Оглавление

Моей дочери Юлии, а также белому коту, жившему с нами на Школьной улице

КНИГА ПЕРВАЯ
Мастер Альбрехт

Глава самая первая, в которой, собственно говоря, ничего особенного не происходит

1

Давным-давно — уж и не помню, сколько лет назад — жил да был в одной деревне богатый старый мельник. Год за годом — каждое утро — выходил он на крыльцо своего дома, щурился на солнце, если светило солнце, или же подставлял морщинистую ладонь дождю — если с неба лил дождь. «Ну, вот, еще один день Бог послал мне, грешному!» — привычно произносил одними губами мельник и отправлялся на мельницу, смотреть, как его потные работники, похожие в облаках мучной пыли на чертей, с рассвета льют золотой поток пшеницы на неутомимые жернова.

Убедившись, что все идет своим путем — вода из канала по-прежнему вращает колесо мельницы, а рядом с ней ждут своей очереди груженые доверху зерном телеги окрестных крестьян, — старый мельник возвращался домой. Завтракать. Все было в порядке: все шло к тому, что этот день, как и предыдущий, добавит в сундук мельника еще один звонкий серебряный талер.

Так жил наш мельник, так он и состарился.

А кроме сундуков с талерами, нажил к старости мельник троих детей: двух взрослых сыновей и дочь — совсем еще девочку, однако вылитую покойницу-мать. Мельник и любил ее поэтому больше, чем сыновей, — хотя, говоря начистоту, и было за что любить такую: сыновья — те, по большому счету, выросли лодырями, только и знали, что пить пиво в деревенской таверне да ругаться. А девочка — ее звали Гретхен — характером была — чистое золото: работящая и добрая. Всегда все по дому успеет, обед сварит — братьев накормит, а придет с мельницы отец — сядет рядом и к плечу его прижмется: мельник и растает весь, словно бы не было позади дня работы и лет жизни.

Однажды в деревне поблизости случился шумный праздник — староста выдавал замуж свою засидевшуюся в девках дочь. Всю ночь пировал народ — стучал пивными кружками по расставленным прямо во дворе столам, тушил в закопченных котлах мясо, пел хмельные тягучие песни. Глядя на сидевшего через стол невестиного брата — дородного и плутоватого детину, — мельник, перебравший уже густого и мутного деревенского пива, вдруг почувствовал, как словно бы годы пошли вспять — и он снова такой же сильный и молодой и все ему нипочем:

«А ну-ка, детка, — произнес он нарочно громко, чтобы все вокруг услыхали, — давай-ка потягаемся: кто из нас двоих поосновательнее будет. Сколько ты еще жаркого умолоть сможешь?»

«Да уж смогу, дядя мельник… видать, не меньше вашего!» — ответил детина, принимая вызов.

«Все слышали, али что?» — обвел тогда мельник взглядом прекративших свои разговоры гостей.

«Слышали, слышали, как не услышишь! Об заклад бьетесь — каждому ведомо! А что закладом-то станет?» — заверещали вокруг.

«А что закладом станет, в самом деле, а, дядя мельник?» — спросил сын старосты.

«А что будет? А вот что, — ответил мельник, — коли ты меня одолеешь — с меня две овцы».

«А если вдруг вы меня, неровен час? Тогда что?»

«Тогда… — мельник хитро прищурился, — тогда ты, сукин сын, женишься на моей Гретхен, когда она подрастет. Идет, али нет?»

«Идет-то идет, дядя мельник… — задумался детина, — Да, вот скажи только прежде — ты за дочку-то приданым или хоть в наследство что тогда определишь? Мельницу даешь или двор? Или, может, серебра сколько-то?» — звездочки жадности зажглись в глазах старостенка.

Развеселился мельник, увидав эти звездочки: «Совсем как я в молодости — своего не упустит, — подумал он, — такого бы моей девчонке и надо — да, к тому же, и староста, известно, хозяин зажиточный, право, имеет, что единственному сыну отказать». Однако виду мельник не подал — лишь взглянул на старостенка хитро да головой мотнул:

«Экой ты быстрый! Чтобы дочь моя да с мельницей и пошла за твой проигрыш? В своем ли уме ты?»

«А как же тогда, дядя мельник? Ведь нельзя же совсем без приданого».

«Нельзя, нельзя, тут ты прав! Совсем без приданого — дурное вовсе дело, совсем без приданого не годится… Я и не пущу ее без приданого, не пущу — уж будь спокоен! — медленно мельник встал со скамьи; хмельной туман тянул его за язык, — Не пущу без приданого, слышишь, детка… оделю щедро… — он обвел глазами затаивших дыхание гостей, — оделю… пусть будет с ней то, что она носит, и вся одежда ее, и рукоделье ее оконченное и неоконченное… и еще… еще пусть будет с ней… ну хоть бы наш белый кот!.. вишь, разбойник: его и кормить-то не надо почти — сам себе мышей наловит и этим горазд!..»

Валом хохота встретили гости эти слова. «Ай да мельник!» — неслось со всех сторон, — «Эк он старостенка поддел!» Ударили об заклад, принесли жаркое. Стали есть его — сперва с охотой, хоть и не голодны были уже, затем с равнодушием, а после — через силу. Едят они, едят — красные оба, потные — уж и не рады, что ввязались, уже и сдаться каждый готов — даром, что проигрыш по уговору не больно горек — а задор свое берет. Подымет один голову, взглянет на другого, какое у того лицо перекошенное, — и ну опять кусок в рот пихать: авось соперник вот-вот сейчас сломается!

В начале второго часа мельника вдруг что-то словно ударило на миг — в глазах потемнело и руки как, все равно, от холода затряслись — мелко-мелко. Но старик этому как следует и удивиться-то не успел даже — только он рот раскрыл для вдоха, как все и прошло, бесследно как будто!

Принялись есть жаркое дальше. Еще час ели, полтора, два ели — наконец не выдержал старостенок: встал из-за стола медленно, шагнул в сторону, скамью уронив, и, едва только пробормотать успел: «Ваша взяла, дядя мельник — ей-же, далеко мне пока до вашего-то пуза…» Пробормотал — и тут же к ближайшей канаве метнулся: видать, съеденное жаркое прочь запросилось…

А мельник — он сперва за столом посидел: как говорится, для приличия да еще чтоб поздравления не стоя выслушивать: стоять-то уж и сил у него не осталось. Посидел, посидел — поулыбался. Пива из кружки глотнул — чтоб икоту унять — после встал и медленно, вразвалочку пошел восвояси.

Домой он пришел уже под утро, еле переставляя ноги. Съеденное жаркое камнем обложило его внутренности. Дышать — и то было трудно. Мельник уже и не рад был, что затеял давешний спор, — и даже жалел, что вообще угодил на ту свадьбу. Хотя, с другой стороны, и не пойти нельзя было тоже — староста бы обиделся смертельно. Мельника мутило, но он все же попробовал думать о чем-то приятном: «Вот же все-таки — девчонку, считай, пристроил! Теперь уж староста не отвертится: вся деревня слыхала слово сказанное… ничем уж не перешибить…» Мельник прислонился к стене: «Сколько ж я съел жаркого этого проклятого?» Он открыл рот — хотел позвать кого-нибудь, чтоб помогли раздеться и лечь, но тут в глазах его вновь потемнело, как тогда, во время спора, и уже не отпустило тотчас, а словно бы какая-то невиданная прежде сила волной стала подыматься быстро внутри, обволакивая сердце, легкие, гортань. Вместо призыва о помощи, из открытого мельникового рта донесся теперь лишь еле слышный стон — старик медленно сполз по стене на землю и, прежде чем сбежались люди, умер.

2

Похоронили, стало быть, мельника и принялись нажитое им делить. Ох, уж и разговоров тут было! Не разговоров даже — криков. Криков и ссор. Все орут, бранятся, руками размахивают — пуще всех жены мельниковых сыновей, конечно, стараются: визжат, будто свиньи резаные, что одна, что другая… Того и гляди — и вовсе в волосы друг другу вцепятся! Впрочем, и мужья от них не больно-то отстать норовят: глядят друг на друга волком, кулаки сжимают — даром, что братья родные.

И лишь Гретхен во всем этом не участвовала никак. Сидела себе в уголочке за рукодельем — и только слезу нет-нет, да и смахивала, отца вспоминая.

Словом, спорили, спорили сыновья мельника, делили-рядили — и, наконец, совсем из сил выбились.

«Послушай, — говорит один другому, — мы ведь с тобой отцу нашему всегда подчинялись, не так ли?»

«Так, брат, всегда», — отвечает второй.

«И то, что он при жизни решил, ведь теперь не отменим?» — продолжает первый.

«Не отменим, — второй соглашается, — чего ради отменять-то… коли отец решил, так и сделаем…»

«Ну, а коли так у нас принято — то и с сестрицею, само собой, должны поступить мы по отцовому конечному слову, правда ведь?»

Почувствовал второй из братьев теперь, куда первый клонит, — и ну, довольный, поддакивать:

«Дело говоришь, братец, дело! По отцовскому, конечно же, слову поступим — как же еще!..»

«А помнишь ли ты, братец, как отец перед смертью сказал, что отдаст ей кота нашего только? Дескать, мельницу — нам, и сундуки — тоже нам, а девчонке бесполезной — кота да еще рукоделье ее неоконченное, — потому как всякому ясно: какой от девчонки толк. Только замуж ее выдать разве…»

Второй из братьев как услыхал эти слова, так прямо просиял весь:

«А ведь и вправду так: вся деревня знает, что отец ей ничего оставлять не пожелал».

«Не пожелал, не пожелал — все нам отписал, нашим семьям. Тебе, к примеру, мельницу, а мне — сундуки. Или наоборот, если хочешь».

«И то — дело, брат. Давай же так и разделимся: девчонке — кота, одному из нас мельницу, а другому — сундуки отцовские. А кому что — кинем жребий».

Так и порешили братья. И даже жен своих смогли унять, не в меру воинственных. В одном только у них на поводу пойти пришлось: заладили вдруг обе, что под одной крышей с Гретхен жить не станут — ну что ты тут сделаешь! Уж и объясняли им битый час, что съест девчонка с наперсток, а наработает за двоих, — ни в какую. Уперлись и точка. Бабы — они и есть бабы. Пришлось подчиниться.

Словом, взяла Гретхен большую корзину из ивовых прутьев, положила туда немногие свои пожитки, хлеба краюху да сыра чуток, зашила в пояс десять талеров — подарок одного из братьев, того, которому сундуки достались, — видать, совесть-то мучила его, хоть и самую, понятно, малость! — зашила, значит, она монетки и собралась уже было уходить из отчего дома навсегда, как тут и про кота вспомнили — где-то он шляется, разбойник?

Принялись искать. Кричали по всему дому: «Тимофей! Тимофей!», на мельницу даже сходили — ну нет нигде кота. Хотели уж было Гретхен за порог и вовсе без кота спровадить — да не решились все же: вдруг что люди подумают — сказал же покойный мельник, что кота девчонке отказывает, все про то слышали, значит, так и быть тому — даром, что коту на мельнице самое место, вообще говоря: одним даже запахом своим скольких мышей отвадил — людям сколько зерна сохранил! Ну, да ладно, чего уж жалеть теперь — что решено, то решено. Вот только где он, куда задевался?

А кот — он и не думал никуда прятаться. Когда поиски затихли, сам вылез — из-под вороха одежды нестиранной: спал он там, как это пополудни у приличных котов и заведено. Хозяева же весь дом перерыли, а у себя под носом посмотреть не удосужились. Так, впрочем, почти всегда бывает — кто с котами дело имел, тому не в новость.

Стало быть, выспался Тимофей, глазища открыл, зевнул, спинку выгнул да две передних лапы вперед же вытянул. Потом сам вперед подался, на этот раз задние лапы подтянув — словно бы с трудом, волоком: таким способом, если не знает кто, приличные коты себя обычно со сна взбадривают. Чтобы тело ловчее было и упруже.

И вот, едва Тимофей эти свои упражнения закончил, как случилось доселе небывалое — обе невестки покойного хозяина вдруг набросились на него, схватили за все четыре лапы разом и сгребли в охапку. Бить, правда, не стали, но зато уж орали на него — будьте нате! Последний раз так орали, когда он котенком еще в бадье с молоком случайно выкупался, — с тех пор всякое бывало, конечно, но чтоб так орать на него в четыре глотки!? Оказывается, все они его уже битый час-де ищут и что-то такое от него давным-давно хотят — поди их всех пойми!

Он вообще-то ни о чем не ведал — и белым ухом, так сказать, не вел. Ну, суетятся все, кричат друг на друга — подумаешь: в первый что ли раз? Кот — он, по большому счету, жил у мельника независимо: что хотел, то и делал, куда хотел, туда и шел. Кормился тоже сам главным образом: благо, на мельнице мышей — пруд пруди. Никто его в мельниковом доме особо не привечал и не ласкал — живет и ладно — а обижать себя он и сам не позволял: острые когти всегда к услугам… В общем, жил себе Тимофей-кот обычной котовой жизнью и был этой жизнью вполне доволен. Жил — не тужил, и тут нá тебе: набросились, схватили, посадили в корзину… Даже не знаешь, что и подумать, — то ли съедят сейчас, то ли еще что затеяли…

Вот посадили его в корзину, значит, — хорошо, хоть голову оставили снаружи: чтоб видел что и куда… Сидит Тимофей, глядит вокруг да про себя лишь ругается: а что еще делать — тут уж мяукай не мяукай, а видно, что дело серьезное. Только ждать и остается — сидеть и ждать.

Впрочем, ждать ему пришлось недолго. И четверти часа не прошло, как все сборы завершились, — просунув обе руки в кожаные лямки, Гретхен водрузила корзину с котом и своими пожитками за спину:

«Что ж… прощайте, братья мои… не поминайте лихом, коли в чем вас прогневала…»

«Прощай, прощай, дармоедица!.. Ступай себе с богом… — поспешили ей ответить, вперед своих мужей, братнины жены, — Иди, что ли, к старосте — может, хоть он примет тебя, непутевую… заради сына своего младшего…»

И с этими словами захлопнули перед Гретхен двери отчего дома.

Моросил редкий надоедливый дождик — Тимофей сердито поводил ушами всякий раз, когда капли падали на его белую шерсть: как всякий уважающий себя кот, он терпеть не мог воды.

3

Моросил затяжной надоедливый дождик, за день превративший дорогу в желто-коричневое глиняное месиво. Как ни старалась Гретхен ступать осторожнее, ее башмачки вскоре стали одного с дорогой цвета — и, что гораздо хуже, нещадно прилипали теперь к дорожной грязи, затрудняя ход. Добираясь до дома старосты, она, хоть и была от природы выносливая и сильная, умаялась настолько, что с трудом нашла в себе силы постучать в дверь. Из-за двери ее окликнули. Гретхен в ответ смогла лишь только расплакаться — тогда дверь приоткрылась, и ее впустили вовнутрь.

«Ну, не плачь, не плачь, дочка… посиди, обсохни, — говорил староста, глядя исподлобья на всхлипывающую Гретхен, — сейчас жена тебе похлебку принесет горяченькую, отдохнешь, придешь в себя…»

Он взял у Гретхен корзину, поставил ее в угол.

