автордың кітабын онлайн тегін оқу Маленький Фишкин. Быль-небылица
Илья Коган

Үзіндіні оқу

Кітап туралы Тегін фрагмент

Илья Коган

Маленький Фишкин

Быль-небылица

Шрифты предоставлены компанией «ПараТайп»

Редактор Елена Полякова

18+

Я старательно изображал оркестр. А Сюня крутил ручку шарманки. На самом деле это был обыкновенный деревянный ящик, который мы обклеили обложками журнала «Нива». Их много валялось под крыльцом у соседки, тети Марты. А вместо ручки Сюня приспособил большущий кривой гвоздь. Ну и еще он придумал подставку под ящик. Ненормальный, ненормальный, а голова у него работала.

— Ум-па-па… ум-па…

Пришлось остановить «музыку»: по площади загрохотал трамвай. Со ступенек посыпался народ. И, надо же, прямо в нашу сторону вывалились мои одноклассники. Алешка Сумароков и Сашка Атлантов. Их здесь только и не хватало.

— Ну! — повернулся ко мне Сюня, когда дребезжание трамвая стихло.

— Ум-па-па… ум-па-па… ум-па-па… — «заиграл» я, прячась за Сюнину спину.

— Громче! — приказал он.

— УМ-ПА-ПА!.. УМ-ПА-ПА!.. УМ-ПА-ПА!.. — заорала «шарманка». А Сюня запел:

— Купите, койфт же, койфт же папиросн

Трукене фун регн нит фаргосн…

Этой песне нас научил Соломон. Он говорил, что она из Одессы. А мама говорила, что все одесские песни — сплошная бульварщина. А что это значит, не объясняла.

— Граждане, купите папиросы!

Подходи, пехота и матросы….

Подходите, не жалейте,

Сироту меня согрейте,

Посмотрите — ноги мои босы…

— Вы что, с ума сошли?

Алешка таращил на меня глаза. А Сашка, — вот добрая душа, — сразу встал рядом со мной.

— УМ-ПА-ПА!.. УМ-ПА-ПА!.. УМ-ПА-ПА!.. — орала теперь «шарманка» в два голоса. А Сюня пел:

— Мой папаша под Херсоном жизнь свою отдал,

Мамочку из автомата немец расстрелял,

А сестра моя в неволе.

Погибает в чистом поле.

Так своё я детство потерял.

— Смотри, Зин! — услышал я из небольшой толпы. — Первый раз вижу евреев-попрошаек!

— И-и, милая, война и не такое с людями делает!

Алешка аж приплясывал вокруг нас от злости.

— Слышали, что говорят! А если в школе узнают? Не видать тебе тогда красного галстука! И нам заодно!.. Пошли, Саш!

Но Сашка упрямо распевал со мной:

— УМ-ПА-ПА!.. УМ-ПА-ПА!.. УМ-ПА-ПА!..

И жалостливый Сюнин голос растекался по площади:

— Граждане, я ничего не вижу

Милостынью вас я не обижу.

Подходите, не робейте,

Сироту, меня согрейте,

Посмотрите — ноги мои босы.

А что? Мелочь сыпалась в Сюнину кепку. Слушать было приятно. Одному Алексею это не нравилось. Подумаешь фон-барон какой! Знал бы он, для чего нам нужны деньги!

— А для чего? — словно услышал мои мысли Сашка. — Для чего вы деньги-то собираете?

— Ум-па-па…

Я остановился перевести дыхание.

— Сейчас допоем, я тебе такую вещь покажу!

Но Алексей тянул друга за рукав.

— Да брось ты Фишкино вранье слушать! Парад-алле же начинается!

— Какой такой «алле»? — не понял я.

Алешка свысока смотрел на меня. Хотя мы были почти одного роста.

— Темнота! Ты что, афиш не читаешь? Цирк же приехал!

Да знал я, знал! И про афиши, и про цирк, и про знаменитого дрессировщика Гурова! И про цирковой парад слышал! И нечего этому умнику Алешке с каким-то там «алле» выставляться!

А «алле» уже было здесь.

Вот это да! Я такого никогда не видел! Прямо по площади Ленина неслись вприпрыжку веселые акробаты. Они крутились колесом, играли в чехарду, подбрасывали друг друга. Ну прямо выше крыш! А за ними бежали жонглеры, и над их головами летали шары и тарелки. И ни одна не разбилась!

Мы с Сюней скоренько-скоренько оттащили нашу шарманку в сторонку. И во время. Потому что по площади уже плыли мохнатые верблюды. Цокали копытами, мотали головами. И клоун с красным носом кричал в рупор:

— Все! Все! Все! Старые и малые! Гражданские и военные! Все на представление! Каждый вечер в цирке! Полеты под куполом! Мировые рекорды! Один на один с тигром!

Музыканты трубили. Барабан бил. Дети визжали. Сюня хлопал в ладоши. Тарарам! И посреди этого тарарама спокойнее всех выступал слон. Огромный! Толстопузый! Спина его была покрыта ковром, а на боку висела афиша.

«Цирк зверей! Знаменитая династия Гуровых!

Феерическое представление «Гитлер капут!»

с участием дрессированных животных!

Цирк и зверинец по одному билету!».

Сам Гуров ехал в тележке, похожей на катафалк с нашего кладбища. Он сидел в кресле и важно кланялся то в одну, то в другую сторону. А рядом с ним на маленькой лошадке скакала девочка. Ну не старше меня. Но вся такая рыжая и в веснушках. И отчаянная какая-то. Вдруг вскочила на ноги и давай крутиться на одной ноге. Прямо на спине лошади! Я бы так не смог! И Алешка с Сашкой, думаю, тоже. А она крутанулась раз… второй… третий… … юбочка превратилась в колокол… веснушки слились с косами в рыжее солнце…

— Во дает! — сказал я Сюне.

Но он почему-то смотрел в сторону. И я посмотрел… Вот те на! Последней в цирковом параде шла корова. Шла и мычала. И пускала слюни. Ее окружала ватага шпанят. По-моему, им хотелось прокатиться.

— Манькес! — сказал Сюня.

И правда, это была наша Манька. Но как она тут очутилась? Я же привязал ее у самого края площади, на бывшем сквере. Там еще оставались клочки не вытоптанной травы. Видно, эти шпанята ее и отвязали. И пристроили к параду.

— Маня! Манюня! — кинулся я со всех ног за нашей кормилицей. Она и ухом не повела. Топала себе за цирком, будто нашла новую семью… Ну нет! Я представил, что будет с нашей хозяйкой, тетей Катей, если мы придем без коровы.

— Манюня! — потянул я за веревку, обмотанную вокруг коровьей шеи. Манюня уперлась.

— Сюня! — позвал я на помощь. — Саш!

Даже Алешка приплелся. Вчетвером мы затолкали Маньку к дверям Горсовета. Всю дорогу она старалась подцепить кого-нибудь рогами.

— Тореадор, смелее в бой! — подзуживал меня Лешка.

Пока мы воевали, парад ушел. Не стало слышно музыки, только трамвай звенел да скрипел колесами.

— Ну давай! — сказал Саша. — Показывай свою редкую вещь!

Я накрепко привязал Маньку к крыльцу Горсовета и повел друзей через площадь.

Мы открыли дверь в магазин с вывеской «Антиквар». Звякнул колокольчик, но на него никто не вышел. Магазин был почти пуст. Исчезли старые люстры, подсвечники, картины не висели на стенах, а стояли, прислоненные к ним, маятник валялся отдельно от больших часов. Но «наш» футляр был на месте. Я осторожно поднял крышку: на черном бархате, вытянувшись во весь свой рост, лежала потемневшая от времени золотая (нет, теперь я уже знал, латунная) труба.

— Смотри! — сказал я Сашке. — Телескоп! Самый настоящий телескоп!..

Я провел пальцем по всей его длине, до самой крышечки на переднем стекле.

— О, майн гот! — послышалось за спиной. — Ви все-таки пришел! Бедный Карл думаль, что ви про него фергессен… забиль…

— Ну, что вы, Карл Иванович! — повернулся я к продавцу. — Он вот, — показал я на Сюню, — думает, где деньги взять…

— И всего-то фюнфхундерт… пятьсот… О, я би с моим удовольствием просил меньше… но я же не хозяин… Я простой завьедущи… Цванциг лет завьедущи… А теперь мне говорьят: ты — немец, ты должен ехать нах Казахстан… там твое место!.. Карл всю жизнь жить в Россия… Майн зон… мой сын Иоханн… Ванья по-русски… воюй на фронт… храбро воюй… получил медаль… А меня нах Казахстан…

— Ну что вы так, Карл Иванович! — не знал я как утешить старика. — Казахстан же рядом… Да у нас соседи казахи, к ним дед приезжает на верблюде!..

— Э!..– махнул рукой бедный немец. — Ви не понимайт, что есть хаймат… где вырос… где могилы фатер унд муттер…

Я промолчал. Я не умел сказать ему, что мы тоже живем в чужом городе, что наш настоящий дом вовсе не здесь, а из нашего нас выгнала война… И что не очень понимаю, кому мешает продавец всякого хлама…

Карл Иванович закрыл изнутри дверь магазина и аккуратно достал трубу из футляра. Он устанавливал телескоп на треногу, вытягивал ее раздвижные ноги и рассказывал:

— Это не есть простой труба… Это телескоп самого Иоханнес Кеплер! Он был великий кюнстлер… э… художник… да-да, художник всей механик… Он знал тайну мира… Он слюшал мюзик звезд и мог видеть прошлый унд цукунфт… будущий…

Алешка недоверчиво качал головой.

— Труба, конечно, забавная… Но что ты с ней делать будешь?

— Он хочет видеть Америку! — показал я на Сюню.

— Не знаю… не знаю… — задумался Карл Иванович. — Америка есть на Земле… Но свет… как это?.. гуляйт по миру… по вселенная… Все видеть… все хранить…

Сюня приложил к глазу свернутые в трубочки ладони.

— Америка! Америка! — загудел он. — Я все вижу!.. Вот она Америка! Рукой достать!

— Зейст! — похлопал Карл Иванович по телескопу. — Смотреть! Вот он — ваш Америка!

Я приложил глаз к трубе. И отшатнулся: прямо на меня глядел огромный глаз. Я выглянул в окно: на другом конце площади головой ко мне стояла привязанная корова.

— Ого-го-го! — не смог удержаться я. — Чудище какое-то!

Потом в телескоп глядели ребята.

— Ни фига себе! — удивился Сашка. — Вот бы на звезды посмотреть!

— Хо-хо-хо! — засмеялся Алешка. — Фишка-астроном! Да он ни одной звезды не знает!

— Как это не знаю! — обиделся я. — А Первая?

— Какая такая «Первая»?

— Ну, моя бабка Злата постится всегда до Первой звезды!

Один Сюня был расстроен: — Америки не видно!

— Америк на другая сторона Земля, — успокоил его Карлуша. — Может быть, смотреть на Луна и видеть отражение? Может быть, свет гуляйт над Земля и приносить вид Америк?..

Карл Иванович аккуратно сложил телескоп и треногу и закрыл футляр.

— Э, молодой человек… Я скажу: у вас есть недель! Через недель я должен ехать нах Казахстан… Приносить деньги, и труба ваш…

— Тухлый немец! — сказал Алешка, когда мы вышли из магазина. — В Казахстан ему не хочется! А сам по-русски говорить не научился!

— Ну и что! — вступился я за бедного немца. — Вон и моя бабка все время путает русский с еврейским. Что ж, ее тоже в Казахстан?

Алешка как-то нехорошо помолчал, как будто решая, что надо делать с моей бабкой. Потом вывернулся:

— Причем здесь твоя бабка!.. Ты, Фишка, что ли не понимаешь? Война у нас с немцами! Ты все Пушкина читаешь, а мой отец говорит: сейчас наш главный поэт Симонов! Знаешь, какие у него стихи!

Алешка стал в позу, выбросил руку вперед и начал, как актер на сцене:

— Если дорог тебе твой дом,

Где ты русским выкормлен был,

Под бревенчатым потолком,

Где ты, в люльке качаясь, плыл…

Тут он остановился и объяснил:

— Мы с отцом вместе учили. Он в театре читать будет, а я в госпитале, раненым…

Алешка был из «театральных». Его родители вместе с театром эвакуировались из Москвы и жили в школьном здании, в классах, увешанных географическими картами. Поэтому Алексей назубок знал кучу разных рек, заливов, городов. Стоило заглянуть к нему, как он тут же принимался пытать меня: — Ну-ка, найди-ка на карте… Парамарибо!..

Я что — ненормальный! Почему я должен знать, что это за Пара… мара… рибо?..

— Если дороги в доме том

Тебе стены, печь и углы,

Дедом, прадедом и отцом

В нем исхоженные полы…

Мы переходили площадь. И Алешка печатал шаг, как настоящий красноармеец. И мы вместе с ним. Только Сюня кряхтел, волоча свою шарманку. А корова Манька даже перестала жевать и пялилась на нас своими грустными глазами. Слушала Алешку.

— Если ты фашисту с ружьем

Не желаешь навек отдать

Дом, где жил ты, жену и мать,

Все, что родиной мы зовем, —

Знай: никто ее не спасет,

Если ты ее не спасешь;

Знай: никто его не убьет,

Если ты его не убьешь…

Ох, как все верно было в этих стихах! Хотелось взять винтовку и идти стрелять в этих гадов! Бах! Бах! Бах! Чтоб ни одного не осталось на нашей земле!

— Так убей же немца ты сам,

Так убей же его скорей.

Сколько раз увидишь его,

Столько раз его и убей!

Только я все равно не мог понять: а причем здесь Карл Иванович?

— Не видать вам этого телескопа! — сказал Лешка, когда мы собрались домой. — Это ж какая прорва — пятьсот рублей!

— А и правда, где вы возьмете столько денег? — засомневался и Сашка.

— Хвейс? — отвечал Сюня. — Я знаю?.. В Америка можно ограбить банк…

День был жаркий, и мы лениво плелись по теневой стороне. Сюня тащил шарманку, а Манька хватала на ходу редкие травинки.

Все было как всегда. Старые казашки на лавочках тетешкали кривоногих младенцев, русские старушки лузгали семечки, шелуха скрипела под ногами, на перекрестках старались перекричать друг друга костлявые еврейки.

На Ленина сошел с рельсов трамвай. Военный грузовик, прицепив канат, втаскивал его обратно. Пассажиры дружно подталкивали вагон. Командовал всеми инвалид на костылях.

— Ну-ка, все на «раз»! — хрипел он. — Навались, братцы-сталинградцы!

Мы с Сюней, конечно, тоже навалились. Вагон заскрипел, дернулся, поддался… И вдруг покатился прямо на грузовик.

— Держи! — закричали все разом. И задержали — удар получился мягким.

— Холера! — сказал Сюня. И мы побрели дальше.

Под мостом буксир тянул облезлую баржу. Сквозь дыры в брезенте проглядывали бока зеленых туш.

— Танки! — показал я Сюне. — Раз, два, три, четыре…

— Ты зачем считаешь! — остановился рядом военный с палкой и тоже заглянул за перила. — Восемь, девять… — машинально досчитал он. — Не знаешь разве: у фашиста везде уши!.. А вы почему не на фронте? — зыркнул он на Сюню.

Сюня отшпилил карман, пришитый теткой Рейзл к рубашкиной изнанке, и протянул военному обтрепанную бумажку. А я из-за его спины стал крутить пальцем у виска.

— Все вы… — буркнул военный, возвращая бумажку. — Больные на голову…

Я думал: спросить или не спросить, кто «вы», но он уже шагал по мосту, постукивая тростью.

— Ин дрерд! — пустил ему вслед Сюня.

И чего он к нам прицепился?

На следующий день мы снова были на площади. В этот раз я привязал Маньку прямо за магазином Карла Ивановича. Там начинался спуск в овраг и все было в траве. В самый раз для коровы.

Народу сегодня было меньше. Поэтому Сюня старался петь пожалостливее. Соображал.

— Ум-па-па… ум-па-па… ум-па-па…. — умпала моя «шарманка». А Сюня пел:

— Отец мой пьяница,

За рюмкой тянется,

А мать — уборщица,

Какой позор!

Сестра — гулящая,

Всю ночь не спящая,

Братишка маленький — карманный вор.

И вдруг мое «ум-па-па» стало в три раза громче. Оказывается, Алексей и Саша подкрались сзади и добавили «перца» в музыку «шарманки».

— УМ-ПА-ПА!.. УМ-ПА-ПА!.. УМ-ПА-ПА!..

— Купите бублички,

Горячи бублички,

Гоните рублички

Да поскорей!

И в ночь ненастную

Меня, несчастную,

Торговку частную

Ты пожалей!

— Слушай, Фишка! — остановил мою «шарманку» Алексей. И заглянул в Сюнину шапку. — Так вы до морковкиного заговенья собирать будете…

Я не знал, что такое это «заговненье» и когда оно наступит. Но спрашивать не стал.

— У меня для твоего дядьки работа есть.

— Да ты что! — Я решил, что он шутит.

— Не-е, я серьезно!.. Понимаешь, у нас сегодня вечером «Гамлет». А всех наших стражников и могильщиков забрали на войну.

— И Принца Датского?

— Не-е, у него бронь. И у отца, и у всех заслуженных и народных… Короче, твой дядька мог бы и театр выручить и денежку заработать.

— Ты же знаешь, он «того»… — поскреб я в затылке. — Двух слов связать не может…

— Да кто от него требует! Его дело надеть камзол, взять алебарду и молча стоять в углу!

— Ну, не знаю…

— Да и знать нечего! — поддержал друга Сашка. — Собирайтесь!

Пока Сюня собирал шарманку, я побежал за коровой. Но по дороге лишний разок заглянул к Карлу Ивановичу. И надо же, прямо в дверях столкнулся с хромым военным. Тем самым, что вчера приставал к нам на мосту. Почему-то он долго-долго рассматривал меня, будто старался запомнить.

— Шнеллер, мальшик! Скорей! — торопил меня Карл Иванович. Он прямо втащил меня в магазин и быстро запер дверь.

— Этот тшеловек надо бояться! Опасный тшеловек! Настоящий наци!

Карл Иванович был испуган. И мне стало страшно.

— Он хочет забирать телескоп… Я говорил: продан.

Он не верить… Он фрагт… спрашивать: кому? Я молчать… Тогда он грозить… Слушай, мальшик! Надо скоро забирать трубу! И кайн ворт… никому ни слова!

Алешка усадил нашу компанию рядом со сценой — там, где стояли театральные прожектора. Зал был почти полон. Особенно много было выздоравливающих из госпиталя. Бедняги, они ждали веселого представления. Но я-то знал, что, кроме сплошных убийств, ничего хорошего им не покажут. Зря что ли я смотрел этого «Гамлета» три раза!

Тут заиграла музыка, и открылся занавес. Стражники сидели у костра и пели знакомую песню:

— Бьется в тесной печурке огонь,

На поленьях смола, как слеза,

И поет мне в землянке гармонь

Про улыбку твою и глаза…

— Во! — толкнул меня в бок Алешка. — Что наш режиссер придумал! Чтобы люди не забывали, что идет война!

Я его не слушал, я искал своего дядю.

— Да вот он! Смотри! — шепнул мне Алешка. И показал вниз.

И, правда, прямо внизу, под нами, стоял Сюня. В костюме стражника и с алебардой. Вид у него был очумелый. Видно, никак не мог понять, что тут делается и с какого он тут бока-припека…

Но вот появился и сам Гамлет. Он играл на гармошке и пел ту же песню:

— Ты сейчас далеко-далеко.

Между нами снега и снега.

До тебя мне дойти нелегко,

А до смерти — четыре шага.

И тут я понял, что Сюня внимательно следит за действием. Ему было интересно… Он крутил головой за перемещением актеров, слушал, что они говорят… И когда Гамлет задал свой вопрос: «Быть или не быть?», Сюня решил, что спрашивают у него. Он покачал головой и ответил своим любимым: Хвейс?.. Я знаю?..

А потом на его лице появилось беспокойство. Что-то ему мешало. Он скрючился. Я подумал, не прихватило ли ему живот? С ним такое бывало. И в самый неподходящий момент… Потом он стал тереться животом об алебарду… а потом откровенно скрести рукой низ живота… и даже еще ниже… Первыми заметили это артисты. Они стали незаметно подавать ему знаки. «Прекрати, мол!»… Но Сюня уже не мог остановиться. Я понял: моего бедного дядю кусает клоп! У нас дома их было полным полно.

И, самое забавное, что дядина почесуха оказалась заразной. Чесаться стал другой немой стражник… потом призрак, «тень отца Гамлета»… потом сам Гамлет… Публика выла от смеха.

— Занавес! — закричали за сценой.

Когда мы бежали из театра, Алешка, конечно, приставал ко мне:

— Это твой дядька! Ты за него и отвечаешь!..

И еще требовал, чтобы мы нашли костюм и алебарду и в тот же вечер вернули в театр.

— Меня так и так отец убьет! А если и реквизит пропадет!..

Мы прочесали весь город. Дома его не было. Рынок давно закрылся. И в магазине Карла Ивановича было темно. Сюня пропал.

И вдруг я вспомнил, что он часто затаскивал меня на корабельное кладбище. На берегу Иртыша громоздились друг на дружку развалины корабликов. Сюня любил подержаться за штурвал какого-нибудь из них, порулить. При этом губами он изображал гул корабельного мотора.

Так и оказалось. Мы нашли Сюню у руля. «Гру-у-у!» — рычал он, крутя штурвал. А иногда вглядывался в сложенные трубочкой ладони и кричал: — Америка!..

Мы так обрадовались, что стали дружно толкать ржавый катер в воду. Сюня загудел еще сильней. Катер закачался на мелкой волне …и стал тонуть… «Наверх вы, товарищи, все по местам!» — запели мы хором. А Сюня, между тем, торжественно опускался в воду. Это было красиво. Мы даже чуть-чуть расстроились, когда вода, дойдя моему дяде до пояса вдруг остановилась.

Нам пришлось снимать штаны и ботинки и силой отрывать Сюню от руля.

А он все кричал: — Америка!.. Америка!..

Как он мне надоел с этой своей Америкой! Человеку тридцать пять лет, а он ни о чем другом думать не хочет. Помешан он на этой Америке. Ну, то есть, по-настоящему помешан…

Вообще, это отдельная история… Мама мне ее столько раз повторяла, что я ее наизусть выучил…

«…Что я тебе скажу?.. Знаешь, что такое «а шлехт мазл»? Плохая судьба!.. Она твоему Сюне на роду была написана… Ну, правда, и папа, и твоя тетя Рейзл говорят, что до шести годочков он рос как все. Но тут его старший брат Миля решил ехать в Америку. Далась ему эта Америка!.. Так, мало того, что тащил жену и детей, он придумал везти с собой малолетнего Израиля, ну нашего Сюню то есть… Пока шли сборы, то да се, Сюня успел обегать весь город и прожужжать уши и ближним и дальним соседям: — Я еду в Америку! Я еду в Америку!.. Ну, старики кивали себе бородами: — Такой маленький, а уже едет в Америку!.. Так надо ж тебе! За неделю до отъезда этот мишигаст полез через дырку в заборе… Что его туда потянуло? Вот он и споткнулся, и напоролся на гвоздь. Пробил себе какую-то железу в горле… Был у них в городе старенький русский доктор. Уж чего он только не делал! Жизнь мальчишке спас, а что касается ума — извините!.. А, главное, когда рана зажила, оказалось, что старший брат давным-давно в Америке. А потом началась война, еще та, первая, и Америки как бы не стало. Она превратилась в отрезанный ломоть, отодвинутый на край стола. И далеко, и не укусишь. Таки какой смысл смотреть в ту сторону?..

Так считали все. Кроме твоего дяди. Паренек по-прежнему носился по местечку и приставал к старикам: — Вы знаете, мой брат Миля скоро выпишет меня в Америку!.. Представляешь, жара… надоедливые мухи. И тут этот цидрейтер, который вместо того, чтобы ходить в хедер, сочиняет «а пусты мансенс».

— Чепен зи мих а коп! — отбрехивались старики.

Я-то его узнала, когда все Фишкины появились в Москве, в нашем подвале на Цветном бульваре. Здоровый такой бохер и весь в прыщах, и ум, как у семилетнего. Ни читать, ни писать не умел, по-русски знал два слова: «мать» и «перемать». Зато каждому встречному тыкал в лицо: — О, Форд!.. О, Эдисон!.. Америка!..

Где он этого нахватался?.. Хвейс?.. Сначала-то он думал своей дурной головой, что Москва это и есть Америка. Но сырой подвал, куда пробирались по мосткам над лужей этого самого… карточки на хлеб… работа «подай-принеси»… И никакого брата Мили… А что он хотел?.. Потом твой дед Абрам-Мойше купил часть хибары в Кунцеве. Там и ты прожил первые четыре года. Помнишь, как ты любил кататься на счетах по полу? Дом-то стоял над оврагом. Иногда дом трещал. Счеты после этого катились шустрее. А Сюня подталкивал тебя для разгона и смеялся. Если, конечно, рядом не было тетки Рейзл.»…

Волк бежал по ночному городу. Иногда он пропадал в тени деревьев, а иногда лунный свет плавно обтекал его мускулистое стройное тело. И тогда весь он, от короткой и толстой головы до широкого крупа, казался голубым и могучим.

Было тихо. За закрытыми ставнями не дрожало ни огонька. И только из одного окна, в доме против ворот кладбища, пробивался нерешительный лучик. Почему-то именно он заставил волка остановиться. Зверь присел на задние лапы и несколько раз коротко рыкнул в сторону неплотно прикрытого окна. А потом задрал голову к небу и завыл, тоскливо и жутко.

Волчий вой разбудил спящих.

— Что это? — спросила мама. Но тут же забыла о своем страхе. — Ты почему не спишь! — накинулась она на лежащего рядом мальчика. — И другим спать не даешь! Людям с утра на работу! Гаси свет, бессовестный мальчишка!

Мальчик нехотя оторвался от книжки, сунул ее под подушку и потащился к выключателю. На обратном пути он несколько раз натыкался на чьи-то руки и ноги. И слышал раздраженное бормотание. Яснее всех проворчала тетка Фрима:

— Чтоб ты был здоров… читатель!

Волк выл, пока набежавшее облако не погасило луну. Тогда он тенью проскользнул в кладбищенские ворота и затрусил по аллее. Волк бежал, принюхиваясь к сырым запахам земли. Запахи становились острее. И вдруг они заставили волка вздыбить шерсть на загривке и оскалить зубы.

Свежий могильный холмик был завален лапником и цветами. Резкими ударами лап волк разбросал еловые ветки. В стороны полетели комья земли. Когда когти заскребли по дереву, зверь повалился в яму и стал перекатываться с боку на бок.

Где-то за оградой протарахтела машина. Волк выскочил из могилы, отряхнулся и заспешил к сторожке, притулившейся рядом с заброшенной церковью. Через пару минут в сторожке зажегся свет…

Мне было хорошо. Я сидел на могильной плите, мурлыкал что-то и щурил глаза на солнце. Желтый круг разбивался на цветные иголки, и я мог заставить их крутиться в разные стороны…

Мне было бы совсем хорошо, если бы рядом не дымил Сюня. Свернутая из газеты цигарка то шипела, то стреляла обрезками соломы. Солому Сюня рубил котлетным секачом на деревянной доске. Потом он сыпал на доску махорку и долго перемешивал кучку до золотистого цвета.

— Фартиг! — говорил он, сметая кучку в кисет.

— Цидрейтер! Батрак! — плевалась тетка Рейзл, каждый раз отмывая доску перед готовкой.

— Ну что? — спросил я Сюню. — Читать дальше?

— Читай… — согласился Сюня.

Я снова раскрыл книгу и продолжил:

— … Ямщик поскакал; но все поглядывал на восток. Лошади бежали дружно. Ветер между тем час от часу становился сильнее. Облачко обратилось в белую тучу, которая тяжело подымалась, росла, и постепенно облегала небо. Пошел мелкий снег — и вдруг повалил хлопьями. Ветер завыл; сделалась мятель…

Я читал «Капитанскую дочку». Сюне вроде бы книжка нравилась. А уж про себя я и не говорю!.. Я в первом классе, как только научился читать, записался в библиотеку и взял там всего Пушкина в одном толстом томе. На каждой странице было по две колонки, буковки были маленькие, но я все равно ухитрялся читать книгу даже на ходу. Читал-читал, да и потерял. И до следующей осени в библиотеке не показывался. А во втором классе опять туда записался. Про меня, видно, забыли и снова выдали Пушкина!

— …Пугачев сидел в креслах на крыльце комендантского дома. На нем был красный казацкий кафтан, обшитый галунами. Высокая соболья шапка с золотыми кистями была надвинута на его сверкающие глаза. Лицо его показалось мне знакомо…

— Интересно девки пляшут! — перебил мое чтение чей-то голос. Рядом с нами, как из-под земли, вырос цыган Ефрем.

— Прям заслушался!.. Это кто ж такой рОман тиснул?

Он так и сказал: не роман, а рОман. А потом поправился:

— Кто сочинил-то?

— Пушкин…

— А правду говорят, что Пушкин нашим… ромом был? Из цыган? И кочевал вместе с нашими?..

— Не знаю… Здесь написано, — я ткнул пальцем в книгу, — что его прадедом вроде бы негр был…

— Ну ты еще скажи, что Исус Христос был евреем!

— Да? — удивился я.

Ефрем был не простым цыганом. Говорили, что он «король», главный в цыганском таборе. Табор стоял за кладбищем, мама строго-настрого запретила даже подходить к нему. Но два раза в день весь табор проходил под нашими окнами. Женщины в пестрых платьях тащили на руках чумазых малышей, дети постарше цеплялись за их юбки. Старухи визгливо покрикивали на подростков… Вечером они возвращались, еле волоча ноги, с узлами и кошелками, набитыми старьем. — Наворовали!.. — шипела им вслед тетка Рейзл.

— Ну, так что, казаки! Продаем корову? — Ефрем давно приставал к нам. — Совсем старая корова, скоро доиться перестанет… А я хорошие гельд дам!

— Она наша, что ли! — повторил я в который раз.

— Ваша, не ваша, какое дело… Скажете — украли… Или сама сбежала, на волю захотелось. Как цыгану…

— Гей ин дрерд! — решительно отвернулся Сюня. — Мишугене копф!

— Не мил я вам!.. А я ведь со всей душой!.. — И он пошел, пошел по дорожке перебирать сапогами:

— Ой, мама, мама, мама!

Спешу сказать скорее:

Любила я цыгана,

Теперь люблю еврея…

— Это ж надо! Маньку продать! Будто она наша!.. Да и была бы наша… Иди сюда, Манюнька! Никто тебя не продаст, никаким королям цыганским!..

В кустах шуршала Манька. Слышно было, как она трясет прутья, вытягивая сквозь них пучки травы. Траву между могилами она давно объела… «Надо бы перейти на другую сторону…» — лениво думал я.

Но тут Манька сама вышла на дорожку. Не переставая жевать, она навострила уши в сторону улицы.

— Играют! — сказал Сюня. Теперь и я услышал в дальнем конце Партизанской глухие удары барабана. — Пошли!

А что мне оставалось делать?

— Манька! — скомандовал я, доставая веревку. Корова послушно подставила шею. Пока я завязывал просторную петлю, она подняла хвост и пустила могучую струю. «Знает, зараза, что на похоронах за это накостылять могут… Но зачем ссать прямо мне на ноги?».

Мы вывели Маньку из кладбищенских ворот и увидели едущий прямо на нас катафалк. Его волокли грустные клячи в черных попонах, а бородатый кучер уже издали грозил нам кнутом.

— Смирно! — скомандовал Сюня. Он вытянулся в струнку, приложил ладонь к виску и запел похоронный марш:

— Умер наш дядя, как жалко нам его,

Умер, в наследство не оставил ничего…

— Ну! — качнул он в мою сторону плечом. И я подхватил припев:

— Тетя так рыдала,

Когда она узнала,

Что дядя в наследство

Не оставил ничего!..

— Ну! — еще раз подтолкнул меня Сюня. Я немного отпустил веревку, и Манька зашагала резвей, оттирая набежавших нищих, пока не задышала в затылки провожающих.

Те недовольно зашикали, Но катафалк уже остановился у свежевыкопанной могилы. Извозчик вытащил табуретки, и могильщики помогли ему переставить гроб. Открыли крышку, и тут же, как из-под земли, вырос поп с коптящим горшочком на цепи. Мне было интересно увидеть лицо покойницы, я отдал веревку Сюне и протиснулся к гробу. Старушка оказалась худой и морщинистой, в руках она держала свечу, и дым от поповского горшочка клубился вокруг острого носа. «Вот бы чихнула! — подумал я. — И все бы заорали: будьте здоровы!»…

Поп, наконец-то, кончил колдовать. Принесли блюдо теплого еще риса с изюмом. Провожающие встали в очередь с раскрытыми ладонями. Я быстренько отогнал Маньку за катафалк и протиснулся мимо ворчащих нищих.

Когда до чашки с рисом оставалось всего два человека, раздался злобный крик:

— Опять эта корова! Кто пустил корову на погост?..

Директор кладбища дядя Вася лупил по манькиному боку ее же веревкой. Манька шарахалась, пугая народ.

— Сколько говорено! — прихрамывая, наседал на нее дядя Вася. — Не водите вашу корову на мероприятия! Не мешайте прощанию!..

Он еще раз хлестнул веревкой, и корова понеслась к воротам. А оттуда навстречу уже летела тетя Катя, наша хозяйка.

— Манечка! Манечка! — причитала она. — Опять эти байстрюки тебя затащили!.. У, злыдни! — погрозила она нам. — Я в обед прибегаю, чтобы корову подоить! Сама не ем, не пью, некогда! А вас каждый раз нелегкая носит!.. Не будет вам сегодня молока!

Мы сидели на крыльце и мрачно слушали, как дзинькали по ведру молочные струи. В сарае тетя Катя уговаривала корову:

— Ну, стой, стой, Манечка, смирно!.. Ну, не маши хвостом! Потерпи!.. Потерпи, тебе говорят!..

— А ты видел, — спросил я Сюню, — как старушка мне подмигнула?

— Чего? — не понял дядька.

— Старушка в гробу. А потом как чихнет!

— Халоймес!..

«Чепуха»!.. Я не стал спорить с дядькой. Подумаешь, большое дело: сегодня не поверил, завтра поверит.

В сарае снова загремело. Я знал: корову донимают слепни. Вот она и отмахивается хвостом и дергает ногами, норовя опрокинуть ведро. Пришлось-таки хозяйке позвать меня… Одной рукой я держал манькин хвост, другой отгонял назойливых тварей. Зарабатывал свой стакан парного молока.

Сюни на крыльце не было. Он аккуратно перетряхивал одежду в доме, обшаривал карманы. Я ему не мешал. Надо же было где-то взять деньги. С театром ничего хорошего не вышло. С шарманкой много не заработаешь. За то, что мы пасли корову, тетя Катя платила нам два рубля в день. А нам же нужно пятьсот!

Улов был невелик: три мятых рубля и копеек сорок мелочью. Мы заглянули во все углы и щели. Дохлую мышь — вот все, что мы нашли под кроватью… Сюня взял ее за хвост, раскрутил и забросил на кровать к тетке Рейзл. А потом накрыл подушкой.

Мамину сумку я не открывал. Я и так знал, что там есть деньги. Папина зарплата. И Сюня про нее знал.

— Нимт пар рубель! — почти ласково предложил он мне.

— С ума сошел? — очень твердо отказался я. И выскочил на крыльцо.

Дядька засопел и стал снимать сапог. Была у него такая поганая привычка: чуть что стаскивать сапог и швырять его в человека. Чаще всего доставалось тетке Рейзл. Да и мне иногда перепадало.

Сапог просвистел над ухом. Сюня сопел громче.

Сейчас полетит второй! — правильно понял я.

— Мама! Мама!

Не-е, пионера-героя Вали Котика из меня не получилось бы.

Сюня стоял на крыльце с сапогом в руке и ждал.

— Мама! — для очистки совести еще разок проныл я и полез в сумку.

Я, хоть и перешел в третий класс, в деньгах разбирался слабо. Я знал, что с шахтером — это рубль, с красноармейцем — трешка, с летчиком — пятерка. В сумке была толстенькая пачка летчиков.

Мне казалось, что денег там много… так много… Мама и не заметит!.. Я вытащил одну… нет, две… нет, три бумажки с летчиком… Сюня сплюнул с крыльца.

— Махт бикицер! — командовал он!

Легко ему говорить «быстрее»! А у меня от страха даже мозги вспотели.

— Америка! Надо видеть Америку! — торопил меня дядька.

И я принес сразу четырех летчиков. Сюня только покачал головой. И тогда я зачерпнул полной горстью.

Я бы таскал еще, но тут стали собираться родственники. Пришла с рынка баба Злата. Приползла из-за своей кассы тетка Рейзл. Прибежали двоюродные Жанна с Верой… В нашей маленькой комнате терлись боками одиннадцать душ. Комната, правда, была не наша, а хозяйкина, тети Катина. Сначала мы за нее платили, а потом денег не стало, она покричала-покричала, да махнула рукой…

Мне все-таки удалось уловить минутку и снова забраться в мамину сумку. Ухватив еще горсть бумажек, я прокрался в темный тамбур и сунул их в руки Сюни. Сюня почему-то удивился, но деньги взял. И тут я понял, что это вовсе не Сюня, а пришедший с дежурства папа.

Дело в том, что Сюня и папа были близнецами. Их даже родная мать, баба Злата, путала. Только папа был вполне разумным, просто у него была огромная грыжа, поэтому его вернули с фронта и отправили служить на какой-то военный склад в одном городе с нами. А Сюня… Ну, Сюня-то был законченный инвалид, его даже на лесозаготовки не брали.

— Что за деньги? Где ты взял? — удивился папа. Я уже готов был расколоться, даже рот скривил, собираясь зареветь… Но тут из комнаты раздался дикий вопль:

— Мышь!

Тетка Рейзл сунула руку под подушку. На ее ладони лежало высохшее чучелко.

— Сволочь! Цидрейтер! Мишигаст! — Она сразу догадалась, чьих это рук дело. — Дармоед! Батрак! Чтоб у тебя рука отсохла! Чтоб глаза вылезли!

— Мышь! Мышь! — галдели Жанна и Вера.

— Готыню! Гевалт! — причитала баба Злата.

Папа сразу же забыл о деньгах. Он машинально сунул их в мамину сумку и кинулся разнимать родню. А в ход уже шли подушки, сюнины сапоги, гремели опрокинутые стулья… Вечер был в самом разгаре.

Утром меня разбудила мама. Она собиралась на базар перед работой.

— А где деньги? — спрашивала она неизвестно у кого. — Вся Гришина зарплата? Вчера было пятьсот рублей, а сегодня и половины нет!..

— Спроси у этого мишигасте! — сонным, но уверенным голосом посоветовала тетка Рейзл. — У этого шикера!..

— Сюня! — послушалась мама. — Где деньги?

— Гей ин дрерд! — не размыкая глаз, посоветовал Сюня.

— Израиль! — тут уж вмешался папа. — Отдай гельд!

Сюня сел на полу, где он спал, почесался во всех местах и стал угрюмо освобождать карманы.

— Это они с Фишкой на что-то копят, — подала голос сестрица Жанна. Фишка это был я, такое у меня было прозвище из-за фамилии Фишкин.

— Вор! Гановер! — не унималась Рейзл.

— В морду! — пригрозил мой дядя. — Ин пунем!..

И тут же выдал меня: — Это ваш Фишка гановер!.. Взял гельд и дал мне…

— Врешь! — не своим голосом закричала мама.

Дальше все было неразборчиво, потому что я забился головой под кровать. Спрятаться глубже мешал мешок с картошкой и корзина с зелеными помидорами. Я цеплялся за них изо всех сил.

— Сенечка! Сыночек! — Смотреть на маму было страшно. — Он же врет?.. Да? Правда?.. Ты не брал этих денег?

Я не был обучен врать. И поэтому побежал. Вокруг стола. Руша стулья и перепрыгивая через них. За мной с ремнем и слезами бежала мама.

— Как ты мог!.. Как ты мог! — причитала она.

— Держи его! — подзадоривала Жанна

— Воришка! Воришка! — добавляла перца двоюродная Вера.

— Гвалт! — вопила бабушка Злата.

— А что я говорила! — злорадствовала тетка Рейзл.

— Гей дрерд! — как всегда советовал ей сумасшедший дядя Сюня.

И вплетался в общий хор стон еще одной тетки, Фримы, матери моих двоюродных:

— Вей из мир! И тут тебе цирк с утра! И тут тебе театр! И все за бесплатно!..

Я бежал вдумчиво. Иногда расчетливо притормаживал, чтобы мамин ремень не рассекал воздух впустую. При каждом ее попадании я взвывал дурным голосом.

— Вау-у! — подзадоривали меня сестренки.

— Вей так из мир! — стонала Фрима.

— Абизоим фар ди гоим! — ворчала тетя Рейзл, наверное, имея в виду соседей за стеной.

— Сыночек! — рыдала мама.

— Ин дрерт! Ин дрерт! — возбуждался дядя Сюня. И вдруг, вспомнив что-то давно забытое, влепил плюху тетке Рейзл.

— Пожар! — радостно закричал он. — Горим!

— Аид а шикер! — обидела его тетка Рейзл. — Батрак!

Вконец обессилев, мама упала на стул.

— Как ты мог! Ты!.. Ты!.. Сыночек!.. — она не могла успокоиться. — Разве ты видел, чтобы кто-нибудь из нас взял хоть соринку чужого? Разве тебя кто-нибудь учил воровать?..

— Не-е… не учил… — канючил я.

— Зачем же ты залез в сумку? Зачем взял деньги?

— Это он заставил! — проблеял я, боясь посмотреть на Сюню.

— Вей так Гитлер им пунем! — сказала свое слово бабушка..

— Бабушка! — поправила ее Жанна. — Это не Гитлер, это Сенька деньги стырил!

— Нехай!..

— Абизоим!.. — твердила свое Рейзл.

И тут Жанна радостно сообщила:

— А Верка опять обоссалась!

Когда все угомонилось, мы с Сюней снова погнали корову на кладбище. Больше ж нигде ничего не росло… Манька хрустела сухими ветками, я играл сам с собой в расшибец…

— Ферфалт ди ганце постройкес… — грустно заявил Сюня. Я его понял: не видать нам трубы, как своих ушей!

Мне было обидно. И не только из-за телескопа. Я злился на дядю. Первый раз в жизни мне досталось от мамы! И ведь все понимали, что лупить-то надо было его!.. Хотя что с него возьмешь?

— Эх!… — Я с досады шваркнул биткой по монетному столбику, да так неудачно, что все монеты легли на «решку»…

— Играем? — раздался вдруг знакомый голос. Цыган Ефрем нагнулся и тремя ударами битки перевернул монетки на «орла». Но забирать их не стал.

— Ну что, казаки, продаете корову? — снова пристал он. — А я научу ее плясать, в цирке выступать будет! Давайте так: корова моя, а карбованцы ваши!

— Дрей мих нихт а бейц! — послал его Сюня. Но как-то не очень уверенно. Так, что уже уходящий Ефрем остановился, как будто ждал продолжения… Он смотрел дяде в глаза… И что-то он там, наверное увидел…

— Сколько даешь? — хриплым голосом спросил Сюня.

— Ты что! — не поверил я своим ушам.

— Другой разговор! — обрадовался Ефрем. — Деловой человек! — подмигнул он мне. — Двести карбованцев!

— Гей дрерд! — возмутился дядя. — Пятьсот!

— За чужую корову! Смотрите, чавелы! — обратился он к невидимой толпе. — Этот мишугенер хочет обобрать честного цыгана!.. А цидрейт!.. Триста!

— Пятьсот! — стоял на своем Сюня.

— Караул! Грабят! — закричал Ефрем. — На! На! — Он стал расстегивать штаны, а потом стащил с себя рубашку.

— Пятьсот! — не уступал Сюня.

Ефрем быстро заправил рубашку в штаны и бросил на землю картуз.

— Твоя взяла! Правду говорят: где еврей прошел, цыгану делать нечего!.. Гони корову!

Он развязал сложенный в несколько раз платок и принялся отсчитывать спрятанные там замусоленные бумажки:

— Пятьдесят… семьдесят… сто…

— Тащи Манькес! — приказал Сюня.

— Сам тащи! — набравшись храбрости, ответил я дядьке. Но он уже, кряхтя, стаскивал сапог.

Я привел корову. Цыган потребовал, чтобы я передал веревку ему из рук в руки.

— Такой у нас обычай! А ты не робей! Ты малец, с тебя и спроса нет… А про корову скажите, что сбежала…

И он повел Маньку через кладбище. И запел:

— Ой, мама, мама, мама!

Скажу тебе я прямо:

Любила раньше Яна,

Теперь люблю я Зяму.

Корова оглянулась и замычала удивленно. Ее рыжие бока расплывались в пелене подступивших слез.

— Что ты наделал! Маня! Манюня! — горько плакал я

— Штиль! — приказал Сюня. — Штиль швайген! Нихт вайн!..

Легко ему говорить: не плачь! А мне и Маньку жалко и страшно подумать, что с нами будет!

На пыльной витрине было написано одно слово: «Закрыто». Мы долго стучали, прежде чем загремели замки и из приоткрытой двери выглянуло лицо Карла Ивановича.

— Принес деньги? — удивился он, впуская нас в магазин. Я сразу кинулся к заветному футляру. Под крышкой все также тускло мерцала латунь телескопа. Карл Иванович бережно достал его.

— О, молодой тшеловек получайт уникум! Я говориль: это есть работ великий Иоханн Кеплер! Большой механик унд оптик! — Тут он заговорил шепотом. — Унд майстер астрология!.. Велики мистикер, он составляйт гороскоп для князей и император… Может быть, с этот телескоп…

Карл Иванович аккуратно сложил телескоп и треногу и закрыл футляр.

— Сохраняйт его! — сказал он. — Даст Гот, кончится этот война, я вернусь и буду выкупайт его!.. Это реликвий нашей фамилий. Да-да!..

Сюня отдал деньги, торопливо подхватил футляр и заторопился к выходу. Но не успел он ухватиться за ручку, как дверь загрохотала, заходила ходуном.

— Майн Гот! — схватился за голову Карл Иванович. — Это они!

— Кто? — испугались мы.

— Нехорош люди! Настоящий наци! Враги!

— Эй, Карл! — колотили в дверь. — Открывай!

Карл Иванович схватил большую кожаную сумку и выключил свет.

— Уходить надо! Шнеллер!

А колотили уже не только в дверь, но и в окно.

— От нас не спрячешься! — вопили на улице. — Отдавай трубу!

— Отдайте Карл Иванович! — Я готов был отдать и телескоп, и все наши деньги, лишь бы не слышать этого стука и этих воплей.

Дзинь! — разлетелось на кусочки оконное стекло.

— Мы тебя из-под земли достанем! — кричали за окном. — На ремни порежем!

Я им верил. И достанут, и порежут! И нас заодно с ним! Больше всего на свете мне хотелось сейчас очутиться за тридевять земель от этого страшного магазина.

— Идем! Идем! — дернул меня за рукав Карл Иванович.

Он тащил меня в темноте, а сзади мне в затылок подвывал окончательно спятивший Сюня. Да и кто тут не спятит! В дверь ломятся, окна, считай, нету, а под ногами какая-то лестница. И темнота чертова! Не хватает только ноги сломать!

Впереди что-то заскрипело, Карл Иванович остановился и загремел спичечным коробком. Огонек в его руке осветил низкий потолок и мокрые стены. Подвал!.. Вспыхнула еще одна спичка, и я увидел, что Карл Иванович тянется к железному ставню, запертому на засов.

— Зажигать спички! — приказал он мне. — Светить!

Я извел кучу спичек, пока ему удалось отодвинуть засов и открыть ставень. Ветер тут же задул чахлый огонек, но Карл Иванович уже пихал меня в маленькое окошко.

— Вылезать! И не делать шума!

Я кое-как протащил себя в окошко и полетел, сам не знаю куда. Но летел недолго и шмякнулся на землю. За мной протиснулся Сюня. Он больно ударил меня чем-то тяжелым. Телескоп, понял я. Молодец, не забыл!.. Последним выбрался Карл Иванович. Каким-то чудом ему удалось прикрыть за собой ставень. Дышал он, как наша Манька после хорошей пробежки.

На улице было уже темно. Но все-таки я догадался, что мы вывалились к тому самому оврагу, где недавно привязывал корову. С другой стороны магазина.

Карл Иванович схватил свою сумку и рванул вниз. Мы продирались сквозь кусты, спотыкались о корни, скользили по траве. А потом бежали по берегу до моста. Только мы не стали забираться на него, а спустились вниз, к реке. И во-время. Потому что совсем скоро над нашими головами зацокали чьи-то сапоги и застучала инвалидная трость.

— Сбежал гад! — послышалось с моста. — И трубу унес!

Говоривший остановился прямо над нами и стукнул палкой по настилу моста, так что перила зазвенели. Я сразу узнал его голос. Ну, конечно, это был он — хромой военный.

— Куда ему деться! — успокоил его второй голос. — У него в городе ни родных, ни друзей…

— А эти придурки? С коровой? С чего это они возле Карлуши вертелись?

— Найдем! Узнаем!

Вот когда мне совсем поплохело. В какую же историю мы вляпались! И что с нами будет, когда нас найдут и узнают?

Господи! Как хорошо, что мы хоть от коровы избавились!

Сапоги снова зацокали по мосту. И застучала палка.

— Там уже самолет приготовили. Ждут нашего сигнала…

Голоса уходили. Но страх только крепче прижимал нас к земле. Что-то с нами теперь будет?

— О, майн Гот! — шептал в темноте Карл Иванович. — Бедный Карл терять все! И дом, и работ! И жизнь! И некуда себя деть!

— А Казахстан? — вспомнил я.

Старичок только горько вздохнул.

— Ехать надо через милиций. Разве мне дадут дойти до нее!

Мне было очень жаль бедного Карла. Но еще жальче было себя. Очень хотелось оставить его вместе с телескопом здесь, под мостом, и очутиться дома, рядом с мамой. Я даже забыл, какой мировой скандал ожидает нас этим вечером. Но тут меня удивил Сюня.

— Человека надо прятать! — твердо сказал он.

