов и осторожно выглядывали из-за стволов.

Пару дней назад из легиона сбежали шесть юнцов, которые не выдержали тягот походной жизни. Мода на службу быстро закончилась: Рим разбогател, войны превратились в обычное усмирение бунтов, слабые поколения держались на крепком фундаменте, возведённом ещё отцами из династии Юлиев-Клавдиев и Антонинов. В нынешний век набирать рекрутов становилось все труднее. Казну растратили на подарки и подношения приближенным предшественники Диоклетиана, посему в последние годы все чаще возникали проблемы со снабжением армии, особенно на дальних окраинах империи.

Ныне было мало добровольцев, которые мечтали разделить трудности легионерского быта, поэтому ветеранов, получивших земли за выслугу лет и землевладельцев, обязали отправлять в легион своих детей и клиентов, либо вносить большой откуп. Большую часть легиона составляли варвары, которые по-прежнему видели в войне очарование и возможность получить деньги и должности.

В условиях гражданских войн, бесконечных восстаний в провинциях и кризиса тетрархии даже галльская молодежь агрессивно воспринимала воинскую повинность и увиливала от службы. На бегства легионеров в дальних провинциях обычно закрывали глаза, но в этот раз всё было иначе.

Перед самым побегом дезертиры насмерть забили двух германцев и трёх галлов. Легат II Парфянского легиона направил лазутчиков, дабы найти убийц, однако поиски оказались безрезультатными. Двое суток всадники рыскали в окрестных деревнях. Облазили леса и обошли ближайшие сёла. Разведка продолжалась до тех пор, пока от пропретора[3] не поступило распоряжение о свёртывании лагеря.

Филипп не ставил себе цели разыскать беглых новобранцев. Легат[4] Арминий подрядил Македонца вередарием[5] в Дакию для передачи важных документов. Филипп уже возвращался в лагерь, когда встретил дезертиров.

Всадник взглянул на тёмные капли крови и тронулся в обратную сторону. Это не его солдаты и не его война — так бы выразился побратим Кустодиан. Филипп решил не вмешиваться в происходящее, ведь переговоры с дезертирами ничем путным, как правило, не увенчивались. Он берёг силы: до ближайшей остановки были сутки конной езды. Когда пегая набирала ход, из лесной чащи вырвался душераздирающий крик. Филипп выругался, развернул коня и поскакал к кровавым следам, что вели в лес.

Через полмили он наткнулся на труп в изорванной легионерской тунике с пробитой головой. Рядом валялась расшнурованная лорика хамата[6].

— Зверьё поганое! Руки вам оторвать!

Филипп не хотел гнаться за беглецами. Кобыла ещё какое-то время топталась на месте и тревожно водила ноздрями. Македонец не искал проблем на свою голову и не хотел тратить время впустую. Но тело в листве навело Филиппа на странные мысли: он подумал, что меч истосковался по мерзавцам. Македонец сплюнул, извлёк гладий[7] и во весь опор помчался по протоптанной лесной тропе.

Спустя пару минут Филипп вышел к ручью, что впадал в Данувий[8]. В низине на камне топтались четыре легионера. Едва появился всадник, как трое бросились наутёк. Но четвертый даже не сдвинулся с места.

Глазами малоазиатского кочевника юноша посмотрел на Филиппа, его прочную кирасу и обнажённый клинок. Дезертир неторопливо опустился на колени и принялся мыть руки, по плечи запачканные землёй вперемешку с кровью.

Филипп медленно направил коня к парню. Он не сводил с него глаз и не убирал меч. Македонец считал себя опытным воином, изрядно поднаторевшим. Он искренне не понимал, почему на лице мальца не отражается страх? Вид паренька обескуражил Филиппа. Юноша выглядел лет на пятнадцать.

— Долго же вы нас искали, — поднялся дезертир на ноги и вытер губы. — Весь лес вспахали копытами. Что будешь делать?

Филипп чуть заметно улыбнулся и подвёл коня ближе.

— Для лишения жизни нужно иметь право или желание — у меня нет ни того, ни другого, хотя второе поначалу было. Я смотрю, у тебя неплохо получается рубить головы. Мы же не на войне, чтобы попусту убивать, тем более соратников. Почему вы в строю против квадов так не геройствуете? Все вы легки на подъём, когда надо побратима подставить. Поедешь со мной, в мой лагерь, и там будешь тянуть жребий.

— Децимация[9]? За дезертирство? — паренёк ухмыльнулся. — В твоём легионе это является наказанием?

— Не только в моём, — Филипп посуровел. — Децимацию вспоминают в худшие дни. Десяток-другой беглецов отлавливают ежедневно, и если всех забивать палками, то служить будет некому. Бей своих, чтобы чужие боялись, знаешь, да? Для римского легионера это не простые слова, мой юный друг. Во всех легионах установлен один вид наказаний, который мы не вправе нарушать. Ежели не согласен, могу отдать твою наглую рожу легату. Как убийцу тебя подвергнут бичеванию, а потом распнут, точно жалкого преступника. И не посмотрят, что ты трудился на благо Рима!

— Не желаю такого позора, — юноша стащил изорванную тунику. — Выполни долг здесь и сейчас! Или как у вас, римлян, это называется?

Филипп удивился подобной покорности и готовности к смерти. Македонец спрыгнул с коня и жестом усадил юнца на колени. Приговорённый всё с тем же невозмутимым видом выполнил приказ. Македонец схватил парня за голову, приложил меч к его ключице и упёрся в рукоять.

— Тебе оказано великодушие. Не каждый легионер попадает в руки паромщика[10] с головой на плечах. Хоть ты и дезертир, убью тебя как воина. Ты не страшишься боли и смерти, но всё равно сбежал из легиона. Как твоё имя?

— Вале́нт, — прошептал дезертир.

— С подобной дерзостью ты мог бы дослужиться и до примипила.[11] Прощай, Валент, обречённый сын Рима.

Филипп крепче сжал рукоять, готовый нанести удар. Неподалеку раздалось рычание. Македонец насторожился, а Валент впал в ступор. Звук приближался и становился громче. Из-за полугнилого тополя вышел тигр.

Македонец никогда не видел полосатых котов, но догадался, что перед ним именно тигр. От неестественно яркой шерсти и хищного оскала у Филиппа зарябило в глазах, а от размеров покрылась холодом спина. Тигр был настолько чудовищных размеров, что лев на его фоне выглядел бы щенком с конской гривой.

Испуганный Валент отпихнул Филиппа назад, выискивая камни для защиты. Паренёк широченными глазами смотрел на зверя, который остановился в десяти локтях от него. Тигр играл хвостом и издавал мерный рык, сверля людей взглядом. Юноша на четвереньках полз к хищнику и не отводил глаз от необъятной пасти.

— Стой! — шикнул Филипп. — Он разорвет тебя, как тряпку. Силу внутри почувствовал?

Воин не испугался зверя. В конце концов, в руке он держал острый гладий, а на его поясе висел ещё меч и крепилось два кинжала. Да и на войне он насмотрелся вещей похуже, чем внезапное появление большой кошки в лесу.

Филиппа больше насторожило то, что в перелесках Дакии тигры вовсе не водились. Он привык пересекаться лишь с волками да лисами. Даки даже зайцев переловили, а встреча с медведем считалась настоящим событием. Тигров привозили единственно на гладиаторские арены или для развлечения императорских отпрысков. Македонец подумал, что огромный зверь сбежал от бестиариев[12], но ближайшая арена взрастала в девяти сотнях миль отсюда.

