Оглавление

Николасу Симс-Вильямсу (Nicholas Sims-Williams), профессору, исследователю арийского («бактрийского») языка и государственной организации Кангюя

174 год до нашей эры, конец весны, Паталипутра[1]

— Вы только представьте себе, сколько рабов может подарить нам эта щедрая страна! — Властительный муж лет сорока пяти снимает с головы сияющий бронзовый шлем в виде головы слона с хоботом и бивнями, указывает им на огромный город, лежащий перед ним на возвышении. Две сотни человек в эллинских облачениях внимают благосклонно говорящему. — Рабы! Вспомните, как нам не хватает рабских рук в Бактрии! Обильные шахты лазурита заброшены, тучные пшеничные поля превращаются без полива в пустоши, некому ткать прекрасные ковры в мастерских. Богатства Бактрии преумножат люди Инда. Здесь сотни деревень будущих рабов. Кто говорил про нескорое окончание кризиса[2] с Шунга? Не ты ли, бесстрашный стратег Креонт? Кризис давно закончился, и в нашу пользу. Где провидец Скамандр? Твердил ты, вельможа, про бесконечность похода. Ну вот, полюбуйся — пройдена бесконечность! Позади трудные годы. Поход окончен. Забудьте про тревоги, засады, битвы и штурмы. Враги повержены. Ещё одно совсем незначительное усилие, каких-то два-три месяца осады, и враги будут полностью сокрушены. Эллины, наслаждайтесь заслуженным триумфом! Процветание нашей державы навсегда обеспечено. Вот он, сладостный миг победы!

Я, базилевс[3] Деметрий[4] Непобедимый, свершил своей храбростью и отвагой завоевания в Индии больше, чем великий Александр. Отец мой, твоя заветная мечта сбылась. Возлюбленная Бактрия[5] расширилась до Каписы, от Каписы до Таксилы и от Таксилы до Паталипутры. Отныне вся империя Маурьев принадлежит династии…

Продолжить блистательную речь властителю не даёт рослый соматофилак[6], он что-то шепчет Деметрию, при этом часто оглядывается назад, в сторону печального босоного странника в выцветших запылённых чёрных одеждах и с такой же чёрной дорожной сумой в руках. Деметрий оборачивается к страннику, наклоняет набок голову, прищуривает глаза, с недовольным видом морщит лоб, очевидно, пытаясь опознать незнакомца. Свита ловит перемену настроения властителя и подражает базилевсу во всём, даже в позе. Устанавливается неловкая тишина. Ждут слов Деметрия.

Властитель делает два шага по направлению к страннику. Тот же отчего-то спешно принимается развязывать узел своей сумы. Тугой узел с трудом поддаётся трясущимися от волнения рукам. Раскрытая дорожная сума вырывается из рук странника враждебно настроенными соматофилаками. Из её недр вынимается некий сосуд, тщательно перемотанный белой тканью. В той обвёртке сосуд передаётся базилевсу. Деметрий снимает ткань, на свет появляется, о чудо, роскошный золотой ритон эллинской работы.

— Церемониймейстер! Ты ли это? — Властитель делает предположение, тоном, однако, неуверенным.

— Он это! Он! — тут же охотно поддерживают мнение базилевса сановники из свиты.

Странник снимает войлочный петас[7], улыбается открытой улыбкой, но его радость совсем недолгая, измождённое лицо быстро искажается страданием, на глазах выступают слёзы.

— Как ты загорел, друг. Тёмным стал от светила. Сразу тебя не опознать. Исхудал до костей. Голодал в странствиях? Морщинами покрылся. Волосы твои поседели. Ну же, оглашай долгожданные новости из Бактр. Кто тебя послал на Инд? Моя мать? Или Евтидем Второй[8], молодой мой соправитель? — Деметрий поощряющее похлопывает по плечу странника.

Босоногий странник виновато роняет ниц голову, его тело содрогается от рыданий. Среди свиты раздаются ядовитые смешки. Кто-то неизвестный сравнивает церемониймейстера с «хромым воробьём, вовремя прилетевшим за чужой славой». Базилевс крепко обнимает церемониймейстера за плечи. Раздаётся «вести у меня, властитель, очень дурные». Смешки осмотрительно обрываются, а царственные объятия распадаются. Посланник из Бактрии принимает благопристойную позу, громко произносит новости, с каждым его словом Деметрий мрачнеет.

— Хайре, мой всевластитель. И да хранят тебя боги в несчастьях, непобедимый Деметрий. В державе твоей возмущение народов. Смута в Бактрии! Кровопролитие небывалое! Мятежом охвачена столица. Но и сатрапии не остались верными тебе, о справедливый властитель. Беззаконие учиняется повсеместно в державе твоей. Словно хворь заразная, разом бунт охватил мирных прежде обывателей. Крепись же, мой базилевс! Матушку твою, царицу, без суда мятежники обвинили в тяжких прегрешениях. Искала несчастная базилея[9] спасения у храма Артемиды. Держалась руками за статую богини. Страх перед богами не удержал мятежников от задуманного. Ворвались в храм нечестивые люди! Попрали священное пространство. Осквернили жилище богини. Разняли кинжалами мятежники руки царицы, выволокли из храма, толпой растерзали несчастную прямо у алтаря богини. Кровью невинной залили алтарь. Ужасное злодеяние! Тело казнённой с поношениями выставили на агоре посреди торговых рядов. Теперь птицы терзают плоть убиенной. Клятвы на верность восставшими попраны, как попран ими божий страх. Мистофоры гарнизона Бактр предали в смуте нашего соправителя Евтидема Второго, примкнули к мятежникам, открыли им ворота столицы. Не осталось преданных людей у Евтидема, потому Евтидем тайно бежал из дворца. Где теперь твой соправитель, что он предпринимает для восстановления порядка, мне неизвестно, ибо поспешил я в первый же день мятежа к тебе. Базилевс, уверяю тебя, никто меня не посылал на Инд к тебе с донесением, потому как не было никого у власти в тот страшный день. К довершению бедствий, и без того немалых, вторглись в Бактрию с севера кочевники-усуни. Пали Великие Стены Бактрии, мой властитель. Варвары предают огню нещадно твои сатрапии. Благоденствию державы пришёл конец. Горе безмерно моё!

Странник сбивается, горько рыдает. Печальные известия с далёкой родины лишают властителя дара речи. Деметрий багрово краснеет, покрывается потом, на могучей шее выступают вены. Кто-то из сановников подносит властителю платок. Деметрий утирает с лица пот. Услышать такие печальные новости не ожидал никто из присутствующих. Словно бы бездна Аида внезапно разверзлась перед собранием и окатила храбрых мужей дыханием смерти. По выражениям лиц ближайшее окружение базилевса охватывает смятение. Устанавливается скорбная тишина. Гнев синедриона остаётся невысказанным. Сиятельные мужи плотно обступают базилевса и церемониймейстера.

— Кто истинный зачинщик мятежа, доподлинно известно? — после длительной паузы вопрошает Деметрий рыдающего.

— Евтидем Второй, брат твой низложен и отрешён от правления гнусным Евкратидом[10], тем, что был на службе у тебя меридархом, а позже стал сатрапом Туривы[11]. Хитроумный меридарх подбил сатрапов на мятеж во время осенних празднеств. Посулами склонил к измене династов. Евкратиду в дерзостях его преступных покровительствовали магистраты из числа аристократов-македонян. Буле[12] Бактр безо всяких возражений предоставляло Евкратиду всё, что он требовал. Опирался же в мятеже Евкратид на многотысячный отряд беглецов из Сирии, что привёл в Бактрию из Маргианы[13] проксен[14] самого Селевка. Именно сатрап Евкратид — истинный зачинщик смуты. Все несчастия от гордыни его безмерной проистекают.

— Ах вот как зародилось бедствие в Бактрии! За Евкратидом стоит коварный Селевк! — Деметрий потрясён новыми подробностями мятежа. — Имя проксена сирийского знаешь? Как определили, что это настоящий проксен, а не гнусный самозванец?

— Мой базилевс, ты не поверишь, кто был тем проксеном. Проксеном из Великой Сирии стался бактриец Аргей, сын Ореста, того самого Ореста, что служил главным казначеем. Невероятно пронырливый юнец выслужился в Сирии в краткое время аж до звания первого друга базилевса. Определённо именно для разжигания смуты Аргей был подослан к нам коварным Селевком. Тот же Селевк снабдил Аргея знаками отличия, как то: фибулой[15] серебряной синедриона[16] дел Великой Сирии, роскошными пурпурными одеждами с широкой золотой полосой, пышным золотым венком ценою немалой в двадцать талантов. Такие отличия важного сановника не подделать нищему бродяге!

— Сын Ореста? Жив? Почему? — Властитель недоверчиво переспрашивает церемониймейстера, оглядывается назад и кому-то позади себя отправляет вопрос: — Погиб же сын Ореста на охоте в горах? Встреча с медведем была для него роковой.

— Неверны те слухи, мой базилевс, — горячо возражает церемониймейстер. — Присутствовал я во дворце на приёме Евтидемом проксена. Проксен имя своё и имя отца своего при мне называл. Прибыл проксен не один, а с сотоварищами, македонянами и эллинами из Маргианы. Внешне Орест очень похож на отца своего, покойного казначея. Подлая миссия проксена сирийского увенчалась полным успехом. Мятеж Евкратида — злокозненные происки Селевка. Горестей Бактрии желают могучие враги!

Церемониймейстер вновь рыдает.

— Где Дерда? — Слёзы скорби осушаются царским платком. Церемониймейстер тихо всхлипывает, тяжело вздыхает и продолжает горестным тоном:

— Дерда, по очевидности, сгинул первым во смуте. Читал Евтидему Второму последнее письмо Дерды. Много строк было в нём. Печально звенели печати на глине. — Церемониймейстер показывает руками размер свитка послания. — Дерда сообщал об опасных волнениях в гарнизонах Великой Стены. Писал Дерда Евтидему без надежды, прощался, заверял в преданности. Просил сохранить память о нём.

— Что, и Дерду казнили? — чуть не кричит базилевс.

Церемониймейстер в ответ молча кивает головой. Ярость переполняет Деметрия. Властитель собирается было продолжить дознание вестника, но позади свиты раздаются иные, не эллинские голоса.

— Панчалы[17] и матхуры[18] не должны прознать про наши ужасные бедствия, — полушёпотом обращается Деметрий к свите. Сурово-непроницаемыми становятся лица знатных мужей.

