Оглавление

Свет мой

Часть первая Ружица

Татарские всадники едут шагом. Кольчуги, шлемы, за спинами луки, к поясам пристегнуты сабли в ножнах. Каждый воин зорко вглядывается вдаль, явно высматривая кого-то. Потому они и выстроились определенным образом. Не как при походе — кучей, не как при атаке — лавой, а в линию, чтобы рассмотреть, как можно больше обозримого пространства. Волнообразная линия-шеренга теряется вдали. Лошади топчут пеструю поверхность степи, покрытую буйным весенним цветением. Среди бескрайнего моря пушистого нежно-белесого цвета ковыля, кое-где видны островки иных оттенков: желтого девясила, лиловой вики, синей и лазурной горечавки, красных тюльпанов, сиренево-фиолетовых ирисов, но, конечно, больше всего вокруг красных маков, спорящих за первенство с самим ковылем — королем вольных трав. Степь — это трава!

Ветер гуляет по степному простору волнами, колышет цветочный ковер. Серые ноздри коней щекочет дурманящий маковый запах.

Куда ни кинь взгляд, на все четыре стороны под могучим дыханием ветра ходят волнами высокие травы, напоенные талыми снегами и весенними грозами, пока их ещё не успели иссушить солнце и съесть лошади кочевников. То тут, то там травы редко посверкивают, подобно драгоценным бриллиантам, каплями ещё не полностью высохшего, недавно прошедшего дождя. Воздух густо напоен пряным ароматом цветов, пением цикад, стрекотанием кузнечиков. Вот прямо из-под конского копыта, вспорхнула саранча-кобылка, явив очам маленькое чудо. Невероятно быстро вращаются крошечные крылышки, превратившись в два легчайших облачка. А облака то эти разноцветные! У этой летуньи — нежно малиновые, а у иных: лимонные, голубые, оливковые желтые и ещё с полдюжины прочих оттенков. Кобылки пролетают метров десять–двадцать и бесследно исчезают в густом разнотравье этого лошадиного рая.

Внезапно, один из всадников, привстав на стременах, вытягивает руку с обнаженной саблей вперед, беззвучно сигнализируя остальным о том, что заметил нечто. Строй ломается. Те, кто ближе к сигнальщику — сбиваются в кучу, дальние — спешат к ним, погоняя коней. Вся перегруппировка происходит, молча, без единого крика. Татары напряженно всматриваются куда-то вдаль. Там, у самого горизонта, еле видимое глазу, чуть выше травы, движется нечто темное и длинное…

Из кучи татарских нукеров выбивается один на вороном иноходце, в дорогом красном с золотым шитьем халате поверх доспехов. Он еще очень молод, безус, но, видимо, знатен родом, о чем говорит горделивая посадка и властные повадки.

Татары следуют за ним, развертываются в лаву, потому немного отстают. Оглянувшись, юный хан, поджидая своих воинов, укрощает бег скакуна. Конь гарцует под ним, крутится в траве, давит копытами атласные лепестки маков.

Мимо крутящихся вороных ног летит — гудит тяжелый майский жук. Внезапный порыв ветра подхватывает и несет летуна ввысь, навстречу грузным кучевым облакам. Ветер кувыркает его в воздухе, как безвольную куклу. Но вот вихрь ослабевает. Бедняга жук теряет высоту и с размаха ударяется о широченную грудь в яркой рубахе, выглядывающей из-за распахнутого боярского кафтана. Оглушенное насекомое падает на дорогу между колесами телеги. Она, скрипя, проезжает над ним. Тот, о чью грудь ударился майский жук, даже не замечает столкновения. Это высокий чернобородый и черноволосый мужчина богатырского телосложения. Лицо его добродушно и беспечно. Он сидит на передней телеге обоза и беседует с сидящим рядом седыми щуплым старичком-возчиком, поглаживающим рукой свою жидкую бороденку. Позади, ползут еще несколько громоздких повозок по едва приметной степной дороге. В них десятка три людей. Кто сидит, а кто и лежит, лениво расслабившись на травяных подстилках. Боярские кафтаны из-за жары небрежно расстегнуты. Оружие, кольчуги и шлемы беспечно свалены кучей в середине повозок.

Чернобородый молодой боярин лениво щурится серыми глазами на маленькую тучку, идущую с востока, и, усмехаясь, говорит:

— Так что неправ ты оказался, старче, со своими приметами. По ним нам уж разов десять, как помирать пора! А мы из Орды выбрались невредимые. Ханы дары наши приняли и обещали поддержку супротив литовцев и московитов.

— Оно все так, Гордей Иловаевич, да только нам до дому еще ехать и ехать. Чай, дикое поле вокруг… Степь — сие трава, степь — сие простор, степь — обитель супостатов!

— А по мне от любой напасти, что твои приметы сулят, лучшее средство — молитва Иисусова: «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного!» — он трижды крестится.

К стрекоту кузнечиков примешивается пение стрел. Одна вонзается старичку прямо в сердце и тот падает навзничь в повозку, сраженный наповал. Боярин Гордей падает рядом, но он жив, поворачивается на бок, хватает из кучи оружия щит и вытаскивает в той же куче из ножен первый попавшийся меч. Тело воина резко прогибается и распрямляется, словно отпущенная пружина. Мгновение и он уже на ногах на земле, прикрывается щитом и кричит: «Все в круг! Князя, в круг!» — боярин первый бежит и становится рядом с раненым князем, из плеча которого торчит стрела. Вскоре собираются остальные. Их едва половина от прежней свиты. Прочие валяются то тут, то там, утыканные стрелами: «Рубите постромки, переворачивайте телеги на бок!» — кричит Гордей. Его слушаются. Одна из повозок перевернутая, сразу прикрывает от татарских стрел с одной из сторон кучку защитников, с выставленными по кругу щитами.