Он вытащил второй меч и приготовился либо отразить атаку, либо спасти свою жизнь и сбежать. Едва тигр услышал звук лязгающего металла, как оскалился и решительно двинулся к угрозе.

— Только не убегай, — сквозь зубы проговорил Валент. — Тигры не атакуют противника в лицо.

— Ты откуда знаешь? — огрызнулся Филипп, стараясь не показывать страха.

— Это повадки любого хищника, если ты не знал.

Валент посмотрел гиганту в глаза, силясь не моргать. Пытливые зеницы зверя сошлись с напряжённым взглядом человека. Тигр раскрыл пасть, в которую с лёгкостью бы поместилась голова Валента, прорычал и обнюхал парня.

Зверь долго ходил вокруг да около, а потом резко взмахнул хвостом и убрался восвояси, словно решил отобедать в другом месте. Силуэт животного медленно скрылся за тополем. На листве остались следы лап невообразимых размеров.

Македонец вспомнил, как два года назад они вчетвером атаковали медведя. Раздразненного зверя обуяла такая жажда крови, что троих легионеров он растерзал до неузнаваемости. Тигр же был раза в два больше, чем медведь, о котором вспомнил Филипп.

— Кто ты? — спросил Македонец, скрывая дрожь в руках.

Юноша унял собственный тремор и посмотрел на воина:

— Валент.

— Да я не об этом! Как ты прогнал его?

— Так ведут себя хищники, когда встречаются в лесу. Равный на равного не нападает.

Валент повернулся спиной к Македонцу и снова встал на колени, дабы продолжить несостоявшуюся казнь. Казалось, прошла целая вечность: Филипп думал, как поступить. Он убрал меч в ножны и поднял парня с колен.

— Сегодня не лучший день, чтобы вершить правосудие. Только что я увидел знак, посланный самим Зевсом. Греки странный народец. Мы во всем видим символизм.

— Мы, римляне, тоже.

— Не похож ты на римлянина. Полукровка, видать. На дака смахиваешь или на фракийца. Поедешь со мной. Попытаешься сбежать — убью.

Филипп достал из-под седла верёвку и связал Валенту руки. Всё-таки парень натворил немало бед, и Македонец не доверял ему. Он усадил его на лошадь и расположился рядом.

Скакун промчался мимо тополя и вышел на тропу. Филипп напряжённо оглядывался по сторонам в ожидании рокового прыжка тигра. Едва они покинули лес, как Македонец понял, что зверь не оставил после себя следов, словно земли и не касался. Филипп мог поклясться на алтаре Артемиды, что следы лап массивной туши испарились. Он крутил головой во все стороны, но так и не увидел даже намека на присутствие хищника, точно его появление было фантомом.

Филипп никогда не видел тигров, а сегодня встретил сразу двух.

 Эскулап — бог врачевания в древнеримской мифологии. Стало именем нарицательным в среде врачей.

 Стадий — мера длины. В разных источниках стадий равняется примерно от 180 до 200 метров от эпохи и народа. Римский стадий равнялся 185 метрам.

 Пропретор (легат Августа) — титул наместника некоторых провинций Римской империи в эпоху принципата. Начальник двух и более легионов. Должность пропретора исчезла примерно к концу III века, поэтому в данном романе является несоответствующим действительности (прим. автора).

 Легат — в древнем Риме в республиканский период: должностное лицо при правителях провинции. Начальник легиона.

 Вередарий — конный курьер в Римской империи.

 Лорика хамата — тип древнеримского кольчужного доспеха.

 Гладий (гладиус) — короткий солдатский меч.

 Римское название современного Дуная.

 Децимация — высшая мера дисциплинарных наказаний в римской армии, представляющая собой смертную казнь каждого десятого легионера.

 Харон — перевозчик душ умерших через реку Стикс в подземное царство мертвых.

 Примипил — самый высокий по рангу центурион легиона, стоявший во главе первой центурии первой когорты.

 Бестиарий — тип малозащищенного и слабовооруженного гладиатора времен Римской империи. Здесь: дрессировщик животных.

Глава I Мильвийский мост

Благоразумному подобает всё испробовать, прежде чем прибегать к оружию.

Публий Теренций Арф

Каждому человеку свойственно ошибаться, но только глупцу свойственно упорствовать в ошибке.

Марк Туллий Цицерон

Невозможно, чтобы люди, занятые государственными делами, были всегда непогрешимы, равно как неправдоподобно и то, чтобы они постоянно заблуждались.

Полибий

Если человеку не лезет в рот кусок хлеба без специй, значит, на пороге война.

Неизвестный автор

Римский лагерь

Октябрь 312 — январь 313

Центурион Кустодиа́н стоял посреди каструма[1] и смотрел на стройные ряды палаток. По очереди оглядел шатёр принципия[2], развевающийся штандарт II Италийского легиона с изображением кабана и лабарум[3], возвышающийся над римским знаменем. Перед каждым сражением Кустодиан до самого заката бродил по лагерю и приводил мысли в порядок. Он осматривал равнину, которой на следующий день предстояло стать местом брани, вспоминал былые битвы и прикидывал, сможет ли уцелеть в этот раз.

Блики от костра плясали на фалерах[4] изрезанной кирасы и паникеллиях[5] Кустодиана. Его уставший взгляд упал на вычищенного легионского орла и наспех отлитый крест, воткнутый возле знамён. Он подумал, что за несколько недель армия проделала такую колоссальную работу по укреплению позиций, какую бы не осилили галльские легионеры возле Арелата.

Если раньше со стен Рима открывался прекрасный вид на Аримин[6], его окрестности и засеянные поля, то в последние дни пейзаж преобразился. Территорию каструма на многие мили вокруг заставили палатками и изрыли защитными рвами. Бесконечное ржание лошадей в загонах перемежалось с галльской и алеманнской руганью. Теперь каждое утро жители Рима просыпались под звук горна, марш легионеров и топот эквитов[7] вдоль крепостных стен.

Кустодиан поправил ножны на поясе и побрёл в сторону претория[8], который установили на тракте. При приближении прославленного военачальника легионеры привставали и кланялись. Примипила в армии уважали больше, нежели самого матёрого легата. Но Кустодиан не замечал солдат, ведь его голову занимала одна-единственная мысль: он мог объяснить любую войну, но только не гражданскую.

Не первый раз римляне пришли убивать римлян. Не нужно было быть мудрецом, чтобы понимать ход событий. Август[9] Константин привёл войско, дабы вынудить узурпатора Августа Максе́нция сдать город и снять с себя порфиру[10]. Как и следовало ожидать, узурпатор царские регалии добровольно снимать отказался.

Константин обвинил Максенция в неумелом правлении отведённой ему западной частью обширной Римской империи и узурпировании власти. Что являлось чистой правдой. Под этим предлогом Константин выступил из Галльской префектуры[11] для усмирения западного Августа.

Весной 312 года от Рождества Христова[12] Константин созвал под знамена войско, состоящее из галлов, бриттов, германцев и солдат-регуляров. Служба в легионах считалась престижной среди варваров, поэтому даже высшие посты теперь занимали выходцы с галльских провинций. Пёстрая армия под управлением Константина окончательно превратилась в полунаёмную. Так началось ещё при его отце — Констанции Хлоре.