«Это и есть твое приданое? Тот самый кот?»

Вместо «да» Гретхен лишь шмыгнула носом.

«Выпустить его пока, чтоб лапы размял? Не убежит?»

Гретхен кивнула.

«И то — дело…» — проворчал староста и освободил кота. Тимофей тут же выпрыгнул на дощатый пол, однако удаляться от корзины не решился: так, на всякий случай…

«По крайней мере, дождя здесь нет, — подумал кот, — и на том спасибо». Он сел у корзины и принялся старательно приводить в порядок вымокшую шерсть. «Есть не дадут, конечно, а жаль».

Однако на этот раз он, к счастью, ошибся: вскоре появилась жена старосты — толстая некрасивая женщина с большущей бородавкой у носа — и в самом деле поставила на стол миску с дымящейся похлебкой, а чуть погодя швырнула коту обрезок кровяной колбасы. Гретхен принялась есть, мешая похлебку со слезами.

«Ну… ешь, детка, ешь… а мы покамест тут с женой потолкуем, как с тобой дальше быть…»

Староста со старостихой вышли прочь. Когда они вернулись, Тимофей уже совсем справился с колбасой и теперь рассеянно оглядывал углы скучающими от сытости глазами: «Можно бы жить и здесь, пожалуй… да… можно вполне… и мышей, похоже, вдоволь — вон как в погребе шарят, и это днем-то…»

Гретхен тоже закончила есть и вопросительно подняла голову:

«Что мне теперь делать, дядя Клаус?»

Слезы уже высохли полностью, наступившая сытость исподволь вызывала какое-то странное равнодушие — казалось, Гретхен готова была с одинаковыми чувствами принять любую судьбу. Хотелось только узнать ее поскорее.

«Что же мне теперь делать, дядя Клаус?»

В ответ староста и его жена лишь потупили взоры:

«Ну… словом, дочка… — староста замялся, закашлялся, но жена тут же едва заметно пихнула его в спину, — словом, дочка, мы решили… того, значит… значит, не след тебе оставаться в нашем доме, вот…»

Тимофей оторвался от созерцания углов и навострил умные белые уши.

«Ну, сама посуди, дочка: был бы жив отец твой — мельник, — тогда, конечно же, дело другое!.. Совсем иначе все заварилось бы, да… Тогда мы приняли б тебя в доме нашем с великой честью и радостью. Ведь всем ведомо, что он бы тебя не оставил, случись что… И завсегда бы помог — это уж как пить дать!.. Про то и слово было сказано, и Ганса моего на тех как раз условиях за тебя сулили… Ан видишь как вышло! Не возжелал Господь… Что толку нам теперь в том, что ты мельникова дочь? Хоть бы и не мельникова, а чья придется — братья твои тебе кружкой воды не подсобят в дождливый день… Это уж всем известно в нашей деревне… никак не скроешь…»

Староста перевел дух. Гретхен увидела, как мелькнули в глазах его жены жестокие огоньки самодовольства — словно бы какая-то трудная и рискованная работа теперь сделана и сделана хорошо. Очень хотелось не плакать больше, но слезы как-то сами собой наворачивались на глаза: девочка шмыгнула носом — один раз, другой — и вдруг заревела в голос.

«Ну, ты… полно, слышь, полно, дочка… Плачем хлеба не взрастишь… — староста вновь потерял с таким усилием добытое самообладание, — Ты, слышь, ладно уж, переночуй у нас, чего там, а уж завтра — да, завтра и пойдешь поутру… Богу помолясь… авось, погода и поправится чуток… да…»

При этих словах Гретхен зарыдала с новой силой:

«Куда ж… мне… идти… а?.. одна я теперь одинешенька…»

Староста подпер кулаком подбородок и задумался. И вправду — куда ж ей теперь деваться, бедолажке?

«Ну… ты… эта… куда-куда… раскудахталась все равно… Известно, куда идти, — в город, куда ж еще кроме города-то!.. В городе таким, как ты, и место — без роду без племени, ни кола ни двора… Пойдешь в город, скажешь стражнику в воротах, что, мол, в услужение желаешь наняться. Да и в самом деле потом наймешься… Коли в хороший дом попадешь, — то все образуется…»

Староста постепенно воодушевился: собственные слова показались ему необычайно убедительными, он даже почти поверил, что и впрямь делает для Гретхен правильное и доброе дело.

«На вот тебе от нас — два талера на дорожку… чтобы не забывала наш дом… как мы добры к тебе были… и все такое…»

4

К утру погода и в самом деле улучшилась. Дождь прекратился, выглянуло солнышко и за несколько часов высушило все вокруг — дорогу, поля, деревья. Идти стало несравнимо легче, чем накануне, однако путь до города был неблизок, и Гретхен через какое-то время, само собой, изрядно умаялась. «Если б только не корзина эта тяжелая… наверное, уже далеко бы ушла от этих мест… а так — тащусь еле-еле…» Она горько-горько вздохнула — тотчас же вспомнилась разом жизнь на мельнице — как хороша и беззаботна она была при живом еще отце: и славно все было тогда, и весело, и даже тяжелая работа делалась едва ли не шутя… И ведь поди ж ты — даже мысли не могло возникнуть никакой о том, что все когда-нибудь так переменится!

Снова захотелось плакать, но на этот раз девочка пересилила слезы и лишь еще раз вздохнула: «Только и осталось от родного дома — что кот Тимофей… да и от того — какой, в сущности, прок: тащи вот его знай… наказание прямо…»

Она свернула с дороги в сторону и, приметив невдалеке невысокие кусты дикой жимолости, решила подкрепиться и передохнуть около них.

Весело пели птицы, радуясь наступившему жаркому дню. Гретхен поставила корзину на землю, достала из нее хлеб, сыр и глиняную флягу с водой — не забыв, разумеется, выпустить кота поразмяться: пусть пока побегает, белый разбойник, чего уж там!.. Белый разбойник, само собой, резво сиганул из корзины, нетерпеливо цепляясь когтями за ивовые прутья — оказавшись на свободе, он по-собачьи встряхнулся и, чуть припадая на полусогнутых лапах, осторожно двинулся к кустам, задумав, как видно, обследовать их по части мышей-полевок.

Гретхен опустилась на траву, отломила кусок хлеба и с жадностью съела. Отломила другой, потом третий — дневной голод быстро прошел, волшебным образом забрав с собой и давешнюю печаль: насытившись, девочка улеглась на траву навзничь и, обхватив ладонями затылок, принялась мечтать, рассматривая редкие курчавые облака, плывущие по небу. «Милое облачко, белое и легкое, быстрое и свободное, — беги, беги и меня возьми — дай сил мне дойти до города и дай мне счастье найти в городе людей добрых — тех, кто станут мне отцом, матерью и братьями моими новыми, и товарищами дорогими».

Незаметно Гретхен стало клонить в сон. Некоторое время она еще пыталась сопротивляться подступающей дреме, однако та, как нередко случается, оказалась сильнее, и девочка вскоре заснула, лишь успев напоследок вспомнить про Тимофея. «Где-то он сейчас шляется… ну да не уйдет далеко, в самом деле…»

Разбудил ее какой-то несусветный грохот и лай. Казалось, орава какого-то народу набежала вдруг и принялась ругаться во весь голос. Едва продрав глаза, Гретхен в испуге вскочила на ноги и отшатнулась: две огромные грязные собаки ­­– серая с проплешинами и рыжая с порванным ухом ­– рыча выскочили из кустов и, как ей сперва показалось, бросились прямо на нее. Испугавшись, Гретхен попятилась прочь и уже хотела было закричать, как вдруг чьи-то цепкие когти пробежали по ее спине. В следующее мгновение она поняла, что это Тимофей, ­­– не имея другого способа спастись от собак на открытой местности, кот вскарабкался по ней, словно по дереву, и теперь стоял всеми четырьмя лапами на ее правом плече, выгнувшись дугой и шипя.

Собаки надрывались у ног Гретхен, не решаясь все же напасть, — это были трусливые собаки, выгнанные из города своими собратьями за подлый характер. Они рычали и лаяли, страшно сверкали налитыми кровью глазами, но в душе боялись схватки сами и готовы были при первом же отпоре отступить. «Идите прочь, гадкие! — закричала на них Гретхен, — Не смейте на меня лаять!» Она слегка наклонилась, словно бы собираясь поднять с земли камень, — Тимофей при этом чуть не потерял равновесие: дрожа всем телом, он сперва сполз на спину Гретхен, затем, когда девочка снова выпрямилась, вернулся на свое прежнее место, изо всех сил цепляясь когтями за ее платье. Сказать по правде, было очень больно, но опасность помогла Гретхен пересилить боль. «Идите прочь, кому говорю!» — она шагнула навстречу собакам, те не выдержали и, огрызаясь, попятились — сперва рыжая, потом серая. Гретхен сделала еще один шаг вперед, затем еще — собаки попятились было вновь, но тут вдруг рыжая не выдержала, взвизгнула, и, развернувшись, побежала восвояси. А следом за ней, опустив голову и поджав хвост, поплелась и серая с проплешинами — видать, оставаться один на один с противником было не в ее правилах.

Убедившись, что собаки ушли уже далеко и возвращаться явно не собираются, Гретхен спустила кота на траву и сама села рядом — все-таки следовало унять волнение перед тем, как двигаться дальше. «Какие они страшные, эти собаки! Страшные и гадкие!» Она допила воду из фляги, медленно, одну за другой вытряхнула на траву зачем-то две последние капли, после чего поднялась на ноги. Все же надо было поторапливаться, чтобы добраться до города засветло, — вопреки полной неизвестности, окутавшей ее будущее, Гретхен почему-то была уверена, что в этом случае сразу же сможет обзавестись ночлегом и ужином.

После отдыха корзина, несмотря на изрядно уменьшившееся количество еды, неожиданно показалась девочке словно бы потяжелевшей — она приподняла ее руками и тут же поставила на землю вновь: «Как я только дотащу все это — а ведь еще и кота сюда придется прибавить!.. — произнесла она с отчаянием, — Так можно и не поспеть до вечера…» Гретхен вздохнула жалобно и в этот момент услыхала, как кто-то произнес совсем рядом странным, растягивающим гласные звуки голосом:

«Ну, поло-ожим, кота-то можно и не держать в корзине, да-а… вполне спосо-обен своими четырьмя ла-апами топать, вполне, ей-ей… так-то ему лу-учше даже…»

Гретхен вздрогнула и оглянулась — но вокруг по-прежнему не было ни души. Лишь Тимофей сидел в двух шагах за ее спиной, обернув белый хвост полукругом вокруг лап и по-лошадиному поводя ушами.

«Кто здесь? — пробормотала девочка в изумлении, — Кто это говорил сейчас?..»

Никто не ответил. Тимофей внимательно смотрел на нее зелеными миндалинами своих глаз.

«Ты что ли, кот?»

Кот чуть вытянул вперед лапы, потянулся слегка, затем вернулся в прежнюю позу: «Ну, да-а, я… кто же еще, как не я… и чего ты так смотришь, что тут такого?.. первый раз встретила, что ли?.. давай-ка лучше — собирайся побыстрее… нам еще идти черт-те сколько…»

При всей необычности происходящего, ворчливые интонации кота показались Гретхен настолько естественными для его всегдашнего характера и знакомыми, что, забыв изумление, девочка нечаянно улыбнулась:

«Так ты умеешь говорить, оказывается!?»

«Ну, да-а, умею… что в этом тако-о-ого… поди, не велика мудрость!»

Кот поднял правую лапу, чтобы почесать ухо, но на полдороге, по-видимому, передумал и так и остался сидеть с приподнятой лапой и разведенными в стороны коготками.

«И раньше умел, да?»

«Конечно. И раньше умел. — Тимофей самодовольно поднял голову, — Что ж я — с твоим семейством шумным да болтливым столько лет в одном, считай, доме — и по-вашему лепетать не выучусь? Вот ты посиди на мельнице хотя б один августовский день с утра до ночи — послушай, как крестьяне с твоими братьями рядятся! Тут уж и стропилам деревянным впору говорить научиться… тем более мне, отпрыску, как ни кинь, древнего и уважаемого во всей округе кошачьего рода!.. Мой дед, если хочешь знать, — это именно тот знаменитый кот, что избавил от крыс подвалы вашей церкви Святого Духа!.. А другой мой предок, весьма, впрочем, далекий, сопровождал сеньора нашей деревни в крестовом походе и даже побывал на Кипре… Говорят, с тех пор большинство кошек там рыжие с белыми пятнами на лапах — той же масти, что и этот мой предок… Да я… — кот наконец вернул свою правую лапу на место, — я, если хочешь знать… я и по-лошадиному даже… понимаю… немного… и по-коровьи вполне!..» («И по-собачьи» — сходу решил уже было соврать Тимофей, но все же вовремя остановился, вспомнив, должно быть, недавнюю неприятную встречу во всей ее красе).

«Но почему же ты… молчал до сих пор? Я ведь ни разу не…»

«… Не слышала от меня человеческой речи — это ты хочешь сказать, не так ли?»

«Да, но…»

«Вот тебе и но: чего говорить словами, суди сама, коли я всякий раз твой ответ наперед знаю…»

Гретхен вновь улыбнулась — ворчание кота показалось ей очень милым и, по большому счету, добродушным:

«Коли так, зачем же ты сейчас заговорил?»

«Зачем, зачем… затем!.. — Тимофей легонько пошевелил лапой лежавший рядом небольшой камушек, — Затем, что вижу: тебе без моей помощи — никак. Не дотащить корзину, и все».

Гретхен согласно кивнула:

«Не дотащить, верно. Но почему же ты не захотел помочь мне раньше? Видел же, что я с самого утра с этой корзиной мучаюсь…»

«Не захотел почему? Глупая девочка… А ты сама вот подумай-ка… а?.. пошевели мозгами, коли на то способна…»

Гретхен нахмурилась.

«Не знаю… нет, я, правда, не знаю, дорогой кот… но мне действительно ничего в голову не приходит…»

«Оно и не мудрено! — в голосе Тимофея явственно послышались нотки раздражения и застарелой обиды, — Когда такое было, чтобы кто-нибудь из вашего семейства вдруг да о коте задумался! Ну, что ж… раз уж у тебя не получается, я, так и быть, подскажу немножко…»

Тимофей выпрямился и обвернул хвостом свои лапы так же точно, как и в самом начале их беседы:

«…вспомни-ка, к примеру, когда ты — не кто-нибудь вообще, а именно ты, Гретхен, — совершила бы для меня, кота Тимофея, что-нибудь доброе, полезное что-нибудь?.. а?»

