В. В. Ильин

История и философия науки

Учебник

Издание третье,
переработанное и дополненное

---

ebooks@prospekt.org

Информация о книге

УДК 001(075.8)

ББК 72.3+87я73

И46

Изображение на обложке Haris vythoulkas / Shutterstock.com

Автор:

Ильин В. В.

Рецензенты:

Гиренок Ф. И., доктор философских наук, профессор;

Егоров Ю. Л., доктор философских наук, профессор.

Учебник, соответствующий новой программе курса «История и философия науки» для аспирантов и соискателей, содержит положительную трактовку основных моделей, принципов, идей современной методологии познавательной деятельности.

Рассчитан на лиц, проходящих специальную преддиссертационную подготовку для сдачи экзамена кандидатского минимума, всех интересующихся эпистемологической проблематикой.

УДК 001(075.8)

ББК 72.3+87я73

© Ильин В. В., 2016

© Ильин В. В., 2019, с изменениями

© ООО «Проспект», 2019

ОТ АВТОРА

Приобщение к духовным исканиям, отягощенным рефлексией, — нечто, что, вспоминая Мейнонга, способствует формированию «опытного знания» и «знания опытности». Последнее — не многознание, уму не научающее; оно — вдохновляющая креативная почва, некий дискурсивный дизайн спокойной ясности мысли, встраивающей в интеллектуальный ландшафт минувшего, с тем чтобы продуктивно решать ближайшие и перспективные задачи.

«Знатоки знатоков» — лишенные способностей добывания знания носители сведений, в промыслительном отношении — раболепные конформисты. Перефразируя Гете, скажем так: мы одарены известными талантами, но своим развитием обязаны тысяче воздействий на нас великого культурного мира, из коего черпаем, усваиваем непреходящее.

Соучастие в божественной силе — волшебство; соучастие в совокупной мудрости — образованность. Люди, как известно, выделываются не материальным, а идейным богатством — тем, что живет в веках: всею историческою жизнью, сопричастием высокому и глубокому, о котором должно вспоминать, о котором нельзя не помнить.

Предлагаемое третье, выверенное, издание курса для аспирантов и соискателей подчинено стремлению подключить ищущую аудиторию к тонизирующему влиянию вневременного, выработанного предыдущими эпохами, — всеобщему познавательному достоянию — наследию, пропитанному трепетом жизни деятелей науки служить великому делу Истины.

Глава I. ГЕНЕЗИС НАУКИ

1.1. Проблема начала науки

Знать вещь — значит, понимать, «почему» она. Но знаем и понимаем ли мы, как, почему, откуда возникла наука?

На трудности выявления начала науки некогда обращал внимание Л. Карно, отмечавший: «…Науки подобны величественной реке, по течению которой легко следовать после того, как оно приобретает известную правильность; но если хотят проследить реку до ее истока, то его нигде не находят, потому что его нигде нет; в известном смысле источник рассеян по всей поверхности Земли. Таким же образом, если хотят вернуться к источнику наук, то не находят ничего, кроме мрака, смутных идей, порочных кругов, и теряются в примитивных представлениях»1. Очевидно, снятие проблемы начала науки затруднено вследствие неопределенности, релятивности понятия «начало науки».

Для преодоления затруднений в согласии с имеющимися аналитическими традициями разделим начало науки на внешнее и внутреннее, т. е. «на начало чего-то нового сравнительно с предшествующим уровнем» и «на начало чего-то, что будет изменяться, что будет»2. Внешнее начало — граница кристаллизации науки из донаучного сознания, тогда как внутреннее начало — исходная точка отсчета именно истории науки в отличие от ее преднаучной истории. Отсюда правильно уточнить: прояснить проблему внешнего начала науки — значит, выяснить характер ее становления из преднаучных познавательных форм; прояснить же проблему внутреннего начала науки — значит, указать некую точку в историческом пространстве, от которой оправдано отсчитывать последующее развитие самое науки. Совместно сказанное и будет составлять решение мешкотной проблемы начала науки.

Внешнее начало науки

Говоря односложно, наиболее удаленные мыследеятельностные предпосылки науки хронологически помещаются нами в осевое время (конкретно VIII–VI вв. до н. э.)3, с теоретико-познавательной точки зрения:

— осуществившее радикальный разрыв с мифологической техникой духовного освоения реальности на базе партиципации — «сопричастия», «олицетворения», «воплощения»4;

— активно стимулирующее отработку достаточно жестких стандартов постижения натуральной (не супранатуральной! — в мифологической технике удвоения действительности посредством сакрализации — одухотворения, оживотворения, одушевления как рычагов мировосприятия) реальности в особой несамоизбыточной, естественно-каузальной культуре, крепящейся онтологически на идеях объективности, субстанциальности, законосообразности, самоподобности; логически — на идеях тождественности, инвариантности, непротиворечивости, конгруэнтности.

На данном духовно-символическом фундаменте происходит отщепление предметного от чувственного, вещного от переживаемого. Последнее, разрушая тотальную антропоморфизацию, порождает специфический тип событийно самодостаточного расчеловеченного миропредставления, развивающегося на собственной дискурсивной основе и поглощенного продумыванием характера явлений «самих по себе» безотносительно к их встройкам в ассоциации.

Отработка в осевое время концептуально-логических приемов предметного мышления, ориентированного на получение знания об объективно сущем, и представляет наиболее удаленную предпосылку кристаллизации науки из донауки.

Реконструкция реалистичной (не поэтико-мифологической) генеалогии дискурсивно ориентированного понятийного строя влечет объективно-логический сценарий развертывания мыследеятельности, реперными точками которого пребывают:

— расщепление субъекта и объекта — отделение познания от познаваемого, деантропоморфизация природы, локализация образности (символичности) в мысли;

— упрочение детерминизма — различение причины и следствия, активного и пассивного, вещи и свойства, действенного и подчиненного ему;

— демифологизация слова — разрушение причинной зависимости в сцепке «имя — назначение предмета» (имена связаны с предметами через «значение»; в соотнесении с предметами имена становятся «знаками», а не «реалиями»);

— разграничение явного и неявного, подлинного и мнимого, существования в действительном и кажимом (уподобленном), конкретного и отвлеченного, запрет на инкорпорацию образа в предметность с оформлением веще-образных тождеств5.

Перечисленное — процессы, подготовившие почву преодоления пралогического мышления, дологического сознания, описываемого правилами партиципации, сопричастия, ассоциации, архетипической (тотемной) идентификации, уподобления, оборотничества, очеловечения, двойничества — правилами, отменяющими стандартное меню дискурсии с канонами: тождество, исключенное третье, непротиворечие, транзитивность, причинно-следственная связность, объективность, естественность.

Набирающая обороты дискурсивная культура мысли локализует свои ментальные предтечи в институциональные линии: поэтическое (тропное) мышление становится достоянием искусства, мифологическое мышление — отчасти достоянием идеологии, политики, религии (отчасти, поскольку впрямую по мифологии жизнедействовать невозможно).

Внутреннее начало науки

Как, когда, где возникла наука в собственном смысле слова? Для точного ответа на вопрос необходимо установить денотат многозначного понятия «наука». Под наукой понимают знание, деятельность, форму общественного сознания, социальный институт, непосредственную производительную силу, систему профессиональной (академической) подготовки и переподготовки кадров. В зависимости от интерпретации понятия получаются и точки отсчета начала науки. Наука как система профессиональной подготовки и переподготовки кадров возникает в первой трети XIX ст. в Европе (реформы высшей школы в Германии, организация регулярных семинаров, лабораторий, культивирующих экспериментальные навыки, — лаборатория Ю. Либиха и т. д.).