Приближенные императора иногда с явным недовольством отмечали, что Константин намеренно ослабил Галлию, отняв у провинции отборные легионы для войны с Максенцием. Сенатор Антигон называл это сильным упущением и жестом слабого человека, ибо, по его мнению, ставка Августа на гражданские распри в будущем могла дорого обойтись, ибо в Галлии зарождался мятеж Аттала.

Но Константин никого не слушал и уверенно шёл к намеченной цели: его войско маршировало в сторону Рима, барабаны били бой, трубы разгоняли тишину Альп. Плебс[13] наблюдал величественную картину, не зная, что в армии Константина едва насчитывалось пятьдесят тысяч солдат, в то время как Максенций располагал практически стотысячным войском. К тому же прочные стены, набитые продовольствием погреба и бесконечные закрома зерновых позволяли Риму выдержать длительную осаду.

Малахольный и неопытный в военном ремесле Максенций рассчитывал на численный перевес, выгодное стратегическое положение и крепкие стены Рима. Да и почти два десятка легионов, большинство которых состояло из преторианских когорт и тяжеловооруженных катафрактов[14], одолеть было непросто.

Однако опасения советников и полководцев по вопросу свержения врага мало волновали Константина. Он совершил решительный, стремительный и невероятный по дерзости марш. Константин перевалил через Альпы, как некогда сделал Ганнибал во время Пунической войны, и двинулся прямиком к Риму.

Войско спустилось с гор, уничтожило Сюз и вышло на Турин, где произошло ожесточенное сражение с катафрактами. Армия Максенция, не раз испытанная в бою, превосходящая соперника по численности и с ног до головы закованная в броню, не выдержала напора войск Константина. Римский Август неожиданно проиграл, в то время как галльский правитель укрепился духом и убедился в правоте собственных действий.

Константин с триумфом вошёл в Медиолан, а несколько дней спустя провёл очередной дерзкий маневр: форсировал речушку Адидже и разбил легионы неприятеля у Вероны. Дорога на Рим открылась. Максенций боялся снова познать горечь поражения и более не высовывал нос из города, дабы не вступать в открытое сражение.

Константин подвёл армию к Мильвийскому мосту, перекинутому через Тибр, и установил внушительный каструм. В ответ на это Максенций разрушил мост. Суеверный и глупый правитель ещё не понимал, в какое выгодное положение себя поставил.

Константин же обрекал войско на верную гибель: Тибр оказался за спиной — путь к отступлению был отрезан. Август расположил лагерь на правом берегу реки и теперь ждал рассвет, чтобы выступить в бой.

Кустодиан приблизился к шатру и услышал доносившиеся с окраин каструма отзвуки старой песни о войне Рима и Карфагена. Для легионера это была тема на века. Кустодиан задержался у входа в шатёр, фальшиво промычал мелодию и нырнул в проём.

Легат Арминий едва успел прикрыть глаза, как в шатре возникла фигура Кустодиана. Центурион отбил кулаком по кирасе и поклонился легату.

— Достопочтенный Гай Арминий, все приказы и поручения выполнены: караулы, передовые посты выставлены, фрурионы[15] оборудованы, — отчеканил Кустодиан. — Оборонительные валы укрепили, протейхизмы[16] не ставили: вероятность осады отсутствует.

— Кустодиан, тебе не кажется, что при отступлении мы попадём в свои же ямы? Какого Мелькарта[17] настругали столько ловушек?

— На то была воля пропретора Домициана, — ответил Кустодиан.

— Мнения разнятся, но спрошу у тебя: есть ли хоть малая вероятность, что мы выстоим завтра? Ты считаешь, Август правильно поступает, что идёт на Рим? Ведь это кощунство!

— Полагаю, завтра у моста развернётся решительное сражение, ибо у государя Константина уже иссякло терпение. И отступать нам некуда. По слухам перебежчиков, простому люду надоели беззакония преторианцев[18], да и если завтра клубок не развяжется, то у нас один путь — на городские стены. Максенцию, думаю, лагерь возле Тибра тоже проел плешь. Напор будет сильный, в этом я не сомневаюсь, но всё же нам есть, куда отступать. Легионеры обезопасили караульные посты частоколами, заготовили триболы[19] против нумидийцев с катафрактами и нарубили лес кольев. Каждый наш солдат знает опознавательные знаки ям-ловушек, клинки их наточены, сбруя вычищена, знамена выглажены. Даю слово легионера из центурии ланциариев[20], — он снова отбил кулаком по кирасе, — лагерь обезопасили всеми способами и защитили, словно девственницу в храме Весты. В случае отступления вражеские катафракты и нумидийская конница завязнет. А вот задача наступления — не моя забота. Для сих раздумий существуют светлые головы трибунов[21].

— Тебе разрешены вольности, в отличие от твоих соратников. Ты себя уже проявил, посему думать тебе всё же нужно!

Кустодиан не ответил, помолчал минуту и спросил:

— Вы позволите идти?

Легат кивнул. Центурион отсалютовал и покинул шатёр. Он направился к своей палатке, но воинский долг увёл его в другую сторону. Едва он прошёл принципий пропретора, как его окликнули: ­

— Эй, Кустодиан, посиди с нами!

Голос принадлежал побратиму Филиппу. Он руководил центурией на другом конце легиона.

— Проверю караульные посты и сразу приду, — крикнул в ответ Кустодиан.

Он решил, что можно обойтись без очередной дотошной проверки. В шатёр легата он как раз направился после вечернего обхода. Центурион взглянул на все направления, которые не закрывали палатки воинов, и убедился в полной готовности сторожевых постов и сигнальных костров. Разведчики из города больше не досаждали вылазками в лагерь, после того как троих вздернули на центральных воротах Аримина.

Кустодиан вернулся к Филиппу. Тот сидел со своим опционом[22] Василиском и рассуждал о важности возведения оборонительного вала наподобие насыпи в Дакии. Два молодых военачальника-грека горячо спорили, разбавляя беседу поской[23]. Кустодиан сел рядом и вклинился в разговор.

— Ты слишком совестливый, Кустодиан, — с улыбкой сказал Филипп после того, как спор утих. — Как же мне это в тебе не нравится. Каждый раз — одно и то же.

— Вот поэтому мне уже пора на покой, а я ещё только центурион.

— Вот уж истину говоришь, Кустодиан! — сказал Василиск. — Арминий кто? Легат? А Теренций?

— Трибун из латиклавиев[24], — сказал Филипп. — И что теперь?

— Арминию тридцать пять или где-то около того, а Теренцию всего двадцать шесть. Слышишь, Кустодиан? Он тебе в сыновья годится, а уже трибун. В чём дело? А я вам скажу! Теренций — самый бесчестный человек во всей армии. Преторианцы Максенция и то достойнее нашего проныры Теренция. Конечно же, не последнюю роль сыграла его дружба с пропретором Домицианом. Говорят, он его усыновил, но врать не стану. К самому пропретору вопросов нет. Хотя, думаю, одной дружбой с главарём легатов не обошлось. Уверен, парфяне посылают Теренцию на календы[25] золотые мешочки.