Гретхен вновь нахмурила было лоб, однако уже миг спустя лицо ее озарилось радостной улыбкой:

«Да, да… конечно же, я вспомнила, дорогой Тимофей… я вспомнила, и это, право, было не так уж сложно — ведь не далее, как полчаса назад, я помогла тебе спастись от этих ужасных собак, готовых разорвать тебя на кусочки… и мне едва не пришлось с ними драться…»

Кот самодовольно кивнул:

«Конечно, конечно… впрочем, тебе все же не следует переоценивать значение твоей помощи — вне всякого сомнения, коли дело дошло бы до всамделишной драки, от этих плешивых ублюдков не осталось бы и мокрого места!.. Но, как бы то ни было, я рад, что не пришлось в этот раз поработать когтями, — и за это действительно тебе благодарен…»

Гретхен хотела ответить, но кот не дал ей, продолжив свою речь:

«…таким образом, ты оказала мне небольшую услугу, и я как благородный кот не заставил тебя долго дожидаться взаимности. И, чтобы тебе окончательно все стало ясно, я задам теперь последний вопрос — вспомни-ка, бывало ли что-либо подобное прежде? Защищала ли ты меня, когда твои племянники на Пасху кидали в меня камнями? Или когда твой брат, вернувшись домой во хмелю, помнится, ни за что пихнул меня ногой так, что я отлетел к самой стенке и пребольно зашиб лапу? Помнишь, как я хромал потом неделю целую? Твоя младшая невестка еще смеялась над этим так, словно бы у нее щекотали под мышками… Не помнишь? Еще бы — ведь это не самые интересные вещи на свете, не так ли?»

Девочка почувствовала, что краснеет. По всему выходило, что Тимофей был прав и за годы жизни под одной крышей Гретхен действительно ни разу не сделала специально для него ничего доброго. Да и вообще не слишком интересовалась котом.

«Прости меня, милый кот… я, должно быть, была несправедлива к тебе!.. но я ведь и не обижала тебя никогда, правда?..»

«Никогда, правда», — кот вспомнил, что так и не почесал ухо, вновь поднял правую лапу, наклонил голову набок и с наслаждением принялся за дело. Закончив, он вернулся в свою прежнюю торжественную позу и, как ни в чем не бывало, продолжил:

«Никогда. Поэтому я и стал с тобой разговаривать. Говоря честно, я бы и раньше не преминул перекинуться парой фраз с тобой на твоем языке, — если бы ты спросила меня о чем-нибудь, я бы ответил. Но ты ведь не спрашивала никогда… А самому мне начинать разговор не пристало: я, как ты знаешь, благородный белый кот!..»

«Какая же я глупая! — подумала про себя Гретхен, — Могла бы уже давно подружиться с котом, а вместо этого лишь сокрушалась безо всякого толку… теперь, однако, когда все разъяснилось, стоит держать себя с ним по-другому…»

Но Тимофей так и не дал ей додумать эту мысль до конца — решив, что настало время продолжить путь, он поднялся на четыре лапы и, махнув несколько раз хвостом из стороны в сторону, шагнул к корзине.

«Ну как — дотащишь?»

Гретхен пожала плечами:

«Кабы знать, далеко ли еще до города…»

«Уже не очень. Если не будем останавливаться без причин, пререкаться, есть сыр или ловить мышей, то часа через три дойдем вполне — но это, повторяю, если не останавливаться и не отвлекаться на разные пустяки».

«Но откуда ты все это знаешь? Разве тебе случалось бывать в городе, Тимофей?» — кот не переставал удивлять Гретхен. На сей раз своей осведомленностью. Сама она до сих пор не была в городе ни разу — отец лишь обещал когда-нибудь взять ее с собой на ярмарку. Обещал, но всякий раз откладывал исполнение обещанного до следующего случая…

«Откуда, откуда, — ответил кот в своей обычной ворчливой манере, — Разумеется, знаю. Или ты думаешь, что я кроме мельницы да вашего дома ничего на свете не видывал?»

«Но ведь ты всю жизнь у нас, на наших глазах… когда же ты мог побывать в городе?»

Тимофей посмотрел на девочку через плечо:

«Милое дитя, до чего же ты наивно еще и не знаешь жизненных обстоятельств! Неужели же ты думаешь, что мне, бывалому и уважаемому коту, надо непременно везде побывать самому… словно бы не существует иных источников сведений… Знай же, что я, хоть и не бывал в городе прежде, имею весьма обстоятельные о нем сведения. Так, многое я почерпнул из длительных и неторопливых бесед с котом нашего священника. Этот старый черный кот исключительно умен, образован и достаточно повидал на своем веку. К тому же он является нашим свойственником, и потому нет причин сомневаться в его искренности. Кроме того, своими рассказами о путешествии в город делился со мною и кот деревенского кузнеца. Однажды он случайно заснул в телеге своего хозяина и благодаря этому обстоятельству оказался в городе, на ярмарке».

При этих словах Гретхен опять стало грустно — она, конечно же, была знакома и со священником, и с тем кузнецом, о котором говорил Тимофей. Вспомнив их, она тут же вспомнила и дом своего отца, от которого они удалились уже изрядно и в который, как видно, ей уже не суждено будет когда-нибудь вернуться.

5

До города и в самом деле оказалось не слишком далеко. Во все время пути ­– два или три часа с лишком — Тимофей бодро семенил возле ног своей хозяйки, забирая чуть в сторону или слегка ее опережая. И лишь однажды за всю дорогу, когда из-за поворота навстречу им вдруг вырвался какой-то крытый экипаж, запряженный парой пегих разгоряченных лошадей, кот благоразумно сиганул в придорожные кусты — от греха подальше…

Корзина действительно стала как будто легче — Гретхен не то чтобы совсем не замечала ее веса, но, по крайней мере, могла теперь не думать о ней постоянно. И все это — благодаря коту: мало того, что он шел по дороге своими собственными лапами, так еще и развлекал девочку умной и неторопливой беседой.

В итоге, прежде чем из-за нового поворота дороги впервые показались серые громады городских укреплений, Гретхен успела выслушать много любопытного про жизнь на мельнице и про повадки мельничных мышей — способных, как непременно выходило с котовых слов, в кратчайшее же время напрочь извести все запасы зерна. И лишь благодаря бдительности и самоотверженной неутомимости благородного Тимофея семье старого мельника, да и вообще всем крестьянам окрестных деревень удается не умереть зимой с голоду… Разумеется, слушая кота, Гретхен все же не в полной мере верила его россказням — она уже поняла, что кот, при всей его необычайности и замечательности, придерживается исключительно высокого о себе мнения и, как правило, склонен преувеличивать собственную роль в тех или иных событиях. И все же девочка слушала кота внимательно, часто кивала согласно в ответ и ничем не подавала виду, что позволяет себе сколько-нибудь усомниться в слышанном.

И вот, как уже было сказано, дорога, обогнув поросший ореховым лесом холм, вновь вырвалась на равнину, расчерченную вкривь и вкось уходящими вдаль линиями выложенных подряд камней, — так городские жители отделяли друг от друга принадлежащие им клочки земли, — те, на которых выращивали овощи и даже порой умудрялись сеять хлеб.

Город стоял, окруженный такими полями и огородами, — благодаря этому окрестности хорошо просматривались с его башен и стен, и горожане в случае, если к городу подступал неприятель, успевали его загодя обнаружить, выбрать цепи подъемных мостов и запереть ворота.

В мирное же время подъемный мост был перекинут через опоясывающий городские стены глубокий ров, ворота оставались открытыми настежь, и лишь ленивый бородатый стражник с алебардой интересовался теми, кто желал оказаться по ту сторону укреплений.

Для Гретхен, никогда не видавшей города, все это — и стены с башнями, и глубокий ров с подъемным мостом на цепях — выглядело форменным чудом. Вторым уже чудом за этот богатый на чудеса день. Шагов двести не доходя моста, она невольно остановилась и принялась, задрав голову, рассматривать исполинские сооружения. Как много камня здесь! Сколько же народу трудилось, чтобы сложить все это!.. Казалось, что вовсе не горожанами созданы эти высоченные укрепления, а сами они, подобно траве или деревьям, выросли здесь из земли и затем расцвели во всей своей красе прежде невиданными каменными цветами…

«Э-э… послушай-ка, девочка… — Тимофей вдруг прервал ее мечтания, — я, знаешь ли, нахожу, что будет лучше теперь, если ты вновь возьмешь меня в свою дурацкую корзину… ей-богу, я сделал сегодня для тебя довольно — все лапы вон сбил, пока шел по этой мерзкой дороге… едва ли какой другой кот на такое сподобился бы… ну, да ладно…»

Кот приподнял правую переднюю лапу и попытался развернуть ее к себе подушечками пальцев, словно бы ища подтверждения сказанному.

«И, к тому же, для меня здесь становится небезопасно, — он вернул конечность в исходное положение, — рассказывали, что вокруг городских стен собаки рыщут во множестве… голодные и крайне, слышишь, крайне дурно воспитанные!..»

Гретхен посмотрела на кота и улыбнулась: какой же он милый и предусмотрительный зверь, хоть и ворчливый, само собой!

«Конечно, конечно, дорогой кот, — произнесла она вслух, — теперь уже мне совсем не трудно посадить тебя в корзину — ведь до города осталось совсем немного, и у меня наверняка хватит сил…»

Цепляясь когтями за ивовые прутья, Тимофей взгромоздился поверх корзины, затем нырнув в нее с головой, какое-то время шумно возился там, внутри, устраиваясь поудобнее, наконец, из корзины показались его белые уши и потом уже — голова полностью:

«Н-да… не бог весть как удобно, конечно… ну, да ладно, потерплю уж — пошли, что ли, а то времени теряем на разную ерунду — непозволительно!..»

Кот вновь нырнул в темные недра корзины, и лишь глаза его маленькими красными огоньками сверкали теперь сквозь щели в прутьях. Гретхен подняла корзину и взвалила ее себе на спину, поочередно просунув руки в холщовые лямки. Ноша показалась ей тяжелой, как никогда прежде.

У городских ворот и в самом деле никого не оказалось, кроме сонного бородатого стражника с алебардой — если не считать, конечно, двух молодых оборванцев, праздно сидящих перед въездом на подъемный мост. Гретхен вначале не обратила на них особого внимания, направившись прямо к стражнику. Впрочем, что касается последнего, то и он, в свою очередь, проявил к ней не более интереса, чем она сама к упомянутым оборванцам. И лишь когда девочка, освободившись от лямок корзины и поставив ее на землю, дважды, задрав голову, обратилась к нему, стражник нехотя обернулся и взглянул на пришелицу с каким-то слабым подобием любопытства. Однако при этом по-прежнему не произнес ни звука, словно бы он был глухонемым.

«Господин стражник, будьте так добры, позвольте мне пройти в город!» — в третий раз проговорила Гретхен, уже не надеясь удостоиться ответа, и тут стражник разомкнул наконец свои спрятанные в густую бороду уста:

«Что ты там шепчешь, малявка?.. Никак, ты хочешь пройти в ворота?..»

«Да, господин стражник».

Бородатый, казалось, задумался — он молча окинул Гретхен взглядом с головы до ног и словно бы еле заметно покачал головой.

«Разве ты живешь у нас в городе, малявка?»

Настал черед Гретхен покачать головой:

«Нет, господин стражник, я живу в деревне, мой отец мельник, только он умер недавно».

«Зачем же тебе тогда надо в город, малявка? — Гретхен показалось, что бородатый едва сдерживает насмешку,­ — Кто у тебя там?» — он махнул свободной рукой в направлении ворот.

«Никого…»

«К кому же ты идешь в этом случае? — в голосе стражника послышались металлические нотки, словно бы в разговор вступила его алебарда, — Где, скажи, в городе ты собираешься остановиться, заночевать?»

«Не знаю… — Гретхен вдруг стало ужасно грустно, она почувствовала, как все ее мечты о новой счастливой жизни в городских стенах начинают рассыпаться в прах, — Не знаю, господин стражник, у меня действительно нет никого в вашем городе… совсем никого, ни единой души… но только наш деревенский староста говорил, что можно наняться в услужение, даже не имея знакомых…»

В ответ бородатый лишь рассмеялся:

«Верно, верно… именно так и обстояло дело… еще совсем недавно… да… — он закивал головой­, — Именно так все и было, и я бы с радостью пропустил тебя в город еще каких-то три недели назад… пропустил бы, не сказав ни слова… но сейчас… сейчас я не могу сделать этого, малявка… не могу, и даже просить не стоит!..»

«Но что же случилось за эти три недели? — Гретхен едва не заплакала от бессилия, ­– Почему вдруг так безжалостно изменились законы?»

«Почему изменились законы, спрашиваешь? — стражник вдруг помрачнел и покачал головой, — Хорошо, я расскажу тебе, хоть и не обязан делать этого. Слыхала ли ты когда-нибудь про Магдебург?»

Гретхен мотнула головой из стороны в сторону: «Нет, не слыхала».

«Это большой город, довольно, впрочем, далеко от здешних мест. Большой богатый город, гораздо больше и богаче нашего городка, хотя и наш городок довольно богат и не слишком мал. Но три недели назад было получено известие о том, что в Магдебурге справляет свой страшный пир Черная Смерть. И нет от нее спасения ни старым, ни молодым, ни бедным, ни богатым, ни знатным, ни простородным».

«Но ведь вы же сами сказали, господин стражник, что Магдебург далеко…»

«Глупая малявка! Знай же, что для Черной Смерти не существует расстояний. Она движется со скоростью самого быстрого всадника, она почти всегда уже там, куда дошло о ней известие. Именно поэтому, узнав о Магдебурге, весь наш Городской Совет — главы купеческих гильдий и ремесленных цехов, каноник кафедрального собора и викарий епископа, другие знатные и уважаемые люди — собрались в ратуше и заседали там до утра без перерыва. Они спорили и кричали, и решили, в конце концов, что впредь, до тех пор, пока из Магдебурга, а также из иных пораженных Черной Смертью мест не придут по этой части сколько-нибудь обнадеживающие известия, не впускать в наш город никого чужого».

С этими словами бородатый стражник повернулся к девочке спиной и принялся сосредоточенно рассматривать свою тяжелую алебарду, дав тем самым понять, что разговор окончен, а решение его непреклонно — в город он никого не пропустит. Обескураженная Гретхен также обернулась и посмотрела вокруг: давешние оборванцы сидели на прежних своих местах и, казалось, с интересом наблюдали за беседой. Едва Гретхен остановила взгляд на одном из них, как тот махнул ей рукой, словно бы подзывая.

6

«Ну, что, бедолажка, не пустил он и тебя тоже?» — такими словами приветствовал Гретхен один из оборванцев, тот, что был более худым и повыше ростом. Второй, несколько более коренастый, с лицом, обезображенным множеством прыщей, в это время молча кивал головой и улыбался:

«Как зовут тебя, бедолажка?»

«Гретхен, — ответила девочка, — Я сирота, братья выгнали меня из дому, и теперь я иду в город, чтобы наняться к кому-нибудь в услужение».

«Понятное дело… — оба, как по команде, состроили очень серьезные выражения лиц, — Так очень часто случается, да… очень, очень часто…»

Они словно бы задумались.

«А вы, — в свою очередь поинтересовалась Гретхен, — вы тоже хотите попасть в город?»

Оборванцы переглянулись. Гретхен даже показалось, что один из них, Долговязый, едва заметно кивнул Коренастому.

«Да, да, нас тоже не пускает этот злой человек, — произнес Коренастый низким и скрипучим голосом, напоминающим звук дверных петель — Мы вот с товарищем тоже думали пройти — да куда там! А ведь нам с ним смерть как надо попасть в город — мы предполагали поступить подмастерьями в мастерскую сёдельщика. Кто ж мог подумать, что этот непреклонный стражник остановит нас в трех сотнях шагов от цели — и как раз тогда, когда в карманах наших остались одни дыры!»