Из кружащих вокруг обоза, словно акулы всадников, выезжает их юный предводитель. В его лице, черты которого миловидны и даже красивы, есть все-таки что-то неприятное: жестокое, хищное, даже садистское. Смекнув, что, вскоре, русские соорудят из телег подобие крепости, он кричит отрывисто по-татарски: «Нукере! Кисяргя барсында! Руслар аз! Кэм китыря башын коназ — тыгына бирям инг айбят атны! Алга!» (Рубите их всех! Русских мало, они без броней! Кто принесет голову князя — тому отдам лучшего жеребца из своего табуна! Вперед!) В глазах юного хана жажда крови, его дыхание делается частым. Пальцы, вцепившиеся в рукоять кнута, делаются белыми от напряжения.

Татары, а их около сотни, прыгают с коней и, обнажив сабли, бросаются на противников. Бешеная рубка. То один, то другой русский воин падает в кровавой сече. Боярин Гордей — центр обороны! Его брови гневно нахмурены, стальные глаза мечут молнии, горят, жгут татар. Он умело и мощно крушит нападающих. Враги его опасаются: уже трое пали от руки Гордея. Голова четвертого, снесенная с плеч, катится и останавливается далеко от сражения, уткнувшись в торчащую из земли стрелу, окруженную цветками мака.

Звуки сражения стихают. Клочья тумана медленно наползают на отсеченную голову, они скользят по мертвым, окровавленным, телам княжеской свиты, раздетым до нижнего белья и ограбленным. На трупах сидят вороны. Одна из птиц грузно (от переполнившего ее чрево человеческого мяса) взлетает и лениво опускается снова в десяти шагах, кем-то потревоженная. Там, где она только что была, шевелится и с трудом садится единственный выживший русский воин. Нательная рубаха, покрыта десятком кровоподтеков. Он тупо, бессмысленно оглядывается вокруг. С трудом можно узнать его — это Гордей. Он берется рукой за затылок, стонет, морщится от боли. Отняв руку, разглядывает ее. На руке кровь. Раненый воин встает, качается, с трудом удержавшись на ногах, и медленно идет между мертвецами. На полпути останавливается, шарит руками по поясу. На нем нет не только оружия, но и самого воинского пояса. Он озирается. Все трупы без доспехов и оружия. Боярин безнадежно машет рукой и, еле переставляя ноги, скрывается за пеленой тумана.

Летять стрелы каленые

Гремлють сабли о шеломы

Вь поле незнаеме,

Среди земли чюжой.

Чръна земля под копыты

Костьми была посеяна,

А кровью польяна.

Жены руския

Высплакашась аркуче:

«Уже нам своих милых лад

Ни мыслию смыслити,

Ни очима съглядати.

Тамо лежать их буйны головы

Поскепаны саблями калеными

Шеломы руския.

Слово о полку Игореве.

Раненый Гордей с повязкой на голове бредет по пояс в траве, раздвигая своим телом ковыль. Прямо по ходу перед ним растет, надвигается стена леса. Он входит под тень деревьев, сразу же припадая, обнимая растущую на опушке молодую березку. Потом оглядывается назад и грозит степи тяжелым кулаком.

Дубрава

Гордей с перевязанной головой глядит по сторонам более осмысленным взором. Раненый воин замечает тропу. Он движется по ней, уже не волоча, как прежде, ноги. Но все же не замечает, как с обеих сторон его сопровождают, крадутся за ним серые тени. Дорожка минует березняки и дубравы, разбросанные повсюду островки весенних цветущих ландышей, петляет вдоль глубокого оврага.

Впереди, метрах в пятидесяти, на тропе стоят одичавшие собаки. Их шестеро. Глядят голодными глазами. Все крупные, величиной с волка. Они принюхиваются, чуют, что человек ранен.

Гордей останавливается. Нахмурившись, озирается. Потом спокойно и неторопливо пятится назад к повороту дорожки. Там земля образует мыс, вклинившийся сверху в глубокий овраг. Раненый воин входит в естественное укрытие и останавливается. Псы медленно начинают приближаться. Гордей, оглядывается на овраг за спиной, улыбается и неожиданно встает на четвереньки. Псы озадаченно замирают на мгновение. Воин говорит им: «Так брюхо защищено, опять же руками мне вас бить сподручнее будет! Ноги же в таком деле вовсе бесполезны. В вас, вертлявых тварей, ногой еще попасть потребно. Еще мой дед премудрость сию мне поведал. Ну, зверье зубастое, подходи по одному (проход узкий), кулака мово отведай!»

Вожак кидается первый, но получив сокрушительный удар огромным кулаком справа, с визгом летит в пропасть. Следующий пес впивается человеку в ударившую руку, но Гордей другой рукой сверху наносит ему такой удар (словно молотом), от которого хищник тут же испускает дух. Третий зверь прыгает через издохшего второго (иначе ему было не подобраться — слишком узко), оттолкнувшись о спину мертвого собрата. Гордей, немного откачнувшись влево, толкает атакующего пса в полете сразу двумя руками. Тот летит с визгом в пропасть, пытаясь в последний момент дотянуться до человека зубами.

Три оставшиеся собаки, видя участь своих собратьев, скалят зубы, рычат, но держатся в отдалении, не смея приблизиться к страшному врагу.

Гордей хватает за хвост лежащего перед ним мертвого пса и, раскрутив его у себя над головой, бросает собачий труп в поредевшую наполовину стаю. Поджав хвосты, хищники убегают. Человек встает, гневно глядит вниз. На дне оврага, жалобно скуля, ползают с переломанными лапами, две собаки. Гордей плюет на них сверху, поднимает голову и щурится на солнце, проглядывающее сквозь листву дуба. Потом идет по тропе дальше.

***

Солнце проглядывает сквозь листву дуба. Вокруг дубрава. Пахнет лесной свежестью и земляникой. На больших расстояниях друг от друга растут могучие дубы. Они стоят, словно удельные князья, поделившие куски земли, и зорко наблюдают за невидимыми границами своих лесных княжеств. Стоят тут, кто сто, а кто и триста лет. Могучие корни забирают из земли все. Иному дереву в дубраве не вырасти! Между дубами лишь трава, да кое-где чахлый подлесок. По этой траве свободно и неторопливо бегут два жеребенка: каурый и вороной. Видно, что их кто-то преследует. Бегуны часто оглядываются, поворачиваются назад, чутко настораживают уши и принюхиваются, расширяя ноздри. Однако, в целом ведут себя довольно беспечно. Для них — это игра. Жеребята часто взбрыкивают, пощипывают один другого, тычась мордами в бока и шеи. Иногда, даже, опять-таки играясь, встают на дыбы.