Филипп положил руку на плечо Василиска и с улыбкой произнёс:

— Как ты в легионе очутился? Клянусь Аидом, Василиск! Таких болтунов и интриганов я ещё не встречал. Нам бы завтра шкуры свои жалкие спасти, а не гадать, кому парфяне посылают взятки. Вообще, латиклавиев посылают из Рима. Теренций, небось, на короткой ноге с сенатом.

— Если честно, я запутался в этих трибунах. Кого-то легат назначает, кого-то сенат отправляет. Толк какой?

— Всё просто: у кого пушок на яйцах не почернел — тот от сената. Кто и как получает звания, нас не должно волновать. Пусть политики занимаются властью. Мы же займёмся войной.

— Вот именно, Филипп! А как достигается власть? Грядущая толчея возле Рима — это ли не стремление к господству? Константин упразднит тетрархию[26] и сделается полновластным Августом. Как об этом не думать, если жизнь военачальника — помощь другому в обретении власти?

Кустодиан думал о своём, зачарованно глядя на блики огня. Филипп взглянул на соратника. Они покинули Альпы всего несколько месяцев назад, а постарели так, словно прошло два десятка лет. Особенно Кустодиан.

На вид ему было около пятидесяти, хотя пару месяцев назад исполнилось тридцать семь. Под туникой и изрезанным панцирем просматривалось коренастое тело. Его лицо с тёмными волосами, заплетёнными в жидкую косичку на затылке, кустистыми бровями с проседью и складками на лбу, которые вытесняли одна другую, напоминало лики лучших сынов Лакедемона[27]. Серьёзный взгляд бесстрастно взирал как на выходцев из варваров, так и на легионеров. Любую ситуацию Кустодиан держал под контролем, славился неспешностью, выдержкой и недюжинным умом.

— Пойду-ка я в палатку, — хмуро сказал Кустодиан. — Вы двое ходите по очень тонкому льду.

Глаза Василиска виновато забегали.

— Посиди ещё немного, а потом вместе пойдём.

— Нет, — Кустодиан отмахнулся рукой. — Хватит с меня разговоров о власти, ширине бедер проституток в Галлии и придворных интригах. Уверен, вы и без меня неплохо справитесь.

— А ты всё такой же, — произнёс Филипп и схватил Василиска за руку. — Сядь, пусть идёт. Придётся терпеть тебя в одиночестве. Кустодиан, как поживают твои бойцы? Есть способные ученики?

Кустодиан замер на месте, а потом медленно повернулся.

— Есть по-настоящему талантливые бойцы, а некоторые даже способны стать сносными ланциариями. Они все с недурным потенциалом, скажу я тебе. Через пару лет мне с ними уже не сладить.

— Что насчёт моей находки? — спросил Филипп.

— Ты про Валента? У тебя определённо большой талант находить ублюдков и лжецов. Я же готовлю следопытов, а не наёмных убийц.

— А ты думаешь, чем я занимался до легиона? — посмеялся Филипп. — Любой наёмник способен стать следопытом — это правда, а вот в обратную сторону сей принцип не всегда работает.

Кустодиан пропустил шутку Филиппа мимо ушей.

— Мне кажется, чтение трактатов не идёт тебе на пользу — начинаешь мудрить не к месту. У парня есть задатки лидера, но он пока не может справиться с самим собой. Возможно, среди того отребья он — лучший боец. По правде говоря, не знаю, как обуздать его дикий нрав. Нельзя же быть настолько упрямым? Агесилай, наверное, уже втоптал ублюдка в грязь за непослушание. Однажды вывихнул ему кисть. Однако порка не всегда приносит пользу. Валент невыносим, но у меня на него большие планы.

— А кто этот Агесилай? — поинтересовался Василиск.

— Побратим Кустодиана, — ответил Филипп. — Тренирует сирот, пока мы тут задницы просиживаем. Валента остаётся только убить, ежели он не слушает старших собратьев. Не нравится мне твоя затея, Кустодиан. Вы же находитесь на территории Лициния. Ох, и получишь ты проблем на голову, если император прознает о вашей с Агесилаем авантюре. Однако вашей парочке стоит отдать должное. Хватка у вас, братья мои, далеко не спартанская. В одной руке щит, в другой — стилус с монетами. Дела крутите, гладиаторов воспитываете.

— Ланиста[28] почил в мире, мы с Агесилаем оказались на подхвате. Не пропадать же добру?

— Ещё хуже, если узнает пропретор Домициан. Ты же знаешь, как он тебя недолюбливает. Через месяц-другой легион расформируют, и куда ты пойдёшь со сворой гладиаторов? А если нас в Галлию отправят?

— В Галлию и отправят, полагаю. Время покажет. Планы строить — богов смешить!

— Простому центуриону не позволят шастать по галльским весям, — сказал Филипп.

— Звания меня не интересуют.

— Спартанцы, оказывается, ещё те лгуны.

— Я серьёзно. Ежели лично пожелаешь дать мне трибуна, откажусь — верну тебе обратно.

— Очень смешно, Кустодиан.

— Ты ведь меня знаешь. Увидимся на рассвете.

***

В пять утра над каструмом пронёсся заунывный звук трубы. В лагере поднялась страшная суматоха. Солдаты не слышали приказов центурионов. Легионеры с заспанными лицами бродили из палатки в палатку и на ходу жевали хлеб с сыром. Повсюду звучали бурные разговоры и крики, велись поиски заблудившихся товарищей. Спустя ещё час подъём превратился в настоящую вакханалию. Чтобы исправить положение, центурионы достали палки и принялись подгонять ими легионеров.

Кустодиан вышел из палатки в полном облачении, держа шлем под мышкой. Он отыскал Филиппа у палатки Василиска. Тот с присущей грекам страстью отчитывал легионеров:

— Вы должны были сделать это ещё вчера! У вас есть полчаса, чтобы нанести рисунок на щиты. Посмотрите на других, — он окинул рукой вокруг себя, — всё войско выполнило приказ Августа, кроме вас. Выполнять!

— Что делаешь, Македонец? — спросил Кустодиан, приблизившись к Филиппу. — Неужели молодняк снова набедокурил в карауле?

— Сам знаешь, за оставление поста одним разговором не отделаться. А что до этих зелёных мо́лодцев, то им не гладий точить надо, а под мамкиным платьем укрываться. Не выполнили приказ Домициана, только и всего.

— Всё-таки, а чей это приказ? Августа или пропретора?

— Не могу знать, но поговаривают, что на первом щите доминус[29] собственноручно начертил символ Плотника[30]. Мне всё равно, что будет на моём щите. Да пусть хоть орудует придворный писец, лишь бы прочности не утратил мой товарищ, — Филипп постучал по щиту.

Кустодиан нахмурился. Накануне боя Константин увидел в небе символ, который приписал к знамению христианского Бога, и отдал приказ нанести его на щиты. Весь вчерашний день римский стан судачил о приказе Августа, но не смел ослушаться. Теперь странная буквица красовалась на щитах всего войска.

Кустодиану приказ Августа также не пришёлся по душе: несмотря на происхождение, центурион поклонялся Юпитеру и Митре[31]. Да и нынешняя завоевательная политика Константина немного не вязалась с его позывами к христианской добродетели.

— Август уже открыто покровительствует христианам?

— Что дозволено Юпитеру, не дозволено быку, мой друг! — Филипп похлопал побратима по плечу. — Плевать ему на всех богов и сатиров вместе взятых. Он пытается завоевать расположение народа. Пойдём перекусим. Не хочу умирать на голодный желудок.