От таких слов Гретхен стало жалко оборванцев, на мгновение она забыла даже, что ее собственное положение едва ли чем-то отличается в лучшую сторону.

«Выходит, что нет никакой надежды? Невозможно никак умилостивить этого грубого стражника? Уговорить его, размягчить его сердце слезами?»

Услышав это, оборванцы вновь переглянулись — так, словно бы они давно ждали подобных слов:

«Умилостивить его, говоришь? Умилостивить-то его несложно, это точно… Как говорится, дело нехитрое!» — проскрипел Коренастый.

«Да, да… вот уж — точно: ублажить его — просто пара пустяков, да не для нас только, увы… — вторил ему Долговязый, — Даже обидно, что именно нам так не повезло!..»

Оборванцы, словно бы по команде, покачали головами из стороны в сторону, этим жестом еще более озадачив Гретхен.

«Но как же другим людям удается разжалобить такого непреклонного стражника?»

«Как удается? — оборванцы саркастически усмехнулись, — По всему видать, ты никогда не имела дела с охраняющими ворота и проезды!»

Теперь уже Гретхен покачала головой.

«Нет, не имела».

«Тогда знай же, что все эти люди, сторожащие въезды и выезды, мосты и дороги, ворота и двери, больше всего на свете любят деньги. И за деньги они всегда готовы нарушить любые, даже самые жесткие правила и законы!»

«И этот стражник — такой же, как все другие?»

«Нет никаких оснований считать, что он сделан из иного теста, — кивнул Долговязый, — Да он, можно сказать, впрямую намекал нам — чего уж теперь скрывать-то…»

«Но почему ж вы не дали ему денег тогда — коли все так просто, и он сам…»

Но тут оборванцы прервали ее столь громким и незатейливым гоготом, что Гретхен не решилась продолжить.

«Сколько же захотел от вас этот человек?» — спросила она тогда. Оборванцы тут же, как по команде, прекратили смеяться, лицо Коренастого мигом стало очень серьезным и очень жалостливым.

«Я думаю, бедная наша госпожа, одного талера было бы достаточно, чтобы он пропустил в город всех нас — и тебя, и меня, и его. Одного-единственного серебряного талера вполне хватило б…» — проскрипел он вкрадчиво.

«Но ведь это не беда вовсе! — воскликнула в ответ Гретхен, — У меня, конечно же, найдется один талер. Мои братья на прощанье дали мне целых десять талеров, еще два талера подарил мне наш деревенский староста. Конечно же, я могу заплатить из них один за всех нас — и тогда стражник пропустит нас в город!»

Все трое радостно засмеялись. Гретхен размотала пояс, и, с помощью позаимствованного у Долговязого ножа, выпорола то место, где были спрятаны монеты. Все это время оборванцы, не отрываясь, следили за ее действиями.

«Ну, вот он — серебряный талер, который пропустит нас в город! — Гретхен вытянула вперед ладошку с монеткой, — Как все-таки странно, что такая маленькая вещица может помочь стольким людям сразу!»

«Дай-ка его мне. Я пойду договорюсь со стражником». — Коренастый взял талер, зажал его в кулак и медленной, раскачивающейся походкой двинулся к городским воротам. Гретхен видела, как он остановился рядом со стражником, как последний какое-то время словно бы не замечал его, продолжая расхаживать взад-вперед, однако затем нехотя обернулся и, опершись на свою алебарду, посмотрел на Коренастого сверху вниз. Коренастый что-то говорил и говорил ему — со своего места Гретхен не слышала слов, однако было заметно, что первоначальная презрительная поза стражника мало-помалу сменяется иной, заинтересованной. Она увидела, как Коренастый передал стражнику монетку, после чего тот повертел ее пальцами, подкинул на ладони и даже попробовал на зуб. Видимо, он хотел убедиться, что талер не поддельный. Наконец, монетка удовлетворила стражника — он спрятал ее в карман своей рубахи, затем повернул голову к Коренастому и, вытянув руку, показал через мост, туда, где стояли Гретхен и Долговязый. Коренастый кивнул и тоже показал на них рукой. Какое-то время стражник размышлял, глядя на них и слегка покачивая головой из стороны в сторону, но вот он, кажется, решился на что-то: свободной рукой огладил свою бороду, после чего махнул ладонью по воздуху, словно бы говоря: «Ай, в самом деле: пропадать — так пропадать!..» И уже затем отошел в сторону от въезда в ворота, сел на траву и с большим интересом углубился в разглядывание подошвы собственного левого башмака.

7

Тем временем подступили вечерние сумерки. Пройдя мимо, казалось, безмятежно отдыхающего стражника, Гретхен и два оборванца сперва очутились в широком, достаточном для свободного проезда двух груженых телег, сводчатом проходе, ведущем от ворот через толщу крепостных стен. Попав в это место, девочка даже невольно замедлила шаг — до того ей оно показалось странным: всюду был камень — тесаные, а то и отполированные временем гранитные валуны — под ногами, по сторонам, сверху, и только впереди узким проемом виднелось серое вечернее небо. Каменный мешок словно бы сжимал со всех сторон, заставлял идти, выпрямившись и сдерживая язык, и, если все же, несмотря на это, доводилось раскрывать рот, то лишь для того только, чтобы произнести несколько незначащих слов, причем шепотом. Пройдя этот коридор и оказавшись, наконец, на свободном пространстве — уже на городской земле, — все трое невольно вздохнули с облегчением.

«Вот мы и внутри — самое время отпраздновать удачу! — произнес Долговязый, — Да только вот нечем!.. Пусты наши котомки — последнюю краюху черствую еще утром поделили…»

«Хотите, я угощу вас — у меня есть еще немного сыра…» — тут же предложила своим попутчикам Гретхен и, не дожидаясь ответа, сняла со спины корзину.

«Ах, спасибо, спасибо тебе, маленькая наша госпожа, — немедленно проскрипел в ответ Коренастый, — Только давай-ка все же отойдем подальше от этих ворот и от этого гадкого стражника: мало ли что взбредет ему на ум!»

Гретхен согласилась, и все трое двинулись прочь. Пройдя с полсотни шагов или чуть больше, они свернули за угол какого-то высокого здания, поднялись по нескольким каменным ступенькам, зажатым между стеной этого здания и стеной соседнего, и оказались посреди маленькой пустынной площади, вымощенной булыжником. Высокое же здание, которое они только что обогнули, оказалось церковью, — впрочем, Гретхен смогла убедиться в этом, лишь задрав голову: на площадь оно выходило практически глухой стеной, и только на большой высоте имелось одно-единственное узкое окно стрельчатой формы. Да еще чуть пониже окна, в столь же узкой и стрельчатой нише стояла одинокая статуя Девы Марии — чуть склоненная вперед Богородица смотрела невидящими своими глазами куда-то мимо, поверх голов.

«Здесь ведь хорошо будет, правда? Никого нет…» — Гретхен поставила корзину на землю и отвязала крышку. Получивший свободу Тимофей тут же выпрыгнул из нее прочь и, как всегда в таких случаях, отойдя на несколько шагов, принялся потягиваться и вылизывать свою шерстку.

«Где-то здесь у меня сыр — оставался еще довольно большой кусок, — девочка склонилась над своей корзиной, — Куда-то он спрятался… сейчас найду…»

Забыв на мгновение про своих спутников, она принялась шарить на самом дне и в это время вдруг почувствовала, как кто-то крепко схватил ее за пояс. Гретхен выпрямилась, но чужие руки вцепились в нее еще крепче. Обернувшись, она поняла, что это был Коренастый, — он стоял к ней вплотную и, со злобою глядя прямо Гретхен в глаза, пытался развязать ее пояс с зашитыми талерами. Девочка рванулась в сторону, но тут Коренастому пришел на помощь Долговязый — он шагнул Гретхен наперерез и схватил ее за плечи.

«Отдавай свое серебро, малявка, да побыстрее!» — лицо его также было искажено злобой и азартом. Гретхен дернулась назад — но запуталась ногами в стоявшей за ее спиной корзине, споткнулась и потеряла равновесие. В следующий миг все трое оказались на земле, превратившись в бесформенное нагромождение рук, ног, спин. Несмотря на неожиданность нападения и очевидный перевес нападавших, Гретхен не сдавалась. Она вдруг почувствовала, как какая-то прежде неведомая ей сила самостоятельно, в обход разума, управляет ее телом, сопротивляясь нападавшим. Впрочем, и помощь со стороны к ней пришла тоже — почти сразу же, с началом драки: нависший над Гретхен Долговязый вдруг отпрянул с криком и ругательствами, схватив себя руками за шею. Позади его головы мелькнуло что-то белое, раздался громкий визг — и Гретхен поняла, что верный Тимофей не оставил ее в беде.

Сопротивляться одному Коренастому, пытавшемуся одновременно развязать пояс Гретхен и перехватить ее руки, было уже несколько легче — девочка отталкивала его, извивалась ужом, раз даже смогла укусить его за палец — в ответ на это он взвизгнул по-бабьи и отдернул руку прочь. Воспользовавшись замешательством, Гретхен попыталась отпихнуть Коренастого в сторону и подняться на ноги. И ей это почти удалось — однако в следующий миг Долговязый, отбившийся, как видно, от Тимофея, пришел своему товарищу на помощь. Вдвоем они вновь повалили Гретхен на землю, Коренастый своим тяжелым задом уселся ей на грудь, а Долговязый взялся за пояс. Еще через миг материя пояса не выдержала, раздался треск, и несколько монеток вывалилось на землю. Увидев это, Коренастый словно бы забыл про пояс и про Гретхен — он приподнял зад, дав ей возможность сперва глотнуть вдоволь воздуха, а затем и выскользнуть из-под него на свободу, после чего перевалился на бок и обеими руками потянулся за откатывающимся в сторону серебряным кружочком. Он уже почти догнал этот выкатившийся талер, когда что-то неожиданное вдруг заставило его отдернуть руку и торопливо, на четвереньках отползти в сторону. В следующее мгновение Гретхен увидела, как какая-то толстая и длинная палка увесисто опустилась на спину Коренастого; раздался его почти собачий визг и одновременно запоздавший предостерегающий крик Долговязого. Все происходило так быстро, как бывает только во сне: вот Коренастый, с трудом поднявшись на ноги, хромая улепетывает куда-то прочь, а вот Долговязый, держа в руках пояс Гретхен, пятится, пытаясь защититься от ударов палки. И, наконец, Гретхен смогла разглядеть того, кто так неожиданно пришел к ней на помощь и в чьих руках находилась спасительная для нее палка, — это был невысокий длиннобородый человек почтенного уже возраста в странном, переломанном пополам колпаке. Потом, когда обоих оборванцев уже простыл след и Гретхен, чуть переведя дух, смогла окинуть взглядом недавнее поле боя, она разглядела на своем спасителе несколько длинноватую светлую куртку, всю испещренную какими-то странными дырами, словно бы изъеденную мышами. Держа в обеих руках давешнюю увесистую трость, он стоял теперь возле повалившейся на бок корзины, из которой высыпалось наружу почти все ее содержимое, и слегка шевелил её узкими длинным носком своего башмака.

«Что хотели от тебя эти грязные мальчишки? — он посмотрел на Гретхен прищурившись, — А, да ты совсем еще ребенок, как я погляжу… Что же им понадобилось от тебя, а?»

Гретхен хотела было ответить, но вдруг расплакалась навзрыд, совсем как накануне в доме деревенского старосты.

«Они… хотели… отнять мои деньги… зашитые в поясе…»

В ответ спаситель лишь покачал головой: «Что ж, можешь считать, что им это удалось вполне, — один из них улепетывал от моей дубинки, держа в руках чей-то пояс… судя по всему, именно в нем находились твои деньги, не так ли, бедняжка?»

Гретхен сквозь слезы кивнула утвердительно.

«Впрочем, пара талеров, кажется, все же выскользнула из него — вон, гляди, один, а вон еще — может, куда-нибудь закатился и третий, да только уже темно, чтобы устраивать поиски…»

Гретхен продолжала всхлипывать.

«Но ты скажи-ка мне лучше — кто ты такая, как попала сюда и что собираешься дальше делать? — спаситель подошел к ней вплотную и присел на корточки, так, чтобы лица их оказались на одном уровне, глаза в глаза, — И прекрати-ка, ради всего святого, плакать — эти ублюдки больше сюда не вернутся!»

Гретхен собрала все силы и задавила в себе плач. Сидя на земле и утирая слезы тыльной стороной ладони, она даже попыталась улыбнуться, но из этого, впрочем, так ничего и не вышло.

«Я пришла в город, чтобы наняться в услужение… я дочь мельника, мои родители умерли, а мои братья выгнали меня из дому с десятью талерами только…»

Бородатый спаситель слушал внимательно, покачивая головой. С близкого расстояния девочка теперь смогла разглядеть его лицо: это был уже немолодой человек с узкими, глубоко посаженными глазами, длинным, свисающим книзу носом и неряшливой, всклокоченной бородой. Вообще, спаситель не показался Гретхен сколько-нибудь красивым, к тому же от его одежды или, быть может, от него самого даже распространялся вокруг не слишком сильный, но отчетливый неприятный запах. Гретхен, кстати сказать, не приходилось прежде встречать людей, которые бы так пахли, да и вообще подобный запах она слышала теперь впервые.

«Что ж — в услужение, так в услужение: в городе всегда есть нужда в работниках, это так. Но что же ты будешь делать прямо сейчас, когда ночь уж близко? Знаешь ли ты кого-нибудь в городе, кто пустил бы тебя на ночлег?»

Гретхен покачала головой и в очередной раз заплакала.

«Хм, вон оно как… выходит, тебе светит провести ночь на улице, так ведь?»

В ответ Гретхен особенно громко всхлипнула: «Да!..»

«Ну, что же… — спаситель теперь смотрел на нее изучающе, — Беда твоя мне понятна. А скажи-ка, к примеру, что ты умеешь делать, коли собралась в услужение?»

Гретхен сглотнула слезу:

«В доме моего отца я делала все, что только нужно было делать, — я могу следить за чистотой и поддерживать огонь, доить корову и готовить еду, чинить одежду и ухаживать за огородом. Отец всегда хвалил меня и говорил, что я самая работящая из всей нашей семьи…»

Она хотела добавить еще что-нибудь, но спасителю, по всему, хватило и этого:

«Довольно, довольно, бедняжка! Я, пожалуй, могу предложить тебе кое-что… Послушай, мне в самом деле нужен кто-то, кто помогал бы содержать дом… да, помогал, вел бы хозяйство, готовил еду… а также, по мере способностей, помогал бы мне в моих занятиях… Дом мой не слишком велик, и работы тебе в нем не будет через край — но мне, видит Бог, недосуг отвлекаться от важнейшего дела, порученного мне нашим графом…»

Прекратившая всхлипывать Гретхен слушала, затаив дыхание, не вполне, однако, понимая добрую треть сказанного.