Вот это да! Молчал, молчал, да вдруг выдал. Интересно, а где это он собирается его прятать? Я не успел спросить, потому что с моего языка ни с того, ни с сего сорвались неожиданные слова:

— В пещере!

— Где? Где? — не понял Карл Иванович.

— В нашем дворе, — жалким голосом пояснил я.

Я готов был откусить себя язык. Что на меня нашло? Это ж надо быть последним придурком, чтобы придумать такое. Привести приманку для волков в собственный дом!

Но Сюня уже подхватил футляр с телескопом, Карл Иванович подобрал свою сумку, и мы вскарабкались на мост.

До дома мы добирались обходным путем, чтобы не мелькать под окнами. Перелезли через забор в углу двора и прокрались к землянке за сараем. Раньше здесь был курятник, потом куры перевелись, мы вычистили землянку, оклеили стены фотографиями из «Огонька» и стали называть ее «пещерой». Где-то раздобыли маленький столик и длинную скамью. Сюня наваливал на нее старые телогрейки. Мой дядька любил поваляться на них да подымить своей шипящей цигаркой.

Свечей у нас не было. Сюня зажег «коптилку», железную баночку с керосином, из носика которой торчал чадящий фитилек. Карл Иванович оглядывался по сторонам. Тень его испуганно металась по стенам.

— Ложитесь! — попробовал я успокоить его. — Здесь вас никто не найдет. А завтра что-нибудь придумаем…

Ой! А что я сейчас придумаю? Я вспомнил, что меня ждет. И вздрогнул.

— Пойдем! — сказал Сюня. — И молчи!.. Нехай кричат! Меня, все одно, забирать нельзя, у меня папир… бумага есть!

Гвалт в доме раздавался на всю округу. Громче всех кричала хозяйка, тетя Катя:

— Вон! Все вон! Капцонес! Гановер!.. Пустила вас на свою голову! Где корова? Где моя Маня? Куда ее дели эти два засранца?

— Ах, Катя, — слышался слабый мамин голос, — Вы шумите, но вы же еще ничего не знаете!.. Вы же не знаете, где мой сын, где Израиль! Вы переживаете за свою корову, а я за своего ребенка!

Вот тут-то мы и вошли.

— Где корова, байстрюки? — кинулась на нас тетя Катя.

— Ферлор Манькес… Пропала корова… — прошептал Сюня.

— У… убе… бежала… — в голос прорыдал я.

— Вей из мир! — стала рвать на себе волосы тетя Катя. — Вей так из мир! Погубили мою кормилицу!

— Как могла убежать корова? — не понимала мама. — Она же не собака!

— У… у… бе… жала… — продолжал рыдать я.

— Надо идти к участковому! — предложила мама.

— Дрей мих нихт а коп! Какой участковый поднимет свой тухес, чтобы искать какую-то корову!.. Вей из мир! На что я теперь жить буду! Ваша мешпуха же ни копейки не платит!

— Нет! — решительно заявила она. — Завтра же все вон из моего дома! Чтоб духа вашего не было!.. И за корову заплатите!

— Заплатим! Заплатим! — быстро согласилась мама.

— Хай как серебром вы заплатите! Голодранцы! Враги народа! Нечего было из своей Москвы бежать!

«Враги народа» было любимым оскорблением тети Кати.

В сенях раздался топот, и в комнату ввалились папа и Соломон.

— О чем собачитесь, евреи? Что за гвалт? — зычным голосом спросил Соломон, отстегивая свою деревянную ногу и растирая воспаленную культю.

— Корова!.. Манька моя пропала! — снова взревела тетя Катя. — Столько болячек Гитлеру в бок, сколько у меня горя!

— Говорят же, что убежала… — не очень уверенно заступилась мама.

— Уб… бе… жала… — всхлипывая, подтвердил я.

— А сколько сейчас новая корова может стоить? — поинтересовался Соломон.

— Да никак не меньше тыщи-и! — взвыла хозяйка.

— Ну это вы еше кому-нибудь скажите! — усомнился Соломон. И вдруг резко повернулся ко мне:

— Так, говоришь, убежала?

Он поднял мой подбородок и пристально заглянул в глаза.

— Ну-ка, выйдем, поговорим!

Соломон допрыгал до сеней и первым делом щелкнул меня по лбу. Больно, зараза!..

— Ну, выкладывай!

Я молчал, как партизан. Только хныкал тихонько: — Вау… вау… вау…

— Выкладывай, тебе говорят! Где корова? — снова щелкнул меня Соломон.

— У… у цыгана…

— У какого цыгана?

— У короля… у Ефрема…

— Украл или купил?

— Укра… вау… купи… вау… У Сю… Сюни…

— У, босяки, холера вам в бок!.. За сколько?

— Пя… пять… пя… пять…

— Что пять?.. Пять сотен?.. Ой, не могу!

Он опять щелкнул меня. Сильнее, чем раньше.

— Где деньги?

Тут уж я зарыдал во весь голос.

— Куп… ку… купи-и… и… ли…

— Купили?.. Что купили?.. У кого?..

— Тру… у… бу… У Кла… Кар… ла… Ко… ко… торый на площади… — простонал я.

— Готыню! — выскочила в сени мама. — Что вы делаете с ребенком, Соломон!

— Мадам! Прошу вас не переживать так громко! С этим малолетним гешефтмахером я сам разберусь!.. Пошли!

Он вернулся в комнату, пристегнул свою деревяшку и потащил меня к выходу.

— Мы скоро будем!.. — успокоил он маму.

Через ночное кладбище я шел первый раз в жизни. Но я не успевал пугаться ни темноты, ни статуй, тянущих к нам обрубки своих рук, ни скрипа деревьев. Я волочился за Соломоном, и от моего плача мертвяки, наверняка, разбегались по своим гробам. А Соломон не уставал твердить свое:

— Где деньги?.. Где деньги?.. Где деньги, паршивец?..

— Ку… ку… купи-и… и… л… — заикался я от страха. — Сю… Сю… Тру… тру… трубу…

— Какую трубу!

— Те… ше… лескоп…

— Что за шмелескоп?

— Сю… Сюня хо… хочет видеть Ам… мерику…

— Шлемазл! Америки ему не хватает!.. А ты куда смотрел?

— Да-а… А он чуть что сапогами!..

Соломон только хмыкнул. Уж он-то знал моего бешеного дядю. И вообще, в глубине души я верил, что ничего такого страшного Соломон мне не сделает. Все-таки не совсем чужим он нам приходился. Как-никак муж тетки Рейзл, хоть и бывший… Главное, не проболтаться про Карла!

Сразу за кладбищем мы увидели большой костер. Трещали сучья в огне и яркие искры летели в ночное небо. А вокруг костра вились тени: большие и маленькие. Цыгане веселились… Из темноты вышел Ефрем.

— Какой дорогой гость!.. Ромалы, встречайте Соломона Давидовича! Хлебом-солью, да зеленым вином!

Но Соломон движением руки остановил его:

— Спасибо, друг Ефрем! Но в другой раз!.. Сегодня разговор есть…

Тут Ефрем вгляделся в меня и понял, о чем хочет говорить Соломон.

— Э, еврейский казак!.. А чтой-то глаза мокрые?.. Ну-ка, ну-ка, не журись! Да ничто на земле слез не стоит!.. Правду я говорю, друг? — повернулся он к Соломону. — Эй, ромалы, покормите мальца!..

Они с Соломоном отошли в сторону и о чем-то негромко заговорили. А меня усадили к костру и дали миску с горячим мясом.

— Ешь, ешь, чаворо! — угощала меня молоденькая цыганка. — Мы тебя знаем, каждый день мимо ходим…

А я и так ел. Время-то было голодное, мясом в нашем доме редко-редко пахло, да и выдавалось оно по кусочку. А тут… Я видел, как мужчины подходили с ножом к висящей на суку мясной туше, отрезали по здоровому шмату, надевали его на железные шкворни и медленно крутили над костром. Жарили. А сок с шипением капал на угли… Я еще раз посмотрел на тушу. И еще… Острый ком застрял в горле, я поперхнулся и заплакал.

— Ты что, чаворо! — забеспокоилась цыганка.

— Манька! Манюня! — рыдал я.

— Э, чаворо! Да это же наши барана… — она замялась, — купили! А корова твоя в лесочке пасется. Мы из нее циркачку сделаем! Вместе выступать будем!

Слезы быстро высохли. Теперь я старался услышать, о чем спорили Соломон с Ефремом. А спор становился все горячее. Цыганский король размахивал руками, бил себя в грудь, а Соломон укоризненно качал головой.

— Я ж не украл, не увел, как лошадь! — доносилось до костра. — Они торговались, хуже барышников!

— Кто? Малый?.. — показал Соломон на меня. — Да умом убогий?.. Побойся бога, Ефрем!

Потом они снова долго-долго шептались. Наконец, Ефрем плюнул и махнул рукой. — Только ради тебя, друг!.. Но уж молчи! Где ты слышал, чтобы цыган товар вернул?

— Ты же знаешь брат, за мной не заржавеет!.. — уверял его Соломон. Он достал из кармана пачку денег и стал отслюнявливать бумажки.

— Просто людей жалко, не чужие… А этого, — он кивнул в мою сторону, — и второго, убогого, завтра бери с собой, пусть отрабатывают!.. Шлемазл!

Ефрем свистнул, крикнул что-то цыганское, и из темноты вывели нашу Маньку. Она шла, качая полным выменем, и жалобно мычала.

— Манюня! — прижался я к теплой шее и снова заплакал. Теперь от радости.

Обратный путь был гораздо веселее. Манька спешила домой, и мне приходилось чуть ли не бежать, чтобы не выпустить веревку. Соломон стучал своей деревяшкой рядом и не отставал от меня:

— Где этот телескоп-шмелескоп?

— У Сю… сю… ни… — всхлипывал я, но больше так — для Соломона. Уже у самого дома он сказал:

— Ладно… Со шмелескопом мы еще разберемся… Но деньги вы вернете! И с процентами!.. Будете вкалывать, как евреи у фараона! Рабами моими будете!.. Ферштейт?

— Угу… — а что еще мог я ответить.

Главное, не проговориться про Карла!

Утром я первым делом незаметно пробрался в «пещеру». Карл Иванович, нахохлившись, сидел на телогрейках.

— Вот! — сунул я ему крохотный кусочек хлеба и вареную картофелину. — Ешьте!

Больше слямзить не удалось. Да, по правде сказать, и неоткуда было. Мы давно забыли, как это — наесться досыта.

— Спасибо! — грустно кивнул головой бедный немец. — Их ферштее… я понимайт…

Он раскрыл свою сумку и достал конверт с бумагами.

— Мои карточки… Может, ви получать хлеб на талон… Или что еще будет в магазин…

Ну, что будет в магазине, я и так знал. Скорее всего ничего. За хлебом придется отстоять длиннющую очередь, на талоны «сахар» вдруг выкинут карамель, а талоны «жиры» отоварят комбижиром. Но это хоть что-то…

Я велел Карлу Ивановичу сидеть тихо, на улицу лишний раз не высовываться. Ну, уж если очень приспичит…

— А вечером что-нибудь придумаем, — бодрым голосом соврал я… Мы и так уже хорошо придумали: притащить немца к себе домой!

Сюня ждал меня у калитки. Из ворот кладбища уже выходили цыгане. Впереди, как всегда, неслась орава мальчишек. Увидев нас, они притормозили.

— С нами идешь, коровий пастух? — спросил тот, что постарше. — Как звать-то?

— Се… Се-е-ня… — проблеял я.

— Сесеня! — завопила орава. — Гаджо Сесеня!

Позже я узнал, что «гаджо» это «чужой». Нецыган, значит… А сейчас рослый паренек прикрикнул на друзей:

— Отстаньте, ромы! Сеня так Сеня… А я Лекса!.. А этого как зовут? — указал он на дядю.

— Сюня… Ну, то есть Израиль, по-взрослому… Но он не очень взрослый, поэтому так и остался Сюней…

Тут к нам подошел Ефрем. Оглядел меня сверху вниз и крикнул в толпу женщин:

— Соня, сделай из него рома! А то уж больно городской!..

Меня обняла за плечи девушка, которая вчера кормила мясом.

— Снимай рубашонку, красавчик мой! — И она достала из узла, который тащила на плече, что-то рваное и грязное. — Одевай! Будешь почти как маленький ром!

Когда я напялил на себя то, что она называла рубашонкой, Соня растрепала мои и без того лохматые кудри. Потом она облизнула палец, окунула его в уличную пыль и разрисовала мое лицо грязными полосами.

— Вот теперь, красавчик мой, ты на таборного похож! —

с удовлетворением сказала она и добавила еще одну грязную полоску на шею. — Пошли, пшала… братец!..

Хорошо-то как! — подумал я. — Я теперь не «придурок с коровой», а настоящий цыган!

Цыгане шли, не торопясь. Часть из них свернула на базар. Ребята вскочили в трамвай, идущий к вокзалу. Женщины разложили свои узлы на тротуарах, а Соня кинулась навстречу прохожим: — Кому погадать! Кто хочет свое счастье узнать! На брата, на мужа, на сыночка-кровиночку!

Ефрем уверенно шел к рынку, а мы с Сюней, да Лекса с парой мальчишек постарше — за ним.

У базарных ворот милиция разгоняла «толкучку». Надрывались свистки, продавцы, не больно-то торопясь, растаскивали по кустам швейные машинки и примуса, керосиновые лампы и зажигалки из толстых гильз. Эвакуированные запихивали в сумки заштопанные мужские костюмы и залатанные сапоги. Где-то верещал будильник. И только раненые из госпиталя и не думали отходить от патефона, который хриплым голосом пел о том, что «в степи под Херсоном высокие травы, в степи под Херсоном курган…». У нас до войны была такая пластинка, и я хорошо запомнил, что «десять гранат не пустяк».

Ефрем привел нас на край базара. Здесь сверкал свежими досками новенький сарай. Ага! Это было то самое, о чем говорили дома. Будто цыгане строят что-то на базаре. И будто платит им Соломон. И будто папа тоже внес свою долю в этот гешефт.

Это был какой-то чудной сарай. У него были два входа, но оба без дверей. Зато каждый вход был загорожен стеночкой.

— Сортир! — догадался Сюня.

И, правда! Я только сейчас сообразил: чего на нашем базаре никогда не было, так это уборной. Народ бегал в кусты за оградой. Ногу там поставить было некуда. Но никто не жаловался. Интересно, с чего это вдруг Соломону вздумалось менять базарные порядки?

— Вот вам ведро! Вот краска! Воду принесете с колонки… Размешаете и начинайте красить! — приказал Ефрем. А сам с Лексой полез на крышу. И скоро там застучали молотки.

Вот те раз! Красить сарай! Да я с красками последний раз имел дело в детском саду. Маме пришлось стричь меня наголо, потому что краска попалась какая-то приставучая.

Но делать нечего. Мы же теперь рабы. Как Соломон сказал… И мы с дядей поплелись на колонку.

Краски мы вбухали в ведро немеряно. Получилось что-то вроде картофельного пюре. С большими комками. Ефрем стукнул меня по затылку и послал нас за водой сразу с двумя ведрами.

— Позор еврейского народа! — обозвал он нас. — Краска должна быть, как жидкая сметана! — учил он, разливая наше пюре по ведрам.

— Вы небось и красить не мастера?.. Смотрите!

Ефрем окунул кисть в краску, дал ей стечь и аккуратно провел по доске. Потом по соседней… И доски засветились синим пламенем. Смотреть на это было одно удовольствие.

— Усекли?

Ефрем всучил мне кисть и застучал сапогами по лесенке.

А без песни он не мог:

— Шел трамвай десятый номер,

На площадке кто-то помер.

Тянут-тянут мертвеца,

Ламца-дрица-оп-ца-ца!

Под эту веселую песенку я и начал красить. Конечно, получалось немножко не так хорошо, как у Ефрема. Скажем прямо, очень сильно не так. Краска почему-то стекала тощими ручейками, а в некоторых местах никак не хотела цепляться за доску. Но я старался. А рядом махал кистью мой дядька. Заляпывал сарай синими кляксами.

— Кто ж так красит!

За моей спиной нарисовались два моих друга. Алексей и Саша. Обоим что-то не нравилось в моей работе. Алексей прямо писал кипятком:

— Ты что никогда не видел, как красят декорации? Сколько раз торчал у нас за кулисами!

Ага, подумал я, а что если Алешку завести…

— Да ты сам только смотрел на маляров! — подначил я его.

— Да? — Алешка стал вырывать у меня кисть. — А вот щас увидишь!

И правда, у него получалось. Краска ложилась ровно. Не стекала и не разлеталась в стороны.

— Дайте и я попробую! — пристал Сашка к Сюне. Тот и спорить не стал. Уселся в тенечке и задымил, как паровоз.

Я, конечно, тоже не прочь был отдохнуть от трудностей жизни. Как говорила моя тетка Фрима. Но с крыши на меня не очень-то приветливо смотрел Ефрем.

— Дядя Ефрем! — пришлось попросить мне. — А можно еще кисть?

— За дверью! — махнул он рукой. И снова застучал молотком.

Я приволок палку с привязанной к ней кистью. И начал водить ею так же, как делали ребята. И, вроде бы, стало получаться.

— Смотри-ка! — сказал Алексей. — Прям Репин!.. Да! — вдруг вспомнил он. — Мы же чего пришли. Накрылась ваша труба!

— Как это? — сделал я вид, что ничего не понял. А сам посмотрел на Сюню. Чтобы молчал.

Алешка даже красить перестал. И давай рассказывать:

— Идем мы сегодня по площади. Смотрим, у вашего магазина народ толпится. Мы туда. А там!.. Окно разбито, дверь выломана, внутри — полный писец!

— Да, да! — подхватил Сашка. — Все разбито, раздолбано, как будто слон там прошелся! И милиция…

— А люди говорят, — продолжал Алексей, — будто вашего немца найти не могут. То ли сам сбежал… то ли его того… кокнули то есть…

Я снова посмотрел на Сюню. Молчит? Молчит.

— А телескоп? — спросил я.

— Какой там телескоп! Я ж тебе говорю: там живого места не осталось!

— Бедный Карл! — вздохнул я. А Алексей опять разозлился:

— Немца жалко? Да?

Я не успел ответить, потому что Сюня пробубнил грустно:

— Ферфалт ди ганце постройкес!

— Чего? Чего? — не поняли ребята.

— Говорит, что все пропало… Не видать ему Америки!

Когда сарай стал совсем-совсем синим, Ефрем принес нам по куску арбуза и стакан тыквенных семечек. А потом попросил Сашку нарисовать на стеночках-загородочках мальчика и девочку. И Сашка нарисовал.

Мы с Алешкой хотели зайти за загородку, посмотреть, как там все устроено, но…

— Куда! — закричал Ефрем. — Завтра! Завтра открытие!.. Приходите и смотрите сколько душе угодно! И все остальное делайте!.. Только не забудьте денежку прихватить!

Ага! Вот, оказывается, в чем гешефт Соломона! Сортир-то будет платным! Ну, это еще надо, чтобы люди согласились платить…

Домой мы вернулись поздно. Зато с хлебом и селедкой. Ее давали по талону «мясо». Весь месячный паек — целый килограмм! И вот же везуха: хлеб оказался с довеском! Мы с Сюней честно разделили его пополам.

— Пить! Айн глас васер! — первым делом попросил Карл Иванович. Ну да, мы же не оставили ему воды… Я смотрел, как жадно он пьет, и думал, а что же будет после селедки?

И, вообще, что будет дальше? Куда нам девать немца?

Я не стал рассказывать про то, что сделали с магазином. И про то, что милиция ищет его… или его труп. Зачем еще больше расстраивать человека? Он и так не поймет, на каком он свете. Я просто сказал:

— Ешьте, Карл Иванович! А мы потом зайдем…

Дома было не до нас. Все толпились в сарае, где тетя Катя доила «потерянную» корову. Сестра Жанна, увидев меня, зашипела:

— Фишка-воришка!.. Из-за тебя нас с Веркой завтра гонят пасти эту Манюню! Как мы с ней управимся? Ты посмотри на ее рога!

— Большое дело! Возьми хворостину покрепче!

— Му-у!.. — сказал Сюня и, выставив руки рогами, замотал головой.

— Ша! — зашумела на нас тетя Катя. — Гей вон отсюда, голота паршивая!.. Чтобы духу вашего возле скотины не было!

И мама увела меня ужинать…

Когда все в доме угомонились, мы с Сюней спустились в пещеру. Сюня зажег коптилку, а я поставил на столик бутыль с водой.

— Придется вам, Карл Иванович, побыть здесь. В город вам нельзя. Говорят, милиция ищет…

— О, майн Гот! — застонал бедный немец. — Я здесь ум цу штербен… умирать буду…

— Смотреть Америку! — потребовал вдруг мой дядька. А я даже обрадовался, потому что совсем не знал, как успокоить старичка.

Карл Иванович послушно полез в футляр. Достал телескоп и прикрепил его к штативу. Стараясь не шуметь, мы прокрались в угол двора, за куст бузины.

Луна уже переползла через забор. Телескоп чуть поблескивал в ее свете. Карл Иванович крутил какие-то головки на нем.

— Смотреть! — предложил Карл Иванович Сюне. Тот послушно припал к трубе.

Он смотрел, смотрел, а потом начал неслышно ругаться:

— Штинкенде немец!.. Штинкенде труба!.. Жопу какую-то показывает!..

Я заглянул в глазок: и правда, вместо луны в телескопе желтело размытое пятно.

А-а, вспомнил я, Карлуша же крутил вот эту головку. Я покрутил ее в одну сторону — пятно надвинулось на меня… потом в другую — оно отодвинулось… и вдруг картинка прояснилась! Огромный шар висел в черноте! Он был так близко, что я даже отшатнулся!

— Смотри!

Мой дядя уставился в глазок. Потом, как и я, покрутил головку в одну сторону… в другую…

— Зейст! — только и мог сказать он. — Смотри!

Рядом с первой была еще одна головка. Я осторожно покрутил ее. Сюня сначала погрозил мне кулаком, но потом шумно втянул воздух.

— Зейст!.. А гройс!.. О!..

Я бесцеремонно оттолкнул его. Луна стала еще ближе. Черноты совсем не осталось, а прямо рядом — рукой подать! — теснились круглые дыры, как оспины на сюнином лице…

Я вспомнил о ручке на треноге и крутанул ее. И поплыл над оспинами! Я летел над самой луной!

Потом я показал этот фокус Сюне. Пока он восторженно гудел что-то, Карл Иванович нащупал на трубе железную стрелку — как на циферблате часов — и сдвинул ее вправо. Мой дядя вдруг замер, потом стал шарить рукой по трубе…

— Гройс! Делай а гройс!..

Карл Иванович крутанул вторую головку… еще…

— Штейт! — скомандовал дядя. — Стой!.. Уй-юй-юй! — завопил он. — Америка!

— Дай позычить!

Сюня неохотно отступил… На дне лунной дырки стояла какая-то будка на тонких ножках. А рядом бродил …человек! Он был похож на водолаза: в таком же шлеме… и двигался так же медленно… как на морском дне… За его спиной торчала палка с флагом… Я приблизил картинку. На флаге были звезды и полосы…

— Звезды и полосы, — сказал я.

— Америка!.. Америка! — восторженно твердил Сюня. «Это он о флаге!» — догадался я.

Вдруг картинка отъехала сама по себе, и я увидел второго человека-водолаза. Он ехал по луне на машинке, вроде педальной, и махал мне рукой! Я тоже замахал ему… Но тут мое место занял Сюня.

— Америка?.. Луна?.. — не мог понять он.

Карл Иванович пристроился к телескопу и зашептал:

— Дас ист цукунфт… Это еще может быть…

Как это? Как это? — не понял я. Это было или будет?

— Сеня! Домой! — раздался мамин голос. — Спать пора!

— Сейчас! Иду! — не стал спорить я. И убежал, оставив Карла Ивановича складывать его игрушку.

Утро в нашем доме, как, наверное, и во всех домах страны, начиналось со сводки «Совинформбюро». «В течение 17 августа, — хрипел репродуктор, — наши войска на Брянском направлении продолжали наступление и, продвинувшись на отдельных участках вперёд от 4 до 6 километров, заняли свыше 60 населённых пунктов…».

Дальше я слушать не стал, потому что за окном уже слышался разбойничий цыганский свист…

Свистел Лекса.

— Айда! — махнул он рукой. — Ефрем давно ушел. Ругаться будет!..

— Э, красавчик мой, — осмотрела меня Соня. — Ну, сегодня ты совсем рома!

А я, и правда не умывался, не причесывался с утра, и рубашонка на мне была та же, цыганская… Нам с Сюней пришлось припустить, чтобы догнать табор. И все-таки я не мог удержаться, чтобы на бегу не сообщить Лексе:

— А знаешь что! На луне люди есть!

— Хо! — не удивился цыганенок. — Кто ж этого не знает! Наши ромы давно до луны добрались!

— Какие ромы?.. Американцы! Там американский флаг торчит! Звезды и полосы!..

Конечно, меня распирало от увиденного. Что это было? Какое-то кино? Или телескоп Карла Ивановича показал нам что-то взаправдашнее, что случилось на самом деле? Люди на луне! Хорошо бы рассказать обо всем Соломону. Но он же по самую макушку торчал в своем «гешефте!

И потом: что делать с самим Карлом Ивановичем? Сколько можно прятать его в землянке? Двор же маленький, и рано или поздно кто-то обязательно наткнется на него… Я понимал, что без помощи Соломона нам не обойтись. А, может, цыганский король нам поможет?

В этот раз Ефрем привел нас к центру. На площади у магазина стояла лошадь с телегой. Возчик неторопливо сполз с телеги и поздоровался с Ефремом.

— Ты карауль здесь! — велел мне Ефрем. — Увидишь лягавых, лети до нас!.. А вы за мной! — повел он остальных во двор, к заднему входу в магазин.

Я оглянулся на антикварный. Дверь его была открыта, там суетились какие-то люди. Я хотел подойти поближе, но тут из подворотни появились возчик с Сюней. Они тащили сразу два ящика, поставленные один на другой. Из верхнего торчали горлышки бутылок… Потом Лекса с ребятами вынесли еще по ящику.

— Ну как? — спросил, выходя, Ефрем.

— Да никак… — ответил я. — Только вон там какие-то военные… — показал я на антикварный. — Магазин же разграбили… И хозяин куда-то пропал…

— А ты откуда знаешь? — подозрительно спросил цыган.

— Да ребята вчера сказали.

— Водку накройте! — приказал Ефрем. — А я пойду гляну, что за хамишусер!

Он скоро вернулся, озадаченный.

— Ну и дела! Оказываются, и правда, грабанули! И хозяин пропал. Видать тюкнули, и концы в воду…

— А, может, он спрятался…

— А тебе откуда знать? — с прищуром посмотрел Ефрем.

— Э! — махнул он рукой. — Нехай с вами Соломон разбирается!.. Поехали!

Мы уселись в телегу и затряслись по булыжнику… по трамвайным рельсам… по мосту… Бутылки тихонько позвякивали в ящиках, ребята мурлыкали что-то цыганское… Возчик завернул лошадь в ворота рынка.

На рынке нас встречал Соломон.

— Бикицер! Бикицер! — торопил он нас. — В «Чайную»! Начальство уж копытами бьет!

Базарной «толкучки» сегодня не было. Весь народ толпился возле новенького сортира. Он был украшен еловыми лапами и отгорожен красной ленточкой. Раненый наяривал на гармошке «Катюшу». Цыганята ходили колесом. Было как на празднике.

Потом какой-то начальник говорил речь. Начал он, конечно, с подвигов красноармейцев на фронте. От них перешел к труженикам тыла, рассказал о героических рабочих и колхозниках нашей области, и похвалил дирекцию рынка. В тяжелых военных условиях она подарила городу… Как же он сказал?.. Костер?.. Нет… Печь?.. Нет… Очаг! Он сказал: — Еще один очаг культуры!

Все захлопали. Раненый заиграл «Варяга». Соломон протянул начальнику ножницы. Тот разрезал ленточку. И важные люди неторопливо потянулись внутрь. Мужчины за стенку с мальчиком, женщины — за девочку.

Правда, тут что-то пошло не так. В мужском отделении стало слышно глухое ворчание. Потом зазвенели шлепки, и раздался отчаянный детский визг. На улицу выскочил Ефрем с голоштанным цыганенком под мышкой.

— Чье? — строго спросил он.

— Мое! — молодая цыганка прямо вырвала ребенка у Ефрема. Да еще и выдала что-то не очень ласковое своему «королю». Но Ефрем только усмехнулся и негромко объяснил Соломону:

— Проскользнул паршивец допреж всех… И хороший след оставил! Прямо на полу!

Из сортира вышла старушка в синем халате с ведром и мокрой шваброй. И знаете… Это была моя бабушка Злата Семеновна! Видно, Соломон приставил на «хлебное» место своего человечка.

Выходящее начальство народ встречал хлопками. Кто-то даже закричал «Ура!». Гармонист заиграл марш. И Соломон затопал своей деревяшкой впереди всех, повел в «Чайную» отмечать праздник.

А мы стали в общую очередь. На входе стояла баба Злата с рулончиком трамвайных билетов на груди. В обмен на гривенник она отрывала билетик и выдавала каждому лоскуток газеты.

Уборная была сама простая. Приступочка с «очками» над ямой. Пахло здесь пока что свежим деревом и еловой смолой. Интересно, надолго ли эта чистота?

Настроение мне испортил Лекса.

— Слышь, Сесеня! — позвал он меня. — А чего это про вас какой-то военный спрашивает? С палочкой?

Бух! У меня прямо сердце в пятки упало.

— Которые, говорит, по городу с коровой бродят…

— Не… не… не знаю… — зазаикался я. — А ч… ч… что ты ему сказал?

— Да не бойсь! Мы своих не продаем! Видом, сказал, не видывали, слыхом не слыхивали… Ха! Захотел от цыгана правду узнать!

Он оглядел мою замызганную одежонку и еще больше растрепал мне волосы.

— А ты все-таки ходи, да оглядывайся!

Ох, как я оглядывался! Всю дорогу домой. И Сюне велел идти по другой улице. И Карла Ивановича напугал до смерти.

— Аллес!.. Все!.. Мне отсюда только нах кладбищ! — сам себя похоронил бедный немец.

Мне это как-то не улыбалось. Он что, будет прятаться у нас до скончания века?.. А что делать? Не выгонять же его?

А чем его кормить? Кроме карточек, нужны еще и деньги.

Я набрался смелости и промямлил об этом старику. Он сразу засуетился, полез в свою сумку.

— Вот ваши фюнфхундерт рубель! Возьмите!.. Труба так и так теперь ваш… А на эти гельд покупайт кое-что кушать!

Он прижал сумку к груди.

— Здесь деньги!.. Русски немец собрал на самолет. Чтоб там — он показал пальцем на потолок, — знали, что мы против наци!

Легко сказать «покупайте»! Мы же теперь работали на Ефрема. На третий день он снова потащил нас на площадь. Водку выносили из задних дверей комиссионного магазина. Она продавалась здесь без карточек, но по диким ценам. А на базаре водка, видать, стоила еще дороже. А то стали бы Ефрем с Соломоном заниматься этим гешефтом!

Целый день мы с Сюней караулили чертовы ящики. Приходили какие-то люди, перекладывали бутылки в закрытые сумки и исчезали на «толкучке». А я сидел и дрожал. Каждую минуту мог появиться хромой военный, Или, еще хуже, мои одноклассники. Вот здорово, если они увидят, что их друг по октябрятскому звену занимается спекуляцией!

Отпуская нас домой, Соломон велел завтра снова идти с Ефремом:

— И не вздумайте ляпнуть дома, что продали корову! Говорите, что убежала!.. Слышите!

— Гей ин дрерд! — привычно пробурчал Сюня. А Соломон крикнул вдогонку:

— И зарубите на носу: вы теперь рабы фараона!

Как мы могли уйти с рынка, не навестив новую уборную? Очереди у нее не было. Но пролом в ограде был заделан, и народ, хочешь, не хочешь, должен был отдавать свои гривенники нашей бабке. С нас она денег не взяла, но и газеткой не отоварила. Да мы ничего серьезного делать и не собирались.

В сортире все еще пахло свежим деревом. Но стены были уже кое-где расписаны и разрисованы. Сюне так понравились одни стихи, что он заставил меня выучить их наизусть:

«Сижу на краю унитаза,

Как горный орел на вершине Кавказа!»

— Ком а гер! — позвала нас баба Злата. В смысле «идите сюда!». И придумала для нас работу: резать старые газеты на ровные лоскутки. Сюня ворчал, а мне нравилось. Я старался, чтобы каждый лоскуток был с картинкой. Пусть человек посмотрит что-нибудь интересное, пока сидит горным орлом.

Базар к вечеру совсем опустел. Мы с трудом купили кусок ливерной колбасы и пяток яиц. Для Карла Ивановича. Но их же варить надо.

Я давно приметил в тети Катином сарае старую керосинку.

Правда она была без слюдяного окошечка. Но я знал, где хозяйка прячет кусочки слюды и где стоит бидон с керосином.

Карл Иванович оказался мастером на все руки. Он вставил слюду, обрезал обгорелый фитиль и залил керосин. И скоро в миске с яйцами забулькала вода.

— Цимес! — сказал Сюня, пуская слюну.

Как-то утром у нашего дома остановилась извозчичья коляска. С нее соскочил худющий человечек в парусиновых брюках и мятой тенниске. Он сунул кучеру скомканную денежку и спустил на землю драный чемодан, обмотанный веревками.

К тому времени мы уже стояли рядом.

— Это дом двадцать четыре? — спросил человечек.

— Да, — ответил я. — А вам кого?

Человечек достал из кармана бумажку с адресом.

— Самуцевич Марту Казимировну, — прочитал он. И вдруг закашлялся. И кашлял долго, сгибаясь пополам и сплевывая в платок.

— А-а… Вам на ту половину! А на этой мы живем! — доложил я, когда кашель перестал бить его.

— Значит, будем соседями! — поклонился человечек. — Меня зовут Анатолий… Дядя Толя. А вас?

— Я Сеня… Семен Фишкин!.. А это мой дядя Сюня!.. Ну то есть Израиль… Тоже Фишкин!

— Очень приятно! — Человечек смешно шаркнул ножкой и потащил чемодан к соседней калитке. А мы отправились на работу.

«Работали» мы сегодня на свиной тушенке. Американской. Ничего вкуснее в жизни не ел. Поэтому я не столько стерег ее, сколько слюну собирал и сплевывал. Где ее только Соломон брал? А где он водку брал? А откуда брались товары, которые продавались на базаре? Может, из комиссионного. А, может… Как-то я понимал, что лучше об этом не спрашивать…

Последний ящик, надо же такому случиться, цыганята уронили, да прямо на Сюнин сапог. Он завопил не своим голосом. Но не громче Соломона, когда он увидел пару сплющенных банок. Ефрем стал махать кнутом, Лекса и Джура скакали вокруг пустой телеги, а возчик только посмеивался. Да и Ефрем ни с того, ни с сего вдруг подмигнул мне.

Сюня перестал шипеть, когда Соломон вскрыл битые банки и намазал каждому по хорошему куску черного хлеба. Белый жир таял во рту, сладкие волокна не хотели утекать с языка.

— Второй фронт! — сказал Ефрем, поглаживая себя по животу, а Соломон стал приставать ко мне:

— Ну что вы там увидели в свой шмелескоп?

Я даже обрадовался, что могу рассказать ему.

— Там были люди на луне! Вроде водолазов! И флаг!.. Сюня говорит: американский!

— Мишигене коп! Какой флаг! Какие люди! У тебя от твоих книг голова на бок съехала!

— Но Сюня-то тоже видел!

— А у этого никогда прямо не стояла! Был один мишигаст, стало два!

— Ин дрерд! — буркнул Сюня, облизывая жирные пальцы.

— Сходи лучше к бабке! — послал меня Соломон. — Поможешь там по хозяйству!

Запах «хозяйства» чувствовался уже на подходе. И пахло не свежими досками. Да и как не пахнуть: бабка продавала больше билетиков, чем было посадочных мест. Вот люди и делали свои дела мимо «очков».

— Чтоб оно все гешволт было! — проклинала бабка Злата неизвестно кого, размахивая вонючей шваброй. Но гривенники в ее кондукторской сумке звенели.

Я, как и вчера, занялся газетами. На всякий случай я шарил глазами по страницам: нет ли там чего-нибудь про полет на луну. Но газеты были чуть ли не прошлогодние. Еще до Сталинграда… И на картинках были подбитые немецкие танки, наши отважные снайперы и бородатые партизаны. И еще много фотографий парада на Красной площади. И лица вождей на Мавзолее. Я старался вырезать их аккуратнее, чтобы, не дай бог, не оставить кого-нибудь без уха…

— Фартиг! — сказала баба Злата. — Готово!

В том смысле, что газетный запас уже выше крыши и я могу отправляться к Соломону.

— Как народ? — спросил Соломон.

— Ходит, — честно ответил я. — И в толчки, и мимо.

Мама сегодня пришла пораньше. Она сидела на крыльце и трясла бутылку с молоком. Взбивала масло. Молоко у нашей Маньки было жирное. Ну, не у нашей, конечно. Корова была хозяйская, тети Катина. Иногда мама покупала у нее немного молока и сбивала из него масло. А по карточкам вместо масла давали комбижир, да и то не каждый месяц.

— О, сыночек пришел! — сказала мама. Я обрадовался. Значит, простила мне и деньги, и корову. А то ведь ни она, ни папа уже сколько дней со мной не разговаривали!

— Ну-ка, поболтай немножко, а то у меня руки скоро отвалятся!

Я взял у мамы бутылку и, придерживая пробку, начал изо всех сил трясти ее, так что крыльцо заходило ходуном.

— Сеня! — остановила меня мама. — Ты же не маслобойка!

Она сняла очки, забрызганные молоком, и запела свою любимую:

— А у перепелки сердечко болит,

Ты ж моя, ты ж моя перепелочка!

Ты ж моя, ты ж моя невеличкая!

Я всегда готов был подпеть, не заботясь о чужих ушах:

— А у перепелки лапки болят,

Ты ж моя, ты ж моя перепелочка!

Ты ж моя, ты ж моя невеличкая!

Я тряс бутылку и тряс. И видел, как в молоке появляются первые жиринки, как они слипаются в круглые шарики.

— Масло! — показал я маме, и мы вместе запели мамину детскую песню

— Нас рано, нас рано мать разбудила,

С раками, с раками суп нам сварила…

Мама была из Белоруссии. Она часто вспоминала свою деревню Ивашкевичи, которую почему-то называла местечком. А в школу она бегала в другое местечко — Копоткевичи. «До самой зимы босиком! — вспоминала мама. — Детей было много, а папа, твой дедушка, умер рано, бабушка крутилась одна, где ж на всех обуви напасешься…».

Мама хорошо помнила день, когда учительница вошла в класс и объявила: «Дети, можете идти домой! Сегодня занятий не будет. Умер наш вождь Владимир Ильич Ленин!».

Каждый раз, когда она рассказывала про это, я вытягивался в струнку и громко декламировал:

Камень на камень, кирпич на кирпич

Умер наш Ленин Владимир Ильич!

А Сюня, если ему случалось быть рядом, тоже вытягивался, отдавал честь и пел своим детским голосом: — Умер наш дядя, как жалко нам его!.. А тетка Рейзл, если слышала это, кричала громким шепотом: — Швайгт! Молчите! Загреметь захотели!..

— Хотим! — отвечали мы с Сюней и принимались греметь всем, что было под рукой…

— Мам, а у нас новый сосед! — поделился я новостью.

— Знаю! — сказала мама. — Это наш конструктор Толя Стеркин… Ты, пожалуйста, держись от него подальше!

— Почему?

— Он из этих… из врагов народа!

— А почему же он не в тюрьме?

— Говорят, он придумал что-то… Очень полезное… Вот его и освободили. Таких на заводе называют вольняшками… Но знаешь, сегодня он вольняшка, а завтра его опять могут…

Мама замолчала и стала вытряхивать из бутылки кусочки масла. Их было совсем чуть-чуть, и все они были облеплены капельками воды. А из оставшегося молока мама собиралась сварить ячневую кашу и заправить ее этим маслом. А то все картошка и картошка!..

— Вот подожди! — сказала мама. — Отдаст папа долг за этот… «очаг культуры»… начнут бабушкины гривенники и на нас капать. Тогда настоящего масла купим… А, может, и на пропуск соберем…

Это была мамина мечта — пропуск в Москву… Его можно было получить по вызову… Или купить. Без денег выдавали пропуска ученым, инженерам, артистам…

А про врагов народа я знал. Мы бегали в кино на «Ошибку инженера Кочина» и на «Партийный билет». Да и в школе рассказывали о том, как эти враги хотели помешать нам идти к светлому будущему. У, гады! Они пробрались даже в мой учебник истории. Он был старый, довоенный еще, и там сохранились зарешеченные портреты. Решетки были нанесены фиолетовыми чернилами, лица за ними не различались, но имена под ними все же угадывались: «Маршал Советского Союза Блюхер»… «Маршал Советского Союза Егоров»…

Через несколько дней у ворот кладбища был цирк. Цыганский. Лекса, Джура и другие мальчишки стояли кругом, Соня била в бубен, Ефрем щелкал кнутом, а в середине круга скакала… наша Манюня!

Больше всех веселились мои сестренки Жанна и Вера.

— Вы что, с ума сошли? Да вас тетя Катя за корову убьет!

— Подумаешь! — огрызнулась Жанна. — С коровы не убудет! Видишь, какая она веселая! Поплясала, попрыгала!

— А нам дядя Ефрем обещал суфле купить! — проговорилась Вера. — И Маньку напоил чем-то из бутылочки!..

— Ну, все! Молоко теперь будет цыганское!

— Нравится? — подошел ко мне Ефрем. — Хоть сейчас в цирк! Мы из вашей коровы приму сделаем!

— Вы сначала у хозяйки спросите!

— Э, чаво-сынок, да чтобы цыган с бабой не договорился! Как кличут хозяйку-то?

— Тетя Катя… Катерина Исаковна, то есть…

На все это представление во все глаза смотрел вышедший из дома жилец нашей соседки, дядя Толя. Бывший враг народа. С нашим семейством он не общался, просто здоровался при редких встречах и все. А еще он кашлял. Иногда целые ночи напролет из-за стенки раздавалось его сухое «кхе-кхе»…

— Не жилец, — говорила про него тетка Рейзл. — Отбили они ему легкие…

Кто «они» и как это «отбили», она не объясняла. Зато мама все время повторяла, чтобы я обходил его стороной.

— У-у! — сказал сосед, увидев скачущую корову. — Да это мировой номер! Прямо «Лебединое озеро»!

Что за «лебединое озеро»? Я чуть было не спросил его. И все-таки пересилил себя, отвернулся, сделал вид, что не слышу. У, как я ненавидел «врагов народа»! Это они убили нашего любимого вождя товарища Кирова! И великого пролетарского писателя Максима Горького! И самого смелого на свете летчика Валерия Чкалова! Это они зарезали пионера Павлика Морозова, который не побоялся разоблачить кулаков-вредителей в собственной семье!..

— Смотрел «Лебединое озеро»? — не отставал бывший враг от меня. — Та-тара-тара-та-та-там… — запел, замычал он. Но вдруг зашелся в кашле, даже согнулся пополам и не то что говорить, даже расслышать меня не мог. Зато заговорила вдруг цыганка Соня.

— Э, золотой мой! — обняла она его за плечи. — Лечить тебя надо!

— Кх-кхак? — не мог остановиться бывший враг. — От лекарств никакого толка!…

— Лекарства, мой серебряный, разные… У нас, у ромов, свои. Они любую хворь лечат! Да и слово мы знаем заговорное!

— Сестра! — совсем по-взрослому окликнул Соню Лекса. — Буты тэкэрэс! Работать пора!

И тут я вспомнил, что сегодня суббота. И надо забирать брата Мишу. Всю войну его отдавали в недельный детский сад. Сад был за городом, детей отвозили и привозили на автобусе. В понедельник утром его отводила к автобусу мама, а в субботу забирать его должен был я.

Конечно, я опоздал. Миша оставался последним, и шофер уже не знал, чем его развлечь. Брат кинулся было ко мне, но я осторожно придержал его на расстоянии. Там, в саду, их не мыли никогда, что ли? Только каждый раз Миша привозил воз и маленькую тележку вшей. Так что сначала я внимательно оглядел его.

Вот это да! Сегодня было что-то отдельное, как говорила тетка Рейзл! Волосы на голове брата прямо шевелились. Вши, не стесняясь, бродили по шее. Даже брови были серыми от гнид. Пришлось вести его, держа за пальчик. Всю дорогу он орал басом, откуда только силы брались. И продолжал орать во дворе, пока я звал маму.

— Где Мишенька? — кинулась она ко мне.

— Иди, посмотри! — пригласил я ее.

— Готыню! — всплеснула мама руками. — На нем же пустого места нет!.. Чтоб у них руки отсохли, у шлемазл!..

Она побежала за горячей водой и керосином, а я потащил упирающегося братца в угол двора, за куст бузины, подальше от укоряющих глаз моих теток. Они были чистюли, а вот языки у них…

Этим вечером мы не смогли добраться до телескопа. Тетя Катя, подоив корову, удивилась желтому цвету молока и пристала к Жанке:

— Она что у вас акацию жевала?.. Так вы за ней смотрели? Капцонес!.. Сколько раз говорила этим мишигастам, — она показала на нас с Сюней, — не водите корову на кладбище!

— А куда же было ее водить? — не выдержал я. — На завод что ли?

— Ты еще будешь мне хамить!

— Но, правда, Катя! — вмешалась мама. — Нигде, кроме кладбища, травы нет…

— Поискали, нашлась бы!.. Что мне теперь с этим молоком делать?

— Масло сбить! — быстро подсказал я.

— Ага!.. Чтоб потом полбазара за мной бегала!.. Нате, травитесь сами!

Она поставила бидон на стол и ушла к себе… Баба Злата, кряхтя, сползла с кровати, где она уже устроилась на ночь, и заглянула в бидон.

— Шо це воно?.. Справди, жовтий… — Она окунула в молоко палец, облизнула его. — А шо? А гуте милх! — Бабушка зачерпнула кружку и с удовольствием выпила.

— Амехаим! — засияла бабушка своими двумя зубами.

— А мы что — рыжие! — Жанна и Вера тоже похватали кружки. И тетя Фрима налила себе.

А мама протянула по стакану мне и Сюне. Даже тетка Рейзл, как всегда что-то ворча, приложилась к молоку.

…Я спал, и мне снилась бомбежка… Мы лежали в поле, в каких-то воронках. В небе гудели самолеты, что-то сверкало, что-то ухало совсем рядом. А Мишка надрывался ревом. И люди вокруг кричали, что немцы там, наверху, слышат этот крик, у них такие аппараты есть! И что его белое одеяльце с неба видно. И прямо стаскивали с брата это несчастное одеяло… Потом засвистел паровоз, и люди кинулись к вагонам, и мама тащила меня и Мишку. А про одеяло забыла…

— А одеялко-то было чисто пуховое! Так жалко, так жалко!..

Оказывается, мне снилось то, что мама рассказывала. Только голос у нее почему-то был веселый. И таким же веселым голосом заговорила вдруг тетка Рейзл:

— Хе, смешно!.. Подумаешь, одеяло бросила!.. А сколько их валялось по сторонам, когда все Кунцево по Можайке драпало!.. Подушки… чемоданы… коляски… Как услышали, что немец уже в Химках!.. Хе-хе! Все бебехи побросали!.. Абы токо до теплушек дорваться!..

…Я снова спал и видел, как люди несутся по платформе, отталкивая друг друга, теряя детей, впихивая узлы в товарные вагоны, я сам когда-то был задавлен такой толпой в тоннеле, когда бомба попала в станцию «Киевская»… Да… Все бегут… И только одна тетка Рейзл выступает, не торопясь, брезгливо лавируя между потерявшими голову людьми. Одной рукой она держит раскрытый зонтик, другой бережно несет портфель. Большой кожаный портфель с двумя замками… Я давно на него зырился…

— Зейст! Лехелте!.. Смеетесь! — сказала тетя Фрима. — А как мы семь суток с покойником ехали!.. Хо-хо-хо!.. Сначала-то он почти живой был, дочь его на верхнюю нару запихнула, да привязала, а то он все метался… «Гу-гу-гу!» говорил. А на четвертую ночь захрипел… Это уже за Уралом было… А с утра затих… Вся его мешпуха, зараза, неделю молчала… хотела до Челябинска довести… они там собирались сходить… А потом такой вонь пошел… ой, не могу!.. Все спрашивают, может ктой обосрался… пусть скажет… А чего он уже може казать? Он уже усе казал… Прохфессор, говорят, был… А осталось одно «гу-гу»… Умора…

Но никто уже не смеялся.

— Попили молочка! — сказала мама. А я вспомнил:

— Да это же цыган нашу Маньку чем-то поил! Так она у него потом плясала!

— Фишка! — закричала из своего угла Жанна. — Не гавкай!

Я примерился в нее подушкой, но тут тетка Рейзл зевнула и подвела итог:

— Мишигенер день!.. С утра какой-то военный приставал. Я ему чек выбила, а он не отходит… «Вам кто-нибудь говорил, спрашивает, будто на луне люди есть?»… «Да, говорю, и один уже оттуда свалился!..»

— Ну и что он? — спросил я, стараясь не сильно пугаться.

— Отчепился… И ты отчепись!

На другой день было воскресенье. Но цыганский гомон у наших ворот был еще громче. Цыганята прыгали вокруг верблюда, запряженного в арбу. Каждый месяц этот верблюд привозил к соседям напротив старого казаха, закутанного в ватный халат. А еще в любое время года на голове у него красовалась меховая шапка. Внуки называли старика Бабай, а он, обнимая казахчат, называл их немного странными именами: Сирик и Серал. Может, по-казахски они значили что-то другое… Бабай привозил в город продукты, городские родичи меняли их на вещи, еще остававшиеся у эвакуированных.

Недавно мама выменяла у них свое последнее нарядное платье, серое в искорку, на круг сливочного масла…

Лекса, конечно, уже вскарабкался на верблюжью спину и гордо восседал между горбами. Он лупил босыми пятками по бокам, но верблюд невозмутимо двигал челюстями, пережевывая жвачку. Только когда цыганята стали бесцеремонно дергать его за узду, верблюд перевел задумчивый взгляд со своих ног на толпу маленьких хулиганов.

