1
— Дамы и господа, мы готовимся к взлету, прошу пристегнуть привязные ремни и выключить электронные приборы.
Сэм Дункан отметил стройные ноги стюардессы, улыбнулся ее заинтересованному взгляду, прикрыл глаза и откинулся на спинку кресла.
— Пап, мы взлетаем, возьми меня за руку!
— Конечно, маленькая, не бойся. Пока я рядом, тебе нечего бояться.
Он подвинулся к дочери ближе и, вдыхая аромат ее волос, поцеловал в льняную макушку.
— Папа, нам нужно чем-то занять себя… Ты только не спи, я не могу спать в самолетах. Одной мне страшно. Давай поиграем во что-нибудь!
— Малыш, хорошая идея, во что ты хочешь поиграть?
— Наша классная, миссис Хэноган, научила нас одной интересной игре. Нужно рассказать историю, подражая какому-либо из писателей, чтобы все сразу поняли, кто это написал.
— Хм, это сложная и увлекательная игра. Она мне нравится. Это прекрасный способ изучать литературу. Скажи мне, многих ли писателей вы уже читали?
— Не очень многих. Мы читаем книги разных авторов и иногда просто отрывки, если книга длинная. А потом обсуждаем, чем один писатель отличается от другого.
— Это и правда интересно. Что вы читали на последнем уроке?
— Мы начали читать повесть «Старик и море». Мне понравилось, — девочке не столько хотелось играть в игру, сколько услышать папин рассказ о Сицилии. — Ну все, давай играть. Я хочу, чтобы ты рассказал мне о Сицилии. Ты так давно мечтал туда слетать, но никогда не рассказывал мне об этом месте. И вот мы летим туда, а я даже ничего не знаю о нем.
Он задумался на минуту, как будто проживая снова какое-то воспоминание, поправил свои черные волосы и, как мальчишка, придумавший озорство, прищурил один глаз.
— Хорошо, Крис, я расскажу тебе… Если вы уже читали Хемингуэя, я попробую рассказать, как старый добрый Эрни.
— Ну па-а-а-па! — дочь с негодованием хлопнула ладошкой по его колену. — Я же должна была угадать… Зачем ты мне сразу признался? Мне нужно было самой угадать, что это Хемингуэй. Ведь в этом весь смысл игры!
Он ткнул себя кулаком по лбу и, всплеснув руками, склонил перед дочкой голову.
— Солнышко, ну прости меня, просто у меня уже зачесались руки. Мне по душе то, что придумала миссис Хэноган. Но давай усложним игру! Ты попробуешь потом рассказать мою же историю от имени своего писателя, и мы посмотрим, как она изменится.
— Хорошо, папочка, будем считать, что ты, как всегда, выкрутился.
Они рассмеялись, позвали стюардессу и, заказав колы и сэндвичей, с интересом придвинулись друг к другу ближе.
— Пап, а почему именно он? Почему Хемингуэй?
— Ты знаешь, дочь, я почему-то сразу это решил, хотя знаю множество талантливых писателей. Но о Сицилии я хочу, чтобы рассказал он. Мой рассказ будет связан с войной. Ведь именно тогда я впервые попал на Сицилию. А Хем тоже воевал, — Сэм редко рассказывал дочери о войне, и теперь услышанное явно взволновало ее.
— Например, если бы это был Дюма, мне пришлось бы рассказать захватывающую историю, придумать ярких персонажей и напряженно вести их по коллизиям, бурлящим вокруг событий. Там был бы витиеватый сюжет со множеством погонь, героических поступков, стрельбы и т. д.
Если бы это был Ремарк, я бы подробно описывал ужасы той войны, мрак и холод этого времени, среди которых нашел бы что-то человеческое и понятное, понятное тем, что это часть настоящей жизни, со всеми ее ужасами и повседневными чудесами, с болью и теплом, со страданиями и счастьем.
Если бы это был Бунин, была бы короткая, но трагичная история любви, любви мимолетной, яркой, но обязательно трагичной. Толстой же потратил бы все страницы на подробное описание батальных военных сцен. С исторической точностью он рассказал бы о той операции, о взятии острова и освобождении плацдарма фашистской Италии.
Но я хочу другого рассказа, я не хочу подробностей войны, я не хочу длинных историй. Малыш, мне хочется передать тебе это ощущение, это настроение. Я хочу, чтобы ты почувствовала это солнце, палящее, но не обжигающее, этот запах лимонов, от которых не спрятаться. Я хочу, чтобы во время рассказа ты слышала звук мандолины, наигрывающей незамысловатую мелодию… Это все Сицилия, это место, где народ встает вместе с солнцем и ложится спать, когда красный огненный шар опускается в море, где виноградные лозы, как дети, оберегаются с теплотой и нежностью, где каждый акр земли плодороден, потому что обласкан теплым морским ветром и мягким южным солнцем.
— Пап, ты так красиво это рассказываешь, ты столько знаешь разных писателей. Мне так интересно, давай скорее дальше! Дальше-дальше!
Девочка расстегнула привязной ремень и, забравшись с ногами на узкое кресло, приготовилась слушать.
— Может быть, ты и права, дочь, но я как будто снова погружаюсь в то самое время. Время, которое навсегда останется в моей жизни.
Он вмиг постарел, на лице появились морщины, но какой-то дивный свет скользнул в его глазах. Было видно, что воспоминание дается ему нелегко, но он не существует без этого опыта, без пережитой печати на его судьбе, на его теперешней, далекой от тех мест жизни.
— Шел 43-й год, операция называлась «Хаски». На тот момент это была самая крупная морская десантная операция в мире. Неудачная высадка и шесть недель боев на суше. Американцы, англичане и канадцы выбили войска стран «Оси» с острова и открыли средиземноморские морские пути для своих союзников. Фашисты сбежали на материк, а Бенито Муссолини, дуче Италии, был отстранен от власти.
За время операции погибло около шести тысяч человек союзнических войск, и, несмотря на окончание операции, мы чувствовали пепел недавних сражений и важность этого крайнего плацдарма Средиземноморья.
Мы полностью контролировали остров, но все же чувствовали, что малейшая расслабленность и небрежность могут привести к новой трагедии.
Кристи слушала очень внимательно. Разговоры о войне были редки. Каждое слово, рассказывающее о той поре, — как крупица в общей картине, описывающей ту страшную эпоху. Сэм не любил эти рассказы. С одной стороны, он не мог не помнить тех дней, он и не хотел их забывать, ведь то, что происходило в те годы и определило его дальнейшую жизнь. Но, с другой стороны, он не хотел транслировать все эти ужасы на жизнь людей, никак не связанных с той чудовищной драмой, тем более на жизнь своих детей, которые не знали до сих пор ничего, кроме любви и ласки. Это было его противоречие и постоянно мучающее его состояние.
— Тогда мы были неразлучны вместе с моим другом. Джеймс Бедок. Он был похож на Геракла. Такой же огромный и сильный. Он носил бороду и брил голову. На голову надевал трофейную японскую повязку, снятую при случае с одного из узкоглазых. Был чемпионом округа по боксу. Только один раз я видел, как он имел проблемы в ринге. Ты представляешь, это был русский. Джеймс тогда закончил бой на своих ногах, но долго помнил тяжелые свинги товарища по борьбе. Кстати, скажу тебе, мой малыш, что бы ни писали в наших учебниках и что бы ни говорили о красных, это они выиграли войну. Все наши вместе с Бульдогом Уинни усилия не стоили и мизинца того, что потратили на эту борьбу русские.
— Пап, ты правда так считаешь? Ты так предан Америке, а сейчас говоришь такие вещи?