«Сегодня я позволю тебе переночевать в моем доме… завтра с утра ты примешься за работу, и если все у тебя станет получаться так, как ты только что обещала, я готов оставить тебя насовсем… я буду кормить тебя и даже стану давать тебе иногда немного серебра — чтобы ты смогла накопить на приданое, когда настанет пора выходить замуж…»

Спаситель остановил свою речь. Сердечко Гретхен билось часто-часто, словно бы опьяненное нечаянной надеждой, — девочке даже казалось, что все это снится ей и только.

«Ну, что ж, бедняжка, готова ты принять мое предложение и поклясться памятью родителей, что выполнишь два связанных с этим условия?»

Гретхен стряхнула с себя наваждение и постаралась сосредоточиться:

«Условия?.. но какие условия?»

«Одно из них я уже назвал — ты должна трудиться добросовестно и честно… Я живу один и, занимаясь хозяйством моего дома, недолго меня обмануть… Именно поэтому я хочу, чтобы ты перед Господом пообещала быть честной… Это есть первое мое условие…»

«А второе?»

«Второе условие — это условие неразглашения. Оно связано с тем Великим Делом, которое делаю я по поручению графа. Ты должна будешь хранить тайну — не рассказывать никому об увиденном и не передавать никому никаких предметов, относящихся к моим трудам и опытам. Честному человеку, конечно же, нетрудно выполнить и это условие — но я и здесь беззащитен перед злодеями, способными натворить много бед прежде даже, чем люди графа по моему слову найдут их и примерно накажут!»

Он перевел дух.

«Так что же: ты готова поклясться, что не обманешь меня и не украдешь у меня ничего?»

«Гото…» — начала говорить Гретхен, но вдруг взгляд ее упал на кота, который все это время чинно сидел в стороне и, должно быть, внимательно слушал их разговор, не считая, однако, нужным принять в нем участие. Поняв, что на него смотрят, Тимофей поднялся с места и прошел три-четыре шага, показывая, что прихрамывает на переднюю левую. Должно быть, он повредил ее в драке.

«Это твой кот, бедняжка?» — спросил спаситель, прежде, чем Гретхен решилась открыть рот.

«Да, это мой Тимофей — единственное приданое, оставленное мне отцом».

Спаситель усмехнулся: «Что ж — приданое и впрямь неплохое, дорогого стоит: ведь именно его вопли заставили меня изменить свой путь и свернуть в этот несчастный закоулок».

«Я не могу его бросить на улице, мой господин, — в глазах девочки вновь показались хрусталинки слез, — особенно сейчас, когда он защищал меня и получил рану!»

Спаситель задумался. Пристально посмотрел в глаза коту, отчего Тимофей зажмурился, затем поднял голову к небу, на котором уже показались первые звезды, и некоторое время смотрел на них, беззвучно шевеля губами:

«Что ж… сегодня Венера встречает дорогу Святого Иакова… Гермес Трисмегист в „Изумрудной скрижали“ говорит, что кошка благоприятствует Великому Деланью… Бернар Тревизанский ему в этом вторит, но с оговорками, касающимися характера, присущего Меркурию и Сере, идущим Сухим Путем после полудня…»

Но вот он кончил бормотать, вновь обернулся к Гретхен и произнес едва ли не торжественно:

«Что ж — я готов приютить тебя и вместе с котом. Надеюсь, ты станешь следить за ним и не позволишь ему сделать ничего дурного… Назови же мне теперь свое имя и, если ты согласна со всем сказанным, повторяй за мной слова клятвы».

Не прошло и четверти часа, как Гретхен оказалась в доме Мастера Альбрехта-старшего — таким оказалось имя ее спасителя. Хозяин дал ей свежего хлеба и кружку молока, Тимофею же, в свою очередь, перепали остатки сыра, так и не вынутые из корзины. После трапезы Мастер Альбрехт отвел их обоих в узкую с низким потолком каморку, в которую вела винтовая лестница, — в неярком свете свечного огарка Гретхен разглядела в дальнем от входа углу большой сундук, поверх которого было набросано всяческое тряпье. Не помня себя от усталости и пережитых волнений, Гретхен взобралась на этот сундук, накрылась чем-то и, когда еще четверть часа спустя кот, проверив и обнюхав все углы комнаты, занял свое место у нее в ногах, девочка уже вовсю спала.

Так завершился этот во всех отношениях необычный день.

Глава вторая, в которой Гретхен привыкает к городской жизни и, наблюдая некоторые таинственные занятия, узнает удивительные вещи

8

Первые недели жизни в городе Гретхен казалось, что все вокруг происходит как бы понарошку, причуды ради, — и не сегодня-завтра вдруг резко изменится, вновь станет обычным и нормальным и двинется, не спеша, своим путем — подобным тому, как было заведено у них в деревне. Рассеется в разные стороны это великое множество собранных зачем-то в одно место людей — подчас даже незнакомых друг другу, несмотря на то, что давно живут на соседних улицах! Исчезнет всепроникающий запах нечистот, повсеместно выливаемых на эти улицы прямо из окон. Впрочем, к подобным ароматам Гретхен быстро привыкла — как привыкли к ним, должно быть, и все прочие жители города. Гораздо сложнее было приучить себя к обилию камня повсюду: не только крепостные укрепления, но и все церкви без исключения, а также ратуша и некоторые богатые дома были полностью каменными. Больше того, отполированным подошвами да подковами булыжником вымощены были даже многие улицы и площади, — словно бы над ними было не небо, а выбеленный сводчатый потолок с коричневыми ребрами деревянных стропил, подобный тому, что венчал верхний этаж домика Мастера Альбрехта.

Именно этот потолок увидала, раскрыв глаза, Гретхен в то первое утро своей городской жизни. Яркий свет падал на него широким и ровным снопом через небольшое треугольное оконце, — пробудившись окончательно, девочка соскочила со своего сундука на пол, подбежала к этому окну, со скрипом распахнула две маленькие створки и замерла, пораженная открывшимся перед ее глазами зрелищем. Во все стороны, куда только хватало взора, уходил чешуйчатый лес рыжеватых черепичных крыш — и лишь в нескольких местах над ним возвышались одинокие пики церковных колоколен. Это был совершенно особый, исполненный покоя и красоты, мир верхних этажей — крыш, мансард и мансардных окон, печных труб с коваными чугунными навершиями, защищавшими их от прямого попадания дождя и снега, — да пестрых голубей, маленькими шумными стайками взлетавших с облюбованных ими чердаков. Здесь почти не было растений, — если не считать двух или трех деревьев, проступавших едва различимыми зелеными пятнышками где-то вдали. О людях же напоминала одна лишь оставленная трубочистами на какой-то из крыш лестница да возвещавшие безветрие и пахнущие хлебом дымки печных труб, поднимавшиеся строго кверху.

И за всем этим с невозмутимостью надзирал ажурный флюгер-петух со шпиля городской ратуши…

От чар созерцания девочку освободил Тимофей, все это время следивший за ней из глубины каморки. Благостно мяукнув, он вдруг спрыгнул с сундука на пол и затем, прежде чем Гретхен сумела что-либо понять или хотя бы посторониться, в три прыжка сиганул в окно — туда, где всего двумя локтями ниже начиналась черепичная крыша соседнего более низкого дома.

«Кот, кот, вернись!» — со смехом закричала Гретхен вдогонку, но Тимофей, казалось, не слышал. Очутившись на воле, он принялся чесаться и потягиваться, нежась в теплых лучах утреннего солнышка. За ночь передняя лапа кота (если только она и впрямь пострадала в драке), по-видимому, выздоровела совершенно — по крайней мере, он больше не прихрамывал, а наоборот — вышагивал по глиняным черепкам с какой-то чарующей грацией, словно бы имел обыкновение ходить по ним всю свою жизнь. «Иди же сюда, Тимофей!» — лишь осмотревшись не спеша по сторонам, тщательно обнюхав черепицу у себя под ногами и даже поскребя ее чуток когтем, кот, наконец, подчинился и весьма нехотя вернулся в комнату.

«Что ж — городок ничего себе… жить здесь можно… — пробурчал он по возвращении, — Судя по запахам, жители здесь имеют обыкновение есть на завтрак мясо… Мышами, правда, пахнет тоже — и это хороший знак, как ни крути…»

В это самое время раздался стук в дверь — не сильный, но довольно настойчивый. Услыхав его, Гретхен мгновенно вспомнила и про Мастера Альбрехта (а это явно был он), и про свой с ним давешний договор — а вспомнив, спохватилась, что так и не удосужилась спросить накануне, в котором же часу должна она приступить к исполнению новых своих обязанностей.

9

Домашней работы у Мастера Альбрехта и в самом деле оказалось не так чтобы слишком много. С привычным для Гретхен хозяйством деревенского мельника, где было множество людей, лошадей, коров и других животных, где все время что-нибудь случалось и где все кричали, размахивали руками и ругались, — даже сравнивать было смешно. Впрочем, там, в деревне, кроме Гретхен работали и другие члены семьи, тогда как здесь она была одна-одинешенька, все решала сама и за все отвечала тоже сама и только: Мастер Альбрехт, убедившись, что девочка понятливая и старательная, наскоро объяснил ей, что и как, и затем уже не считал нужным интересоваться подробностями. Пожалуй, его и впрямь несложно было бы обмануть, если бы кто-то действительно задался подобной целью, — надо ли говорить, что нашей Гретхен такое даже и в голову не приходило.

Она делала в доме уборку, ходила на рынок за снедью, всякий раз поражаясь дороговизне того, что в деревне росло у них на огороде безо всяких денег, и затем готовила из этой снеди еду — вот, в общем, и все: никакой домашней живности, требующей ухода, у Мастера Альбрехта не было, хотя очень и очень многие из городских жителей держали коров и кур. Можно даже сказать, что по-настоящему утро в городе объявлялось вовсе не колотушкой уличного стражника, а именно петушиной разноголосицей, небывало мощной и громкой даже для выросшей в деревне Гретхен. А чуть позже по уличным булыжникам начинали стучать коровьи копыта — животные самостоятельно собирались в стадо и брели к городским воротам, где их уже поджидал нанятый городским советом пастух.

Чем же тогда занимался сам Мастер Альбрехт целыми днями напролет? На что тратил он драгоценное время своей жизни? По правде говоря, понять это Гретхен удалось не сразу, да и позднее едва ли она поняла это в полной мере — до того необычным показалось ей дело Мастера Альбрехта даже в сравнении с прочими городскими странностями.

Как бы то ни было, день для Мастера начинался долгой молитвой в маленькой темной молельной. Затем был завтрак, затем Мастер Альбрехт уединялся в другой небольшой комнате на втором этаже своего дома и обычно выходил оттуда лишь к позднему обеду.

Комната эта стоила того, чтобы рассказать о ней поподробнее. Кажется, на второй день своей жизни у Мастера Альбрехта Гретхен, дождавшись, когда хозяин окончит там свои занятия, заглянула-таки вовнутрь. Девочка собиралась убрать там мусор — так же точно, как она это делала и в прочих помещениях дома. Однако прежде, чем ей удалось разглядеть что-либо в царящем там полумраке, строгий голос Мастера Альбрехта заставил Гретхен остановиться: «Не входи сюда, девочка! Праздный посетитель одним лишь взглядом своим способен убить шестинедельное Деланье!» Подчинившись, Гретхен вернулась назад. «Настанет день, и я сам тебя туда позову — но прежде того дня не смей даже заглядывать за эту дверь!»

Оставалось ждать, смирив любопытство. Впрочем, несколько дней спустя сквозь неплотно прикрытую дверь в эту странную комнату заглянул было Тимофей — однако тут же выскочил вон, прижавши уши.

«Н-да… отвратительное место!.. — поделился он потом с Гретхен, — Во-первых, ужасная жара, во-вторых — запах! Хуже этого запаха я, пожалуй, в жизни не слышал — даже выгребные ямы, и те не разят так ужасно».

«Но что же, что там, внутри, а?» — Гретхен сгорала от любопытства.

«Откуда ж мне знать! — обескуражил ее кот, — Право, я и разглядеть-то ничего не успел вовсе: стоило лишь сунуть голову, как Мастер Альбрехт плеснул в меня водой — в подобных ситуациях я обычно улепетываю тем же путем, каким и пришел, а не глазею по сторонам. В любом случае, мышей там нет ни единой — уж в этом я готов чем хочешь поклясться!»

Сказав это, кот принялся старательно вылизывать себе плечо, дав тем самым понять, что обмен впечатлениями окончен.

То, что за таинственной дверью царствуют весьма сильные запахи, Гретхен, в общем, знала и без подсказки Тимофея. Всякий раз, когда Мастер Альбрехт выходил оттуда, запахи эти, воспользовавшись случайной свободой, прорывались из своей темницы и какое-то время затем разгуливали по дому. Потом они улетучивались, застревая разве что лишь в одежде Мастера Альбрехта, которую он отнюдь не всегда имел обыкновение менять даже и перед вечерней трапезой.

За трапезой же, сидя прямо против Мастера Альбрехта, Гретхен обратила внимание на его руки. Воистину, это были чуднЫе руки!.. Гретхен никогда не видела подобных рук: покрытых множеством коротких белесых полосок от старых шрамов, а также массой разноцветных пятен — желтых и фиолетово-синих, зеленых и ржаво-красных — которые, похоже, въелись на всю глубину кожи и не давали себя смыть. Кроме того, эти руки, как Гретхен смогла убедиться спустя какое-то время, обладали замечательной способностью спокойно прикасаться к очень горячим — почти что раскаленным — вещам. Девочке не раз доводилось видеть, как Мастер Альбрехт, схватив нечаянно только что снятую с огня сковороду или горшок, не отдергивает с криком руку, а лишь спокойно ставит посудину на положенное место. Или, допустим, нарочно вынув из горящего очага полуобуглившуюся, еще поигрывающую перебежками красных огней головешку, он с любопытством отковыривает ногтем белый нарост только что возникшего пепла… Что именно могло заинтересовать человека в обыкновенной головешке, Гретхен, разумеется, не представляла, однако и спросить об этом Мастера Альбрехта не находила в себе решимости. Она вообще стеснялась задавать досужие вопросы, предпочитая наблюдать и, складывая наблюдения в копилку памяти, терпеливо дожидаться, когда они, сцепившись там плотной цепочкой, как бы нехотя, сами собой принесут ответ.

Так, ни разу еще не побывав в той странной комнате, Гретхен, однако, догадалась, что в ней находится особая печь, отдельный дымоход из которой вел на крышу, к отдельной же, сложенной из кирпичей трубе. Странно было при этом то, что Мастер Альбрехт, судя по всему, топил эту печь не дровами и не древесным углем, как все, а светильным маслом, с десяток бочек которого всегда стояло в погребе. Масло, знала Гретхен, стоило дорого, однако Мастер Альбрехт, казалось, не жалел на него денег — едва запасы в погребе ополовинивались, как тотчас же в доме появлялись люди торговца маслом и восполняли недостаток.

Так или иначе, прошло не менее двух месяцев, прежде чем Гретхен попала в таинственную комнату, — причем не просто оказалась внутри, а в сопровождении Мастера Альбрехта не спеша ее осмотрела, получая при этом необходимые объяснения.

