Глава первая
Мне было хорошо. Я не то дремал… не то блуждал на краю реальности. Ровно гудели турбины. Далеко внизу неподвижно висели ватные облака. Самолет летел в Израиль.
— Пусть как вода течет суд.
И правда как сильный поток…
Ищите добра, а не зла,
Восстановите правосудие…
Голос звучал где-то внутри головы. Я оглянулся — в салоне все мирно дремали. А вот за стеклом иллюминатора мелко семенил по безвоздушному пространству ветхий старикан в застиранном балахоне. Он укоризненно простирал ко мне палец и шевелил губами, отчего под черепом у меня грохотала какая-то несусветная чушь:
— Вы, построив дома из камня,
Жить в них не будете,
Вы, насадив виноградники,
Пить от них вина не будете!
Старичок приплюснул лицо к иллюминатору, и оно подернулось туманом и мелкими капельками слюны:
— Поистине буду помнить все дела ваши!..
— Кто ты? — спросил я оробело.
Старичок оторвал от ватного облака хороший клок и подложил под себя. Судя по всему, приготовился к долгой беседе.
— Амос мне имя. Я был пастух и собирал сикоморы. Но Господь взял меня от овец, и сказал мне Господь: «иди, пророчествуй к народу Моему, Израилю». Буди живых, доколе не исполнят они Завет, заключенный со Мною!».
…И, обходя моря и земли,
Глаголом жги сердца людей?
— вспомнил я Пушкина.
А старичок продолжал:
— Мошол-мехалей! Ты летишь на землю твоих отцов. Здесь ты должен взвесить жизнь свою на весах Завета!
Какие весы?.. Какой Завет?.. Я летел в гости к брату. А отцы мои родом из Александрии. Но не из той, что в Египте, а из той, что недалеко от Херсона… И не этому старику взвешивать мою жизнь! Чем дольше я смотрел на него тем больше убеждался: где-то я его уже видел!..
…в Кунцеве вскоре после войны.
Жили мы тогда бедно, по карточкам. Помню вечер, когда мама плакала, глядя в темное окно: «- Нечем мне кормить вас!..». И помню день, когда я был дома один и радио орало во всю мочь. И я не услышал стука в дверь. А когда обернулся, на пороге стоял… вот этот самый старикан. Он водил рукой по притолоке в поиске… чего? Выключателя?.. Потом он не попросил, а просто приказал мне напоить его чаем. И положил в стакан один… два… три… четыре куска сахара! Он пил чай, прихлебывая, и внушал мне, что дом еврея должно защищать Божье слово. Теперь-то я понимаю, что он говорил о мезузе и о кусочке Торы, который хранится в ней.
«…и будут слова эти, которые Я заповедаю тебе сегодня, на сердце твоем… и будут они украшением над глазами твоими, и напиши их на косяках дверей дома твоего и ворот твоих»…
Но тогда я слушал его и не слышал. Я все считал про себя: один… два… три… четыре куска!..
— А ведь я приносил тебе слово Завета! — упрекнул меня старик…
— Четыре куска сахара! — не мог успокоиться я. — Мама разрешала нам с братом класть в стакан только один кусок! Сахар же был по карточкам!..
— Я вознес тебя над временем, дабы узрел ты миг Дарования! Слушай!.. Смотри! — говорил я…
Он простер руку, и в сумеречном небе я увидел как будто бы кадр из фильма «Моисей»:
…гора горела огнём до самых небес, и была тьма, облако и мрак…
И голос старика был как голос диктора:
— Синай стоит в огне… земля дрожит… и Бог говорит с народом Израиля!
— Да не будет у тебя других богов! — машинально подхватил я. — Почитай отца твоего и матерь твою!.. Не убивай!.. Не прелюбодействуй!.. Не желай жены ближнего твоего… ни раба его, ни вола его!..
— Помнишь! Знаешь! — палец пророка вонзился в стекло. — Значит, не был мой глас вопиющим в пустыне!
Я не стал разочаровывать старика. Откуда ему знать, что каждую из моисеевых истин мне довелось открывать самому.
Но хорошего настроения как не бывало. Вместо сытого благодушия в голову полезли непрошенные воспоминания, как будто кто-то против моей воли листал подзабытые странички довольно-таки долгой и небезгрешной жизни…
…Мы жили тогда в сибирском городе. Шла война, и в небольшой комнате деревянного дома кучковались одиннадцать эвакуированных душ. Раньше всех просыпалась бывшая домработница Манька. Вот и в этот раз она ни свет, ни заря заколготилась в своем углу, зашуршала, заворчала что-то. Собиралась на рынок…
— Теть Дор, а куда деньги делись? — безобразно громко зашептала Манька.