— Сейчас плюнет! — предупредил наш сосед дядя Толя.

И точно: верблюд плюнул. Могучая струя угодила прямо в голову самого задиристого цыганенка. Джура отплевывался и беспомощно протирал глаза, а остальная толпа без всякого сочувствия покатывалась со смеху. Мой Сюня в восторге подпрыгивал и хлопал себя по коленкам. Даже дядя Толя не мог удержаться. Но его смех быстро перешел в затяжной кашель. Он покраснел, согнулся и схватился рукой за грудь…

— Ай, нехорошо!..

В калитке напротив показался Бабай. Цыганят как ветром сдуло. Но старик будто и не заметил их. Он пристально смотрел на нашего соседа и качал головой.

— Це-це-це! Лечить надо! Кумыс пить надо!

— Слышал… — махнул рукой сосед. — Денег нет…

— Бархат есть?.. Крепдешин есть?..

— Да откуда!

Бабай снова поцокал языком, потом обернулся к своей калитке и закричал:

— Апа!

Из калитки выскочила худенькая старушка в длинном плюшевом платье. Бабай что-то приказал ей по-казахски, и через секунду она уже несла дяде Толе большую бутыль, заткнутую тряпичной пробкой. Наш сосед выставил обе руки, отказываясь от подарка, но старушка и Бабай уже скрылись в своем дворе.

С тех пор каждое утро мы были свидетелями одной и той же картины: из дома выходил дядя Толя, в ту же минуту на улице оказывалась старушка с новой бутылью, и, не говоря ни слова, оставляла ее в руках соседа… По ночам я все прислушивался: так же кашляет сосед или меньше…

Каждое воскресенье мама отправлялась на вокзал. И часто брала с собой меня. На вокзал приходили эшелоны из блокадного Ленинграда. Мама надеялась встретить там свою сестру, тетю Рахиль, и ее троих детей, если, конечно, они еще были живы.

Ленинградские эшелоны приходили на самый дальний путь, подальше от людских глаз. Чадящий паровоз медленно втаскивал состав с теплушками. Затихал скрип и визг колес. И тогда становилось слышно молчание. В немых вагонах не видно было никакого движения, как будто они были пустыми. И только через какое-то время они начинали откликаться на монотонное бормотание идущего вдоль поезда санитара:

— Есть покойники?.. Есть покойники?..

Из дверей теплушек выдвигали что-то похожее на сплющенных кукол с болтающимися руками и ногами. Их складывали на подводы и накрывали брезентом. Из каждого эшелона набирались одна-две телеги…

— Не смотри! — говорила мне мама. Да я и так не смотрел. Я насмотрелся покойников на нашем кладбище. А эти покойники были вообще какие-то неправильные. Вот люди, которые выползали из теплушек, на самом деле выглядели настоящими жмуриками, как называл мертвяков директор кладбища дядя Вася. Все они были сморщенными, белыми, как бумага, и невозможно старыми. Даже дети. И все они брели к столам, где им выдавали миски с едой и по кусочку хлеба. Они не толкались, не требовали добавки. Видно сил совсем не было. И молчали. Только мама бегала от вагона к вагону и звала:

— Рахиль!.. Рахиль!.. Курочкины!.. Анечка!.. Ида!.. Яшенька!..

Никто не отзывался. Никто не останавливался. Потом обязательно появлялись другие эвакуированные. Они тоже искали своих родственников или друзей.

— Шаховские! Есть кто-нибудь из Шаховских?.. Сергеевы! Сергеевы с Литейного!.. Кто знает что-нибудь о Настеньке Шнейдер?..

Никто никого не находил. Часть пассажиров увозили на грузовиках и автобусах. Остальные заползали в свои теплушки. Паровоз гудел, подавал чуть назад и медленно утаскивал состав дальше в Сибирь. Только мама все еще металась по путям, ничего не видя сквозь запотевшие от слез очки. И хрипло выкрикивала:

— Рахиль!.. Рахиль!..

Вечером луна была еще круглее, чем в прошлый раз. Карл Иванович разрешил нам самим разобраться с телескопом. Мы шустро навели его на луну… И я опять поплыл над лунными щербинами, то приближая, то удаляя их от себя.

— Пусто… — грустно сказал я Сюне. Никаких людей на луне не было…

— Пусти! — оттолкнул меня дядька. Он крутанул ручку на треноге… тронул одну головку… другую… пожал плечами… Тогда я вспомнил о стрелке на трубе и сдвинул ее вправо… чуть-чуть… потом еще чуть-чуть…

— Зейст! — закричал Сюня. — Смотри! О!.. О!..

— Что «О!»?.. Я же не вижу!

Наконец-то он уступил мне место. И я увидел… Это и, правда, было «О!»… Я смотрел сверху на огромный город. Каждый дом в нем был из стекла. И каждый выше и красивее другого. Я уже знал, что такие высокие дома называются небоскребами и что они есть в Америке. Но что они таки-ие!..

Но это было еще не все «О!»… Два самых высоких дома стояли в центре картинки. Они были похожи друг на друга, как близнецы.

Стеклянные башни-близнецы!.. Так вот, высоко-высоко от земли из стены ближней башни торчал …хвост самолета! И шел дым!

Внутри что-то горело… Потом картинка поменялась. Я увидел улицу перед башнями. Там было полно людей. Они метались взад и вперед и, наверное, сильно кричали. Но звуков я не слышал, только видел раскрытые рты и глаза, в которых был страх. Такой же, как тогда в метро. А, может, и сильнее…

— Ну! — сказал Сюня, отодвигая меня от телескопа.

— Что это? — спросил я его.

— Америка! — почти радостно ответил он.

— Немцы бомбят Америку?.. — догадался я. — Или японцы?..

Но мой сумасшедший дядька только твердил свое «Зейст!» и не думал уступать мне место. Пришлось отталкивать его. И во время!

Дым из башни стал чернее и гуще. Но главное, из-за второй башни показался еще один самолет. Наверное, он был очень большим. И — без пропеллера!.. Самолет плавно развернулся и полетел прямо на вторую башню… И врезался в нее!

— А-а-а! — закричал я не в силах смотреть на все это…

— Дрерд! — оттолкнул меня Сюня. А я и не спорил. С меня хватило и того, что я видел…

Но дядька смотрел. Кряхтел «ох!» и «ах!», поминал «мать», сам себе твердил «Зейст!»…

— Ну, говори! Говори, что там! — не выдержал я. Он как-то совсем понуро отвалил от телескопа.

А там!.. Первой башни уже не было. Там, где она стояла, поднималось серое пыльное облако. Облако растекалось по улице, оно догоняло людей и глотало их… А потом, прямо на моих глазах, рухнула и вторая башня. И второе страшное облако потекло вверх и в стороны.

— Нет! Нет! Нет! — Я резко крутанул ручку штатива, и телескоп отвернулся к звездам…

— Сеня! — раздался мамин крик. — Где тебя носит!

Чтобы я не мог спать? Такого еще не было. И все-таки: в эту ночь стоило мне закрыть глаза — и снова и снова падала башня… снова росло серое облако… снова оно накрывало бегущих… и сиплый сюнин голос твердил мне: — Зейст!.. Смотри!..

— Фишка! Перестань орать! — будила меня через комнату Жанна. А мама успокаивала:

— Спи, сынок!.. Что тебе снится?.. Бог с ним, это же только сон!..

«Утро красит нежным светом…». После сводки Информбюро» репродуктор хрипел праздничные песни… Это тетка Фрима включила его, когда пришла с ночной смены. Она работала грузчицей на хлебозаводе. А еще она была моложе своих сестер, поэтому все звали ее просто по имени…

Фрима долго разматывала шарфы и шали, в которые была укутана. Это был еще тот цирк. Потому что под всеми обертками к животу и спине были прилеплены круглые лепешки теста. Иногда мне удавалось отщипнуть кусочек. Тесто было сладкое. Его раскатывали на доске и лепили булочки.

Печь гудела, и через час баба Злата несла свой товар на рынок. С пылу, с жару!.. Но булочки даже Жанне и Вере не перепадали. Фрима копила деньги, чтобы купить пропуск в Москву.

Надо же! А в это утро она вдруг сунула мне румяное и сладкое чудо.

— Ешь, Семен! — сказала она.

— Ешь и собирайся! — испортила все удовольствие мама. — Придется тебе поработать сегодня вместо бабушки!

— Что?

— Что! Что!.. Что ты так боишься любой работы!.. Туалет не может стоять без дела. Людям же надо!.. Или ты хочешь, чтобы папа никогда не отдал долг и мы не вернулись в Москву?

— Фу! — Я даже перестал жевать. — Там же задохнуться можно! И кто будет убирать?

— Бабушка не на всю жизнь ушла! Продаст свой товар и отпустит тебя…

Взрослые всегда переспорят. Тем более, что булочку я все-таки заглотнул, а как говорила тетка Рейзл: — За все надо платить!..

Похоже, что это правда…

Дали мне бабкину сумку, билетный рулон. И пошел я, а мама кричала вслед: — Не шаркай ногами! Это еще не конец света!

А я ничего, справлялся. Брал гривенник, отрывал билетик, выдавал клочок газеты. Иногда вежливо покашливал, если человек примерзал к толчку. Очередь же не могла ждать.

Все шло хорошо, пока не появился Мордан. Я его сразу приметил и так про себя и прозвал. Лицо у него было шире одного места. И он сразу прихватил несколько лоскутков. Прошел внутрь, а там, смотрю, никаких дел не делает, а газетные картинки разглядывает. Потом зачем-то в «очко» заглянул. А потом вдруг рванул ко мне, выхватил всю стопку газетных лоскутков.

— Кто хозяин туалета? — спрашивает.

— Н… не знаю…

— Стой здесь! — говорит. Глазами на меня зыркнул и куда-то потопал.

А я, даже если бы очень захотел, и не смог бы теперь от сортира оторваться. В животе у меня сладкая булочка от страха кувыркалась.

Мордан пропадал недолго. Вернулся, а вместе с ним какой-то брюхан. В военной форме, только без погон. Я его на открытии сортира видел.

— Вы директор рынка, — говорит ему Мордан, — и прямо у вас под носом разводят такую антисоветчину!

И сует ему мои газетные лоскутки. Я, конечно, голову тяну, чего там такого не советского? А там картинки, фото с Мавзолея. Наши вожди, И все так аккуратно вырезаны, ни одного уха не задето. Я же старался.

— Вот кого здесь на подтирку пускают!.. Знаете, на что это надругательство тянет?

Брюхан сначала покраснел, потом побелел, потом на меня налетел:

— Твоя работа?

— Моя…

— Кто тебя подучил?

— Никто… Такие листки с самого начала были… Как открывали, так они уже были… И все ими …пользовались. И гражданские, и военные…

Брюхан почему-то крепко задумался. И заговорил как бы про себя:

— Ну да… На открытии было руководство города, и партийное и советское…

Он уже без всякого страха взял Мордана под руку.

— И ваши товарищи… принимали участие.

И снова оборотился ко мне:

— Так, говоришь, все такими листками пользовались?

— Потеряли бдительность… — злобно пробормотал Мордан. Но брюхатый директор уже тащил его прочь.

— Ваша правда, товарищ капитан! На сто процентов!.. Но давайте обговорим это не на ходу!.. И с народом надо посоветоваться! Нужен ли городу лишний шум…

Мордан вырвал руку и топнул ногой:

— И чтобы это …сооружение… сей же день!.. Как будто его никогда и не было!

Я уж, было, решил, что самая страшная гроза отгремела. Не тут-то было!

Капитан-мордан схватил меня за шиворот.

— А с тобой, шкет, мы сейчас разберемся! — прогремело над самым ухом, и в меня уперлись два глаза, как два блюдца. — Не дергайся! — прошипел зубастый рот.

А я и так не дергался. Я с перепуга не то что дергаться, вздохнуть не мог. И коленки от страха подгибались. Сильная рука встряхнула меня и потащила за собой.

В конторе директор рынка нашептал что-то своей обслуге и стал названивать по телефону. А Мордан снял пиджак и уселся напротив меня.

— Значит, так! — грозно сказал он. Был он высоким, широким и мордатым, и на руке, которая теперь, как змея, вздрагивала на столе, виднелась синяя татуировка: штык и надпись «Смерть фашистам!».

Я боялся оторвать от нее глаза, потому что смотреть в лицо этому человеку было совсем страшно.

— Значит так! — снова сказал он. — Недавно товарищ Сталин подписал указ, по которому приговаривать к высшей мере можно с двенадцати лет!.. Тебе сколько?

— Де… десять…

— Ну, пойдешь в колонию! Там тебя быстро уму-разуму научат!

— За что?

Человек-смерть трахнул кулаком по столу.

— Не придуривайся! Не маленький!.. Пускать наших вождей на подтирку! Да за это всю твою родню расстрелять мало!

Он снова стукнул по столу.

— Отвечай! Кто придумал эту провокацию?

— Ни… никто… Я сам старался…

— Старался?.. Ты еще и старался!.. Десять лет, и уже махровый враг!

— Я не враг… Я наш…

— Кто хозяин сортира?

— Со… со… ломон…

— Кто еще в деле? — ударил он кулаком, но уже не так сильно…

— Не… не знаю… Па… папа…

Я понимал, что говорю совсем не то, что лучше бы промолчать, но страх был сильней меня.

— Значит так! Пойдете по статье «Вредительство». И ты, и твои подельники… А заодно и за спекуляцию водкой! И за торговлю булками из ворованного теста!

Вот те раз! Оказывается, он все про нашу мишпуху знает!

Я никак не мог поверить, что все это происходит на самом деле.

А больше всего боялся, что сейчас он спросит про Карла Ивановича…

— Но можно и погодить пока, — уже не так грозно сказал человек. — Твоего-то Соломона мы раньше или позже возьмем! А тебя, малый, можно и на правильный путь вернуть, если… — Он стал говорить еще тише. — Если ты будешь помогать нам!

— Кому? — не понял я.

— Советской власти! Ты же любишь Советскую власть?

— Л… люблю… — я чуть не ударил себя в грудь.

— Вот видишь! Когда страна воюет, каждый должен быть в строю! Согласен?

— Да! — А что я еще мог сказать. Я, и правда, был согласен.

— Значит, так! В вашем доме новый сосед. Знаешь?

— Дядя Толя… — кивнул я.

— А знаешь, кто он?

— Конструктор… Самолеты делает…

— Это все ерунда! На самом деле, он враг народа!

— Бывший…

— Бывших врагов не бывает! Советская власть отпустила его. Временно!.. Но волк и в зоопарке все равно волк! Чуть зазеваешься, он тебя, как тех поросят, скушает! Понял?

А чего же не понять? Я и сам так думал.

— За ним глаз да глаз нужен! Вот ты и должен быть нашим глазом! Смотреть и слушать! И записывать! И нам докладывать! Что он говорит, кто к нему ходит… Подружись с ним, чтоб он тебе верил. А сам ему не верь!.. И докладывай!

— Кому?

— Зеленый забор в центре знаешь?

— Ага!

— Там у ворот часовой стоит. А рядом с ним почтовый ящик. Дождись, пока прохожих не будет, и бросай туда донесение… Только не забудь написать: кому! Капитану Скурлатову! Запомнил?

— Капитану Скурлатову… — повторил я. — Скурлатову…

— И смотри: никому ни слова! — предупредил он напоследок. — И своим скажи, чтоб не светились тут!.. Да, — обернулся он, — донесения подписывай… Ну… Шкет. Да-да, Шкет это будет твой позывной!

А про Карла Ивановича он так и не спросил. И про телескоп. Но легче мне от этого не стало. Впереди был разговор с Соломоном! И с папой! И что теперь будет с нашим «очагом культуры»?

Соломон поймал меня у заколоченной уборной.

— Что стряслось?

Пришлось рассказать ему все с самого начала. И про Мордана. И про фото вождей. И про слова о надругательстве. И про приказ убрать сортир…

— Да как же без газет! — возмущался Соломон. — Пальцем что ли?.. А где он видел газету без этих портретов?

Я уж не стал говорить ему, как старательно вырезал картинки с вождями. Я же хотел, чтобы люди лишний раз посмотрели на любимые лица… Ворошилов, Молотов, Калинин, Каганович, Берия! Те, на кого надо равняться во всем!

— А Самого-то там хоть не было?

Я сразу понял, о ком речь. Его я вырезал для себя. Хотел наклеить на стены «пещеры». И на все тетрадки, когда начнутся занятия.

— Не-а… — помотал я головой. — А еще этот дядька все про вас знает. И про водку… И про булочки… Обещает до вас добраться!

— Вот собаки! Мало я им отстегиваю!.. Ну, да ладно…

Он вдруг уставился в мои глаза.

— А ты-то чем откупился? Кого продал?

Как это он догадался?

— Соседа… — чуть слышно прошептал я, глядя в землю. — Дядю Толю. Бывшего врага народа… Он сказал, что бывших врагов не бывает, и что доверять им нельзя…

— И велел следить за ним… И доносить! — с обидной ухмылкой договорил за меня Соломон.

— Но он же, и правда, враг народа…

— Ну, ну… А если не станешь?

— Грозится всю родню пересажать!

— Да, это тебе не коров продавать!.. Придется писать. Только с умом… Иди домой! — подтолкнул он меня. — Я вечером заскочу…

— А как же это? — показал я на заколоченную уборную.

— Кажись, накрылось наше заведение… Как говорил знакомый прораб: — ферфалт ди ганце постройкес! Отца твоего жалко…

Папу, и правда, было жалко. Вечером он слушал мой рассказ, и весь был какой-то побитый. Плакали денежки, которые он дал Соломону на стройку. А денежки-то были не его. Оказывается, он занял их у какого-то Марка, соломонового дружка. Они с мамой надеялись на бабкины гривенники. Думали, вернуть ими долг, а потом…

Папа молчал и курил. Мама плакала. А тетка Рейзл ворчала:

— Говорила я вам: — С этим гановером на одном поле …сесть нельзя! Без штанов встанешь!

— Швайгт, женщина! — неохотно огрызался Соломон.

— Ну да, не сдавалась тетка. — Кроме пусты мансенс, от меня же ничего умного не услышишь!

Теперь в нашем рабстве кое-что изменилось. Соломон отправил нас к директору кладбища, дяде Васе.

— Поможете по хозяйству!.. И чтоб без дураков!

Дядю Васю мы нашли в бывшей церкви. Теперь здесь была контора кладбища и лесопилка, где делали гробы.

— Шурка! — позвал дядя Вася дочь. — Мать твою!.. Дай этим коровникам какие-нито хламиды! Да на ноги опорки!.. Пусть таперича свинарями пороблят!

Шурка подмигнула нам и потащила к свинарнику. Шурка была подружкой моих сестренок, и мы часто играли вместе. И в свинарнике я бывал. Весной, когда розовые поросята наперегонки тянули молоко из сонной хавроньи, Шурка даже дала мне подержать мяконького поросеночка… Но теперь в свинарник было страшно войти. Сначала в нос шибала вонища, да такая, что дух захватывало. А потом под ноги кидались заросшие щетиной чудища с клыками.

— Кыш, дармоеды! — Шурка ожесточенно лупила хряков дубинкой. А потом выдала нам по такой же. — Зажрались, фашисты!.. Гоните их в угол! Да по шеям! По шеям!

Когда часть свинарника была освобождена от злобно хрюкающих тварей, Шурка показала нам на тачку, вилы и грабли.

— Вот ентим собирайте свинячье говно и складайте в тачку! А тачку потом везите к общей куче!.. Как с этим углом управитесь, гоните тварей сюда и возите оттеда!..

Где ты, мой дорогой сортир!.. Это была еше та работенка. Я возил граблями по земле, сгребая дерьмо в кучки, а Сюня вилами закидывал их в тачку. Потом мы толкали тачку на задний двор… Потом опрокидывали ее на затвердевшую от солнца гору и тащили обратно… А у входа в свинарник нас уже поджидали горящие в щелках глаза и жадно навостренные клыки. Сюня с удовольствием лупил по жирным тушам, а я только замахивался. Бить этих оглоедов духу не хватало…

— Трясца твоей матери! — в сердцах выругался Сюня и отшвырнул вилы. — Нехай сами за ту корову!..

— Перекур! — объявил я и сбросил провонявшие рукавицы.

Мы уселись в тени церковной стены. Где-то за ней визжала пила и стучали молотки. А здесь было прохладно и тихо. То ли от усталости, то ли от ровного шума деревьев смыкались глаза. И дым от сюниной самокрутки превращался в прозрачное облако, которое уплывало к растопыренным крыльям безрукого ангела…

— Слышал вчера, что Рейзл говорила? — спросил я у Сюни. — Про военного у кассы? И про людей на луне?

— Хай им!.. — лениво ответил мой дядька.

— Не может быть, чтобы цыганята растрепались… — успокаивал я сам себя. — Они ж не поверили!..

— Хай им!.. — все так же равнодушно цедил Сюня. Разговаривать с ним в таком настроении было бесполезно. Так что пугаться приходилось одному…

Мы еще поработали… Отскребая пол, я старался перекричать диких тварей:

— Буря мглою небо кроет, — голосил я, —

Вихри снежные крутя,

То, как зверь, она завоет,

То заплачет, как дитя…

Хрякам-то стихи Пушкина до фонаря. Это я понимал. А вот Сюня… Вдруг он запомнит!.. Вот будет потеха, когда он в ответ на бурчание тетки Рейзл брякнет ей:

— Выпьем, добрая подружка

Бедной юности моей!

Выпьем с горя! Где же кружка?..

Потом пришла Шурка и позвала обедать…

— Только скиньте ваши бебехи! — сказала она. — И помойтесь под краном!

За столом в конторе сидели дядя Вася и Соломон. Перед ними стоял чугунок с горячей картошкой и миска с нарезанным салом. Бутылка водки была уже наполовину пуста.

— Сидайте! — пригласил дядя Вася. — Ешьте картоху! Кладите сало!.. Могу и водки налить!..

— Ему нельзя! — показал я на Сюню.

— А гицин паровоз! — не согласился дядька и потянулся к бутылке. А потом положил на большой кусок черного хлеба большой шмат перченного и просоленного сала.

Дядя Вася налил себе и Соломону по стопке, они выпили и продолжили свой разговор.

— Так сколько всего гробов надо? — спросил директор.

— Там экипаж был три человека, да пассажиров, всего-то восемь… Троих спасли… Один казах, его свои похоронят… Так что семь штук!

— За день не управиться, — вздохнул директор. — Людей нет…

— Эти помогут! — кивнул на нас Соломон и, увидев мое недоумение, пояснил:

— Паром на Иртыше перевернулся. Послезавтра хоронить надо…

— Батюшку звать? — спросил директор.

— Попа-то?.. Незачем. Моряки ж военные. Салют будут давать…

Ого! Мне сразу стало интересно. На таких похоронах я еще не был. Сразу семь гробов, военные, салют!

— Ладно! — поднялся из-за стола директор. — Сделаем, Соломон Давидович!.. А вы, — он кивнул нам, — свинарник пока не трогайте, а то вонище на все кладбище разведете!

Городской морг был на самой окраине. Мы с Сюней долго топтались перед дверью, споря, кому первому входить. Встреча с голыми утопленниками пугала нас одинаково.

Но что делать: дядя Вася велел принести их размеры — для гробов.

«Спросите там Осипа, он поможет!..»… Слава богу, за дверью оказалась прихожая, в ней за клеенчатым столом сидел усатый инвалид. Он и оказался Осипом… Хромая, Осип ушел за другие двери, а мы остались слушать, как тикают часы в огромном черном футляре. Когда они с хрипом пробили полчаса, Осип вернулся с длинным списком и синими от чернильного карандаша губами.

— От! — сказал Осип. — Семь жмуриков в полной комплекции! А Василию доложите: с него причитается!..

Странное дело: теперь я жалел, что побоялся посмотреть на покойников. Когда еще такое увидишь!..

Обратно мы ехали на трамвае. Сюня чадил на площадке, а я пристроился на окне, забитом фанерой. Кто-то с маминого завода уже доносил ей об этой моей привычке. Был скандал, пришлось клясться-божиться, что больше никогда-никогда!.. Ни на подножке, ни на окне!.. Но попробуй удержаться, когда можно смотреть с верхотуры и на пассажиров и на город, проплывающий под тобой… И на кондукторшу, которая как раз начала выступать и про курящих в вагоне… и про безбилетников, нарушающих…

— Куда только ихние матери смотрят!..

И вот тут-то вагон тряхнуло, качнуло… я слетел с окна прямо на спину своего приятеля Алешки…

— Скрушение! — орал с площадки Сюня. — Ферфалт!.. Упали!..

— Фишка! — сказал, выползая из-под меня, Алексей, — Уйми своего дядьку! Подумаешь, большое дело — сошли с рельсов!..

Когда Алешка поднялся, под ним обнаружился еще один уроненный пассажир. Он слепо шарил руками под скамейками, пытаясь нащупать сбитые при толчке очки.

— Всем стоять! — грозным голосом приказал стоящий рядом молодой бугай. — А то ненароком раздавите очки-то! — уже не так грозно объяснил он.

Когда уроненный нашел-таки свои очки, он оказался низкорослым мухортиком в пиджаке с сильно обтрепанными рукавами, но зато при галстуке, правда, перекрученном и грязном. Я встречал таких на мамином заводе. Мама шепотом называла их «политическими», но объяснять, что это такое, испуганно отказывалась. Да я не особенно и интересовался…

— Слушай! — заторопился я поделиться с Алешкой, — немцы Америку бомбили!.. Или японцы! Прямо в небоскреб — бах!

— Фишка-враль! — не поверил мой приятель. — Да у них нет таких самолетов, чтобы до Америки долететь!

— Еще как есть! Большущие! И без винтов!

— Да это у тебя винтов не хватает! Капитан Врунгель!

Ну, ладно. Мое дело — сказать. А верить-не верить его дело!..

— Э… — повернулся вдруг ко мне мухортик в очках. — Что вы подразумеваете, говоря «без винтов»?

— Разговорчики! — громким шепотом прервал его бугай. Мухортик замолчал и как-то весь сжался. Да и весь вагон сразу затих. Только мы с Алексеем продолжали болтать.

— Приходи завтра на кладбище! Моряков с парома хоронить будут! С салютом!

— Да я и так приду. С театром… Там один из наших потонул…

Вот здорово! Значит, похороны будут еще веселее!.. Вот только кто такой этот капитан Врунгель?

Весь день мы делали гробы. «Мы» — это, конечно, дядя Вася и его помощник Кузьма. Один стоял на земле, а другой — на козлах, один тянул пилу вверх, другой — вниз.

Любо-дорого было смотреть, как «вжикала» пила в их руках, как раздваивалась доска, как упруго дрожали ее концы и текла ровная струйка опилок. Пахло смолой и горячим железом…

Мы с Сюней только успевали оттаскивать доски к верстаку. А потом помогали Шурке. Она сшивала на швейной машинке полосы для обивки гробов, а мы большими ножницами отстригали нужные куски ткани.

Шуркины босые ноги крутили педаль, машинка строчила, стучали молотки в мастерской. И вдоль церковной стены выстраивалась шеренга выстланных белым гробов…

Устали мы так, что вечером мне было не до луны и не до телескопа. А Сюня пошел смотреть. Я не дождался его, уснул… Ночью я опять кричал. Мне снился хромой военный. Стуча палкой, он гнался за мной, а я не мог убежать, потому что ноги были, как ватные… Но вдруг рядом появился Карл Иванович. Он схватил меня за руку и потащил.

— Шнеллер! Шнеллер, мальшик! Я не дам тебя обижать!.. Только штиль! Тихо! Не надо никому кричать!..

О! Это было зрелище! Впереди ехал наш, кладбищенский, катафалк, за ним — целых четыре с других кладбищ… За ними две простые телеги с гробами… а за ними шагали красноармейцы с винтовками на плечах… Потом шел оркестр, и солнце лучилось в трубах… и музыкант бил в тарелки… и гремел пузатый барабан… А потом маленький юнга нес капитанскую фуражку на подушке… а на другой подушке несли ордена… и еще бескозырки… и вели под руки плачущих женщин в черном… Сколько лет прошло, а эта торжественная и мрачная картина все стоит перед глазами…

Мы с Сюней ждали у кладбищенских ворот. Гробы проплывали над нами, ускользая в тень акаций, и крик перепуганных птиц сливался с музыкой похоронного марша… Когда толпа провожающих втянулась в узкое горлышко аллеи, мы поспешили боковыми дорожками к приготовленным могилам.

— Где вас нечистый носит! — вскинулся навстречу директор кладбища. — Стойте здесь! Ты, — показал он на меня, — будешь венки принимать и у этой ограды ставить!.. А ты, большой, могилы закидывай! Да не раньше, чем я скажу!..

Гробы поставили вдоль аллеи. Венки сложили у ограды. Оркестр замолк, и начались речи… Я протиснулся сквозь толпу к Алешке. Он подмигнул мне и показал на ближний гроб:

— Вот он — наш монтировщик!.. К подруге на тот берег поехал, да вишь ты!.. А ты, Фишка, враль! Тоже мне придумал: «Америку бомбили!»… Меня все обсмеяли!.. Хорошо, Женя заступился, он-то тебя знает! «А, Фишка-враль сказал? — говорит. — Этому соврать, что два пальца…»…

— Чего «два пальца…»? — не понял я и повернулся к стоящему рядом Жене.

— Тсс! — приложил он палец к губам… Женя был сыном директора театра, он уже заканчивал школу и даже иногда выступал вместе с настоящими артистами. Но он ничуточки не задавался, и даже читал нам стихи собственного сочинения.

— Слушай! Слушай! Отец говорить будет! — толкнул меня Алешка. И, правда, вперед выступил знаменитый актер Сумароков.

— Р-р-р…! — пророкотал он, пробуя голос. — Гор-ре! Гор-ре обрушилось на нашу и без того обездоленную семью! Ушел он! Ушел человек, каждое движение которого, каждый удар молотка творил наш мир! Как господь, он возводил твердь и воды, небесный свод нашей сцены!.. О! Помню, как это было: стоять в сотворенном им пространстве и вдохновенно бросать в бессмертие: — Дуй, ветер, дуй, пока не лопнут щеки! Жги, молния, мою седую голову!..

Алешкин отец сдержал рыдание, помолчал минутку и закончил:

— И вот он ушел! И нет его! Злодейка-судьба опять и опять испытывает нас! Но, други, я призываю вас терпеть и надеяться! Не этому ли учил нас незабвенный Учитель?.. Остальное — молчание!..

— Алешка, — спросил я, — а кто такой «монтировщик»?

— Мастер, который собирает декорации.

— А «незабвенный учитель»?

— Основатель театра, — ответил за Алексея Женя. — Ученик самого Константина Сергеевича!

— Да-а… А я думал…

Я хотел спросить еще, кто такой Константин Сергеевич… Но тут все задвигались и пошли прощаться с покойниками. Я тоже пошел. Цветов у меня не было, плакать не хотелось, просто интересно было посмотреть, чем утопленники отличаются от обыкновенных покойников… Да ничем! Лицо монтировщика не было раздутым, наверное, мало пробыл в воде… А капитан, вообще, будто спал, я даже задержался — проверить, не дышит ли?..

У последнего гроба не стояли родные. Все проходили мимо, и только один букетик лежал в ногах. Зато я остановился, как вкопанный. В гробу лежал… военный! Тот самый, что пристал к нам на мосту… а потом следил за нами на этом кладбище… а потом расспрашивал тетку Рейзл о людях на луне! И гимнастерка была на нем та самая, командирская!..

Ну, теперь-то он отстанет от нас! — думал я, пока засыпали могилы. — Но почему мне снилось, будто он гонится за мной?.. Раз его нет?..

— Эй, коровник! Ты что тут ошиваешься? — прошипел за моей спиной директор… — Знакомый, что ли? — кивнул он на покойника.

— Не-е… — проблеял я. — Просто я его в городе видел…

— И запомнил? — Дядя Вася почему-то настороженно посмотрел на меня

— Ладно… Забудь! И займись венками!

Я кинулся расставлять их. На каждый гроб пришлось по несколько. И только военному ничего не досталось. Я тут ни причем — просто никто не принес.

А тем временем красноармейцы выстроились у могил. Быстро и крепко подняли ружья и… бабах!.. бабах!.. бабах!.. Вот это да! Я никогда еще не видел салют так близко!..

Вечером у нас дома тоже был салют. Еще тот! Только-только папа поужинал и сел подремать над газетой, как в комнату ввалился Марк. Ну, тот самый приятель Соломона, который дал папе денег на туалет. И вот теперь он пришел требовать их обратно. В руке у него почему-то был горящий керосиновый фонарь на длинной ручке. Он размахивал им, наседая на папу. А бедный папа только загораживался газетой.

Денег у папы, конечно, не было. И где он их возьмет, не знал никто: ни он сам, ни мы, ни Марк. Только Марк думал, что если он будет шуметь и размахивать фонарем, это ему как-то поможет. Ну, шуметь-то мы тоже умели.

Первой вступила тетка Рейзл.

— Отойди от кассы, капцонес! — скомандовала она. — И чтоб я твоего голоса до самых твоих похорон не слышала!

Потом подала голос Фрима:

— Холеры в бок тебе мало? Тебе же русским языком сказано: — Дрей мих нит а бейц!

Хозяйка, тетя Катя, объяснила совсем понятно:

— С этой мишпухи, кроме головной боли, вам ничего не светит! Они у меня уже два года живут. И что я через это имею?.. Как говорится, пару мелких пустяков… Так что идите себе домой и кушайте спокойно… что вам там по карточкам отоварили!

А Сюня, между прочим, сопел и стаскивал с ноги сапог…

— Ша! — остановил всех Соломон. — Так гешефты не делаются! Долги отдавать надо!.. Соломон Резник за Герша ручался, Соломон Резник за него и ответит!.. А там разберемся!

Он выпроводил Марка и поманил меня на крыльцо.

— Ну-ка, покажи свой шмелескоп! … Может, в городе найдется еще пара цидрейтеров… Ты же видишь, гельд нужны!

— Дядя Соломон!.. — заныл я. — Это же такая вещь!

Я завел Соломона за куст бузины, а сам полез в «пещеру».

Попросил Карла Ивановича сидеть тихо и вытащил телескоп.

— Вот, дядя Соломон! Сами посмотрите!

Тут притопал мой дядя Сюня.

— Зейст! — удивился он. — Вас тун…

В смысле: — Что тут делает Соломон?

В этот вечер от луны оставалась одна половинка, да и та висела низко над кладбищем. Сюня шумно настраивал телескоп, кряхтел, пыхтел, крутил головки на трубе и ручку штатива… Наконец, что-то он там увидел.

— Ось! — сказал он вместо привычного «зейст!». — Мильхама!.. Война!..

— Дай посмотреть!

Он неохотно отодвинулся… Я всмотрелся… и испуганно зажмурил глаз. Прямо на меня несся огромный желтый танк. Гусеницы его разбрызгивали песок, а на башне был нарисован странный знак: вроде бы звезда, только не с пятью, а с шестью концами…

Танк промчался рядом со мной, за ним пролетел второй… третий… Каждый оставлял после себя хвост песка и черного дыма. Теперь я видел, что танки шли по самой настоящей пустыне… А потом по следу танков прокатили машины с военными. На первой развивался белый флаг с двумя синими полосами и такой же странной звездой…

— Смотрите!

Я уступил свое место Соломону. Он не сразу пристроился, смотрел то одним глазом, то другим…

— Кино? — спросил он, не отрываясь от телескопа.

— Да не знаем мы!

— Уй-ю-ю!.. Самолеты! — Теперь Сюня смотрел в телескоп. Смотрел и обалдевал окончательно…

— Дай! — оттолкнул я его… Танки, стоя, палили из пушек. Снаряды разрывались далеко-далеко… А над всем этим низко летели самолеты с синими звездами. У каждой было по шесть концов…

— Что это? — снова спросил Соломон. — Это же магендовиды! Звезды Давида!

Он осторожно провел рукой по телескопу.

— А что еще этот ваш шмелескоп показывал?..

— Как бомбили Америку!.. Такие здоровые самолеты! И прямо в небоскребы!.. Трах-тарарах! Одна пыль осталась!.. Жуть!

— Ферфалт! — вставил свое слово Сюня.

— А почему же про это… ни радио, ни газеты?..

— Ну да!..

И вдруг я брякнул, как в лужу:

— А, может, этого еще не было?

— Да ладно!.. — отмахнулся Соломон.

— Ничего не «ладно»! — уперся я. — Карл Иванович же говорил…

Хорошо, что я во время заткнулся! И хорошо, что Соломон уже вовсю строил свои хитрые планы!

— Чепен зи мих!.. сказал он. И еще сказал, что наше будущее ему и без шмелескопа видно: работа, работа и никакого удовольствия. К долгу за корову прибавляется папин долг. И чтоб мы держали язык за зубами!

— С этим шмелескопом еще разобраться надо! Какой гешефт с ним сделать…

— Карл Иванович! — влетел я в «пещеру», когда Соломон ушел. — А вашего фашиста больше нету!

— Как это? Как это? — не понял старик.

— Ну, того хромого военного!.. Утоп он! Сегодня хоронили!

— О, майн гот! О! Дас ист великая милость! Гот нас беречь!

От волнения немец путал слова. Но радость его была недолгой.

— Он же не одинок!.. Не один!.. Целый команда! Все искать трубу!

— Все равно! Он был главный! — успокаивал я. Наверное, больше себя, чем старика.

— Карл Иванович! — пристал я, укладывая телескоп в футляр. — Что же он все-таки показывает?

— Кто знайт? Что будет одер что может быть?.. Иоханнес Кеплер умел понять эти картин унд трактовать их. Но он хранил все в большой секрет. И вам надо… кайн ворт! Никому ни слова!

Пришел день, и снова Соломон изменил нашу участь. Утром толпа цыганят подхватила нас на улице.

— Гаджо Сесеня! Гаджо Сесеня! — галдели они. Но я не мог оторвать глаз от крепко сидящих в седлах Лексы и Джуры. За ними гарцевала Соня в длинном платье и с лентой на голове. Ах, как они были красивы! А как хороши были кони! Где они их только прятали?..

— Эй! — подозвал меня Ефрем. — Нам по дороге!

Он наклонился с седла, подхватил меня подмышки и легко усадил перед собой… Вот это да! Это было почище, чем на трамвайном окне! Наша улица с высоты смотрелась низкой и неказистой, и все дворы были нараспашку, и все хозяйские псы остервенело рвались со своих цепей…

— Дядя Ефрем, а мы куда?

— В цирк, чаворо, в цирк!

— Выступать?

— Ну, не так сразу… Надо показать номер Юрию Владимировичу…

— А мы?

— Вас, чаво, Соломон Давидович в зверинец пристроил!

Мне это как-то сразу не понравилось. Кем мы там будем?.. Я представил нас с Сюней в клетке… и зрителей, проходящих мимо… и дразнящих нас детей… Ну ладно, Сюня. Ему палец покажешь, будет смеяться до посинения… Но я-то… Я-то всего Пушкина прочел. Два раза!

— Будете там убираться, — успокоил меня цыганский король.

И, правда. Завхоз Федорчук провел нас по зверинцу. Показал слона, медведей, обезьян, симпатичного пони и свинку по имени Чуня… Чуня была куда как меньше кладбищенских свиней, но зато, по словам завхоза, умела считать до десяти… Потом Федорчук вручил каждому по совку и метле.

— Смирно! — вдруг приказал он. — Слушай мою команду! К тиграм, медведям и обезьянам не заходить! К слону тоже!.. Бутылка йода в аптечке! Ваты нет! С легкими покусами ко мне не бегать!..

Завхоз помолчал, пережидая, пока мы перестанем дрожать. Потом продолжал:

— Это ваш рабочий инвентарь… Не ломать, не терять!.. Ваше дело до прихода зрителей убраться в клетках: подмести пол, посыпать свежими опилками… Опилки во дворе, мусорный ящик там же!.. Все, вольно!..

Он открыл дверцу в чунин загончик, отодвинул хрюшку в угол и быстро-быстро смел опилки вместе со свиными какашками в совок.

— И в ведро! — показал он.

Загон, где дремал лохматый пони, мы уже чистили сами. Я чесал жесткую шерстку, чтобы животина не волновалась, а Сюня сгребал опилки… Следующая клетка показалась мне пустой, но когда Сюня добрался метелкой до крошечного домика в углу, оттуда выглянула шевелящая усами мордочка. Заяц!

— Эй-эй! — загудел над нами Федорчук. — А кто двери закрывать будет!.. Хотите, чтоб зайчатиной лиса заправилась?..

Лиса металась в соседнем загончике. Рыжая, пушистая… Завхоз просунул метлу сквозь прутья и стал аккуратно подталкивать лису к ее будке. Та пару раз тявкнула, потом только хвост мелькнул — спряталась. Федорчук дернул за ручку на клетке, и будка захлопнулась.

— Поняли? — спросил он, впуская нас в лисий загон. — Главное, без хамства! Алиска — штучка тонкая… Одним словом, артистка!..

Он оставил нам ключи, и мы убрались в клетке енота… почистили загон с двумя дружелюбными собаками… потом перебрались к ослику. Он стоял, широко расставив ноги и опустив голову. О чем-то своем думал… Я вежливо попросил его подвинуться. Он и ухом не повел. Я слегка подтолкнул его, но он и не шелохнулся. И лишь когда мы навалились на него вдвоем, он поехал, заскользил по опилкам к стенке. Но стоило нам отойти — он снова очутился посреди загона…

— Ты чего! — сказал я ослику. — И, вправду, осел?

Хамза — так было написано на табличке загона, — повернулся ко мне задом и взбрыкнул сразу двумя ногами. Досталось и мне, и Сюне. Мы еле успели выскочить в коридор… А осел вдруг сам отошел к стенке и принялся чесать об нее клочковатый бок…

— Что с вами, дураками, связываться!.. — померещился мне хрипловатый голос.

Пока мы с опаской подметали ослиный загон, мимо провели пони, и через какое-то время я услышал приглушенный опилками топот копыт и резкие, похожие на выстрелы, хлопки… Я поманил Сюню и стал осторожно прокрадываться мимо клеток… мимо загонов… по широкому коридору, который упирался в тяжелый занавес… Я проскользнул между его половинками и …оказался прямо за спиной завхоза.

— Тсс! — прошипел он. Я умоляюще сложил руки, и Федорчук нехотя посторонился.

Кто-нибудь видел цирк без зрителей?.. Пустые ряды скамеек, уходящие в темноту… арена, освещенная одним прожектором,… а на ней!..

По арене скакали кони… Поводья были брошены… И Лекса, Джура и Соня летели, стоя, круг за кругом… то мелькая яркими нарядами в круге света… то пропадая в сплошной черноте… А в центре арены крутился Ефрем. Он щелкал длинным кнутом, рассекал им воздух, и звук щелчка, резкий, как выстрел, заставлял коней скакать и скакать…

Потом он опустил кнут. Кони пошли медленнее… И вдруг на арене появилась маленькая лошадка, пони, а ней — пирамида из пяти крошечных цыганят! Лошадка побежала по кругу вслед за большими конями… Ефрем щелкнул кнутом, пирамида распалась, несколько секунд цыганята бежали рядом с пони… Ефрем снова щелкнул, ребятня по очереди запрыгнула на лошадку… Только один, самый маленький, не успел.

Он бежал, отставая все сильнее… Потом остановился и горько заплакал, размазывая слезы по лицу…

— Ай, нехорошо, чаворо! — пристыдил его Ефрем.

— Браво! Браво! — раздался голос из темноты. — Очень хорошо! Так и будем играть!

Главный дрессировщик взобрался на барьер арены, рядом с ним появилась рыжая Наташа.

— Костюмы, железки, косынки, ленты для коней — все подобрать! И во второе отделение! — командовал Гуров.

А Ефрем вдруг похвалился:

— Э, Юрий Владимирович! Я для вас и не то еще припас: номер «Пляшущая корова»! Все лягут!

А-а, догадался я: вот для чего ему нужна Манюня! И подумал: ну, не знаешь ты тетю Катю!

Больше к арене завхоз Федорчук нас не подпускал. Весь день мы чистили клетки. Тигров и медведей перед этим загоняли в задние помещения. И все равно было страшно. Попробуй подмести пол, когда за стенкой мечется полосатый хищник! Или фыркают медведи!

А сколько хлопот нам доставил слон! Он навалил такую кучу, что мы полдня перетаскивали ее в ведрах в выгребную яму. А завхоз только и делал, что торопил нас:

— Освобождайте слоновник! Сейчас пойдет зритель! А где экспонат!?

Слон трубил за загородкой, навоз густел прямо на глазах. Последние два ведра мы еле дотащили до ямы… И тут меня осенило.

— Стой! — сказал я Сюне. — Ведь это же навоз! Удобрение!.. И казахи-соседи сухим навозом печки топят!..

— Парнусы! — понял мою мысль Сюня. — Гешефт!

Ведра были просто неподъемными. Да еще народ возвращался с работы. Мы еле втиснулись в трамвай. И хотя навоз мы плотно закрыли кусками брезента, да еще сели на ведра, пассажиры сразу почуяли неладное.

— Это кто ж так обделался! — недовольно загалдели они.

— И не стыдно с полными штанами в трамвай! — возмущались женщины.

Площадка сразу опустела. Но, видно, и в вагоне стало нечем дышать.

— Кондуктор! — вопили пассажиры! — Что ж ты всех засранцев в вагон пускаешь!

— Фу! — загундосила кондукторша, протиснувшись на площадку и зажимая нос. Она сразу догадалась, в чем дело.

— Эй, вы! — закричала она. — Что там под вами?.. Ну-ка марш из вагона! Кыш, кому говорю!

Кондукторша бешено задергала веревку над головой, впереди у вожатого что-то затренькало, и трамвай остановился.

— Чтоб духу вашего не было! — выталкивала нас кондукторша. — Щас милицию позову!..

Мы вытащили наши ведра на мостовую. Следом за нами из трамвая валил народ.

— Ой! Ай! — причитали люди. — Умереть же можно!

А кто-то бдительный предлагал:

— И, правда! Сдать бы этих провокаторов куда надо!

Мы с трудом уносили ноги. А над улицей гремел голос кондукторши:

— И все выходите! Все вон!.. Вагон идет в парк на дезинфекцию!

Когда мы дотащились до Партизанской, ноги были, как ватные, руки просто отрывались.

Слава богу, у первых же ворот на лавочке курили два старичка.

— Дедушки, навоз не нужен? — вежливо спросил я.

— Какой навоз! — заволновались старички, зажимая носы. — Ну-ка, брысь отселе, пока ноги не повыдергали!..

Пропустив пару дворов, я набрался храбрости и постучал в ворота. На стук вышла молодая хозяйка.

— Навоз… — только и успел сказать я. Женщина побледнела, зажала рот рукой и быстро-быстро затопала куда-то вглубь своего двора…

Напротив наших ворот возились в песке два казахчонка.

— Сирик! Серал! — окликнул я их — Позовите дедушку!

— Ата!.. Ата! — закричали они в калитку. На зов вышел седой ата в толстом халате и тюбетейке. Ни о чем не спрашивая и не морщась от запаха, он приоткрыл ведро и зацыкал:

— Це… це… це… Чья навоза?

— Э… э… — замешкался я. — Слона… слоновий…

— Где брала?

— В цирке, — честно признался я.

— Це… це… це… — Ата окунул палец в ведро, понюхал его и вытер о брезент.

— Цево хочешь?

Я понятия не имел… Сколько может стоить ведро навоза?.. На всякий случай я подчеркнул:

— Слоновий!..

— Це… це… це… — Хитро улыбаясь, дедушка полез в глубину своего халата и вытащил оттуда бумажку с шахтером…

— Рубль?.. — кисло посмотрел я на Сюню. Он подхватил ведра и затопал к нашим воротам.

Дедушка засеменил за ним.

— Три рубль! — объявил он, шаря в халате.

— Пять! — не оборачиваясь, заявил дядя.

Дедушка отдал мне деньги и что-то приказал внукам. Сирик и Серал бойко подскочили к ведрам. Сначала каждый попробовал приподнять по ведру… Потом вдвоем ухватились за одно… И виновато залопотали, не сумев даже оторвать его от земли…

— Апа! — позвал дедушка в калитку. Из нее выскочила все та же худенькая старушка в плюшевом платье. Быстро-быстро оглядев всех, она без усилий подняла ведра и шустро утащила их к себе.

— Ведра утром верните! — попросил я дедушку напоследок.

Сколько меня мама не отмывала, в доме все равно пахло зверинцем и, честно говоря, слоновьим навозом.

— Чем вы там занимаетесь, Фишка? — приставала ко мне Жанна.

— Сегодня слона мыли, — храбро соврал я. — Завтра по городу водить будем.

— Зачем?

— Напоказ!.. Известно, что слоны в диковинку у нас…

Только мама поняла, что я имел в виду. Но не засмеялась, а загрустила. Наверное, потому что эту басню она читала мне совсем в другой жизни.

Вечером заскрипела калитка, запели ступеньки крыльца, и в комнату легко влетела Соня. В руках она несла что-то завернутое в одеяло.

— Сесеня! — позвала она весело. — Зайдем к соседу! А то мне одной нельзя к чужому мужчине! А Лекса занят…

Ну и хорошо, — подумал я. — Давно пора донесение писать!

Дядя Толя сидел за столом, заваленном книгами, и что-то писал. На коленях у него дремал хозяйский кот.

— Смотри, Кузя, кто к нам пришел!

Вот и дедушка пришел,

Очень старенький пришел,

В туфлях дедушка пришел…

Но Соня не дала ему договорить.

— Доброго вам здоровья, золотые-серебряные мои! — тараторила она. — А сейчас Соня кого-то лечить станет! А сейчас Соня старым-старым цыганским зельем кашель выгонять станет!

Дядя Толя вскочил и замахал руками:

— Все! Все! Я уже здоровенький! Я к врачам хожу! Я кумыс пью! Я вас сейчас чаем угощать буду!

Но Соня продолжала свое пение:

— А мы сейчас рубашонку снимем! А мы сейчас на животик ляжем!

А сама тем временем распутывала одеяло. Внутри оказалась дымящаяся кастрюля. Соня сняла крышку и достала оттуда пучок распаренных трав. Дядя Толя покорно подставил спину.