Произошло это так. В один из дней Мастер Альбрехт вышел к завтраку аккуратно причесанным, в синей бархатной, вышитой красными птицами куртке, темно-синих же широких штанах по щиколотку и новых кожаных башмаках. Девочка даже невольно залюбовалась стариком — так не похож был его новый облик на то, к чему она уже успела привыкнуть. Ел Мастер Альбрехт молча, однако Гретхен не могла не заметить на его лице следов какого-то радостного волнения, столь отличного от, казалось, навсегда сроднившейся с ним печати невозмутимости. Поев, Мастер Альбрехт, вопреки обыкновению, даже не заглянул в свою чудесную комнату. Вместо этого он накинул на плечи лиловый плащ с красным исподом, который Гретхен не видела у него никогда прежде, вместо привычного своего колпака покрыл голову красивой маленькой шапочкой, а вместо всегдашней дубинки взял в руку небольшой холщовый мешочек.

«Я, верно, приду назад к обеду, — уходя, бросил он девочке, — Впрочем, если я и задержусь допоздна, то беспокоиться нечего. Давеча я получил известие, что граф прибыл в наш город и желает видеть меня. И, право, мне сегодня есть что ему рассказать!»

Закрыв за хозяином дверь, сгоравшая от любопытства Гретхен вернулась к своим домашним занятиям — приготовила обед, убрала в комнатах, затем поднялась в свою мансарду. Забравшись на сундук, служивший, как мы знаем, ей кроватью, она села, обхватив руками колени, и задумалась. Верный Тимофей, нежившийся до того на подоконнике, подошел к ней молча и лег, прижавшись к ногам, — сквозь густую шерсть зверька Гретхен почувствовала его размеренное дыхание…

«Что бы все это значило, а, кот?» — произнесла она тихо, не больно надеясь, однако, получить ответ.

«Трудно сказать… — Тимофей медленно поднял на нее зеленые звездочки умных своих глаз, — Должно быть, хозяину, наконец, надоело зловоние и он решил подышать свежим воздухом… а заодно произвести впечатление на дам — именно поэтому он и вырядился так ярко…»

Гретхен усмехнулась:

«Уж больно он немолод для прогулок с дамами… у нас в деревне про подобного сказали бы, что его, мол, бес подмывает с собственными внуками тягаться… но наш хозяин не таков, мне кажется…»

«Не знаю, не знаю, — кот покачал головой, — по мне, так подобное происходит сплошь и рядом: вот, скажем, Глазун — кот знакомого тебе деревенского старосты — уж и внуков имел, и правнуков, и праправнуков даже, а все туда ж: целыми днями с кошками окрестными крутит. А то — на крышу влезет и ну песни петь: поет и поет, пока кто-нибудь чем тяжелым не запустит… Уж и мышей разучился ловить при такой-то жизни…»

Кот замолчал, погрузившись, как видно, в ворох приятных воспоминаний. Гретхен тоже вспомнила родную деревню — и жемчужные ниточки слез, помимо воли, потянулись по ее щекам…

10

Вернулся Мастер Альбрехт и в самом деле к обеду — точнее говоря, обед, который Гретхен подала по его возвращении, был лишь немногим позднее обычного. Старик был по-прежнему в великолепном настроении, он сам не поленился спуститься в погреб за вином и выпил за столом не меньше трети кувшина. Глаза его вдруг наполнились каким-то едва ли не молодым блеском — он лукаво покосился на сидящую справа от него Гретхен, затем приложил указательный палец к своим губам, помолчал несколько мгновений, после чего, не отнимая пальца, прошептал:

«Т-сс!»

Гретхен улыбнулась и тоже приложила палец к губам — все это напоминало ей какую-то игру:

«Т-сс!»

«Т-сс! Если мы будем благоразумны… благоразумны и упорны, да… если мы станем работать дальше, не падая духом от временных неудач… если каждая неудачная попытка станет для нас радостью — ибо приблизит еще на один шаг к великой цели…»

Гретхен слушала внимательно:

«Да, Мастер Альбрехт!..»

«…то не пройдет и года… — он вдруг замолчал и вопросительно взглянул на девочку, — ты слышишь: не пройдет и года, как я смогу выполнить поручение графа — и дать ему то, что он издавна жаждет получить… Ты слушаешь меня, девочка?»

Гретхен кивнула утвердительно.

«Нынче я предъявил графу сделанное в последние месяцы… и граф согласился со мной в том, что окончательный результат не за горами уже… он был весел и милостив и благоволил выдать серебро для продолжения моих опытов…»

Мастер Альбрехт налил в свой стакан еще вина:

«…ведь, как известно каждому, хорошее дело настоятельно требует серебра… серебро — это, воистину, масло дел человеческих: внесенное правильно и в должном количестве, оно уничтожает трение… внесенное же сверх меры — уничтожает движение… Но, похоже, ты едва меня понимаешь, не правда ли?»

Старик отхлебнул из стакана.

«Ах, да, ведь… — он кашлянул, слегка поперхнувшись, — я, кажется, забыл совсем, что до сих пор никоим образом не посвящал тебя в мои занятия… — не глядя на Гретхен, он покачал головой, — и потому тебе, конечно же, непросто… непросто уловить сейчас смысл моих слов…» — старик качнул головой вновь.

«Что ж! — он вдруг обернулся к Гретхен, — Тем лучше!»

Он осушил стакан до самого дна, налил его по новой, опять отпил, наверное, до половины, затем с шумом поставил на стол.

«Что ж — значит, настало время рассказать тебе все… — старик подался вперед, и, подперев с двух сторон голову, едва ли не лег грудью на стол, — И, видит Бог, я прямо сейчас сделаю это!»

Он допил вино, затем, полуприкрыв глаза, замер, блаженно прислушиваясь к внутреннему действию напитка. Все это время Гретхен смотрела на него, не отрываясь, боясь своим нескромным дыханием спугнуть его мысли и пропустить что-либо важное.

Однако Мастер Альбрехт сидел и сидел за столом, полуприкрыв глаза и чуть-чуть раскачиваясь. Он словно бы забыл о ее присутствии. Раз только губы его шевельнулись медленно, исторгнув, однако, лишь одинокое тихое «Сейчас…» Несмотря на это, девочка все продолжала ждать — и ждала так с четверть часа, не менее, прежде чем ожидание ее вознаградилось хоть в какой-то степени: голова старика вновь вздрогнула едва заметно, слипшиеся губы слегка причмокнули, и из-за них вдруг послышался легкий глуховатый свист. Мастер Альбрехт спал.

Наступившее затем утро как будто не предвещало ничего особенного. Проснувшийся в свой обычный час Мастер Альбрехт в обычный же час вышел к завтраку, во все время трапезы ничем не обнаружив последствий давешнего винного излишества. Словно бы ничего не случилось накануне, — встав из-за стола и переодевшись, он скрылся было за дверью своей таинственной комнаты. Гретхен уже принялась за что-то из вороха неотложных домашних дел, когда та же таинственная дверь распахнулась вновь и появившийся на пороге Мастер Альбрехт громким голосом позвал ее к себе наверх. Тут же все бросив, девочка побежала к нему — с ходу взлетела на два пролета лестницы и остановилась на площадке у входа: заветная дверь по-прежнему была открыта, однако старик, как видно, не дожидаясь Гретхен, вернулся в недра своего загадочного убежища. Мгновение еще девочка стояла в нерешительности, но тут голос Мастера Альбрехта окликнул ее повторно:

«Ну, где же ты? Входи, входи, не задерживайся там, у дверей!»

Гретхен шагнула вовнутрь.

«Проходи сюда осторожно, ничего не трогай только и ничего не толкни случайно, Бога ради! А то хлопот потом не оберешься… Ты слышишь меня?»

«Да, Мастер Альбрехт!»

…Комната, по первому впечатлению Гретхен, оказалась не такой уж и темной. Что же касается зловония, некогда столь поразившего Тимофея, то и оно, в общем-то, на поверку вышло не столь уж непереносимым. Странных запахов, конечно, было много, однако ни один из них не перебивал остальные и не отнимал у дыхания воздух. Видимо, Тимофей, как это ему свойственно, преувеличивал. Или, может быть, виной всему было удачное стечение обстоятельств: все-таки в этот день хозяин не успел еще приступить к своим непонятным занятиям, притом что вчера комната также отдыхала, понемногу проветриваясь себе через квадратное окошко, прорубленное почти под самым потолком…

Войдя вовнутрь, Гретхен сперва увидела странное сооружение, сложенное из кирпича прямо посреди комнаты. Она догадалась, что это печь — та самая печь, ради которой в погребе запасали растительное масло. Кроме печи в комнате имелся длинный узкий стол из обмазанных глиной досок. В углу возле дальней от двери стены стоял небольшой сундук с двумя массивными замками из латуни — потом уже Гретхен обратила внимание на украшавшую этот сундук довольно тонкую и дорогую отделку деревянной резьбой, столь не вязавшуюся с аскетичной простотой прочих вещей в доме Мастера Альбрехта.

Вдоль стен комнаты — едва ли не от пола и до самого потолка — были прибиты узкие полки из толстых почерневших досок. На этих полках во множестве располагались предметы, названия которым и, тем более, назначения Гретхен не знала. Это были какие-то металлические сосуды, отдаленно напоминавшие кастрюли и небольшие сковороды, а также сосуды из обожженной глины: кувшины и горшки каких-то странных, неудобных для домашнего обихода форм. Были кроме них и сосуды стеклянные — мутные шары с плоскими донышками, застывшие стеклянные капли, прозрачная змейка, на конце которой имелось шарообразное расширение с отдельным горлышком. Там же, на полках, стояли весы, какие Гретхен видела в лавке городского менялы, а по соседству располагались щипцы, молотки и другие железные инструменты, сродни тем, что Гретхен доводилось видеть прежде у деревенского кузнеца.

Впрочем, рассмотреть все это в подробностях Гретхен смогла не сразу — она лишь окинула внимательным взглядом комнату со всем ее содержимым, после чего, повинуясь жесту Мастера Альбрехта, подняла с пола лежавшую почему-то на боку маленькую скамеечку и, воспользовавшись ей, присела.

«Здесь — самая важная часть моего дома, — начал Мастер Альбрехт свой рассказ, — без нее весь дом, воистину, теряет какой бы то ни было смысл».

Он слегка усмехнулся так, как усмехаются, когда говорят то, в чем давно и крепко уверены:

«Весь мой каменный дом не стоит и сотой доли того, что заключено в этой комнате, называемой лабораториум. Не стоит и тысячной доли этого!»

Сказав это, старик достал из кармана ключ, после чего довольно ловко и быстро открыл замки сундука. Затем осторожно откинул крышку и, опустив обе руки в его внутренности, извлек оттуда большой и, по всему, довольно тяжелый мешок. Мешок был завязан, однако по звукам, которые он издал, опустившись на пол, девочка догадалась, что в нем деньги.

«Здесь серебро. Пожалованное графом на мои изыскания. Довольно много серебра, что ж — но даже и без этих денег комната по-прежнему тысячекратно дороже всего моего дома».

Вернув деньги в сундук, старик вновь склонился над ним и через мгновение достал оттуда на свет божий большую книгу.

«Вот она!..» — все еще сидя возле сундука, он осторожно смахнул пыль с обложки, затем поднялся и, держа книгу так, как держат матери только что родившихся младенцев, шагнул к столу. Положил на него свою драгоценную ношу, медленно раскрыл наугад и, забыв, казалось, напрочь о присутствии Гретхен, принялся читать, беззвучно шевеля губами. Девочка, однако, не решалась его потревожить — она, как и прежде, сидела на своей скамеечке, внимательно следя за происходящим.

Вдруг Мастер Альбрехт оторвал взгляд от книги, поднял голову и взглянул на Гретхен взглядом едва ли не радостным:

«Вот она — истинная драгоценность моего дома! Бесценное сокровище, способное обогатить несказанно и столь же способное разорить вчистую! След величайшего ума и корень непоправимого безумия! Источник сладчайшего наслаждения и в то же время мучений, подобных адским…»

Он осторожно закрыл книгу и, положив поверх обложки ладонь правой руки, вновь усмехнулся уже знакомой Гретхен усмешкой мудреца:

«Здесь, под обитым кожей деревом, трактат брата Педро из Сарагосы — францисканского монаха, умершего сто лет назад почтенным старцем. Всю свою долгую жизнь в далекой стране короля Арагона и Наварры он положил на этот труд, — исследуя свойства различных субстанций, сравнивая написанное Великими Адептами Прошлого и взыскуя помощи Божией, он по крупицам обретал истину, и, обретая, доверял эту истину листам пергамента… И вот, хвала Господу, чья милость к нам не имеет меры, — его пергамент теперь здесь, передо мной!»

Мастер Альбрехт замолчал, переводя дух. Лицо его, казалось, излучало неяркий свет.

«Я не стану рассказывать тебе, какими путями и сколь долго шла ко мне эта книга. Сколько чужих недостойных и грубых рук касалось уязвимых страниц прежде, чем они обрели покой и защиту в моем доме — в доме одного из тех, кому они в действительности предназначались… Это длинная и неинтересная история — тебе ее знать, право, ни к чему. Гораздо важнее то, что я сказал тебе сейчас: эта книга бесценна, ибо содержит ответ на вопрос вопросов… Она глубока, как колодец, и в то же время высока, как гора. Она — лекарство, залечивающее раны, и она же — оружие, разрушающее замки врага. Оружие победоносное и неотразимое. И теперь, вооружившись сим оружием, я несомненно совершу то, для чего предназначен Господом, — выполню заказ нашего графа, а через это верну людям истину, утерянную древними…»

Старик взглянул на девочку, как ей показалось, вопросительно. «Он наверное ждет, чтобы я что-то ответила», — подумала Гретхен и вслух произнесла первое, что пришло ей в голову:

«…я поняла… мне кажется, я поняла все сказанное вами, Мастер Альбрехт… кроме одной вещи, пожалуй… мне непонятно, что же именно должно быть сделано для нашего графа? Ни прежде, ни сейчас вы мне не раскрывали этого… если только я внимательно слушала вас, Мастер Альбрехт…»

Старик рассмеялся сухим коротким смехом.

«Нет, нет, — глаза его заговорщически сверкнули, — все-то ты слушала внимательно, чистое дитя, это так. Ты вообще — внимательная девочка, именно по этой причине я и решил тебе открыться, дабы сделать тебя не только прислужницей в доме моем, но и старательной помощницей в моих трудах… Я действительно не говорил тебе об этом никогда, ибо считал подобное преждевременным. Однако сегодня подходящий момент настал — и я намерен рассказать тебе… посвятить тебя в сущность моих занятий — в той мере, в которой возможно подобное, учитывая твое деревенское невежество…»

Он сделал паузу, сжав губы на миг и задумавшись:

«Так слушай же… Но нет, не станем спешить и сейчас. А ну-ка, прежде ответь мне вот на какой вопрос: видела ли ты герб нашего графа?»

Гретхен утвердительно закивала:

«Да, да, конечно же, видела, и видела неоднократно — всякий раз, когда граф со свитой приезжал в город или когда направлял своего посланца городскому совету… Я видела щит, вышитый на украшавших лошадей попонах… такой же точно щит был на флагах и еще — на плащах некоторых графских прислужников, сопровождавших его повозку… на этом щите, разделенном на три части, нарисо…»

«Довольно, довольно, девочка… — старик, опять усмехнувшись, остановил ее взмахом руки, — Я готов повторить и повторить вновь: у тебя весьма цепкий глаз… Однако нам сейчас нет никакой необходимости тратить время на описание графского герба — он весьма сложен и в целом не имеет прямого отношения к цели нашего разговора. Скажи-ка вместо этого вот что: какого цвета на этом щите нижнее поле? То, что отделяется золотой полосой от двух верхних — черного с золотым львом и красного с лилиями?»