Наука как непосредственная производительная сила оформляется в промышленно развитых странах лишь со второй половины XX в. Как социальный институт наука хотя и зарождается в Новое время, таковое содержание обретает в полной мере лишь со второй трети XIX в. или даже в еще более поздний период. Если под наукой как формой общественного сознания понимать исторически обусловленную духовную жизнь общества, опирающуюся на некие гносеологические стандарты, в таком случае вопрос упирается в экспликацию этих стандартов. Если под ними понимать теорию рационального обоснования, наука возникла в античной Греции, впервые выработавшей понятие подобных стандартов. Однако с этих позиций придется признать, что наука практически исчезла в период Средневековья, чтобы вновь возродиться в Новое время. Датирование возникновения науки как деятельности зависит от того, что понимать под деятельностью. Если под ней понимать социально санкционированную профессиональную занятость, это будет эквивалентно возникновению науки как социального института. Если под ней понимать познавательную активность, нацеленную на получение научного знания, вопрос имеет решение в зависимости от истолкования гносеологического содержания «знания». Если, наконец, исследовать генезис науки как знания, спрашивается, с каким именно знанием связывать науку. Ее можно связывать с профессиональными знаниями. Тогда окажется, что математика возникла в античности, естествознание — в Новое время, обществознание — в XIX в. Идя дальше и спрашивая, почему это так, следует ставить вопрос о возникновении науки как особого типа гносеологического сознания, ориентированного на производство специфического знания, отвечающего наперед заданным требованиям.

Можно показать, что научная математика появилась в античности и не могла появиться на Древнем Востоке или еще раньше — на стадии кроманьонского человека, осуществлявшего «числовую деятельность», различавшего симметрические отношения и т. д., ибо дедуктивно-теоретический стиль рассмотрения, основанный на рациональной логической аргументации, мог быть оформлен лишь в социальной ситуации античной Греции. Институт рабовладельческой демократии стимулировал выработку, с одной стороны, имперсонального логического аппарата обоснования, с другой — конструктивно-идеализирующего типа отношения к действительности, избегающего опытных апробаций. Но тот же институт препятствовал (гальванизирование созерцательности, игнорирование материально-практического отношения к действительности) образованию научного естествознания. Надлежало соединить принципы деятельности с абстрактными объектами с практической деятельностью. Для этого помимо объективных социальных сдвигов потребовались титанические усилия мыслителей Нового времени (Коперник, Бруно, Галилей и др.), разрушивших концепцию античного космоса, путем метода рациональной индукции обосновавших идею пустотной механики и через переосмысление традиции гносеологического платонизма доказавших приложимость математического аппарата к описанию объектов физического мира, что радикально отрицалось античностью.

Научное обществознание возникло в связи с появлением теории исторического процесса, отвечающей общенаучным критериям повторяемости.

Итак, возникновение науки как знания следует рассматривать в исторической последовательности: античность (математика), Новое время (естествознание), вторая треть — конец XIX в. (обществознание). Ниже данная позиция будет соответствующим образом аргументирована. Здесь же проблема исследуется в ее, так сказать, наиболее принципиальной форме: как, когда, где возникла (оформилась) наука как таковая?

Содержательная оценка проблемы упирается в трудность, которую условно можно назвать трудностью эпистемологического круга. Для уяснения того, откуда с разумным основанием выводить науку, т. е. что принимать за точку отсчета, указывающую на начало подлинной науки в отличие от преднауки, следует знать, чтό такое наука. Иначе говоря, определенность начала, исторически исходного пункта науки не может быть охарактеризована безотносительно к последующему отнесению его к тому, что из него вытекает или возникает, т. е. к науке. Следовательно, только интенсивный анализ науки может выявить, с чем связывать, откуда выводить ее начало. Одновременно очевидно, что эффективность анализа, раскрывающего, чтό такое наука, минимальна в отсутствие опорного понятия об исторической точке отсчета науки. В противном случае возможны одинаково негативные тенденции. Либо заведомо некритическое, а потому по необходимости неадекватное включение в науку в принципе несвойственных ей структур, некогда реализованных в истории (спрашивается: в подлинной истории или предыстории науки?), что делает вопрос о гносеологической определенности и самоопределенности науки de facto неразрешимым. Либо необоснованно критическое исключение из науки элементов ее прошлого, что порочно ввиду скрытой модернизации науки, абсолютизации каких-то актуальных ее образов, которые могут быть вовсе нетипичными для науки в целом.

Таким образом, налицо круг: для понимания того, где начинается наука, следует знать, чтό она такое; но выяснить, чтό такое наука, не впадая при этом как в архаизацию, так и модернизацию, невозможно, не опираясь на твердое предварительное понятие о начале науки.

Преодолима ли данная трудность? Определенный способ ее снятия заключается в установлении коррелятивной и постоянно уточняемой связи между неким предельным наиболее гибким гносеологическим представлением о науке и ее возможным историческим первоначалом. Установление подобной связи, как свидетельствует опыт исследования аналогичных проблем, есть единственный путь снятия затруднений такого рода. Суть дела состоит в том, чтобы обсуждение вопроса исторического начала науки связать с обсуждением вопроса ее сущности. В свою очередь обсуждение вопроса сущности науки не следует производить безотносительно к обсуждению вопроса ее исторического начала. Как видно, для решения проблемы требуется: а) выработать теоретико-познавательный эталон науки, отделить науку как гносеологически однородное, целостное образование, связав ее с определенным типом рациональности, способом духовного производства, за­даваемым минимальным набором предельно широких признаков; б) проанализировать реализованные в истории познавательные формы, чтобы выявить их соответствие выработанному эталону; в) сопоставить с ним реальные формы познания.

Поскольку общий принцип преодоления затруднения эпистемологического круга задан, можно идти дальше в обсуждении поставленной проблемы.

На вопрос, как, когда, где возникла наука, у специалистов нет общепринятого ответа. Не будем оценивать известные позиции. Однако сразу же выскажем несогласие с позицией, выдвинутой Г. Спенсером, по которой наиболее удобным исходным пунктом науки выступает ум… «взрослого дикаря». Основу такой линии образует отождествление науки вообще с любым знанием, относящимся к действительности, на чем, кстати сказать, помимо Спенсера настаивали Конт, Райе-Коляр, Жуффруа, Кузен, Гарнье, Рид и др.; поэтому, коль скоро дикарь имел какие-то знания, он был приобщен к науке.

Связывать начало науки с зачатками мыслительной деятельности на ранних стадиях антропогенеза и совмещать субъекта науки с первобытным дикарем, на наш взгляд, неглубоко и по крайней мере непоследовательно. Гораздо более последовательным проведением этой позиции было бы относить исходный пункт науки к «исследовательскому поведению» антропоидов и связывать начало науки не с «дикарским», а с «обезьяньим» умом. Однако абсурдность подобной линии очевидна.

Фундаментальный порок спенсеровской точки зрения, как представляется, состоит в агенетизме, который ставит науку вне культуры, человеческой истории, что никак и ничем не оправдано. Чтобы показать несостоятельность спенсеровского агенетизма в решении проблемы начала науки, подчеркнем необходимость различать два аспекта понятия знания. Один характеризует знание как способ существования сознания. Поскольку сознание интенционально, без знания нет сознания, функционирующего по принципу осознавания включенного в него знания. Наличие знания не прерогатива науки, а атрибут сознательной деятельности, в том числе, разумеется, и ненаучной. Невозможно заниматься ремеслом, охотой, земледелием, никакой «стандартной» человеческой деятельностью, развертывающейся как некоторая технология осуществления (достижения) чего-то, без знаний. Поэтому, естественно, первобытный дикарь располагал знания­ми, возникшими в ходе генерализации социального опыта. Но отсюда, имея в виду науку, еще ничего не следует.

От этого аспекта понятия знания следует отличать другой аспект, в котором знание тождественно научному знанию, науке.

Был ли причастен первобытный дикарь к науке? Если отвечать строго, нужно, как утверждалось, пользоваться методом идентификации «первобытного знания» с гносеологическим эталоном науки. Каков он? За основу эталона примем модель с минимумом предельно широких («слабых») характеристик, специфицирующих науку как таковую.