В дубраве появляются преследователи: большой рыжий пес и отрок лет двенадцати. Последний одет просто, но в сапогах, на плече два недоуздка. Между ним и беглецами шагов двести — триста.

Неожиданно пес делает стойку: передняя лапа согнута и застыла в воздухе, тело повернуто боком к жеребятам. Собака замирает в позе, которая означает: «Там, куда я гляжу — что-то достойное внимания!» Мальчик, проследив направление, смотрит и, вдруг охнув, бежит опрометью туда, в сторону большого дуба, под которым распростерлось тело раненого человека. Тот в потрепанной одежде, с перевязанной белой тряпкой головой, лежит на спине с закрытыми глазами, широко раскинув в стороны руки и ноги. Это боярин Гордей.

Отрок опускается перед лежащим на колени и, приложив ухо к его груди, слушает дыхание. Убедившись, что незнакомец жив, мальчик (немного встревоженный) крестится, шепчет: «Слава тебе Господи!» и легонько трясет лежащего за плечо:

— Эгей, человече, очнись! — Гордей с усилием пытается открыть глаза. Сначала он видит нечто синее и зеленое, которое, вскоре, превращается в листву дуба, сквозь которую видно небо. После замечает отрока, который в этот момент опять наклоняется к нему. Глаза отрока такого же цвета, как небо между листьев дуба. Гордей, опять с усилием размыкает губы и произносит едва слышно:

— Ты, ангел? — легкая улыбка добавляется к озабоченному и сочувствующему выражению лица мальчика, он отрицательно качает головой.

— Тогда кто же?

— Варфоломей я, сын боярский.

— Сие, из каких же бояр, часом не из московских?

— Нет, мы ростовские. Батюшка Кирилл Шмель. Так и вотчина его, село наше зовется — Большие Шмели. До него отсюда рукой подать! Так что, человече, ты на земле княжества ростовского.

— Боярин Кирилл… — сорок три годка ему? Тихо, едва ворочая языком, спрашивает лежащий.

— Точно так.

— Ну, слава тебе, Господи! Повезло мне! Знаю я твоего батюшку, знакомец он мой! А я, стало быть, Гордей, воевода дебрянский (в более поздние времена Дебрянск стали называть Брянском), слыхал? — его голос в этот момент переходит даже с шепота на нормальный, правда ненадолго.

— Слыхал, — в ответе отрока появляется облегчение и уважение.

— Экие очи у тебя, Варфоломее… синие…, синие…, — Гордей впадает в забытье. Закрывает глаза.

Сбывшееся предсказание

— Ох, и крепок же ты телесно, друже! Ведь восемнадцать ран на тебе, а та, что на затылке — так для любого другого была бы смертельной. А тут, ровно на собаке, все раночки уже и подживают, затягиваются. Так, что можно будет ныне уже и по селу прогуляться. Сходи, но к ужину возвращайся!

— Гуляние мне, Кирилле, ныне не в радость (он тяжело вздыхает). Может тебе тут, по хозяйству помочь чем?

— Мне ничего не надо. А вот тебе надо, и давно уж — жениться. Тоже выдумал в тридцать лет бирюком стать. Коли б не моя жена любезная, так не знаю, как и жил бы. И печали, и радости у нас с ней напополам! А одному — не приведи, Господи! Ну, ладно, сходи, пройдись по селу от тяжелых мыслей развейся. Наш обоз вот-вот вернуться должен. Мы, вишь ты, свое добро от баскаков, прятали. Теперь обратно везем. Может, поможешь там чем. Так, что ли? Ну, давай собирайся не спеша.

***

Гордей, богатырского телосложения мужчина, одетый по-простому, в новой свите и гошах (штанах) идет по сельской улице. Воеводе не по нраву чиниться. Ему хочется простого общения, без земных поклонов. Тело его почти поправилось, а вот душа…, душа болит, скорбит о погибших товарищах, о том, что скоро стоять ему перед их родней и ответ держать…

Вот вернется он в Дебрянск и окружат его матери и вдовы погибших друзей. Будут смотреть их очи с надеждой на него. Как тогда повернется язык сказать им, что вот, мол, выжил лишь я один! И как же тогда смеет он стоять здесь и сейчас? Тот, кто должен был защищать своего князя до последнего дыхания, до последней капли крови?

Тогда, потерявшие надежду, женские очи станут скорбными, а еще недоверчивыми, укоризненными. Что тогда — оправдываться? Показывать рану на затылке?

А может быть, станут жечь гневные женские очи?! Как тогда не отвести взгляда, хоть ты и не виноват ни в чем? Судьба… Да тяжко!

Потому и не радует его сейчас погожий солнечный денек, мирные сельские картины: крестьянские домишки в буйной зелени садов, деревянная церквушка на пригорке и вдали на лугу пасущееся стадо коров.

Витязь следит за обогнавшим его голубком, севшим на крышу первого дома, возле которого, прямо на улице растет кряжистая, раскидистая, хотя и не очень (метров 5—6) высокая сосна. Во дворе избы, под плетнем сидит худенькая, светло-русая девчушка лет девяти-десяти с большущими зелеными глазами и горько плачет. Рядом двое мальчишек того же возраста, но покрепче, хотя и меньше девочки ростом. Пареньки лихо, картинно стреляют из рогаток во что-то, находящееся в кроне сосны. Гордей прищуривается. Там наверху поблескивает какая-то небольшая металлическая вещица. Воевода придает себе бодрый вид:

— Желаю здравия всей честной компании! Я гридень княжеский, с посланием приезжал к боярину Вашему. Меня Гордеем кличут, а вас как? — спрашивает подошедший воин.