Гретхен задумалась, припоминая:

«Мне кажется… — она наморщила лоб, — Да, мне кажется, это синий… синий цвет, да, густо-синий…»

Сказав это, она, однако, в тот же самый миг засомневалась:

«…хотя, нет, не вполне — по-моему, это все же фиолетовый цвет… определенно — фиолетовый!..»

В подтверждение своих слов она даже кивнула, но полной уверенности все равно не достигла:

«…или все-таки синий… не знаю… Всякий раз, — принялась она оправдываться, — Всякий раз, когда я видела его, солнце светило так искоса… так ненадежно… что было трудно…»

«Довольно, довольно, — Мастер Альбрехт вновь прервал ее со смехом, — Довольно, девочка, не утруждай себя вспоминать то, что вспомнить невозможно вовсе: едва ли хоть кто-нибудь в этом городе, равно как и за его стенами, сможет ответить на мой вопрос».

Он остановился, задумавшись. Лицо его в момент стало серьезным:

«Твои затруднения естественны, и дело тут, конечно же, не в солнечном свете. Так же, как и не в свете факелов, освещающих Зал Собраний городской ратуши, в котором послания графа зачитываются отцам города. Любой из почтеннейших отцов города — членов городского совета — ответил бы на мой вопрос твоими словами: «синий», «нет, фиолетовый», «нет, все-таки синий». Дело не в освещении, а дело в самом цвете.

Он и синий, и голубой, и фиолетовый разом — или, иначе, выпачканный фиолетовым синий — что равносильно выпачканному синим фиолетовому. Это грязный, ржавый цвет, лишенный природного благородства, — и не место ему на гербе столь знатного господина, как наш граф».

«Почему же тогда граф не заменит этот цвет, коли он постыден и неправилен?»

«Подожди, девочка! Терпение — величайшее из достоинств. Обрети терпение — и ты обретешь власть. Власть над собою, власть над людьми и власть над обстоятельствами. Кроха терпения — и я отвечу тебе. Отвечу на вопрос, заданный тобой, и еще на дюжину незаданных впридачу — но наберись же терпения. Итак…»

Он перевел дух, вытерев пот со лба:

«Итак, ты хочешь знать, деревенская девочка, почему граф не заменит на своем гербе ненадлежащее поле? Почему не прикажет окрасить его цветом, достойным славы своего рода? Что ж, ответ будет прост и сложен одновременно — граф не меняет цвета нижнего поля своего герба потому только, что не имеет цвета подходящего. Того особого, не синего и не фиолетового цвета, похожего, однако, как на синий, так и на фиолетовый, но при этом такового, что лишь имеющие бельма на глазах способны спутать его с синим. Притом, что лишь не отличающие дня от вечерних сумерек спутают его с фиолетовым.

Граф не имеет цвета этого, но всякий в его владениях и окрест — по крайней мере, всякий из тех, кто способен отличить одну букву от другой… так вот, всякий сведущий человек здесь знает, что истинный, беспримесный и чистый цвет в незапамятные времена действительно украшал герб благородных предков нашего графа. Знает так же верно, как то, что Солнце всякий день заходит на Западе!»

Сказав это, Мастер Альбрехт вновь остановился ненадолго. Снова вытер пот со лба, затем заглянул пристально в глаза Гретхен и, удовлетворившись, видимо, впечатлением, произведенным собственными словами, продолжил:

«Давно-предавно, когда ни тебя, ни меня, ни даже наших с тобой отцов и дедов на свете еще не было, предок нашего графа отличился в священном походе Креста на службе у Готфрида Бульонского — короля Святого Иерусалима. Он доблестно сражался с сарацинами, проявляя бесстрашие и благородство, помогая рыцарям Креста как мечом, так и советом. И вот, желая воздать почести герою, король пожаловал ему привилегию, о которой не слыхали люди прежде. После одной из битв он даровал ему право использовать в своем гербе особую краску неповторимо-чистого цвета, имеющую, вдобавок, свойство светиться в темноте. «Пусть даже и темной ночью флаг твой указывает нам путь в бою!» — сказал он перед собранием самых доблестных иерусалимских рыцарей. Саму же эту краску — четыре доверху заполненные бочки — королевские слуги торжественно выкатили перед всеми, дабы каждый мог убедиться: великодушнейший из королей отдает своему вассалу всю краску, что имеет.

Это был воистину королевский дар — ибо всего лишь месяцем ранее эти же бочки достались самому благочестивому королю Готфриду от одного из мелких сарацинских правителей, перешедших под его руку от султана Дамаска. Эта удивительная краска — плод работы мастеров-красильщиков, живших некогда в маленьком горном селе Персидской Азии. На всю Азию и за ее пределами славилась она, доставляемая караванами барышливых купцов: от гор Индии и до владений Гранадских мавров. Поколениями наследовали красильщики секрет ее приготовления от своих отцов и передавали затем своим детям, так делалось из века в век, — и, однако, ныне некому стало ее приготовить. Некому во всем Свете! Пути Господа неисповедимы: Черная Смерть в какой-то месяц унесла с собой этих красильщиков, всех до единого. И четыре бочки Готфрида Бульонского — последнее, что успели они изготовить».

Замолчав, Мастер Альбрехт обвел взором свой лабораториум — он словно бы хотел убедиться, что не только Гретхен, но также и инструменты на полках внимают ему, затаив дыхание.

«Все ли понятно тебе, девочка?»

«Да, Мастер Альбрехт… Но что же стало с этими бочками? И надолго ли хватило их содержимого?»

Вместо ответа старик лишь с усмешкой покачал головой:

«Надолго, что ж… Должно было хватить надолго, это правда. Четыре бочки столь густой и плотной краски — объем изрядный, как ни крути. Что же до нашей знати — то их родовые деревья не столь уж и ветвисты, как, может, им бы самим хотелось. Все это вместе не оставляло бы никаких сомнений в том, что и нынешним потомкам героя Святой Земли достанет краски из тех бочек…»

«Так что же…»

«А вот что. Три из четырех погибли во время крушения генуэзского корабля, на котором рыцари Креста возвращались из Святой Земли. Верно, они и сейчас покоятся на дне Лигурийского моря. Четвертая же, последняя бочка благополучно прибыла в замок графа, однако и ее вскоре постигло несчастье — во время недолгой и, к счастью для графа, неудачной осады замка Фридрихом Барбароссой в нем случился пожар, сгорели кóзлы, на которых стояла бочка, она упала с большой высоты на каменный пол и раскололась. В общем, остались одни обломки, со стен которых удалось соскрести немного драгоценной субстанции — ей пользовался тогдашний граф и отчасти его сын. Дальнейшим же их отпрыскам выпало нести известную тебе печать позора, заменяя правильный цвет на приблизительный, лишенный, само собой, способности светиться во тьме».

Он опять замолчал.

«Но какое все сказанное…»

«…имеет ко мне отношение? Ведь именно это ты хотела бы сейчас спросить, не так ли, девочка? — Старик засмеялся в очередной раз своим сухим, коротким смехом, — Самое непосредственное, уверяю тебя! И я поведаю тебе об этом в свой черед, будь спокойна. Сейчас же настало время перекусить, как мне кажется, — приготовь-ка на стол молока, хлеба и кусок ветчины пожирнее. Что-то я сегодня не наелся за завтраком».

11

Подкрепившись, они вернулись на второй этаж, где Мастер Альбрехт продолжил свой долгий рассказ. На этот, однако, раз он словно бы напрочь забыл и про таинственный сундук с серебром, и про мудрую книгу Педро Сарагосского, — покинутая вниманием, она так и осталась лежать на столе. Вместо этого Мастер Альбрехт встал возле той самой странной, похожей на маленькую крепостную башню печи и, с довольным видом похлопав ладонью ее кирпичное тело (подобным жестом обычно хозяева похлопывают верного коня или добрую корову — кормилицу многочисленного семейства), сказал, не глядя на девочку:

«Сие атанор, что значит бессмертный… Очаг бесконечного огня, способный сохранять теплоту, покуда только в него подливают масло. Видишь фитили, — разжигая любую их часть попеременно или, напротив, все сразу, я могу повелевать теплу так же, как другие повелевают людям: я могу сделать, чтоб в печи лишь закипала вода, но не плавился воск, я могу сделать так, чтобы воск становился жидким, однако свинец сохранял свою твердую тяжесть. Могу сохранять тепло конского навоза, упомянутое во многих достойных книгах, или тепло слюны во рту. Когда же я решаю задействовать все фитили до единого, — пламя становится сродни пламени адских кузниц. Именно такое пламя обычно необходимо для Влажного Пути — его я и поддерживаю, нагревая земли в этом вот алюделе или, иначе, философском яйце — сосуде Великого Преображения, по окончании коего первым из прочих удостоенного содержать в себе чистую субстанцию, столь же беспримесную и благородную, как и во дни начала Мира».

Он повернулся к Гретхен, заглянул ей в глаза, желая знать впечатление от своих слов, затем продолжил:

«Здесь лежит мой труд: преодолевая природу грубых, обыденных субстанций, стараясь с помощью Божией избежать обманчивых чар сходства и нетерпения отчаяния, всегдашними бесами сопровождающих любое Делание, я шаг за шагом приближаю себя к Истине, к той самой Истине, что обрел некогда Педро Сарагосский!»

Он опять сделал паузу, взглянул зачем-то на свою ладонь:

«Многие истинномудрые мужи преуспели в этом Великом Деле, но ни один из них не приблизился к тому, чего достиг брат Педро, благословенна память его: лишь в написанном им трактате, милостью Господа дарованном сегодня моим глазам и рукам, имеются слова, смысл которых несомненен и велик, ибо брат Педро, единственный из адептов со времен Гермеса Триждымогучего, познал еще одно убежище Мирового Духа, отличное от известных прежде, или, вернее сказать, забытое прежде иных. И это убежище есть убежище цвета — говоря иначе, оно и есть Царский Цвет или Царь Цветов, подобно тому, как Царь Металлов есть Золото, а Царь Семи Планет — Солнце. Клянусь, написанное братом Педро нельзя понять иным образом, как нельзя и усомниться в его правдивости: ибо он честно прошел весь надлежащий адепту путь, очищая первичную материю, взятую от улиц и рудников. Как нет у меня сомнений в том, что добытое братом Педро и есть Универсальный Меркурий, о котором писал Бернард Тревизский и который бесплодно тщились добыть многие, ибо искали его в неверном месте — там, где Овен и Телец попеременно терзают красную соль!..»

Старик засмеялся довольным продолжительным смехом:

«Понятно ли тебе теперь, о деревенская душа, что за сокровище нынче в моих руках? Ведь субстанция, несущая в себе Царский Цвет, и есть краска Готфрида Бульонского! Великий Дар, за грехи и невежество отнятый у жителей Азии. И — подумать только! — лишь считанные месяцы, а то и недели отделяют меня от обретения сего сокровища, во славу Господа нашего, в утешение графского рода и к несказанной радости городского цеха красильщиков, чьи ткани благодаря этому станут продаваться лучше, чем ткани из Брабанта и Фрисландии!»

Он заглянул пытливо в глаза Гретхен:

«Все ли понятно теперь тебе, повторяю? Спрашивай без стеснения — преимущество твоего невежества в свободе задавать любые вопросы без боязни прослыть невеждой!..»

Старик засмеялся, довольный собственной шуткой. Гретхен же задумалась, нахмурив лобик:

«Мне кажется, Мастер Альбрехт… По меньшей мере, одну вещь не осилить моей голове никак — это уж точно…»

«Какую же? — старик в свою очередь сделал удивленную мину — Говори, и я попробую разъяснить тебе это… чего бы оно ни стоило и сколько бы времени ни потребовало…»

«Возможно, я глупа совсем, Мастер Альбрехт, — начала Гретхен, запинаясь слегка от волнения, — Но я никак не возьму в толк: ведь коли все уже написано в вашей книге… вернее, в книге этого монаха из дальних краев… тогда зачем что-то пробовать и испытывать долгие годы… не лучше ли сделать все, как написано — одно за другим… подобно тому, как священник читает по книге псалмы или сборщик податей смотрит в своей книге положенную недоимку?..»

В ответ старик опять засмеялся — вот уж веселый выдался у него день — он смеялся довольно долго, не переставая при этом кивать головой. Наконец его смех прекратился, а взгляд стал вновь серьезным и внимательным:

«Твой вопрос очень умен и очень глуп одновременно, девочка. Умен для деревенского невежды и глуп для всякого, имеющего отношение к Великому Деланию или Аль Кимии, как называли сие искусство египетские мудрецы древности. Всякого насмешил бы твой вопрос, как насмешил он меня, — но я отвечу тебе, как обещал. Гляди же сюда и слушай. Что стало бы, скажи-ка мне, если бы великий брат Педро написал в своей книге рецепт приготовления Царского Цвета так, как пересказывают кухарки друг дружке рецепт приготовления тушеных рябчиков? Смог ли кто-нибудь повторить его путь? Воодушевило ли кого-нибудь это? Конечно же да — и тысячи суфлеров ринулись бы тут же по ясному, на их взгляд, пути. Но чего бы достигли они? Лишь траты изрядных средств — и только. Ибо никто посторонний никогда не сможет сам добыть философский эликсир — хотя бы и копируя одно в одно движения рук настоящего герметического философа. Почему же так — да потому только, что результат моего искусства есть Откровение, а Откровение, как каждому известно, дается Господом, а вовсе не сборщиком податей.

Знай же, что настоящего результата достигнет лишь достойный — познавший необходимое и проделавший надлежащее. Как отец не позволяет сыну-младенцу управлять лошадью, так и истинный адепт не позволит случайному человеку повторить его Деланье. Ибо опасностей тут не счесть, тогда как пользы не будет вовсе…»

«И никто-никто тогда, — поспешила вставить Гретхен, — во всем мире не сможет повторить то, что сотворите вы, Мастер Альбрехт, не так ли?»

«Почти, — Мастер Альбрехт на этот раз кивнул согласно, — Почти никто, это так — ты правильно все поняла, деревенская девочка. Чтобы найти то, что вот-вот найду я, надо идти тем путем, которым иду я, или научиться тому, чему лишь я могу научить. Либо… — тут лицо его на миг, помимо воли, омрачилось, — либо похитить книгу брата Педро с моими пометками на ее полях, а затем, путем колдовства и магии, расшифровать тайный смысл ее букв. Что ж, это займет немного времени — гораздо меньше тех лет, что потратил я на опыты, — но лишь находящемуся в сговоре с бесами посильно подобное».

Сказав это, Мастер Альбрехт опустил голову. Какое-то время он стоял так, молча, затем словно бы встряхнулся и вновь взглянул на девочку.