Деметрий принимает благодушный вид. Обменявшись с союзниками короткими замечаниями о будущей осаде, базилевс покровительственно обнимает запылённого церемониймейстера за плечо, напевает бравую походную песенку. В сопровождении свиты удаляется в полевой лагерь армии, где у казначейских повозок происходит совет синедриона. Церемониймейстер напрягает память, оглашает в подробностях последнее письмо Дерды Евтидему. Раздосадованный Деметрий садится в походное кресло, предлагает высказаться всем желающим. Мрачным, серым, неживым, словно бы изваяние скорбящего, выглядит базилевс, пребывающий в тягостных раздумьях. После десятого оратора на словах «ожидает нас в Бактрии длительная осада столицы, ибо меридарх многоопытен» Деметрий прерывает молчание. По жесту правой руки выступающий, главный казначей армии, замолкает. Не вставая с кресла, базилевс обращается сразу ко всему синедриону:

— Гегемоны, вельможи, мнения разделились. Половина из вас говорила за разделение армии на две неравных части. Другая половина говорила про сохранение армии единой. Все же выступавшие сошлись во мнении на скорейшем возвращении в Бактрию.

Немедля гул голосов разражается вокруг сидящего. Всяк пытается оспорить мнение оппонента. Базилевс подзывает соматофилака, приказывает принести камешки для голосования. Последний выступавший становится главой комиссии по подсчёту голосов. Синедрион голосует. Во время подсчёта чёрных и белых речных камней Деметрий возобновляет беседу с церемониймейстером.

— Ты один добирался ко мне? — интересуется Деметрий.

— Нет, базилевс, не один я прибыл к тебе, со мной сын и трое преданных слуг. В одиночку я бы не осилил опасную дорогу. — Чиновник восстановил пошатнувшийся дух, говорит уже без слёз, голосом твёрдым и ровным.

— Сын, говоришь, с тобой прибыл ко мне. Где же он? Почему ты его не привёл? — рассеянно вопрошает властитель.

— Не пропустила сына охрана. Потому как не опознали меня, несчастного, в жалких рубищах… — сетует горюющий странник.

— …А что же стало с моим сыном и моей женой? — резко обрывает базилевс церемониймейстера.

— Евтидем Второй обещал позаботиться о них, так говорил мне соправитель, когда расставался с ним во дворце в первый день мятежа. — И на этот тяжёлый вопрос есть надлежащий ответ у чиновника.

— Мой сын и моя жена под опекой Евтидема? — тяжело вздыхает Деметрий. — Ненадёжный у них опекун. Почему ты, мой лучший друг, не позаботился о моей семье? Где было твоё разумение? Как же так вышло, что их нет сейчас рядом со мной?

— Не кори меня, базилевс. Не в моих было силах спасти твоих близких, — оправдывается, извиняясь, странник. — Евтидем не позволил, мою просьбу о спасении пресёк, едва только о Стратонике и Менандре я заикнулся. Что я мог  противопоставить соправителю? Одни лишь только увещевания. Как по-иному оспаривать волю правителя? Не в моих полномочиях было тайно силой вызволять царскую семью из дворца.

— Евтидем что предпринимал во время мятежа? — В вопросе Деметрия различимо сомнение. — Неужто бездействовал только?

— Волнения соправитель считал незначительными. До самого последнего дня настаивал: он-де сам подавит мятеж. Гнева твоего очень боялся Евтидем. Потому-то вестовых не послал к тебе за подмогой. Веровал слепо Евтидем в благодарность народов династии. Не желал замечать возросшего могущества врагов. Пьянству предавался чрезмерно. В нескончаемых попойках был весел безумно.

— Замечал я и раньше слабость к вину у Евтидема. При мне он был, однако, благоразумен, справлялся со своим увлечением.

— С раннего утра начинались те знаменитые попойки, мой базилевс. Симпосиями благочинными их не назовёшь. Всех участников стремился перепить наш соправитель. Соревнования в пьянстве редко заканчивались пополуночи. — Церемониймейстер решительно возражает, внезапно краснеет, осекается и замолкает.

— Продолжай! — властно требует Деметрий.

— Но не попойки погубили брата твоего Евтидема! Пытался задобрить врагов соправитель назначениями в свой синедрион, — льются потоком слова манерой загодя подготовленной речи. — Добротой против злости — именно таким удивительным манером намеревался укротить гордыню строптивых македонян Евтидем. Всё ждал соправитель некоего великого чуда. Словно трусливый мальчишка стоял Евтидем с полным ведром воды и давал исподволь разгореться пожару. Неблагоразумно медлил твой соправитель, базилевс. Не внимал мудрым советам Евтидем. Твой свиток наставлений не открывал. Был очень самонадеян. В тех ожиданиях чуда упустил Евтидем краткое время, удобное для тайной расправы над врагами. Чуда, однако, не произошло. Пожар разгорелся. Враги почувствовали слабость соправителя. Празднества пышные не помогли Евтидему удержать власть. Неблагодарная толпа так называемых сограждан, попировав за щедрыми столами Евтидема, тут же переметнулась к дерзновенному самозванцу Евкратиду и его наглым оборванцам-сирийцам. Евкратид же, не встречая преград своему честолюбию, щедро раздавал должности и привилегии. Горше преступлений Евкратида только слабость людская. Возможность быстрого обогащения прельстила мерзкие души черни. Предательство стало обычным явлением тех шести праздничных осенних дней. Предполагаю только самое худшее в дальнейшей судьбе несчастливца Евтидема Второго.

Скорбный вердикт церемониймейстера молчаливо одобряется базилевсом. Сановник прижимает выцветший петас к своей груди. Вид у говорящего страстный и честный. Теперь босые ноги странника вызывают не насмешки, а сочувствие.

— Раздумывая в долгих странствиях о произошедшем, осознал я, что ещё до мятежа утратил соправитель царскую диадему. Добротой не исправить давние пороки! Вот в чём была главная ошибка твоего наивного брата, Деметрий. Там, где надо было рубить головы, Евтидем щедро награждал. Мятежное буле надменно посмеялось над царскими наградами. Наглецы искали медь под серебром. Много унижений снёс Евтидем. Был я тому свидетелем. Прости же меня за честность, властитель, но в такое отчаянное время лучшее лекарство — это правда. — Деметрий на этих печальных словах согласно кивает головой. — Что же до царицы и наследника, будем молиться за жизни твоей драгоценной семьи, базилевс. Боги по нашим горячим молитвам и жертвам обильным не покинут семью твою и обязательно спасут близких твоих. В Бактрии осталось ещё очень много людей, искренне преданных династии. Эти достойные предоставят царице и наследнику надёжное укрытие до возвращения твоего.

— Да-да! Истину говоришь. Будем надеяться на счастливый исход. Спасутся мои родные! Конечно, спасутся, не случится иначе. Есть кому озаботиться о них в Бактрии. Не тебя, верного служаку, надлежит мне распекать злыми упрёками. Вовсе не ты заслужил моего порицания. Не прибудь ты по собственному почину на Инд, не узнал бы я важных новостей. Судьба коварная смеётся надо мной. Какова же её неудержимая сила! Слишком много славы для смертного? Ужели боги ревнуют ко мне? Я одержал столько славных побед. Я победил могучих врагов. Никто не смог оспорить моих притязаний на владения Маурьев. Ты застал меня у самых стен вражеской столицы. А в это самое время… время великого триумфа нашего оружия, — Деметрий горько усмехается, — в моей любимой Бактрии творится невиданное доселе бесчинство. Эх, Евтидем, брат мой своевольный! Что ты наделал, несчастный! Почему не следовал воле моей? Я же отставил тебе подробное наставление! Столько смертельных ошибок совершил Евтидем за краткое время правления! Нет, не предатель Евкратид, зачинщик бесчинств, а Евтидем Второй, мой брат, бражник недалёкий. Это по его вине смута разразилась в державе. Горе мне! Прекрасная Бактрия оказалась в руках разбойников. — Деметрий разглядывает искусный ритон, водит задумчиво ладонью по рельефным бокам. Тихо сам себе проговаривает: — Вот он, немой свидетель деяний безумца. Всё, к чему прикоснулся неудачник, поражено заразным недугом. Не желаю предаваться скорби о юном глупце. Забыт Евтидем! Сгинул во тьму, и нет его более. — Внезапно изменившись в лице, базилевс вручает драгоценный сосуд церемониймейстеру. — Прими награду за верную службу. Благодарю тебя, преданный друг, за столь важные известия.

Чиновник возносит властителя. Со словами «щедрость твоя бесконечна» золотой ритон из царского дворца Бактр вновь оказывается там же, где он и пребывал до того, в просторной чёрной дорожной суме, перемотанный белой материей.

— Голос его тоже учтите. — Базилевс кивает в сторону церемониймейстера.

Глава комиссии произносит результат подсчёта голосов.

— С его очень ценным голосом, — главный казначей презрительно оглядывает расстроенного босоного странника, — триста восемьдесят голосов за раздел армии на две части и сто двадцать голосов за сохранение армии единой. Проголосовали все.

Деметрий поднимается с кресла. Нет более мрачного уныния на царственном лице, перед сановниками прежний властитель, властный и решительный.

— Будет так, как разрешил мудрый синедрион Бактрии. Разделим армию на две равные части. Слонов не возьму. Оставлю их в Индии, здесь они нужнее, да и замедлят слоны передвижение. За соправителя оставляю брата своего. Он будет охранять индийские приобретения до моего возвращения. Новой столицей державы временно станет Таксила. Тем, кто уходит со мной восстанавливать порядок, — мужи, отбываем на родину завтра на восходе. — Деметрий поднимает голову к небу, ему иронично и горько отправляет: — Шунга, враг мой, возрадуйся, я отступаю! Отступаю не от страха пред оружием твоим, отступаю лишь по одному только подлому предательству подданных моих. В этой военной кампании, Шунга, тебе несказанно повезло. Возблагодари за спасение своё вероломного Евкратида. Не печалься, враг мой, я обязательно вернусь. Вот только усмирю Бактрию и сразу вернусь. Твоя восхитительная Паталипутра ведь немного подождёт до моего скорого возвращения?

С теми словами властитель уходит со стратегом правого фланга, главным казначеем и церемониймейстером в свою палатку. Их четверых сопровождают соматофилаки. Оставшийся синедрион оформляет необходимые приказы для армии.

Тремя месяцами ранее. 174 год до нашей эры,

конец зимы, Бактрия

— Скажи, почему именно меня ты выбрала из всех претендентов? — Высокий муж крепкого сложения, лет двадцати пяти, по виду из эллинизированных бактрийцев, ломает сухие ветви, подкидывает их в разгорающийся костёр.

— Мидас, я оценила твою преданность. За время, что тебя знаю, ты никогда не возражал против моей воли. — Юная красивая дева усаживается у костра, манерно поправляет серую накидку.

— Алкеста, ты… ты… ты и вправду моя невеста? — Мидас не в силах поверить своему счастью.

— Конечно, Мидас, я твоя невеста, — утвердительно отвечает прекрасная дева.

Мидас тянется поцеловать Алкесту, но та ловко уворачивается от губ.

— Вот так всегда. Только по-твоему и исполняется, — недовольно вздыхает Мидас.

— Меж нами уговор. Его тебе напомнить? — Алкеста отодвигается подальше от настойчивого ухажёра.

— Нет, не стоит. Я помню: прибудем в долину храмов, принесём жертвы богам, у храма Артемиды призовём богиню в свидетели, принесём клятвы, справим скромную свадьбу в присутствии жриц, даруем храму серебро.