Они вошли в палатку, где сидел Василиск и грыз сухари. При появлении соратников он вскочил и поприветствовал их.

— Как прошла ночь? — спросил Василиск. — Кто-нибудь спал?

— Жду не дождусь, когда проклятая труба сломается и я высплюсь хотя бы одно утро, — проворчал Филипп.

— Подобострастная Веста и меня лишила сна перед битвой, — протянул Василиск.

— Домициан сказал, у нас есть час, — сказал Филипп. — Потом идём в оговоренное место.

— Мы даже за два часа не соберемся, — сказал Василиск.

Кустодиан поспешно сел за грубо сколоченный стол. Филипп приткнулся возле Василиска и зачарованно уставился на сухари, так ловко залетающие в рот опциона.

— Ты так не налегай, иначе одышка появится в самый неподходящий момент, — сказал Кустодиан.

— Не переживай, Кустодиан, — сказал Филипп. — На прандий[32] все равно не поспеем. Пообедаем, наверное, в Элизиуме.

— Где Максенций? По-прежнему в городе? — поинтересовался Кустодиан.

— Неизвестно. Осады, по всей видимости, не будет, — бросил Василиск. — Этот горе-правитель разрушил мост, а потом обнаружил, что войско летать не умеет. Пришлось ему поднимать аж два легиона, чтобы построить хоть какое-то подобие понтона. Теренций сказал, что Максенций движется с войском к понтонной переправе у Тибра.

— Многие считают, что наш Август сглупил, поверив в Плотника на кресте. А я вам скажу, что Максенций и вовсе сошёл с ума, — Филипп нервно стучал пальцами. — Не образно, а в самом деле. Перебежчик из города поведал о сумасбродствах Августа-юнца. Он сказал, тот гадает на овечьих внутренностях, вспарывает животы беременным, изучает ауспиции[33] жрецов и занимается прочей ересью. Кому великие боги отдадут предпочтение? По-моему, тут всё очевидно.

— Вообще перед битвой все правители так делают, — возразил Кустодиан.

— Но зашитая в живот кошка исход сражения ведь не предскажет, согласись?

— Я бы на месте Максенция сидел в Риме. Зачем давать бой? Самонадеянный глупец!

— Тысячи людей с той и другой стороны придерживаются подобного мнения, но Максенция словно околдовали. Ходят слухи, что Сивиллы[34] предсказали ему чудо у стен города в день его рождения: мол, враг Рима будет убит. Вот он и выводит войска.

Прозвучал сигнал горна, возвещающий об общем сборе. Все трое повернулись в сторону звуков и молча вышли на линию шатров.

В лагере царила неразбериха на грани хаоса. Филипп с Василиском пошли в одну сторону, а Кустодиан в сторону правого фланга, где находилась его центурия, состоящая в основном из гастатов и опытных принципиев[35]. В легионе служило по шестьдесят центурионов, и только Кустодиана за выдающиеся заслуги произвели в центурионы первого копья. Филипп вместе с Василиском находились в IX когорте в чинах младшего центуриона и опциона.

Кустодиан посмотрел вслед товарищам, не зная, увидит ли их вновь, и поспешил к регулярам своей центурии. Его немного знобило. Он не считал, в скольких битвах участвовал, но знал, что такое непонятное состояние накатывает перед каждым боем. Оно длилось до тех пор, пока центурион не сталкивался в рукопашной схватке с противником.

Кустодиан давно изучил повадки бойцов со всех частей империи. Галлы и алеманны дрались свирепо, до последнего вздоха. Греки осторожничали, птицеголовые[36] могли биться только на родных территориях. Искусные наездники, персы и парфяне на земле превращались в бестолковую пехоту. Гельветов, белгов и пиктов он запомнил как бойцов с железным сердцем, ибо подобной выносливости позавидовал бы даже Фиддипид[37]. Так или иначе, в объятия меча Кустодиана попадали все. В такие моменты упоенный боем центурион забывал о страхах.

***

Через два часа пешее войско, которым командовал пропретор Домициан, расположилось напротив армии врага на правом берегу. Максенций поставил в центре малообученных италийских новобранцев и преторианцев, а по флангам расставил конницу катафрактов и мавританцев в белых плащах.

По приказу Константина войско разделилось на три линии, сам же он возглавил алу[38] кавалерии своего любимого II Италийского легиона, который в основном состоял из бесстрашных фракийцев и даков. Вместо привычного построения позади триарии расположились впереди, что ломало основной канон легиона.

По пути к Риму Август восстановил силы в Турине и других городах Северной Италии, пополнил ряды свежими воинами в Медиолане. Не только Константин считал, что Максенций плохо правил страной. Многие италийцы презирали Максенция и сочувствовали Константину, видя в нём настоящего Августа Рима. Но всё же количество бойцов со стороны Максенция значительно превышало количество солдат Константина.

Возле Константина находился его боевой соратник — Тигго. До сей поры судьба их не разделяла. Они вместе воспитывались в никомедийской школе при дворе Диоклетиана, бывшего римского императора. Часто конфликтовали, пока Константин буквально зубами не вырвал чин Августа. Тигго тоже подходил на роль солдатского императора: он происходил из галлов с дальних рубежей Галлии и слыл лучшим наездником на всём Западе. Тигго славился упрямством, вспыльчивостью и невероятным самолюбием. Сейчас он беспокойно поглядывал на царя и пытался его образумить.

— Позволь мне хотя бы возглавить твою кавалерию. Если ты погибнешь, что станется с нами?

— Чтобы получилось, как возле Алезии? — Август медленно повернулся к нему. — Если ты инициатор и главный стратег — это ещё не означает, что твои идеи единственно верные.

Тигго фыркнул. Он мог стерпеть укоры только от Августа.

От войска Максенция отделился внушительный отряд конников. Константин выжидал до последнего: мавританцы уже набрали хороший ход и норовили пробить три ровные коробки гастатов. Наконец Август разыскал среди бесконечных рядов шлемов тубицина[39] и кивнул ему.

Прозвенел раскатистый сигнал тубы, и первые центурии выдвинулись вперёд.

— Можешь изменить своей привычке и не идти в обход, — сказал Константин соратнику. — Ударим вместе, раз уж ты за меня так беспокоишься.

— Опытный военачальник всегда ожидает подвох с фланга, — поддержал Тигго. — Я с тобой, мой друг.

Конница Константина подняла клубы пыли, разменяв пару стадиев. В безжалостном бою она столкнулись с африканской кавалерией. Август бесстрашно разил копьём смуглокожих всадников и кричал своим кавалеристам, чтобы держали строй. Мавританская конница была маневренной, но не такой искусной, как их парфянские собратья, державшиеся несколько позади. Напористость выносливых галльских лошадей в кавалерии Константина спустя непродолжительное время дала о себе знать.

Эквиты полностью смяли левый фланг катафрактариев и практически уничтожили мавританскую конницу, столкнув в Тибр. Парфянские кавалеристы не выдержали напора и обратились в беспорядочное бегство. Тем не менее, Тигго вместе с царём надолго увязли в перебранке. Мавританцы разделились в горячем стремлении поразить сверкающий шлем Августа, посему сумели даже отодвинуть эквитов на половину стадия. Едва их предводителя выбили из седла, как инициатива перешла к Константину.