— Вечером были в моей сумке, — сиплым со сна голосом подсказала мама.
— Да уж я все бебехи из нее вытрясла, а ничего нет!
— Где ж им еще быть! — Мама нехотя выползала из угретого лежбища, а я тихо-тихо задвигал себя за спину младшего братца. Ох, чуяло мое сердце!..
— Ленька-подлец! — вдруг догадалась мама. — Он, ворюга, весь вечер здесь крутился!
— Ну, душа из него вон!
Манька и мама кинулись в хозяйскую комнату. В сенях загремело — они вооружались.
— Вот он! Под кроватью! — кричала Манька. — Забился гад… Веником не достать!..
— А ты метлой! Метлой его!..
— Отдавай деньги, жид яврейский!
Маньке было пятнадцать лет, и «жида яврейского» она привезла из рязанской деревни. «Явреи, — говорила она, — люди хорошие, а вот жиды!.. Христа замордовали!».
— Отдавай деньги! — вопила Манька.
— Отдам! Отдам! — извивался под кроватью Ленька
— Запереть его в чулан! — распоряжалась мама. — Катя придет, пусть с ним разбирается!
— Не брал я ваших денег! — плаксиво канючил Ленька. — Вот они! Мне ваш Илья дал!.. Забирайте!..
— Врешь! — не своим голосом закричала мама.
Дальше все было неразборчиво, потому что я забился головой под кровать. Спрятаться глубже мешал мешок с картошкой и корзина с зелеными помидорами. Извлечь меня не стоило труда.
— Сыночек! — Смотреть на маму было страшно. — Он же врет?.. Да? Правда?.. Ты не брал этих денег?
Я не был обучен врать. И поэтому побежал. Вокруг стола. Руша стулья и перепрыгивая через них. За мной с ремнем и слезами бежала мама.
— Как ты мог!.. Как ты мог! — причитала она.
— Держи его! — подзадоривала Манька.
— Воришка! Воришка! — добавляли перца двоюродные Жанна и Вера.
— Гевалт! — вопила бабушка Злата.
— А что я говорила! — злорадствовала тетка Рейзл.
— Гей дрерд! — как всегда советовал ей сумасшедший дядя Сюня.
И вплетался в общий хор стон секретарши Меры, занимавшей угловую кровать:
— Вей из мир! И тут тебе цирк с утра! И тут тебе театр! И все за бесплатно!..
Я бежал вдумчиво. Иногда расчетливо притормаживал, чтобы мамин ремень не рассекал воздух впустую. При каждом ее попадании я взвывал дурным голосом.
— Вау-у! — подзадоривали меня сестренки.
— Вей так из мир! — стонала Мера.
— Абизоим фар ди гоим! — ворчала тетя Рейзл, наверное, имея в виду Маньку.
— Илюшенька! Сыночек! — рыдала мама.
— Ин дрерд! Ин дрерд! — возбуждался дядя Сюня. И вдруг, вспомнив что-то давно забытое, влепил плюху тетке Рейзл.
— Пожар! — радостно закричал он. — Горим!
Вконец обессилев, мама упала на стул.
— Как ты мог! Ты!.. Ты!.. Сыночек!.. — она не находила слов…
— Это Ленька… Ленька… — с присвистом всхлипывал я, прикидывая, не повыть ли еще немножко.
Конечно, это была Ленькина затея. Мне было семь, а ему двенадцать, и в каждом классе, начиная с первого, Ленька просиживал по два года. По утрам он деловито хлопал калиткой, выходя со двора, потом осторожно огибал забор и перебрасывал портфель в заросли бузины, где уже караулил я. Бум! — и портфель шлепался в землянку, где раньше жили куры. И теперь мы были свободны… Как много можно было успеть за неяркий осенний день! Прокатиться на подножке трамвая… поплевать с моста на проходящий внизу буксир… попробовать рису с изюмом в очереди нищих на соседнем кладбище… или протыриться через окно туалета на дневной сеанс, чтобы в двадцатый раз посмотреть «Богдадского вора»…
А вчера мы с Ленькой увидели чудо. За пыльным стеклом витрины в бархатном гнез