— После свадьбы я стану твоей женой, Мидас. Ты прекрасно запомнил наше брачное соглашение. Всё ж не зря ты трижды клялся мне у алтаря всемогущего Зевса.

Мидас огорчён отказом девы, но смиренно подчиняется её воле. В костре громко трещат дрова. Дева вздрагивает от резкого звука, оглядывается по сторонам. Запряжённые лошади недовольно фыркают, мотают головами, стоя повязанными у ствола молодого ясеня. Вечерние сумерки уступают место ночи. Туман стелется по земле, делая костёр незаметным.

— Скажи, Алкеста, тебя не мучают сомнения? — Мидас не предпринимает более попыток к сближению, и дева пододвигается ближе к пламени.

— Какие сомнения? — Алкеста вытягивает руки к костру, нежится от тепла. — О чём ты говоришь?

— Столько смертей произошло на наших глазах. Столько известных семей пострадали. Были ли мы всегда правы в конфликте? Зачем мы сражались? А может быть, ошибались мы, принимая жестокие поспешные решения? Нельзя ли было нам поступать по-иному…

— …Как по-иному? — зло прерывает Мидаса Алкеста.

— По-иному, ну, скажем, миром, без кровопролития, в судах улаживая споры. — Новая партия веток пополняет костёр.

— Никогда не слышала от тебя речи слабака. Про суды заговорил! Мирными спорами смертельную борьбу назвал. — Дева недовольно встаёт, выставляет руки в бока. — Что случилось, Мидас?

— Боюсь засыпать. — Мидас быстро поднимает глаза на Алкесту, встречается с девой взглядом и отводит глаза.

— Снятся мертвецы? — надменно с насмешкой вопрошает Алкеста.

— Снятся товарищи, те, что погибли в первые дни противостояния. Во снах они живые, не мертвецы, — продолжает откровения Мидас. — Э-эх! Всех до единого из гетерии я потерял.

Алкеста резко уходит к лошадям, возвращается же с занятыми руками. Дева держит за волосы две человеческие головы и конопляную верёвку.

— Ты меня обвиняешь в горестных несчастиях или их? Не ты ли ещё недавно назывался моим женихом, Мидас?

Перед Мидасом выставляются отрубленные головы. Юноша брезгливо морщится.

— Алкеста, зачем ты их увезла с собой? Лучше бы взяла что-нибудь полезное, съестное. Сейчас бы поели. Головы эти похорони, прошу. Пусть обретут покой убиенные. Не желаешь руки пачкать, так я вырою могилу.

— Головы эти, да будет тебе известно, дороже любой еды. Зачем храню их? И это ты спрашиваешь меня? Чтобы останки врагов всегда напоминали мне о горе пережитом. Да что с тобой, Мидас? — Алкеста разматывает верёвку. Злится уже всерьёз. — Их, мёртвых, допроси, не меня, почему враги желали лютой смерти нам.

— Что ты собираешься делать? — Мидас заполучает в руки один конец конопляной верёвки. — О нет! Только не это!

— Помолчи! — шипит недовольно Алкеста. — А то ненароком разуверюсь в тебе, жених.

Верёвка продевается в пустую глазницу отрубленной головы.

— Хорош был рассол. Нет разложения.

— У-у-у! — тихо стонет Мидас. — Алкеста! Это же ужасное варварство! Как ты можешь так поступать?

Алкеста не слышит стонов Мидаса. Верёвка прочно скрепляет и вторую мёртвую голову.

— Поддержи, крепко держи, не урони! — привычно командует дева и вновь уходит к лошадям.

— У тебя есть ещё голова? — удивлённо восклицает ей вслед Мидас.

— Не одна! — радостно отзывается Алкеста. — Две головы!

— Да неужели?! — Мидас не разделяет радость девы.

Перед женихом выставляются новые трофеи.

— Их я помню. Они с первых стычек. Да? Кажется, этот — стражник цитадели. Младший гегемон. Всё в красном шарфе хаживал чинно. Звали его… напрягу я память… сейчас… вертится на языке… ну же… а и вспомнил — Финей!

— Ну да, конечно же, Финей! Что нравится мне ещё в тебе, Мидас, помимо твоей преданности, так это твоя замечательная цепкая память. Помнишь ты всё. Гордись собой, Мидас!

Алкеста орудует кинжалом, проделывая нужные отверстия в головах. В короткое время все четыре отрубленные головы образуют ужасное украшение на шее одной из трёх лошадей. Но Мидас не гордится собой.

— Память моя — наказание моё, — грустит Мидас. — Говорил же тебе — кошмары меня завсегда навещают. Разговаривать с ушедшими, трапезу разделять, обниматься, а наутро мокрым в поту пробуждаться? Лучше и вовсе быть беспамятным. Одиноко мне без погибших товарищей. Чувствую себя сиротой. Как просыпаюсь, так сразу хочется рыдать от боли. Не думал, что встречу зрелость в мучениях.

— Не говори, как старик, всё одно да и то же! Про утраты, кошмары не тверди. В ночи духи бродят. Увидят костёр. Услышат жалкие речи твои. Не привлекай к нам несчастья. Радостным будь. Улыбайся. — Алкеста откровенно груба, насмешливым тоном трунит над женихом и не пытается разделить чувства Мидаса. — Новых товарищей уже скоро найдёшь. Наберись-ка терпения! Возьмёшься привычно за торговлю. Вступишь в гетерию соседней сатрапии. Оттуда прибудут в копилку новые друзья. Да пусть же друзья твои будут очень влиятельными. С такими быстрее в гору пойдёшь. Всем угождай людям, что при власти, пронырой будь, блюди интерес свой, друзей обирай похитрей — так и станешь богатым. Ты теперь нищий, Мидас, не о кошмарах ночных надобно тебе горевать, подумай о деле торговом, как семью свою содержать.

— Старик? Я? Да, ты права, Алкеста, чувствую себя стариком, — горюет Мидас. — Найду ли хороших товарищей? Это совсем не вопрос — это пытка. Нет мне утешения. Дружбы хорошей, старинной лишился. Тех друзей, что были с малолетства, мне не найти. Таких друзей не купишь в торговой гетерии. Пресмыкаться пред богачами ты мне предлагаешь? Обирать друзей? Жестоко же твоё наущение! Разве я нищий? Серебро в четверть таланта отдал тебе на сохранение. Нет, я не нищий, Алкеста. Буду я спать, дорогая невеста. Забуду на миг про заботы. Кошмар, не приходи, а приди сон чудесный! Разбуди в полночь, сменю тебя. Веток, прошу, не жалей, пусть костёр не потухнет. Туман сырой, липкий. Зря мы в лесу расположились. Место противное, хоть и скрытное. — Мидас мостится у ствола поваленного дерева. Устало закрывает глаза. — Ужасный был день, впрочем, как и прошлые тоже. Очень надеюсь, что злоключения наши закончились.

Печальный Мидас, пригревшись у костра, забывается крепким сном. Таким крепким, что не замечает, как Алкеста тайно развязывает лошадей и уводит их в ночь. Со словами «прощай, плаксивый недотёпа» дева вскакивает в седло, погоняет лошадей. Спящий остаётся один у костра. Алкеста же, покинув речную низину, продолжает путь при полной луне. Из колючих зарослей облепихи выбирается на царскую широкую дорогу. Следует по ней до рассвета. На рассвете уставшая дева замечает на дороге скопление всадников. Усталость сменяется волнением. Не менее десятка спешившихся и конных усуней в бронзовых доспехах преграждают дорогу.

— Разведчики? Продромы врага? Здесь? Но ведь город, богатый город остался уже далеко позади. — Алкеста в нерешительности останавливается. Оглядывается назад. Ищет спасительного укрытия. Но поздно. Предрассветная темнота озаряется восходящим светилом. Усуни замечают одинокую наездницу, указывают руками на деву.

— Я пропала! Варвары меня жестоко убьют, — шепчет Алкеста, направляет лошадь прямо на всадников. В руках девы появляется ксифос[19]. На ксифосе бранные зарубки и следы давней крови. — Будь что будет! Если судьбой этим утром положена смерть, то приму смерть на дороге. Прощай, любимый Аргей! Теперь уж только в Аиде встретимся, мой милый!

Расстояние до усуней стремительно сокращается. Неожиданный манёвр одинокой наездницы удивил всадников. Всадники и пешие замирают на месте. Когда же Алкеста сравнивается с вооружёнными разведчиками, случается необъяснимое чудо. Усуни рассматривают украшение из четырёх человеческих голов, раскачивающееся на шее лошади девы, и… расступаются перед Алкестой. Алкеста, не веря своим глазам, преодолевает живую преграду легко, словно бы это были не опасные варвары, а ночной туман. Перед девой открывается пустая дорога.

— Я свободна! — шепчет счастливо Алкеста. — Горести мои стались позади. Аргей, ты слышишь меня! Ты помогаешь мне! Ты заботишься обо мне! Благодарю тебя, любимый!

До полудня Алкеста не встречает ничего, достойного внимания. Обычно полная телег, царская дорога необыкновенно пустынна. В полдень дева останавливается. Царская дорога поворачивает на юг, в соседнею сатрапию. Впереди на низком холме, среди высоких стройных серебристых тополей, виднеются черепичные крыши эллинских строений. К холму ведёт проторённая колея.

— У меня есть серебро. У них есть еда и кров.

Алкеста прячет портупею с ксифосом в складках одежды, направляет лошадей прочь с государственной дороги в сторону холма. Её путь лежит среди поля. Чьими-то заботливыми руками тщательно убраны и собраны в кучи камни, в каналах приятно журчит вода.

— Что тут росло? — задаётся вопросом дева. Смотрит на соломинки у поля. — Пшеница. Значит, здесь живут эллины. Что ж, с эллинами я быстро сторгуюсь и на ночлег.

Из-за тополей появляется глинобитная стена в рост всадника. Виднеются верхушки фруктовых деревьев. Но за высокую стену, увы, не заглянуть. Дева объезжает часть стены. Лая сторожевых собак не раздаётся. Поместье удивительно безмолвно.

— Бежали от варваров? — задаётся вопросом дева. — Беда! Еду здесь я не добуду.

Крепкие резные ворота, обращённые на восток, не закрыты. На одной из створок полосы запёкшейся крови. Из глубины двора раздаётся лошадиное ржание. Алкеста въезжает в ворота. Становится понятным молчание псов. Псы убиты. Их тела лежат сразу у ворот. Преданные защитники встретили смерть отважно первыми. За воротами у столба запряжённая парой лошадей повозка, наполовину нагруженная скарбом домашним. Прочие тюки, ковёр свёрнутый и мешки, обсыпанные мукой, старательно выложены у колёс. Вокруг повозки в скорченных позах валяются пять трупов работников или рабов. Их окровавленные неподшитые экзомисы[20] щедро утыканы переломанными расписными тростниковыми стрелами.