1. Всякая наука есть знание. Однако гораздо важнее, что знание есть результат деятельности, нацеленной на его получение. Следовательно, определяющим признаком науки выступает наличие особого рода деятельности, предпринимаемой с целью производства знания. С социологической точки зрения эта деятельность может обеспечиваться только наличием досуга, или резерва времени, образовавшегося вследствие высвобождения группы лиц из материального производства, который и стал расходоваться на развитие производства духовного.

Значит, наука в собственном смысле слова появилась не раньше разделения умственного и физического труда. Для отправления целенаправленной, а не стихийной спорадической деятельности по получению знания помимо наличия определенной категории людей — субъектов знания (разработчики, хранители, передатчики) требуется материальная (приборная, инструментальная) и методическая (средства получения, контроля, обучения) база, а также средства фиксации результатов — письменность. Поэтому общество, лишенное этих атрибутов, не имеет науки.

2. Стержень мотивировок занятий наукой должны составлять вопросы не прикладного, узкоутилитарного характера, так сказать, встроенные в контекст непосредственной практической деятельности, а познавательные вопросы как таковые, возникшие вследствие разрешения «незаинтересованной» потребности знать. «Познание ради познания» обеспечивает консолидацию науки в особый вид деятельности, противостоящий прочим видам не только материального, но и духовного производства (искусство, религия и т. п.).

3. Дабы быть научным, познание должно быть рациональным — характеризоваться радикальным исключением мифологических, магических и т. п. представлений, основанных на вере в сверхъестественное.

4. Множество разрозненных знаний, полученных как набор эмпирических алгоритмов по решению опытных задач, не образует науки. Научное знание может быть выделено лишь на последовательно доказательной основе в результате обоснованного необходимого вывода из теоретически-фундаментального рассмотрения предмета в «чистом виде»6.

Такова самая общая гносеологическая модель, схватывающая типичное в науке. В ее свете излишне доказывать несостоятельность позиции Спенсера по вопросу происхождения науки. Те спорадические примитивные знания, какие ценой величайших усилий, путем индуктивных генерализаций, проб и ошибок достигал первобытный дикарь, ни с какой стороны научными не являются.

Как же, где, когда складывается то, что именуется наукой? На вопрос, как выяснится, нельзя ответить, оставаясь в границах гносеологического рассмотрения, — потребуется исследовать систему материальной и духовной культуры человечества, функционирующей как монолитное целое. Отсюда в качестве дальнейшего шага исследования перейдем к анализу известных типов человеческих культур, дабы выявить их реальные возможности выступать «порождающей структурой» науки.

1.2. Наука на Древнем Востоке

Поскольку исследование древней науки не является самоцелью — нам важно понять корни, динамику структуры, называемой наукой, предпринимаемое рассмотрение имеет задачей, уточняя социальные и гносеологические особенности функционирования древневосточной культуры, выяснить ее реальные возможности генерировать науку. Следовательно, наш непосредственный вопрос таков: была ли в состоянии древневосточная культура породить науку? Естественно, эффективное его обсуждение можно провести, не иначе как апеллируя к зафиксированному выше эталону.

Соотнесение фигурирующего на Древнем Востоке знания с эталоном показывает следующее.

1. Необходимо признать: наиболее развитая по тем временам (до VI в. до н. э.) в аграрном, ремесленном, военном, торговом отношении восточная цивилизация (Египет, Месопотамия, Финикия, Индия, Китай) выработала определенные знания.

Разливы рек, необходимость количественных оценок затоп­ляемых площадей стимулировали развитие геометрии; активная торговля, ремесленная, строительная деятельность обусловили разработку приемов вычисления, счета; морское дело, отправление культов способствовали становлению «звездной науки» и т. д. Таким образом, восточная цивилизация располагала знаниями, которые накапливались, хранились, передавались от поколений к поколениям, что позволяло им оптимально организовывать деятельность. Однако, как отмечалось, факт наличия знания сам по себе не конституирует науку — ее определяет целенаправленная деятельность по выработке, производству знания. Имела ли место такого рода деятельность на Древнем Востоке?

Знания в самом точном смысле вырабатывались здесь путем популярных индуктивных обобщений непосредственного практического опыта и циркулировали в социуме по принципу наследственного профессионализма: а) передавались внутри семьи в ходе усвоения ребенком деятельностных навыков старших; б) знания, которые квалифицируются как идущие от бога — покровителя профессии, траслировались в рамках профессионального объединения людей (цех, каста) в ходе их саморасширения. Процессы изменения знания протекали на Древнем Востоке стихийно; отсутствовала критико-рефлек­тивная деятельность по оценке генезиса знаний — принятие знаний осуществлялось на бездоказательной пассивной основе путем «насильственного» включения человека в социальную деятельность по профессиональному признаку; отсутствовала интенция на фальсификацию, критическое обновление наличного знания; знание функционировало как набор готовых рецептов деятельности, что вытекало из его утилитарного, практико-технологического характера.

2. Особенность древневосточной науки — отсутствие фундаментальности. Наука, как указывалось, представляет не деятельность по выработке рецептурно-технологических схем, рекомендаций, а самодостаточную активность по анализу, разработке теоретических вопросов — «познание ради познания». Древневосточная же наука ориентирована на решение прикладных задач. Даже астрономия, казалось бы, непрактическое занятие, в Вавилоне функционировала как прикладное искусство, обслуживавшее либо культовую (времена жертвоприношений привязаны к периодичности небесных явлений — фазам Луны и т. п.), либо астрологическую (выявление благо­приятных и неблагоприятных условий для отправления текущей политики и т. д.) деятельность. В то время как, скажем, в Древней Греции, астрономия понималась не как техника вычисления, а как теоретическая наука об устройстве Вселенной.

3. Древневосточная наука в полном смысле слова не рациональна. Причины этого во многом определялись характером социально-политического устройства древневосточных стран. В Китае, например, жесткая стратификация общества, отсутствие демократии, равенства перед единым граждан­ским законом приводили к «естественной иерархии» людей, где выделялись наместники неба (правители), совершенные мужи («благородные» — родовая аристократия, государственная бюрократия), родовые общинники (простолюдины). В странах же Ближнего Востока формами государственности были либо откровенная деспотия, либо иерократия, означавшие отсутствие демократических институтов.

Антидемократизм в общественной жизни не мог не отразиться на жизни интеллектуальной, которая также была антидемократичной. Пальма первенства, право решающего голоса, предпочтение отдавались не рациональной аргументации и интерсубъективному доказательству (впрочем, как таковые они и не могли сложиться на подобном социальном фоне), а общественному авторитету, в соответствии с чем правым оказывался не свободный гражданин, отстаивающий истину с позиций наличия оснований, а наследственный аристократ, власть имущий. Отсутствие предпосылок общезначимого обо­снования, доказательства знания (причиной этого являлись «профессионально-именные» правила подключения человека к социальной деятельности, антидемократизм общественного устройства), с одной стороны, и принятые в древневосточном обществе механизмы аккумуляции, трансляции знания, с другой, в конечном счете приводили к его фетишизации. Субъектами знания, или людьми, которые в силу социального статуса репрезентировали «ученость», были жрецы, высвобожденные из материального производства и имевшие достаточный образовательный ценз для интеллектуальных занятий. Знание же, хотя и имеющее эмпирико-практический генезис, оставаясь рационально необоснованным, пребывая в лоне эзотеричных жреческих экзерциций, освященных божественным именем, превращалось в предмет поклонения, таинство. Так отсутствие демократии, обусловленная им жреческая мо­нополия на исследования определили на Древнем Востоке их нерацио­нальный, догматический характер, в сущности превратив науку в разновидность полумистической, сакральной деятельности, священнодействие.

4. Решение задач «применительно к случаю», выполнение вычислений, носящих частный нетеоретический характер, лишало древневосточную науку систематичности. Успехи древневосточной мысли значительны. Древние математики Египта, Вавилона умели решать задачи на «уравнение первой и второй степени, на равенство и подобие треугольников, на арифметическую и геометрическую прогрессию, на определение площадей треугольников и четырехугольников, объема параллелепипедов»7; им также известны формулы объема цилиндра, конуса, пирамиды, усеченной пирамиды и т. п. У вавилонян имели хождение таблицы умножения, обратных величин, квадратов, кубов, решений уравнений типа х³ + х² = N и т. п. Однако никаких доказательств, обосновывающих применение того или иного приема, необходимость вычислять требуемые величины именно так, а не иначе, в древневавилонских текстах нет.