— Меня кличут — Зыбко, дядя Гордей, сие брат мой младшой Родимко, а вон ту реву кличут Ружкой, — пытается говорить все это басом один из ребятишек покрепче и, видимо, постарше.

Я не рева (она бросает сердитый взгляд на Зыбко), да только горе у меня дружинный (служивый), ох како горе! — говорит, всхлипывая совсем по-бабьи, девочка. Гордей глядит с неожиданным для самого себя интересом на эту ее взрослость и серьезность.

— Что же приключилось-то с тобою, красавица? — спрашивает, подавив улыбку, воин участливо. Ружица вытирает слезы и принимается степенно рассказывать:

— Есть у меня две сестрицы старшие: Дарена и Славушка. Так вот запретили они мне брать их украшения, мол, мала, еще потеряешь, сломаешь, вот. Ну, так и пойди они нынче на реку белье-то полоскать. Я же себе и думаю: «Дай-ка я, пока их нет, и возьму браслетку Славушкину витую из биллона (сплав серебра и золота) деланную, красивую! Поиграю маленько, а потом на место положу — никто и не прознает. Надела я браслетку своей кукле Верке на шею, получилось вроде как шейная гривна, да и усадила ее на завалинке (тут Ружица улыбается). Вдруг меня сии двое: Зыбко и Родька из-за забора-то и окликни. Понесла их нелегкая мимо идти! Тут я к ним-то и подойди. Верку с браслеткой брать не стала, хоть и хотелось покрасоваться страсть как! Так ведь разнесут по селу языками-то (она бросает на мальчишек презрительный взгляд) белебени (трепачи) — Славушка и проведает. Ох, лучше бы взяла тогда с собой игрушечку! Оставила я куколку свою на мураве под завалинкой. Стоим с ними беседуем. А ворона-то злая, чтоб ей все перья потерять, того только и дожидалась. Схватила Верку вместе с браслеточкой и на сосну вон ту взлетела. Братовья давай по ней из рогаток бить. Ворона испугайся, да с перепугу куклу-то и вырони! Ворона, вишь ты, улетела, а кукла на сосне-то вон и застряла. Рогаткой сбить не выходит. Залезть на древо? Так ствол прямой, не ухватишься! Да и смола на коре — одежду замараешь так, что после токмо выбрасывать! Чего и делать не ведаю, нешто сосенку рубить…? Ох, и попадет мне от Славушки, да и от матушки, да и от батюшки. Ох, горе, горюшко! — она опять плачет.

— Ну не горюй, красавица, до сроку, сейчас что-нибудь сглуздим (придумаем), — Гордей берет у Зыбко рогатку, вертит ее, словно щепку, в своей огромной лапище и возвращает владельцу. Воин озирается вокруг и замечает, во дворе дома несколько камней-голышей, сваленных у плетня.

— Хозяюшка, сие, никак, гнеты у тебя тут сложены для засолки? Коли я один позаимствую — браниться не станешь?

— Бери, дружинный, коли надо, — разрешает девочка.

— Мы притащим! — восклицает с готовностью Зыбко. Два брата, радостные и задорные, мигом перемахивают через плетень и, пыхтя от деланной натуги, несут, каждый в обеих руках, по большому камню, пройдя с ними обратно, уже через калитку. Родим, от показных усилий, высовывает язык. Зыбко по той же причине надувает щеки. Мальчишки играют в сочиненную на ходу шуточную игру.

— Пуда полтора будет! — заявляет авторитетно Зыбко, выпятив тощую грудь. Гордей с улыбкой принимает у него ношу.

— А у меня, так все два! — вторит ему Родим.

— О, — говорит воин уважительно, — кости, да жила, а все сила!

Счастливый неожиданной похвалой, мальчишка чуть было не роняет голыш себе на ноги. Воин вовремя подхватывает его ношу, прикидывает вес на руке:

— Ну, два, не два, а осьмушка пудика-то будет. Эгей, парни, гляньте-ка никого там, на стезе нет? А то, как бы не зашибить ненароком (боярин прицеливается, щуря глаз)!

— Никого!

— Ни души! — кричат мальчишки деловито-радостно, выскочив на дорогу.

Гордей с удивлением ощущает, что с каждой минутой, проведенной им в компании этих сельских ребятишек, его, сперва ожесточившееся, а теперь, словно оцепеневшее от горестей, сердце тает, словно кусок льда. Мальчишки пытаются бесхитростно подражать ему. Они стоят сейчас, разведя немного руки в стороны, как и сам Гордей, который не может прямо опустить свои руки вдоль тела. Этому мешают могучие плечевые мышцы. Однако у пареньков, худеньких и щуплых, это выглядит нелепо-комично. Они сейчас похожи на двух птенцов-журавликов, тянущих шеи и разводящих крылышки в стороны.

Воин с размаху бросает голыш. Тот летит и со страшной силой ударяет по ветке на вершине сосны. Дерево содрогается от могучего удара. Сосновые иголки, вцепившиеся в куклу, выпускают добычу. Верка падает вниз.

Ружица, еще с блестящими от слез глазами, счастливо улыбается, сияет, глядя на своего спасителя. Мальчишки приносят ей куклу с браслетом (девочка отряхивает и целует ее), они тоже улыбаются восхищенно, а Родька даже незаметно трогает мускулы дружинника. Вдруг он замечает что-то вдалеке:

— Гля, наш обоз возвертается, — пареньки срываются с места и несутся в конец улицы, где показывается вереница груженых телег.

— Благодарствую, родимый, выручил! — Ружица кланяется земно, выпрямляется, глядит радостно. Вдруг некая мысль морщит девчоночье чело. Теперь Ружина улыбка выглядит загадочной:

— Давай и мы с тобой сходим, поглядим на мужиков наших, кои с обозом возвернулись, а заодно я тебе село покажу. Погоди, да ты никак ранен (она указывает на перевязанную голову)?

— Нет, а сие… так (он касается повязки на голове) …зашибся маленько. Что же, давай, Ружа, погуляем!