Никто не встречает гостью. Алкеста спешивается, привязывает лошадей за другой столб, у колодца. Умывается. Наполняет корыто. Даёт лошадям воду. Осматривается по сторонам. Четыре строения поместья, смыкаясь стенами, образуют правильный квадрат. Дальнее от ворот самое высокое строение — хозяйский двухэтажный дом. Его добротную черепичную крышу и видела дева с царской дороги. Нападение врага застало хозяев за приготовлениями к бегству. Хозяин дома, по одеждам эллин, лежит у порога дома в луже крови, с разрубленной надвое головой. Рядом в проходе виднеются два или три женских тела.

— Не пойду туда. Ни к чему мне чужие страдания.

Алкеста намеревается было заняться хозяйской телегой и лошадьми, но слышит слабый женский стон из строения справа, по виду амбара для сена. Достав из портупеи ксифос, гостья тихо перебегает двор, с ксифосом наперевес осторожно заглядывает в амбар. На полу среди связок соломы лежит дева лет четырнадцати-пятнадцати, в сильно изорванных когда-то белых нарядных с вышивкой одеждах. Между ногами девы кровь. Алкеста подходит ближе. Дева делает неуверенную попытку приподняться на руках, но руки подводят, дева рушится на солому.

— Пить! — жалобно просит на койне дева.

— Сейчас принесу. — Алкеста тотчас выбегает из амбара, подбегает к телеге, достаёт из неё нарядную пелику[21] и возвращается с ней, уже полной воды.

— Кто ты? — Дева тянет руки к пелике.

— Алкеста, дочь Стасиппа, из Александрии. Хотела выменять у вас еду, — представляется гостья, бережно усаживает деву, приставляет сосуд к трясущимся губам.

Дева жадно прикладывается к пелике, долго пьёт, не в силах унять жажду. Хозяйской дочери сильно досталось, её лицо покрыто синяками и затекло, на теле глубокие порезы, грязные ссадины, прочие следы недавних побоев, кровотечение между ног не останавливается. Кровь повсюду на остатках одежд и соломе.

— Не уходи! Побудь со мной, побудь, пока не умру, — просит несчастная. — Я, Псамафа, умоляю тебя. Не оставляй меня. Мне очень страшно.

— Ты не умрёшь, милая Псамафа, — заверяет гостья.

— Умру. Я это твёрдо знаю. — Дева оседает и ложится на солому. Её веки смыкаются. — Сегодня ночью и помру. Кровь покинула меня. Мне жутко холодно.

— Я позабочусь о тебе. — Алкеста встаёт. — У вас остался хлеб?

— Не знаю, — шепчет несчастная. Стучит зубами от озноба. — Алкеста, скажи, у тебя есть монеты?

— Нет у меня монет. Убежала я из родного города. Откуда у меня монеты? — сокрушённо качает головой гостья.

— Там, в доме, на кухне, у очага, под камнем треугольным спрятаны монеты. — Дева открывает глаза, стонет, поднимает руку, указывает ей в сторону хозяйского дома. — Возьми их, как умру, похорони нас по обряду эллинскому. Прошу тебя.

Алкеста оглядывается на телегу, рассматривает пять трупов. На труп садится большой чёрный ворон, постукивает клювом по лицу мертвеца, довольно каркает.

— Вас очень много. У меня на всех не хватит сил.

— Прошу, Алкеста, похорони. Очень хочу встретиться со своей семьёй. Положи мне монету на язык. Харону нужна оплата. Перевозчик не пустит меня на лодку. Что тебе стоит, Алкеста! Монетку на язык. Только-то и всего.

— Хорошо. Я обязательно выполню твою просьбу.

— Поклянись, — требует шёпотом несчастная.

— Именем розовощёкой девы[22] клянусь похоронить тебя по обряду отеческому. Харон получит оплату. Ты встретишься со своей семьёй на Стиксе.

К словам клятвы Алкеста поднимает правую руку.

— Благодарю тебя. — Силы покидают несчастную, она смолкает, забывшись без сознания.

Алкеста выходит из амбара.

— Ну вот, съестного я не нашла. Зато разыскала заботы тяжкие.

Нехотя Алкеста подходит к порогу хозяйского дома. Закрывает нос платком, с молитвой переступает через трупы, осторожно входит в дом, оказывается в небольшом внутреннем дворике.

— Нарядный у тебя, Псамафа, домик. Колонны, мозаика, росписи, лестница, двери и алтарь домашних богов имеется.

Поперёк проёма кухни лежит нагое истерзанное женское тело. У трупа выбит левый глаз, оторвано ухо. Из груди торчит рукоять кухонного ножа. Кровь широкой полосой ведёт на кухню. «Ох как крепко кому-то досталось! Кухарка, наверное, невольница, и её не пощадили», — говорит сама себе Алкеста. Входит на кухню. На столе лежит разрезанный двухдневный белый хлеб, ещё не покрывшийся плесенью. Рядом разбитый кувшин с мёдом, на тарелке кусок сыра. Позабыв о цели визита, гостья усаживается за стол, принимается жадно за еду. Хлеб, сыр и мёд съедаются без остатка. В открытой амфоре у потухшего очага обнаруживается неразбавленное вино.

— Псамафа! Я нашла твои монеты. Сейчас ты согреешься. Посмотри, что принесла. Ну же, открывай глаза, подруга!

Довольная Алкеста входит в амбар с одеялом в одной руке и амфорой в другой. Трясёт амфору, вино громко плещется о стенки сосуда. Псамафа, однако, не отвечает. Лежит молча, на правом боку, зажав руки между ног. Изо рта девы вывалился язык и стекает пена. Гостья печально выдыхает, приставляет амфору у опоры амбара, бросает недовольно одеяло у ног несчастной. Уходя, Алкеста хлопает себя по лбу.

— Ах да! Я же обещала тебе. Сколько раз мне ещё предстоит это проделать?

Алкеста нехотя возвращается к Псамафе, вкладывает серебряную монету на язык, уложив тело в благопристойную позу и подвязав деве нижнюю челюсть белой ленточкой, взятой с её же нарядов, произносит над умершей похоронную молитву.

— Псамафа, я переночую в твоём доме? Ты не возражаешь? Ты не будешь беспокоить меня враждебным призраком? Я же ведь исполнила твою последнюю просьбу? Ну да, конечно, не до конца исполнила, признаю. Потерпи только ночь, дорогая Псамафа. А вот утром, на рассвете, я обязательно подожгу тут всё. Огонь за меня исполнит погребальный обряд. Чем не погребальный костёр? Правда-правда! Сущая правда! Ты сгоришь дотла, Псамафа, тут много сена, да и перекрытия деревянные. Вон какие могучие столбы, они будут очень долго гореть. Раскрою тебе свою тайну. Никому не говорила. Тебе же откроюсь. Мне надобно пренепременно добраться до долины храмов. Я беременна, Псамафа. Хочу родить в прекрасном священном месте. Во мне плод счастливой взаимной любви. Я буду молиться богиням, восславляя щедрость твою, Псамафа. Договорились?

С теми словами Алкеста закрывает глаза Псамафе, накрывает её с головой одеялом.

 Древний город, расположенный на месте слияния Ганга и Сона, во II в. до н. э. столица двух древних империй династии Маурьи и позже Шунга.

 В данном случае кризис (др.-греч. κρίσις — ведение дела в суде, от глагола κρίνω — определять) — состязание, спор, исход битвы.

 Базилевс (др.-греч. βᾰσῐλεύς) — суверенный наследный монарх в эллинистических государствах.

 Деметрий I Аникет (др.-греч. Δημήτριος Α`) — Деметрий Непобедимый, греко-бактрийский царь II в. до н. э., сын Евтидема I.

 Бактрия (др.-греч. Βακτριανή) — историческая область на сопредельных областях современных Афганистана, Узбекистана и Таджикистана. Столица — город Бактры, окрестности современного Балха (Афганистан). Известна как часть Бактрийско-Маргианского археологического комплекса с XXIII в. до н. э.

 Соматофилак (др.-греч. Σωματοφύλακες) — телохранитель, представитель знати эллинских государств. Полномочия соматофилаков не ограничивались только надзором за безопасностью, они могли выполнять консультативную и командную функцию.

 Петас (др.-греч. πέτασος) — дорожная шляпа с широкими полями из войлока, кожи или соломы, для защиты от солнца.

 Евтидем Второй (др.-греч. Εὺθύδημος) — греко-бактрийский царь II в. до н. э. из династии Евтидемидов.

 Базилея (др.-греч. βασίλεια — базилея, басилея) — женская форма базилевса, царица.

 Евкратид (др.-греч. Εὺκρατίδης) — греко-бактрийский царь II в. до н. э., свергнувший династию Евтидемидов в Бактрии, позже подчинивший себе их владения, включая индийские, пал от руки собственного сына Платона. После его смерти разразилась гражданская война, результатом которой стало ослабление греко-бактрийского царства и восшествие к власти Геолиокла (сына Евкратида) и Лаодики (жены Евкратида).

 Турива — одна из административных областей Бактрии.

 Буле (др.-греч. βουλή — воля, совещание) — государственный совет в полисах (городах), соединявший в себе три ветви власти — законодательную, исполнительную и судебную. Подчинялось народному собранию, позже монархам. Как разновидность — совет старейшин (βουλὴ γερόντων). Могло состоять из 300—600 членов (магистратов). Заседало в административном здании — булевтерии (Βουλευτήριο).

 Маргиана (др.-греч. Μαργιανή, букв. «луговая») — историческая область с центром в городе Мерве, известная с середины II тыс. до н. э., заселённая ираноязычными племенами, соответствует территории современного Восточного Туркменистана. Граничила с Бактрией, Согдианой, Хорезмом.

 Проксен (от др.-греч. προξενία) — установление античного международного права, древнегреческий вариант современного консула и посола.

 Фибула — металлическая застёжка для одежды.

 Синедрион (др.-греч. συνέδριον — собрание, совещание; от «вместе» и «седалище») — совет старейшин при монархе (базилевсе) в эллинистических государствах.

 Панчала — исторический регион Древней Индии, Верхние Гималаи, междуречье Ганга и Ямуны.

 Махутра — город в Древней Индии, располагался на перекрёстке важнейших дорог, в 50 км от Аргы, на берегу реки Ямуны, входил последовательно в состав империи Маурьев, греко-бактрийского царства, индоскифского государства и Кушанской империи.

 Ксифос (др.-греч. ξιφος) — прямой обоюдоострый меч, длиной около 60 см, чаще железный, рукоять из бронзы, ножны деревянные с медными накладками. Использовался гоплитами и македонскими фалангитами.

 Экзомис (др.-греч. ἐξωμίς, букв. «плечо снаружи») — разновидность рабочей одежды крестьян и рабов из отреза грубой ткани, заложенной складками на левом плече, носился с поясом. Неподшитый или обтрёпанный подол — признак рабства.