— Вот так, золотой мой! Вот так, серебряный! — приговаривала цыганка, обкладывая его горько пахнущими пучками. — Ой, ой, ой, горячо, да? Так и должно быть, алмазный мой! Ты уж потерпи! Зато потом, как конь степной, скакать будешь! Как птица полевая, летать будешь!

Она накрыла соседа одеялом. Из-под него слышно было его бурчание.

— Что, говоришь? Горячо? Дышать нечем? А вот ты этим и дыши, травяным духом! Что говоришь? Чай пить? Вот время пройдет, и вместе чай пить будем!.. Правда, Сеня?

Я не ответил. Я был занят, спихивал кота с колен. На первый раз вежливо.

— А, Сеня? — не отставал от меня закутанный в одеяло сосед. — Так ты знаешь стихи про самовар?

— Не-а… Мне мама не читала…

— Слышишь, Кузя, Семен Фишкин не знает стихов про самовар!.. А он, вообще-то, читатель?

Тут Кузя снова забрался на прежнее место. Я погладил его и отправил на пол. Уже не так вежливо.

— Я всего Пушкина два раза прочел! И в первом классе, и во втором!

— Да ну!.. И что же тебе у Пушкина больше всего понравилось? Стихи?

— «Капитанская дочка»! Я ее в третий раз читаю! Вслух! Для моего дяди…

— Ему интересно?

— Слушает… Только все спрашивает: а где это такой город — Оренбург? Не в Америке?

— Причем здесь Америка!.. Оренбург — старый русский город. Теперь-то он называется Чкаловым — в честь знаменитого летчика. Знаешь такого?

— А как же! Он перелетел через Северный полюс! Я про него целую книжку читал! И кино видел!

— Молодец!.. А я с ним дружил! Мы в одном доме жили, и он наши машины испытывал…

— С самим Чкаловым?

— С самим… С самим… Ну вот, а во времена Пугачева это была крепость в степи. Пугачев полгода осаждал ее, да так и не взял.

Шершавым языком Кузя дотянулся до моего уха и уже полез внутрь. Но я не обращал внимания… Надо же! Я разговаривал с человеком, который дружил с самим Валерием Чкаловым! Может быть, вот так же пил с ним чай! И строил для него самолеты!

— Значит, вы изобретатель?

— Конструктор. Авиационный инженер. А изобретатели — братья Райт, которые придумали аэроплан!

— Ой! Я читал про них! И про Фултона, который придумал пароход!

— Семен Фишкин, да ты образованный человек! Я смотрю, ты уже и самолеты без винтов придумал!

— Кто сказал?

— Земля слухами полнится… Где ж ты такие машины видел?

Я заерзал, засопел. Оторвал Кузю от лица и стал гладить его против шерсти. Так было легче прятать глаза. Не рассказывать же о телескопе!

— Так где же? — не отставал сосед.

— Во сне! — соврал я. И тут же получил затрещину от кота. — Пошел ты! — обиделся я на него. И строго напомнил себе, с кем я разговариваю. Волк и в зоопарке все равно волк!

Слава богу! В дверь кто-то постучал. И в комнату вошел Лекса.

— Сестра! — сказал он сердито.

— А мы здесь с Сесеней! Человека лечим травками нашими!.. — стала как будто оправдываться она. — И никаких разговоров с ним не разговариваем! И чаев не пьем и подарков дорогих не берем!.. И вообще, следил бы ты лучше за собой! — сказала она совсем другим голосом. И добавила еще много-много чего-то цыганского…

Я напоследок пихнул кота и поднялся.

— Да я, пожалуй, пойду! А то мама искать будет…

Назавтра Федорчук отпустил меня обедать на мамин завод. Это был очень секретный завод, но весь город знал, что на нем делают самолеты. Мама работала курьером, и ей полагалась рабочая карточка и талоны на обед. Она встречала меня у входа в столовую, и мне приходилось заранее слезать с вагонного окна, и не висеть на подножке, и переходить улицу, дождавшись, пока она будет совсем свободна.

Наградой за такое примерное поведения была тарелка горячего гуляша с чуть теплыми макаронами и полстакана несладкого киселя. Рассольник, а на первое почти всегда был рассольник, мама съедала сама.

На этот раз, пробивая чеки, кассирша решила сделать маме приятное:

— Невроко, а шейн бохер растет! А, Дора?..

— Ах, Клара, кормить бы его получше! — вздохнула мама…

Тетенька на раздаче тоже вздохнула, забирая наши чеки:

— Опять на двоих делить будете! Ты, Дора, так ноги протянешь!..

Она зачерпнула два положенных половника и быстро-быстро добавила третий. Потом оглянулась по сторонам и сунула мне в руки стакан киселя:

— Пей прямо здесь! И, как у вас говорят, бикицер!

Законный кисель поставила на поднос рядом с рагу и рассольником. И положила лишний кусочек хлеба.

Пока мы ели, в столовую вошли сразу несколько человек. В одном из них я сразу узнал нашего соседа дядю Толю. А другой оказался трамвайным мухортиком. Сегодня он был живее, чем в прошлый раз, Да и товарищи его смотрели веселее обычного. Громко звеня подносами, они обступили раздачу. Но та сначала обслужила охранников, молодых бугаев, как шепотом обозвала их мама. Они уселись за столик, покрытый почти свежей скатертью, и поставили на него бутылку с голубоватой жидкостью.

— Спирт с глицерином, — углядела мама своими подслеповатыми глазами. — И поноса не боятся!

— Мам, а кто такие «политические» — в который раз спросил я. На этот раз мама попыталась мне шепотом объяснить:

— Это люди, осужденные за шпионаж, за измену Родине… Враги народа.

— Но почему же, — не понимал я, — враги народа не сидят в тюрьме?

— Они сидят. По ночам. А днем работают на нашем заводе…

— Что же они у вас делают?

— Самолеты!

— Как?

— А вот так! Ходят под конвоем, спят за решеткой… И придумывают все наши самолеты, от начала до конца.

— И ЯК-7 и ЯК-9?

— И ЯК-9!

— А почему же наш сосед дядя Толя сидит не в тюрьме, а в нашем доме?

— Потому что он уже «вольняшка». После каждого удачного самолета некоторым из них дают свободу.

— И они уже не враги народа?

— Выходит, что нет.

— Не понимаю!

— И я, сынок, многого не понимаю!.. Но запомни: спрашивать об этом можно только у меня! И так, чтобы никто не слышал!..

Вдруг я заметил, что мухортик в очках пристально рассматривает меня. Оглянувшись на весело болтающих охранников, он осторожно перенес свой поднос за наш столик. Маме чуть не сделалось дурно…

— Что вы делаете? — в ужасе спросила она. — Они же сейчас и нас заберут!

— Ничего! — успокоил мухортик маму. — Они у нас прирученные…

Он повернулся ко мне:

— Что за самолеты бомбили Америку?

— Я же не видел… — стал врать я. — Это дядя… Он долго-долго смотрел на луну, а потом рассказывал…

— Какой дядя! — всполошилась мама. — Не слушайте вы его! У него же дядя мишигенер… сумасшедший… Его даже в армию не берут!

— И все-таки! — не унимался мухортик. — Про какие самолеты он рассказывал?

— Огромные! И без винтов!.. И они не успели сбросить бомбы, а врезались в небоскребы… Видно, их подбили…

— А как они выглядели? На что были похожи?

— Немножко на ТУ-2… Только в несколько раз длиннее. Вот такие!..

Я намочил палец в лужице разлитого киселя и, как умел, намалевал на столе вытянутый фюзеляж, скошенные крылья и три трубы: на крыльях и на хвосте. К тому времени, как я закончил свое произведение, за нашим столом сидела уже вся компания «политических».

— Ты же не видел! — возмутилась мама. — Зачем людям головы морочишь!

Но я уже не мог остановиться. Еще бы: когда тебя слушают мало того, что взрослые, так еще и самые настоящие строители самолетов!

— А пламя за трубами было? — спросил дядя Толя.

— Не-е… Огонь был под кабинкой, когда она поднималась с луны…

— Какая кабинка! Какая луна! — мои слушатели забыли про своих конвоиров и не обращали внимания на стенания моей бедной мамы.

— Ну, дядя видел… В другой раз…

Я все-таки не забывал прикрываться Сюней. В случае чего, какой с него спрос.

— Кабинка была на луне… Рядом бродили люди в водолазных костюмах… И еше стоял флаг со звездами и полосами…

Рассказывая, я пытался изобразить киселем что-то вроде избушки на курьих ножках.

— А потом они вошли внутрь, дверь закрылась… внизу вспыхнул огонь, и кабинка полетела вверх…

— Очень быстро? Как снаряд из пушки?..

— Не-а… Сначала медленно, а потом быстрее и быстрее…

— Третий сон Сергея Павловича! — непонятно пошутил дядя Толя. — Мечта Королева!

Но тут наш стол окружила пообедавшая охрана.

— Совсем оборзели! — закричала она хором. — Что за разговорчики с посторонними!

— По карцеру соскучились? В лагерь захотелось?

— Виноваты, граждане начальники! — не очень-то испуганно оправдывался мухортик.

А дядя Толя вообще отмахнулся от охраны рукой.

— Парнишка начитался Перельмана, а в школе по арифметике одни неуды. Вот мы ему мозги и вправляли…

— Как же! Вы вправите!.. Марш на работу!.. А ты, мамаша, твоего малого и близко к этим не подпускай! Они научат!..

— И запиши фамилию этого Перельмана! — бросил кто-то из них уходя.

Подошедшая на шум раздатчица шустро стерла со стола мои каляки-маляки.

— Ой, Дора, ты что, не знаешь, с кем связываешься? Им только повод дай!.. Ступайте быстрей, а то мало ли что им в голову придет!

Мы с мамой пулей вылетели на улицу. Пока дошли до трамвайной остановки, она немного отдышалась и вернулась к очередной попытке сделать из меня человека.

— Я сегодня, наверное, принесу мешок с обрезками. Надеюсь, ты встретишь меня!..

Дров на зиму у нас не было, и мы топили печь обрезками досок, которые мама приносила с работы. У нее было очень слабое зрение, она носила очки с толстыми стеклами, и врачи запрещали ей таскать тяжести.

— Ты же не хочешь, чтобы я совсем лишилась глаз! А они у меня от этих мешков просто на лоб лезут!.. Я же не каждый день тебя прошу!..

Положим, мне казалось, что почти каждый… Конечно, маму было жаль, но еще жальче было бросать игру или интересную книгу… Не знаю: может, я один такой урод?

Вечером я все-таки вышел ей навстречу. Но, видно, не очень спешил, потому что увидел ее всего за два квартала до дома. Она шла согнувшись под своим грузом, очки у нее запотели от пота…

— Не очень-то ты торопился, сынок! — переводя дыхание, прошептала мама. Я переложил мешок на плечи. Он был не то, чтобы тяжелый, но громоздкий, и давил на затылок. По сторонам-то и не посмотришь!

Я сбросил мешок на углу нашего дома. Теперь надо было разобрать его: обрезки досок и все, пригодное для печи, занести в сарай, а опилки добавить к куче, уже скопившейся на улице. Куча эта была у нас знаменита. Как-то раз, когда мы разыгрались в футбол и уже раза два засветили мячом в окно, из ворот выскочил папа с криком:

— Голову сорву! В опилки закопаю!

С того дня это стало его прозвищем.

— Атас, робя! — кричал Алешка. — Идет «Головусорвувопилкизакопаю»!

Я убегал вместе со всеми. И смеялся вместе со всеми. Мне было стыдно и за себя, и за отца. Ведь я же любил его…

От луны в этот вечер оставался узенький серпик. Сюня долго не мог навести на него телескоп. Пока он возился с ручкой и головками, я вернул стрелку на трубе назад, почти на то же место, где она была в первую ночь. Просто так, посмотреть что будет…

Сюня, наконец, что-то нашел. Он смотрел, смотрел, потом пожал плечами и уступил телескоп мне… Сначала я тоже не мог понять, что передо мной. Картинка была темная, слепая какая-то… Но постепенно глаза привыкли к полумраку, и я понял, что вижу комнату… кровати… спящих людей… Ничего интересного… Я уже хотел сдвинуть трубу, как вдруг в комнате что-то произошло. В один миг все вскочили с кроватей, кто-то отодвинул занавеску, сразу стало светло, и я понял, что вижу свою родню: бабу Злату, теток, маму… потом открылась другая комната… там скакали по кровати Жанна и Вера… какой-то мальчик… «это же я!» — вдруг дошло до меня…

Все выскочили во двор… что-то беззвучно кричали друг другу… в соседних дворах тоже прыгали и кричали соседи: Райка Жолнина с родителями… Славка Романов и его мама, тетя Маруся…

И еще, заметил я, в садах цвела черемуха…

Ночью я проснулся от собственного крика…

— Сеня! Сенечка! — будила меня мама. — Что ты опять кричишь?..

— Я понял! Понял! — твердил я ей. — Это война кончилась!

— Спи, сынок! Это хороший сон!

— Это не сон! Это будет! Правда!

— Дай бог! Только бы скорее!..

Мы улеглись… Только я начал задремывать, как Жанна зашептала через всю комнату:

— Фишка-врунишка! Раз уж разбудил, так расскажи, что там тебе приснилось! Про конец войны…

— Ну, не знаю… Вроде мы все в Кунцеве… в вашем доме… рано утром… Кто-то нас позвал… все начали прыгать и плясать… И Райка Жолнина… И Славка Романов…

— Ну, ври, ври дальше!.. А когда это будет?

— Весной!

— Почему весной?

— А там везде черемуха цвела…

— Готыню! — прошептала со своего места тетя Фрима. — Тую весну еще год ждать!

Я никак не мог заставить себя сесть за донесение. Это было похлеще, чем домашнее задание на лето. Не отдашь же его маме на проверку, а я за каникулы забываю, как что пишется. Правда, есть Соломон…

Дома, пока никого не было, я нашел прошлогоднюю тетрадь в косую линейку и вырвал из нее чистую страничку. Достал ручку, вытащил из пыльной чернильницы дохлых мух и капнул туда воды. Размешал пером и, высунув язык, старательно вывел:

Данисение №1

Потом стал писать:

Наш сасед дядя Толя гаварит что был другом великого лечика Валерея Чкалова и он делал для него аиропланы. еще он знаит стихи про самавар а я не знаю. прихадила циганка Соня и личила его от кашля. его друзья спрашивают про самолеты без винтов и про людей на луне. больше данасить нечего

шкет

Соломона я нашел у фотографа на базаре. Он прочел донесение раз… второй… и недовольно скривился.

— Зачем же ты людей подставляешь! Тебе велено доносить на соседа, а ты сюда и Ефремову сестру приплел, и каких-то друзей соседа! Да и то, что видел в телескоп-шмелескоп! Выброси все это из донесения и …из головы!.. А ошибки пусть остаются… Там шибко грамотных не любят!

Я сделал все, как велел Соломон. Потом сложил листок треугольником, как письмо с фронта, и на верхней стороне написал «тов. Скурлатову».

Вдоль зеленого забора я крался, как вор. Или как разведчик. У ворот никого не было. Кроме часового. Он вытянул шею, глядя как я торопливо запихиваю свой треугольник в ящик, но ничего не сказал. А я стремглав бросился прочь. И бежал до самого дома.

Дома было пусто и жарко. Вокруг абажура слонялись жирные ленивые мухи. Я случайно заглянул внутрь и обалдел: лампочки в абажуре не было! Не было лампочек и в тети катиной комнате, и в тамбуре. Сюни тоже нигде не было видно.

Это мне как-то сразу не понравилось… И в сарае почему-то суматошно топала Манька. Будто ее слепни кусали. Я открыл скрипучую дверь. Корова плясала! Корова плясала, как в тот раз, когда ее напоил Ефрем!.. А на сене, раскинув руки, вольготно храпел мой шлемазл. Рядом стояла пустая винная поллитровка. Но это что! На полу валялась какая-то совсем непонятная бутылочка, и из нее все еще вытекало что-то густое и желтое… Вот сволочь! — разозлился я, — видно, Ефрем его уговорил дать корове какое-то цыганское пойло!

Что будет! Что вечером будет!.. На всякий случай я забросил несчастную бутылочку за куст бузины.

— Гановер! Хазерем! Аид-ашикер! Штинкенде фашист! Чтоб ты сдох!

Чтоб сгорел! Чтоб небо на тебя упало! Чтобы на кладбище места для тебя не нашлось!

Чего только не наговорила, чего не нажелала тетя Катя на Сюнину голову, пока папа и Соломон вытаскивали его из сарая. Молоко снова было желтым.

— Мало этому шикеру самому вайнтрункен, так он и мою кормилицу споить хочет!

Хозяйка решила, что Сюня и сам пил, и с коровой делился. Плохо она моего дядьку знала!

— А ты куда смотрел! — прицепился ко мне Соломон. — Где твои глаза были! Тебя для чего к нему приставили!

— Разве я сторож…? — мог бы ответить я ему, если бы знал тогда эти слова. Поэтому я только и сказал: — Что ж, мне и отойти со двора нельзя? Надоел он мне!

Но тут на крыльцо вышла мама.

— А где все лампочки? — спросила она негромко, может, для того, чтобы тетя Катя ее не услышала. Но у той-то слух был хороший.

— Готыню! — всплеснула она руками. — Кого я пустила в свой дом! Врагов народа!

— Вон! — прицелилась она пальцем в Сюню. — В дурдом! В психушку его!

А что? — подумал я. — Всем стало бы лучше! А уж мне-то!..

И все-таки после похорон хромого военного мы с Карлом Ивановичем как-то успокоились. Я даже стал выводить его в свое «гнездо». В гуще старого-престарого дерева у меня были устроены полати. Там можно было часами прятаться от жаркого солнца и от надоедливых приставаний мишпухи: «Сеня, туда! Сеня, сюда!».

Я помогал Карлу Ивановичу взобраться на полати и оставлял ему кучу журналов «Нива» с картинками.

— А оно не упадет? — спрашивал он каждый раз. Дерево, и вправду, сильно припадало на один бок. И как нарочно, в сторону Манькиного сарая. Ну, ничего! Столько стояло — и еще постоит!

Вечером я возвращал Карла Ивановича в землянку. Он готовил ужин и рассказывал о своей жизни. Оказывается, его прапрапра… кто-то там приехал в Сибирь целых сто пятьдесят лет назад. Он был кузнецом и научил этому ремеслу своих сыновей. Кто-то из них начал собирать и чинить всякую старую рухлядь. На нее находились покупатели. Так в городе появился антикварный магазин.

— Карл Иванович, а откуда у вас этот телескоп?

— О! Один прекрасный таг к майн гросфатер… дьедушка… явился айн алтер итальиниш… итальянец. Эр вар… он бил музыкант… Играл на скрипка и пел…

Карл Иванович прочистил горло и без всякого акцента пропел:

— По разным странам я бродил

И мой сурок со мною,

И весел я, и счастлив был,

И мой сурок со мною!..

Это была любимая песня моей мамы. Когда ей приспичивало поплакать, она всегда заводила ее. Поэтому я сразу же подхватил припев. А Карл Иванович даже сделал вид, будто играет на скрипке.

— И мой всегда, и мой везде,

И мой сурок со мною.

И мой всегда, и мой везде,

И мой сурок со мною…

— Но его инструмент бил разбит на мелкий кусочек, — продолжал немец. — Какой-то мушик в трактир не понравился игра… Майн дьедушка бил большой майстер. Эр собрал скрипка… починять ее… И когда итальиниш уходить, он оставлять благодарность этот труба. Эр загт… сказал, что отшен давно биль ученик самого Каллиостро… Знаешь такой?.. Ну, еще будешь знать… А Каллиостро получать ее от Кеплер… От Иоханнес Кеплер… И если научиться правильно смотреть, в этот труба можно видеть разный картинка… настоящий жизнь… и даже будущий…

Карл Иванович подвинул мне горячую картофелину и кусок ливерной колбасы.

— Майн фатер загт… отец говорил, что будущий лючше не знать…

О! Дас ист вархайт!.. Чистый правда! Я смотреть и горько жалеть…

— А что вы видели? — встрепенулся я. — Расскажите, Карл Иванович!

— Не знай… не знай… Ты есть маленький… и не понимайт… Может быть, другой раз…

По всему городу расклеили новые афиши:

СКОРО!!! СКОРО!!!

В ПОМОЩЬ ФРОНТУ!

ФЕЕРИЧЕСКОЕ ПРЕДСТАВЛЕНИЕ

«ГИТЛЕР КАПУТ!»

НОВЫЙ КОННЫЙ АТТРАКЦИОН

«ЦЫГАНСКАЯ РАПСОДИЯ»

И ДРУГИЕ ОРИГИНАЛЬНЫЕ НОМЕРА

Вход в цирк и зверинец по одному билету

Никто бы не поверил, но Ефрему удалось таки задурить голову тете Кате. Помогло Сонино гаданье. Она прочла по хозяйкиной руке, что муж ее, Рувим, служит где-то в обозе и на фронте бывает не каждый день. А сын Абраша, хоть и ранен, но зато скоро будет дома. И насовсем.

Тетя Катя поплакала, поплакала, вспомнила про желтое молоко да про деньги, которые ей будут платить… И в один прекрасный день мы с Сюней повели Манюню в цирк. За нами увязались сестренки Жанна с Верой и их подружка Шурка, дяди Васина дочь, и еще всякая цыганская мелкота. Было весело, потому что иногда наша Манюня начинала приплясывать. Встречные машины гудели, трамваи звенели. И даже учебный самолет сделал круг над нашей компанией. Видно, летчик никогда не видел пляшущую корову… Но то ли он засмотрелся, то ли мотор заглох, только самолет вдруг наклонился на одно крыло… опустил нос… и воткнулся им прямо в крышу… Только хвост торчал…

Работы у нас стало больше. К слону и медведям прибавилась наша корова. Тетя Катя три раза в день прибегала доить ее. Но торговать Манькиным молоком Ефрем не разрешал.

— Сбивайте из него масло! — советовал он.

Нам, конечно, очень хотелось посмотреть, как Ефрем учит корову танцевать. Но злобный Федорчук запретил даже приближаться к арене.

— Ох, не любите вы явреи работать! — ворчал он, посасывая куриную косточку. — Вам бы все на скрипочках играть! Как яврей, так со скрипкой!.. Ничего, я из вас людей сделаю!..

И он ехидно посмеивался, глядя, как мы выскребаем слоновий навоз… Знал бы он, сколько ведер этого добра купил у нас соседский бабай! Еще лучше расходилось на Партизанской улице коровье «удобрение». Да вот беда: как-то раз за этим занятием застукал нас Соломон.

— Так, так, так?.. — удивился он. — Маленькие парнусы, значит… Это хорошо, хорошо… За корову скорее расплатитесь, свободными станете… А ну, гоните деньгу! — гаркнул он. — Хитрее самого Соломона быть захотели!

Пришлось Сюне лезть в карман. Ох, и скрипел же он зубами! Мы на эти деньги фотоаппарат купить хотели. Новенький «Фотокор» с черной гармошкой, которую можно было двигать туда и сюда, с матовым стеклом и шнурком от затвора… Да и денежки Карла Ивановича кончались.

Расстроенные брели мы домой. Вдруг мимо прогрохотал катафалк «Прокатиться что ли?» — подумал я и вспрыгнул на запятки. Возчик оглянулся, но ничего не сказал… Провожающих было всего двое: мужчина и женщина. В глубине кладбища их ждал дядя Вася. Втроем они сняли гроб и понесли его по узкой дорожке к боковой ограде. Здесь была вырыта могила. Гроб поставили на край и открыли крышку для прощания… Покойница была накрыта чем-то белым. В скрещенных руках она держала свечку. Мужчина зажег ее, и блики от огонька заплясали на совсем еще молодом лице и на бумажном венчике, который закрывал лоб покойницы.

Тем временем дядя Вася проверял документы. Получалось, что чего-то не хватает. Надо было идти в контору.

— А как же гроб? — забеспокоилась женщина.

— Да малый-то на что? Он и посторожит!

— Правда, мальчик? — обратилась она ко мне. — Побудешь тут? Мы скоро… Я вот даже книжку оставлю… — и она положила синий томик на край открытого гроба…

Конечно, я тут же схватил книгу. «Ги де Мопассан»… «Жизнь»… Роман…

Странное название… Просто «Жизнь»… Вообще?.. Или чья-то?.. Я перевернул заглавную страницу…

«…Жанна уложила чемоданы и подошла к окну; дождь все не прекращался.

Ливень целую ночь стучал по стеклам и крышам. Журчание воды в затопленных канавах наполняло безлюдные улицы, а дома, точно губки, впитывали сырость…

Жанна вчера лишь вышла из монастыря, наконец-то очутилась на воле, стремилась навстречу всем долгожданным радостям жизни, а теперь боялась, что отец не захочет ехать, пока не прояснится, и в сотый раз за это утро вглядывалась в даль…».

Какое мне было дело до девушки, вышедшей из монастыря… до ее ожиданий… до всей ее жизни, которая вот уж ни капельки не походила на мою?..

Или что общего было у ее отца с моим?..

«…Барон Симон-Жак Ле Пертюи де Во был аристократ прошлого столетия, человек чудаковатый и добрый. Восторженный последователь Жан-Жака Руссо, он питал любовную нежность к природе, к полям, лесам, животным…»

Мой отец был завмагом. До войны он работал на Иголке в полуподвале, заставленном бочками с икрой, заваленном мешками с мукой и крупами. Он был стахановцем, и над диваном у нас висела его фотография, снятая для Доски почета… Когда начались бомбежки, он отправил нас с мамой в эвакуацию… Потом его забрали на фронт, но вернули из-под Смоленска, потому что у него вылезла громадная грыжа… Он бежал из Москвы в день знаменитой паники, и здесь, в Сибири, его призвали снова и отправили служить на какой-то военный склад… По выходным он помогал Соломону в его гешефт-махерах… Ох, боялась мама, втянет его Соломон в историю!..

«…Будучи теоретиком, он задумал целый план воспитания своей дочери, желая сделать ее счастливой, доброй, прямодушной и любящей…»

Я читал, и снова, как всегда, попадал под власть знакомых и незнакомых слов, они оплетали меня паутиной вымысла, так что я переставал понимать разницу между жизнью на страницах книги и моей… мир становился больше и ближе… а люди еще непонятней и интересней…

«…Жанне казалось, что сердце ее ширится, наполняется шепотом, как эта ясная ночь, и внезапно оживляется сонмом залетных желаний, подобных бесчисленным жизням, которые копошатся в ночной тьме. Какое-то сродство было между ней и этой живой поэзией, и в теплой белизне летнего вечера ей чудились неземные содрогания, трепет неуловимых надежд, что-то близкое к дуновению счастья. И она стала мечтать о любви…».

Последние строчки я уже просто угадывал. Свеча давно погасла. Стало почти темно, и только бледное сияние исходило от венчика на лбу покойной. А провожавших все не было… Теперь я отчетливо слышал, как ветер шумит вверху… как разноголосо скрипят деревья… и что-то железно звякает совсем рядом… Крылья ночной птицы прошелестели над головой… В кустах блеснули чьи-то глаза… И белый венчик в гробу стал еще светлее… Вот когда я понял, что такое «волосы дыбом». Я бросил книгу на край гроба и побежал почти наугад, спотыкаясь о плиты и шарахаясь от смутных надгробий… Слава богу, фонарь над конторой еще горел, а там и до ворот было недалеко…

Ночью, когда все уже спали, раздался настойчивый стук в ворота.

— Здесь живет мальчик, который вечером был на кладбище? — услышал я.

— Готыню, во что ты еще нас впутал! — в сердцах спросила мама не то бога, не то меня. — Иди уже!..

За воротами стояли мужчина и женщина.

— Мальчик, это ты забрал нашу книжку? «Жизнь» Мопассана?

— Не-е-е… — проблеял я. — Я ее там оставил…

— Значит в темноте не заметили и закрыли крышкой… — успокоил женщину мужчина. — Похоронили вместе с сестрой…

«Вот тебе и «Жизнь»! — подумал я…

Вечером в комнату снова влетела Соня.

— Сесеня! — позвала она весело. — Проводишь меня к соседу?

Ну и хорошо, — подумал я. — Пора новое донесение писать!

Дядя Толя, как и в прошлый раз, был завален книгами. Но он обрадовался, хотя и заворчал:

— Опять по мою душу! Умереть спокойно не дадите!

— Как такое говоришь! — зашумела Соня. — Тебе жить да жить! Да весь мир своей жизнью радовать! Человек таких слов знать не должен!

— Я шучу! Шучу! — испугался сосед. — Мне, знаешь, как жить надо! Я еще своей главной машины не построил!

— Построишь, драгоценный мой! Если Соню слушать будешь!.. Ну-ка, марш на живот! И спину давай!

Она, как и в прошлый раз, достала из горячей кастрюли пучки трав и разложила их на соседской спине. Потом укрыла его с головой и повернулась ко мне.

— Надо ждать, Семен! А, чтоб скучно не было, я тебе погадаю! Покажи ладонь!

Она взяла мою руку и поднесла к свету.

— О, какая у нас линия жизни!.. И линия ума!.. Только путанная… Не веришь в себя, серебряный мой. Не любишь решать сам за себя, а придется! Ум у тебя борется с сердцем… И будут в твоей жизни, сокол мой, хорошие люди, и будут, золотой мой, дальние дороги! И будешь ты своей судьбой доволен!

— А мне кто погадает! — высунул руку из-под одеяла сосед.

Соня почему-то засмущалась, но потом все-таки подсела к нему и стала водить пальчиком по ладони.

— А тебе я скажу, драгоценный мой…

Данисение №2

Наш сосед дядя Толя лечет кашель кумысом.

его привозит бабай на вирблюде. а Соня лечет травой

он хочит строить главную машину

а я буду доволен.

шкет

Соломон к этому донесению тоже придрался. Зачем, сказал, чужого бабая подставляешь, да бедную Соню… Уж, коли, продаешь соседа, других-то не впутывай!

Ну почему продаю? — обижался я. — Нас же в школе учат говорить правду. И товарищ Сталин призывает беспощадно разоблачать диверсантов и вредителей!.. И в кино их всегда выводят на чистую воду!.. Да вот только в кино сразу видно, кто диверсант, а кто вредитель. По лицу. А у дяди Толи лицо как лицо. Некоторым оно даже нравится. Даром что ли Соня вокруг крутится…

— Что там ваш шмелескоп новенького показывает? — пристал вдруг Соломон.

— Да луны-то сейчас нет, — объяснил я. — Но можно попробовать…

Луны не было. Но звезды сияли вовсю.

Дядя навел трубу в самую их гущу и замер, как будто прислушиваясь к неслышимым мной звукам.

— Херст! — поднял он палец. — Слушай!..

Я приложился к трубе… Звезды пылали. Сначала я ничего не слышал. Но постепенно в ушах что-то зашуршало… засвистело… сквозь треск прорвались обрывки слов… музыки… Как будто кто-то крутил ручку нашего «ЭСВД-9»… Я отнял глаз от трубы — звуки исчезли. Прижал — «радио» заработало снова… «…скончался председатель совета министров…» ясно-ясно сказал знакомый голос… и потом: «…бессмертное имя Сталина…»…

— Там что-то про товарища Сталина… — уступил я место Соломону.

Он приложился к телескопу сначала глазом… потом ухом…

— Ш-ш… Ша! — поднял он руку. Мы и так языки проглотили.

— Неужели?..

Даже в темноте было видно, как сияют глаза и зубы.

— Неужели усатый дуба дал?

Вот на кого надо донесения писать! Вот кто диверсант и вредитель! Мало ему, что всякими гешефтами зарабатывает, так он еще нашего великого вождя называет… Даже страшно сказать!.. И радуется, что, не дай бог, такая великая беда случилась!

Я прижал ухо к телескопу… Снова зашуршало, запищало и донесся отрывок песни: «…Приходи ко мне, морячка, я любовь тебе отдам!»… И снова голос сквозь треск и шуршание: «…слушаете голос Израиля…»…

— Херст! — теперь сказал я. — Там велят слушать тебя!

И я упер палец в звездное небо.

— Там какой-то «голос Израиля»…

Мы занесли телескоп в «пещеру». Карл Иванович не спал.

— Карл Иванович! — пристал я к нему. — А что такое «Израиль»?

— О! — поднял он палец. — Дас ист… это святой земля… Место, где прозвучал готтес ворт! Божий слов! Место, где вошел на крест учитель наш! Иисус!

— А что такое «голос Израиля»?

— Это должен быть голос ди хайлиге шрифт… великой книг… библия!

Ну, я не очень-то понял. Поэтому попросил:

— Карл Иванович! А вы обещали рассказать про будущее, которое видели! Помните?

Карл Иванович покряхтел, покряхтел…

— О, это грустный история! Не для детей… Но это было… было…

В конце Гражданская война…

— Карл Иванович! — перебил я его. — А вы за кого были: за красных или за белых?

— Русские немцы хотели не быть в политик. Мы работать… При любой режим… Не стрелять друг в друга! Не пролить кровь!.. Но был страх… Приходили… хватали… Белые… Красные… Мы закрывать ставни и сидеть тихо… С моей бедной Хильде… Дас ист майн вайб. Моя дорогая жена Хильда!

Он достал из своей сумки фотографию в резной рамочке. С нее смотрела молоденькая женщина. Лицо у нее было веселое, а глаза грустные. Сюня тут же выхватил фотографию и стал сопеть над ней.

— Мы жиль еще недолго и отшень любиль друг друга. И у нас быль радость — совсем маленький кнабе… сын Иоханн… Ванья по-русски… Нам никто быль не нужен. Да никто и не ходить… При красных покупатель не стало. Но наш лавка пока не трогать…

Карл Иванович поставил фотографию жены на стол.

— Мы жиль весело. У нас быль фортепьян, и по вечерам моя Хильда музицировать. Шуберт… Бетховен… И петь вдвоем…

— И мой сурок со мною… — подсказал я.

— Да-да… И мой сурок… Но один раз совсем под ночь мы вдруг замолчать… На улице кто-то стрелять… Раз… цвай… драй… Хильда очень пугалась… — Нихт ди тюр!.. Не открывать дверь!.. Но я открыл. Может, кому нужна помощь… И правда. У самый вход лежал женщина… Нет, дама. Одежда как дама… Я посмотрел… на улиц никого нет. Тогда я поднял дама и внес в циммер… комнату… Она быль отшень горяч и не иметь сознаний… Мы с Хильдой класть ее на кровать… И я не знать, что делать… Хильда мочить холодный полотенц и пробуй дать васер… пить… — Нужен врач! — говорит. Я не знай, можно ли идти… Но пошел. За доктор Райх. Эр вонт… жить близко… Мы с доктор красться, как вор… Он смотреть дам и говорить: «испанка»!.. Хильда снова пугаться. Тогда многий умереть этот «испанка». И Хильда бояться за маленький Иоханнес…

Карл Иванович вздохнул.

— Да… Она болеть долго… Но потом жар ушел… Она стала говорить… Но не хотела сказать, кто она есть… Только доктор Райх все равно узнал. Он видел ее фор айне яр… один год назад… Дизе фрау… дама была…

Карл Иванович заговорил шепотом.

— Эта дама была женой самого адмирала!.. Но уже вдовой…

Адмирала тогда уже топили в… как это?.. в прорубь…

— Какого адмирала? — не понял я.

— Как какого?.. Колчак! Правитель Россия!

— А почему же ее не утопили?

Карл Иванович молча посмотрел на меня и отчего-то покачал головой. А что такого я спросил?

— Аня, так звали даму, поправляться… — продолжал старик. — Они с Хильдой и маленький Иоханнес много гулять в овраге за лавкой. Но на улица не ходить… Она стала чуть-чуть говорить о себе. Она была с адмирал до самого конца… Она сидеть в соседний камер… Один раз Аня села за фортепьян. Сначала просто играла… а потом запеть… Она имел красивый голос и пел отшень грустный зонг… песня…

Карл Иванович прокашлялся и тихонько запел. И снова без всякого акцента:

— Гори, гори, моя звезда,

Звезда любви моя приветная!

Ты у меня одна заветная;

Других не будет никогда…

Он помолчал, вздохнул и повторил:

— Ты у меня одна заветная;

Других не будет никогда…

— Аня пел и плакал… Это был любимый зонг… песня адмирала, сказала она… И мне стало очень жалко молодой красивый и несчастный женщин… Больше, чем жалко… Я понял, что полюбить ее… О, это было страшный драма! Страшнее, чем у Шиллера!

Карл Иванович грустно покачал головой.

— Я любил мою дорогую жену Хильду! И я не знал, как теперь смогу жить без Аня!.. Я мучил себя… не спал… ганце нахт вздыхал… Моя Хильда, чистая душа… она все понимать… и жалеть меня… гладить мне плечо… говорить «бедный мой»…

Один вечер я вынес телескоп за магазин, в овраг. Я показал Ане звезды и луна… Совсем близко… Мы видеть эту красоту… мы слышать как шепчет химмель… небо… А потом я тронул стрелку… которая время… И я увидел… О! Лючше бы не видеть нимальс… никогда!.. Там был черный лес… и колючий проволока… и женщин тянул сани мит сваленный дерево… Она не могла… не было сил… упала… И тогда я увидел ее лицо… Дас вар… Это быль Аня!.. Она хотела встать… подошел зольдат и ударил ее прикладом винтовка… Она снова упасть… закрыть лицо… кровь… кровь…

Карл Иванович уронил голову на руки.

— А на другой день к нам пришли. Был обыск весь дом. Они нашли Аня и увели… А я всю жизнь думать, когда стало то, что я видел? Тогда же, когда арестовать Аня? Или все-таки шпетер… позже? А, может быть, она падает сейчас… этот минут… и кровь течет…

Он замолчал. А Сюня замычал, замычал. И вдруг запел:

— Гори, гори, моя звезда,

Потом напрягся, вспоминая:

— Гори, звезда… приветная…

— Найн! Найн! — замахал на него руками Карл Иванович. — Нихт зинген!.. Не петь!

— Узнай слова! — приказал Сюня, когда мы вышли.

Что делать… Пришлось просить Алексея.

— Ты что? — обалдел он. — Это же белогвардейский романс! У нас в театре, когда играют пьесы про гражданскую войну, его белые офицеры поют.

Но слова все-таки списал.

— Сеня, слезай! Слезай, тебе говорят!

Я молчал.

— Сей минут чтоб тебя там не было!

Я молчал.

— Зейст! Он даже и не думает!..

Я молчал. А что я мог сказать? Дерево, и правда, почти засохло. И что ему мешало при хорошем ветре грохнуться на крышу сарая? Прямо на голову бедной Маньке?.. Но как же я мог слезть, если рядом сидел и дрожал бедный Карл Иванович? Что будет, когда моя мишпуха увидит немца? У меня волосы шевелились на голове!.. И потом… Маньку, конечно, было бы жалко. А моего гнезда не жалко, что ли? Которое я сам сколачивал, сам устраивал, сам укрывал так, чтобы ни одной собаке видно не было!

— А вот я его сейчас дрючком, дрючком! Вместе с его бебехами!

Я заглянул вниз. Тетя Катя не шутила. Она тащила из сарая длинную палку со скребком. Которым за Манькой убирала. Хорошенькое дело, если она этим скребком да по моей морде! А что? Зря, что ли, мама зовет нашу хозяйку «еврейской казачкой»!

— Катя! — Мамины очки поползли на лоб. — Он сам слезет!

— Не слезет! Не слезет! — запрыгала двоюродная Жанка. — Фишка ж упертый!

Вот зараза! Сколько раз я ее в свое гнездо пускал! Да еще про Дубровского рассказывал!

— Швайгт! — остановила Жанку тетка Рейзл. — Без тебя разберутся!

— Вус? Вер? — приставала к папе бабушка Злата. — Что вони хочут от бохера?

А папа как всегда пожимал плечами:

— Хвейс?.. Я знаю?..

А чего тут было знать? Мой дядя Сюня уже сопел, стаскивая с ноги сапог. Вот гад! Он забыл, как спасался от мишпухи в моем убежище и требовал, чтобы я в десятый раз читал ему «Капитанскую дочку»!.. А сам слушал. Слушал и пускал пары. Как паровоз, окутывал дерево табачными клубами, и листья вокруг него сворачивались и падали убитыми лошадьми.

И вот теперь он целился. Неужели бро… Он таки попал! И я загремел костями, ломая сухие ветки. А рядом со мной летели доски моего гнезда, тюфяк с сеном и полное собрание сочинений Жюля Верна в бумажных переплетах… Нам повезло. Между нами и землей случайно затесалась моя дорогая бабушка Злата Семеновна Таран.

— Гвалт! — тихо закричала она. — Погром!

— Пилите! — велела тетя Катя и чиркнула зубьями по одряхлевшей коре. У папы стало та-акое лицо! Он вцепился в ручку пилы, как в хвост крокодила. И что было сил дернул. Сюня побежал за убегающей пилой, догнал и потащил на себя. Теперь побежал папа.

— Капцонес! — заорала хозяйка. — Вы что, никогда пилу не держали!

Папа остановился, хотел что-то ответить, но тут набежавший Сюня со всего маху саданул его в грудь. Оба упали. А пила замахала крыльями и запела, подвывая голосу тети Кати:

— Готыню! Ну почему мои мужчины на фронте!

Это что она хотела сказать? Что ее мужчины воюют? А наши в тылу ошиваются? Так она же знала, почему и папа, и Сюня не вояки…

Я не успел толком обидеться, потому что заскрипела калитка и, стуча деревянной ногой, во двор вошел Соломон.

— Здорово, евреи! Что за шум, а драки нет?

Папа с Сюней снова схватились за пилу и стали дергать ее направо и налево.

— Сеня! — не выдержала мама. — Отойди, пока они тебя инвалидом не сделали!

Соломон похромал, похромал вокруг дерева, заглянул в сарай, покачал головой.

— Мадам! — подошел он к тете Кате. — Вы непременно хотите, чтобы эти шлемазлы раздавили ваш сарай?

Тетя Катя даже руками всплеснула:

— Ни боже мой! Столько болячек моим врагам, сколько цуреса я хватила из-за этого дерева! Падать ему приспичило! А под боком только эти…

— …еврейские мастеровые!

Соломон нехорошо ухмыльнулся и выглянул в калитку.

— Ефрем! — позвал он.

Во двор протиснулась лохматая голова, цыганского короля.

— Ефрем! — сказал Соломон. — У тебя есть шанс убить медведя!..

Он показал на тетю Катю.

— У бедной женщины есть сарай. И есть корова. И есть дерево, которое эти ешиботники стараются уронить на сарай… Понимаешь?

— А чего же тут непонятного…

Лохматый Ефрем отогнал от пилы папу и Сюню и свистом вызвал из-за калитки своих помощников. Это были Лекса и Джура.

Ефрем знал свое дело. Один из цыганят привязал к старому дереву веревку и перекинул ее через забор, подальше от сарая.

— Тяните! — приказал Ефрем.

Зазвенела пила. Дерево закачалось. Мы все натянули веревку… Трах-тарарах! Дерево повалилось на забор, хлестнув нас сухими ветками.

— Сеня! Герш! — закричала мама. — Вас не убило?

Меня-то не убило. А вот «гнездо» наше накрыло с потрохами. То есть вместе с бедным Карлом Ивановичем. Вот когда я испугался. Ни за что, ни про что убили человека!

— Там же!.. Там же!.. — прыгал я, показывая на завал.

— Что «там же»? — не понимал Соломон.

Но тут упавшие ветки зашевелились, и из-под них стал продираться все-таки еще живой Карл Иванович. Одной рукой он прижимал к груди сумку, а другой тащил на свет божий футляр с телескопом.

— Геброхт золт верн! — зажав рот рукой, просипела тетя Катя. В смысле, чтоб ты пропал…

— Кто это? — грозно спросил Соломон. И по привычке больно щелкнул меня в лоб.

— Этт… то… этт… то… — сквозь рыдания пытался что-нибудь соврать я.

— Голову сорву…! — пообещал папа,

— Человека убили! — заголосила мама.

— Вус? Вер? — бестолково шамкала баба Злата.

Одна тетка Рейзл ничему не удивлялась:

— Когда живешь рядом с кладбищем… — загадочно сказала она.

— Э! Да я ж его знаю! — успокоил всех Ефрем. — Это немец с площади!

Он осторожно усадил Карлушу на крыльцо.

— Говори! — потребовал от меня Соломон.

— Ув… вав… ва… — рыдал я. — Ка… ка… Карл Иванович… из «Антикварного»… У… ко… которого… те… те… лескоп…

— Как он тут очутился?

Тут я заголосил пуще прежнего. Это не мешало мне зорко следить за тем, как мой сумасшедший дядька незаметно скрывается за сараем. Как всегда, оставляет меня отдуваться за двоих.

— Ув… ва… вы… — выдавливал я из себя, — ссылали в Ка… ка… захстан… вау… напали бан… бандиты… Сю… Сюня сказал… ува… прятать надо…

— Где? — Соломон обалдело смотрел на меня.

— В пещере…

— Где? Где? — не понял Соломон.

— В… в… курятнике… за сараем…

— Вот! — ткнула в меня пальцем двоюродная Жанна. — То-то я все думала, что они там ошиваются!

— Ох! — закричал вдруг Ефрем. — Ох, не могу! Люди добрые! Евреи прячут немца!

Он хлопнул себя по коленкам и завопил еще громче:

— Евреи прячут немца!

Соломон схватил меня за шиворот.

— Давно он у вас?

— Да… в… вно… — всхлипнул я.

Карл Иванович молчал. Только руки у него мелко-мелко дрожали.

— Надо бы уложить старичка, — предложил Ефрем.

Тетя Катя стеной стала в дверях.

— Через мой труп! Чтобы немец топтал мой пол! Лежал на моей кровати!

Я тут же вспомнил Алешку с его стихами:

— Если дорог тебе твой дом,

Где ты русским выкормлен был…

И снова подумал: а причем здесь Карл Иванович?

Тетка Рейзл поднялась на крыльцо, как на трибуну.

— В милицию его! И сей же час! — встала она рядом с хозяйкой. И протянула руку в сторону калитки. Как Владимир Ильич в городском саду.

— Вон! Через него всю мишпуху загонят в Сибирь!.. — Тут она, видно, вспомнила, где мы. — Или дальше!

— Дальше Америка! — подсказал я. Даром что ли Алешка шпынял меня по карте!

И тут же получил в лоб от Соломона и по затылку от Ефрема.

— Америка! Америка! — закричал из-за сарая Сюня.

— Ша, евреи! — сказал Соломон. — Сдать его, конечно, надо бы. И сей же час… Только ведь там спросят: а почему вы его столько дней прятали?.. И слушать не станут, что мы знать не знали… и что это все пакости двух недотумканных засранцев… И ждет нас хороший агицин паровоз и ашин порох!

— Что же тогда делать? — спросила мама.

— Прятать! — снова подал голос Сюня.

Соломон стал думать. Думал, думал. Потом заглянул в лицо старика.

— В милицию пойдете?

— Найн! Нет! Нет! — замотал головой Карл Иванович. — Здесь штербен… умирать!

А вид у него, и правда, был больной.

— Зачем же штербен! — не согласился Соломон. И спросил у тети Кати. — Ваша соседка Марта порядочная женщина?.. Она же медсестра… Пусть она его посмотрит.

Хозяйка только плечами пожала.

— Хвейс?.. Кому сейчас верить можно!

Вечером мы сидели в «пещере». Карл Иванович, накрытый телогрейками, дремал на лавке. Соседка сказала, что никаких ушибов у него нет. А всякие внутренности надо смотреть в больнице.

— Ничего, полежит — отойдет! — успокоил всех Соломон.

Он принес тушенку, колбасу, яйца и даже хороший ломоть белого хлеба. Мы уж забыли, как он выглядит.

— Только для больного! — предупредил Соломон, увидев как у Сюни заблестели глаза. А потом он вдруг приказал нам поставить телескоп.

Луны сегодня опять не было. Но телескоп работал как какое-то сумасшедшее радио. Я заметил, что звуками звезд можно управлять с помощью головок на трубе. Делать их то громче, то тише…

— Ша! — говорил иногда Сюня, напрягая слух… И тогда я поворачивал головку вправо.

— Ось! — поднимал палец Сюня и повторял услышанное: «… Дорогой Никита Сергеевич!»… «… растет благосостояние»… «… американский империализм»…

— Слухай! — подпускал он к трубе Соломона.

Соломон слушал, пожимал плечами.

— Кто ж это говорит? — удивлялся он. — Вроде бы, по-русски, а ни бельмеса не понятно! Какое-то ядреное оружие… союз с каким-то аполеоном… разряды напряжения… Гешефта из этого не сделаешь!

Он уступил мне место у телескопа… Звуков было много… Обрывки музыки… взрывы… рев толпы «Го-ол!»… очень много незнакомых слов… И вдруг четко и ясно: «…израильское правительство приказало военным остановиться — шестидневная война закончилась!»…

— Дядя Соломон! — обернулся я. — Они говорят: «израильское правительство»… Значит, есть такая страна?

— Хвейс? — пожал тот плечами. Совсем как Сюня. — Я знаю?..

Я решил спросить у нашего соседа.

— Израиль? — удивился он. — Было такое древнее царство… Ну так это когда! При царе Давиде! Или еще раньше!.. Потом, по-моему, кто-то его покорил. Осталась одна Иудея с Иерусалимом… А потом римляне разрушили Иерусалим и разогнали евреев по свету…

Он внимательно посмотрел на меня.

— А с какого бока тебя это интересует?

— Ну… Дядя видел войну в пустыне… Там были танки с такими звездами… Ну… Вроде наших, только с шестью концами… И самолеты… У них на крыльях тоже такие звезды были… И еще я… то есть, он… слышал как будто по радио… «израильское правительство приказало военным…»…

— Господи! С кем рядом я живу! Видят невиданное! И слышат неслыханное!.. Или?..

Он покачал головой. — Да нет!.. Не можешь ты такое придумать!.. А страны Израиль сегодня нет.

Он задумался и тихо сказал:

— Сегодня…

Но тут в дверь постучали.

— Соня? — спросил сосед. — Опять по мою душу?

Но это была вовсе не Соня. А это был …мухортик!

— О! — удивился сосед. — Такие люди! И без охраны!

— Ты не поверишь, но меня забыли на заводе! Я заработался, а когда очухался, никого уже не было. Ни ребят, ни вертухаев! С завода-то я выбрался, а вот в пароходство не пустили. «У нас, говорят, по списку все дома!»…

Я знал, что «домом» политических было новое здание пароходства. С решетками на окнах.