Они идут, не спеша в ту сторону, куда убежали мальчишки. Ружица, продолжая улыбаться, говорит:

— Глянь, как все на нас зыркают! — она непринужденно берет воеводу под руку. Ее худенькая, девчоночья, нежная ручка покоится на мощной лапище витязя. Детская походка Ружки меняется на девичью: в ней появляется некая плавность, легкость движений. Они минуют очередную избу, из печной трубы которой валит дымок, а вместе с дымом пахучий, вкуснейший дух свежеиспеченного хлеба. Ружица делает носиком глубокий вдох:

— Ох, как наша Славушка пироги печет — объедение! А вышивает еще лучше, так вышивает, что первая на селе мастерица! А уж красавица-то какая…

— Она, которая сестрица твоя, что ли? — уточняет воин.

— Ага, старшая… Стало быть, ты гридень княжеский? А сколько же тебе годков будет?

— В красень, в начале, тридцать исполнилось (показывает на пальцах).

— Ага, стало быть, женат, или невеста есть?

— Нет — холостой я, и невесты у меня нет пока. Все служба и служба (тут его спутница быстро-быстро хлопает ресницами). А, ты, пошто сие вопрошаешь? — произносит Гордей удивленно и улыбается.

— Так…, — задумчиво говорит девочка, — так сие же хорошо, что холостой, значит, свадьба еще будет (она снова расцветает в шутливой улыбке)! Моя сестрица первуша Славушка зело хороша. Почти все парни в нашем селе грезят к ней посвататься. А она, вишь ты, все выбирает: тот ей не такой, этот не этакий, — Ружа вздыхает.

— А у тебя жених есть?

— Ты что, татарин? Мне же нельзя пока старшие сестры в девках.

— Ружица, да ты меня никак сватаешь?! — осеняет Гордея.

— Ну, так, что же дело то доброе?! — Витязь басовито хохочет. Вытирает слезы. Восклицает в перерывах: «Эх, забери меня лешак дебрянский! Нешто жениться, чтобы сестра тебя меньше ругала?!» Ружица хохочет с ним вместе. Немного успокоившись, парень спрашивает:

— У меня дружок есть, Санко его кличут, может их с твоей сестрой Дареной сосватать? Тогда и тебе замуж можно!

— А, он, как удалой, пригожий? — Гордей снова хохочет, глядя на хитрую, маленькую сваху. Он смеется, позабыв на время об убитых товарищах, собственных ранах, князе, вообще обо всем.

— Ой, ты Ружица, Ружица, что же у тебя такая хитрая рожица? — они опять смеются вместе.

Тем временем странная парочка оказывается на окраине села, где, немилосердно скрипя и грохоча на колдобинах дороги, перегруженные, сверх меры, обозные телеги медленно вползают в село. Тут передовая повозка останавливается, застревает в грязи, перегораживая путь и другим обозникам. Тощая лошаденка, понукаемая кнутом и бранью, выбивается из сил, но, как говорится: «Воз и ныне там!» Дорога узкая — телегу не объехать. Вокруг суетятся мужики, подкладывают под колеса охапки веток. Они месят лаптями грязь, брызгая ею на онучи, выпрягают лошаденку, ведут крупного, норовистого коня соловой масти. Тот упирается, встает на дыбы.

— Пачкаться не хочет! — говорит Ружица.

— Вот что, красавица, постой тут, пожди меня малость, я скоро, — говорит воевода своей спутнице. Он подходит к оставленной всеми телеге, берется руками за обе оглобли. Окружающие с удивлением глядят на это. Гордей говорит им: «Сего конягу долго запрягать придется, а я борзее управлюсь!» — телега качается раз, другой, потом со скрежетом, скрипом и звучным «чпоком» от могучего усилия выкатывается на сухое. Впереди остается, правда, еще одна маленькая лужица, куда и попадает задними копытами крутящийся упрямый соловый. Грязь летит во все стороны, обдает с ног до головы Гордея.

Коня обжигают кнутом, обзывают чужеядом (паразитом) — тот убегает. Перепачканный воин утирает рукавом свиты лицо.

— Ой, ты ж Божечко! — причитает подбежавшая Ружка, пытаясь стряхнуть грязь с одежды своего спутника, да куда там!

Откуда ни возьмись, появляются Зыбко и Родимко со жбаном воды. Они сливают воду на руки воину, тот умывается. Подходит и окружает их еще разнокалиберная ребятня. Ружка выступает вперед: «Ну, чего собрались!? Очепялы (любопытные)! Молодцу в сухое переодеться надобно. Расходитесь! А, ты, пойдем со мной!» — она решительно берет воеводу за мокрую руку и быстрым шагом ведет его за собой.

Селяне, молча, изумленно, глядят им вслед.

Ружица сердито оглядывается. На телеге стоят важные Зыбко и Родька, вокруг которых собирается толпа селян. Издалека доносятся задорные мальчишечьи голоса: «Сие дядька Гордей, гридень княжеский, он гонцом к боярину нашему намедни прискакал. Ружица еще раз сердито оглядывается, говорит своему спутнику неприязненно:

— У, враки-задаваки! Белебени-болдыри (трепачи, пузыри надутые)! Теперь пойдут по селу языками молоть. Так что, Славушка всерно (все равно) узнает (она вздыхает). Поругает, конечно, маленько, но уж не так! Браслеточка-то ее целехонька, лежит себе в ларчике. А, может, и вовсе ругать не станет…, — девочка опять улыбается загадочно.

***

Вскоре переодевшийся витязь выходит из Ружиной избы на крыльцо:

— Ну, вот, — говорит Ружица, прищурившись, — дедова свита и гоши тебе в самый раз пришлись. Зело, ладно сидят! — заключает девочка, когда они выходят со двора снова на улицу.

— Благодарствуй, добродеюшка, — говорит ее спутник, оглядывая себя в новой одежде.