 Пелика (др.-греч. πελίκη) — разновидность амфоры, двуручный сосуд для хранения жидкостей (вина, масла) с широким устьем, характерным каплевидным туловом на невысокой кольцевидной ножке, часто украшалась краснофигурной росписью. Вышла из обихода в II в. до н. э.

 Эпитет, относящийся к богине Артемиде.

Неволя первая. Алкеста

Глава 1. Маленькое дельце

Месяцем ранее. Александрия Эсхата[1]

Утро

Занавес повозки откидывается, в темноту внутреннего пространства летит басовито с надеждой:

— Ну вот мы и дома!

— Теперь ты перестанешь связывать меня? — слышится в ответ из глубины повозки.

— Ах да! — Довольный собой Стасипп распоряжается: — Эхем, развяжи мою дочь.

— И не подумаю, — отзывается рядом сидящий возничий.

— Что? — удивляется Стасипп, тут же кричит на возничего: — Да как ты смеешь мне возражать!

— Так и посмею. Днями-ночами с тобой я в дороге. Устал верёвки тянуть. Не кричи на меня, не раб я тебе, я эллин свободный, — спокойно отвечает возничий, демонстрирует руки Стасиппу. — Велико же терпенье моё! Все руки искусаны твоей дочерью. Места живого нет. Этот укус совсем свежий, вчерашний. До кости зубами достала. Будет с меня змеиных укусов. Не пойду! Неприятное это занятие — лишать кого-то свободы! Дочь твоя рядом, тут, недалече, управишься быстро.

Стасиппу не остаётся ничего делать, кроме как печально вздохнуть и самолично начать развязывать Алкесту. Вскоре место рядом с Эхеем занимает довольная дева.

— Хайре, родина! Давно меня не было. Ничего в Александрии не изменилось. Тополя всё такие же стройные. Всё так же приятно журчит в канале вода.

Повозка въезжает в тополиную аллею. Деревья такие высокие и так часто посажены, что голыми ветвями полностью заслоняют невысокое зимнее солнце. На дороге появляются путники, всадники, гружёные телеги. Мычат запряжённые волы, покачивают рогами. Алкеста грустно усмехается:

— Как прежде здесь неторопливо, вот только я переменилась, мой ритм стал иным, быстрее. Дом наш ты сдал в аренду. Где мы будем жить, отец? Не в повозке же этой противной?

Выглядывает Стасипп, в его руках серебряная фибула.

— Эхем, скоро будет постоялый двор Иалиса, Алкеста знает его. Там и остановимся на постой. Ты довольна? — С последним вопросом Стасипп исчезает в повозке.

— Чем довольна, отец? — Алкеста с надменной улыбкой принимает восхищённые взгляды двух юношей, всадников-эллинов.

Стасипп не отвечает. В повозке шум, кряхтение, падение сапог. Распоряжается Алкеста:

— Здесь поверни, возничий, на герме придорожной. Видишь подворье и повозки? Туда правь, это и есть заведение Иалиса.

Через некоторое время появляется надушенный Стасипп, одетый в свежий наряд. Обращается Стасипп недовольно и требовательно к Эхему:

— Не останешься ты в постоялом дворе, предаваясь безделью. Вино пить тебе не позволю — утро вином не встречают. Лошадей распряги, напои, пойдёшь со мной. Займёмся важным делом.

— Не отдохнуть мне совсем? У-у-у! Смертельно устал я, — жалостливо тянет возничий. — А как же с ней поступить? — Эхем кивает на Алкесту. — В бега не подастся? Без пут же?

— Иалис присмотрит за ней и повозкой. Не твоя то забота. — Стасипп тянет за гиматий[2] дочь. — Поди, спрячься от солнца. Ты у меня белорукая. Ни к чему тебе рабский загар.

— Меня оставляешь Иалису? — Насмешливая Алкеста уступает место отцу. Из глубины повозки раздаётся обещанием: — А я возьми да и скройся!

— Дальше тополиной аллеи не убежишь. Закончились мои тюремные хлопоты. — Стасипп смеётся. Эхему достаётся дружеское похлопывание по плечу. — Дельце занятное нам предстоит. Долги выбивать — шуметь, стыдить, грозиться, унижать, раздавать тумаки. Чем, скажи, не веселье? Согласись, достойное времяпрепровождение! А как выселим арендаторов из моего дома, так сразу рассчитаюсь с тобой за услуги в дороге. Всё сегодня получишь сполна. Обещаю. За дельце накину сверху драхму[3] серебром.

— Драхму накинешь? Правда? Не обманешь? — «Смертельно усталый» Эхем оживает.

— Не обману. Проявишь радение в тумаках, получишь двойную оплату, — заверяет Стасипп.

— Ну, за драхму с тобой хоть куда! Много ли они тебе задолжали, хозяин?

— Много, Эхем. Три года ничего не платили, а если накинуть неустойку по договору, к неустойке добавить обыкновенный торговый процент за три года… — Стасипп загибает пальцы левой руки. — Выйдет без малого с пять мин серебром. Наглецы! Думали, я в столице позабуду про их долг, не приеду в сатрапию. Наглецы обманулись! Не с тем связались, ушлые ловчилы! Приехал законный домовладелец, верните долг!

— Пять мин! — Эхем удивлённо присвистывает от размера долга. — Как за таким тяжёлым серебром и не приехать?

— А вон товарищ мой Иалис! — Стасипп указывает на группу чинно беседующих мужей среднего возраста в белых войлочных петасах.

— Который из них? — интересуется возничий.

— Долговязого лысого старика с противной рыжей бородой видишь? Это Иалис. Сколько раз его просил обрить эту ужасную огненную бороду, так и не обрил.

Повозка резко останавливается. Стасипп чинно сходит на землю. Хозяин постоялого двора первым узнаёт старого знакомого, раскрывает руки для объятий.

— Вы только посмотрите, кто ко мне пожаловал! Не обманывают ли меня глаза? Ты ли, Стасипп, сын Хармина?!

— Я, это я! — отвечает на бегу Стасипп. — Хайре, Иалис, дружище! Ты всё такой же! Не изменился.

Двое старинных знакомых сжимают друг друга в объятиях. Приветствия затягиваются. Стасипп кряхтит. Из повозки выпрыгивает ловко, по-мальчишечьи, Алкеста, разминает затёкшие ноги. Иалис наконец-то отпускает Стасиппа. Тихо шепчет:

— У нас в твоё отсутствие многое не к лучшему переменилось. Этих ты не знаешь. Новые люди, из Мараканды. Красавица твоя дочь. Уезжала ребёнком. Теперь же роскошная птица. Очень взрослая девица. Не запозднился ли ты с её замужеством? — И уже громко, обернувшись к приятелям по беседе: — Знакомьтесь, досточтимые мужи, перед вами могучий столичный торговец, богач, приближённый Евтидема Второго, выходец из нашей скромной сатрапии. Как высоко тебя, Стасипп, вознесла богиня Тихе!

Мужи проговаривают почтительно «хайре» и представляются. Завязывается разговор, провинциалы-землевладельцы после нескольких фраз о состоянии царской дороге и о статмосах на ней вопрошают Стасиппа о главном, их беспокоящем.

— Получили недавно от знакомцев известие тревожное. — Муж худощавый, скуластый, гладко обритый, лет сорока, впивается немигающим взглядом в Стасиппа. — В Бактрах-де серьёзные волнения, Евтидем Второй низложен, бежал из столицы. На помощь к мятежникам в столице спешат с севера кровожадные варвары. Деметрий занят всецело многонаселённым Индом, и Бактрия отеческая ему уже не интересна. Власти Евтидемидов пришёл конец. Грядёт долгая-долгая смута. Несчастная Бактрия будет поделена на несколько царств. Всяк теперь сам за себя. Так ли это?

— Правда и ложь смешались в одно, вышло мутное пойло. Отравиться можно тем пойлом. Известна истина, и тебе я её напомню: непроверенным слухам, особливо от знакомцев, верить нельзя. — Стасипп принимает важный вид. Отвечать подробно не спешит.

— Где правда, где ложь? — взволнованно вступает в беседу муж, покрепче в сложении, постарше, в сединах. — Евтидем Второй не разослал приказов. Я вот топарх, и я не знаю, что мне делать в подобное неопределённое время. Ждать приказа? Жить нам как прежде, мирно? Вооружаться? Идти на столицу с отрядом? Или сатрапию мне охранять от вторжения варваров?

— Не на ногах события важные государственные обсуждают, — улыбается многозначительно Стасипп. — Вы меня пригласите на вечернюю обильную трапезу, а я вам за хорошим вином многое, так скажем, — Стасипп хитро подмигивает новым знакомым, — весьма интересное открою. Человек я непростой, приближённый, с поручением прибыл тайным.

— Без утайки поведаешь? — Муж дородный, недоверчивый, с видом упрямого спорщика, словно бы сделку заключает со Стасиппом.

— Ну, половину правды вы и так знаете без меня. А секретную половину никогда без меня не узнаете. — Стасипп оборачивается к Иалису. — Мне твоя помощь, дружище, нужна.

— Долги, как всегда, выбивать? — проявляет завидную сообразительность хозяин постоялого двора.

— Их самые! Маленькое дельце! Пустяк по меркам столичным. Пять мин серебром задолжали мне поселенцы в доме моём, — сетует Стасипп. — Наглецы не выполняют данного обещания. Пришлось забросить дела столичные, лично приехать за долгом.

— Если есть законный договор, то и я помогу. — Четвёртый муж, самый молодой из участников беседы, лет тридцати, с квадратным подбородком, выправки военной, вступает в разговор.

— Есть договор, как не быть! Заключён договор письменно, при трёх свидетелях, в четырёх копиях. Одна копия хранится в архиве буле полиса, другая копия — в храме Зевса, его жрецы выступали свидетелями. Всё исключительно по закону, — заверяет с честным видом Стасипп.

— Встречаемся вечером у Иалиса. Будет тебе угощение, важный Стасипп. Выставлю на симпосий самое лучшее в Александрии вино. Не мутное пойло, им не отравишься. Но только с тем условием, что будешь ты многословным с нами и честным. — Топарх протягивает руку.

— Я всегда честен со своими друзьями. — Стасипп крепко пожимает руку чиновнику. — Ты, случаем, не из Мараканды, топарх?

— Из Мараканды! — сияет довольно чиновник. — Угадал. Мы, верно, раньше там и встречались?

Стасиппа и Иалиса покидают все, кроме мужа, вызвавшегося помочь в «маленьком дельце».

— Кем по занятиям будешь? — Стасипп восхищён бравой выправкой нового знакомого. — Имя твоё, не обижайся, я не запомнил. Прости, переживания недавние память мою прохудили.

— Амфитрион, сын Промаха. Македонянин. — Новый знакомый и не думает обижаться. — Из гарнизонов Великой Стены. Служил под началом фрурарха Скирона, в третьем фрурионе, старшим гегемоном. Уволился, осенью, в этом году, подался с места службы домой. Клер отцовский кормит меня. Точнее, будет кормить.