— Тогда милости просим на вечерний чай!.. И ты, Семен, оставайся!

Мне было любопытно, как это мухортик «потерялся». Так же он вообще удрать может…

— Это мой друг Дима! Дмитрий Сергеевич Марков! Светлая голова!.. А это мой сосед Семен Фишкин! — познакомил нас дядя Толя. — Да вы и так друг друга знаете!

— Знаем, знаем! — поддакнул мухортик Дима. — Но хотелось бы знать больше!.. Ну, например про бомбежку Америки!

Мне от этого вопроса чай не в то горло попал. Опять ведь врать придется.

— Да это же дядя мой видел! А он… того…

— Ну, все-таки, что же он видел?

— Он говорит, большой американский город.

— А почему он думает, что город был американским?

— Потому что там стояли такие высокие-высокие дома. Небоскребы. Но самыми высокими были две стеклянные башни, похожие друг на друга. Прямо, как близнецы… Так вот, в стене одной башни торчал хвост самолета! И оттуда валил дым!.. Представляете?

— Нет, не представляю… Это же видел не я… и не ты… а твой дядя, который… ты же сам говоришь, малость того…

— Ну вот, я зуб даю, что это он точно видел!

Вообще-то мне очень хотелось рассказать им все, как есть. Уж больно распирало меня. Я понимал, что каким-то чудом в моих руках оказалась удивительная тайна и что лучше всего было бы передать ее в более умные и взрослые руки. Но подходили ли для этого руки «врагов народа», даже бывших? Разве можно было доверять вредителям, шпионам и диверсантам?.. Или они были совсем безвредными врагами, пустяковыми?

Короче, я забыл про осторожность. И стал рассказывать про панику на улицах… про другой самолет, летевший без пропеллеров… про его столкновение со второй башней… про то, как прямо на глазах башни-небоскребы ушли вниз, в облако дыма и пыли…

— А знаки? Какие опознавательные знаки были на крыльях?

— Не помню…

— Кресты или круги, вроде солнца?

— Не разглядел…

— Может, и винты ты не разглядел?

— Да не было там никаких винтов!

Только тут до меня дошли слова «…ты не разглядел». Я прикусил язык, но в это время в дверь постучали и в комнату вошли Соня с Лексой.

— Лечиться! Лечиться, серебряный мой! — позвала Соня.

— И Шехерезада прервала дозволенные речи… — сказал дядя Толя.

Кто такая эта Шехерезада?

ДАНЕСЕНИЕ №3

Мой сосед дядя толя почти не кашляит.

Его лечет Соня и он пьет кумыс.

А вчера у него начевал дядя Дима фамилию не помню.

Он патерялся и дамой его не пустили.

шкет

Соломона нигде не было. Я плюнул и сунул свой треугольник в ящик на зеленых воротах. Если б я знал, какой бенц мне устроит Соломон! И какого черта меня потянуло рассказать ему о донесении!

Уж и не знаю, что так разозлило Соломона. Он прямо кричал на меня. И за то, что Соню опять вставил. А, главное, за Мухортика, то есть за дядю Диму, друга нашего соседа.

— Ты понимаешь, что с ним будет после твоего доноса! Это же побег! Вот уж точно ему теперь «век воли не видать»! Или и того хлеще!..

Что «хлеще», он объяснять не стал.

Утром выходного дня Соломон сам нарвался на скандал. Он пришел и потребовал, чтобы мы с Сюней шли на кладбище, чистить свинарник. Но тут уж моя мама не выдержала:

— Имейте стыд, Соломон! У мальчика один день свободный, вы хотите и его отнять! Он таки еще не раб ваш! Или вы считаете по-другому?..

— Мадам! — стоял на своем Соломон. — Я отдал свои кровные за корову, к которой ваши вундеркинды приделали пару лишних ног!.. Между прочим, я заплатил и за то, чтобы хозяйка не гнала вас с квартиры!.. Как, по-вашему, долги надо отрабатывать? Или это вы думаете иначе?..

— Я скажу вам одно, Соломон! Сегодня ребенок отдыхает!..

Кончилось тем, что на кладбище пошли папа с Сюней. За ними увязались Жанна и Вера.

А я сидел на крылечке и строгал палочку. Возле калитки давно уже топталась почтальонша Зоя. Обычно она влетала во двор пулей, кричала: — Есть кто живой? — бросала в руки треугольник и хлопала калиткой… А тут все не решалась войти…

Что-то мне это не нравилось… Я поднялся и открыл калитку.

— Фишкины тут живут? — спросила Зоя, как будто не ходила сюда сотни раз.

— А Фрима Абрамовна?..

— Дома… — ответил я, уже все понимая.

— Вот… Передай ей!.. И скажи маме, чтоб рядом была!

Она быстро-быстро сунула мне в руки мятый треугольник и убежала за калитку.

— Мам! — тихонько позвал я. Мама вышла, вытирая руки, взяла письмо и …зарыдала, зажимая рот… Потом зашла в дом, и через минуту там раздался просто звериный вой…

— Готыню! — кричала Фрима, стуча зубами о край стакана. — Вей из мир!.. Боренька! Что они с тобой сделали!.. Готыню! Нет больше моего Бори!.. О-о-о!..

Стыдно сказать! Я побежал на кладбище не только потому, что не мог больше этого слышать. Нет! Я еще любил первым приносить новости…

— Жанна! Вера! — кричал я издалека. — Вашего отца убили!

На мой крик вышли папа с Сюней. Я рассказал о похоронке, папа аж лицом потемнел. А Сюня задымил своим паровозом и непонятно почему сказал:

— Боря это Брухес, Брухес это тухес, тухес это жопа, а жопа это Степа!

Свинарник был почти чист. И тут я заметил книжку, лежавшую на подоконнике… О! «Жизнь» Ги де Мопассана!.. Вся она была в рыжей глине, и уголок обложки обломан… Я поскорее полез в конец, узнать, чем же вся эта «Жизнь» кончилась. Но не успел прочесть и пары строк, как в свинарник влетел директор кладбища. Увидев у меня в руках книгу, он вырвал ее и зло заорал:

— Что за мода: лапать чужое!

— Дядя Вася! Да это же та книга, которую потеряли на похоронах! Помните!.. Они еще ночью к нам домой приходили, думали: книга у меня!..

Директор долго-долго смотрел на меня. Почему-то очень недобро…

— Ладно! Замнем для ясности!.. Видно, в темноте, когда гроб закрывали, книга выпала… А Шурка ее потом нашла…

— Дядя Вася! — не унимался я. — Давайте я книгу тем людям отнесу! Только адрес скажите!..

— Что ж ты не уймешься! — взвился директор. — Сам разберусь! А Соломону скажите, чтоб больше вас не присылал!

— Он что, всегда так с вами разговаривает? — на обратном пути спросил папа.

— Да нет… Я даже не пойму, что его так разозлило?

— Гановер!.. Вор! — злобно бормотал Сюня.

— Посадят его! И скоро! — очень ясно и очень убежденно сказал мой ненормальный дядька…

А дома был дым коромыслом. Мама и тетя Катя подпирали плечами дверь, а из-за нее несся истошный Фримин вопль:

— Убить немца! Он, проклятый, белым хлебом отъедается, а моего Бореньку черви гложут!.. Убить!

Она, видно, сильнее нажала на дверь, мама с хозяйкой полетели с крыльца. И разъяренная Фрима вылетела во двор.

— Убить немца! — размахивала она кухонным секачом.

— Фрима! Мишигене! — кинулся наперерез папа.

— Убью! — оттолкнула та его. И прыгнула за сарай.

Боже мой! Что сейчас будет!.. Я закрыл глаза и заткнул уши.

Не видеть и не слышать! Сказать всем: — Замри!.. Может, тогда ничего и не случится.

Когда я открыл глаза, мир стоял на месте. Из-за сарая выходила растрепанная тетка. В опущенной руке она несла секач.

— Спит зараза! — сказала Фрима. — Жалко было будить…

Вечером пришел Соломон. Принес бутылку водки и кое-какую закуску.

— Вей из мир! — встретила его Фрима. — Нет больше моего Бореньки! Гешторбен! Взяли и убили! Как пушечное мясо! На за што! Ни про што! Отняли у детей отца! А у меня мужа! Вей так из мир!

Фриме было двадцать семь лет. С дядей Борисом они прожили лет пять. Я был маленьким, и взрослые иногда говорили при мне то, что понимать мне не полагалось. Я и не понимал… Просто где-то в памяти откладывалось что-то про женщину с улицы Красных Зорь и про какого-то ребенка… И сейчас совсем некстати эти женщина и ребенок каким-то боком примешались к обязательной скорби. Все-таки я был черствым мальчишкой…

Мама накрыла на стол, Соломон разлил водку по рюмкам, позвали тетю Катю.

— Да! — сказал Соломон. — Нет больше моего друга! С которым столько гешефтов было сделано! Столько радости, сколько нашим врагам и не снилось!.. Нет Бори! Нет молодого мужа! Нет любящего отца!

— Готыню! Нет Яши! — зарыдала вдруг баба Злата.

— Бабушка! — плача, вразумляла ее сестренка Жанна. — Твой Яша погиб в Финскую! А теперь моего папу, Бориса, убили!

— Будем верить, — продолжал Соломон, — что устроит его наш еврейский бог в своих садах! И, как говорят гои, пусть земля ему будет пухом! Светлая ему память! Амен!

— Амен! — сказали все хором и выпили, не чокаясь…

— Соломон! — сказала мама. — Ваши небольшие остатки совести не говорят вам, что пора уже прекратить это египетское рабство! Или вы хотите превратить их в законченных мишигасте?

— Мадам! — поднялся Соломон. — Соломон не праведник, и амбарная книга ему ближе талмуда! Но сегодня я чувствую ваше горе… Напрасно вы думаете, что в груди Соломона булыжник!.. Я сделаю новую запись в амбарной книге. Я зачеркну долги ваших родных!

Он допил свою водку, поцеловал зареванную Фриму.

— Зайд гезунд! — сказал Соломон и вышел.

— Гей гезунд! — хором и очень искренне пожелали ему родные.

Я выскочил за ним.

— Дядя Соломон, так в цирк мне больше ходить не надо?

— Ну, пару денечков покрутись там, пока замену не найдут…

Он вышел из калитки и присел на завалинку.

— Эх, Семен, Семен!.. Не любит смерть, чтоб про нее забывали. Думаешь, для чего она меня отпустила?.. Чтоб я людям глаза мозолил, да о ней напоминал! А я не хочу! Не хочу у нее в батраках быть!

Он затянулся папиросой, да так, что в ней что-то забулькало.

— Дядя Соломон, — спросил я, — а вы ведь до войны с папой работали?

— До войны?.. Ну, это, брат, отдельный рассказ…

Что я из этого рассказа запомнил, что от мамы услышал, а что и сам напридумал, теперь уже и не скажешь…

«То, что я на твоей тетке был женат, на Рейзл твоей любимой, ты знаешь. То что перед войной она мне «гей гезунд!» сказала, это ты тоже знаешь. Вишь ты, до нее кой-какие слухи дошли. Так, баловство одно. Можешь, у своего отца спросить…

Мы с ним в одном магазинчике торговали. Знаешь, подвал такой на Иголке. Пять ступенек вниз, а там тебе бакалея, хлеб, бочки с икрой, банки с крабами. И сырость такая, что плесень по стенам сползала… Потом нас на Двадцать пятый участок перевели. Там все цивильнее было. Продукты в одном отделе, мануфактура в другом… Продавщицы молоденькие… Ну, а потом война… Отец вас в эвакуацию отправил, а его самого тут же в армию забрали. Так он только до Смоленска дошел. Тут-то у него грыжа вылезла, его каким-то чудом пихнули домой, лечиться. И слава богу! Под Смоленском такой котел был, сколько там тысяч полегло!

Это в августе, кажись, было. А в октябре совсем худо стало. Шестнадцатого прошел слух, что немцы уже в Москве. И тут случилась великая паника. Все начальство драпануло. Живи, как знаешь! Я раздобыл где-то полуторку и загрузил ее всеми бебехами, что еще оставались в магазине. Только увезти их мне не дали. Набежали всякие местные задрипанцы, такой хай, подняли! Еле ноги унес!

Пошел я из Кунцева в Москву. По Можайке. Что там было, не расскажешь! Как перед приходом Мошиаха! Последний день всего на свете!.. А на Дорогомиловке вылавливали мужиков, отбирали документы и гнали всех под Можай… Так и я оказался в армии…

Воевал я не хуже других. Ты кино «Два бойца» видел? Того кореша, что про темную ночь поет, помнишь? Так вот, это про меня! Я хоть на гитаре и не играю, да и петь не могу, а все равно про меня! Э, про все, что было не расскажешь, да и лучше не ворошить… Только отпустила меня смерть с деревяшкой вместо ноги да с орденом… Вот и кручусь я, делаю парнусы из воздуха. Твоя тетка зовет меня «гешефтмахером». Ну, так я такой и есть…

А что? Лучше на базаре сидеть, да «Лазаря петь»?.. Да ждать, когда смерть про тебя вспомнит…

Уходя на работу, тетка Рейзл прошипела:

— Чтобы к вечеру этого немца в доме не было!

Говорила она почему-то не мне, а маме.

— Куда ж его? На улицу? — раздраженно ответила мама.

— Куда хотите! В милицию!.. К цыганам!.. Но чтоб духом его не пахло!

— У некоторых сердца нет! — завелась мама. — Им что человек, что кошка бродячая!

— А некоторые растят на свою голову цидрейтеров! А другие через них полной ложкой хлебают!

Это что, она про меня? Вобла сушеная! Глиста в томате! Всю жизнь маму заедает…

— Ша! Ша! — остановила скандал баба Злата.

Тетка Рейзл ушла, хлопнув дверью. А мама еще долго ворчала ей вслед. А потом вдруг налетела на меня:

— Это ваши с мишигастом дела! Шляетесь, ви а шлепер, по городу! Как шлемазлы! Не знаете, что еще придумать!.. Готыню! Скорей бы уж школа началась!

Прямо под дых! Это мама умеет! Сказать человеку, что жить ему осталось меньше недели!

И в зверинце тетя Катя меня доставала. Прибежала в обед Маньку доить. И давай ко мне приставать.

— Убирай своего немца! Махт мир нит а лох ин коп! У меня и без того одни макес и цурес кругом!

И чего пристала? Какую такую дырку я ей в голове делаю? Это она еще про керосинку не знает!

И уж, конечно, завхоз Федорчук не мог не встрять:

— Правильно, мамаша! Этого яврейца надо скипидарить!.. Как сидорову козу!

Я был вежливый мальчик. Никогда не мог сказать взрослому, что я нем думаю. Но что я говорил про себя!.. Хорошо, что никто не слышал!

— А я у вас больше не работаю! — просто объявил я завхозу. — Школа начинается.

— Ну, иди, иди, — легко согласился он. — Грызи свой талмуд! Обалдевай знаниями!

Сюня вернулся домой раньше меня. Он сразу потащил меня к «пещере».

— Ферфалт! — сообщил он мне новость. — Пропал!

Как это пропал? Как это пропал?.. Я прямо обалдел. Спустился в пещеру — там, и правда, никого. Один футляр с телескопом на лавке… Куда же он делся?

— Искать! — коротко сказал Сюня.

Хорошенькое дело — искать… А где? Город же большой. Пока будем искать, его другие найдут. Или милиция, или те… бандюги, которые после хромого военного остались. А все из-за моей мишпухи. Чем он ей мешал, бедный немец?

Мы с Сюней рыскали до темна. Покрутились возле магазина, но там все окна были забиты, и дверь заколочена. Съездили на вокзал, там как раз московский поезд грузился. Люди с узлами и чемоданами рвались на посадку. Счастливые! Они ехали домой!.. Потолкались, потолкались мы вокруг и рванули на пристань. Там ведь тоже были лавки для ночлега. И на них вповалку лежали раненые, женщины с детьми, казашки с козами. Но никого, похожего на нашего Карла…

А, может, он у цыган, в таборе?

— Ладно, — сказал я Сюне. — Спросим завтра у Ефрема!

— Нет, — сказал Ефрем на другое утро. — Не приходил к нам немец. А то бы что… Пусть пожил бы…

Ефрем был занят. Вместе с помощниками прилаживал над воротами кладбища большую вывеску с надписью

ПАРК КУЛЬТУРЫ И ОТДЫХА

ИМЕНИ ЗОИ КОСМОДЕМЬЯНСКОЙ

Вот, значит, как! Про кладбище давно говорили, что его собираются закрыть. Но какой из него парк культуры?.. Да, видно, Соломон знал, какой…

Возле конторы работящие женщины устанавливали карусель и вкапывали качели. Командовал всем Соломон. Вот, значит, какой новый гешефт он придумал. Ну, голова!

— Дядя Соломон! — пристал я к нему. — Наш немец пропал!

— Э-э… — отмахнулся Соломон. — Может, оно и к лучшему. Знаешь, как говорят: нет человека — нет проблемы…

— Да! — спохватился он. — А шмелескоп?

— В «пещере».

— Вот пусть пока там лежит… А вы идите работать!

Нас с Сюней поставили на покраску «аттракционов». Так называл эти ржавые железки директор парка, все тот же дядя Вася.

— Краску жалейте! — наставлял он нас. — Мы еще и оградки на могилках покрасим!

— Оградки… оградки… — задумчиво сказал Соломон. И в глазах его что-то блеснуло.

Мы искали Карла Ивановича всю неделю. Пусть Соломон говорит что угодно, думал я, но это же мы с Сюней затащили старика в нашу «пещеру», мы прятали его и обещали, что с ним ничего не случится. А наша родня выжила Карлушу, просто-напросто выгнала его со двора. Вот злыдни!

Мы снова ездили на вокзал и на пристань. Бродили по берегу реки. Обшарили свалки за заводом. Прочесали базар. Даже Лексу и Джуру просили искать старика, которого они чуть не придавили деревом. Только им было не до того. Они вкалывали на Соломона.

Открывали Парк Культуры в воскресенье. Народ пошел с самого утра. У ворот всех ожидало самое настоящее представление. Ефрем в красной рубашке, подпоясанной ремешком, играл на скрипке, девочка-цыганка звенела бубном, маленькие цыганята ходили колесом по кругу. А в середине круга скакала на коне моя приятельница Соня.

Билеты продавала… Ну, конечно, моя бабушка Злата. Она отрывала их от трамвайного рулончика. За пять рублей для взрослого, за рубль для детей. Красноармейцы бесплатно.

Мы с Сюней крутили карусель. Пять рублей — пять кругов. Шурка меняла пластинки на патефоне. А сам дядя Вася водил экскурсии.

— Энто кладбище казацкое. Некоторые называют его казахским. Но это теорехтицки и прахтицки чушь собачья! Где вы видите хучь одного казаха? Тольки на базаре… А здесь Русь православная! Бачьте, имена-то какие: Барановы… Тереховы… Худяковы… Тёмкины… Ну, Тёмкины, оно, верно, дело темное… И ангел у них с книгой… Но зато Кузнецов Владимир Петрович! Купец первой гильдии! Городской голова!.. Эксплутатор, конечно… Но по неразумению исторического материализьму…

Он бодро хромал по дорожке. А за ним, рассыпая подсолнечную шелуху, валом валила любопытная толпа.

— А вот совсем свежак! В прошлом году дуба дал. Вайсберг! Борис Соломонович! Ленина нашего, Владимира Ильича, до самоей смерти лечил!..

Он повел народ дальше. А мы с Сюней бежали по кругу, как заморенные лошади. Хорошо, что в Парк заскочили мои друзья.

Саша с Алешкой крутили малышню. Цыганята раскачивали качели. Соня катала желающих на лошади. Девицы визжали.

Оказывается, и на кладбище может быть весело.

Уже под самый конец Алешка вдруг сказал:

— А мы твоего немца видели!.. Ну, того, из магазина!.. Оказывается, его и не убили вовсе!

— Где? — не поверил я.

— В трамвае… Сидел в уголочке…

— Живой?

— Смурной какой-то…

— А трамвай-то какой?

— Десятый номер… Который на вокзал ходит…

Лешка что-то еще говорил, но мы с Сюней уже бежали по нашей Партизанской. И почему-то у меня в башке вертелась Ефремова песенка:

— Шел трамвай десятый номер,

На площадке кто-то помер…

А потом опять:

— Шел трамвай десятый номер,

На площадке кто-то помер…

Карла Ивановича мы нашли в четвертом или пятом трамвае.

Хорошо, что Алексей с Сашей увязались за нами. Мы впрыгивали сразу на две площадки и протискивались сквозь толпу. Уж чего мы тут только не наслушались!..

У вокзала кондукторша объявила:

— Остановка «Вокзал»! Конечная! Маршрут идет в парк!..

Вагон опустел. И тут мы увидели Карла. Он, и правда, сидел в уголке, прислонив голову к окну. Не то спал, не то…

— Карл Иванович! — затормошил я его. — Карл Иванович, просыпайтесь! Конечная!

Слава богу, он зашевелился, замычал что-то, открыл глаза.

— Молодой тшеловек!.. — узнал он меня и зачем-то полез в свою сумку.

— Возьми! — протянул он что-то, завернутое в тряпицу. — Дас ист ключ от майн крипта… как это?.. склеп… Прятать дорт… там… трубу!.. И хоронить меня там…

— Бросьте, Карл Иванович! — разозлился я. — Перестаньте ныть! Вы должны сына с войны встретить!

— О, да, да… Майн зон Иоханн… Ванья по-русски… — грустно согласился старик.

Мы помогли ему подняться и потащили к выходу.

— Это ваш старик? — пристала к нам кондукторша. — Какой день колбасит с нами! Гоню его, а он опять лезет!.. Плох совсем, в больницу бы его…

— А где?..

— Садитесь на третий номер! Кондуктор объявит остановку: «Больница»! Там рядом…

Было уже совсем темно. Карл Иванович еле переставлял ноги.

Оказалось, нам надо в какой-то Приемный покой. Пока мы искали его, он бормотал мне в ухо:

— Я говорить: ничего не помнить… Где быль… у кого быль… не знай… А ви берегить труба… Зон… сын Ванья вернется… обязательно отдавай… Фамильный реликвий… Обещай!..

— Обещаю, Карл Иванович! Честное октябрятское!

— Чего он там шепчет? — допытывался Алешка. — Какие у вас с ним секреты?

Когда мы ввалились в этот самый приемный покой, хай там поднялся страшный. Куда с такой страхолюдиной! Отмойте его сначала! Хорошо, что какая-то медсестра узнала старика.

— Да это же Карл Иванович из «Антикварного»!

Пришел врач в белом халате.

— Правда, он! Здравствуйте, Карл Иванович!

Больного переложили на каталку и увезли. А нам велели подождать и не шуметь.

Долго-долго никого не было. Потом пришел тот же врач и давай меня допрашивать. Где мы взяли Карла Ивановича И знали ли мы его раньше? И почему он ничего не помнит?.. Я врал, как умел. Что Карла Ивановича видел в магазине на площади… Что нашли мы его сегодня вечером в трамвае. Он сидел и стонал. И на вопросы не отвечал. И кондукторша велела отвести его в больницу.

— А что с ним? — спросил я, наконец.

— Сильное истощение. Но, главное, сердце не хочет работать…

Так, кажется, сказал доктор. И еще:

— Будем делать, что можем… А вы посидите. Скоро приедет милиция. Расскажете, что знаете.

Ну уж нет! Разговаривать с милицией?.. У меня не было никакой охоты. У ребят, думаю, тоже… Потихоньку, потихоньку мы выскользнули на улицу. И давай бог ноги!

Мы брели с Сюней по спящим улицам. Даже собаки перестали брехать. Только колеса скрипели. А я старался не думать о плохом. Не может человек умереть!.. Нет, я жил возле кладбища и покойников насмотрелся. Но все это были чужие покойники. Посторонние. А вот, чтобы близкий тебе человек, с которым ты пил, ел, смеялся, взял вдруг да помер… Такого у меня даже в мыслях не было! Родные не умирают!

А на другой день я понял, почему у Соломона блестели глаза. Оградки-то с могилок поснимали. Приехал газогенераторный грузовик (ну тот, который топят дровами), и цыганская бригада быстренько набила его некрашеным железом.

— Ой, Соломон Давидович, чтой-то стремно мне! — волновался дядя Вася. — Бумаги же от власти не было. Как бы не того!..

— Не дрейфь, Вася! Мы же с тобой патриоты! Металл фронту! Из этих оградок танк построят!..

— А все же с бумагой как-то оно спокойнее…

— Будет тебе бумага! Я с кем надо договорился… В следующие выходные сюда таки-ие люди придут!

Люди пришли. И что-то их было многовато. Скандалить они начали еще у ворот.

— Какие билеты!

— С каких это пор!

— А ну, бабка, испарись!

Оказывается, был родительский день. И полгорода пришло помянуть своих родных.

— А что это за Парк Культуры! — кричали люди. — И причем здесь Зоя! Отродясь никаких Зой здесь не вешали!

А что началось, когда люди не увидели оград вокруг могил! Оград не было, зато на скамейках сидели развеселые парни в больничных халатах. А на надгробных плитах стояли стаканы в окружении соленых огурцов и вяленой рыбки. Раненые гуляли.

Еще веселее было вокруг конторы. Играл патефон: «Легко на сердце от песни веселой!». Взлетали качели. Скакали на лошадях цыгане. И мы с Сюней крутили карусель.

И вот тут-то оно и явилось. Городское начальство. Штатское и военное. Дальше можно и не рассказывать.

На следующее утро Ефремова бригада снимала вывеску с ворот. Грузовик привез оградки. И кладбище снова стало кладбищем. Этот гешефт Соломону вышел боком. Он отрезал штанину с одной ноги, чтобы все видели его протез, начистил орден и пошел устраиваться в школу. Военруком. А папа снова потерял у кого-то занятые деньги.

— Ум-па-па… ум-па-па… ум-па-па… — умпали мы в три голоса. А Сюня крутил «шарманку» и выводил своим мальчишеским голосом:

— Гори, гори, моя звезда,,

Звезда любви моя приветная!

Он посмотрел на нас, и мы с Алексеем и Сашей подхватили;

Ты у меня одна заветная;

Других не будет никогда…

Карла Ивановича хоронили под редким дождичком. Лошади фыркали, разбрызгивая мелкие брызги. С зонтов стекали тощие струйки. Под зонтами шли аккуратные старички и старушки. Их было мало, и все они, как говорил Соломон, были трачены молью. Соломон шел впереди. Я отдал ему ключ от склепа, а он договорился обо все с дядей Васей.

Мы с Сюней провожали нашего друга его любимой песней. А что еще мы могли придумать? Алешка с Сашей пришли нам помочь. За нами пристроилось несколько нищих, но у ворот они отстали.

— Немца какого-то хоронят. Кутьи точно не будет…

— Да разве это похороны!

— Все равно, что еврейские!

— Да уж, у ихнего брата и в обычае нет покойника на могилке помянуть!

— Все, не как у людей!

— И денежку раздать, чтобы мы за упокой выпили!

— Вас хочут дизе дурни? — не понимал Сюня.

— Говорят, что мы, евреи, жадные…

Сюня от этих разговоров потемнел лицом. Я думал, он сейчас набросится на голодранцев. Но он молча развернулся и потащил шарманку домой.

Семейный склеп Карла Ивановича оказался маленьким домиком с крылатым ангелом и железной дверью. Правда, стоял он в самом конце кладбища, в окружении плит с польскими фамилиями. Говорят, сто лет назад поляков сослали сюда после какого-то восстания…

Похороны, и правда, были какими-то скучными. Две старушки грустно молчали на табуретках. Какие-то потертые взрослые переминались с ноги на ногу. Священника не было, и некому было сказать прощальное слово.

Ну, нет! Не должен Карл Иванович уйти просто так! Я выступил вперед, вытянулся в струнку и завел во весь голос:

— На дубу зеленом,

Да над тем простором

Два сокола ясных

Вели разговоры.

А соколов этих

Люди все узнали:

Первый сокол — Ленин

Второй сокол — Сталин.

Я читал, как в классе в прошлом году. Анастасия Георгиевна сказала тогда, что так громко можно было не завывать, но все-таки поставила мне «отл».

— Ой, как первый сокол

Со вторым прощался,

Он с предсмертным словом

К другу обращался.

Сокол ты мой сизый,

Час пришел расстаться,

Все труды, заботы

На тебя ложатся.

Тут я чуть не сбился, потому что увидел, как от ворот кладбища вышагивает мой дядя. В руках он нес противень, накрытый полотенцем. А за ним вприпрыжку и вприскачку торопились убогие оборванцы.

— А другой ответил:

Позабудь тревоги,

Мы тебе клянемся —

Не свернем с дороги!

И сдержал он клятву,

Клятву боевую.

Сделал он счастливой

Всю страну родную!

Сюня откинул полотенце и стал раздавать провожающим булочки, румяные, с пылу, с жару. Глаза у всех стали круглыми, но никто не отказывался. Наверное, думали, кто-то из родственников испек. Я еле подхватил две последние булки и поскорее запихнул в рот. Ничего, что язык обжег. Главное, что успел. Потому что от ворот уже неслась Фрима со скалкой, наперегонки с бабой Златой.

— Вей из мир! А рихен дайне татен! Чтоб ты гешволт был!

Застучали молотки. Гроб занесли в склеп. Железная дверь со скрежетом закрылась. И все потянулись к выходу…

— Эй, коровник! — окликнул меня дядя Вася. Как в тот раз, когда хоронили хромого военного. — Чего это ты над этим немцем-перцем распелся? Родич твой, что ли?

— Почему? — испугался я. — Просто мы иногда в его магазин заходили…

— На что глаз положили?

— Да… Фотоаппарат моему дяде нравился. «Фотокор»… Такой, с черной гармошкой… — вывернулся я…

— Ага… — Дядя Вася подозрительно смотрел мне вслед.

— Сень! Ну скажи раз в жизни правду! — приставал ко мне Алешка. — Ведь это ты немца прятал?

— Сказано тебе: на улице подобрали!.. Больного… Отвезли с дядей в больницу… Там он и помер…

— А телескоп где?

— Кто его знает? Бандиты, наверное, отобрали…

— Какие еще бандиты!

— Телескоп-шмелескоп! — догнал нас Соломон. — Вы, ребята, эти разговоры забудьте! Ша! И держитесь подальше от больных собак и чужих проблем!

Я подумал: и правда! Не пристань мы тогда к Карлу Ивановичу с телескопом, отдал бы он его этим подлюгам и жил бы себе в своем магазине. И старинные часы тикали бы себе день за днем, и в тусклых зеркалах отражались бы древние картины, и красивые дамы на них загадочно улыбались своим кавалерам. И живой антиквар щеточкой стряхивал пыль с китайских ваз и фарфоровых кукол.

Если бы его не выслали в Казахстан.

Высоко в ночном небе чуть слышно рокотал самолет. Четыре мощных мотора тянули его над невидимой сверху тайгой, над узкими лезвиями рек, в стороне от больших городов. Перед самым рассветом, когда тысячи километров были уже перемолоты лопастями, самолет сделал круг, и от него, одна за другой, отделились три темные точки. Через минуты свободного падения нал ними вздернулись круглые купола. Парашютисты держались кучно, и ветер всех вместе относил их к границе лесного островка посреди начинающей светлеть степи.

Было тихо. Молочная луна растворялась в небе. В дальнем селе проснулись собаки. Что-то вспугнуло суслика, и он суетливо скрылся в норке. Зашелестел крыльями степной орел. И тогда из-за леска выскочили три быстрых силуэта. Крепкие лапы бесшумно мяли траву, брызги росы кропили тугие спины. Перед самой тайгой они присели, подняли морды к уходящей луне. И тоскливый вой прокатился до самого горизонта.

А потом стало пусто. Волки растворились в тайге.

Часть вторая

Чем дальше, тем чудесатее.

Терпеть не могу, когда врут. Особенно по пустякам. Помню, Лешка Сумароков трепался:

— У нас в лагере один пацан подножку автобусу подставил, тот и перевернулся!..

Ну что он! За дурака меня держит?.. Я, конечно, за словом в карман не полез.

— А мой дядя Сюня, — говорю, — палец под паровоз подложил…

— Врешь! — не поверил Лешка.

— Это что! — говорю, — А людей на луне ты видел?

— Каких таких людей?

— А вот таких! В водолазных костюмах… И с американским флагом!

Что Лешку так рассмешило? Аж пополам согнулся.

— Ой, не могу! — говорит. — И с американским флагом!.. Как же ты его разглядел?

— А в теле…

Тут-то я язык и проглотил. Да, видать, поздно. Лешка отсмеялся, а потом как вцепится в меня:

— Ну, Фишка-враль, давай-давай ври дальше!

Достал он меня. Какой я враль! Разозлился я…

— Помнишь телескоп, который я вам в магазине показывал?

Лешка только головой кивнул.

— А знаешь, у кого он?

— У тебя, что ли?

Смотрю, Сашка туда-сюда глазами водит: — не говори, мол!

Только меня уже не остановить.

— А у кого же!

— Уй-юй-юй! — обалдел мой друг. — И что же ты в него видел?

— Да все!.. И людей на луне»!.. И бомбежку Америки!.. И конец войны!

— Уй-юй-юй!.. И нам не показал! А еще друг называется!

Теперь уже и Саша наседал на меня:

— Сень, а дашь посмотреть? Мы никому ни полслова!

Ну что мне оставалось? Хоть и стучало в голове предупреждение Карла Ивановича: — Кайн ворт! Кайн ворт!

В темноте я дежурил у забора. Телескоп уже стоял за кустом бузины, и в его стекле подрагивал кусочек луны. Сашкин свист перебудил всех собак в округе.

— Тише вы! — зашипел я на них. — Мама услышит!

Ребята перемахнули через забор.

— Ну, показывай!

Я заглянул в глазок. Там изо всех своих сил сияла луна. Я повернул рычажок на треноге. И лунные оспины поплыли…

— Смотри! — подозвал я Алешку. Он прижал глаз к телескопу и чуть не заорал:

— Что это!

— Луна!

Я аккуратно крутил рычажок. А Лешка выл от восторга:

— Уй-юй-юй! Вот здоровско! Такого еще никто не видел!

Нам с Сашкой пришлось отрывать его от телескопа. Теперь завывал другой мой друг:

— Ю-ю-ю! Вот это сила! Какая она огромная!

— А где же люди? — спросил Алексей.

Я только пожал плечами.

— Понимаешь, все картинки появляются случайно… Я же не знаю, как ими управлять…

Я тронул стрелку на циферблате и заглянул в глазок. Что-то изменилось… Я покрутил головку, картинка стала яснее.

— Ух ты! — не удержался я.

Передо мной растекалось огненное кольцо. А из середины его поднимался острый нос чего-то огромного, железного, белоснежного. Я успел рассмотреть надпись «Союз» до того, как Алешка нахально оттолкнул меня от телескопа.

— Ух ты! — Других слов у него тоже не было. Но потом он спросил:

— Что это?

Откуда я знал. Может, Сашка догадается. Он же у нас отличник. Но у Сашки вырвалось то же самое «Ух ты!».

— Ты хоть рассказывай! — попросил я его.

— Какая громадина! — обалдело говорил мой друг. — Смотри, смотри, выходит из огня! И надпись «СССР»!.. Уходит вверх! И все горит!

Ну, уж теперь моя очередь! — решил я. И не очень вежливо отпихнул Сашку… Прямо от меня в серое небо уплывала железная свеча. Только пылала она не с верхнего конца, а снизу. И огненный след клубился за ней…

— Что же это было? — неизвестно у кого спросил Алексей.

— Я знаю? — совсем как мой дядя, ответил я. И тут же потребовал:

— Ребята, клянитесь, что никому не расскажете!

— Ну что мы враги себе! У нас же его тут же отнимут!

Ого! Уже «у нас»! С Лешкой ухо надо держать востро.

Зато Саша просто сказал:

— Честное октябрятское!

Тут уж и Лешке некуда было деться:

— Честное октябрятское! — промямлил он.

Как-то незаметно пришел конец августа. Кончилось лето, а с ним и каникулы. Ночи стали безлунными, но Сюня все равно каждый вечер торчал у телескопа, слушал звезды. Что он там слышал, не знаю… Но заходил он в дом сильно задумчивым и, снимая сапоги и укладываясь, бормотал что-то несусветное: о какой-то Голде… Моше Даяне… Горби… А днем, в зверинце, мог ни с того, ни с сего выпалить вдруг: «ти зис войс оф Америка!»… И через минуту затрубить на весь зверинец «Фр-р-р… вьюи… ру-ру-ру!»… Прибегал Федорчук и принимался орать:

— Заткни свой яврейский мотор! Сколько говорено: здеся твари тонкие… нервные… артисты, мать…!

Ну, конечно, после такого крика обезьяны принимались визжать и метаться, тигр рычал, слон трубил, Манька мычала. Из-за портьеры выглядывал Юрий Владимирович.

— Федорчук! — выговаривал он. — Вы опять на психику давите! Сколько раз говорил: наши артисты требуют тонкого, деликатного обращения! Уволю!

Завхоз молча грозил нам волосатым кулаком.

Как-то раз я тащил мусорное ведро в выгребную яму. Возле нее вспыхивали огоньки папирос. В темноте разговаривали двое.

Голос Федорчука я сразу узнал:

— Слышь, Сигизмунд, откель тебя принесло? Ты же, говорили, в плен попал!

— Какая сволочь говорила?.. Сам знаешь, сколько у Сигизмунда врагов! — возмущался незнакомый голос. — Ну, был я в окружении… Ранило меня. Вот и шрам остался, здесь, под ребром… Партизаны меня подобрали, выходили… а потом к своим переправили… Я еще в кисловодском цирке успел поработать…

— Ох, люди, люди! Чего только не набрешут! — не унимался Федорчук. — Вот ведь говорили, что прямо видели, как ты навстречу фрицам шел и руки кверху драл…

— А ты и рад повторять! Смотри, Федорчук, придержи язык! Ты ж меня знаешь!..

— Как же не знать, — вздохнул завхоз. — У меня до сей поры ожог с причинного места не сошел!

— Вот и затихни!.. И, вообще, твое дело реквизит!.. И где мои ассистенты? Гуров номер требует, а я еще не в одном глазу!..

— Будет, Сигизмунд! В сей момент все будет! Ты, главное, не дергайся! В твоем деле ведь что требуется: холодная голова и чистые руки!..

Федорчук поплевал на папиросу, кинул ее в яму и отправился в зверинец. Перед входом он вдруг задержался и негромко

окликнул собеседника:

— Сигизмунд! А ведь шрам под ребрами у тебя и до войны был…

Выступление цыган назначили на последний день августа. Был приглашен весь московский театр с семьями. Ефрем позвал тетю Катю, а заодно и всю нашу семью.

Тетка Рейзл, прихорашиваясь перед зеркалом, ворчала:

— Цирк-шмырк!.. За день такого цирка насмотришься! И каждый второй — идиот! Никаких клоунов не надо!..

А все-таки она надела свою черную шляпку с красными вишенками, достала нарядный платок для бабы Златы и подстригла Сюню. В папином пиджаке он выглядел почти нормальным. Совсем, как папа… В трамвае они ехали на разных площадках. Пассажиров, проходящих через вагон, это сбивало с толку. Как это человек ухитряется быть сразу в двух местах…

В цирк мы приехали рано. И я повел всех в зверинец… Первыми, кого мы увидели, были Федорчук и Соломон. Они уже успели стать лучшими друзьями.

— О! Уся мешпуха»! — приветствовал завхоз гостей. — И бабуся! И папуси!.. Ось! Сразу двое?.. Ну, бывает, бывает… Ласкаво просимо!..

— Семэн, покажи людям наших заслуженных! Тильки перед представлением не кормить! Артист должон быть голодным!

Тетя Катя, конечно, сразу кинулась к Манюне.

— Кормилица моя! Мне ее сегодня и подоить не дали!.. Ну-ка, Семен, тащи ведро!

— Мадам! — успокаивал ее Соломон. — Чтоб я так жил, как вашей корове хорошо здесь! Она имеет бешеный успех!.. Ну и вы с нее имеете кое-что, а не семечки!..

Мама прижала Соломона к клетке с обезьянами.

— Соломон, — напомнила она, — вы держите в голове, что завтра ребенок идет в школу?

— Мадам, все учтено! Ваш байстрючонок… пардон, вундеркинд!.. трошки еще поработает по вечерам… А потом будет у меня на легком подхвате. Пусть учится, пока я жив!

— Айн гот веймс, чему он у вас научится!

У ослиного загона тетка Рейзл вспомнила о Сюне.

— А этот цидрейтер? — спросила она у Соломона.

— О, вашему шлимазлу мы тоже подобрали занятие. Как сказано в Писании: «от каждого по способности!»…

Цирк был полон. Весь первый ряд занимали театральные. Я помахал рукой Алешке и Жене. И сам Сумароков важно кивнул мне головой… Федорчук, из уважения к Соломону, усадил нас на стулья у самой арены. Мне досталось место рядом с папой и Сюней.

Вспыхнул свет под куполом. Заиграл оркестр. И начался парад циркачей… Первым выступал главный дрессировщик Гуров. Рядом с ним кланялась и приседала рыжая Наташка. Потом шли дрессировщики помельче: с медведями, обезьянами, енотом и осликом. Потом провели слона… Забили барабаны, и натягивая цепь, прошел тигр… Проскакали цыгане на своих конях… Пролетели колесом акробаты… И вприпрыжку понеслись крашеные клоуны…

— Тю! — громко сказала баба Злата. — Я же циих рыжих бачила у Александрии! У девятнадцатом роки! Еще до погрома!..

— Тсс, бабуля! — прервал ее Соломон. — Це ж, значит, плохая примета!

На арене остался один Юрий Владимирович.

— Уважаемая публика! — объявил он, — Цирк приветствует вас! В это трудное время мы вместе со всей нашей великой родиной боремся с заклятым врагом всего человечества! Наше грозное оружие — смех! Сейчас вы увидите, как беспощадно разит он фашистское отродье!..

Дрессировщик поднял руку, где-то на балконе заиграла шарманка, и Гуров запел громким басом:

— Мальбрук в поход собрался;

В походе он… мирондо-мирондо-миранделе…

И началось представление… Мама-коза провожала на русский фронт юного Фрица — ослика в немецкой каске… Обезьяна-Геббельс лопотала что-то в микрофон… Ослик-Фриц браво маршировал по арене… На пути он встречал пастуха с коровой… Конечно, это были Ефрем и наша Манька… «Млеко! Млеко!» — кричал Туров… Ослик-Фриц кидался к Маньке, но она шустро отпрыгивала в стороны… Туда-сюда… туда-сюда…

А тут появлялись медведи в мохнатых ушанках — партизаны… Начиналась пальба… Ослик-Фриц с перепугу валился на спину и задирал вверх все четыре ноги… медведи водили хоровод… Смешнее всех плясала наша Маня… Тетя Катя утирала слезы, глядя на нее… А люди-артисты тоже плясали и припевали:

— Тут и там — Гитлера там-там!

Там и тут — Гитлеру капут!..

Публика была в восторге. Даже Сумароков вытирал глаза от смеха… Я хлопал громче всех. Но вышедший на поклоны дрессировщик смотрел почему-то не на меня, а на папу с Сюней. Что он увидел в них интересного?

В перерыве меня дернула за рукав рыжая Наташка.

— Юрий Владимирович просит подняться к нему!

— Всех? — удивился я.

— Балда! Только мужчин!

Балда там или не балда, но я тоже мужчина! — решил я.

Юрий Владимирович пил чай.

— Заходите, усаживайтесь! Милости просим!.. Не имею чести знать ваше имя-отчество…

— Григорий Абрамович! — представился папа.

— А ваш братец?

— Сюня… Израиль Абрамович! — поправился папа.

— Вы, стало быть, близнецы?

— Я старше на полчаса…

«И на головку нормальнее» — подумал я.

Но дрессировщик продолжал:

— Ох, как кстати вы явились!.. У нас тут нашелся иллюзионист… Ну, знаете, всякие трюки с исчезновением… и таинственным перемещением… Но секрет в том, что для этих трюков обязательно нужны близнецы! Такие, как вы, — на одно лицо!

— Но мы же не учились… И потом — я работаю по мобилизации… — отнекивался папа…

— Поверьте, никакого особого умения от вас не потребуется! Только дисциплина!.. А насчет работы мы договоримся! Городской военком большой любитель цирка!

Папа с сомнением посмотрел на Сюню.

— Брат у меня не совсем здоров… — он незаметно покрутил пальцем у виска.

— Беспокойный? — озабоченно спросил Туров.

— Тихий… Если его нарочно не злить…

— Он же у нас в зверинце работает? Ведь так? — Наконец-то, он посмотрел на меня. — Справляется?.. Жалоб нет?

Тут прозвенел звонок.

— Надеюсь, о главном мы договорились? — поднялся дрессировщик. Остальное уладим с нашей дирекцией!.. И насчет гонорара! — многозначительно намекнул он, выходя.

— Да, — вдруг вернулся он. — С этого дня вам категорически нельзя появляться вместе!..

Следующую часть представления я смотрел вполглаза. Еще бы! Мои папа и дядя станут артистами цирка!.. Я даже скачущим цыганятам не очень завидовал: ведь теперь и моя семья — цирковая!.. Вот только тетка Рейзл не могла обойтись без ложки дегтя:

— Видела я эти трюки-шмуки в Запорожье!.. Фокусник заховал живого кассира в комод… Так он таки и пропал… Вместе с дневной выручкой… Директору цирка дали три года!

Я собирался в школу. Натянул наглаженную мамой белую рубашку, прикрепил октябрятский значок… Вот только учебники и тетради пришлось запихивать в драный-предраный портфель. Я невольно нацелил глаз на верх шкафа, где пылилось тети Розино сокровище с двумя замками. Тетка заметила мой взгляд… заворчала что-то… завозилась… помянула черта и всю его родню… И вдруг решительно полезла на стул.

— На! — без всякой ласки в голосе сказала она и сунула мне в руки коричневую кожаную драгоценность.

— Ой! — пропели мы с мамой потрясенно. — Зачем же?..

— Пыль сотрите! — приказала тетка. И ушла на работу.

— А гуте захе! — оценила баба Злата подарок. — Хорошая вещь, шоб ты был гезунд!

— О, смотрите! — встретили меня во дворе школы. — Фишка наш прямо нарком!

— Это он в цирке у клоуна отобрал! — издевался Алешка.

Портфель, и правда, был чуть не выше меня ростом…

— Фишка, г-говорят, т-ты в т-теперь в зв-зверинце выступаешь? — заикаясь, пристал ко мне длинный Робик. — А кем?

— В-в-верблюдом! — передразнил его я. — Щас как плюну!

— Дети! Дети! — успокаивала нас Анастасия Георгиевна. — У Сени прекрасный портфель!.. А чем каждый из вас занимался летом, мы сейчас и узнаем…

Оказывается, длинный Робик проторчал две смены в лагере на Иртыше. Они играли в «Поймай шпиона!», ходили в поход, жгли костры… Леня Пелтиер жил в деревне, помогал косить сено, ездил в ночное… А Лешка Сумароков выступал в своем театре! В спектакле «Слуга двух господ»! В старинном костюме — как настоящий актер! Правда, без слов…

А что мог рассказать я? Как мы с моим дядькой пасли хозяйскую корову?.. Как он, ненормальный, ее продал?.. И как мы ишачили за это в свинарнике, а потом в зверинце?.. Слава богу, до меня очередь не дошла…

На следующем уроке Анастасия Георгиевна велела всем раскрыть тетради.

— Пусть каждый из вас напишет по маленькому рассказику «Как я провел лето»! А я выберу самый интересный и завтра прочту вслух!..

После уроков Алешка с таинственным видом оттащил меня в сторону.

— Слушай! Помнишь паром, который перевернулся?.. Водолазы потом подняли его… И знаешь, что там нашли? Чемодан с передатчиком!..

— Ну, ты скажешь!

— Честное октябрятское!.. К нам в театр приходили, про монтировщика спрашивали…

— Так там же военный был! — перебил я его. — Хромой… С палкой…

— Вот! Самое интересное!.. Его могилу раскопали… И, знаешь что? В гробу никого не было!

— Уй-юй-юй! — меня аж дрожь пробрала…

— Только просили никому ни слова!.. Я тебе как другу… А чтоб ты ни гу-гу!

На другой день Анастасия Георгиевна первым делом вызвала меня к доске.

— А ну-ка, Сеня Фишкин, будь добр покажи нам, как пишется первая буква твоей фамилии!.. Нет, прописная!.. А прописная «Д»?.. А «Э»?..

Плохой все-таки у нас класс! Ну, чего гоготать, если человек за лето забыл всего-то пару пустяков!.. Подумаешь, четыре или пять заглавных букв!… И в прошлом году так было… Ну и что, всегда ведь у Лешки подсмотреть можно!.. И чего ржут?

Но это было только начало.

— Садись, Фишкин! — сказала учительница. — Завтра принесешь по четыре строчки каждой прописной буквы!.. А сейчас я прочту самый… э… необычный из ваших рассказов!

Она раскрыла тетрадь, так чтобы никто не видел фамилию ее владельца.

КАК Я ПРОВЕЛ ЛЕТО

«Лето я провел хорошо. Мы с моим дядей пасли корову Маньку. И все лето я читал ему «Капитанскую дочку». Ему очень понравился Пугачев. Поэтому он продал цыганам корову Маньку. За это нас превратили в египетских рабов. Мы чистили свинарник. Там было очень много …извините, дети, это слово я не могу вам прочесть!..

Тут некоторые закричали: — Навоза!..

А некоторые: Говна!.. Говна!..

«Потом мы убирали в зверинце. Там тоже было очень много… Но это… хм… хм… — знаю, ребята, знаю! — оказалось золотым. Мы с дядей продавали его соседям. А они закапывали его в грядки. На следующее лето там вырастут агромадные огурцы и помидоры, и они пошлют их нашим храбрым бойцам… Так мы помогали фронту!.. А по ночам мы с дядей смотрели на звезды. Мы увидели людей на луне. Дядя сказал, что это американцы. Потому что у них был флаг с полосами и звездами… Они сели в будку, вроде нашего …хм… туалета…

— С-с-сортира! — догадался Робик…

«…и улетели, — продолжала Анастасия Георгиевна. — А еще мы видели, как японцы бомбили главный американский город. Самолеты у них были очень большие и без винтов. Поэтому, наверное, ими трудно управлять, и они врезались прямо в небоскребы…

— Да это же Фишка-враль! — закричал тут мой друг Алешка. — Он мне еще летом рассказывал! Когда мы попали в крушение!