— Да чего там! Как же не помочь своему спасителю!? Мне теперь ходить и ходить у тебя в должницах. Хотя (она опять все с той же загадочной улыбкой задумывается)…

Тропа ведет их куда-то в сторону от села, Гордей не спрашивает куда. Он решает полностью довериться своей провожатой, которая, судя по ее загадочному виду, явно что-то задумала. Неожиданно, они оказываются на высоком обрывистом берегу реки. От открывшегося вида захватывает дух! Вероятно, далекие предки местных селян, очутившись здесь, навсегда влюбились в это место и решили здесь поселиться. Противоположный берег, весь покрытый дремучим лесом, гораздо ниже, так что видны только макушки деревьев. Они, в огромной зеленой массе, уходят за горизонт. Река в этом месте делает поворот. Подножие утеса, на котором сейчас стоят Гордей и Ружица, принимает грудью быстрый поток. За утесом, влево от него, воды растекаются широко и величаво. Берега, обрастают камышами, осокой и ивняком. Там, невидимые глазу, квакают лягушки и крякают утки. Вдалеке на воду садится стая лебедей. Неподалеку, важенка с олененком пьют на песчаном мыске из реки. Олениха настороженно поднимает голову, с морды падают вниз, сверкнув на солнце, радужные капли. Разбойница щука вспугивает стаю подъязков. Они разом (штук сто) бьют по поверхности сильными хвостами. Три рыбёшки даже выскакивают над поверхностью воды, блеснув на солнце золотой чешуёй. У самого берега два рыбака в ялике азартно выбирают из воды, попавшую в невод, стайку лещей.

Перед утесом, справа реку видно далеко. Она почти не петляет, сжатая каменистыми берегами, стремительно проносясь мимо лугов, покрытых цветами и травами. Здесь на быстрине рыбачат чайки. Одна из птиц, только что парившая рядом с утесом, так что Гордею казалось: только протяни руку и коснешься ее крыла, вдруг, падает вниз и хватает рыбу на поверхности воды, недалеко от того места, где несколько женщин на мостках полощут белье.

На что можно смотреть бесконечно и неустанно, отдыхая и успокаиваясь, конечно, на текущую воду. Красавица-речка, кормилица для рыбака, дорога для путешественника, дом родной для рыб, многих птиц, бобров, выдр и прочего зверья. Славное речное приволье: величавое, ненаглядное. А, сколько тайн хранит речное дно: загубленные жизни, утопленные сокровища, затонувшие корабли! Минует череда веков, а река все также будет нести свои воды, притягивая и завораживая взгляд.

Девочка трогает своего спутника за руку и указывает ему на что-то за их спинами. Он оглядывается. Отсюда с высоты утеса открывается также живописный вид и на село. Его видно полностью: боярский терем, церковь и избы селян (около пятидесяти), утопающие в яблоневых и вишневых садах.

Ружица, дав насладиться зрелищем, тянет своего спутника по тропе вниз. Он покорно следует за ней. Они беседуют, уже спускаясь к речке, держась за руки. На странную парочку удивленно глядят полдюжины девушек, только что полоскавших на мостках белье. Все они, одна за другой, прекращают работу и смотрят на подошедших. Ружица и Гордей поворачиваются к ним:

— А вот и река наша, вода в ней от многих ключей, ледянющая — говорит невинно маленькая плутовка, — а вот наши девицы полощут белье, — она высвобождает свою ручку, покоившуюся на локтевом сгибе воина и встает между двумя девушками, — та с края, что к тебе ближе, Славушка и есть, — показывает ладонью вправо от себя, но глядя только на Гордея, не желая пропустить произведенное на него впечатление, — с иного моего бока — сестрица Дарена, — опять жест ладошкой и снова глядя лишь на своего спутника, — все трое приветливо улыбаются (двое старших ожидают, что же дальше). Они хоть и сестры, но абсолютно разные: Славушка — высокая, статная, грациозная красавица с темно-русыми, почти черными волосами. От таких, как у нее лиц трудно отвести взгляд. Она вся полна очарования, достоинства, осознания своей красоты и ума, но и доброжелательности тоже. Дарена — невысокая, миловидная, миниатюрная блондинка, нежная, стройная, с высокой красивой грудью. Она не такая храбрая, как две ее сестры и поэтому вскоре прячет очи под ресницами. Ружица — огонь, лукавство, смелость, обаяние и обещание вырасти в необыкновенную красавицу. Она сейчас завладела всеобщим вниманием более взрослых девиц и наслаждается этим. Глядя на нее все понимают и ожидают, что вот сейчас эта Ружка скажет нечто такое! И ведь верно, потому что девчонка говорит слегка насмешливо: «Эй, Славушка, а ведь я тебе жениха привела! Вот, сие Гордей — гридень он княжеский», — молвит Ружка, и улыбка медленно сползает у ее спутника с лица! Все девушки ахают.

Славушка от неожиданности роняет в воду столешницу (скатерть), которую перед тем полоскала. Девушки ахают в другой раз. Быстрое течение подхватывает и несет добычу, рукой уж не достать. Витязь, не раздумывая, бросается в холодные волны реки и в несколько сильных гребков настигает беглянку. Он выбирается на берег, держа в руке столешницу. Вода течет с него ручьями. К одной из девушек возвращается дар речи. Она усмехается: «Славушка, как, как жениха-то кличут? Часом не Мокрыня?» — девушки хихикают в ладошки.

Ружица выступает вперед, упирает «руки в боки» и сварливо произносит: «Кто бы молвил, Кропотка, а тебе-то помолчать лучше, твой-то, твой-то Шемяк — бубнилка косоротая, картавый: «Клопотоцка, класавица, ладость моя! Пилазок с блусницкой!» — передразнивает Ружка. Девушки заливаются хохотом теперь уже громко.

— Ах, ты — маленькая дрянная козявка! Вот я тебя сейчас! — гневно шипит вся малиновая Кропотка.

— Только поймай сперва! — усмехается Ружка.

Ее взрослая противница смотрит пару мгновений, зло сопит и, вдруг, хватает из таза ручник (полотенце), мигом его скручивая. Вооружившись, она кидается на обидчицу. Та не убегает далеко, а юркает за спину Гордея, прикрывшись им, как живым щитом.