— Значит, ты опытный воин? Гегемон, ну я так и подумал, когда увидел тебя. Готов оплатить твою помощь, Амфитрион, сын Промаха. Где же твой ксифос?

— Не скрою интереса в твоём деле, Стасипп, — весело отзывается Амфитрион. — С монетой у меня туго, поиздержался на скот, недавнее моё приобретение. Пара оболов мне не помешает. Ксифос в сундуке запер. Нужен и ксифос? Будет сражение на пять мин?

— Понимаю тебя я, служивый. Монеты мелкоразмерные не составят проблемы. Я, как ты понимаешь, не беден. Возьми ксифос свой для острастки. Лишним оружие не будет.

Амфитрион удаляется. У строения остаются Стасипп и Иалис. Владелец постоялого двора скороговоркой шепчет тревожно Стасиппу:

— В полисе нашем стасис[4] злобно-кровавый назревает. Вовремя ты возвратился.

— Не может быть! — Стасипп удивлён безмерно. — Никак меридарх Евкратид подослал к вам из столицы опасных людей?

— Нет, таковых я не видел. Ты первый из Бактр, кто пожаловал к нам. А нам, знаешь, и без Евкратида смутьянов хватает своих.

— За что стасис у вас разгорелся? — Обеспокоенный Стасипп пристально смотрит в глаза Иалиса.

Владелец постоялого двора мрачен до черноты ночи. Его голос дрожит от негодования.

— Началось помутнение умов с шутки безобидной на агоре. В пустяковом споре про возраста людские и их недостатки сошлись представители двух известных семейств. Победил молодой эфеб[5], заносчивый малый, его оппонент, магистрат в сединах, проиграл. Пошумели они изрядно в тот день. Разменивались умными изречениями. Истину не искали, оскорбляли друг друга заковыристо. Много было свидетелей, делали ставки зеваки. Пошумели и разошлись. Осмеяли проигравшего старика-магистрата. Подвёл его язык, заплетался в споре. С кем не бывает после попойки? Событие будничное, рядовое. Да мало ли споров бывает на агоре? Спор меж тем не забылся и получил нежданное продолжение. Полис разделился на две филы[6] — «молодых» и «старых». Разделение вышло, однако, совсем не по возрастам, а по наглости. Наглые так называемые «молодые» большей частью не из эллинов, недовольных, что их не приглашают в буле, а из пришлых эллинизированных варваров. Как осла ни обряжай, лошадью он от попоны нарядной не станет. Варвары рвутся к власти. Уши ослиные варварские длинные. Мало варварам дарованных прав. Подавай им должности почётные в буле. «Платим налоги, храмы в празднества украшаем, службу несём». Бесстыдно так они говорят. Старые сплошь из богачей, первых людей Александрии, магистратов и землевладельцев. Вот в чём стасис. Понимаешь?

— Может быть, всё миром обойдётся? Не ко времени стасис. — Стасипп утирает пот со лба. — Пойти им на небольшие уступки? Избрать, скажем, магистратом одного из этих молодых смутьянов? Дайте ему фибулу магистрата, пусть покрасуется в коме.

— Не обойдётся. Никто должности своей не желает уступать. Молодые крови хотят. — Иалис показывает на шарф вокруг шеи. — Как увидишь синий, какой угодно синий в одеждах, знай, перед тобой «старые добрые люди». Если красный или алый — то молодые. Держись от них подальше.

— Что, и драки случались между синими и красными? — Стасиппу не удаётся унять пот ладонью. В руке бывшего богача появляется, о удивление, тёмно-синий платок. Иалис хлопает по плечу друга.

— Я знал, что ты с нами Стасипп.

— Это совпадение, — возражает Стасипп.

— Совпадений не бывает. — Иалис довольно смеётся, но довольно скоро мрачность возвращается к хозяину постоялого двора. — Две драки случились. Обошлось без увечий. Молодые по численному превосходству и внезапности нападения побили двух пожилых магистратов и их прислугу.

— Магистратов били? Ну это противозаконно! — восклицает негодующе Стасипп.

— Ночами тёмными нападали, подло из засады. Орудовали дубинами. Нападавших по темноте не опознали. — Иалис вытягивает худую шею, впивается немигающим взглядом в товарища. — Так ты с нами, Стасипп?

— Я же бывший магистрат, Иалис. Ты что, позабыл моё прежнее звание? Конечно, я с вами. Сейчас что-нибудь синее надену.

Иалис расцветает. Появляется Амфитрион. У отставного старшего гегемона на боку покачивается ксифос в потёртой портупее, на голове вместо белого петаса тёмно-серая армейская македонская кавсия.

— А он из каких? — кивает на Амфитриона Стасипп.

— Этот вояка — очень странный малый, молчун, живёт на краю хоры[7], не желает ни к кому примыкать. «Человек я новый у вас, склоки ваши мне непонятны, рою канал оросительный. Семью бы свою накормить досыта. Это главная моя забота. Помогите с каналом». Так он мне намедни сказал. На него никто особых надежд не строит. Прочие из тех мужей, кого ты видел сегодня, из нашей партии синих, стариков то есть.

— Ожидаешь ты опасное дельце, Иалис? Восстание в Александрии? Так, что ли?

Но новые вопросы Стасиппа остаются без ответа. Подходит Амфитрион, и Иалис принимается с ним обсуждать высокие цены на зерно. Удручённый Стасипп подзывает к себе Алкесту. Хозяин постоялого двора размещает гостью в «самых лучших покоях заведения», наказывает кухарке накормить «Алкесту обильно, как та того пожелает». Слуги Иалиса, три раба, принимаются разгружать повозку столичного гостя. Стасипп, Иалис, Амфитрион и Эхем верхом на лошадях Иалиса покидают постоялый двор, направляются в Александрию. Алкеста остаётся у повозки одна, ровно до того самого момента, как четверо мужей скрываются за поворотом.

— Позвольте представиться. — Алкеста оборачивается на приятный юношеский голос.

Перед ней широкоплечий юноша, эллин, лет восемнадцати, с открытым лицом в правильных чертах. Зимний ветерок треплет каштановые густые волосы длиной отличительной по плечи. Алкеста не отвечает, осматривает невежливо незнакомца с головы до ног. На юноше новый темно-зелёный шерстяной плотный гиматий поверх алого короткого хитона[8]. На ногах высокие чёрные дорожные сапоги. Довершает наряд ярко-красный шарф, повязанный на шее сложным пышным узлом.

— Вы молчите. Я вам неприятен? — Юноша хоть и настойчив, но улыбается наивной, почти детской улыбкой.

— Вы не поприветствовали меня, как то полагается приличиями, — холодно отвечает Алкеста.

— Ну что вы! Я поприветствовал, неоднократно, вежливо «хайре» двойным, когда повстречал вас на дороге. Был я с товарищем. Припоминаете нас? Я Филострат, сын Пиндара.

Алкеста иронично усмехается.

— Филострат, вы так, право, причудливо одеты. Что на вас? Это александрийская мода? Я пытаюсь сосчитать количество цветов в вашем смелом наряде. Зелёный, чёрный, алый, красный. Четыре цвета. Не много ли цветов для обычного дня? Вы отчего-то обожаете красный? Вы, наверное, на какую-то битву идёте?

Филострат на мгновение становится очень серьёзным. Алкеста, напротив, широко улыбается надменной улыбкой. Дева готова вот-вот рассмеяться.

— Я вас не задела? Простите, я из столицы, из Бактр, я не владею провинциальной модой. О! И у вашего товарища тоже красный бант. Вы так похожи. Вы, случайно, не братья?

При слове «братья» к юноше возвращается прежнее расположение духа.

— Так вы будете из самих Бактр? А мне показалось, я где-то уже ранее видел вашего родителя. — Филострат поправляет «бант» на шее. — Красный цвет — наше отличие.

— Вот как? Отличие? — откровенно трунит над юношей Алкеста. — Вы состоите в филе красных провинциалов?

— Я вас немного поправлю — в филе молодых состою. — Филострат не обидчив. — Да, мы глушь. От нас ужасно далеко до столицы. А вы мне не назвались, красивая столичная дева.

— Алкеста, дочь Стасиппа. Эллинка. Ни в каких разноцветных филах повес я, увы, не стою. — Насмешливость девы передаётся юноше.

— Хотите поучаствовать в нашем тайном собрании? — неожиданно предлагает Филострат.

— В очень-очень тайном? — иронично уточняет Алкеста.

— Именно, тайном-секретном. — Филострат не хочет замечать очередной поддёвки столичной красавицы.

— Пришлите мне письменное послание, если, конечно, вы умеете писать. А я подумаю над вашим предложением. — Алкеста накидывает на голову чёрный платок, всем своим видом даёт понять, что разговор закончен.

— Куда мне прислать остракон? — очень вежливо вопрошает восхищённый Филострат.

— В дом мой родительский, в Александрии. Вы найдёте его.

Алкеста удаляется, не попрощавшись. Её издали почтительно приветствует дородная кухарка, улыбается, обхаживает, препровождает в комнату. Юноши, немного постояв, удаляются.

— Ты видел её? Алкеста! Имя такое же восхитительное, как и владелица. К нам прибыла столичная красавица с коротким визитом. Да-да, ты не ослышался, мой дорогой Гиппас, дева прибыла с отцом из великолепных Бактр. Ах, как она удивительно прекрасна! Как сложена, изящна! Её глаза, в них можно утонуть! Как выговаривает холодно слова! Столичные манеры! — Филострат делится восторгом со своим приятелем. Тот же молча протягивает две мелких серебряных монеты другу.

— Что это? Зачем? — недоумевает Филострат.

— Ты забыл? Мы же спорили, что ты узнаешь её имя. Ты узнал, а я проиграл, — угрюмо отвечает приятель Филострата.

— Оставь себе, Гиппас. Ну какие монеты! То в шутку было пари. — Радость переполняет Филострата. — Я пригласил Алкесту на наше собрание филы.

— Алкеста? Позволь! У нас же в филе дев нет, — недоволен решением Филострата приятель.

— Нет? Ну так будет! Мы же фила молодых. У нас иные порядки заведены, чем у старомодных стариков. Довольно жить по их допотопной мерке. Всё переменяется в полисе по воле нашей. Ты бы слышал голос Алкесты. Она сама мелодия празднеств! Ах, столица! С ней не сравнятся провинциалки. Бактры — мать городов! Прекрасная Алкеста станет украшением нашей филы.

— Какое ещё украшение? — Гиппас воздевает руки к небу. — Что за каприз внезапный! О чём ты говоришь? О перстне золотом или о приезжей неизвестной деве?

— Нам жрица в филу нужна. — Филострат говорит тоном серьёзным. — Станет Алкеста жрицей богини Тихе. Удачу филе принесёт. Вот увидишь.

— Утром девицу увидел, перемолвился с ней ничтожной парой слов. Вы спросите, каков итог того пустякового разговора? Влюбился наш Филострат без памяти. — Гиппас фыркает. — Уже про удачливых жриц говорит. Спуталось у тебя всё, товарищ. Бактры, красавица, голос, манеры. Что за вздор! Я тебя просвещу. Ты очарован вовсе не девицей, а столицей.