Внимание древневосточных ученых концентрировалось на частной практической задаче, от которой не перебрасывался мост к теоретическому рассмотрению предмета в общем виде. Поскольку поиск, ориентированный на нахождение практических рецептов «как поступать в ситуации данного рода», не предполагал выделения универсальных доказательств, основа­ния для соответствующих решений были профессиональной тайной, приближая науку к магическому действу. Скажем, неясно возникновение правила о «квадрате шестнадцати девятых, который, согласно одному папирусу восемнадцатой династии, представляет отношение окружности к диаметру»8.

Отсутствие доказательного рассмотрения предмета в общем виде лишало возможности вывести необходимую о нем информацию, к примеру, о свойствах тех же геометрических фигур. Вероятно, поэтому восточные ученые, писцы вынуждены руководствоваться громоздкими таблицами (коэффициентов и т. п.), позволявшими облегчать разрешение той или иной конкретной задачи на непроанализированный типичный случай.

Следовательно, если исходить из того, что каждый из признаков гносеологического эталона науки необходим, а их совокупность достаточна для спецификации науки как элемента надстройки, особого типа рациональности, можно утверждать, что наука в этом понимании не сложилась на Древнем Востоке. Поскольку, хотя мы и крайне мало знаем о древневосточной культуре, не вызывает сомнений принципиальная несовместимость свойств обнаруживаемой здесь науки с эталонными. Иначе говоря, древневосточная культура, древневосточное сознание еще не вырабатывало таких способов по­знания, которые опираются на дискурсивные рассуждения, а не рецепты, догмы или прорицания, предполагают демократизм в обсуждении вопросов, осуществляют дискуссии с позиций силы рациональных оснований, а не с позиций силы социальных и теологических предрассудков, признают гаран­том истины обоснование, а не откровение.

С учетом сказанного наше итоговое оценочное суждение таково: тот исторический тип познавательной деятельности (и знания), который сложился на Древнем Востоке, соответствует донаучной стадии развития интеллекта, научным еще не является.

1.3. Наука в Античности

Широко представлено разделяемое и нами мнение, что подлинная колыбель науки — античная Греция, культура которой в период расцвета (VI–IV вв. до н. э.) породила науку.

Рассмотрим особенности указанного периода. Но прежде под­черкнем, что изучение античной культуры для нас не сводится к анализу развертывания первых исследовательских программ, могущих квалифицироваться как научные. Для нас важно зафиксировать те социальные и гносеологические структуры, которые, возникнув в античности, детерминировали оформле­ние здесь науки как таковой.

Социально-политическая жизнь Древней Греции на рубеже VIII–VI вв. до н. э. в своей первозданности во многом воспроизводила характер древневосточной социальности.

Стремительное имущественное расслоение общины со сосредоточением частной собственности на недвижимость и движимость в руках представителей знатных родов, появление басилеев (крупные землевладельцы из родовой аристократии) влекло а) массовое разорение землеобработчиков-общинников; б) развитие долговой кабалы. Как отмечает Аристотель, в Ат­тике практически все земледельцы пребывали в долгу у земле­владельческой знати: «Бедные находились в порабощении не только сами, но также их дети и жены. Назывались они пелатами и шестидольниками, потому что на таких арендных условиях обрабатывали поля богачей. Вся же вообще земля была в руках немногих. При этом если… бедняки не отдавали арендной платы, можно было увести в кабалу и их самих, и детей. Да и ссуды у всех обеспечивались личной кабалой вплоть до времени Солона»9. Должников либо превращали в рабов, либо продавали. Все, как на Востоке.

Однако в отсутствие масштабных трудоемких общественно-производительных работ, в ситуации более высокой эффективности производства, хозяйственной продвинутости жестко централизованная социальная иерархия с управленческой деспотией не складывается. Причиной выступали два обстоятельства.

Первое — объективное. Подобно Сатурну, пожирающему своих детей, крупное восточное землеоросительное хозяйствование ненасытно в перемалывании как соплеменной, так и иноплеменной рабочей силы; оно всасывало в воронку оседлого рабства все новые и новые контингенты. Западные же малые компактные хозяйственно-общинные единицы не выдерживали бремени масштабного притока производительных сил. Ввиду зависимости численности граждан от неких количественных соотношений при данном уровне производства в древнегреческой общине поощрялась эмиграция. Обезземеленные общинники не порабощались, а экспортировались за пределы страны в рамках официально санкционированной линии направленного перемещения демографического вещества — территориальной экспансии. Внутренняя и внешняя колонизация — два вектора, две жизнеустроительные программы, предопределившие разность социально-экономических реалий восточного и западного отсеков ойкумены, словно сагиттальная плоскость, поделили человечество на несопряженные воле- и правоориентированные фрагменты цивилизации.

Второе — субъективное. Утратившие и утрачивающие гражданскую свободу общинники отстаивают-таки личную независимость, экономические права в борьбе с родовой и имущественной аристократией. VII–V вв. отмечаются упор­ными выступлениями демоса за отмену долгов, передел земель в малоазийских поселениях (Милет, Книд, Эфес, Колофон, Эрифры, Смирна, Магнесия, Ким), островах (Лесбос, Хиос, Самос, Наксос), колониях (Тарент, Сибарис, Кретон, Регия, Сиракузы, Акрагант, Элея), городах метрополии (Сикион, Мегары, Коринф, Афины). Непреходящими завоеваниями этих выступлений оказались следующие.

1. С VII в. свободное население требует проведения записей правовых норм (при победах для смещения родовой аристократии, умаления ее полномочий демос стремится к фиксации социально-политических реалий в законодательстве). Последовательно возникают законы Залевка (Локр), Харонда (Сицилия), Диокла (Сиракузы), Парменида (Элея), Драконта (Афины). Принципиальное значение этих первоначальных кодексов — исключение произвола из практики судебных решений, универсализация наказания посредством демократизации правовой процедуры. По локрийским законам допускалось обжалование приговоров в народном собрании, по законам Харонда выборы судей проводились всенародно (всеобщим голосованием), по законам Драконта государство брало обязательства обеспечения личной безопасности граждан (запрет на ношение оружия в публичных местах).

2. В 594 г. до н. э. борьба демоса с земельной аристократией увенчивается реформами Солона, способствовавшими прогрессу частной собственности, искоренению пережитков родовых отношений, подрыву положения родовой знати. Пафос реформ — во внедрении: а) сейсахтейи — отмены долгового рабства, личной кабалы в обеспечение ссуд (списание задолженности с жителей Аттики); б) гелиеи — суда присяжных как высшей кассационной инстанции (совместно с ареопагом, рассматривавшим дела об убийстве); в) дифференциации насе­ления согласно имущественному цензу; выделено четыре разряда людей, в зависимости от доходов имеющих четко определенные гражданские и военные обязанности перед обществом; г) нового территориального принципа деления страны (очередной удар по родовым атавизмам — родоплеменной принцип организации социальности окончательно сменяется территориально-социальным) — Аттика расчленялась на 48 навкрий (округов) с ясно выраженными обязательствами перед целым — государством (так, каждый округ поставлял афинскому флоту по одному военному судну с экипировкой и экипажем и т. д.).

3. В 509 г. до н. э. социально-правовые новации общественной жизни закрепляются конституцией Клисфена, фиксирующей: а) необходимость публичной власти; б) разделенность населения не по родовому (фратрии, филы), а по территориальному признаку (триттии, навкрии — административные самоуправляемые единицы).

В итоге в общественном сознании, межсубъективном обмене деятельностью укореняется принцип «трех И»: исегории — свободы слова, исотомии — гражданской свободы участия (равенство в занятии должностей), исономии — гражданского равенства (равенство перед законом).