— Стыдно, Сумароков! — остановила его Анастасия Георгиевна. — Стыдно обзывать своего друга вралем!.. Скажи лучше: фантазер!.. А сам ты разве не фантазер? Какое еще крушение ты придумал?

— Так трамвай с рельс соскочил!

— Во-первых, не с рельс, а с рельсов… А, во-вторых, в нашем городе такие «крушения» каждый день случаются… А ты, Сеня Фишкин, — повернулась она ко мне, — действительно фантазер…

Анастасия Георгиевна задумалась и сказала что-то не очень мне понятное:

— Но, может быть, наш мир был бы гораздо скучнее без таких фантазий… Ладно, Сеня Фишкин! Я прощаю тебе семнадцать орфографических и двенадцать синтаксических ошибок за чудное окончание этого рассказа:

«А еще я увидел, как кончилась война. Все радовались и прыгали от счастья. Мы тогда уже вернулись в Москву. Была весна. И вокруг цвела черемуха…»

Мой рассказ Алексей уволок с собой.

— Покажу в театре! — сказал он.

А я зашел домой, переоделся и отправился на базар. Мой дядя Сюня работал теперь учеником у фотографа. Соломон его пристроил.

Сюня сидел один.

— А где хозяин? — спросил я.

— Ша! — прижал дядька палец к губам. — Печатает… — Он показал на закрытую дверь. — В лабалтории…

А в это время хозяин как раз и вышел.

— О! — удивился он, глядя то на меня, то на Сюню. — Кто же это вас упечатлел? Ну-ка, зайдем!

Он завел нас в лабораторию и включил свет. В тазике с водой плавали листы с отпечатками. Фотограф щипчиками достал верхний лист, стряхнул с него воду и подвесил к веревке. Потом он подвесил второй лист… третий…

— Ну?..

Я молчал. А что я мог сказать, если с фотографий смотрели на нас Карл Иванович… Сюня… и я!

— Так я у вас спрашиваю, молодой человек: ну?..

Язык у меня будто отнялся.

— Кто вас снимал?

— Не… не знаю…

— Пленку принес какой-то хромой военный… с палочкой…

— Да он же утонул!.. Дяденька фотограф! — взмолился я. — Не отдавайте нас никому!

Про прописи-то я забыл. Пришлось писать их на доске. Вот было веселье для класса!.. Особенно, когда выяснилось, что у половины ребят такие же провалы в памяти!

— Атлантов! Это у тебя «Р» прописное?.. А это «Д»?.. — волновалась Анастасия Георгиевна. — Покровский, кто тебя учил, что «Э» прописное пишется в эту сторону?

— В…в…вы! — нахально ответил Робик.

— Врет он! Врет! — дружно заорал класс. — Не верьте ему, Анастасия Георгиевна! Вы правильно учили! Просто у нас память дырявая!

— Но мы ее тренируем! — выскочил Алешка. — Я все лето роль учил!

— «К… ку… кушать подано!» — съязвил Робик.

— Много ты знаешь! — выскочил в проход Алешка. Он поклонился учительнице и протянул воображаемый конверт:

— «Сударь! Вам послание от особы, которая к вам благого… благоволит!» — почти без запинки произнес он и, усаживаясь на место под бурные аплодисменты, добавил:

— И «Трех мушкетеров» я прочел от начала до конца!

— А я прочел «Жизнь» Ги де Мопассана! — не мог не похвастаться я.

— Что! — почему-то ужаснулась Анастасия Георгиевна. — Кто тебе дал?!..

— Я сам нашел!

И я рассказал классу историю недавних похорон: поездку на катафалке… просьбу посторожить открытый гроб… забытую книжку… белый венчик на лбу покойницы… свое бегство по темному кладбищу… ночной стук в дверь…

— У-у-у! — завыли тут, изображая ужас, ребята. А Алексей Сумароков даже пожал мне руку.

Прямо из школы я отправился на базар. Сюня был в темной комнате, зато фотограф сразу пристал ко мне с вопросами: где это мой дядька видел людей на луне? И бомбежку Америки?

Значит, Сюня успел разболтать.

— Да нигде не видел! Просто приснилось… Он же у нас… — и я покрутил пальцем возле виска.

— И часто ему такие сны снятся? — не поверил фотограф.

— Ну… бывает… А где наши фотографии? — вдруг вспомнил я. — Приходили за ними?

В это время из темной комнаты вышел Сюня.

— Фартиг! — объявил он, вытирая мокрые руки. — Готово!

— Ну, посмотрим, посмотрим! — скрываясь в красном свете, сказал фотограф.

Я сразу накинулся на дядю:

— Ты зачем про луну растрезвонил?

— Хвейс, — это был любимый дядин ответ. — А чего было не сказать?

— Ты, главное, про телескоп кому-нибудь не брякни!

— Телескоп — ша! — И дядя зажал рот растопыренной пятерней.

Фотограф вынес на свет еще не высохшие стеклянные пластинки.

— Израиль, Израиль, сколько раз повторять: негативы после фиксажа промывать надо дольше! И давать воде стечь… Пятна же остаются! А люди за нашу работу деньги платят!

Дядя виновато промолчал. Работой в фотографии он дорожил. Это тебе не свинарник на кладбище. И даже не цирк…

— Дяденька фотограф! — не отставал я. — Так что там с нашими снимками?

— Забрали их, забрали… — проворчал фотограф.

— Ой, а кто?

— Ну, пришел человек с квитанцией и забрал.

— А какой человек?

— Обыкновенный… Встретишь и не узнаешь…

Ой, не нравилось мне это.

Теперь я работал один. Папу, и правда, отпускали с его склада пораньше, и они с Сюней репетировали на арене. Что они там делали, было тайной. Иллюзионист пригрозил распылить на кусочки каждого, кто распустит язык. И они молчали…

Только Федорчук, который помогал мне убирать зверинец, ворчал потихоньку:

— Ох, чую, чую я, неспроста тут Сигизмунд объявился! Я-то уж научен: где он, там жди беды!.. А твоих папусек дюже жалко, хоть и явреи!.. Как начнет он их пилить, да в огне палить… А кто за технику безопасности отвечает? Не Туров же! Федорчук один пойдет по статье!.. Да еще эта хренотень с его пленом… Нет! Ты, малый, держись от Сигизмунда подале!..

Я уже понял, что Сигизмунд, чей разговор с завхозом я нечаянно подслушал, и есть наш новый иллюзионист. Высокий, с пышными усами, он иногда проходил через зверинец, а один раз даже заговорил со мной:

— Хочешь конфетку, добрый мальчик!

Он раскрыл ладонь с карамелькой, но когда я несмело потянулся к ней, конфетка вдруг превратилась в живую мышь.

— Хо-хо-хо! — жирно захохотал Сигизмунд, шевеля усами. — Не будь таким доверчивым, добрый мальчик!

— Умный, как муха! — прошипел ему в спину Федорчук. — Тильки он не муха, а крысюк!

Данесение №4

Мой сосед совсем не кашляет. сидит ночами. хочит помочь красной армии. Разве враги так делают.

Шкет

Я не стал показывать это письмо Соломону. Пусть капитан-мордан узнает, какие хорошие люди друзья дяди Толи. И пусть он перестанет считать их диверсантами и вредителями. Я же сам почти перестал.

Но Соломона сейчас волновало что-то совсем другое. Как то вечером он вдруг попросил:

— Ну-ка покажи что-нибудь новенькое!

Я сразу его понял и повел за куст бузины. А там мой дядька уже вовсю пыхтел над телескопом.

— Ну, что там?

— Гурништ… — по-моему, ответил он. — Ничего…

— Отзынь на два лаптя! — оттер я его плечом.

Я подвинул стрелку на циферблате вперед и, глядя в глазок, стал искать что-нибудь интересное. Ну вот: магазин с вывеской «Диета»!.. Понятия не имею, что бы это значило… Я повернул головку, укрупняющую картинку… и оказался за вывеской внутри магазина!..

Нет, таких магазинов я точно не видел! Огромный, ярко освещенный зал, заставленный полками и длинными рядами открытых прилавков.

Полки ломились от банок, коробок, бутылок. Между рядами неторопливо двигались люди с тележками, полными всякого добра…

— Это что? Америка? — сам у себя спросил Соломон, обалдевший от такой картины.

— Надписи-то, вроде наши… Русские…

Я чуть-чуть тронул рычажок на штативе.

— Штейт! — остановил меня Соломон. — Касса!.. А крупнее можно?.. Вот так!

Он смотрел… хмыкал… бормотал что-то о совсем других деньгах… А потом вдруг попросил:

— Посмотри-ка ты!.. У тебя глаза молодые, острые… Что там написано?

— О-лим-пий-ска-я ло-те-ре-я, — по складам прочитал я. И немножко отъехал назад. И увидел что-то совсем непохожее на тети Розину кассу… Маленький голубой экран, по которому бежали цифры… И буковки вроде пишущей машинки… И, правда, совсем другие деньги… И веером разложенные карточки с красивыми картинками…

— Лотерея… Лотерея…

Почему-то Соломон из всей этой невидали запал на карточки с непонятным мне названием: «о-лим-пий-ска-я ло-те-ре-я»…

— Так, говоришь, будущее? — задумчиво сказа он.

Я сделал уроки, а потом принялся за новое донесение. Я написал заголовок

Донисение №5

По-моему, ошибок в нем уже не было. Только я не знал, о чем доносить дальше.

Ломал, ломал голову…

Наш сосед видет себя харашо ночами почти ни кашляит но ни спит никто к нему не ходит кроме сони…

Тут мне пришлось прерваться. Прибежала запыхавшаяся мама.

— А где Мишенька?

Я посмотрел на часы. Уй-юй-юй! Сегодня ж суббота! Автобус, наверное, давным-давно уехал обратно!

Я накрыл недописанный листок промокашкой и со всех ног пустился по Девятой линии. В этом городе были улицы и линии. Наш дом стоял на улице, а Мишку привозили на линию, в самое ее начало…

Автобус уже разворачивался.

— Эгей! — что есть мочи закричал я. — Подождите! Я тут!

Мишкин рев остановил водителя. В этот раз он даже не ругался. Шваркнул Мишку, как куль, мне на руки и задымил из города.

— Ну, Мишастик, не ори! Я же все-таки пришел! — успокаивал я его на ходу. — Сейчас домой придем, мама тебя искупает, вода уже горячая!

Лучше бы я этого не говорил. Мишка завопил еще громче. Ужас, как он не любил купаться! А разве можно было пускать его в дом немытого. На нем же вши русские народные пляски устраивали!

Я схватил брата за маленькую ладошку и удивился, какая она холодная. Зато лоб у него прямо горел. Ой-ой-ой! — испугался я. Да они его совсем больного скинули!

Градусника в доме не оказалось. Пришлось просить у соседки, Марты Казимировны. Она же была медицинской сестрой, и термометр, наверное, был у нее один на всю улицу. Поэтому в руки она его не дала. Сама понесла. Сама сунула брату подмышку. И, потрогав лоб, сказала:

— Да у него под сорок!

И точно. Тридцать девять и девять показал градусник! Мама, конечно, тут же пустилась в слезы.

— Тихо! — приказала Марта Казимировна. И стала слушать, как Мишка дышит. Дышал он хрипло. И на мамины вопросы не отвечал. Соседка попросила ложку и стала смотреть мишкино горло. Ничего хорошего она не увидела.

— Похоже на дифтерию… Надо немедленно привезти врача! На улице Ленина живет доктор Брук… Он не откажется. И он недорого берет…

Папу, не успел он войти в дом, тут же послали за врачом. Мама нашарила где-то сколько-то денег на извозчика. И стала набирать на доктора.

— А детей надо убрать! — скомандовала соседка. — Вы же знаете, какая это зараза!

Жанну с Верой отослали на кладбище, к подружке Шурке. А я постучался к соседу, дяде Толе. Он, как всегда сидел за книгами.

— А дяди Димы нет? — робко спросил я.

— Нет! — коротко ответил сосед. А потом резко повернулся ко мне:

— Семен, ты про него никому не рассказывал? Ну, про ту ночь?

— Н… нет… — почти честно соврал я. Я ведь, и правда, никому не говорил. — А что случилось?

— Забрали от нас Диму. И охрану поменяли… Только вот Диму заменить некем.

— Я не виноват! — стараясь, чтобы голос не дрожал, еще раз соврал я.

— Ну, извини, извини!.. Там же было много народа… Не хочется ни о ком плохо думать… Значит, какая-то сука из своих заложила!..

Я первый раз слышал, чтобы наш сосед ругался. И еще я подумал, что враги народа должны жить отдельно от остальных советских людей. А то можно нечаянно подружиться с ними, с врагами то есть. А как после этого писать донесения на них? Стыдно ведь…

Я рассказал про брата. Дядя Толя расстелил свою кровать:

— Будешь спать здесь!

— А вы?

— Мне, может, вообще спать не придется… Работы много…

Проснулся я от шума за стеной. Потом за окном зацокали копыта и заскрипели колеса.

— Врач уехал, — сказал дядя Толя. — Надо, пожалуй, зайти, узнать, как там ребенок…

Я потихоньку выбрался из кровати и незаметно проскользнул в собственную дверь.

— Дифтерия! Дифтерия у Мишеньки! — объясняла заплаканная мама дяде Толе. — Врач говорит: — Немедленно в больницу!.. А кому он там нужен! Вей из мир! Меня же никто с работы не отпустит! Пропал ребенок!

Мама раскачивалась на стуле, закрыв лицо руками. Растерянный папа молчал рядом. Фрима рыдала в углу. Тетка Рейзл и баба Злата сидели на постели, закутанные в одеяла. Тут же примостилась сгорбленная Марта Казимировна.

— Дора Ильинична, но есть же лекарства! — пытался успокоить маму сосед.

— Ах, молодой человек, — устало проронила Марта Казимировна, — какие лекарства от дифтерии!.. У него все горло забито пленками!

Красный Мишка не дышал, а хрипел.

— А все-таки у нашего врача есть какое-то новое чудо лекарство! Из Канады привезли. Плесень какая-то…

— Я что-то слышала… Говорят, обкомовских лечат. Но кто же на простого ребенка будет эту редкость тратить!

Мишка все хрипел. Я старался плакать, чтоб меня не было слышно.

— Ну вот что, Семен! — Дядя Толя резко поднялся со стула. — Пойдем ко мне! Придется тебе поработать!

Он быстро писал что-то на листочке. Потом свернул его в треугольник и чиркнул несколько слов сверху.

— Это записка нашему врачу. Он вольный и живет около завода. Я пишу, что болен, температура под сорок, горло забито пленками, дышать трудно. Наверное, дифтерия… Запомни: не у твоего брата, а у меня!.. Помочь мне может только канадская плесень!.. Запомнил?

Он назвал мне адрес и объяснил, как туда добраться.

— Возьми с собой дядю! Вдвоем безопаснее… Да! — крикнул он мне вдогонку: — От себя скажи, что я очень плох, до утра могу не дожить!

Сюня даже спорить не стал. Вытащил зачем-то тележку и покатил ее, высекая искры из булыжников. Было темно. Трамваи уже не ходили. На улицах ни души. Только раз где-то в переулке процокал конный патруль. Мы замерли, как вкопанные. А потом Сюня снова погнал тележку прямо по рельсам. — Дзинь-дзинь-дзинь! — вызванивал он. Вот дурень! — думал я. Но и сам не мог удержаться: — Дзинь-дзинь-дзинь!

Дом мы нашли легко. В одном окне все еще горел свет. Мне пришлось встать на тележку, чтобы дотянуться. Но, как только я стукнул по стеклу, свет погас. Я стукнул еще и еще…

— Никого нет! — громким шепотом сказал кто-то за окном.

— Марк Самойлович! — позвал я. — Меня послал Стеркин!.. Дядя Толя!

— Меня нет! Приходите завтра! — отозвался тот же голос.

— Он болен! Он умирает!

— Что ты кричишь! — Окно слегка приоткрылось и в него просунулся длинный нос. — Он что, не может умереть завтра?

— Это же Стеркин! Друг Чкалова!.. Ему очень плохо! Вот! Он прислал записку!

Я помахал бумажным треугольником.

— Ну, кому плохо, записок не пишет, — засомневался человек за окном. Но записку взял.

— Что ты хочешь, чтоб я здесь прочел? Темно же!

— А вы зажгите свет!

— Ну да, чтобы завтра кто-нибудь донес: а у доктора Гершковича по ночам свет горит! Ой, что-то он против советской власти замышляет!

Он все-таки щелкнул выключателем.

— Он что, правда, плох? — высунулся доктор в окно.

— Умирает! — чуть не плача, сказал я, думая о своем брате Мишке.

— А Скорую вызывали?

— Были врачи. Говорят, у них такого лекарства нет… А дядя Толя говорит: только у вас есть! Плесень какая-то. Вы уже кого-то спасли!.. И еще кого-то!.. И еще…

— Стеркин, говоришь? Анатолий?.. Хороший парень! И светлая голова!

— Друг Чкалова!

— Подумаешь! Я Чкалова лечил. И Громова. И Папанина А кто-нибудь вспомнил обо мне, когда я, как собака, на лагерной помойке помирал!

Это он говорил уже, спускаясь по крылечку с врачебным чемоданчиком в руке.

— Далеко идти?

— Мы вас подвезем!

Сюня лихо подкатил тележку. Доктор опасливо взгромоздился на нее, прижимая чемоданчик к груди.

— Если вы нас выроните, советская медицина понесет невосполнимую потерю!

И мы понеслись по трамвайным путям. Только в этот раз Сюня решил, что он паровоз. Он дымил самокруткой и гудел: Угу-гу-гу!.. А бедный доктор на каждом ухабе вскрикивал: Ферфалт!.. Ферфалт!.. Ферфалт!..

Я провел доктора прямо в комнату дяди Толи. Тот лежал на кровати, накрытый одеялом, и с компрессом на голове.

Ну-с! — Доктор поставил свой чемоданчик на стол и очень подозрительно посмотрел на соседа. — Больной перед смертью икал?

— Семен! — сказал дядя Толя. — Иди! Подожди нас у себя!

Я, конечно, дальше его окна не ушел. Сначала за окном громко разговаривали, потом стали кричать, потом перешли на шепот. Когда заскрипела дверь и затопали шаги на крыльце, я рванул к себе.

Ни на кого не смотря и не здороваясь, доктор протопал к больному брату.

— Горячую воду, полотенце и ложку! — скомандовал он.

Мама испуганно притащила все, что он требовал.

— И чтоб ни живой души!

Мишпуху как ветром сдуло. Только тетя Марта осталась. А я вжался в самый темный угол коридора и перестал шмыгать носом.

Дальше я видел все кусочками. Потому что боялся смотреть.

Я только слышал, как доктор ворчал, что что-то в горле распухло… и все оно забито какими-то пленками…

— Что мы имеем? — спросил он сам себя. И сам себе ответил:

— Типичный случай дифтерии!

Он еще какое-то слово сказал, но я не расслышал. Зато расслышала тетя Марта и заохала:

— Теряем ребенка!..

— Цыц! — прикрикнул доктор Марк Самойлович. — Вы кто? Медсестра?.. Кипятите шприц! Спирт есть?

Я немножко поплакал. А потом снова высунул голову. Тетя Марта доставала из горячей кастрюльки шприц. Доктор болтал вверх и вниз стеклянную трубочку.

— То, что мы с вами делаем, — совсем тихо говорил он тете Марте, — государственное преступление. Это лекарство покупают за золото в Канаде. Оно для особо ценных больных. И в самых опасных случаях! Понимаете, как мы с вами можем загреметь?

— Ну, мне-то не впервой…

— Доктор, я устала всего бояться, — так же тихо отвечала соседка. — Все мои мужчины там, — кивнула она головой куда-то в сторону. — А дети должны жить…

Доктор наклонился над Мишкой. Запахло спиртом. Им всегда мазали спину перед тем, как колоть. Ну, щас заорет, подумал я. Но брат даже не пикнул.

— Теперь надо ждать, — выпрямился доктор. — К утру повторим…

Он тяжело опустился на стул. А тетя Марта подошла к окну и что-то забормотала не по-русски. Молится, — догадался я. И уснул прямо на полу.

Проснулся я от общего шевеления. Поднималась моя мишпуха. Спали, видно, вповалку, не раздеваясь. И теперь опухшие, всклокоченные собирались вокруг Мишкиной постели. А там уже колдовал доктор. А тетя Марта светила ему.

— Стоп! — доктор передал ей чайную ложку. — В гортани, вроде, чисто, а глубже лезть я боюсь.

Он поднял руку:

— А теперь все тихо! Слушаем!

Тут уж я не удержался и прополз совсем близко к брату. Он больше не хрипел!

— Дышит? — прислушалась мама. — Готыню, дышит!

Тут поднялся такой рев! Такой рев! Не плакал, по-моему, один Мишка.

А всегда ведь было наоборот.

— А ты что тут делаешь? — заметила меня, наконец-то строгая соседка.

И я побрел к дяде Толе. А там почему-то поперек кровати спали мои сестренки.

— Вы чего это здесь — растолкал я Жанку.

— Выгнали… — пробормотала она, не просыпаясь. — Как услышали про эту… диферию, так дядя Вася нас и вытолкал… И вообще нашу семью знать не хочет…

Ох, дядя Вася, дядя Вася! Оказывается, он не только меня не любит. А что же мы ему плохого сделали? Ну, пасли корову на кладбище… Ну, от покойницы я сбежал… Приставал к нему с книгой… А что ж тут такого страшного?

Что-то еще копошилось у меня в голове. Только я никак не мог вспомнить что… Ах, да: исчезнувший из могилы покойник!.. И что-то еще… Но тут в комнату вошли дядя Толя и доктор.

— Вы, конечно, понимаете, дорогой конструктор Стеркин, что лекарство я спишу на вас?.. — шептал доктор. — Это вы опасно больны, это у вас дифтерия… Так что в постель и на больничный!

— Ох, доктор, это же форменное дезертирство! На фронте что-то готовится, ребята даже на ночь остаются в цехах! А я буду отлеживаться!

— Вам больше нравится получить пулю в затылок? Рядом со мной? А кто же тогда будет Родину любить?

Доктор заговорил еще тише:

— Знаете, у Рабиновича спрашивают: — Товарищ Рабинович, вы любите Родину? — Конечно, люблю! От всей души. — А вы готовы отдать за неё жизнь? — То есть? — Ну, умереть за неё готовы?

— Вы меня, конечно, извините, но кто же тогда будет любить Родину?

Дядя Толя засмеялся, я не понял — чему.

— Ох, доктор, на десять лет тянет!..

— Ну, ладно! — голос доктора стал серьезным. — Я днем еще разок забегу. Вам же необходима третья доза!.. Но могут и «эти» придти. Так что детей отсюда вон! Градусник — на видное место! И хороший лающий кашель! Чтобы не засиживались!

Он попрощался. Но уйти без анекдота не мог:

— Вы слышали, Кацман всё-таки скончался. — Бедняга! — Да, но зато какие профессора его лечили!

Миша выздоровел. Я вовсю ходил в школу. Как-то вечером мама протянула мне мятый листок. Тот самый, что я оставил на столе, когда побежал за братом.

— Это твое?

Я молча кивнул головой.

— Что это?

— Донесение…

— Кому ты доносишь?

— Ну тем… за зеленым забором…

— Кто тебя просил?

— Не просил… Заставил…

— Кто?

— Такой… мордатый… Сказал, что посадит меня… И Сюню… И Соломона…

— За что?

— За картинки…

— Готыню! Какие картинки?

— Какие я из газет вырезал… для уборной на базаре… А там портреты вождей…

Мама схватилась за голову.

— Готыню! Это еще та история!.. То-то я удивлялась, что так легко обошлось!

— Он сказал, что дядя Толя все равно враг и верить ему нельзя… и я должен быть их глазом… Сказал, что я же советский человек…

Я оправдывался, а сам ревел, как щука… или как белуга…

— И давно это?

— Н… не очень…

— Готыню! — всплеснула мама руками. — За что ты меня наказываешь! Мы же приличные люди! Почему у меня в доме растет новый Павлик Морозов?

— Павлик Морозов был герой!

— Донес на родного отца!.. В школе ты можешь верить во что угодно! Но все, что в доме, в доме должно и оставаться!

— Но дядя Толя…

— Он же твой друг! Он тебе верит, а ты за ним шпионишь!

Мама положила листок с донесением на стол.

— Делай, как хочешь… Но помни: тебе всю жизнь будет стыдно за это!..

Мама принялась кормить Мишу. Но все никак не могла успокоиться.

— Это ж надо такое цурес!.. Слышишь, сынок! Завтра твой братик на нас напишет!..

Шмыгая носом, я расправил проклятый листок. Конечно, я давно понимал, что делаю что-то паскудное. Недаром же я не рассказывал об этих донесения никому в классе. И не потому, что мордан не велел. Стыдно было. А отказаться страшно.

И все-таки… Дрожащей рукой я перечеркнул крест-накрест написанное и начал сначала:

Донисение №5

Больше донесениев не будет

шкет

Я снова не показал письмо Соломону. Кто знает, как оно ему понравится?

Но Соломона сейчас волновало что-то совсем другое. Он снова захотел посмотреть в телескоп. И обязательно увидеть тот же удивительный магазин.

Мне что. Хочет, пусть смотрит. Вечером мы с Сюней вытащили телескоп и навели на луну. Я с прошлого раза ничего не трогал, поэтому в магазин мы попали сразу же. И Соломон потребовал показать ему кассу.

Он снова долго что-то рассматривал, бормотал «лотерея… лотерея…».

Потом попросил «покатать» его по магазину. И, как в прошлый раз, заорал:

— Штейт!.. Стоп!

Что он там увидел?.. Я заглянул в глазок, как только он отошел. В углу магазина стоял нарядный киоск, расписанный словами «Лотерейные билеты»…

— Все? — спросил я.

— Закрывай лавочку! — согласился Соломон. И был он весь какой-то задумчивый.

Несколько вечеров у нас дома велись переговоры. Соломон шептался с папой. Уговаривал Фриму. Приходил его приятель Марк. Они что-то считали на бумаге. Соломон бил себя в грудь. Мама со страхом смотрела на папу. Одна тетка Рейзл не хотела ни смотреть, ни слушать.

— Гановер!.. Гановер!.. прямо шипела она. Не любила она Соломона. Хоть и была когда-то его женой.

Ребята снова пристали ко мне с телескопом:

— Покажи, да покажи!

Пришлось устроить очередной сеанс… Все опять началось с луны. Но теперь я знал, как поменять картинку… Тронул стрелку на циферблате и…

Это была Красная площадь. И военный парад. Только какой-то совсем не такой! Красноармейцы не шли с винтовками наперевес. И не печатали шаг по брусчатке. Они ехали, сидя в открытых машинах.

— Ух ты, какие танки! — удивился Алексей.

— А это похоже на то, что было в прошлый раз. Только гораздо меньше! — увидел в телескоп Саша.

И правда! По Красной площади ехали громадные грузовики, на которых, как раскормленные киты, лежали… Даже не знаю как их назвать. Ну, что-то вроде огромных снарядов. Только какие же должны быть для них пушки!

Вдруг картинка переменилась. Теперь я видел вождей на трибуне Мавзолея. Все они, и штатские, и военные, отдавали честь проходящим войскам. Кого-то я узнавал. Вот товарищ Микоян! А вот товарищ Молотов! А вот первый маршал Ворошилов!

Только все они какие-то старенькие…

— А где же товарищ Сталин? — спросил Лешка, когда пришла его очередь смотреть.

Мы переглянулись. Но было темно, и что было написано на наших лицах, никто бы не разглядел.

На базаре снова застучали топоры. Ефрем и его бригада строили что-то на месте снесенной уборной. Я приходил смотреть после школы. Там почти всегда вертелся Соломон.

Получился красивый ларек с окошком. Вроде того, что мы видели в телескоп. Красили его мы с ребятами. Получилось, конечно, попроще, но зато по всему верху Сашка сделал яркую надпись: «В помощь фронту». А ниже и мельче: «Беспроигрышная лотерея».

За окошком стоял Соломон.

— Больше доверить некому! — говорил он.

Билет стоил пять рублей. На обороте рукой Соломона было написано название выигрыша: тюбетейка, деревянная дудочка, карандаш с ластиком, кедровая шишка с орехами, почтовая открытка, зажигалка из гильзы, пузырек одеколона и еще много всякой всячины. Но можно было выиграть и деньги: рубль, три рубля, пять, десять. И даже двадцать пять! Это был главный выигрыш.

Сколько раз я ни заглядывал на базар, к Соломону всегда стояла очередь. Больше всего было раненых из госпиталя. Люди совали потные пятерки и выбирали из веера разложенных билетов самый верный. — Ну-у… — отходили они с дудочкой или шишкой. Но иногда вдруг раздавался радостный вопль: — О-о!.. И толпа недоверчиво стонала: — Два-адцать пя-ять?

Наконец, настал день «Великого мага, мастера восточных таинств, повелителя огня Сигизмунда Колосовского»… В цирке снова не было свободного местечка. И все театральные были тут как тут. Алешка сидел важный и даже не взглянул в мою сторону. Ну и бог с ним! Знал бы он, кто сегодня будет главным на арене!

Всю нашу мешпуху, как и в прошлый раз, устроили в незанятом проходе. Фрима, конечно, осталась дома, но сестренки пришли. И баба Злата, и хозяйка тетя Катя, и даже тетка Рейзл в своей черной шляпке… Всем было интересно, как это папа и Сюня будут помогать фокуснику. Они должны были выступать во втором отделении…

И вот все расселись после антракта, забили барабаны, загудела труба. Погас почти весь свет. И в ту же минуту в самом центре арены вспыхнул огонь и поднялся столб дыма. Когда дым разошелся, на его месте стоял высокий усатый человек в белом плаще и в белом шарфе, намотанном на голову…

— Повелитель огня Сигизмунд Колосовский! — объявил громкий голос.

Помощник фокусника выкатил на арену покрытый золотом сундук. Сигизмунд протянул руку, и с его ладони слетел огненный шар. Он ударился о крышку сундука, и та со звоном открылась. Кряхтя и сопя, из сундука вылезла …наша корова Манька!

— Вей! — закричала на весь цирк тетя Катя. — Лопни мои глаза!.. Зачем я дожила, чтобы видеть это!

Но дирижер взмахнул палочкой, оркестр заиграл плясовую, и корова запрыгала по арене, перебирая всеми четырьмя ногами.

— Хай как серебром теперь, а не молоко от этой балерины! — хлюпала бедная тетя Катя.

А публика ревела от восторга!

Фокусник поклонился, приложив руку к сердцу. Потом разогнул ее, и в сундук ударился новый огненный шар. На этот раз из сундука появилась рыжая Наташка …верхом на пони! Снова заиграл оркестр, и пони понесла Наташку вокруг манежа.

Фокусник снова раскланялся и снова метнул в сундук кусок огня. Только теперь из сундука никто не вылез. Сигизмунд развел руками, словно извиняясь перед публикой… Но потом вдруг вытащил из кармана своего плаща тонкую длинную дудочку и заиграл что-то очень заунывное. И из сундука, покачиваясь под музыку, поползла самая настоящая змея! Кобра!.. Дудочка умолкла, слышалось только змеиное шипение. Тогда фокусник послал в змею свой волшебный огонь. Над сундуком поднялся столб дыма, и кобра превратилась в …толстый канат!

Заиграла, запела дудочка, и канат пополз вверх… Честное слово, он поднимался сам собой, не было видно ничего, чтобы его тянуло! Когда он остановился, на арену выскочила Наташка и ловко вскарабкалась по канату под самый купол. Сигизмунд метнул ей четыре горящих факела, крикнул: «Ап!», и рыжая девчонка принялась жонглировать ими так, что летающие огни превратились в горящий круг!..

Вот это было да! Но я все ждал, когда же начнется самое-самое… И вот на арену вынесли шатер из черной материи.

— Уважаемая публика! — обратился к зрителям фокусник. — Следующий номер выполняют самые высокие мастера огневой иллюзии!.. Не скрою: номер смертельно опасен! Но не для магистра оккультных наук Сигизмунда Колосовского!.. Слушайте! Слушайте! Для номера нужен доброволец! Самый смелый и отчаянный!.. Но уверяю вас: будет не страшнее, чем на фронте!..

Зрители притихли. Никто не рвался на фронт…

— Ну же, товарищи! — еще раз воззвал фокусник. — Решайтесь! Дерзайте!.. Сигизмунд Колосовский отвечает за вашу безопасность!

— Ну да, отвечает… — послышалось за моей спиной ворчание Федорчука. — За все ответит завхоз!.. Ох, парень, не нравится мне этот фраер! Не спроста он сюда явился!..

А тем временем Сигизмунд углядел какого-то охотника.

— Есть? Есть желающий?.. Пожалуйте сюда, смелый человек!

Откуда-то с верхних рядов спускался человек с двумя чемоданами в руках.

— Прошу приветствовать храбреца! — обратился к цирку Сигизмунд, и когда аплодисменты стихли, попросил:

— Представьтесь, пожалуйста!

— Мы здесь проездом… С поезда на поезд… — объяснил человек не то папиным, не то сюниным голосом. — В цирке мы и не бывали…

— О! Зейст! — зашумела баба Злата. — Чи то Герш? Чи то Сюня?

— Подставной! — раздался вдруг чей-то крик. Я оглянулся: кричал мой друг Алешка. Видно узнал… Но кого: папу или дядю?

Сигизмунд не растерялся. Он подошел к первому ряду, схватил Алешку за руку и потянул на арену.

— О, молодой человек! Я готов сию же минуту поменять вас местами!

Но весь московский театр уже тянул умника за руки, за ноги.

— Тогда приступим! — торжественно скомандовал Сигизмунд и дал знак оркестру.

Он по очереди приподнял стенки шатра, чтобы все убедились, что внутри ничего нет. Потом жестом пригласил «добровольца» в шатер. И тот вошел вместе с чемоданами. Помощники Сигизмунда прикрепили стенки шатра к полу. На арену вышли пожарные со шлангами. Вынесли горящий факел и пригасили свет…

— Внимание! — объявил фокусник. — Наступает момент истины!

— Герш! — на весь цирк запричитала мама. — Ты подумал о детях!

Под дробь барабана Сигизмунд поджег шатер со всех четырех сторон. Легкая ткань заполыхала, как сухая трава.

— Мишигасте! — громче мамы взревела тетка Рейзл. — Куда тебя понесло!

В публике раздался женский визг. Но от шатра уже оставались одни железные стойки. И больше ничего и никого!

— Прошу прощения! Кажется, я перестарался! — сказал Сигизмунд фальшивым голосом.

Рыдающая мама пулей выскочила на арену. За ней, размахивая зонтиком, неслась тетка Рейзл.

— Где мой говнюк! — кричала она.

За ними плелась баба Злата. И, конечно я, с криком:

— Где мой папа?..

Жанна и Вера бежали следом за мной и вопили, что есть мочи:

— Дядя Гриша! Дядя Сюня! Отдайте дядю!

Зрители немного расслабились. Они решили, что все это часть представления. Зато фокусник был вне себя. Он теснил нас своим немаленьким животом и исподтишка грозил кулаком завхозу.

— Федорчук, это твоя работа! — шипел Сигизмунд. — Ну, я до тебя доберусь!

По-моему, он собирался запустить в завхоза огненным шаром. Но не успел, потому что луч прожектора соскользнул с середины арены и уперся в дверь на самом верху. Она открылась, и по лестнице стал спускаться живой и невредимый «погорелец». Правда, только с одним чемоданом…

— Спасибо! Спасибо! — кланялся на аплодисменты Сигизмунд…

Но когда аплодисменты стихли, стало слышно бормотание «добровольца»:

— Мы здесь проездом… С поезда на поезд… А где же второй чемодан? А?..

— А вы, любезный, загляните в сундучок!.. Что, нет?.. Ну, тогда поставьте туда свой чемоданчик и скажите: «Иди, первый чемодан за вторым!»…

Папа (или Сюня) так и сделал. Поставил чемодан в сундук, наклонился над ним, тут-то помощники Сигизмунда его и подтолкнули и крышку захлопнули

— И ты за ним! — пошутил фокусник.

— Айн момент! — остановил он волнение на трибунах.

Одним взмахом Сигизмунд набросил на сундук черное покрывало, сказал «Ап!» и запалил его со всех сторон.

— Ай! — пронеслось по рядам. Но покрывало уже исчезло в огне. А вместе с ним и …сундук!

— Готыню! — рыдала мама.

— Ай! Ой! Ай! — испуганно кричал цирк. И я вместе со всеми.

Но фокусник повелительным жестом указал на дверь в проходе. Луч прожектора снова скользнул туда, и все увидели спускающегося папу (или Сюню). Целого и невредимого. И с двумя чемоданами!

Весело заиграл оркестр. Вспыхнул свет. Зрители, стоя, аплодировали фокуснику.

И я хлопал громче всех. Еще бы! Мои родные прошли сквозь огонь! И остались живы!.. Правда, я так и не понял, кто из них горел и не сгорал: папа или дядя? Поэтому я не стал дожидаться «Цыганской рапсодии», а попытался пробраться за трибуны… Не тут-то было! Все проходы оказались закрытыми!.. Был еще путь через зверинец, но там, наверняка, сторожил Федорчук!..

В зверинце было сумрачно и тихо. Зверей после представления уже накормили, и они завалились спать. Только тигры почему-то не могли успокоиться: кружили по клеткам и взрыгивали… Я крался, прижимаясь к другой стороне прохода. Здесь было темнее, но спокойнее. И вдруг я явственно услышал стон… Я замер… Слабый стон повторился… И я чуть не наступил на лежащего ничком человека!

У меня было три выхода: вернуться тем же путем, протиснуться между человеком и тиграми или перешагнуть через него и ринуться в спасительную дверь. Я выбрал третье… Когда я занес ногу, человек снова застонал и повернул ко мне залитое кровью лицо. Ветер качнул лампу под потолком, пятно света сдвинулось ближе, и я узнал… Федорчука!

— Федорчука убили! — заорал я не своим голосом, врываясь в комнату охраны.

Каша заварилась!.. Приехала милиция и «Скорая». Федорчука перевязали и как был, без сознания, отвезли в больницу. После представления у всех зрителей проверили документы. Говорили, что поймали не то нескольких дезертиров… не то японского шпиона… Но мне-то казалось, что поймали меня. Строгие дяденьки пуляли меня от одного к другому: — Почему я вышел, не дождавшись конца представления?.. — Что мне нужно было в зверинце?.. — Какие отношения у меня были с завхозом?.. — Не ругал ли он меня и не бил ли?.. — А не знаю ли я кого-нибудь, у кого был зуб на Федорчука?»…

Я-то хорошо помнил случайно подслушанный разговор во дворе зверинца. И подозрения завхоза… и угрозы Сигизмунда… и рану под ребрами, которая была еще до войны… Но ведь фокусник до самого конца номера был на арене. Он никак не мог появиться в зверинце раньше меня… И потом была еще одна причина, по которой я не хотел вспоминать Сигизмунда. Сказать честно, я просто его боялся!

Домой мы вернулись под утро. Слава богу, милиция загрузила нас в свой фургон, а то пришлось бы добираться пешком.

— А Герш здесь?.. А Сюня здесь? — беспокоилась баба Злата. — А Яша?.. — начала было спрашивать она, но, видно, сама вспомнила, где Яша…

С чем приставали к папе и Сюне, мы так и не узнали. Оба молчали, как партизаны. Да у меня и не было сил пытать их. Я заснул еще в машине…

Наутро мама разрешила мне пропустить школу. Я спал до полудня, и мне ничего не снилось. Разбудил меня разбойничий свист под окном. Так свистеть умел только один человек в городе — Робик Покровский.

— Фишка-враль, расстрелять тебя мало! Ты почему в школу не пришел? — налетел на меня мой друг Алексей.

— Г… г… говорят, у вас там кого-то у… уб… били! — наскакивал с другой стороны длинный Робик.

— Да никого не убили! — успокаивал одноклассников Сашка Атлантов. — Просто тюкнули по кумполу циркового завхоза… Он у мамы в госпитале лежит. В сознание его привели, но кто тюкнул, не помнит…

— Ладно, ребята! — не унимался Алешка. — Пусть Сенька лучше расскажет, как это его отец в огне горел, да не сгорел!

— Так я тебе и сказал! С нас подписку взяли!..

— Ой-ой-ой! Подписку!.. Что ж ты: лучшим друзьям не веришь?.. Хочешь, мы тебе тоже подписку дадим?

— Да ну вас! Думаете, я сам знаю?..

— Правда, правда, ребята! Если бы фокусники раскрывали свои секреты направо и налево, никто бы в цирк не ходил, — поддержал меня Сашка. — Кстати, вот твоя тетрадка!

— А что это она такая жеванная?

— Мама ее кое-кому показала… Знаешь, почти все смеялись. Только один капитан, он до войны физиком был, говорит, что это ты видишь какие-то обрывки будущего.

— А я думаю, — вмешался Алексей, — что это какое-то кино! Фантастическое!.. И отец мой также думает!

— Сумароков! — остолбенел я. — Ты же клялся!

— Да это и не я вовсе! Фотограф с рынка приходил в театр. Снимал всю труппу. И рассказал про фантазии своего помощника…

— Эх, Сюня, Сюня! Трепло собачье!

— Только про телескоп он ничего не знает. И я не сказал!

Ну, Алексею я не очень-то поверил. Но что было делать?..

Сейчас я больше думал о телескопе. Неужели он, и вправду, показывает картинки того, что будет?

Без Федорчука в цирке как-то все разладилось. Сигизмунда и его помощников таскали на допросы. Даже к Ефрему приставали… Нашу корову вернули домой. Папа отправился на свой склад, а Сюня в фотографию.

В первый же день папа вернулся домой расстроенным.

Папа работал на военном складе. По большому секрету он рассказывал, что на складе хранятся радиоприемники, отобранные у людей в начале войны. Чтоб не слушали вражескую агитацию… Может быть, там был и наш ЭСВД-9?

Оказывается, пока папы не было, на его складе случился пожар. И когда огонь тушили, переколотили кучу приемников, а с остальных сорвали бирки. Так что теперь после войны неизвестно будет, кому что отдавать…

А на другой день случилась беда. Папа пропал. То есть утром он, как обычно, ушел на свою службу. А вечером не вернулся. Мы ждали до самой ночи. Потом мама не выдержала и придумала идти к его складу. Я тоже оделся и поплелся за ней. Город был темный, трамваи давно уже не ходили. Редкие прохожие шарахались друг от друга. Маме приходилось все время останавливаться, чтобы протереть запотевшие очки.

В папином здании не светилось ни одно окно. Мама принялась стучать в железную дверь, я помогал ей ногами. Долго-долго никто не отвечал, потом заскрипел засов и высунулось заспанное бородатое лицо.

— По шеям захотелось? — спросил оно нехорошим голосом. — Кто это по ночам ломится на военный объект!

— Мы Гришу ищем! — сквозь слезы проговорила мама. — Григория Фишкина!

— Гришку-то?.. — Бородатый в тулупе открыл дверь пошире. — Гришка-то давным-давно утек… Как его время кончилось, так и след простыл,… Загулял, небось, Гришка-то!..

И уже равнодушно запирая дверь, прогудел из-за нее:

— Но чтоб утром, как штык, был! Я за него пересиживать не буду!

Папу мы нашли у ворот нашего дома. Он был при деле. Сосредоточенно заползал на слежавшуюся кучу опилок… и тут же соскальзывал с этой горки.

— Гол-лов-ву сор-рву! В оп-пивки запока… закопаю! — грозил он куче. И снова ожесточенно карабкался на нее.

— Вей так из мир! — запричитала мама. — Герш! Ты же пьян!.. Посмотри на себя — на что ты похож!

Но папа никакими силами не мог посмотреть на себя. Он покорял гору опилок, как Суворов Альпы. Анастасии Георгиевне это сравнение, наверняка, бы понравилось.

— Запо… закопаю! — твердил он, отталкиваясь ногами.

— Герш! — старалась оторвать его мама. — Ты же шикер! Аид а шикер!

Конечно, наш папа не был никаким «еврейским пьяницей», но сейчас его нужно было как-то затолкать в дом.

— Сеня! Возьми его с той стороны! — советовала мама. И горько вздыхала:

— Абезоим фар ди гоим!

Слава богу, на улице, кроме нас, никого не было, а то, и правда, было бы стыдно перед соседями. Такого папу никто из них еще не видел.

Пока мы его тащили, ему было очень весело. На крыльце он громко запел про какую-то школу танцев:

— Это школа Соломона Шкляра,

Школа бальных танцев, вам говорят…

В узком и темном коридоре гремели ведра, звенели тети Катины крынки, папа скакал козлом и волочил нас на себе.

— Две шаги налево, две шаги направо,

Шаг впирод и два назад…

Еще веселее стало в комнате, когда зажгли свет и увидели, что папа пляшет в одном нижнем белье. Пальто он уронил в коридоре, а другой одежды на нем не было.

— Кавалеры приглашают дамов,

Там, где брошки, там пирод.

Две шаги налево, две шаги направо,

Шаг назад и две впирод…

— Вей так! — всплеснула руками баба Злата. — Герш, чи ты сказився?

— Пунем под васер! — посоветовала тетка Рейзл. — Шлемазл!

Мы с мамой так и сделали. Сунули папину голову под рукомойник. Он закряхтел, закрякал, стал отдуваться — он всегда так делал, когда умывался. Но глаза у него чуть прояснились.

— Отчепись! — оттолкнул он мамину руку с полотенцем. И, как лошадь, замотал головой, так что брызги полетели во все стороны.

— Вайн тринкен? — с завистью спросил мой дядя Сюня.

— Ой! — только и ответил папа.

— Тринкен а биселе вайн? — не отставал Сюня.

Тут папа снова развеселился и от души прокричал слова знаменитой песни:

— Ломир але нейнем,

Ломир але нейнем,

Тринкен а биселе вайн!..

— Кто тебя напоил? — стала выяснять мама.

Папа снова замотал головой.

— Не помню…

— А где твоя одежда?

— Не знаю…

— А в чем ты завтра на работу пойдешь?

— Ой! Какая работа!..

И правда, назавтра папа не мог оторвать голову от подушки.

— Герш! — уговаривала его мама. — Вставай! Ты же опоздаешь! Тебя судить будут!

Но стоило папе приподняться, как его начинало тошнить. И мама с трудом успевала подставить очередной тазик.

— Хоть самой идти! — в сердцах бросила она. — Так меня же тоже за прогул посадят!.. И кто меня туда пустит!

— Пошли этого шлимазла! — кивнула тетка Рейзл на Сюню. И убежала в свой магазин.

Мама с сомнением посмотрела на клубы дыма, которые поднимались над дядей, присохшем к тощему матрасу.

— А что! — с надеждой проговорила она. — Кто их различит?.. Ну-ка, Израиль, вставай!

Мама достала из общей кучи в шкафу старые папины брюки, рубашку и свитер.

— Одевайся! — приказала она.

— Гейд дрерд! — лениво процедил Сюня.

— Израиль! — жалобно простонал папа. — Меня же, и правда, посадят!..

— Сюнеле! — подала голос баба Злата. — Тун, вос зи кажут!

— Дядя Сюнь, давай я тебя провожу! — предложил я.

— Ладно… — согласилась мама. — Пропустишь первый урок!

Ворча и огрызаясь, дядя все-таки влез в папину одежду.

— Там, в пальто, пропуск… — простонал папа. — Придешь, поменьше рот раскрывай… И распишись в журнале… Ты же умеешь… И будешь уходить, тоже распишись… Только дождись Ваську Макарова, он тебя сменит…

Папа вдруг что-то вспомнил, встрепенулся:

— Васька!.. Там же был этот Васька!.. Василий с кладбища!.. И тот фокусник… ну из цирка!.. Они все про трубу спрашивали… Где труба? Да где труба?.. Откуда я знаю!

— Это они папу с тобой перепутали! — догадался я, когда мы подбегали к трамваю. — Они все еще телескоп ищут!

— Хвейс? — равнодушно пожал плечами Сюня.

Я довел Сюню до самой двери папиного склада. Там уже ждал мордатый сторож и прямо кипел от злости:

— Ты на сколько опоздал!.. А щас и за пятнадцать минут сажают!.. Нагулялся вчера! Ишь! А говорят, евреи не гуляют и не пьют!.. Иди, расписывайся!

Ему и в голову не пришло, кто перед ним. Он шумно захлопнул дверь перед моим носом, но я успел крикнуть Сюне:

— Вечером сразу на трамвай и домой! Ни с кем не заговаривай!

По выходным папа теперь подменял Соломона в ларьке. Лотерея по-прежнему собирала толпы людей. Да вот беда: игра оказалась заразной. Как-то раз папа выложил маме двадцать пять рублей. А зарплатой еще и не пахло.

— Откуда? — спросила мама.

— В лотерею выиграл! — гордо объявил папа.

— Герш! — закричала мама. — Ты мишигенер! Ты ума сошел! Как ты можешь! Соломон узнает, он тебя из своей деревяшки пристрелит!

— Ну, я же на свои деньги!

— Какие свои! Ты от собственных детей отрываешь!

Папа высыпал на стол целую кошелку лотерейных выигрышей. У меня аж глаза загорелись. Но мама только руками всплеснула.

— Вей так из мир!.. Герш, когда ты повзрослеешь! Кому нужно это барахло!.. Завтра же, пока Соломон не пришел, отнеси это обратно!

Лучше бы папа послушался. Но он был Фишкин. А все Фишкины, говорила мама, упертые, как верблюды… Короче говоря, скоро Соломон стал жаловаться, что в папины дежурства билеты расходятся хорошо, а выручка куда-то уплывает. Он еще не догадывался, что это папа «берет взаймы» из лотерейной кассы…

В лотерейном ларьке гулял ветер. Никто ничего не выигрывал.

— Жулье! — загудели раненые из госпиталя.

Надо было папу спасать. И тут…

— А ты напиши на билетах «Театральный номер»! Вот и будет выигрыш! — предложил мой друг Лешка.

— А где ж я этот номер возьму?

— А мы на что!

И в следующее папино «дежурство» обалдевшего покупателя ждал сюрприз.

— Ой-ой-ой! — завопил он, размахивая билетом. — Я выиграл театр!