Восхищённый Филострат и его недовольный приятель запрыгивают на лошадей и покидают постоялый двор Иалиса.

Полдень

— Не может быть! Стасипп? Ты ли это или это твой призрак ко мне явился? — Седой магистрат, пребывающий в почтенном возрасте, откладывает в сторону объёмный свиток городских расходов, поднимается со скамьи буле.

— Хайре, Капаней! Я это, я! — Стасипп спешит с объятиями к магистрату. — Вы никак все сговорились? Одинаковым образом приветствуете меня.

Стасиппа приветствуют ещё трое магистратов помоложе Капанея, но тоже в благородных сединах.

— Что тебя привело к нам, в Александрию? — вопрошает Капаней, предлагает место гостю на скамье магистратов.

Стасипп оглядывается на Иалиса, потом на рядом с ним стоящего жреца храма Зевса. Шепчет таинственно, важно:

— Тайная миссия у меня, магистрат. Послан я к вам базилевсом Евтидемом Вторым. С расспросами повремени до вечера. Собираемся у Иалиса, тайно, вечером.

Стасипп достаёт тёмно-синий платок, укладывает его себе на левое плечо. Магистраты, завидев платок, печально вздыхают.

— Неужто про наши провинциальные неприятности донесли самому базилевсу? Или Иалис тебе разболтал опрометчиво про проделки молодёжи? — Капаней осуждающе смотрит на хозяина постоялого двора, но тот качает головой, возражая. Стасипп молчит. Капаней обращается к товарищам-магистратам: — Тайная миссия Евтидема Второго? Как вам такое?

— Раз я прибыл в родной полис с важным государственным поручением, то улажу попутно и личный вопрос.

— Какой личный вопрос? — Капаней хмурит брови. — Может, мне срочно созвать буле полиса? Огласишь нам всем волю базилевса? А как же сатрап? Ты уже встречался с ним?

— Наберись терпения, товарищ. — Тёмно-синий платочек покидает плечо и прячется в складках одежды. — Буле полиса созывать не стоит. Про сатрапа я не ведал. Широкая огласка повредит общему делу. Кто знает, может, и в буле есть ненадёжные люди, как тот бывший гегемон, что стоит за стенами у лошадей?

— Что ж, придержим вопросы до вечера. Но сатрапа я оповещу. Тайно, как ты пожелал. — Капаней постукивает пальцами по лавке магистратов. — Говори, Стасипп, про личное дело.

Столичный гость указывает обеими руками на жреца. Тот и оглашает магистратам:

— Три года назад Стасипп заверил в моём присутствии соглашение об аренде своего дома. Ноне же желает взыскать Стасипп арендную плату с арендаторов, ему причитающуюся, а также неустойку за ненадлежащее исполнение договора и выселить из дому тех поселенцев. Всё законно, всё по условиям письменного соглашения.

— Ты хочешь, чтобы я лично огласил волю закона беспамятным арендаторам? — вопрошает сурово Стасиппа Капаней.

— Я как бывший магистрат этого славного полиса прошу тебя об этом небольшом одолжении, — подтверждает довольный собой Стасипп.

— Стасипп, я бы отказал любому другому просителю и поставил бы его в длинную очерёдность, но вот ради прежней дружбы со столичным снобом, — магистрат растягивает слова, выговаривает с обидой, — забывшим в шумных Бактрах на нескончаемых пирушках о друзьях детства, я отложу очень важные неотложные подсчёты и так и быть… сделаю тебе одолжение — прогуляюсь до арендованного дома.

— Капаней-Капаней! Неправду говоришь! Не позабыл я о вас! — Стасипп резво вскакивает со скамьи. — Поминал я о вас в молитвах.

— В молитвах? И только-то? А где щедрые дары старинным товарищам? — На лице почтенного магистрата появляется обида. — Как уехал покорять столицу, так от тебя не прибыло ни одной амфоры на полисные празднества. Позабыл ты про Александрию, нехорошо, Стасипп, нехорошо. Если б не прозорливый базилевс, так никогда бы ты и не приехал нас навестить.

— Дары я регулярно посылал, каждый год аккурат на большие дионисии, да только ушлые воры, видно, не довезли их до вас. Выпили или продали дары… Воры, не я, — с честным видом заверяет магистратов Стасипп.

— Ну хорошо, поверим на слово! Будет с нас и твоего сегодняшнего появления. Надеюсь, вечером ты сообщишь нам достойные внимания известия.

Капаней принимает из рук писаря серый гиматий с большой белой полосой по низу, знак отличия магистрата, нахлобучивает до бровей серый петас.

— У тебя есть товарищи для выполнения постановления? Или мне призвать жезлоносцев[9]?

— Есть у Стасиппа товарищи! — радостно вступает в беседу Иалис, услужливо протягивает магистрату его чиновничий посох. — Я Стасиппа надёжный товарищ!

Когда Стасипп и Капаней покидают под руку здание буле, магистрат шёпотом в дверях спрашивает визитёра:

— Евтидема Второго изгнали из столицы? То правда? Люди не лгут?

— Правда. Не лгут, — так же шёпотом возвращает Стасипп. — Изгнали мятежники соправителя.

Магистрат печально выдыхает, указывает посохом на Амфитриона.

— Ты его называл неблагонадёжным?

— Его самого.

— Он не ненадёжный, он вдали проживающий. День пути до его заброшенного клера. Не стоит прежде времени отказываться от дальней хоры.

Капаней приветствует добродушного Амфитриона. Чинной процессией во главе с Капанеем мужи направляются к арендному дому. По пути магистрат начинает беседу о провинциальной родне Стасиппа.

— Помнишь дядю родного? Менесфея?

— Как не помнить? Помню я Менесфея. — Стасипп делает попытку перевести разговор на другую тему. — Эта зима, верно, будет долго-холодной? Как по приметам сложилось?

— Про погоду не говори — пустое. Зима как зима. Менесфей помирает. Ты его навести перед отъездом. Простись. Прощения у него испроси.

— Отчего это я должен прощения у него испросить? Ссору обидную первым он начал. Он меня проклинал, прилюдно смерти жестокой от железа мне пожелал. В храмах богам приносил жертвы в честь такого «приятного события». — Стасипп пренебрежительно отмахивается рукой. — Я с дочерью прибыл, я не один. О ней должен я позаботиться. Времени нет у меня на примирение глупое.

— Вот и дочь дяде покажи. Не убудет с тебя, Стасипп. Помирает Менесфей, ты не слышал? Неважно, кто из вас первым начал. Ссору принято в таком случае завершить. Негоже дяде твоему уходить в царство Аида с обидой. Злость Менесфея убытками встанет тебе. Помяни моё слово! Отпусти Менесфея примирённым.

Стасипп недовольно фыркает. Магистрат останавливается, звонко стукает посохом по камням мощения.

— Не согласишься — я поверну немедля к своей скамье в буле, сяду на неё и буду заниматься подсчётами до вечера. Ты же пойдёшь сам оглашать волю полиса.

Остальные члены процессии тоже останавливаются, взирают с негодованием на Стасиппа.

— Закончу ссору. Не гневайся, Капаней. Пусть будет, как ты пожелал.

— Дочь свою Менесфею представь. Пусть замирение будет полным, — требует сурово Капаней, вновь ударяет посохом магистрата по камню.

Совсем не ожидал Стасипп такого сурового вердикта прямо посреди улицы.

— Хорошо, не гневись! Выполню твоё требование — представлю Алкесту Менесфею. Обещаю тебе, магистрат. Боги свидетели моим словам.

Капаней смягчается, возобновляет прогулку.

— Наконец-то это свершилось! Мало было нам близкородственных свор. Ненужное то, Стасипп. Не юнец ты глупый из красных. Хвала мудрым богам, уладили маленькое дельце!

Позади Стасиппа и Капанея раздаётся отборное сочное проклятье «красным и тем продажным, кто с ними блуждает» в исполнении Иалиса. Капаней оглядывается назад. Иалис смолкает. После трёх поворотов мужи оказываются перед свежеокрашенными в ярко-красный воротами. Хозяин постоялого двора с радостью набрасывается на правую створку ворот, тарабаня по древу руками и ногами что есть сил. Ворота открывает невзрачный подросток. Стасипп тут же хватает его за ворот подшитого экзомиса, тащит к себе, приблизив, отвешивает подростку сильную оплеуху. Испуганная жертва нападения передаётся на попечение Амфитриону.

— У нас твой сын! Выходи! Да не прячься! А не то будет сын твой плакать! — довольным голосом кричит в открытые ворота Стасипп.

Появляется полный мужчина, эллин, обритый налысо, лет тридцати с небольшим, в кожаном фартуке. В его руках наполовину расписанная пелика.

— Где мои деньги, ловкая кисточка? — сразу без предисловий кричит Стасипп. — Удумал меня обмануть? Мошенник! Не на того напал! Меня не проведёшь! Приехал я из Бактр за долгом твоим.

— Не надо меня выселять! Ждал твоего доверенного для передачи оплаты, — протестует арендатор дома. — Должен тебе три мины серебром. Долг небольшой. Деньги при мне. Могу прямо сейчас оплатить. Возрадуйся, Стасипп! Много внёс я улучшений ценой на несколько мин: стены узором украсил, потолки побелил, мебелью собственноручной работы наполнил пространство. Дом твой пустой, дом неуютный и грязный стал домом чистым, уютным и обжитым. Теперь это и мой дом, Стасипп.

— Поздно детский лепет нести! — вопит в голос разгневанный хозяин дома. — Добрые люди, вы только что сами слышали — этот сумасбродный наглец не только попирает общепринятую добропорядочность в делах, но и намеревается присвоить чужую недвижимость под видом каких-то смехотворных улучшений! Теперь это мой дом? Как это твой? Что за чудовищная наглость! Нет-нет! Этот дом никогда не станет твоим! Это мой дом, только мой! У меня есть документы на владение. Что есть у тебя? Кисточка? Не притязай на чужое! Убирайся, подлец, из моего дома! Расписал он, видите ли, потолок. А кто тебе вообще разрешил уродовать стены чужого арендованного дома? Я тебе не разрешал. Не было таких условий в нашем с тобой письменном соглашении.

— Ограбление среди белого дня происходит! — возражает арендатор.

Магистрат поднимает посох — положенное время спора истекло, оглашает сухим холодным официальным тоном волю буле Александрии. Жрец храма Зевса демонстрирует собравшимся прохожим свиток соглашения об аренде. Зеваки дружно встают на сторону раскрасневшегося, утирающего платком пот, тяжело дышащего Стасиппа. Арендатор повержен «жестокостью закона». Немногим позже начинается принудительное выселение из дома. Хозяин дома удерживает с арендатора и его плачущего семейства «всё имеющееся у должников имущество в счёт погашения накопленного долга и разумного процента по тому долгу». Наполовину расписанный сосуд и кисть выхватываются из рук растерянного художника торжествующим Иалисом. С противным гаркающим хохотом машет кистью перед лицом художника хозяин постоялого двора.