Надстроечный эффект этого, в частности, применительно к вопросам познания, воистину переоценить трудно.

Во-первых, приобретшая общественные свободы личность не нивелировалась в волюнтаристском, насаждавшем бесправие институте власти, характерном для стран Древнего Востока. Демократическая форма греческого общественного устройства, с одной стороны, предполагавшая необходимость участия в политической жизни (народные собрания, публичные обсуждения, голосования) каждого из свободных граждан, а с другой — фактически способствовавшая максимальному раскрытию его талантов и возможностей, не только ли­шала «привилегии рождения», но и обусловливала отсутствие какого-либо пиетета перед правителями, бюрократами, чему содействовали также их выборность, конвертируемость. Стержень аксиологического сознания у греков составило понятие не происхождения и социального положения, а личного достоинства человека. Как говорил Исократ, само имя эллина обозначает одно — культуру.

Во-вторых, утверждение общезначимого гражданского права детерминировало труднейший переход от истолкования порядка общественной жизни в терминах темиса (themis — божественное установление, ниспосланное свыше в силу определенного порядка вещей) к его истолкованию в терминах номоса (nomos — законоположение, имеющее статус обсужденной и принятой правовой идеи). Последнее означало своего рода секуляризацию общественной жизни, определенное ее высвобождение из-под власти религиозных, мистических представлений.

В-третьих, отношение к общественному закону не как к слепой силе, продиктованной свыше, а как к демократической норме, принятой большинством в результате выявления ее гражданского совершенства в процессе всенародного обсуждения, зиждилось на просторе риторики, искусстве убеждения. Коль скоро инструментами проведения закона оказывались сила довода, критицизм, возрастал удельный вес слова, умение владеть которым становилось «формой политической и интеллектуальной деятельности… средством сознательного выбора политической линии, способом осуществления правосудия»10. Греки даже ввели в свой пантеон специальное божество — Пейто, олицетворяющее искусство убеждения.

В-четвертых, правовое равенство граждан, подчинение их единым законам, преклонение перед искусством убеждения имели следствием релятивизацию человеческих суждений. Поскольку все входящее в интеллектуальную сферу подлежало обоснованию, а всякое обоснованное, подпадая под критику, могло быть обосновано каким-то более изощренным образом, у греков каждый имел право на особое мнение. Это право нарушалось лишь случаями конфликта частных мнений с принятыми к исполнению законами. Иначе говоря, универсальный принцип критикуемости, поиска лучшего обоснования оказывался недееспособным в ситуациях, находящихся под юрисдикцией точных законов, которые, будучи приняты, не критиковались.

Следовательно, можно зафиксировать принципиальное отношение греков к истине, которые воспринимали ее не как продукт догматической веры, поддерживаемый авторитетом, но как продукт рационального доказательства, основанный на аргументации. Разумеется, греки не были стопроцентными рационалистами (есть ли такие вообще?!) — мы имеем в виду такие факторы, ограничивавшие ratio греков, как веру в судьбу, случай (тихэ), чем нельзя управлять, на что нельзя воздействовать, чему невозможно противостоять и т. п. Однако надо сказать, что эти «послабления» сверхъестественному больше касались вопросов цивильной жизни, быта, а не познания. В вопросах же познания греками проводилась четкая и твердая грань между рациональным и нерациональным, причем последнее радикально исключалось из рассмотрения. Так, Аристотель исключал из контекста физики мифологические концепции мироустройства Гесиода, орфиков, Ферекида, Эпименида, Акусилая и др., сосредоточивал внимание на «фисиологических» концепциях мироздания досократиков.

Таким образом, важнейшим результатом демократизации общественно-политической сферы античной Греции явилось формирование аппарата логического рационального обоснования, переросшего рамки средства непосредственного осуществления политической деятельности и превратившегося в универсальный алгоритм продуцирования знания в целом, инструмент трансляции истины от индивида в общество. На данном фоне уже могла складываться наука как доказательное познание «из основания», что без труда иллюстрируется обращением к фактическому материалу. Скажем, качественное отличие натурфилософских «фисиологических» конструкций досократиков от идейно близких им древневосточных, да и более ранних греческих мифологических конструкций, заключается именно в логическом доказательстве. Так, неизменно популярный тезис о единстве всех вещей и одновременно их нетождественности выступает в «фисиологиях» досократиков уже не элементом поэтизированного миропонимания, характерного для древневосточного и орфического мифа, а элементом рациональной дедукции.

Если за минимальную необходимую посылку науки принимать рациональную обоснованность, т. е. познание в форме доказательства путем апелляции к реально удостоверяемым (не мистическим) причинам и основаниям, то по такому принципу (даже не принимая в расчет «фисиологическое» природоведение досократиков, этику Сократа, астрономию Евдокса и Калиппа) построены планиметрия Гиппарха Хиосского, медицина Гиппократа, история Геродота, геометрия Евклида и т. д. Во всех этих случаях уже трудно не говорить о науке.

Уточнение предпосылок появления последней заставляет обратить внимание на такую черту греческой жизни, как использование труда рабов. Повсеместное применение рабского труда, высвобождение свободных граждан из сферы материального производства на уровне общественного сознания обусловило радикальное неприятие всего, связанного с орудийно-практической деятельностью, что в качестве естественного дополнения имело оформление идеологии созерцательности, абстрактно-умозрительно-художественного отношения к действительности. Греки различали деятельность свободной игры ума с интеллектуальным предметом и производственно-трудовую дея­тельность с облаченным в материальную плоть предметом. Первая считалась достойной занятия свободного гражданина и именовалась наукой, вторая приличествовала рабу и звалась ремеслом. Даже ваяние — эта, казалось бы, предельно художественная деятельность, будучи связана с «материей», имела в Греции статус ремесла. Выдающиеся греческие скульпторы — Фидий, Поликлет, Пракситель и др. — по сути дела не отличались от ремесленников. Искусство и ремесло идентифицировались, обозначая единым понятием — «техне».

Интересно, что и в самой науке греки обособливали подлинную науку от приложений, занятие которыми порицалось. Греки противопоставляли физику — науку, изучающую «природное», «естественное», механике — прикладной отрасли, искусству создания технических устройств, изо­бретений, конструирования машин.

«Для античности, — отмечает П. П. Гайденко, — механика, начиная с V в. до н. э., была и осталась средством “перехитрить” природу, но не средством познать ее. У Платона и тем более у Аристотеля природа рассматривалась как органическое единство, как целое, что вполне соответствовало общегреческому отношению к космосу. Поэтому и сущность отдельного явления или процесса не рассматривалась изолированно, а должна была быть понята в системе целого»11. Отсюда ясно, почему Платон упрекал Евдокса и Архита за занятие механикой, увлеченность которой позже не одобрял Аристотель. В математике под «недостойное» техне подпадали логистика — искусство вести конкретные вычисления, тогда как «достойная» арифметика понималась как учение об абстрактных свойствах чисел и т. п. Известно резко негативное отношение греков к восточной науке, порицаемой за утилитарность. Плутарх повествует о грозных инвективах Платона, расточаемых по адресу восточных ученых, которые «лишают математику ее достоинств, переходя от предметов умственных, отвлеченных, к реальным, и снова сводя ее к занятию реальными предметами, требующему продолжительной и трудной работы ремесленника»12.

Собственно, в какой связи, разбирая предпосылки возникновения науки, мы говорим о созерцательности? Дело в том, что непременным условием появления науки является использование идеализаций, которые могут возникнуть в недрах материально-практического отношения к действительности. Обобщение принципов орудийно-трудовой деятельности с объектами определенного рода порождает лишь абстрагирование — весьма «стандартную» гносеологическую операцию по выделению реально существующих признаков, которая присуща и высшим животным. В то же время оно неспособно породить идеализацию, представляющую вычленение признаков, которые не существуют в реальности и которые, следовательно, не могут проявляться в формах орудийно-практического воздействия на действительность. Для возникновения идеализаций требуется отказ от материально-практического отношения к действительности, переход на позиции созерцательности, что и было реализовано в Греции.