***

Если у кавалеристов Августа дела шли с переменным успехом, то пехота испытывала некоторые трудности. По сигналу легата центурион ланциариев выступил вперёд. Кустодиан, услышав сигнал корна, повёл центурию к передним войскам Максенция. Италийские новобранцы бились и атаковали как попало, преторианцы же оказали достойное сопротивление. Если кавалерия, возглавляемая Константином, просто затоптала врага, то Кустодиан в очередной раз познал всю жестокость ближнего боя.

Крики и непроходимая толчея из копий и тяжёлых имперских щитов. Со всех сторон наседали вопли, ругань и возгласы на разных языках, сопровождаемые безудержной злобой. От лязга железа и безумных криков умирающих людей закладывало уши. Кровь лилась повсюду, превращая сухую землю в скользящее месиво.

Гастаты толкали тяжёлыми щитами преторианцев Максенция, разили их пилумами[40] и пытались сместить к Тибру. Через несколько минут на земле появилась первая прослойка из тел, по которой топтались остальные. Берег реки усеяли сотни тел, обломки щитов, копий и отрубленные конечности. Тибр завалило трупами людей и лошадей, которые создали огромную запруду. Доносились истошные крики солдат, пытавшихся удержаться на плаву. Под тяжестью доспехов они шли ко дну.

— Держать строй!

— Не ломать коробку!

— Тубицины, трубите наступление! — приказал пропретор.

Крики перерастали в вопли и истеричные слёзы. Древки знамен и штандартов ломались, рушились на землю и обагрялись кровью. Люди падали с расколотыми черепами и раскроенными ребрами.

Для Кустодиана подобная картина являлась привычной. Он снёс часть головы ещё совсем молодому парню и успел подумать, что бывал и в худших передрягах. Центурион даже признал, что алеманны Аттала являлись куда лучшими бойцами, несмотря на отсутствие боевого порядка.

— Элитные когорты преторианцев? Видать, вино окончательно победило сталь и ваши принципы. Наши коробки проворнее.

Кустодиан столкнул двух человек в воду и пнул нерасторопного легионера своей центурии. Центурион успевал не только разить врагов, но и бить палкой особо ретивых ланциариев.

— Держать строй! — проорал Кустодиан и дунул в свисток.

Его центурия уже подошла к разрушенному мосту через Тибр. Закаленные в боях легионеры и ауксилии[41] Константина теснили центр солдат Максенция. Легионеры, покинувшие Рим, словно и не хотели сражаться.

Август Рима растлил обстановку в войске, когда разрешил воинам перед боем излишки вина и женщин. Легионеры Максенция утратили терпение и слух, ибо уже неверно истолковывали боевые сигналы. Не выдержав настолько мощного напора, целые отряды бросились в паническое бегство. Они отступали к крепостным стенам города и махали вспомогательным когортам, призывая их бежать.

Сдавшихся в плен помиловали, сопротивляющихся убивали на месте. Многие прыгали в реку и пытались её переплыть. В намокшей одежде и доспехах это было практически невозможно. Отступавшие топили своих же, без разбору передвигаясь как по ещё живым соратникам, так и по мертвецам. Более половины всех павших воинов с обеих сторон нашли гибель в водах Тибра.

Кустодиан оглядел собственный строй и пару соседних центурий. Благоприятная обстановка способствовала наступлению на противника вдоль берега. У Кустодиана были связаны руки, ибо горнист легата молчал. Едва центурион подумал о безволии старших по званию, как пронёсся вой буцины[42]. Теперь уже Кустодиан, пользуясь привилегией примипила, медленным маршем повёл легион вслед за отступающими:

— Вперёд!

Солдаты били по новой эмблеме и кричали с такой силой, что их слышали, наверное, жители Квиринала[43]. Кустодиан шёл первым и не позволял легионерам нарушать строй.

Их взору открылась необычная картина. В реке на противоположном берегу сверкал золотыми доспехами Август Максенций. Окровавленными пальцами он цеплялся за рыхлый дёрн и пытался выбраться из ада кольчуг и мечей. Кусок земли отвалился, и новоявленный правитель Рима рухнул в воду. Он барахтался, хватая ртом воздух.

— Берите, пока тепленький! — крикнул кто-то в ряду гастатов, заметив с берега ценный трофей.

Воины из других подразделений не преминули возможностью разбогатеть и врассыпную ринулись за Максенцием. В воде даже промелькнул силуэт Василиска, который непонятно каким образом очутился на правом фланге.

Легионеры Кустодиана остались на месте, ведь в его центурии дисциплина являлась основой. Спартанец посмотрел по сторонам и увидел, что в некоторых местах неприятель давал активный отпор. Плотная шеренга преторианцев яростно сопротивлялась ланциариям. Опцион Архонт ходил позади поредевшей толпы ланциариев. Он срывал голос, пинал и бил легионеров. Кустодиан попросту не мог развернуться и нарушить строй, чтобы прийти ему на помощь.

Тем временем несколько десятков солдат безуспешно плыли за Максенцием. Легионеры даже не снимали облачения, неосмотрительно отдавая себя на растерзание водам Тибра. Кустодиан видел, что многие тонули в этом безумном заплыве.

— Стоять! — крикнул центурион солдатам. — Оставьте его!

Это был разумный приказ, ибо сам Максенций уже не мог плыть и потихоньку скрывался под водой. Через пару минут Тибр отнял у Константина право публичной казни узурпатора.

— Наш доминус мертв! — крикнул легионер на другом берегу.

Едва регуляры Максенция увидели гибель господина, как бегство стало всеобщим. Кустодиан огляделся и увидел, что рядом больше нет врагов. Он вскинул меч и крикнул:

— Константин — победитель!

Легионеры поддержали Кустодиана крепкими ударами по щитам. Опцион Архонт орал во всю глотку и славил имя Августа. Взволнованные жители Рима слышали оглушительные крики и уже готовились встречать своего освободителя — Константина. Чудо действительно произошло — враг Рима был повержен.

Кустодиан вытер окровавленный гладий о тунику первого попавшегося мертвеца и смахнул пот со лба. Послышался приветственный клич солдат. Кустодиан оглянулся и увидел причину оживления солдат. К Мильвийскому мосту на боевом коне мчался Август Константин.

Он остановил скакуна и ловко спрыгнул. Царь облачился в узкие серые штаны, заправленные в красные сапоги. Тело защищала броня в виде чешуйчатого панциря, отделанного красивыми узорами. Из-под лат торчала пурпурная туника, чей подол изуродовали стрелы и удары копий. На плечи Константин накинул сагион[44], застегнув золотой пряжкой. Руки защищали паникеллии, отчеканенные в восточном стиле. Боевой шлем Константин до сих пор не снял, хотя любил покрасоваться сибаритской стеммой[45].

Богатое убранство царя с ног до головы покрывала кровь. Кустодиан всегда удивлялся, как Константин выходил живым из сражений при таком броском облачении?

Август добрался до обрыва, усеянного телами, и взглянул на конские трупы в воде.

— Где он утонул?

— Здесь, мой царь, — легионер указал пальцем на скопление плавающих лошадей.

Константин окинул Тибр напряжённым взором, унаследованным от Констанция Хлора, и властно произнёс:

— Достаньте тело и обезглавьте. Голову насадите на пилум и принесите во дворец, тело скормите псам.