И тут же «на сцену» выскочили Лешка и Саша Атлантов.

— Здравствуй, Бим!

— Здорово, Бом!..

Ну, они были как настоящие клоуны! Один дурней другого… Особенно, когда Бом путал все на свете.

— Нажмешь кнопку, выйдет тетка! — объяснял Бим.

— Нажмешь тетку, выйдет кнопка! — повторял Бом.

Публика смеялась и хлопала. Даже папа высунул голову в окошко, чтобы лучше видеть… А Лешка и Саша кланялись, как настоящие артисты.

Следующим «счастливцем» оказался раненый моряк. У него из-под халата выглядывала тельняшка.

— Полундра! — закричал моряк, разглядев билет. — Даешь театр!

— Теперь твоя очередь! — вытолкнули меня ребята.

Делать нечего. Я встал перед лотерейным ларьком, выставил вперед правую ногу и громким-громким голосом объявил:

— Александр Сергеевич Пушкин! «Зимний вечер»!

— Ну, давай! — согласился моряк.

— Буря мглою небо кроет, — начал я. — Вихри снежные крутя…

— Ишь ты! — удивился моряк.

Я старался читать во весь голос, «выразительно», как учила нас Анастасия Георгиевна.

— …То по кровле обветшалой

Вдруг соломой зашуршит.

То, как путник запоздалый…

И тут я запнулся. Как будто память отшибло. А все из-за того, что прямо из толпы на меня смотрели усатые глаза. Ну да, кроме глаз и усов, вначале я ничего другого не видел. Но потом проявилось и лицо. И было это лицо Сигизмунда. Того самого, из цирка!

Что ему здесь надо? — думал я. — И что это он так на меня уставился. «Крысюк!», вспомнил я слова Федорчука… Мне было страшно, и я молчал.

— К нам в окошко постучит!.. К нам в окошко постучит! — шептали мне из-за ларька ребята.

— К нам в окошко постучит! — подсказывал кто-то из зрителей.

А Сигизмунд вдруг хлопнул в ладоши и сказал, как будто скомандовал мне:

— Бис!

Я послушно начал сначала:

— Буря мглою небо кроет,

Вихри снежные крутя…

И надо же такое! На словах «то как путник запоздалый» я снова запнулся!

Дальше я не мог вспомнить ни одного слова.

— Э, брат! — грустно сказал моряк. — Да ты не Пушкин!

А я сейчас даже и не понимал, кто такой Пушкин. От взгляда Сигизмунда голова делалась пустой. И внутри какой-то голос приказывал мне: «Расскажи! Расскажи! Расскажи!»… Что рассказать?

— А я на днях видел, как самолет упал! — неожиданно для себя выпалил я. — Учебный… Это когда мы корову в цирк вели. Он кружил-кружил над улицей… А потом все ниже и ниже… И вдруг бац! Носом вниз и прямо в дом!.. Я выскочил, смотрю: вместо трубы из крыши хвост самолета торчит!..

— Фишка! — Оборвал мой рассказ Алешка. — Не завирайся!

— Ты чего? — успокоил я его. — Он же упал прямо в дом, где доктор живет!

Народу мой рассказ понравился. Раненные смеялись и хлопали.

Я думал, что следующим «выигрышем» будут мои друзья: Саша и Лешка. Не тут-то было! Лотерейный билет с «Театральным номером» вытащил …Сигизмунд! Мало того, на обороте билета было написано печатными буквами: «Люди на Луне»!

— Пушкина! — требовал раненый моряк.

— Перебьешься! — отмахивался от него фокусник. И шевелил усами, как таракан. Или большая крыса. Я беспомощно смотрел на ребят, на папу. И видел, что никто мне не поможет. «Говори! Говори!» стучало внутри головы.

И я заговорил… Я рассказал про луну, похожую на круглый сыр с дырками… про людей в водолазных костюмах… про флаг с полосами и звездами… про летающую кабинку…

Никто не аплодировал. Раненые пожимали плечами.

— Брехня! — заключил за всех моряк. — Даешь Пушкина!

— Пушкин будет завтра! — успокаивал его довольный Сигизмунд.

Но завтра Пушкина не было. Вместо него пришла какая-то «ревизия» и посчитала, сколько продано билетов и сколько должно быть денег в кассе… Лотерея накрылась.

Вечером у нас дома снова был скандал. Кричали все: сам Соломон, его приятель Марк, рыдающая Фрима, плачущая мама и даже тетка Рейзл. Не кричал один папа. Его просто не было.

Мама надеялась, что папа вернется к ночи. Мы с ней оделись потеплее, ведь была уже осень, и караулили его на скамейке перед воротами. Так поздно никто уже не ходил, даже собаки улеглись и перестали греметь цепями. Только Манька топталась в сарае и шумно вздыхала.

— Герш! Гриша! — не кричала, а шептала мама.

И вдруг какая-то тень скользнула к нам из ворот кладбища.

— Сесеня! — позвала тень голосом Лексы. — Не бойсь, это я!..

Скажет же: «не бойсь!»… Ночью… рядом с кладбищем… Не скоро я перестал стучать зубами. И понимать то, что говорил Лекса:

— Твой батя у нас. Его Ефрем привел. Сказал: — Пусть поживет, пока у вас тут не утихнет…

— А как же работа? — испугалась мама. — Ему же в ночную на склад!

— Он велел, пусть брат идет!.. Вот пропуск передал… Да вы не дрейфьте, он у нас не пропадет!

Сказал. И исчез за воротами.

Утром кто-то по привычке включил радио. «Весь день двенадцатого октября наши войска вели наступательные бои…» прохрипел репродуктор. Но тут к нему подскочила Фрима и выдернула шнур из розетки.

— Слышать их не могу! — кричала она. — Снова будут врать… врать… врать!.. А сами гонят людей! Как пушечное мясо!.. Кто там считает!.. Тыщей больше… тыщей меньше!.. Всех на убой!.. Как моего Бореньку!..

Честное слово, мне было обидно!.. За армию, за всех, кто воевал и кто ими командовал. Это же была война…

А потом пришлось будить Сюню. И уговаривать его пойти вместо папы.

— Вы же близнецы! — говорила мама. — Дежурство на этой неделе ночью. Ты оденешь костюм и пальто Герша, как в прошлый раз, придешь, распишешься и спи себе до утра. Главное, ни с кем не разговаривай!

— Ин дрерд! — сопротивлялся сначала Сюня. Но когда с парнусов ему обещали купить Фотокор, сдался.

Первую ночь семья не спала. Тряслась от страха за Сюню. И за папу. Ведь если бы обман раскрылся!..

Мне было стыдно.

— Что делать, сыночку! — успокаивала меня мама. — Все так живут… Война!

Три дня все было спокойно. Лекса приносил весточки от папы. Соломон допытывался, где скрывается его друг и должник. Все молчали, как партизаны.

На четвертое утро Сюня пришел с дежурства сам не свой.

— Этот мишигаст! — кричал он. — Пришел ночью!.. Забрал коробки!.. Велел молчать!.. Всех заберут!.. На лесоповал!..

Успокоили его с трудом. И тогда поняли, что ночью на склад пришел Соломон и увез сколько-то приемников. При папе он бы на такое не решился…

— А на чем же он их увез? — спросили Сюню.

— Сани были… Верблюд бабая…

Вот, оказывается, кого еще Соломон околпачил!

Мама не выдержала:

— Отведи меня к цыганам!.. Надо же проведать этого мишигаста!

Мне самому было интересно… Я не был на кладбище с тех пор, как там перестали хоронить. Над могилами утонувших моряков уже стояли аккуратные пирамидки с красными звездами. Склеп Карла Ивановича был усыпан желтыми листьями. Второго крыла у белого ангела не выросло…

Зато у цыган выросли новые шатры. Видать, они, как птицы перед отлетом на юг, сбивались в большие стаи. Ефрем давно говорил, что зимовать они будут где-нибудь потеплее.

Между шатрами горели костры. Женщины мешали что-то в котелках. Ребятишки с визгом носились вокруг. Одним словом, табор. Как у Пушкина…

На чей-то свист появился Ефрем.

— Добро пожаловать, гости дорогие! — Он хитро прищурился. — За коровой пришли?

— За бараном! — не осталась в долгу мама.

— Эгей! Григорий Абрамович! — громко позвал Ефрем.

Из шатра вышел папа. Был он сильно небрит, но на вид сыт и весел. И от него пахло вином. И еще чем-то цыганским.

Маме вид его как-то не понравился. Еще больше не понравилось ей, когда из-за его плеча выглянула упитанная молодая цыганка, увешанная всякими бусами и блестящими железками. Я-то знал, что она вдова и зовут ее Стефа.

— Герш! — сказала мама строго. — Что ты здесь делаешь? У этой?..

Она показала пальцем на Стефу.

— Я тебе не «эта»! — обиделась цыганка. — Я женщина строгая, я мужа на войне потеряла!.. А ты бы получше ходила за своим недокормышем! А то, и правда, подберет кто-нибудь!..

— Герш! — скомандовала мама. — Марш домой! Сию же минуту!

Папа не стал спорить. Он забрал из шатра пиджак и кепку и затрусил за нами. Ефрем сочувственно похлопал его по плечу и подмигнул мне.

Дорога через кладбище показалась мне долгой. Папа молча сопел, а мама молча плакала. И только цеплялась за мою руку, потому что уже стемнело, и она ничего не видела. Пришлось мне говорить за всех.

— А твой склад ограбили! — сообщил я папе.

— Кто? — всполошился он.

— Сюня говорит, что Соломон…

— Вот шлемазл!.. Это он за лотерею…

— А Фрима говорит, что не хочет больше жить вместе с тобой…

Сюня, наконец-то, освободился от ночных дежурств. Теперь он целыми днями вкалывал в Фотографии. Ему доверили проявку негативов. И, вот чудо, он справлялся!

И только в конце октября, когда луна стала совсем круглой, мы смогли выбраться к своему телескопу.

На кладбище было тихо. Свиней давно зарезали и продали, а новых дядя Вася почему-то не заводил… Луна светила так ярко, что был виден шпиль кладбищенской колокольни. Зато звезды растворялись в лунном сиянии, и только над самой колокольней мерцали в холодном осеннем небе.

Дядя сам вынес и установил телескоп, теперь уже привычными движениями настроил его и даже сам сдвинул рычажок на трубе.

Медленно-медленно крутил он ручку штатива, и я представлял себе, как его взгляд плывет над лунными оврагами и полями… Пару раз дядя подправил головки телескопа… Но вдруг спина его напряглась — он что-то увидел!

— Зейст! — громким шепотом возвестил он. — Смотри! Америка!..

Но сам и не подумал уступить мне место. Только бормотал что-то невразумительное о «президенте Америка»… «президенте Америка»… А потом отчетливо произнес каким-то чужим голосом:

— Президент оф юнайтед стейтс! — выпрямился и по-военному отдал честь.

Я, конечно, тут же воткнул глаз в телескоп… Ну, это уж, точно, была Америка! Дома-небоскребы… широкая улица, полная народа… открытый автомобиль, окруженный мотоциклистами… И флаги… флаги… Сплошные звезды и полосы!

Это, наверное, и вправду, был президент. Я не видел его лица, он ехал затылком ко мне, но по тому, как приветствовали его люди, как они поднимали детей навстречу, было ясно: это очень важный человек в Америке. Может быть, самый важный!..

И вдруг случилось что-то непонятное. Человек в машине схватился рукой за шею. Как будто его что-то ужалило… Он начал поворачивать голову назад. И его будто снова что-то ужалило. Так больно, что он стал заваливаться на колени к сидящей рядом женщине…

— Убили! — прохрипел я в ужасе. — Президента убили!

Это было совсем не так, как в кино. Как-то очень просто, как-то между прочим. Мне показалось даже, что на улице никто ничего не понял. Люди махали флажками, прыгали, смеялись… Только открытая машина резко рванула вперед…

— Смотри! — уступил я место Сюне.

— Холера! — выругался он через минуту. — Ни якого тебе президента! Ни авто!.. Одни меншен на улиц…

Ну да, — понял я. — То, что случилось, уже случилось… А все ведь случается только один раз! Поэтому дядя не может видеть того, что видел я…

Не может?..

— Пусти! — оттолкнул я дядю.

И чуть-чуть толкнул рычажок на трубе. Против часовой стрелки. Назад.

Телескоп, и правда, был волшебным!.. Я снова видел дома-небоскребы… толпы народа… открытую машину…

— Смотри! — пропустил я Сюню…

Он смотрел совсем недолго… А потом вдруг два раза дернулся, будто это его ужалили дважды, и прохрипел, совсем как я:

— Убили! Гешторбт президент Америк!

Как-то сразу стало темно. Черное облако наползло на луну, закрапал дождь. На кладбищенской колокольне звякнул колокол, которого давно уже не было. Мы молча убрали телескоп.

Утром, только я собрался послушать радио, как с ночной смены пришла Фрима. Она тут же выдернула вилку репродуктора. Не дала послушать «От Советского Информбюро».

— Не могу слушать! Лучше бы они все сдохли!.. Так нет, погиб мой Боренька!.. «Геройской смертью!»… Чтоб они все гешволт были!..

По дороге в школу я прислушивался к тому, что говорили прохожие. Но разговоры были самые обычные: про письма с фронта… про очередной военный заем… про американскую тушенку, которую давали по талону «мясо»… Про американского президента ни слова…

В школе тоже все шло, как обычно. Я крепился до последней перемены. Но после звонка с урока все-таки спросил Алешку Сумарокова:

— Ты не знаешь: в Америке ничего не случилось?

— А что должно было случиться в Америке?

— Ну… могли убить президента…

Алексей подозрительно посмотрел на меня.

— Фишка, ты опять слышал голоса?

— Нет… видел… Ну, то есть в телескоп видел, как убили американского президента…

— Ты с ума сошел! За такие слова знаешь, что может быть!

— Но я ведь никому, кроме тебя!

— Вот и молчи в тряпочку!

Но Алешка, гад, сам был еще тем треплом. Я видел, как после уроков он шушукался с Женей, сыном театрального директора. И как оба замолчали, когда я проходил мимо…

Надо было советоваться с Соломоном.

— Вы что! Офонарели? — взвился Соломон. — Кого вы убили? Американского президента? Нашего главного союзника? Лучшего друга?

— Но мы своими глазами видели! И я, и Сюня!.. Бац! Бац! И фартиг!

— Ты кому об этом говорил?

— Н… никому… Только Алешке…

— Значит, завтра весь город узнает! Вот тогда и будет «бац-бац и фартиг!». Тебе, всей вашей мешпухе… И мне заодно!

— Да вы сами бы посмотрели…

— И близко подходить не хочу!.. А ваш шмелескоп нужно куда-то заховать! Да так, чтобы ни одна душа не догадалась! И бикицер!

Мама теперь возвращалась с работы поздно.

— На заводе большие неприятности, — призналась она мне. — Плохие новости с фронта, куча аварий с нашими «Яками»… Сегодня приехал сам Нарком. Собирали всех конструкторов… Говорят о вредительстве… «Враги народа» даже ночуют в цехах. Если не поймут, в чем дело, с ними церемониться не станут!

— Дядю Толю могут снова посадить?

— Как пить дать! А то и похуже!..

Я представил себе это «похуже» и вдруг понял, что никакого зла против нашего соседа, против «мухортика», против неведомого мне мечтателя Королева у меня нет. Какие-то странные они враги, если думают только о своей работе, о своих самолетах, если не жалеют себя, чтобы наша страна победила фашистов…

Я понял, что пока телескоп еще дома, мне нужно сделать одну важную вещь.

Я осторожно пробрался под окна нашей соседки и взобрался на завалинку. Дядя Толя сидел за столом, заваленном книгами, и что-то быстро-быстро писал. Я тихонько стукнул в стекло, раз, другой, третий… Дядя Толя подошел к окну и, сложив ладони лодочкой, всмотрелся в темноту. Потом пошел открывать дверь.

— Заходи, Семен! — пригласил он. — Соври что-нибудь веселое! А то тошно что-то!

— Аварии? — с пониманием спросил я.

— А ты откуда знаешь?

— Говорят…

Я помолчал, а потом набрался смелости:

— Дядя Толя, а вас снова посадить могут?

Сосед укоризненно покачал головой.

— Ну и вопросики ты задаешь! Просто жить становится лучше, жить становится веселей!

Но я уже совсем обнаглел.

— А за что вас первый раз посадили?

Сосед взял меня за плечи, подвел под абажур и пристально заглянул в глаза.

— Не пойму: это простота святая? Или воровство?.. Знаешь, на сколько лет наш разговор потянет?

— Мне нужно знать!

— А иначе ты не уснешь ночью!.. Э, да ладно! Следователь говорил, что я хотел продать Волгу американскому миллионеру!

— Как это?.. Красавицу народную?.. Зачем?

— А это уже никого не интересовало!.. Им важно было получить мое признание и поскорее посадить…

— Зачем?

— Это ты у них спроси!

Я ничего не понимал. В голове у меня был сплошной кавардак. Но одно я знал твердо: дядя Толя не должен снова сидеть.

— А вы можете пройти со мной? Я хочу вам что-то показать…

— Давно пора! — согласился сосед.

Стараясь не шуметь, я провел соседа а землянку, которую мы называли «пещерой». Пока он спускался по земляным ступенькам, я нашарил на фанерном столике спички и зажег коптилку.

— Ого! — удивился сосед, разглядывая картинки на стенах. — Да у вас тут весело!

Картинки у нас и, правда, были смешные. Лопоухие фрицы накалывались на русский штык… коротышка Геббельс лаял в микрофон… сам фюрер сдавался в плен с криком: — Гитлер капут!.. Огонек свечи качался, и от этого казалось, что уродцы на картинках дергаются и кривляются.

Ну! — сказал сосед. И я открыл крышку тайника и достал футляр с телескопом.

— Вот он!

Огонек свечи заплясал по заветной трубе.

Дядя Толя аж присвистнул:

— Ого!.. Неужели это, и правда, он?..

— Кто «он»?

— Телескоп Кеплера!

— Карл Иванович тоже так его называл… Карл Иванович из Антикварного…

— Бедный немец!.. Кеплер тоже был немцем. Великим немцем!.. Астрономом и астрологом. Говорят, что гороскопы, составляемые им отличались высочайшей точностью… И что помогал ему в этом изобретенный им прибор, позволявший заглядывать в будущее…

— Телескоп?

— Не знаю… Но существует легенда, что знаменитый астролог и авантюрист Каллиостро привозил в Россию этот прибор. А вот увез ли он его, неизвестно… Каллиостро ведь пришлось бежать отсюда…

Пока мы говорили, я установил телескоп на треногу, и мы вдвоем аккуратно перенесли его за куст бузины.

Я навел телескоп на луну и заглянул в него. Вот это да!.. В общем, я оказался в Москве, прямо над Кремлем, над его башнями, над его звездами. Я видел их, словно в кино. И еще я видел миллион человек рядом с Кремлем. Ну, может, не миллион, сосчитать было невозможно, но многие тыщи толпились на площади. Людей было гораздо больше, чем на первомайских демонстрациях, это точно! И все они смотрели в ту сторону, где какой-то человек на балконе размахивал флагом. Я повернул головку телескопа до самого упора и увидел флаг совсем крупно. Он был не наш, не красный с серпом и молотом, а трехцветный!

— Смотрите! — сказал я дяде Толе.

Он посмотрел… еще посмотрел… Я повернул головку, удаляющую картинку… Дядя Толя вздрогнул.

— Да это же Москва! — сказал он. — Улица Горького… Охотный ряд… Красная площадь… Подожди! Сделай снова крупнее!.. Вот так!

Он долго всматривался в телескоп и еле слышно бормотал:

— Машины какие-то не наши… Одежда на людях… А где тележки с ситро?.. А троллейбусы-то какие! И автобусы длинные!.. Нет, Семен, это Москва в каком-то будущем!

Он включил фонарик и провел лучиком вокруг трубы.

— А как ты им управляешь?

Я показал ему головки телескопа и ручку на штативе. И циферблат со стрелкой. Дядя Толя стал осторожно крутить головки.

— Угу… — бормотал он. — Это наводка на резкость… Это масштаб… А это?..

Он тронул стрелку над циферблатом…

— Время! — сказали мы разом.

— Ну да! — обрадовался дядя Толя. — Сюда — вперед, в будущее! А сюда — назад, в прошлое! Черт знает что!

— Ого! — чуть не закричал он, снова заглянув в телескоп. — Сколько ж народа!.. Демонстрация или митинг?

— Это я видел! Там еще флаг трехцветный!

— Где? Где?..

Дядя Толя стал крутить головки. И вдруг замер.

— Это же Андреевский флаг! В Москве!.. Господи!

Я не знал, чем трехцветный флаг лучше нашего красного знамени. Поэтому сказал:

— Нам бы попасть на войну! В наше время!

Дядя Толя задумчиво посмотрел на меня.

— Мысль, конечно, что надо! Но, понимаешь, наше время, считай, мы уже пережили. И наши самолеты, даже самые лучшие, это вчерашний день…

— Не-а… У вас же какие-то неполадки с Яками…

— Ай!.. Как говорила одна моя знакомая: «Много шума из нечего»! Эта летающая фанера свое дело сделала. Небо наше!.. Ты, конечно, за мной не повторяй. Но у сегодняшних самолетов нет будущего!.. Понимаешь?

— Не очень…

— Ну, не важно… Мне бы заглянуть лет на десять вперед и посмотреть, какие машины будут строить тогда!

Он снова заглянул в телескоп.

— Андреевский флаг… Ой, боюсь, не завтра это будет! Надо ехать назад!

Дядя Толя тронул рычажок времени.

— С богом!

— Так… Так… Так… — бормотал он. — Интересно, но не то… Не то… Смотри-ка!.. — вдруг чуть не закричал он. — Снова какая-то демонстрация на Охотном ряду!

— Дядя Толя! — заныл я. — Дайте посмотреть!

Сосед отодвинулся, и я увидел толпы людей на той же площади. Они бежали прямо на меня, размахивая косынками, шарфами, плакатами. Я повернул головку на телескопе, стала видна надпись на плакате.

— «Мы в космосе»! — вслух прочитал я.

— Иди ты! — Дядя Толя прямо оттолкнул меня и сам уставился в телескоп.

— «Мы в космосе!» — так же громко прочитал он.

— А что это значит? — не понял я.

— Королев был прав!.. И человек полетит на луну! И к звездам!.. Эх, дожить бы!

Он снова подтолкнул стрелку времени назад и заглянул в телескоп.

— Господи! А это что?

— Что? Что? — подскочил я.

Дядя Толя уступил мне место… По тротуару, огражденному красноармейцами, медленно двигалась понурая очередь. Люди несли цветы, на рукавах у многих были черные повязки. Очередь втягивалась в знакомое здание с колоннами, прямо под огромный портрет товарища Сталина в черной рамке…

— Сталина хоронят! — веселым шепотом объяснил сосед.

Я как-то не понял его веселья. Не дай бог этой великой беды! Как мы будем жить без самого главного на земле человека! Это хуже, чем потерять отца или мать!.. Нет, враг народа, даже бывший…

В это время огромное черное облако наползло на луну. Сразу стало темно и холодно. Ветер зашумел в кустах бузины, задрожали, задергались ветки акаций. И крупные капли застучали по крыше сарая. Пошел дождь.

Пришлось торопливо убирать телескоп в «пещеру».

— Сеня, ты, главное, не сбей стрелку! — шепнул мне на прощанье сосед. — Завтра вечером продолжим… Только бы дождя не было!

На следующий вечер дядя Толя прямо присосался к трубе. Но я понимал, что ему она сейчас нужнее, чем нам с Сюней. Мы-то просто забавлялись, а он знал, что ищет…

— Вот! — прямо закричал сосед. — Наша река!.. Яуза! А вот и наш институт!.. Так, так, так…

Он покрутил головки на телескопе. Наверное, приблизил картинку.

— Вот, вот, вот… Вот он наш родной… — он сказал не то «Гаги», не «Цгаги» какие-то!.. А вот и сборочный цех!.. Только как бы нам внутрь попасть?..

Дядя Толя до упора повернул головку.

— Смотри ты! — удивился он. — Я внутри!.. Ай да Кеплер! Ай да молодец!

Дядя Толя ласково погладил трубу телескопа. Потом снова заглянул в него.

— Только… Только это не наши ЯКИ!.. Нет, таких машин мы не делаем!

Он отступил на шаг, а мне только этого и надо было… Я никогда не видел, как делают самолеты, но что это никакие не ЯКИ, понимал даже я. У них были совсем другие крылья и вообще совсем другой вид… И еще…

— А винтов то у них тоже нет! — с торжеством заявил я. — А вы мне не верили!

Но сосед не слушал меня. Он глядел в телескоп и бормотал что-то мне малопонятное:

— Никакой фанеры… никакого полотна… сплошной алюминий!.. Крылья скошенные… а двигатели… двигатели… это, наверное, и есть реактивные двигатели!

Он повернулся ко мне, и даже в темноте я чувствовал, как широко он улыбается.

— Ты молоток, Семен! Твой телескоп показывает, какие машины мы будем делать завтра! Быстрее звука!.. Понимаешь?

Честно, я понимал, что надо собирать телескоп. Пока на крики соседа не сбежалась вся наша мешпуха.

— Дядя Толя! — спросил я соседа, когда мы пробирались в «пещеру». — А ваш друг Дима где?

— Дима?.. Работает. Вернули его… Другой такой головы у них нет.

— Дядя Толя, а ведь это я про него написал… Меня мордан заставил. Велел за вами следить. Кто к вам ходит, да про что вы говорите… «А то, говорит, всю твою родню засажу!»…

— Эх, Семен, Семен, у меня такая мысль была… Да уж больно тошно было ей верить…

— Дядя Толь, вот честное октябрятское, я про вас ничего плохого не писал! Наоборот!.. И от мамы мне досталось. Ей Павлики Морозовы в доме не нужны!

Через несколько дней мы с дядей неторопливо шли мимо зеленого забора. «А ведь этот мордан отстал от меня! Хорошо!», подумал я, глядя на забор. И только подумал, как меня крепко-крепко ухватили за плечо. Вот он мордан, тут как тут!

— А ну-ка пройдемте! — предложил он нам с Сюней и потащил к воротам.

— Фамилия, имя отчество?

Мордан теперь был в военной форме с погонами. На погонах четыре звездочки. Капитан. Он обмакнул перо в чернильницу и вдруг изо всех сил грохнул кулаком по столу.

— Ну-у!

Я во время успел сжать коленки. Чуть-чуть не описался!

— Что? — спросил я.

— Фамилия, имя отчество!

— Фишкин… Се… се… Сеня…

— Имя, отчество!

— Семен Гри… горьевич…

— Год рождения!

— Одна тысяча девятьсот тридцать третий…

— Адрес!

— Улица Горького, дом двадцать девять…

— Какого Горького?..

— Ой, это в Кунцеве!.. А здесь мы живем на Партизанской, у тети Кати…

— Номер дома…

— Не… не помню…

— Вспомнишь! Ты у меня все вспомнишь!

И он снова громыхнул кулаком по столу.

— Значит, говоришь, донесений больше не будет! Стакнулся с предателем, вместе с ним на врага работать стал?

— Ничего… не стал… — пролепетал я.

— Чистеньким хочешь быть! Не будешь!

Он швырнул на стол кипу тетрадных листков.

— Вот вся твоя история! И она всю жизнь с тобой будет! Видишь!

Он вложил листки в папку и показал мне обложку. На ней было написано:

«Агентурные донесения Шкета»

А в верхнем углу:

«Хранить вечно»

— Я ж ничего такого не писал! — пролепетал я.

— Молчать! — опустился кулак на стол. — Отвечай: кто тебя подучил распространять злостную антисоветскую пропаганду?

— Ка… какую?

— Злостную! Антисоветскую! Про убийство американского президента!

— Я не распорстра… Я никому не говорил!.. Кроме Алешки Сумарокова…

— Вот это и есть распространение!

— Но я же должен был с кем-нибудь посоветоваться… А вдруг это правда?

— Что правда?

— То, что мой дядя видел…

— А что же он видел, вошь фашистская?

— Сами вы!.. — вырвалось у меня против моей воли.

— Что! — взревел капитан. И влепил мне оплеуху. Но, видно, не рассчитал…

Я открыл один глаз. Второй никак не открывался. Я попробовал протереть его, но оказалось, что и глаз, и щека, и ухо были туго перевязаны бинтом. А из-под бинта торчали клочки ваты… Но и одним глазом я разглядел, что потолок надо мной белый, и простыня, на которой я лежу, белая, и кровати, стоящие рядом, тоже белые.

А радом, на такой же белой кровати лежал Сюня. Кроме лица, у него были перевязаны еще и руки.

— Тебя тоже били? — спросил я.

Он только кивнул.

— Про президента спрашивали?

Он снова кивнул

— Что сказал?

— Хвейс… — пожал он плечами. Как всегда, «Я знаю?»…

— А? — не отставал я от него.

— Разговорчики!.. Вот ваша каша! Лопайте и к следователям! — приказала усатая тетка в белом халате. — Освобождайте лазарет!

Каша была вполне съедобная: сладкая и с маслом… Интересно, думал я, тут всегда так: сначала бьют, а потом кормят?.. И еще мне очень хотелось знать, что наговорил Сюня?.. Но он молча орудовал ложкой.

Больше нас не били. Меня отвели в другой кабинет. За столом сидел другой военный! У него на погонах была одна звездочка, но зато две полосы. Старше это или младше капитана?..

— Так, Семен Фишкин, будем знакомы, — начал он. — Я майор государственной безопасности Никулин Вадим Сергеевич!

— Здравствуйте! — вежливо поздоровался я.

— И я скажу тебе прямо, Семен Фишкин, — продолжал он, — я верю, что ты настоящий советский пионер…

— Октябренок… — поправил я его.

— Хорошо, октябренок!.. И будешь говорить нам самую чистую правду!

— Честное октябрятское! — искренне обещал я, забыв на минуту о телескопе.

— Итак, ты утверждаешь, что твой дядя видел убийство американского президента?

— Честное октябрятское! — не моргнув глазом, соврал я.

— Тогда расскажи, что он видел! И как можно подробнее!

— Да вы лучше у него самого спросите!

— Спросим!.. А пока говори ты!

Что мне оставалось делать? И я заговорил… О большом городе… о толпах народа на широких улицах… о человеке в открытом автомобиле…

— Он сидел или стоял? — перебил меня майор.

— По-моему… э… дядя говорит, что сидел…

— Ну, хорошо! Давай дальше!

Дальше я рассказал, как дернулся человек в автомобиле… схватился за шею… как его «ужалило» еще раз… как он упал на колени сидящей рядом женщины…

Все это время майор Никулин старательно писал… Когда я остановился, он, шевеля губами, внимательно перечитал написанное и спросил:

— А почему, Семен Фишкин, ты считаешь, что твой дядя видел Америку?

— Ну… он говорит… там такие высокие дома… и народ одет, как в кино… И потом везде были флаги же американские: звезды и полосы!

— Вот что странно, Семен Фишкин, — сказал вдруг майор, сверля меня глазами, — ты рассказываешь так, будто видел все это сам!

Я прямо спиной чувствовал, как майор подбирается к телескопу. Но сказать про него значило потерять самую мировую вещь на свете!.. Нет, надо было молчать! Или врать!..

— Ой, мой дядя, когда на него найдет, говорит, совсем как нормальный!

— Ну, с нами он почему-то говорить не захотел…

Майор задумчиво собирал бумаги, прятал их в ящик стола, запирал на ключ.

— Да, — согласился я. — Если он упрется, из него слова не вытянешь! Хоть кол на голове теши!

— Семен Фишкин! — встрепенулся майор. — Ты даже не представляешь, в какую историю влип!.. И запомни на всю жизнь: все, о чем говорится в этой комнате, дальше порога не выходит! Держи рот на замке, если не хочешь еще больших неприятностей своим родным!.. Понял?

И не дожидаясь ответа, закричал:

— Конвойный! Отведите подследственного в лазарет!

Обедать мне пришлось одному. Сюни в лазарете не было. Я хотел было спросить про него, но усатая тетка только цыкнула на меня:

— Спрашивают здесь следователи!

«Чтоб ты гешволт была!» — пробормотал я Фримино пожелание…

Не успел я доесть, как в дверь лазарета заглянул майор Никулин.

— Собирайся, Семен Фишкин! — приказал он. — Поехали!

«Куда?» — хотел было спросить я, но во время вспомнил суровое замечание усатой.

Майор вывел меня во двор и усадил в открытую машину. Такие машины недавно появились в нашем городе. Говорили, они американские, но названия я не помнил…

Майор сам сел за руль, часовой открыл ворота… Ехали мы долго и куда-то за город. И оказались перед домом, который весь пропах лекарствами.

Майор показал какой-то документ, и нас сразу же провели на второй этаж, прямо в кабинет с надписью «Главный врач».

Старенький доктор прямо таки кинулся нам навстречу.

— Ждем! Ждем-с, Вадим Сергеевич! И пациент у нас совсем готовенький! — показал он сидящего на железном стуле моего дядю.

Дядя, и правда, был каким-то «готовеньким»! Сидел на своем стуле, уставившись в пол глазами, и молча ковырял в носу.

— Молчит? — спросил майор Никулин у врача.

— На вопросы не отвечает… Но иногда начинает нести что-то несусветное… Вот, я тут записал…

Доктор надел очки и заглянул в листок.

— Самое любимое его слово «ху… вейст»!..

— «Хвейст»! — подсказал я. — «Я знаю?»…

— Потом «фал… потом какой-то Ганс… потом стройка»…

— Не… — поправил я, — «ферфалт ди ганце постройкес»… «все пропало!»…

— А вот еще «идашикер»..

— «А ид а шикер»! — обрадовался я. — Так его тетя Роза зовет! «Еврейский пьяница»!

Доктор снова заглянул в листок.

— И какие-то имена… Моше Даян… Реган… Эльцын или Эльцман — понять не могу!

— Не… — расстроился я. — Этих я не знаю…

— Ладно! — сказал, как точку поставил, майор Никулин. — Попробуем через тебя достучаться до твоего дяди!

Старенький доктор усадил меня на табуретку напротив себя.

— Ну-с, молодой человек, — предложил он, — будем знакомиться! Меня зовут Ашот Давидович! А как вас кличут-величают?

— Сеня… Сеня Фишкин…

— Кхе-хе… — кашлянул майор, и я тут же поправился:

— Нет… Семен Григорьевич Фишкин!

— И сколько же вам будет годков, Семен Григорьевич?

— Десять лет и четыре месяца!

— Четыре месяца это важно… А какое сегодня число? — неожиданно спросил доктор.

— Не помню… — чистосердечно признался я.

— Ну, а все-таки!..

Старенький доктор поднялся со стула, заложил руки за спину и стал выписывать круги вокруг нас.

Я задумался…

— Да вроде бы третье…

И уже твердо, как на уроке истории, отчеканил:

— Сегодня третье ноября одна тысяча девятьсот сорок третьего года!

Доктор Ашот Давидович взял со стола маленький молоточек и стал водить им перед моими глазами.

— Посмотри направо! — велел он. — А теперь налево!.. Вверх!.. Вниз!.. А теперь положи ногу на ногу!

И он стукнул молоточком по моему колену.

— Ой! — сказал я, но не от боли, а от неожиданности. А Ашот Давидович стукнул меня по другому колену. Я опять сказал: — Ой!

Вся эта суета как-то расшевелила Сюню. Он даже перестал копаться в своем носу. И вдруг попросил:

— Цигарку!..

— Здесь можно? — спросил майор у доктора.

— Пусть подымит!.. — согласился доктор. — Кстати, многие считают, что никотин, говоря попросту, оживляет психику…

— Так!.. Для начала спросим его про луну!.. Ну! — кивнул майор мне.

— Сюня! Товарищ майор спрашивает, что ты видел на луне?

— Гейт дрерд! — не задумываясь, ответил дядя.

— Ну, Сюня! — не отставал я. — Расскажи про американцев!

— Чепен зи мих!.. Дрей мих нихт а бейц!..

Тут я понял, что надо как-то выпутываться.

— Он говорит, что людей на луне было двое… Они были одеты, как водолазы… И еще там была маленькая машинка и американский флаг…

— Америка! Америка! — наконец-то, услышал меня дядя. — Пых! Трах! И гейт а вег!

— Он говорит, а потом они сели в кабинку, под ней поднялось пламя, и она улетела…

— Десять лет и четыре месяца! — пожал плечами доктор. — Не мог же он читать Циолковского!

— Не-а… — согласился я с ним. — Я два раза прочел всего Пушкина в одном томе! И почти всю «Жизнь» Ги де Мопассана!

— Ладно, ладно! — остановил меня майор. — Пусть он расскажет про бомбежку!

Но дядя не стал дожидаться моего вопроса.

— Америка! Америка! — закричал он и, как тогда в магазине, сложил руки трубочкой. — Их зее Америка!.. Бум! Бам! И ферфалт ди ганце постройкес!

Я снова начал переводить:

— Значит, так… Сначала он увидел большой американский город…

— А почему он думает, что город был американским?

— Потому что таких высоких домов больше нигде нет. Это не-бо-скре-бы, — по слогам произнес я. И на всякий случай объяснил:

— Такие высокие башни… Так вот, в стене одной башни торчал хвост самолета! И оттуда валил дым!..

Дядя руками изобразил клубы дыма, уходящие вверх.

— А потом прилетел второй самолет и врезался в другую башню!

— Трах! Бам! — прогрохотал дядя, глядя в свой «телескоп». — Ферфалт Америка!

— Семен Фишкин! — прервал наше представление майор. — А во что все-таки смотрит твой дядя?

У меня прямо сердце в живот упало. Этот майор все уже понял!

— Ни во что… — чуть слышно пролепетал я. — Просто на звезды…

— А, по-моему, — вмешался доктор, — он очень ясно изображает подзорную трубу…

— Или телескоп! — поправил его майор.

— Понимаете, — обернулся он к доктору, — есть сведения, что немецкое командование направило в наш город диверсионную группу. Она должна найти какой-то таинственный телескоп, который может изменить ход войны… Будто бы этот телескоп позволяет заглядывать в будущее…

— И вы подозреваете?.. — доктор показал на нас с Сюней.

— А вот вы послушайте!

И майор подвинул ко мне карандаш и листок бумаги.

— Ну-ка, Семен Фишкин, нарисуй мне самолет, который бомбил Америку!

Все! Мышеловка захлопнулась! Я мог только попискивать:

— Да я же не видел… Только то, что дядя рассказывал…

— Рисуй! — железным голосом сказал майор.

Что мне оставалось делать?.. Я, как умел, накалякал дом-башню…

— Дядя говорит, что таких башен было две… — объяснил я. И задумался. Даже глаза закрыл, вспоминая… Потом рядом с домом

провел пером две линии — одну над другой, пририсовал к ним крылья и хвост.

— Ого! — майор даже присвистнул. — Если он более или менее верно передал пропорции, таких самолетов не может быть ни у немцев, ни у японцев!.. И винты! У них же нет винтов!

— И у самолетов со звездами Давида тоже не было винтов! — не успев подумать, брякнул я.

— Какие еще звезды Давида? — встрепенулся майор.

Пришлось рассказывать про танки в пустыне… про самолеты со странными звездами… про флаги на военных машинах…

— Мой дядя Сюня говорит, что это армия Израиля… такого еврейского государства…

— И с кем же оно воюет, это твое государство?

— Не знаю… Только я сам слышал, как дикторша сказала: «…израильское правительство приказало военным остановиться… шестидневная война окончилась…».

— Какая еще дикторша на мою голову? — чуть не закричал майор.

— Ну… та… со звезд…

— Так-так, молодой человек… Так мы еще и голоса слышим? — спросил Ашот Давыдович, капая в стаканчик любимое мамино лекарство — валерьянку.

— Выпейте, голубчик! — протянул он стаканчик майору.

— Спасибо! — Майор машинально проглотил лекарство.

— Ну, Семен Фишкин!.. Ты же давал честное пионерское говорить правду!

— Честное октябрятское, — поправил я его.

— А про голоса не сказал!

— Так вы же не спрашивали!..

— Ну, хорошо… Твой дядя тоже слышал эти голоса?

— Мы с Сюней долго-долго смотрели на звезды… И иногда слышали… Как будто стрелку приемника крутят… Обрывки какие-то…

На этих словах мой дядька встрепенулся, протянул руку и стал крутить ручку невидимого радиоприемника.

— Ш…ш…ш… фр… фр… ую… — зашуршал, зафырчал, запел он. И вдруг сами собой потекли обрывки фраз: «…скончался председатель совета министров …бессмертное имя Сталина…»…

— О, господи! Воля твоя! — Старенький доктор даже перекрестился, а майор Никулин допил остатки валерьянки.

— А там не сказали: когда? — осторожненько спросил было доктор, но майор так посмотрел на него!..

А Сюня все крутил ручку приемника:

— Юу… фрш… хрр… те войс оф Америка… хрр… Никита Хрущев согласился вывести советские ракеты с Кубы… фрш… третья мировая война… тру-ру-ру… — затрубил он. И вдруг запел:

— И когда на море качка,

И бушует ураган,

Приходи ко мне, морячка,

Я любовь тебе отдам!

А мы все почему-то, как по команде, подхватили :

— Я любовь, я любовь,

Я любовь тебе отдам!

Потом все удивленно смотрели друг на друга. Доктор сказал, что слышит эту песню в первый раз, и, наверное, это гипноз… А еще он сказал, что не очень-то рвется заглядывать в будущее, раз в нем говорят о третьей мировой войне…

Майор тоже заскучал. Но про дело свое не забыл.

— А теперь, Семен, — приказал он, — пусть твой дядя расскажет о покушении на президента!

Сюня услышал. И снова ожил. Он схватился руками за голову и стал мотать головой туда и сюда.

— Ую-юй-юй! — застонал он. — Вей из мир! Ферфалт! Гешторбт президент Америка! Фарт в авто… Мит вайб… Махно чи Петлюра бац-бац! Ин дрерд!.. Готыню!..

— Он говорит, переводил я, — что американский президент ехал в машине… С женой… И вдруг бац-бац! И он готов!

— Гешторбт! Гешторбт! — качал головой дядя.

— О чем он говорит? — испуганный доктор вскочил из-за стола и пошел кружить по комнате. — Какое еще убийство президента?..

— Вот и мне хотелось бы знать! Что это — бред сумасшедшего или за этим что-то есть?

— У таких больных бывают очень яркие сны, — стал объяснять доктор, кружась вокруг стола. — Но обычно потом они не могут их внятно описать… Требуется длительное лечение… или хорошая встряска…

— Время, доктор, время! — нервно оборвал его майор. — Москву тревожат эти «видения» о бомбежке Америки… И особенно о покушении на американского президента!

— Можно, конечно, ввести его в гипнотическое состояние, — задумчиво сказал доктор.

— Думаете, он расколется? — встрепенулся майор.

— Ну, наши Цезари и Наполеоны даже под гипнозом выкладывали только то, что читали в книгах или видели в кино… Но ведь этот пациент несет свою чушь… как будто он на самом деле видит… боюсь сказать… будущее!..

Ой, что-то не нравилась мне эта задумка. Я-то знал, что мой дядька давно уже совсем не такой мишигенер, как представляется! Иногда мне казалось даже, что картинки в телескопе он понимает гораздо лучше, чем я. И голоса говорят ему больше, чем мне… И если под гипнозом он, как говорит майор, «расколется»…

— Доктор! — предупредил майор, прощаясь. — Я надеюсь, вы понимаете…

— Ни слова, голубчик! Ни вздоха! — клятвенно обещал Ашот Давидович.

Уже садясь в машину, я спросил:

— А Федорчук тоже в этом госпитале лежит?

— А… — досадливо сморщился майор. — Не лежит он, а ходит во всю… Только вспомнить, что с ним было, не может… Или не хочет… Как будто боится чего-то…

И тут я решился:

— А я знаю, кого он боится! Сигизмунда!

Майор даже остановил машину.

— Так! Быстренько! По-военному! Ну-ка, выкладывай!

И я очень подробно описал майору подслушанный разговор. И про слухи о плене, в котором, якобы, побывал Сигизмунд, и про партизан, и про шрам под ребрами, и про последние слова, брошенные Федорчуком вслед уходящему Сигизмунду:

«Сигизмунд! А ведь шрам под ребрами у тебя и до войны был…».

— Так… так… — майор барабанил пальцами по рулю. — Кому еще ты про этот разговор рассказал?

— Никому! Честное октябрятское, никому!.. Боялся…

— Так-так… А ну-ка напряги извилины, вспомни, когда ты в последний раз видел завхоза до того, как нашел его в зверинце?

Я не очень понял насчет извилин, но память напряг. И вспомнил сгоревший шатер, панику нашей мешпухи, кулак Сигизмунда и его угрозу: «Ну, Федорчук, я до тебя доберусь!»…

— Да он, вроде бы, все время стоял за нами… И Сигизмунд все время был на манеже…

— А помощники! — спросил майор. Но я только пожал плечами.

На другой день меня повезли на кладбище. У конторы нас уже ждал директор дядя Вася. Не скажу, чтобы он обрадовался, увидев меня.

— В первый раз слышу! — отпирался он от истории с Мопассаном.

— Как же, дядя Вася! — не сдавался я. — Книжка еще у вас в свинарнике валялась!

— Не было никакой книжки! — злобно отпирался директор. — Охота вам, товарищ майор, слушать этого засранца! Да у них в семье каждый второй дебил!

Дочь директора, Шурка, из-за спины отца грозила мне кулаком.

— Кончать базар! — скомандовал Никулин. — Давай, Семен Фишкин, валяй Семен Фишкин, показывай, где твоя могила!

— Во! Во! — обрадовался дядя Вася. — Пусть показывает, где его могила!

Но радовался он недолго. Потому что я быстро нашел однокрылого ангела и все еще свежий холмик под ним.

— Копайте! — приказал директору майор Никулин.

Директор и еще один могильщик принялись раскапывать могилу. Мне было и страшно, и любопытно… Летели комья земли, потом пошел песок, потом показалась крышка гроба.

— Открывай! — подал команду майор.

Дядя Вася поискал глазами меня, сплюнул на стенку могилы и острием лопаты поддел крышку. Она легко поддалась и легла в сторону. Гроб был пуст.

— Ну! — наклонился майор Никулин к дяде Васе. — Пошла погулять?..

— Утикла… — прошептал Василий из могилы.

И вдруг он упал животом на землю и завыл дурным голосом, а потом захрипел, зарычал… И начал превращаться!.. Лицо у него вытянулось, изо рта полезли клыки, глаза спрятались в щелках, толстая шея утонула в серой шерсти…

— Забрать! — приказал майор конвоирам. Директора потащили из могилы, он отбивался, плевался, брыкался… А потом вырвался и бросился бежать, петляя между могилами.

— Не стрелять! — приказал майор. И дядя Вася исчез. А я никак не мог понять, было с ним что-то минуту назад? Или мне привиделось? Так до сих пор и не понимаю…

Как только мы выехали с кладбища, майор приказал водителю остановиться. Точно у ворот нашего дома.

— Пошли, Семен Фишкин! — приказал он.

В доме был тарарам. Во дворе суетились военные в зеленых фуражках. Они уже вытащили все сено из сарая, выгнали оттуда Маньку и лениво переругивались с тетей Катей.

— Кыш! — кричала она сапогам, торчавшим из печной трубы. — Что вы там ищите? Вчерашний день?.. Печь развалите, капцонес!

Печь простукивали другие военные. Они топали по полу, копошились в погребе, разгребали постели и шкафы…

— Сыночку! — кинулась ко мне мама. — Отдай им, что они ищут! Иначе нас всех вышлют!

Нашу «пещеру» нашли довольно быстро. Майор с трудом протиснулся туда и оказался нос к носу с Чарли Чаплином и остальными Сюниными любимцами.

— Ну? — спросил он, простукивая стены. И, конечно, тут же «настукал» наш тайник.

Но, увы, за куском фанеры с фотографиями было пусто. Не было там телескопа!

— Ну? — снова спросил майор Никулин. — Где же телескоп, Семен Фишкин?

— Ко… когда… нас за… забирали, он бы… был здесь..… — проблеял я.

— Ты хочешь сказать, что его украли?

— П… пока нас н… не было…

— Ну, Семен Фишкин, я давно подозревал, что ты болван! Но что такой!.. Ты понимаешь, какое оружие попало в руки врага!

— А, может, он еще и найдется… — с робкой надеждой предположил я.

— Да-а? — протянул майор, прямо сверля меня глазами. — Хм… — Ну, тогда не вздумай болтать, что он пропал! Ясно?

Потом мы поднялись во двор.

— Привести все в порядок! — приказал майор. И военные потащили сено обратно в сарай. Туда же загнали Маньку. Оставили в покое трубу и печку, перестали выстукивать стены и помогли собрать вещи в комнатах.

Когда они закончили, майор велел мне закрыть тайник.

— Сделай все, как было! — приказал он. — И никогда, слышишь: никогда, сюда не заходи! И никого не пускай!.. А если увидишь, что кто-то интересуется, пулей лети к нам! Ясно?

— Ясно! — четко ответил я. И прислушался: в глубине тайника что-то негромко тикало!..

Почему-то меня майор оставил дома. У меня хватило ума ничего не рассказывать маме, да и щека к тому времени почти прошла. Мама сослепу ничего и не заметила.

Сюню тоже отпустили. Про гипноз он ничего не рассказывал. И о телескопе больше не вспоминал. Работал у фотографа. Даже деньги какие-то приносил.

Первое, что мне бросилось в глаза, когда я вошел в класс, яркие пятна пионерских галстуков. Все мои друзья: и Алешка, и Сашка, и Робик, щеголяли в них. У кого-то галстуки были завязаны простым узлом, у кого-то пропущены через зажимы с нарисованным костром.

— О, Фишка, тебя отпустили! — встретил меня мой друг Алешка.

— А меня никто и не держал! — огрызнулся я.

— Ну да, сам себя запер, сам себя караулил, сам себе глаз подбил!

Хорошо, что в это время в класс вошла Анастасия Георгиевна. А то я напомнил бы Алексею, по чьей милости меня заперли, караулили да глаз подбили!

— Вот и Сеня наш выздоровел! — обрадовалась учительница. — На большой перемене зайди в медпункт, отдай сестре справку!