Идеализации, фигурирующие в древнегреческих текстах и связанные с ними сугубо теоретические вопросы, особый аппарат интерсубъективного обоснования, применяемый для организации систем знания и т. п., были явно не индуктивными обобщениями производственной практики. Взять ли положения планиметрии Гиппарха или постулаты геометрии Евклида, апории элеатов или проблемы архэ, интересующие досократиков, пифагорейский вопрос несоизмеримостей или диогеновский поиск сущности человека — все это не имеет каких-то прослеживаемых связей с материальным производством. Обобщение практики землемера не позволяет сформировать представление евклидовой прямой, плоскости, точки и т. д. Обобщение практики металлурга, гончара не приведет к гераклитовскому представлению огня как основы мироздания и т. п. Практика, обусловливая абстрагирование, препятствует возникновению идеализаций как его логического продолжения. Никакому «практику» никогда не придет в голову заниматься вопросами сущности мира, познания, истины, человека, прекрасного и т. д. как таковыми. Все это радикально «непрактические» вопросы, весьма далекие как от сферы массового производства, так и от сферы сознания производителей.

Как же возникла возможность постановки, обсуждения подобных вопросов? Каковы причины, превратившие идеализации в стержень познавательных, культурных процессов, давших начало науке? Ответы в какой-то мере даны выше, когда подчеркивалось, что условием формирования идеальных объектов, составляющих необходимый фундамент науки, выступает созерцательность, интенция на абстрактно-теоретическое рассмотрение предметов в «чистом» виде, господствовавшая в Греции. Следует добавить, что идеализация как форма мышления практически отсутствовала в традиционных обществах на Древнем Востоке. Сказанное нельзя преувеличивать: мышлению представителей древневосточной культуры, естественно, невозможно отказывать в абстрагировании, как невозможно ему отказывать в использовании логической аргументации, — без этого не было бы оснований говорить о мышлении. Вместе с тем очевидно, что и то и другое были на Востоке чрезвычайно неразвитыми, так что во всяком случае не могли составить базу оформления здесь теоретического познания, науки.

В пределах нашего исследования нецелесообразно обсуждать весьма сложный вопрос о большей или меньшей научности, к примеру, тех же природоведческих учений греков по сравнению с их древневосточными аналогами со стороны содержания. Определеннее и результативнее вести обсуждение в плоскости оценки этих знаний со стороны формы. Здесь могут быть высказаны более или менее ясные суждения. Так, кажется ясным, что с позиций перспективы порождать науку познавательный потенциал античных греков гораздо более предпочтителен сопоставительно с соответствующим потенциалом древневосточной культуры. Этим утверждается следующее: хотя и на Древнем Востоке, и в античной Греции имелись знания, трудно квалифицируемые как научные с точки зрения содержания, только в Греции, а не в традиционных восточных обществах возникли такие формы познавательной деятельности (систематическое доказательство, рациональное обоснование, логическая дедукция, идеализация), из которых в дальнейшем могла развиться наука.

Причины заключались в особенностях социально-политического устройства общества. Мы имеем в виду институт рабовладельческой демократии, который благоприятствовал выработке как аппарата интерсубъективного систематического рационально-логического доказательства, так и приемов конструирования идеальных объектов.

Исходя из сказанного, процесс оформления в Греции науки можно реконструировать следующим образом. О возникновении математики следует сказать, что вначале она ничем не отличалась от древневосточной. Арифметика и геометрия функционировали как набор технических приемов в землемерной практике, подпадая под техне. Они «были так просты, что могли передаваться устно»13. Другими словами, в Греции, как и на Древнем Востоке, они не имели: 1) развернутого текстового оформления, 2) строгого рационально-логического обоснования. Чтобы стать наукой, они должны были получить и то и другое. Когда это случилось?

У историков науки имеются разные предположения. Одни полагают, что это сделал в VI в. до н. э. Фалес. Другая точка зрения сводится к утверждению, что это сделал несколько позже Демокрит. Однако собственно фактическая сторона дела для нас не столь важна. Нам важно подчеркнуть, что это осуществилось в Греции, а не, скажем, в Египте, где господствовала вербальная трансляция знаний от поколения к поколению, а геометры выступали в качестве практиков, а не теоретиков (по-гречески они назывались арпедонаптами — натягивающими веревку). Следовательно, в деле оформления математики в текстах в виде теоретико-логической системы необходимо подчеркнуть роль Фалеса и, возможно, Демокрита. Говоря об этом, разумеется, нельзя обойти вниманием пифагорейцев, развивавших на текстовой основе математические представления как сугубо абстрактные, а также элеатов, впервые внесших в математику ранее не принятую в ней демаркацию чувственного и умопостигаемого. Парменид «установил как необходимое условие бытия его мыслимость. Зенон отрицал, что точки, следовательно, и линии, и поверхность суть вещи, существующие в действительности, однако эти вещи в высшей степени мыслимые. Итак, с этих пор положено окончательное разграничение точек зрения геометрической и физической»14. Все это составляло фундамент становления математики как теоретико-рациональной науки, а не эмпирико-чувственного искусства.

Следующий момент, исключительно важный для реконструкции возникновения математики, — разработка теории доказательства. Здесь следует акцентуировать роль Зенона, способствовавшего оформлению теории доказательства, в частности, за счет развития аппарата доказательства «от противного», а также Аристотеля, осуществившего глобальный синтез известных приемов логического доказательства и обобщившего их в регулятивный канон исследования, на который сознательно ориентировалось научное, в том числе математическое, познание.

Так, первоначально ненаучные, ничем не отличавшиеся от древневосточных, эмпирические математические знания античных греков, будучи рационализированы, подвергшись теоретической переработке, логической систематизации, дедуктивизации, превратились в науку.

Охарактеризуем древнегреческое естествознание — физику. Грекам известны многочисленные опытные данные, составившие предмет изучения последующего естествознания. Греки обнаружили «притягательные» особенности натертого янтаря, магнитных камней, явление преломления в жидких средах и т. п. Тем не менее опытного естествознания в Греции не возникло. Почему? В силу особенностей надстроечных и социальных отношений, господствовавших в античности. Отправляясь от изложенного выше, скажем: грекам чужд опытный, экспериментальный тип познания в силу: 1) безраздельного господства созерцательности; 2) идиосинкразии к отдельным «малозначащим» конкретным действиям, считавшимся недостойными интеллектуалов — свободных граждан демократических полисов — и неподходящим для познания нерасчленимого на части мирового целого.

Греческое слово «физика» в современных исследованиях по истории науки неслучайно берется в кавычки, ибо физика греков — нечто совсем иное, нежели современная естественнонаучная дисциплина. У греков физика — «наука о природе в целом, но не в смысле нашего естествознания»15. Поскольку греческое φνσις тождественно «созданию», физика была такой наукой о природе, которая включала познание не путем «испытания», а путем умозрительного уяснения происхождения и сущности природного мира как целого. По сути своей это была созерцательная наука, очень схожая с более поздней натурфилософией, использующей метод спекуляции.

Усилия античных физиков нацеливались на поиск первоосновы (субстанции) сущего — архэ — и его элементов, стихий — стоихенон.

За таковые Фалес принимал воду, Анаксимен — воздух, Анаксимандр — апейрон, Пифагор — число, Парменид — «форму» бытия, Гераклит — огонь, Анаксагор — гомеомерии, Демокрит — атомы, Эмпедокл — корни и т. д. Физиками, таким образом, были все досократики, а также Платон, развивший теорию идей, и Аристотель, утвердивший доктрину гилеморфизма. В указанных, с современной точки зрения, наивных, неспециализированных теориях генезиса, строения природы последняя выступает как целостный, синкретичный, нерасчленимый объект, данный в живом созерцании. Поэтому не приходится удивляться, что единственно подходящей формой теоретического освоения такого рода объекта могла быть умозрительная спекуляция.