«В общем, на сегодня — довольно. Ей-богу, я сказал столько, что твоя крестьянская голова должна была б непременно лопнуть, запомни ты хотя бы половину услышанного. Ступай же, готовь нам ужин и помни, что я дозволяю тебе отныне присутствовать здесь, но лишь в часы моих занятий и со мною вместе. Если Господу станет угодно, я научу тебя помогать мне в делах, допускающих помощника невежественного, хоть и старательного. В любом случае, тебе не будет так скучно коротать долгое время между завтраком и обедом».

12

Вечером, оказавшись, наконец, в своей мансардной каморке, Гретхен вдруг почувствовала довольно сильную усталость, хотя работы руками в тот день выдалось едва ли не меньше обычного. Забравшись на свой сундук, она обняла Тимофея и, как могла, пересказала ему услышанное. Ей хотелось знать мнение кота обо всех этих удивительных обстоятельствах. Тимофей слушал ее молча, полуприкрыв глаза, — лишь иногда из его теплого чрева доносилось ровное тихое урчание, словно бы кто-то невдалеке работал кухонной ручной мельницей. Девочка даже решила, что кот пропускает все ее слова мимо ушей, однако не тут-то было: стоило ей закончить, как Тимофей стремительно поднялся на ноги, потянулся, затем сделал шаг в сторону и, спрыгнув на пол, уселся, обернув, как обычно, себя хвостом.

«Я, кажется, слышал что-то подобное… среди семейных преданий моего кошачьего рода… какие-то истории, несомненно, имеющие отношение к тому, что ты мне сейчас рассказала… про бочки с краской и про генуэзский корабль, потерпевший крушение у самого берега… да… именно про генуэзский корабль, если не ошибаюсь, рассказывала мне моя любимая бабушка… я был еще котенком тогда и потому могу забыть, конечно же, какие-нибудь незначительные обстоятельства, однако в целом дело обстояло вот как…»

Взяв паузу, он несколько раз облизнулся, затем приподнял от пола кончик своего белого хвоста и, качнув им медленно из стороны в сторону, проводил взглядом:

«Стало быть, дела обстояли вот так. Предок здешнего графа в компании других рыцарей, а также их слуг возвращался из похода в Святую Землю. Путь был долгим, море почти на всем его протяжении показывало, как водится, свой всегдашний несносный характер, и все, само собой, порядочно вымотались. Тем безудержнее была радость путешественников, когда из утреннего тумана, наконец, показались очертания берега и моряки восторженными криками принялись приветствовать родную Геную.

Однако радость оказалась преждевременной, по большей части. Жадные отцы города, прослышав, что возвращающиеся из Палестины везут с собой несметные сокровища, потребовали от графа и его рыцарей огромную плату — пятьсот ливров — за право сойти на берег и выгрузить то, что привезено на их корабле.

Подчиниться этим требованиям граф считал ниже своего достоинства. Созвав своих людей, он устроил совет, участники которого, однако, все никак не могли прийти к единому мнению: одни предлагали прорываться на берег с оружием в руках, другие призывали вступить в переговоры и торговаться. Так прошел день — с наступлением вечера решили подкрепить себя едой и вином. Стали ужинать, и прекрасное кипрское вино постепенно сделало свое дело: рыцари вскоре забыли и про жадных генуэзцев, и даже про то, что не могут сойти на берег. Они начали веселиться так, как у них было заведено, словно бы ничего особенного с ними и не происходило. В разгар веселья граф стал хвастаться какой-то краской, подаренной, дескать, ему Иерусалимским Королем. Что будто бы краска эта имеет ни на что не похожий цвет и даже светится ночью подобно кошачьему глазу. Кто-то из знатных ему не поверил. Завязался спор, изрядно сдобренный кипрским вином, и Бог его знает — могло бы дойти до поединка даже, когда б не один из самых неприметных рыцарей, бывших тут же. Улучив мгновение, когда оба спорщика замолчали, дабы вдохнуть новую порцию воздуха, он встрял в их разговор, предложив решить дело простым опытом. Дескать, уже стемнело и если вынести немного той краски на палубу корабля, то всякий сможет без труда убедиться в том, чья сторона права.

Решили так и сделать и даже удивились, что подобное не пришло никому в голову раньше. Слуги выкатили бочку с краской, раскупорили ее не без труда и зачерпнули содержимое. Оставалась мелочь — найти то, что должно быть покрашено. Преисполненный веселья граф обвел взором все вокруг и вдруг увидел кота — моего дальнего предка — жившего на корабле и оберегавшего съестные припасы от трюмных крыс. Увидел, значит, его граф и расхохотался: «А вот мы что сделаем, — закричал, — давайте-ка покрасим этому коту… хвост!» Вот уж действительно — хоть и благородной крови человек, а умней ничего не придумал. Хотел было предок мой с верхней палубы прочь сигануть — да не успел, по всему. Схватили, зажали так, что не шевельнешься, да вымазали весь хвост краской этой. Исцарапать даже никого не удалось…

И после видят: хвост, в самом деле, светится в темноте, словно бы огни Святого Эльма, — аж им страшно стало слегка. Притихли все, смеху — как не бывало, и только граф наш сквозь зубы пробурчал что-то и уже после громко приказал сниматься с якоря — плыть в Марсель.

Ну, приказать-то он приказал, дело недолгое — приказать-то приказал, а исполнять-то как? Матросы-то все на берег сошли уже — к семьям своим вернулись. Пришлось графским слугам самим на весла садиться да паруса крепить… Даром что вином перед тем взбодрились…

В общем, зря они, конечно, тогда пожадничали: не стоит никогда чужим ремеслом промышлять. Случилось с ними то, что и должно было случиться, — наказал их Господь за самонадеянность да за хвастовство. И за то, что кота обидели, — уж это наверняка.

Едва снялись они с якоря да ветер в паруса поймали, — понесло корабль их на скалы. Понесло, а они и не поняли этого даже — благо, ночь стояла малозвездная да безлунная.

Короче, разбился корабль о скалы со всем своим грузом — и с кипрским вином, и с пряностями, и с шелком, и с драгоценностями золотыми да серебряными, и с удивительной краской Иерусалимского Короля тоже — одна только бочка потом вынырнула, наутро ее рыбаки из воды достали.

Впрочем, люди спаслись, выплыли. И предок мой — кот корабельный — тоже спасся. Он, кстати, впереди всех плыл, хвостом своим светящимся путь к берегу указывая. Граф его потом с собой на родину взял — из благодарности, не иначе!»

Закончив свой рассказ, Тимофей поднялся на все лапы и затем в три прыжка занял излюбленное свое место — на подоконнике:

«Вот и сегодня ночь безлунная, малозвездная да ветреная — и слава Богу, что мы не в море сейчас! Давай-ка спать лучше…»

Глава третья, в которой все идет своим чередом, однако в городе появляется тот, кому лучше бы не появляться вовсе

13

Дни шли за днями, свиваясь в недели обычным своим порядком, — и лишь воскресный перезвон церковных колоколов возвещал всем об окончании одной и начале следующей. Недели, как им и положено, покорно складывались в месяцы — ноябрь, декабрь, январь, — по погоде наделяя горожан новыми житейскими заботами и делая ненужными заботы старые…

Однажды ночью Гретхен проснулась вдруг, и, раскрыв глаза, заметила с удивлением, что вся ее каморка наполнена каким-то странным, чуть голубоватым светом, падавшим ровным снопом из не закрытого ставней окошка. Казалось, вокруг стало светло совсем — Мастер Альбрехт, наверное, смог бы читать здесь свою книгу. Гретхен без труда различала каждый предмет, находящийся в комнате: вот её старое платье, висящее на вбитом в стену гвозде, деревянные башмачки, кот Тимофей, по обыкновению устроившийся на ночь у нее в ногах. Видно было, как ходят взад-вперед, в такт дыханию, белые его бока…

Стараясь не разбудить кота, девочка соскользнула осторожно на пол, накинула на плечи кусок овчины и, медленно открыв оконные створки, высунулась наружу. В лицо ей ударило легким ночным морозцем, тут же заставившим изнеженные сном глаза прослезиться. Гретхен вытерла глаза рукой, после чего застыла в радостном изумлении, как в то первое утро своей жизни у Мастера Альбрехта: настолько неожиданным оказался вид из ее окна!

Давешнее бескрайнее море курчавых черепичных крыш теперь бесследно исчезло, словно бы и не было его никогда. Вместо него повсюду лежал снег — ровный и мягкий снежный пух, еще не слежавшийся и не подтаявший. Гретхен даже начало казаться, что под снегом — земля, а сама она глядит на все не из мансардного оконца вовсе, а из своего деревенского дома, где топится печь, где в углу дрыхнет, свернувшись калачиком, бездельник Тимофей, и отец вот-вот не спеша подойдет к ней и положит молча свою добрую ладонь ей на голову.

Бездельник Тимофей, однако, проснулся тоже — с глухим стуком (выдававшим хорошо раскормленную к зиме кошачью душу) соскочил он с сундука, после чего пересек каморку привычным маршрутом и торопливо занял свой облюбованный подоконник.

«Не спится чего-то, да? — Голос кота звучал в ночной тишине непривычно низко и сухо, — В полнолуние всегда не спится…»

Тут только Гретхен поняла, откуда именно идет этот разбудивший ее голубоватый свет. Над уходящими во все стороны снежными гребнями и горками неправдоподобно низко стояла огромная круглая Луна. Ее лимонно-голубые лучи, падая на поверхность снега, становились еще голубей и, рассеиваясь во все стороны, заполняли собой, как показалось девочке, весь мир.

«Красивая Луна, — поделилась с котом Гретхен, — Но почему-то плакать хочется от этой ее красоты…»

Тимофей нехотя поднял голову, какое-то время молчал, наблюдая небесное светило, затем посмотрел в лицо девочке и с весомостью произнес нараспев:

«Поду-умаешь, красавица нашлась!.. Луна как луна — монета из поддельного серебра, которую раз в месяц кто-то подвешивает на небо за ненадобностью… Только глупые жадные собаки принимают ее за настоящую — да и то не всегда. Кстати, у этой, на которую ты сейчас засмотрелась, вполне мышиное лицо, приглядись… Чего во всем этом красивого — хоть убей, не возьму в толк!»

Гретхен еле слышно рассмеялась:

«Какой же ты серьезный всегда, Тимофей! Знала б я раньше, что ты такой, — непременно упросила бы отца доверить тебе управление мельницей: разговоры с крестьянами, подсчет зерна и муки… у тебя вполне получилось бы, правда!..»

«Благодарствую, благодарствую… Вот уж оценка моих талантов — беспристрастная и великодушная!.. — кот сделал вид, что слегка обиделся, — Будто вашей мельницей и впрямь управлял не я, а кто-то другой…»

«Ты!? — Девочка развеселилась еще больше, — Ты управлял нашей мельницей? — от удивления она забыла про Луну и про вызванные ей грустные воспоминания, — Ты хочешь сказать, что именно ты, а не…»

«Ну, да… а что здесь такого?.. — кот не дал ей закончить фразу, — Знай же, что один мой запах, отпугивающий мышей, сберегает больше зерна, чем замена трех нерадивых работников самыми что ни на есть старательными!»

Провозгласив это, Тимофей соскочил вниз и уселся посреди каморки, распустив хвост по полу. Выглядел он в этот момент очень торжественно: ни дать ни взять — лев с графского герба!

«И вообще: хотел бы я узнать, как ты себя поведешь, столкнувшись лицом к лицу хотя бы с десятой частью мышей, живущих на мельнице, — всех этих серых воришек без стыда и совести. Сотнями и тысячами прячущихся во всех углах, во всех щелях и за каждой прислоненной к стене вещью! А ведь есть на свете еще и крысы!»

14

Помогать Мастеру Альбрехту в его изысканиях Гретхен начала еще с осени, однако делала это все же не слишком часто: иногда старик сам звал ее в свой лабораториум и просил выполнить какую-нибудь простую работу, иногда — хотя и не часто — она заходила туда по собственной воле. В общем, наблюдать за занятиями Мастера Альбрехта было, конечно же, интересно, однако от домашних забот ее тоже никто не освобождал. К тому же, долгое нахождение в лабораториуме само по себе требовало изрядной выносливости и в полной мере, наверное, было под силу лишь таким увлеченным своей работой людям, как Мастер Альбрехт.

Действительно, в лабораториуме почти всегда стояли сильные — чаще всего неприятные, а иногда даже исключительно неприятные — запахи. Нередко в ходе опытов воздух в помещении становился едва ли не раскаленным, а однажды, когда Мастер Альбрехт в присутствии Гретхен переливал из странного сооружения, называемого пеликан, в разогретый докрасна тигель какую-то желто-коричневую жидкость, произошло и вовсе что-то ужасное: девочка увидела лишь короткую огненную вспышку, на смену которой явился ворох разноцветных искр, летевших во все стороны. Все это сопровождалось оглушительнейшим звуком, из-за которого потом, когда все кончилось, еще долго звенело в ушах. Слава Богу, никто всерьез не пострадал — лишь осколки тигля оцарапали Мастеру Альбрехту руку, заставив его на три дня прекратить занятия и добавив потом к имеющимся еще один небольшой шрам.

Получившего против воли дополнительный отдых старика это приключение, однако, совсем не расстроило. Напротив, он стал еще более весел и энергичен, чем прежде, и все время бормотал что-то про «истинную изменчивость соотношения Меркурия и Серы, подверженную в фазе Весов прежде фазы Скорпиона».

Впрочем, Гретхен хорошо запомнила и некоторые другие, не столь пугающие и опасные, хотя по этой же причине, наверное, и не столь эффектные опыты Мастера Альбрехта. Так, однажды ей выпало наблюдать следующее, весьма любопытное действо: в стеклянный сосуд с довольно узким горлышком была налита вода на треть его объема. Затем туда же была добавлена весьма плотная прозрачная жидкость, которую старик держал в тщательно закупоренном глиняном кувшине. Вслед за этим Мастер Альбрехт бросил в тот же сосуд несколько гвоздиков, какими крепят подковы, поставил сосуд на стол и, усевшись рядом, принялся со вниманием наблюдать происходящее, не забыв пригласить и Гретхен к тому же занятию.

Сперва, как ей показалось, в сосуде не происходило ничего ровным счетом. Утонувшие гвоздики, скрючившись, лежали на дне, украшенные серебристыми капельками захваченных с поверхности воздушных пузырьков. Вскоре, однако, эти самые пузырьки как будто начали расти — сперва еле заметно, потом все более и более отчетливо. Наконец, один из них, самый крупный, оторвался и, неспешно кружась, поднялся на поверхность. Тут же его примеру последовал другой, за ним — третий. Не прошло и четверти часа, как этих подымающихся кверху пузырьков повалило так много, как бывает, если кто-то утопит, скажем, в болоте небольшой кувшин.

«Сие — поглощение ртутной сущности металла купоросным маслом, каковое, как известно, бывает жадным и нежадным. Здесь ты видишь масло нежадное, ибо прежде я насытил его водой. Поглощая сущность металла, такое масло дает в обмен легкий воздух, в то время, как жадное купоросное масло возвращает воздух тяжелый, богатый серой, а иногда и серу вовсе, — подтверждая в полной мере сказанное Раймондом Луллием, Арнольдом из Виллановы и прочими древними адептами… — старик говорил, почти не открывая рта, поминутно сбиваясь на бормотани