— Не нравится мне этот ядовитый модный цвет. Пугают яркостью ворота, видны с соседнего квартала. Кисточка здесь клиентов принимал, а я здесь намерен покойно жить. Завтра поутру перекрашу ворота в синее. Старое приличное по духу мне милее, — заверяет магистрата в благонадёжности Стасипп, вступает во владение обновлённым домом.

 Александрия Эсхата (Ἀλεξάνδρεια Ἐσχάτη, дословно Александрия Последняя) — античное поселение, основанное Александром Македонским на берегу Сырдарьи.

 Гиматий (др.-греч. ἱμάτιον — накидка) — разновидность верхней одежды у древних греков в виде прямоугольной ткани 1,7 м в ширину, 4 м в длину.

 Драхма (др.-греч. Δραχμή, букв. «схваченная рукой») — древнегреческая денежная единица и единица измерения массы, имела разный вес в разных полисах и государствах. Аттическая драхма — 4,32 г серебра. Серебряная драхма — 1/100 мины, равнялась 6 оболам.

 Стасис (греч. στασις — стояние) — гражданский мятеж.

 Эфеб (др.-греч. ἔφηβος) — в античном греческом обществе юноша, достигший возраста 16—18 лет, получивший права гражданина полиса. Эфебы были военнообязанными, проходили воинскую службу до 20 лет. Эфебы образовывали эфебии, общности молодых граждан.

 Фила (др-греч. φυλή) — первоначально родовое объединение, община. Филы делились на фратрии. Образовывали сообщества со своими жрецами. Во главе стоял филарх.

 Хора (др.-греч. χώρα — место, область) — сельскохозяйственная округа древнегреческого полиса (города). Делилась равномерно на наделы — клеры, размерами в пределах нескольких современных гектаров. Площадь хоры зависела от размеров полиса, у многих полисов её радиус не превышал 6 км.

 Хитон (др.-греч. χιτών — одежда) — нижняя мужская и женская одежда у древних греков, разновидность узкой рубашки без рукавов, длиной до колена, у жрецов и должностных лиц до лодыжек, с подолом или без, пошитая чаще изо льна.

 То есть рабов-полицейских. Государственная собственность в эллинских государствах.

Глава 2. Прогулка по агоре

— Алкеста, пробудись! Я вернул наш дом! Хвали меня, дочь! — едва распахнув дверь комнаты постоялого двора, изрекает Стасипп. — Дом наш стал краше. Покрашены стены. Узоры в спальнях пущены с потолка до пола. Мебели прибыло много всякой и разной. Тебе понравятся улучшения. Уютно и дорого выглядит наше жилище. Расписан андрон. Со столичным вкусом наш захолустный дом.

На лице девы появляется любопытство. Алкеста приподнимается с ложа. Откидывает одеяло, садится. Стасипп тут же вкладывает в руки дочери тугой кошель.

— Что это? — рассеянно принимает данное дева, откладывает в сторону кошель, поправляет причёску, смотрит в бронзовое зеркало.

— Ты подкинь! Пусть раздадутся волшебные звуки. Ну же, хорошенько потряси! О, как я люблю их глухое бряцанье! — Стасипп отнимает у дочери зеркало, подпрыгивает с ним на одной ноге, неуклюже изображая ритуальный танец жриц. Поёт басом в закопчённый потолок: — Зачем мне Бактры, когда есть Александрия!

Алкеста нехотя развязывает кошель, высыпает часть его содержимого себе на колени. На свет появляются серебряные драхмы и оболы[1].

— Помнишь, говорил тебе, что восстану из пепла? Помнишь? Случилось то моё обещание в самые первые дни горестного путешествия в Александрию.

— Позабыла я тот разговор. Не помню ни первых, ни последующих дней. — Алкеста равнодушно ссыпает монеты обратно в кошель. — И что с того, мой родитель?

— А вот что — только вернулся я в родную Александрию, ха-ха, сразу добыл серебро! Легко же деньги достались! Взятки никому не давал! Клятвы страшные не приносил у храма. Дельце прибыльное на пустячной болтовне провернул. Своё слово я сдержал. Любит меня этот город. Местные боги покровительствуют мне. Так-то, дочь. Пусть переменчива капризная судьба, но заботу добрых богов злому року никак не пересилить. Возьми-ка эти монеты, ступай на агору, прикупи нам съестного, хлеба, мяса вяленого, вина и воды. На днях подыщу нам кухарку искусную, будет кому нам стряпать еду. Вкусно поесть я люблю. — Стасипп наклоняется, доверительным тоном шепчет на ухо дочери: — Мы ещё вернёмся в столицу. Да-да! Обещаю, обязательно вернёмся! Вернёмся не проигравшими, вернёмся победителями. На Евтидема Второго я больше ставку не ставлю. Предал он меня. Отступился от филы сторонников. Метался в мятеже. От страха дрожал. Слабоволен для правления Евтидем. Кукла нарядная, кукла безвольная он. Настоящий правитель Бактрии, конечно же, Деметрий Непобедимый. Осенью Деметрий прибудет с войском, восстановит порядок в державе, осадит столицу, и я так сразу без колебаний-сомнений поддержу старого доброго базилевса. Есть у меня один план хитроумный. Не расскажу я тебе, преждевременно то, но знай, уже этим вечером начинаю кампанию по нашему возвращению в Бактры. Окупятся старания с лихвой. Увидишь мой триумф, дорогая Алкеста! За верность династии вернут мне и отнятый дом, и богатое поместье. А всех этих ничтожеств, то бишь бродяг сирийских, заживо закопаю. Будут трупами сады мои удобрять. О да, Бактры познают мою справедливость!

Стасипп встаёт в позу оратора, выпячивает грудь, подтягивает живот, смотрит с блаженной улыбкой куда-то в потолок. Тщеславие переполняет Стасиппа. Алкеста покидает ложе, с видом печальным уходит прочь из комнаты. Где-то за дверью раздаётся её приятный мелодичный голос:

— Эхем! Запрягай лошадей, умелый возничий. Уезжаем в Александрию. Поможешь мне с домом.

Алкеста подходит к повозке, с ней, пыльной, шёпотом тихо ведёт доверительную беседу:

— Надоел ты мне, безголовый старик! Опостылел до самого худшего, до отвращения. Не могу слышать твои наставления. Где твоя мудрость, Стасипп? Снова и снова твердишь ты про обогащение. Деньги-деньги! Только одно у тебя на уме. Серебро заменило душу тебе, мой родитель. Ради звонких монет готов ты на всё. Страсти твои мерзки, жаждой наживы одной ты движим. Ей и живёшь. Забери эту страсть, что останется у тебя? Боги, которых ты поминаешь? Радение, забота о близком? Ничего у тебя не останется! Бродяги сирийские? Заживо закопаю? Дом и поместье? Об имуществе утерянном ты только страдаешь? Сердце у тебя пустое-жестокое, отец. Ах, как же ты противен, Стасипп! Есть иное богатство, родитель, тебе незнакомое! Глупый-глупый старик, я богата и без твоего серебра, познала я истинное чистое чувство. Вот оно, богатство настоящее. Дороже мне чувство любви любого злата и серебра. Сердце моё переживаньями переполнено, и ожиданьем живу я. Хоть ты и выкрал меня, но богатство моё тебе не отнять. Жажда наживы — разве сравнится она со страстью любовной? Нет, не сравнится. Кошель твой пуст, хоть и полон, нет в нём отрады! Не сломил ты меня путами. Горести я преодолею достойно. Воля крепка. Придумаю план похитроумней, чем твой. Сбегу от тебя, родитель, обещаю, сбегу. Сбегу ещё раньше твоего победного возвращения в Бактры. Люблю я безумно Аргея. Любовь — смысл жизни моей. Меня замуж насильно не выдашь! До сватовства не дойдёт. Не дочь я тебе, Стасипп. Не дочь. Нет ничего меж нами общего, кроме ненависти кровной. Несчастная невольница я в твоём заточении, безголовый старик.

Эхем запрягает лошадей. Алкеста понуро-уныло занимает привычное место внутри повозки. Плотно задёргивает полог печальная дева. Не радует солнечный зимний день Алкесту. Опытный возничий уверенно правит, дорога Эхему теперь хорошо известна. У ворот городского дома Алкесту встречает незнакомый муж с военной выправкой.

— Хайре, столичная красавица! Имя моё — Амфитрион. Бывший я гегемон Великих Стен, не пугайся, здесь я по воле отца твоего. — Отставной гегемон помогает покинуть повозку Алкесте. В правой руке Амфитриона массивная дубина. — Насилу дождался я вас! Солнце меня припекало, пить мне хотелось, а ворота покинуть нельзя. Твой родитель обещал мне оплату за услуги.

Алкеста оборачивается на возничего. Эхем молча жестом правой руки подтверждает правдивость слов говорящего.

— Сколько тебе должен родитель? — вопрошает мрачная дева и снимает тугой кошель с тонкого пояса.

— Ой, да сущая пустяковина, и оплатой-то её не назовёшь. Пара оболов. Приму и бронзой. — Амфитрион прищуривает глаза, оценивает немалый размер содержимого кошеля у девы.

Алкеста, заметив его взгляд, быстро отсчитывает не два, а три обола серебром, вкладывает монеты во влажную ладонь Амфитриона.

— Вы можете идти по своим делам, старший гегемон.

— Я-то, конечно, уйду. Дел у меня много своих. Кто же будет сторожить ворота? — Амфитрион, заполучив вожделенную оплату, совершенно забывает отметить щедрость Алкесты. — Неужто дом без защиты оставите? Тут и пса нет. Вдруг прежний владелец вернётся за имуществом? Видел его утром. Уходил он отсюда очень недовольным. Обчистил до нитки его ваш родитель.

— Правду служивый говорит, — поддерживает Амфитриона Эхем. — Вот вы на агору отлучитесь со мной, а тот пройдоха, арендатор то бишь бывший, завладеет нашей столичной повозкой, сложит на неё в нашу с вами долгую отлучку имущество, какое сможет, и всё…

— …Что всё? Договаривай, возничий. — Алкеста ловко вынимает ксифос из ножен Амфитриона, со странной улыбкой осматривает отполированное железо.

Эхем замолкает, поражённый действиями девы. Столичная дева держит мужское оружие так, словно бы вспоминая старую привычку. Говаривать за Эхема приходится Амфитриону.

— А случится далее вот что. Умчится на повозке ушлый вор. Художником он назывался. Где его потом искать? В горы подастся. Искать — не сыскать! Вас родитель пожурит за пропажи. Сплошной по итогу приключится убыток. В чувствах ваших тоже возникнет прореха. Горевать — не горевать! Зачем вам такие развлечения? За пару ничтожных оболов буду я до вечера позднего ваш дом сторожить. Вы же сможете провести