Ружица ловко уворачивается, бесцеремонно хватаясь за одежду воина. Кропотка пытается обойти ее с какой-нибудь стороны. Ружка посмеивается, кричит девушкам: «Видали? Вот, как парнями вертеть надо! Смекайте!» Те уже не смеются — хохочут. Гнев Кропотки быстро улетучивается, и она уже просто дурачится, пытаясь со смехом, впрочем, достать ручником Ружку. Внезапно, «живой щит» заговаривает басом: «Ой, ты Кропоточка — земляничка-ягодка, обнималась ли когда, млада, с водянничком? А ну испробуй! Пред тобой сейчас не Гордей — гридень княжеский, тот на дне речном мною утопленный, пред тобою ведь сам Мокрыня Затонович в его облике, перекинутый. Сколько можно вам красным девицам полоскать белье у меня в реке все без откупа. Расплатись со мною, Кропоточка, обними меня, моя желанная!» Он, вдруг, делает страшное лицо, как у утопленника, и идет, весь трясясь, раскинув руки, глядя безумными глазами, прямо на девушку. Та с визгом пускается прочь. Шутник принимает прежний вид.

Девушки больше не в силах смеяться. Они со стонами держатся руками, кто за животик, а кто за разрумянившуюся щечку.

Славушка весело смотрит на Гордея и вдруг замечает у него на шее «гусиную кожу»: «Ой, что же сие мы? — говорит, вдруг, она, подавляя смех, — так молодца заморим совсем! Он иззяб поди! Водица же студенющая, а он мокрый весь. Так и захворать недолго! Надобно нам поспешать, вот, что! Пойдем, молодец, я тебе сухую одежду дам — дедову — сие первое дело! Ружка, печная ездова (лежебока), довольно озоровать, подсоби лучше! Даша, дополощи, что осталось, а готовое сейчас мне давай, я домой захвачу (Славушка берет у Дарены таз с бельем и отдает его Ружице)». Свободной рукой (в другой, упертый в бок, еще один таз с чистым бельем) она решительно берет парня за руку и влечет за собой. Ружа семенит сбоку, неся тазик с прополощеным. Идут в горку быстро. Когда отходят подальше, девчонка спрашивает на ходу запыхавшимся голосом:

— Славушка, — чью же одежду ты собираешься дать дружинному?

— Известно чью — дедову! Он и ростом, и статью такой, как сей молодец.

— Ох, Славушка, сестрица моя горемычная, ты часом не хворая?

— Здорова я, здоровьем хворая, а ты пошто спрашиваешь? — отвечает, тоже запыхавшаяся от быстрой ходьбы, девушка, торопясь и прибавляя шагу по тропинке, что идет от реки к селу.

— Очами, ты, стала скорбная! Ничегошеньки не примечаешь… — Ружка притворно вздыхает.

Славушка останавливается, смотрит растерянно на сестру, потом на своего спутника. Проходит несколько мгновений, прежде чем она, наконец, рассматривает, во что он одет.

— Господи, Боже! — восклицает она, — ладно, оденем молодца пока в батино. Маловато, правда, будет! Ну, сказывайте, что приключилось? Небось, Ружка набедовала! Эх, Ружка-побрякушка, плачет по тебе батин ремень, горькими слезами заливается!

Ружица, насупившись, произносит сварливо:

— Стало быть, как ты — белье в реку упустила — то ничего. Дружинный вон, по твоей милости с головы до ног мокрехонек — так, то, значит, ерунда, кошка наплакала. Когда же я…, тоже кое-что упустила, тут все — «Ружка набедовала!» — девчонка всплескивает одной рукой и шлепает себя по худому бедру.

— Давай, сказывай! Что ты там упустила и с какой стати сего молодца женихом моим называла? Сказывай, ну!

Тут Гордей вмешивается:

— Славушка, не ругай ее, пожалуйста! Она меня давеча вон, как перед Кропоткой защищала (тут девушка невольно улыбается)! А я тебе за то расскажу про разные чудеса заморские, кои в чужих землях видывал, или от старших дружинников слыхивал.

— Ладно, благодари, Ружка, защитника! Обещаю: ругать не стану! Только давай, сестрица, молви все без утайки!

— Семеро в семействе, да в нем осьмеро больших! Одна я малая — бурчит себе под нос проказница. Впрочем, она тут же и вздыхает облегченно.

Они подходят к дому Славушки и Ружицы. Гордею дают сухие гоши, свиту и лапти. Сестры садятся на завалинку и Ружа, пока витязь переодевается в доме, принимается рассказывать. Она делает это долго и обстоятельно.

Гордей выходит из дома, глядит с улыбкой на девиц. Он садится рядом с Ружей и слушает ее рассказ.

— Помнишь, Славушка, что старичок-прохожий нагадал-напророчил, будто выйти тебе замуж за пришлого воеводу, или гридня княжеского. Вот я и смекнула себе, не содеять ли мне дело доброе нам троим: тебе — жениха привести, молодцу отплатить за добро — с невестой познакомить, ну, и себе, конечно…, чтобы ты меня ругала поменьше.

— Ну, про жениха сие глупости все! Сказки калики-дедушки! А вот за что мне ругать тебя поменьше? А? Сказывай, неслушница!

— Так я и сказываю… вы с Дареной на речку пошли, а я одна дома осталась, с куклой Веркой во дворе игралась… — Гордей и Славушка глядят друг на друга. Голос рассказчицы делается тише, будто удаляется, потом смолкает вовсе. Становится темно. А Гордей и Славушка все глядят друг на друга.

Тихо. Легкий ветерок от реки доносит сонное бормотание речных струй, цветочные и травяные запахи заливных лугов. Над дальним лесом встает красновато-желтая полная луна.

Второй путь

Открой ко Господу путь твой и уповай на него и

Той сотворит; и изведет яко свет, правду твою

и судьбу твою, яко полудня. Псалом 36

Гордей и Славушка целуются в ночном саду. Откуда-то снизу доносится сонное журчание реки. С луга долетают запахи молодых трав, некоторые из которых уже расцвели: одуванчика, подорожника, колокольчиков, лютиков, чабреца, цикория, дикого укропа, ромашки, клевера и многих других.