Нам предстоит ответить на два вопроса: каковы предпосылки возникновения в античности комплекса естественнонаучных представлений и каковы причины, обусловившие их именно такой гносеологический характер?

К числу предпосылок возникновения в эпоху античности описанного выше комплекса естественнонаучных представлений относятся следующие.

Во-первых, утвердившееся в ходе борьбы с антропоморфизмом (Ксенофан и др.) представление о природе как о некоем естественно возникшем (мы не отваживаемся сказать «естественно-историческом») образовании, имеющем основание в самом себе, а не в темисе или номосе (то есть в божественном или человеческом законе). Значение элиминации из познания эле­ментов антропоморфизма заключается в разграничении области объективно необходимого и субъективно-произвольного. Это как гносеологически, так и организационно позволяло соответствующим образом нормировать познание, ориентировать его на совершенно определенные ценности и во всяком случае не допускать возможности ситуации, когда мираж и достоверный факт, фантазм и результат строгого исследования оказывались слитыми воедино.

Во-вторых, укоренение идеи «онтологической нерелятивности» бытия, явившееся следствием критики наивно эмпирического мировоззрения беспрестанного изменения. Философско-теоретический вариант подобного мировоззрения разработал Гераклит, в качестве центрального понятия своей системы принявший «становление».

Стержень гераклитовского мироздания составляет закон взаимоперехода, непрестанного самовозвращения, противоборства, обновления субстанций, источник, принципы движения которых он уподобляет подвижной природе огня — первоосновы сущего. Наиболее рельефно его теоретическую позицию передают известные слова: «Одно и то же в нас — живое и мертвое, бодрствующее и спящее, молодое и старое. Ведь это, изменившись, есть то, и обратно, то, изменившись, есть это»16.

И хотя гераклитовское возгорание и затухание огня, по некоторым данным, циклично (якобы Гераклит постулирует цикл в 10 800 лет), образ его бытия неустойчив: точкой зрения Гераклита остается становление. Поэтому, несмотря на то что, как утверждают историки философии, тезис «все течет, все изменяется» не является аутентично гераклитовским, он, несомненно, выражает суть его философии.

Против нее резко выступил Парменид, в сочинении которого «О природе» обосновывается тезис, что становление не есть и не может быть первоосновой вещей. Парменид обращает внимание на то, что идеология «становления», признающая непрестанную текучесть, подрывает основы возможности знания.

Парменид пытается оценить эвристический потенциал гно­сеологии, строящейся на онтологической теории Гераклита. Концепция, во главу угла которой поставлен тезис «в одну и ту же реку нельзя войти дважды», понятна, но на ней, по Пармениду, нельзя построить непротиворечивую гносеологию как теорию, утверждающую некую стабильность познанных отношений.

Оппозиция «знание — мнение», составляющая сущность антитетики элеатов, проецируясь на онтологический комплекс вопросов, приводит к обоснованию двойственности бытия, которое слагается из неизменной, нестановящейся основы, представляющей предмет знания, и подвижной эмпирической видимости, выступающей предметом чувственного восприятия и мнения (по Пармениду, есть бытие, а небытия нет, как у Гераклита; нет собственно и перехода бытия в небытие, ибо то, что есть, — есть и может быть познано). Фундамент онтологии Парменида, в отличие от Гераклита, составляет закон тождества (а не закон борьбы и взаимопереходов), принятый им по сугубо гносеологическим соображениям.

Взгляды Парменида разделял Платон, разграничивавший мир знания, коррелированный с областью инвариантных идей, и мир мнения, коррелированный с чувственностью, фиксирующей «естественный поток» сущего.

Результаты продолжительной полемики, в которой приняли участие практически все представители античной философии, обобщил Аристотель, который, развивая теорию науки, подытожил: объект науки должен быть устойчивым и носить общий характер, между тем у чувственных предметов этих свойств нет; таким образом выдвигается требование особого, отделенного от чувственных вещей, предмета.

Идея умопостигаемого предмета, неподвластного сиюминутным изменениям, с гносеологической точки зрения являлась существенной, закладывая основы возможности естественнонаучного знания.

В-третьих, оформление взгляда на мир как на взаимосвязанное целое, проникающее все сущее и доступное сверхчувственному созерцанию. Для перспектив оформления науки данное обстоятельство имело существенное гносеологическое значение. Оно способствовало учреждению столь фундаментального для науки принципа, как каузальность, на фиксации которого, собственно, она базируется. Обусловливая абстрактно-систематичный характер потенциальных концептуализаций мира, оно стимулировало и возникновение такого неотъемлемого атрибута науки, как тео­ретичность или даже теорийность, т. е. логически обоснованное мышление с использованием понятийно-категориального арсенала.

Таковы в самой конспективной форме предпосылки возникновения в эпоху античности комплекса естественнонаучных представлений, которые выступали лишь прообразом будущей естественной науки, но сами по себе ею еще не являлись. Назовем для этого несколько причин:

1. Существенной предпосылкой возникновения естествознания в античности, как указывалось, была борьба с антропоморфизмом, завершившаяся оформлением программы архэ, т. е. поиска естественной монистической основы природы. Эта программа, конечно, способствовала утверждению понятия естественного закона. Однако и препятствовала ему ввиду фактической неконкретности и равноправности многочисленных претендентов — стихий на роль архэ. Срабатывал принцип недостаточного основания, не допускавший унификации известных «фундаментальных» сти­хий, не позволявший выработать понятие единого принципа порождения (в перспективе закона). Таким образом, хотя по сравнению с системами теогонии, довольно беспорядочными и только намечающими тенденцию к монизму, «фисиологические» доктрины досократиков монистичны, монизм со своей, так сказать, фактической стороны, не был глобальным. Иначе говоря, хотя в пределах отдельных физических теорий греки были монистами, они не могли организовать картину онтологически единообразно (монистично) возникающей и изменяющейся действительности. На уровне культуры в целом греки — не физические монисты, что, как указывалось, препятствовало оформлению понятий универсальных природных законов, без которых не могло возникнуть естествознание как наука.

2. Отсутствие в эпоху античности научного естествознания обусловливалось невозможностью применения в рамках физики аппарата математики, поскольку, по Аристотелю, физика и математика — разные науки, относящиеся к разным предметам, между которыми нет общей точки соприкосновения. Математику Аристотель определял как науку о неподвижном, физику — как науку о подвижном бытии. Первая являлась вполне строгой, вторая же, по определению, не могла претендовать на строгость, — чем и объяснялась их несовместимость. Как писал Аристотель, «математической точности нужно требовать не для всех предметов, а лишь для нематериальных. Вот почему этот способ не подходит для рассуждающего о природе, ибо вся природа, можно сказать, материальна»17. Не будучи сращена с математикой, лишенная количественных методов исследования физика функционировала в античности как противоречивый сплав фактически двух типов знания. Одно — теоретическое природознание, натурфилософия — наука о необходимом, всеобщем, существенном в бытии — использовало метод абстрактного умозрения. Другое — наивно эмпирическая система качественных знаний о бытии — в точном смысле слова не наука: с точки зрения гносеологических установок античности не могла существовать наука о случайном, данном в восприятии бытии. Естественно, невозможность введения в контекст того и другого точных количественных формулировок лишала их определенности, строгости, без чего естествознание как наука не могло оформиться.

3. Несомненно, в античности проводились отдельные эмпирические исследования, примером чего могут быть выяснение размера Земли (Эратосфен), измерение видимого диска Солнца (Архимед), вычисления расстояния от Земли до Луны (Гиппарх, Посидоний, Птолемей) и т. д. Однако античность не знала эксперимента как «искусственного восприятия природных явлений, при котором устраняются побочные и несущественные эффекты и которое имеет своей целью подтвердить или опровергнуть то или иное теоретическое предположение»18.