А у меня, и правда, была справка из госпиталя о том, что я болел жутко заразной болезнью: «свинкой». Майор Никулин постарался…

— А вообще, ребята, — продолжала Анастасия Георгиевна, — вы должны научиться отличать сознательную ложь от игры воображения. Лжец всегда стремится получить от своих небылиц выгоду для себя. А фантазер хочет сделать жизнь ярче, интереснее… Вспомните маленького Сашу Пушкина! Одноклассники не раз упрекали его за любовь к выдумкам. А посмотрите, сколько прекрасного подарила нам его фантазия!

— У Лукоморья дуб зеленый, — почти не заикаясь, нараспев произнес Робик, —

— Златая цепь на дубе том,

И днем, и ночью кот ученый

Все бродит по цепи кругом…

А Саша Атлантов подхватил:

— Идет направо, песнь заводит,

Налево, сказку говорит.

Там чудеса: там леший бродит,

Русалка на ветвях сидит…

И весь класс продолжил хором:

— Там на неведомых дорожках

Следы невиданных зверей.

Избушка там на курьих ножках

Стоит без окон, без дверей…

Через несколько дней кто-то написал мелом на классной доске:

«Завтра, 16 октября, сбор пионерского отряда. Повестка дня:

1. Встреча с участником Великой Отечественной войны.

2. Прием в пионеры».

— Дети! — сказала Анастасия Георгиевна в начале урока. — Все, кто не был принят в прошлый раз, должны завтра принести красные галстуки. Чистые и выглаженные!

— А мне тоже приносить? — спросил я дрожащим голосом.

— Конечно! — Анастасия Георгиевна строго осмотрела класс. — Или кто-нибудь считает, что Сеня Фишкин не достоин?

— Достоин! Достоин! — загудели ребята.

— А как же! Наш Пушкин! — все-таки съехидничал Алексей. И прошептал в мою сторону:

— А вообще-то, он немца прятал!..

И тут вдруг в голове у меня словно загудел ветер… потом зашумело, как в радиоприемнике… а потом я услышал поющий мужской голос…

— «Приходи ко мне, морячка!..» — повторил я вслух услышанное.

— Что? — не понял Лешка.

— «Приходи ко мне, морячка,

Я любовь тебе отдам!» — досказал я конец куплета.

Алешка скорчил рожу и покрутил пальцем у виска.

Вечером я поставил на уши весь дом. У меня не было красного галстука. Мама не знала, где его взять. У тетки Рейзл в чемодане лежала красная плюшевая скатерть. Но разве дала бы она ее резать? Да и не видел я ни на ком плюшевого галстука.

— А я носила галстук, когда мне было десять лет, — вспомнила вдруг Фрима.

— Мам, ты была пионеркой? — удивилась Жанна.

— А як же! У нас было звено. Мы ходили с трубой и барабаном и кричали: «Мировой пожар раздуем!..». И не давали людям покупать товары у нэпманов…

— У кого? — не понял я.

— У буржуев… Мне нравилось… пока мы не пришли под двери дедушкиного магазина… Покойный Абрам-Мойше выдал мне хороших «а пор печ»… А галстук сжег…

— Бабушка! — спросила Жанна. — И ты была пионеркой?

— Хвейс? — отвечала бабка Злата. — Чи я помню?.. В десять рокив мы бегали за двадцать верст на железку. Должны были проехать царь с царицею…

— И ты видела живого царя?

— Хвейс?.. Прошел поезд… мы махали… А кто ж его знае: був там царь чи нет?..

Мне от этих разговоров легче не становилось. Какой там царь, когда завтра я могу остаться последним октябренком в классе!

— Мам, — ныл я, — придумай что-нибудь!

— Что ж я тебе придумаю? Из себя сделаю?

Тут в комнату вошла хозяйка, тетя Катя. В руках она держала …большой красный флаг.

— У меня от вашего бохера одни неприятности! Вот теперь придется флаг укорачивать… А что я по праздникам буду вешать? Кто-нибудь из соседей, уж будьте уверены, настучит куда надо!..

Вот так всегда с этими взрослыми. То вздохнуть тебе не дают, а то вдруг…

Мама и Фрима нашли старую газету и быстренько сделали выкройку. Потом наложили ее на флаг, обвели мелом и вырезали галстук. Мама обметала края тонкой ниткой и примерила на меня. Только вот узел никак не завязывался, как надо. Ни у мамы не получалось, ни у Фримы.

— Рейзл! — сказала баба Злата.

И тетка Рейзл молча полезла в чемодан и, поджав губы, выдала мне самый настоящий зажим с пламенем.

— Мам, давай порепетируем! — попросил я.

— Да я уж не помню…

— Пионеры, к борьбе за дело… — шепотом подсказал я.

— Пионеры, к борьбе за дело Ленина-Сталина будьте готовы! — громко сказала мама.

— Всегда готовы! — еще громче ответил я и лихо отдал салют.

— Ура! — закричали Жанна с Верой. А Фрима ушла в угол, махнула рукой и заплакала.

Пионерский сбор проходил в физкультурном зале. Здесь собралась вся дружина. Старшим пионервожатым оказался Алешкин друг Женя. Сын директора московского театра. Он громким голосом отдавал команды, принимал рапорты отрядов, сам рапортовал директору школы, салютовал пионерскому знамени. Я прямо гордился, что такой человек мой не самый близкий, но все-таки друг.

Директор школы поздравил нас с приближающейся годовщиной Октября и с успехами нашей доблестной Красной Армии на фронтах Великой Отечественной войны. Потом он быстренько рассказал о наших успехах в учебе и призвал учиться еще лучше, потому что каждая хорошая отметка это как бы снаряд по врагу.

— А теперь, — звонким голосом объявил пионервожатый Женя. —

А теперь перейдем ко второму пункту повестки дня! Прием в пионеры!

Все захлопали. Мы, еще октябрята, вышли на середину зала, и Женя стал читать по бумажке слова пионерской клятвы, а мы хором повторяли за ним:

— Я, юный пионер Советского Союза, торжественно клянусь…

Потом к нам подбежали старшеклассники и каждому на шею надели красный галстук, который мы до этого держали в руке.

Женя поздравил нас. Потом как закричит зычным голосом:

— Дружина, смирно!.. Пионеры, к борьбе за дело Ленина-Сталина будьте готовы!

— Всегда готовы! — громким хором ответили мы. И все, как один, отдали пионерский салют. И я кричал вместе со всеми. И я отдавал салют. И лицо мое горело от гордости, что я теперь самый настоящий юный пионер и борюсь за дело Ленина-Сталина. Как все ребята нашего класса, как все мальчишки и девчонки нашей великой страны!..

А потом каждый отряд строем отправился в свой класс. Мы маршировали по коридору и пели нашу любимую песню:

— В атаку стальными рядами

Мы поступью гордой идем.

Родная столица за нами,

Рубеж нам указан вождем!

Мы вошли в класс, разошлись по партам и продолжали петь, маршируя на месте:

— Мы не дрогнем в бою

За столицу свою,

Нам родная Москва дорога!

Нерушимой стеной

Обороны стальной

Разгромим, уничтожим врага!

И так мы хорошо пели! Хотя и не все ребята были из Москвы.

Войдя в дом, я первым делом отдал пионерский салют.

— Зайд гезунд! — ответила мне баба Злата. А Соломон, звеня водочными бутылками, приказал мне:

— Клади портфель, пойдем на базар!

Это значило, что мне придется где-нибудь в сторонке караулить сумки с бутылками, пока он будет торговать водкой на толкучке. Ладно бы это было бы в обычный день. Но сегодня!

— Не пойду! — сказал я.

Только тут Соломон посмотрел на меня.

— Галстук можешь снять, — сказал он.

Всю дорогу я шел, отставая от Соломона на несколько шагов. Галстука я не снимал. И отдавал салют каждому встречному пионеру и каждому военному. Салютовал я также памятнику Ленина и большому портрету товарища Сталина на центральной площади… Соломон усадил меня на привычном месте, рядом с павильоном фотографа, откуда тут же выглянул мой дядя Сюня. Я как раз складывал галстук и прятал его в карман.

— О! — сказал Сюня. — Дай поносить!

Я оглянулся — никого, вроде, не было. Ну и пусть примерит! Жалко, что ли!..

Когда галстук был застегнут, Сюня гордо вытянулся, поднес ладонь ко лбу и повторил пожелание бабы Златы:

— Зайд гезунд!

И сам же себе ответил:

— Всегда гезунд!

— Такими вещами не балуются! — раздался вдруг голос фотографа. — Да что с вас дураков взять!.. Тебя что, в пионеры приняли?

— Ага!

— Ну, заходи, сделаем портрет юного пионера! Будешь на старости лет внукам показывать!

Слава богу, Соломон быстро распродал свою водку и отпустил меня.

— Держи голову выше! Смотри прямо в аппарат! — наставлял меня фотограф. — Сейчас птичка вылетит!..

Он сделал один снимок… Второй… Потом меня снимал мой дядя. Он зачем-то перенес лампу на другую сторону…

— Ну-ну, — сказал фотограф.

Сюня достал железную расческу, — удивительно, она была непривычно чистой, — и немного распрямил мои непослушные завихрения. А потом долго возился под черной накидкой.

— Снимай же, наконец! — торопил его хозяин.

— Готово! — Дядя снял колпачок с аппарата, покрутил им в воздухе и снова надел.

— Скоро я буду не нужен… — ворчал фотограф, закрывая кассету.

— Кстати, что там у вас с телескопом? — как бы между прочим, спросил он.

— Не знаем… Не знаем… — один за другим ответили мы.

— Ну да!.. Я-то сразу догадался, что Карл Иванович отдал его вам! Как только вы о луне заговорили… Ой, смотрите, ребята, будьте осторожны! Вы и сами не знаете, с чем связались!

Утром по дороге в школу меня нагнала цыганская ватага. Сегодня цыгане были какими-то хмурыми, пришибленными. Даже Лекса без обычной улыбки поздоровался со мной.

— Сонька пропала, — ошарашил он меня. — Ефрем хотел ее в табор отправить, подальше от вашего соседа. Уж больно она к нему зачастила… А Сонька взяла да сбежала!.. Ефрем грозится, что сожжет ваш дом с потрохами, если Соньку там прячут!..

— Да нет ее у нас!

— Побожись!

— Зуб даю! Честное пионерское!.. А соседа-то она почти вылечила!

— Вот-вот! А теперь он на ней жениться хочет и в Москву увезти! Сонька говорит, в Москве цыганский театр есть, настоящий!.. Ефрем все мечтает нас туда пристроить…

— Кончай языком чесать! — прервал цыганенка подъехавший сзади Ефрем. — А ты, коровий пастух, ступай своей дорогой!.. Да передай своему соседу, что я из него дух вышибу, если Сонька к нему сбежала!..

Вот так вот! Еще вчера на своем коне возил, от бандитов спасал, а сегодня «коровий пастух»! Как будто я сторож его сестре! Или дяде Толе, соседу!.. Хватит и того, что я ему свой главный секрет открыл! Но не буду же я все это Ефрему выкладывать! У него своя жизнь, у меня своя!..

В нашей школе учились одни ребята. А девчоночья школа была за сквером. Уроки у нас кончались в одно время, и пути-дорожки пересекались в сквере. Девчонки нас обычно не замечали. Но сегодня одна из них призывно махнула мне портфелем… Вот те раз! Это была рыжая Наташки из цирка!

— А что это ты здесь делаешь? — удивился я.

— Учителей дрессирую! — засмеялась она. — Отец заставляет в школу ходить! Говорит, без образования голой обезьяной будешь!.. А тебя, правда, Фишкой-вралем зовут?

— Да ну их…

— Ну, соври что-нибудь забавное! Ну! Я тебе приказываю! — топнула она ногой.

Я только плечами пожал. Я же вру не из любви к вранью, жизнь заставляет!..

И потом, бывает такая правда…

— Вот я недавно на луне людей видел! В костюмах, вроде водолазных, и на маленькой машинке ездили… И рукой мне махали! А потом вошли в какую-то кабинку и обратно на землю улетели…

— Э… Да ты это из фильма «Цирк» украл! Помнишь!.. Диги-диги-ду! Диги-диги-ду!.. Я из пушки в небо иду!

Наташка отбила чечетку на осенних листьях. Ну, прямо Любовь Орлова!

— Неинтересно ты врешь!.. А секреты хранить умеешь? — вдруг спросила она.

— Как Муму! — поклялся я.

— Почему Муму? — не поняла Наташка.

— Ну он же немой был!

— Кто? Собака?

— А-а… Нет, этот…

— Дед Мазай! — подсказала Наташка.

— Да нет! — закричали мы в один голос. — Герасим!

Отсмеявшись, девчонка достала сложенный вчетверо листок.

— Передай это вашему соседу! Только никому не показывай!

— От Сони! — догадался я. — Значит, она у вас?

— Не твое дело! — крикнула Наташка, убегая. — И не вздумай читать!

Нет, все-таки трудно иметь дело с девчонками!.. А у дяди Толи с Соней, оказывается, любовь-морковь!..

Передавать Сонино письмо не пришлось. Вечером, когда все уже укладывались, в калитку постучали. Тетя Катя, ворча, пошла открывать.

Было слышно, как она с кем-то препирается, потом дверь в комнату приоткрылась и на пороге появилась зареванная …Соня!..

— Херст! — выкликала из-за ее спины тетя Катя. — Вы слышите! Эта мишигене шиксе просит пустить ее на ночь! Она, видите ли, сбежала от брата, который не дает ей жить, и теперь ей одна дорога — в Иртыш!.. Агицин паровоз!.. Мы-то здесь причем!

— Гейт! Гейт! — замахала руками тетка Рейзл. — Уходи! У нас своего цуреса по горло! Не хватает еще твоего братца! Он нам такой погром устроит!..

— Погром? — услышала задремавшая было баба Злата. — Вей из мир! Надо ховаться в рожь!

— Ну сегодня-то Ефрем уже вряд ли придет, — подала свой голос моя мама-заступница. — На одну-то ночь, наверное, можно…

— Ей богу, только на одну ночь! — плача, умоляла Соня. — Деваться некуда! А раненько утречком я уйду! Золотцы вы мои ненаглядные!

Сонин плач оказался заразительным. За ней зарыдала Фрима:

— Готыню! Почему кругом только цурес! Куда ты смотришь, готыню?

— А-а! — заныла вместе с матерью сестра Вера.

— Уй-юй-юй! — зарыдала Жанна.

Я тоже готов был пустить слезу, но тут под окном раздался голос соседа:

— Семен!.. Сеня!.. Оне взошли-с!

Я выскочил на крыльцо. Луна, и правда, была на месте.

— Был такой знаменитый астроном Струве, академик… — объяснил сосед дядя Толя. — По вечерам, когда луна поднималась над горизонтом, слуга появлялся в гостиной и торжественно объявлял: — Ваше превосходительство, оне взошли-с!..

— Дядя Толя, а к нам Соня прибегла! — сообщил я ему.

— О, господи! — охнул он. — Бедная она, бедная! Где ж мне ее спрятать?

— На луне! — пошутил я.

— Разве что… — Соседу было не до шуток. — Я ее в загс зову, а она без согласия брата ни за что не хочет!

— Ну, может, Ефрем у нас искать не станет?..

Я не видел соседа с тех пор, как меня схватил капитан-мордан. Поэтому мне было что ему рассказать.

— Значит про телескоп НКВД, считай, знает… — сказал дядя Толя. — Удивительно, что они его из вас не выбили… А, может, они тебя за подсадную утку держат?

— Как это?

— Ну, ладно… Не держи в голове! Но когда идешь, оглядывайся!

Сосед как в воду глядел… В городе начались разбои. Как только темнело на улицах появлялись «долгоножики» — мужики на ходулях. Сначала все думали, что они из цирка. Дети прыгали вокруг них и кричали: — Дядя, достань воробушка!..

Но когда они начали раздевать людей, угрожая длинными кухонными ножами, когда стали отнимать продуктовые карточки, город испугался не на шутку.

По вечерам в центре пустили военные патрули, но до нашей окраины они не добирались.

Как-то раз мы с Сюней возвращались из его фотографии. Время было позднее, на Партизанской, как всегда, горел один фонарь. Вот под ним-то мы и попались…

Сначала мы увидели тени. Длинные-предлинные. Они стелились по мостовой, догоняя и накрывая нас.

— Бежим! — закричал я Сюне, боясь оглянуться. И мы побежали…

— Шкаранда-баранда!.. Шкаранда-баранда!.. — шелестело над нашими головами, и от этого непонятного бормотанья делалось еще страшней.

— Отдай чужое! — вдруг явственно проскрипело прямо за спиной.

— Отдай чужое! — Люди на ходулях уже шагали впереди нас, отрезая путь к дому.

— Мама! Папа! — отчаянно стучал я в калитку. А долгоножики свободно перешагивали через забор и разбредались по двору. Отчаянно мычала корова…

— Гвалт! — прогремел на всю улицу клич тети Кати. И что-то с воплем грохнулось на землю. Калитка поддалась, и мама втащила нас во двор. Сражение было в полном разгаре. Тетя Катя орудовала ухватом, умело подсекая ходули. Тетка Рейзл колотила зонтиком корову, которую кто-то выпустил из сарая. Испуганная Манька, пригнув рогатую голову, бросалась без разбора и на своих, и на чужих.

— Гей ин дрерд! — вопила Фрима, пиная ногами пытающегося подняться разбойника.

— Фашисты! — выступала с крыльца мама.

— Отдайте чужое! — отбивались ходулями злодеи.

И вдруг я почувствовал, как какая-то неведомая сила отрывает меня от земли.

— Тяжелый жиденок! — сказала сила злобно, обдавая меня луковым духом. Я не знаю, что было страшнее: тошнотворный запах или обидное прозвище. Я много раз слышал, как жидами называли евреев и суетливых, проворных воробушков. Но ко мне за мои десять лет никто так не обращался. Я не хотел быть «жиденком», я хотел вырваться из лап долгоножика, который, зажав меня подмышкой, ковылял к воротам кладбища.

— Брыкается сука пархатая! — пожаловался он скачущим рядом бандитам. — Придушить его что ли!

— Погоди! Пусть сначала чужое отдаст! — утихомирил его кто-то из них.

Уй-юй-юй! Что они со мной сделают! Кто меня спасет? Где мама? Где папа? Где Соломон? Где майор Никулин?

— Карл Иванович! Спасите! Карл Иванович! — неожиданно заверещал я.

И Карл Иванович ответил мне! Голосом цыганского короля Ефрема:

— Держись, пшала! Идем!

Оглушительный свист прокатился по кладбищу. Затрещали кусты. Закачался единственный на все кладбище фонарь. Зацокали копыта. Защелкал кнут в руках цыгана. Покатились с ходулей долгоножики. И я заодно с ними. Но меня тут же подхватили крепкие руки Ефрема.

— Не бойсь, еврейский казак! — усаживал он меня перед собой. — Мы своих в обиду не даем!

По-моему, на кладбище бился весь табор. Кроме Ефрема, еще пара всадников сшибала с ходулей ночных разбойников. На упавших наваливались подростки. Их отчаянно колотили женщины в длинных юбках.

А в свет фонаря уже вбегала тетя Катя с ухватом, Рейзл с зонтиком, мама с кочергой и Сюня с нашим соседом дядей Толей…

— На пушечное мясо! — почему-то кричала Фрима, размахивая красным флагом.

— Атас! — шуршали по кустам обезноженные долгоножики.

— Атас! — провожали их дружным кличем цыгане.

«А ведь это они приходили за телескопом! — догадывался я. — И опять придут! Но ведь Сюня ни за что не откажется от своей игрушки! Как же быть?»…

Я решил посоветоваться с Соломоном. Телескоп-то он, наверное, спрятал..

— Вот, шлемазлы, нашли себе головную боль! — сказал Соломон. — Энкаведе копытами бьет, землю носом роет, чтобы добыть этот шмелескоп!..

— И эти долгоножики за ним приходили, наверное… — робко вставил я.

— И еще придут, не беспокойся! Кому-то он нужен, как маца к пейсаху…

— Может, отдать его? Если, конечно, Сюня согласится…

Соломон только усмехнулся.

— «Отдай» уехал в Китай… «Даришь» уехал в Париж… Остался один…

— …«Кукиш!» — досказал я за него.

Мешпуха решила за меня.

— Я ни одной минуты не останусь в этом доме! — сказала тетя Катя, выводя Маньку из сарая.

— Уходим! Уходим! — заторопилась мама.

— В рожь! В рожь! — подгоняла внучек баба Злата. — Жа… Вера! Як приходит Махно, треба ховаться в рожь!

Махно я видел только в кино. Он играл на гармошке и пел:

Любо, братцы, любо,

Любо, братцы, жить!..

Кому как, а нам сейчас было совсем не любо. Мы брели в темноте по кладбищу, спотыкаясь и поминая недобрым словом Гитлера. Кто ж еще был виноват в наших бедах?

— Холера ему в живот!

— Чтоб он сгорел!

— Чтоб у него глаза повылазили!

— Вей так Гитлер им пунем!

И только тетка Рейзл бурчала что-то о трубе и о цидрейтерах, из-за которых мешпуха должна бежать из собственного дома.

— Да ну! Из собственного? — услышала ее тетя Катя.

— И прятаться у этих… грязнуль!.. — не могла успокоиться Рейзл.

— Скажи спасибо, что эти «грязнули» согласились прятать и охранять тебя! — раздался в темноте голос цыганского короля.

Ну да. Мы прошли все кладбище и вышли к горящим кострам у цыганских шатров.

— Добро пожаловать, гости дорогие! — встретил нас Ефрем. И вдруг навстречу ему метнулась тоненькая тень.

— Родненькие, золотенькие, простите! — прямо вопила цыганка Соня. — Убейте меня, но не гоните! Пожалей, пшала! Брат!

Она кинулась на колени, обхватила руками Ефремовы ноги и вжала голову в плечи, когда совсем рядом с ней просвистел цыганский кнут.

— Вей из мир! — громко простонала мама.

— А ну убери руки, а шейгец! — строго прикрикнула Фрима.

А тетка Рейзл выстрелила в цыгана своим любимым вопросом:

— Или у нас нету советской власти?

— Э! — успокоила всех тетя Катя. — Родные меж собой сами разберутся!..

Как-то незаметно исчезли цыгане и Соня вместе с ними.

И только теперь до нас доковыляла баба Злата.

— Вас? Вер? — спрашивала она неизвестно у кого.

— Здравствуй, жопа, новый год! — за всех ответила ей моя двоюродная сестренка Вера.

А я тут же получил подзатыльник: мама все время принимала Веркин бас за мой голос.

В эту ночь мы стали гостями Ефрема. Нас поселили в шатрах, выдали какие-то тюфяки и даже постельное белье. К удивлению тетки Рейзл оно оказалось стираным и глаженым. От осеннего холода нас спасали маленькие печки-«буржуйки». Умываться приходилось из ковшика. А готовить на кострах. Зато клопов здесь не было и в помине.

В город мы выходили вместе с цыганской толпой. Соня, как ни в чем не бывало, шагала вслед за Ефремом. Такая смирненькая, с опущенной головкой. А рядом с ней выступал закутанный в цыганские шмотки мой дядя.

Нас доводили до центра. А там каждый сбрасывал маскировочные бебехи и шел по своим делам. Я в школу, взрослые на работу, а Сюня в свою фотографию.

Сюня сильно изменился. Как говорила мама, ушел в себя. Замолчал. И смотреть стал так, будто видел что-то невидимое другим.

Как-то раз мы встретили Соню, она гадала какому-то командиру на своем привычном месте на базаре.

— Миленький, золотенький! — как всегда тараторила она. — Ждет тебя долгая, счастливая жизнь! Все пули просвистят мимо, все бомбы разорвутся в стороне! И будешь ты рассказывать внукам, как добрая цыганка тебе хорошую судьбу нагадала! Позолоти ручку-то!..

— А пусты мансес! — проворчал вдруг мой дядя. Совсем как тетка Рейзл. Вроде бы негромко, но Соня услышала. И вздрогнула. И командир, видно услышал. Лицо у него стало белое-пребелое. Он, не глядя никому в глаза, сунул цыганке денежку и быстро-быстро пошел с рынка.

— Ты что! — налетела Соня на дядю. — Какие-такие слова говоришь! Зачем человека пугаешь! Ему на войну идти, ему надеяться надо!

— Не-е… — покачал головой Сюня, — халеймес… Бах — и нету!

— Да чтоб у тебя язык отсох! Много ты знаешь! А и знаешь, так помалкивай!.. Я плохого никогда человеку не скажу, даже если вижу!.. Вот!.. Миленький, золотенький! — кинулась она к проходящему мужчине. — Позолоти ручку! Я тебе долгую, счастливую жизнь нагадаю!

Цыганка прямо вцепилась в прохожего. Делать нечего, он полез в карман за деньгами.

— А что, — спросил я у дяди, — этого тоже убьют?

— Не-е…

— А этого? — я показал на красноармейца, покупавшего у старушки кулек семечек.

— Не-е…

Сюня перевел взгляд на торговку. И засопел.

— Что? — испугался я. — И эту?

— Сын… — пробурчал дядя. — Гешторбт…

— Он говорит, — доложил я подошедшей Соне, — что у этой старушки сына убили.

— А она знает?

— Не-е…

— Да ну тебя! — опять разошлась цыганка. — С тобой рядом и жить не хочется!

Как-то незаметно кончилась осень. В таборе стало совсем холодно, и мы храбро вернулись домой. Ветер сдул листья с деревьев и принес низкие темные облака. Поздно вечером они просыпались шуршащими крупинками снега. Первый снег шел всю ночь, и утром тетя Катя скребла лопатой, разгребая калитку. Все вокруг стало белым, чистым, свежим, и так приятно было топать по еще низким сугробам в мягких валенках с кожаными заплатками.

В школу я, конечно, опоздал. Но не я один. Еще позже ввалились в класс Алешка и Робик.

— Все! — объявил с порога мой друг. — Уезжаем! Театр вызывают в Москву! Ура!

— Ура! — не очень дружно прокричали ребята. А я вообще промолчал. Хоть Алексей и был хвастунишкой и любил представляться, все-таки мы с ним проучились и продружили целых три года. И я даже перестал злиться на то, что он пересказывал мои истории отцу, а тот передавал их «куда следует». Если собирать все обиды, так и друзей не останется…

— Мы, конечно, очень рады, что вы возвращаетесь домой, — сказала Анастасия Георгиевна. — Но без вашего театра жизнь в городе станет скучнее… Правда, ребята?

— Ничего! — успокоил нас Алешка. — С вами остается Сеня со своим телескопом! Он вам таких сказок понарасказывает!

— С каким это телескопом? — не поняла учительница.

— С волшебным! Он показывает Фишке картинки из прошлого и будущего!

— О-о! — протянул Робик. — Вот откуда его истории!

— И нечему было смеяться! — вступился за меня Саша Атлантов. — А то: Фишка-враль! Фишка-враль!.. А он-то ничего и не выдумывал! Просто видел!

— А нам не п… п… показывал! — обиженно сказал Робик.

— Ну, ну, мальчики! — не поверила Анастасия Георгиевна. — Не бывает таких телескопов! Просто у Сени богатая фантазия… И книжки он читает… в отличие от некоторых!

Я, конечно, помнил о запрете майора Никулина: не трепаться про телескоп! Но когда тебе не верит твоя любимая учительница, когда тебя перед всем классом выставляют вруном!.. Нет уж!

— А вот и бывают! — громко сказал я. — А то откуда бы я про конец войны узнал? Помните, я рассказывал?.. Или про людей на луне?

— А что ж ты нам не показываешь?

— Правда! Правда! — заорал класс хором. — Не жадничай, Фишка!

— Нельзя!.. Мне и рассказывать про него нельзя. А то шпионы узнают!

— Ну, Сеня!.. — остановила меня учительница. — Ну откуда в нашем городе шпионы? Мы от фронта так далеко!

— А военные заводы! — не согласился с ней Алешка. — А враги народа, которые на трамваях почти без охраны ездят!

— Тсс! — поднесла палец к губам Анастасия Георгиевна. — Не нашего ума это дело! Там, — показала она на потолок, — виднее, как охранять врагов народа! И, главное, как использовать их труд для нашей победы!.. А вам вообще не положено про это знать и тем более говорить на эту тему.

— Д-да ч-чего уж! — заикаясь, протянул Робик. — В-весь го-город про них знает!

В заводской столовой теперь на третье вместо киселя давали суфле. Это вроде растаявшего мороженого, только хуже…

Мороженое! Ах, если бы вы жили до войны, вы бы знали, что это такое: услышать за оградой двора скрип тележки мороженщицы! Из ледяного нутра тележки она доставала хитрые машинки: маленькую, среднюю и большую. Это были такие круглые коробочки, на дно которых добрая тетенька укладывала вафельные кружочки: маленький, средний и большой. Потом она зачерпывала ложкой ком мороженого и разравнивала его с краями коробочки. Сверху все это накрывалось еще одним вафельным кружочком. Глотая слюни, ты смотрел, как дно коробочки приподнимается, выталкивая готовую для наслаждения порцию сладкого чуда: за три копейки… за пять… и еще не помню за сколько.

Такое мороженое не полагалось кусать, его нужно было лизать между вафлями, поворачивая по кругу от носа к подбородку. Оно таяло на языке, холодило зубы и умоляло не спешить, тянуть удовольствие. Но это было коварная просьба. Проворное солнце опережало тебя, заставляя делиться с рубашкой, штанами и землей.

— Мам! — несся ты с ревом домой. — Мороженое упало!

Мороженого не было уже два года. А вот теперь в городе появилось суфле. Его подавали в алюминиевых вазочках, которые трудно было вылизывать до дна.

— Сеня! — стыдила меня мама. — На тебя же люди смотрят!

Люди, дядя Толя и его друзья, и правда смотрели на мои старания добраться до последней капли. Смотрели и улыбались. Потом дружно поднялись и понесли на наш стол свои вазочки.

— Ешь, Семен, на здоровье! — весело сказал наш сосед. — Таким суфле французских королей потчевали!

— Бесстыдник! — прикрикнула на меня мама. — Людей и так всего лишили, а ты и последнее отнимаешь!

— Ах, Дора Ильинична, если бы не ваш Семен!..

— О чем это он? — спросила мама, когда сосед отошел. — Что у тебя за дела с врагами народа?

Я, конечно, промолчал. Но я точно знал, что враги — это не дядя Толя и его друзья.

Вот только мой друг Алексей думал по-другому.

— А знаешь, — сказал он мне как-то, — наши враги знают про твой телескоп!.. Я вчера с ними в одном трамвае ехал. Так один из них говорит: «Была бы у нас эта труба, можно было бы понять, есть ли в будущем место ракетам!»… А другой с ним спорить начал: «Уверяю вас, говорит, ракеты — тупые существа, дрессировке они не поддаются, как не поддаются дрессировке крокодилы. Летать вы их не научите!»… И все какого-то Королева вспоминали…

— Знаешь что, Лешка! — рассердился я. — Вот увидишь, эти твои враги и самолеты новые построят, и ракеты, и на луну еще полетят!

— Ты, Фишка, — наступал на меня Алексей, — теряешь классовое чутье! Как говорит отец, становишься «гнилым интеллигентом»! Заступаешься за врагов народа! А еще пионер!

Уж не знаю, откуда Соломон прознал про открывшиеся способности моего дяди Сюни. Только он не стал терять времени даром. На базарной площади поставили шатер, на нем повесили вывеску: «Сибирский оракул» и открыли кассу.

Первой в шатер ворвалась Соня.

— Шарлатаны! — кричала она. — Хлеб у бедной девушки отбиваете! Мозги пудрите! Последнюю надежду отнять хотите!

На шум прибежал Ефрем, а за ним чуть ли не весь табор. Пришлось Соломону разбираться. Он долго шептался с Ефремом, они спорили, даже хватали друг друга за грудки, но потом все-таки сговорились. Соня стала ассистенткой моего дяди. Соломон сел в кассу, а меня поставили проверять билеты.

Все начиналось с музыки. Соломон заводил патефон, сначала было слышно шипение, потом раздавались заезженные звуки «Шехерезады». Пластинку мы одолжили у тети Кати. Иногда я даже подпевал красивой мелодии, пока как-то раз Соломон не сказал мне: — Голос у тебя небольшой, но… противный!

Сначала посетителей было немного. Я запускал их по три-четыре человека. Потом задергивал входную штору и потихоньку забирался внутрь. Там на столе, покрытом старым ковром, стоял прозрачный стеклянный шар. Возле него дежурила Соня, вся увешанная гирляндами старинных монет. А мой дядя Сюня сидел в кресле на высоком помосте. Он был в большой меховой шапке, тулупе и валенках. Это Соломон так придумал.

Почти каждый посетитель задавал один и тот же вопрос:

— Как там мой сын (или брат, или муж) на фронте?

Сюня вглядывался в лицо, потом опускал глаза к стеклянному шару и бормотал два непонятных слова:

— Гуте нахес!

Соня обнимала шар ладонями и тараторила:

— Жив-здоров твоя кровинушка! Боевой орел! Вся грудь в медалях! Все пули мимо!

Это тоже Соломон придумал.

Но иногда дядя мрачнел, закрывал глаза и ронял два других слова:

— Ашин порох!

И сразу в шатре становило тихо и страшно. Даже музыка пропадала куда-то. И напрасно Соня шептала, не отрывая глаз от шара:

— Ой, темно он говорит! Ой, непонятно! Как будто в тумане все!.. Но надо надеяться и верить, золотые мои, драгоценные!

Все всё понимали. И кто-то со всхлипом выскакивал из шатра.

И все-таки гораздо чаще в шатре звучало «Гуте нахес». Наверное, поэтому очередь к нам не зарастала. Ведь не было семьи, у которой кто-нибудь не воевал.

Да и цены у нас были скромные. А казахи вообще расплачивались продуктами. В окошечко кассы они совали круги масла, серые лепешки и бутылки кумыса. Так что наша мешпуха немножко подкормилась. Ребят из класса я пропускал бесплатно. А однажды в шатер прошел военный в зеленой фуражке. Я его сразу узнал. Это был тот самый капитан-мордан, который врезал мне оплеуху… Вышел он нескоро с белым, как мел, лицом и дергающейся щекой.

— Давить! — бормотал он. — Давить этот опиум для народа!

— Пора закрывать лавочку! — решил Соломон, когда я рассказал ему об этом.

Но на следующий день к нам нагрянули совсем уж нежданные гости. Ефрем привел знаменитого дрессировщика Гурова. Ну конечно, с ним была его дочка Наташка со всеми своими конопушками. И еще несколько цирковых. Наташка кинулась обниматься с Соней, а Гуров внимательно вглядывался в Сюню.

— Ба! Да это же наш артист! В новом амплуа! Ну-с, посмотрим, чем удивите!

То ли так карта выпала, то ли мой дядька во время сообразил, что от него требуется, только он почти всем сказал волшебное «Гуте нахес!». И лишь один раз просто промолчал, поглядев на человека. Но Соня не дала никому задуматься.

— Ой, мои родненькие, золотенькие! Все у вас хорошо-чудесно! Все вернутся живыми-здоровыми! И будут жить долго и счастливо!

После сеанса Соломон долго шептался о чем-то с Гуровым. Я никак не мог подслушать, потому что Наташка все время приставала ко мне: почему да почему я больше не бываю в цирке и не помогаю Федорчуку, ведь он давно выздоровел и без конца спрашивает, где его помощники-явреи…

— А Сигизмунд? — спросил я.

— А что Сигизмунд? — удивилась Наташка. — Работает свой номер. Но без твоих двойняшек прежнего куража нет!

Наконец гости распрощались. Наташка даже чмокнула меня в нос, а ее папаша протянул мне руку. Как взрослому.

— Свертываемся! — заявил Соломон Ефрему. — Этот номер теперь пойдет в цирке!

И правда, скоро по всему городу расклеили афиши:

СИБИРСКИЙ ОРАКУЛ!

ПРЕДСКАЗАНИЕ БУДУЩЕГО

НА ОСНОВЕ ДРЕВНЕГО УЧЕНИЯ

«АЮР-ВЕДА»

И ЕГИПЕТСКИХ ЖРЕЦОВ

БЕЗ КАРТ И РЕЛИГИОЗНОЙ МИСТИКИ

(вход в цирк и зверинец по одному билету)

В день представления был настоящий сибирский мороз. Но народ все равно валил валом. У входа в зверинец люди обходили нищенку. Она сидела прямо на снегу, привалясь к забору. Платье было задрано выше колен, и все видели красные, как огонь, ноги. Падающий снег не таял на этом огне. Женщина что-то монотонно мычала, но руками шевелить уже не могла… Никто не останавливался, чтобы хоть как-то ей помочь. И я не знал, что тут можно сделать… Зато Робик Покровский, который был со мной, видно, знал. Когда мы вошли в зверинец, он первым делом кинулся к Федорчуку, подметавшему заячью клетку.

— Д-д-д-дяденька! — заикаясь, затараторил он. — Т-т-там же-женщина зам-м-мерзает!

— Ну, а я что! — грубым голосом ответил завхоз. — Скорая помощь что ли?

— П-п-пом-мрет ведь! — не сдавался Робик.

Тут уж и я подал свой голос:

— Дяденька Федорчук! Там люди в цирк идут, а она прямо на глазах…

— Тьфу, холера! — сплюнул завхоз. Но все-таки накинул телогрейку и полез к выходу… Через пару минут послышался его крик:

— Дверь хотя бы отчините, эфиопы проклятые!

Мы кинулись выполнять команду, и Федорчук втащил в зверинец замерзающую нищенку. Чертыхаясь, он швырнул ее на охапку соломы, потом принес лошадиную попону и укрыл отмороженные ноги. А потом принялся …бить ее по щекам.

— Ну ты, убогая! Очухивайся! Давай! Жмуриком не прикидывайся!

Женщина застонала и попыталась прикрыться от ударов Федорчука.

— Ага! — обрадовался он. — Живая пока!.. А ну, разойдись! — прикрикнул он на собравшуюся за его спиной толпу. Оглянувшись по сторонам, Федорчук достал из-за пазухи железную фляжку.

— Пей, убогая! — воткнул он ее в зубы нищенки. Та глотнула, поперхнулась, закашлялась… Потом прихватила фляжку непослушной рукой и забулькала так, что Федорчуку пришлось силой вырывать ее.

— Вот вам и упокойница! Алкоголичка подзаборная!.. Щас ноги отойдут, на весь цирк орать будет! Мне же и достанется!

Он подхватил мычащую женщину подмышки и поволок ее в дальнюю кладовку. А мы пошли на свои места. Смотреть зверей мне уже не хотелось. Было стыдно, даже не перед Робиком, а перед самим собой, что не я, а он кинулся спасать несчастную нищенку… Я еще не знал, что этот стыд — на всю жизнь!

Цирк был полон. Опять в первом ряду сидели все театральные. Мишка помахал мне рукой, а его папаша милостиво кивнул головой. Нас снова посадили на стульях в неработающем проходе. Даже папе разрешили показаться на людях. Тетка Рейзл сидела рядом с сияющим Соломоном. Он все тянул шею и победно вертел головой в предвкушении «своего» номера.

Но сначала нам показали «Гитлер капут!». Публика веселилась до упаду. Потом была цыганская скачка, и Соня на всем скаку пролетала через горящий обруч. А Лекса и Джура спрыгивали на ходу с коней, бежали по кругу, а потом совсем легко вскакивали в седла. И Ефрем по-разбойничьи щелкал хлыстом. Было страшно и весело.

Но вот запели трубы, погас верхний свет и в узком луче прожектора явился Сигизмунд. «Он еще на свободе?» — удивленно подумал я. А Сигизмунд, как ни в чем не бывало, принялся показывать свои фокусы. Огненные шары летели в волшебный сундук, из которого выскакивала Наташка на маленьком пони. Высокая красотка заходила в шатер, от которого через минуту оставался один пепел. «Ашин порох!», как, наверное, сказал бы Сюня. Цирк в ужасе гудел. Но гремели трубы, вспыхивал свет, и из верхней двери выходила живая и невредимая девица. Видно, Гуров нашел Сигизмунду новых близняшек вместо папы и Сюни.

Когда хлопки утихли, Сигизмунд поднял руку и объявил:

— Уважаемая публика! А сейчас вы сможете задать свои вопросы знаменитому Сибирскому Оракулу! На строго научной основе он предскажет будущее ваше и ваших близких!

В цирке снова стало темно. Только в самом центре арены светился большой стеклянный шар. Тень Сони склонялась над ним. А в высоком кресле сидел седой старец в китайском халате.

— Прошу! — сказал Сигизмунд. — Прошу желающих на арену! Только по одному!

Забил барабан, и на арену выкатилась толстенькая казашка. Она замерла возле шара, старец посмотрел на нее и произнес два, вероятно, китайских слова:

— Гуте нахес!.. Только теперь я узнал в седобородом старце моего дядю.

— Ах, золотая моя! Ах, бриллиантовая! — запела переводчица Соня. — Будет, будет твой ненаглядный батыр дома! Будет у вас дом полная чаша! Будет овец в степи, как звезд на небе!

Потом приковылял инвалид с палкой. Дядя долго молчал, но все-таки своего «Гуте нахеса» инвалид дождался.

— Не бережешь ты себя, серебряный мой! — укорила его Соня. — Пьешь ее окаянную! Слезы горькие льет твой ангел-хранитель! Ночи из-за тебя не спит! Ждет, когда твой дух проснется, драгоценный мой!

Пристыженный инвалид поплелся на место. А с разных сторон понеслись крики:

— И мне погадай!.. И мне!.. И нам!..

Сигизмунд поднял было руку, призывая публику к порядку, но мой китайский дядя уже встал со своего кресла и неторопливо пошел по самому краю арены. Луч прожектора двигался за ним, высвечивая лица людей в первых рядах. Дядя вглядывался в них и бормотал: — Гуте нахес!.. Гуте нахес!.. И вдруг остановился напротив совсем молоденькой женщины с ребенком на руках и прошептал что-то неслышное. Но женщина, видно, расслышала и поняла, потому что, когда световой луч уже унес дядю на какое-то расстояние, в темноте за его спиной вдруг раздался истошный вой… Я сразу вспомнил: так выла моя тетка Фрима, когда пришла похоронка на ее мужа Бориса.

А дядя Сюня все шел по кругу, иногда повторял свои предсказания, иногда опускал голову и шел молча. И тогда в темных рядах вслед за ним возникала еще одна волна воя, от которого волосы на голове вставали дыбом.

Сигизмунд первым понял, что происходит что-то неладное. Он махнул рукой в сторону оркестра, тот заиграл марш, зажгли полный свет, на арену выкатились клоуны. Но было поздно. Цирк выл дурным голосом. Женщины бились в рыданиях. Мужчины тянули волосатые кулаки. А мой дядя сорвал с себя седой парик и бороду и грохнулся в обморок… Вой несся над ночным городом громче фабричного гудка, страшнее любой сирены.

Нас разбудили ночью. Стук был негромкий, но настойчивый. Хозяйка, тетя Катя, вышла к калитке и долго с кем-то переговаривалась. Потом загремел засов, и по крыльцу затопали сапоги. Много сапог…

Кто-то щелкнул выключателем, и грубый голос стал выкликать:

— Фишкин Израиль Абрамович!.. Фишкин Григорий Абрамович!.. Фишкина Роза Абрамовна!.. Фишкина Дора Эльевна!.. Фишкина Фрима Абрамовна!..

— Фишкина Фрима Абрамовна!.. — нетерпеливо повторил грубый голос.

— В ночной смене она… — робко объяснил папа.

— Фишкин Семен!.. Когус Жанна и Вера!.. Таран Злата Семеновна!..

Перечислив всю мешпуху, хозяин грубого голоса заметил Соню.

Она в этот раз опять ночевала у нас.

— А ты кто такая? Документы!

Соня привычно заплакала и запричитала:

— Я из табора, хорошенький, золотой, драгоценный мой! Там и все документы, алмазный мой!

— Разберемся! — заявил грубый голос и скомандовал:

— Одеваться! И живо на выход!

Нас запихнули в тот же темный фургон, в котором везли из цирка, только на этот раз у дверей уселись люди в форме. Баба Злата попробовала было устроить свою перекличку:

— А Герш здесь?.. А Сюня здесь?.. А Рейзл здесь?…

Но кто-то из военных прикрикнул:

— Бабуся, не разговаривать!

Ну, раз нельзя разговаривать, значит, надо плакать.

— Вей из мир!.. Готыню!.. Вей так!..

Женские причитания покрыл сюнин голос:

— Погром!

— Кто сказал «Погром»? — встрепенулся военный. — Кто тут с антисоветчиной выступает?

Но тут фургон затормозил. Заскрипели ворота, мы проехали еще немножко, двери открылись и нам дали команду:

— Вылезай по одному!

Сначала нас всех запихнули в одну комнату с лавками вдоль стен. Женщины продолжали тихо плакать, тетя Катя ворчала:

— Пустила я вас на свою голову!.. Теперь через вас в Сибирь загремлю!

Она, видно забыла, что и так в Сибири… Папа, желая всех успокоить, предположил:

— Это, наверняка, из-за цирка!.. Из-за завхоза!.. Всех, наверное, таскают…

Цену папиным предположениям я уже знал… Помню воскресный день в июне, через неделю после моего дня рождения. Папа на керосинке жарил яичницу с колбасой… Приемник вдруг замолчал и через минуту тишины объявил, что ровно в двенадцать часов будет передано обращение Молотова к советскому народу.

— Война! — сказал папа. — С Румынией!

Почему с Румынией?.. Ну, папе, наверное, лучше знать! Он взрослый, умный, а я еще даже читать не умел… Но вот заговорил Молотов: «…коварно, без объявления войны германская армия…»… Какая там Румыния!..

Потом начались бомбежки… потом меня чуть не раздавили в метро… потом мы бежали из дома… потом почта завалила всех «похоронками»… Я понимаю, папа здесь не причем. Но зачем было обманывать нас: обещать маленькую войну с маленькой Румынией?..

Когда меня вызвали на допрос, в коридоре был уже полный сбор. Гуров, Наташка, Федорчук, почему-то все клоуны в костюмах и гриме. Только Сигизмунда не хватало. Зато был весь табор. Видно, Ефрема и Сони им показалось мало, так они приволокли и Лексу, и Джуру, и молодых цыганок с детьми. Дети носились и орали, как на вокзале, женщины кормили младенцев, старухи расселись по углам и вязали что-то бесконечное. Удивительно, но рядом с ними примостилась и та женщина из цирка, которая первой подняла этот дикий вой. Привезли с хлебозавода и Фриму.

Последним в нашу компанию впихнули Соломона. Бодро стуча деревяшкой, он кинулся к знаменитому дрессировщику и принялся с жаром что-то втолковывать ему. Но тут открылись двери сразу нескольких кабинетов, и в одну минуту мы остались и без Гурова, и без Соломона. И заодно без Ефрема.

Мне «повезло». Меня опять допрашивал тот самый капитан.

— Ну, — начал он жестко. — Колись! Кто задумал эту провокацию?

— Ка… какую? — на всякий случай переспросил я. Капитан тут же взвился:

— Ты чего Ваньку валяешь! Знаешь ведь, о чем спрашиваю!.. Кто придумал сеять панику среди населения? Доводить людей до истерики дурацкими предсказаниями?

— Почему дурацкими? — обиделся я. — Мой дядя Сюня слышит голоса со звезд! И мы вместе с ним смотрели картинки: что будет завтра!.. И он просто чувствует, что кого ждет… Да вы же сами к нему ходили!

— Ходил… Ходил… Проверять ходил! По сигналу!.. Ты смотри, чтоб ни одна душа про это не знала!

— Так я уже всем рассказал!

— Кому «всем»?

— Всему классу!

— И училке?

— Ну да, и Анастасии Георгиевне! Я ж не знал, что нельзя…

— Ну, ты у меня попляшешь на раскаленной сковороде! Тебе все припомнится: и бомбежка Америки!.. И убийство президента!.. И дружба с врагами народа!..

— Я же хотел как лучше! Честное пионерское!

— Пошел вон!

Капитан изо всей силы пнул меня под столом ногой, но попал по стулу. И я вместе со стулом пролетел через кабинет, сквозь дверь и со всего маху плюхнулся в живот майора Никулина.

Потирая живот, майор наклонился к самому моему уху:

— Про телескоп не говорил?

— Не-ет…

— Ну и молчи!

Вот те раз! Оказывается, и у чекистов есть секреты друг от друга!

Майор Никулин прошел дальше, а из двери кабинета выскочил раскаленный добела капитан. Он выхватил из-под меня стул, злобно огляделся по сторонам и поманил к себе Соню. Остальные цыганки гурьбой бросились за ней, но капитан грубо захлопнул перед ними дверь.

— Сидеть! — приказал он. Цыганки залопотали, замахали кулаками, но нехотя отступили.

А из кабинета почти сразу же понеслись неразборчивые крики капитана. Потом так же неразборчиво закричала Соня. И вдруг явственно раздался звук оплеухи. Послышались звуки новых пощечин, Соня зарыдала. И в эту минуту из соседнего кабинета выскочил Ефрем.

— Соню бьют! — истерически вопили женщины. Ефрем выхватил из-за голенища скрученный кнут (как это его раньше не отняли?) и вихрем вломился к следователю. Что там началось! Свист кнута! Сонины крики! Ефремовы проклятия! Звон по всему коридору!

На этот звон и крики из своих дверей повыскакивали следователи. На ходу выхватывая револьверы, они кинулись на выручку капитану. Но только вслед за ними ворвались и цыгане. И началось великое побоище. Молодые цыганки яростно отбивали у чекистов Соню. Подростки и мальчишки вырывали из их лап Ефрема. Рядом с ними дралась и рыжая Наташка. Фрима и Жанна тоже рвались в бой, но тетка Рейзл зло прикрикнула на них:

— Штейт штиль! Гоим сами разберутся!

И все равно Фрима орала на весь коридор:

— А чтоб вы гешволт были! Отъели морды в тылу! На пушечное мясо!

— Прекратить! — раздался вдруг очень командный голос. И на сцене появился майор Никулин. Он быстро навел порядок. Женщины вывели плачущую Соню, а потом сразу четыре чекиста выволокли связанного и избитого Ефрема.

— Ну, капитан! — злобно оглядывался он. — Недолго тебе на солнце глядеть! Цыганскую девушку еще никто даром не обижал!

— Раненых в лазарет! — распорядился Никулин. — Остальных по камерам до утра!

Утро красит

...