Звездное небо раскинулось над ними от края и до края во все стороны, таинственное, неизведанное. Где-то звучит страстный призыв: поразительного совершенства, строя и силы песня. Припозднившийся, одинокий соловей (середина июня) зовет подругу, поет неторопливо и размеренно, полными глубины звуками, чистыми коленцами, которых можно насчитать с дюжину. Вот рассыпается дробью, вот, заливается нежными, как голос дудочки переливами, а, вот, раскатисто щелкает, а после курлыкает журавликом и, наконец, «тьохкает»!

— Какое чудо! Какое чудо сие соловьиное пение! Как жаль, что нынешняя волшебная ночь коротка зело! — говорит Славушка.

— Ништо, моя пичужка, у нас теперь с тобой впереди много дивных ночей будет. Девушка легонько, заботливо касается тонкими пальцами перевязанной головы воина. На ее руке тот самый браслет, виновник их знакомства:

— Болит?

— Нет. Зажило, как на собаке.

Она утыкает ему в грудь лицо, тихо смеется:

— А ведь сия маленькая негодница Ружка в чем-то права оказалась! — Они снова целуются.

Сладкая истома течет тонкими золотыми струйками в две души, как в два бокала, отчего волшебные искорки разлетаются вокруг и делают мир: радостным, счастливым, прекрасным и таинственным. Нет в этом мире большей ценности, чем Господь, любящий нас безграничной жертвенной любовью. Ну, а после Него на втором месте, неизмеримо меньшая чем Он, но большая чем все иное земное вместе взятое — ценность очей, в которые теперь смотришь, в которых отражаешься и о которых вчера еще и знать не знал.

— Восемь лет я с князем дебрянским в дружине его. За срок сей во многих боях довелось побывать. Через то огрубело мое сердце, очерствела душа! Мыслил, что иным уж не стану. В монастырь, было, собирался — грехи отмаливать. Ведь погубил своим мечом многих.

А, тут узрел кроху Ружку и помягчел малость! Когда же тебя встретил — так и, вовсе, жить заново начал!

— Монастырь для души: польза и спасение, и путь к Господу. Однако, есть и другой путь.

— Сие, какой же? — произносит воин удивленно.

— Нам про, то тот самый калика-старичок сказывал. Человек божий, гостил у нас три дня. За хлеб соль — научил мудрости Христовой. Сказывал, что, как-то у Христа спросил некто: как достичь Царствия Небесного? Иисус ответил: «Царствие Небесное уже есть там, где двое, как одно!!!»

Разумеешь, о чем речь?

— Сие — про брак, про мужа и жену что ли? — говорит Гордей недоверчиво.

— Так. Вот он второй путь.

— Ну, сим путем почти все идут и…

— Многие идут, да мало кто доходит. Представь, если в доме любовь всегда будет: у мужа с женой, у детей с родителями и между собой. Вот он маленький рай на земле и настанет! Сие — любезно Господу! Только зело трудно! Путь сей, схож с человеком, несущим драгоценный сосуд, наполненный драгоценной влагой, то есть любовью. Надо пройти и не расплескать, ее, дара Господня! Беречь любовь сегодня и до конца дней! А, на пути том швыряет дьявол в путника камни, хватает его за одежду, устилает дорогу ямами и острыми каменьями. Берегись путник, не споткнись! Ссоры, склоки, себялюбие, ревность — сии ямы, да каменья.

Вот, к примеру, родители Богородицы нашей Иоаким и Анна прошли сим путем. Прожили всю жизнь в любви и согласии. Потому и взрастили дщерь свою таковой, что лучше ее никогда между женами, да вообще между людьми и не было!

Коли люди повенчаны, коли Бог их души соединил на небе — грех огорчать его бранью, склоками семейными. Бога огорчать — дьявола радовать! Ну, а придет пора помирать, человек из рая земного в рай Небесный перейдет, только-то! Он к такому житию, где все по любви уже привычный!

— Да…

— Однако сие еще не дело — сие только пол дела! Дело же в том, дабы благодарить Господа за все, за самую малость благодарить, молиться ему, а уж за любовь, за счастье, за мужа, за детей, за лад в доме — величать и славить Бога неустанно. Вот в сем и будет тогда «второй путь» к Господу.

— Какая ты мудрая, Славушка.

— Я обыкновенная, мудрость Божественную тебе только пересказала.

— Э нет! Так пересказать не всякий сумеет, ты, мудрая и красивая… (его голос делается взволнованным и одновременно бархатным): прикажи, Славушка, сватов к тебе заслать! — она утыкается ему лицом в грудь. Потом поднимает голову, глядит веселыми глазами:

— Старичок-калика и впрямь прозорливцем оказался.

Ружицу надо будет обрядить свахой и, как пойдем в церковь, чтобы «осыпало» перед нами кидала! — девушка смеется.

— Так пойдешь за меня замуж?

— Пойду, ладо мой! — долгий поцелуй. Он отстраняется и беззвучно смеется.

— Что ты?

— Какое лицо будет ноне у боярина Кирилла, когда я ему скажу, что жениться надумал, — они смеются вместе и обнимаются. Потом целуются снова.

Дальше были: огромное звездное небо во все стороны и до горизонта; волосы, напоенные запахами дыма и речных струй, трепет ресниц, притягивающий взгляд; очертание фигуры и лица во мраке, ароматы чабреца (тимьяна), потрескивающие поленья и смолистые ветки, сотни искр от костра, поднимающиеся ввысь в ночное небо. А еще: радость и счастье, струящиеся из прекрасных девичьих очей, ставшими в наступившей ночи темными, таинственными, отражающими звезды. Все вокруг наполнилось шорохами прикосновений, ласковым и жарким шепотом, тихим смехом, приглушенными вздохами.

Он уйдет этот день и эта ночь в отголоски воспоминаний, в осколки памяти, в сны, отдаляясь все дальше и дальше с каждым новым днем годового круга. Но пока они здесь и сейчас — Господь простер над ними теплые длани и наполнил их сердца счастьем, двух влюбленных, над которыми высоко в небе сияет полная луна.