Август повернулся к Кустодиану: военачальник понял, что задача по вылову тела Максенция ложится на его центурию. Он пересёкся взглядом с царём и почтительно преклонил голову.

Константин взобрался на коня, у которого на боку зияло два пореза, и отбил с сапог грязь. Затем подвигал массивной челюстью, ударил коня и пустил в галоп по сотням убитых. Солдаты молча проводили царя взглядом, а после посмотрели на строгого Кустодиана.

— Приказ слышали? Выполняйте! Труп сначала принесите мне, а то вдруг поймаете патриция из всадников вместо Августа.

Легионеры с кислыми лицами снимали лорики хаматы и шли к обрыву. Солдаты из прочих подразделений шутливо обменивались тумаками, но крик трибуна Теренция, так похожий на завывание гиены, успокоил их.

Кустодиан снял шлем, погладил страусиные перья плюмажа[46] и прошептал:

— Боги благоволят мне. Я снова жив!

Совет военачальников

Солдаты не сразу достали тело Максенция. Пропретор отрядил к Мильвийскому мосту четыре манипулы[47] для расчистки Тибра и прибрежной территории. Легионеры трудились под руководством недовольного Филиппа, который считал подобные поручения прерогативой санитарных отрядов. Центурион приказал извлечь из воды своих и чужих, а после самостоятельно искал золотистые доспехи Максенция.

Легионеры трудились подле моста около трех дней, прежде чем воды Тибра вернулись в привычное для себя русло. Затем спустились ниже по течению, дабы разобрать запруду из вспученных мертвецов. Спустя неделю на берегу лежало несколько тысяч погибших. Пропретор никак не объяснял возникшую гору мертвецов, а тыловой легат не отличался расторопностью.

Только когда над рекой поднялся смрад разлагающихся тел, Теренций справился о состоянии окрестностей Аримина. Павших легионеров ещё несколько дней складывали на тележки и увозили к перелеску, скидывали в общую яму, обливали греческим огнем и сжигали, не прочитывая молитв. Лишь над павшим Гаем Арминием авгуры[48] прочли разрешительные молитвы. Если легат пал жертвой вражеского меча, то центурион Василиск умер по собственной глупости: он первым пытался схватить Максенция, но доспехи утянули на дно. В битве, помимо Василиска и Арминия, погибло ещё три центуриона и пять примипилов.

Едва страсти утихли, Константин на белом коне вошёл в Рим: его встретили как победителя и освободителя. С довольным лицом, облачённый в стемму и багряницу, он ехал впереди колонны и приветственно махал. Жители кричали, улюлюкали и хлопали. Вход в город был триумфальным по тратам и количеству задействованных людей. Крики плебса всколыхнули у римских патрициев, у которых лишь остались воспоминания былого величия знакомые чувства.

Так же приветствовали в Риме и войска Максенция год назад. Он осыпал граждан наивными обещаниями и тешил надеждами, но чернь всё же была не настолько глупа и взывала к голосу рассудка сената, который пошёл на поводу у правителя и поднял цены на хлеб.

Преторианцы Максенция захлебывались в разврате и пьянстве и разнуздались настолько, что принялись бесчинствовать в кварталах на Виминальском холме. Аристократия с Семипалата получила от Максенция столько привилегий, сколько не получала со времен Гая Германика Калигулы. Обещания плебеям рухнули на стадии создания эдиктов[49], а общественный настрой сменился унынием.

Так продолжалось до тех пор, пока Максенций не выступил с инициативой упразднить сенат. Оживилась обратная сторона города в лице старейших сенаторов, коими являлись Антигон, Тиберий и Гракх. Их поддержал ряд советников, которые не отличались особой преданностью собственным идеям — они всегда шли на поводу. Не появись во время смуты под стенами Рима армия, Максенция свергли бы свои же люди.

Ныне римлянам выпала возможность сравнить первые шаги нового правителя с действиями предшественника, чья голова украшала стену дворца на Семипалатинском холме.

Торжество продолжалось до самого обеда. Горожане праздновали освобождение от недостойного правителя, сенаторы лестно приветствовали Константина. Новому владыке Рима не терпелось воплотить в жизнь то, что он задумал ещё в претории у Мильвийского моста.

Через неделю после сражения Константин пополнил армию уцелевшими преторианцами, которые с честью приняли это предложение. Радость продолжалась недолго, ибо последовал ряд нововведений в преторианском стане. Как только преторианцы слились с палатинскими легионерами, Константин расформировал это боевое соединение и создал из собственных солдат различные дворцовые гвардейские отряды, кои назвали палатинскими схолами[50].

Должность префекта палатинов занял грек Аттик, который долгое время считался лучшим мечником в легионах Марсового поля. Также Константин поручил Домициану поменять высший состав легиона, который намеревался сплавить в Галлию. Новым префектом эквитов выбрали Тигго.

Также император отправил вередариев к Августу Лицинию. Теперь по отношению к Лицинию Константин географически становился западным царём. Уже во второй раз Августы стремились подписать договор об усилении власти. Система тетрархии ещё жила, и после смерти Максенция Августов оставалось трое: Константин владел Галлией и Италией, Лициний восседал в законной префектуре на Востоке и имел под собой Иллирию, Максимин Даза обосновался в Малой Азии и пребывал в самом отчаянном положении из-за обострившейся чумы.

После взятия Рима владения Константина разрослись до внушительных размеров. Однако Лициний владел богатейшей префектурой, под край наполненной ресурсами, и имел выигрышное положение. Новый властелин Рима подумал, что дополнительный союз с Лицинием с политической точки зрения выглядел верным решением. Августы не доверяли друг другу, однако им приходилось создавать видимость дружбы в ожидании подходящего повода для удара в спину.

Незначительные реформы в армии, обновление состава приближенных и переработанная система налогов укрепили авторитет Константина в народе. Скорость, с какой император воплощал планы, одновременно радовала и угнетала сенат.

Закончив основные дела, Константин вспомнил о ритуале принесения жертвы Богу, что сопутствовал победе. Август был твёрдо убеждён, что победил благодаря небесному знамению. Он настолько проникся символизмом, что принял весьма спорное решение. Несмотря на приверженность митраизму[51], Константин приказал, чтобы малочисленных христиан, в частности, в легионах, оставили в покое. Миланским эдиктом Август закрепил положение назореев[52]. Теперь каждый мог свободно исповедовать христианство, не скрываясь от властей.

Военачальники думали, что Хризма[53] на щитах являлась временным порывом Августа, однако просчитались. Стычки на религиозной почве всё чаще вспыхивали в легионе. Домициан с тяжёлым сердцем вооружился неоднозначным эдиктом Августа и успокоил мятущиеся умы. Отныне за столкновения по религиозным мотивам полагалась казнь. Центурионы в свою очередь особо не разбирались и наказывали всех подряд без права оспаривания или жребия.

Константин ещё не потворствовал христианству открыто, но уже поставил его на одну ступень с исконными верованиями жителей Лациума. Легаты не знали, что к непростому примирению римского язычества с христианской сектой Август шёл долгие годы.

Десять лет назад, в Дрепануме, Константин вместе с ныне покойной Минервиной[54] посетил богослужение христиан. Молодой воин ничего не понимал из увиденного и услышанного, однако слова епископа запали в его сердце навсегда.

Спустя несколько лет, во время обучения в Никомедии у Августа Диоклетиана, Константин стал свидетелем гонений христиан, потрясающих воображение. Тогда он усвоил простую истину: ненависть фанатиков не имеет ни краев, ни пределов. Убивали всех, независимо от возраста, рода и племени. Константин решил, что прекращение бессмысленного кровопролития быстрее остановит гражданские распри, нежели соревнования Августов.

После введения нового эдикта беззакония в армии прекратились. Солдаты усвоили повеление Августа, так как уважали императора больше устаревших армейских принципов.

В лагере наступила тишина. Значительная доля воинов разместилась на Марсовом поле, а каструм у стен Рима частично распустили. Два легиона готовили к отправке в Галлию и на северные рубежи, к Виндобоне. Солдаты сидели у костров, набивали животы, прогуливали гимнастику и расслаблялись всеми доступными способами.

Пока римские регуляры отдыхали, а жители праздновали избавление от хамоватого юнца, мнящего себя царём, Домициан с Тигго нависали над картой с миниатюрными фигурами и предугадывали ответный ход оппонентов на востоке и западе. Домициан сверлил взглядом деревянного всадника и думал о вилле в Паннонии. Он устал от походов и хотел отойти от дел. Поскорее попасть к жене.

Гней Полибий Домициан родился в семье потомственных полководцев и вёл род от эпирского военачальника времен Пирра. С такой прославленной родословной Домициан чуть ли не каждый год получал по титулу. Военную карьеру он начал на севере Галлии в чине опциона. После победы над пиктами вернулся центурионом, а спустя два года — управлял гастатами в звании трибуна.

Молодой легионер обладал недюжинной силой и невероятной прытью. Во время сражений его отряд находился в самых жарких местах. Трибун вёл легионеров в бой, стоя в первых рядах. О его храбрости ходили легенды и несуразные сплетни. Говаривали, что Домициан в одиночку одолел двух алеманнских берсеркеров[55] и свалил медведя обломком стрелы в рукопашной схватке. После усмирения иберийских вандалов Домициана повысили до легата, а после гибели пропретора Евсторгия наградили чином легата Августа. Воинская слава Домициана померкла после обретения очередного звания.

Пропретор превратился в опытного бумагомарателя и трусоватого военачальника. Легионер стал чиновником, и его нынешние деяния затмили былые свершения. Домициан продавал титулы, точно нубийских рабов, а в сражениях более не лез в места опасные и непроходимые.

Он обрёл большой вес в сенате, но заслужил порицание среди легионеров. Константин дал в управление пропретору Паннонию, только не разрешал там появляться. Многим казалось, что Август силой удерживал Домициана возле себя, но на место пропретора попросту не было достойной замены, да и тот не рвался просиживать тунику на вилле.

Домициан окружал себя роскошью, любил дорогие одежды и вина, но многолетняя привычка легионного быта не отпускала его, посему он поручил административные дела провинции своему родственнику и лишь изредка проверял сметы.

К шестому десятку Домициан обзавёлся землями в Неаполе, Паннонии, дважды был консулом и даже умудрился выторговать поместье на Семипалатинском холме. Он слегка располнел и теперь не надевал парадные доспехи, кои на него попросту не налезали. Обзавёлся женой и детьми, о которых никто ничего не знал. Всё это не мешало пропретору по-прежнему считать себя буйным двадцатилетним удальцом, способным любого поставить на место словом и делом.

В декабрьские иды[56] Домициан собрал малый совет, на который пригласил легатов. К удивлению высокопоставленных военачальников, на совет позвали также центурионов Филиппа и Кустодиана. Расположившись вокруг пропретора, девять легатов и пара трибунов с нескрываемым любопытством смотрели на сотников в углу, изредка проявляя мнимый интерес к карте. Пропретор переставлял фигуры и время от времени поминал имена Юноны с Вестой.

Наконец Домициан отпрянул от стола и сказал:

— Гай Арминий мёртв, да упокоит Плутон его душу, — он медленно обошёл стол и опёрся об него. — Нам нужен новый легат. Сей выбор вправе сделать я по исключительно предоставленной мне Августом привилегией, да хранят его боги. Два дня назад он издал новый эдикт. Легатов теперь ставит пропретор, а пропретора выбирают на совете легатов в присутствии Августа. Поговаривают, скоро власть в легионе распределят между двумя людьми. Наш царь — воин, посему смиримся с поправками.

Филипп с Кустодианом совсем не разумели, зачем их позвали, однако внимательно слушали. Легаты уже поняли намёк — очередной кандидат будет из центурионов. Домициан шепнул на ухо Тигго, тот кивнул и переставил на карте маленькую фигуру воина из Далмации на юг Галлии.

— Кустодиан, регуляры кличут тебя Безрассудным. Почему? — спросил Домициан.

— Так меня прозвали после сражения у Вероны, — быстро ответил Кустодиан. — На мою побитую центурию напало две сотни парфянских катафрактов. Мы твёрдо стояли до прихода пятой когорты из II Италийского. Однако безрассудство тут ни при чём, обычный прагматизм.

Тигго похвально кивнул, а легаты стали перешептываться.

— Нам нужен такой легат, который совмещает несовместимое, — Домициан шагал между легатами и разглядывал каждого. — Солдат должен быть выносливым, хладнокровным, преданным и в меру отчаянным. Мой предшественник сказал, что безрассудство появляется у легионера в миг, когда владение клинком превращается в искусство. Насколько мне известно, ты прекрасно фехтуешь, Кустодиан? Я слышал, что на правом фланге к тебе прислушиваются даже трибуны.

— Я лишь выполнял приказы легата Гая Арминия, да упокоят Митра и Арес его душу, и волю Августа, — центурион поклонился. — Рад слышать, что моя служба так высоко ценится.

— Кустодиан станет новым легатом вместо павшего Арминия, что скажете? — Домициан обратился к соратникам. — Достоин ли он?

Филипп похлопал побратима по плечу и воскликнул:

— Более чем!

— Докажи мне, что я сделал правильный выбор, — Домициан ехидно улыбнулся.

Кустодиан собрался с мыслями и напористо произнёс:

— Когда стремительно перепрыгиваешь через ступеньки, есть вероятность сломать ногу и других покалечить.

Домициан хмуро взглянул на него, а потом на легатов, мысленно требуя пояснений.

— Следом за центурионом идёт трибун, верно? Как можно перескочить трибуна и стать легатом? На моей памяти такого беззакония ещё не было.

— Тебя это беспокоит? — спросил Домициан. — Не понимаю твоего упрямства, Кустодиан. Ты знаешь, как римляне недолюбливают ахейцев. Я же дарую тебе чин легата, а ты брыкаешься. Видишь ли, по своим качествам нынешние трибуны в основном похожи на латиклавиев — они слишком молоды, а тебя следовало повысить ещё лет пять назад. Это, можно сказать, возмещение за опоздание. Нам нужен легат, чтобы руководить новым легионом, который отправится на западные рубежи. Насколько я помню, ты просил легата Растара о переводе в Галлию. Дружку Агаресу хочешь отомстить? Твоя репутация бежит впереди тебя.

Когда Домициан упомянул имя парфянского наёмника, Кустодиан нахмурился. Последняя их встреча закончилась для центуриона плачевно.