Сказанное объяснялось отсутствием социальных санкций на материально-вещественную деятельность свободных граждан. Добропорядочным, общественно значимым знанием могло быть только такое, которое было «непрактичным», удаленным от трудовой деятельности. Подлинное знание, будучи всеобщим, аподиктичным, ни с какой стороны не зависело, не соприкасалось с фактом ни гносеологически, ни социально. Отсюда очевидно, что научное естествознание как фактуально (экспериментально) обоснованный комплекс теорий сформироваться не могло.

Естествознание греков абстрактно-объяснительно, лишено деятельностного, созидательного компонента. В нем не было места эксперименту как способу воздействия на объект искусственными средствами с целью уточнить содержание принятых абстрактных моделей.

Для оформления естествознания как науки навыков идеального моделирования действительности недостаточно. Помимо этого нужно выработать технику идентификации идеализаций с предметной областью. А это могло произойти в иной социальности на основе отличных от имевшихся в Древней Греции общественно-политических, мировоззренческих, аксиологических и других ориентиров мыслительной деятельности.

Подведем предварительные итоги

Процесс вызревания научно-теоретического сознания связывается нами с серией концептуальных революций, обусловивших последовательность переходов от мифа к логосу, от логоса к преднауке, от преднауки к науке.

1. Гносеологическое существо перехода от мифа к логосу — уточнялось в 1.1.

2. Переход от логоса к преднауке, ассоциируемый нами с формированием рецептурно-эмпирического, утилитарно-технологического знания, функционировавшего как система индуктивных генерализаций и технических навыков, уточнен в 1.2.

3. Переход от преднауки к науке, толкуемый как становление рационально-теоретической парадигмы мышления, оформившейся в античной Греции в ходе консолидации многообразных тенденций, способствовавших упрочению отрешенных умозрительных техник интеллектуального освоения действительности, требует известных пояснений.

В частности, представляется оправданным указать на непреходящие эпистемологические мотивы в творчестве Пифагора, Парменида, Платона (своеобразная программа «трех П»), заложивших основания культуры теоретизирования.

Пифагор

Фигура его в контексте наших рассуждений примечательна в двух отношениях.

Первое — предпринимаемая в рамках пифагоровского союза сакрализация числа. Уяснение гносеологической природы сакрализации как некоей процедуры позволяет уточнить ход наукообразования.

Принципом функционирования науки на стадии развитой теоретизации является трансформация предметной реальности из плана частного, индуктивно заданного, в план общий, конституированный наличием специализированных понятийно-логических, идеальных конструкций, которые складыва­ются как категориальная обработка и проработка предметной реальности и которые репрезентируют ее в пространстве «чистых», универсально-типических случаев и смыслов. Предтечей в условиях архаичного сознания оказывается сакрализация, обеспечивавшая пифагорейцам введение представления об абстрактной числовой действительности как особом идейном континууме, располагающемся по ту сторону чувственности. Последнее позволяло наладить идеально-логическую арифметическую деятельность, которая, в отличие от бытовавших на Древнем Востоке сцепленных с эмпирическим опытом утилитарно-рецептурных вычислений, осуществлялась как теорийное движение (почти парение) в особом, независимом от эмпирии мире идеализаций.

Второе — активно внедряемая пифагорейцами в общественное сознание доктрина упорядоченного, законосообразного космоса, который истолковывался в терминах «гармонии», «числа». Подчеркнем и оставим до дальнейшего развития, что постижение космоса, являющегося дериватом «числа», пронизанного цепью математически строгих гармонических отно­шений, происходит, по Пифагору, в терминах математики. Значение данного обстоятельства для перспектив оформления грядущей науки переоценить трудно.

Парменид

Заслуга Парменида — в соединении метафизической и физической реальности за счет наделения последней умопостигаемыми, сверхчувственными свойствами. Как указывалось, парменидовское бытие двойственно. В нем различается неподвижно-неизменная сущность — единое и на­слаивающееся на него становящееся — существование.

Поскольку в природе материального не заложено неизменное, единое Парменида — не материальное, а материально-идеальное бытие, отождествляемое со знанием. Мышление и бытие, утверждает Парменид, одно и то же. Тождественность мышления и бытия — в общности, проявляющейся в равноприсущности им сущностного, необходимого, неизменного. Идея умопостигаемого бытия, сопрягаемых с ним таких гносеологических императивов, как инвариантность, сущностность, необходимость и т. д., является кардинальной в эпистемологическом отношении. Ее кардинальность, в частности, продемонстрировал Ф. Клейн, принявший понятие инвариантности за базовую структуру в экспликации природы продуктов науки.

Клейн определяет предмет науки (геометрии) через понятие инвариантных свойств, которые остаются неизменными относительно определенных групп преобразований. Соответственное описание дается в Эрлангенской программе, где группы преобразований истолковываются посредством движения пространства в «самом себе». Клейновская интерпретация справедлива и относительно других разделов науки. Благодатный материал в смысле ее приложения поставляет физика, где в определение теории входит указание присущего ей типа преобразования, относительно которого формулировки теории инвариантны. Инвариантные же свойства и отношения, изучаемые наукой, составляют то, что в гносеологии называют существенными, необходимыми характеристиками объектов. Учет данного обстоятельства дает возможность истолковать природу научной теории через призму понятий инварианта-преобразования.

Если наука на стадии научной теории есть знание всеобщее, аподиктическое, оно может возникнуть лишь как результат воспроизведения существенного, повторяющегося, необходимого, внутренне устойчивого в явлениях. Критерием же такого воспроизведения и выступает требование инвариант­ности положений (утверждения, уравнения, законы и т. д.) научной теории относительно групп преобразований.

Будучи множеством законов, взятых со следствиями, научные теории выступают знанием об инвариантных связях в системе идеализаций. Последнее позволяет теории отражать мир со стороны сущности, представлять объект в его необходимости, что и отличает теорию как всеобщее, аподиктическое знание от нетеоретичных продуктов познания, схватывающих мир со стороны явления, в рамках Analisis situs.

Платон

Философия Платона гармонично тематизирует проблемы, составляющие идейное ядро концепций Пифагора и Парменида. Исходя из дихотомии: понятие, мысль, знание — образ, чувство, мнение, — подобно Пармениду, Платон полагает, что мнение принадлежит становлению, тогда как мышление — сущности. На обоснование этого нацелена платоновская онто­логическая конструкция, сепарирующая сущность от существования. С гипостазированным царством идей коррелирует ноэсис — сфера инвариантно умопостигаемого. С чувственно зримым потоком естественного сущего коррелирует докса — сфера преходяще-летучего. Сильная сторона такого подхода в наделении понятийных образований (идей) статусом родовых сущностей вещей, постижение которых является целью познания. Действуя по принципу эпистемологических параллелей, не будет натяжкой утверждать, что платоновская идеальная онтология — некий прообраз теоретизированного мира.

В настоящее время является общим местом, что знание имеет дело не с миром самим по себе, а с миром для нас — преобразованным, данным в человеческой практике. Но дело не только или не столько в этом. Знание — продукт концептуальной деятельности, противостоящей различным образованиям как практически-обыденной, так и стихийно-эмпирической дея­тельности. Фундаментальным основанием такого противопоставления выступает основание опосредствования отражения действительности. Последнее заключается в наличии промежуточной области абстрактных, концептуальных моделей, осуществляющих связь знания (теории) с действительностью.

Теоретическое знание опосредствованно связано с действительностью, ибо воспроизводит ее не в непосредственных — чувственных, эмоционально-созерцательных, сенситивных формах (практически-обыденное, стихийно-эмпирическое познание), а в формах мыслительных, интеллектуально-преобразующих, рациональных.

Отношения в теоретическом знании никоим образом не могут быть прямолинейно уподоблены локализованным в пространстве и времени действительным отношениям. Теоретические отношения идеальны. Мир знания — мир искусственных, не обнаруживаемых в объективной реальности объектов: это мир идеализаций, мыслительных форм, средств познания, концепций, различных исследовательских программ, условностей, допущений. Генетически знание связано с объективным миром, но опосредствованно. Исследование идеальных, созданных для специальных целей при строго фиксированных условиях теоретических объектов, образующих в совокупности реальность теоретического мира, — вот что лежит в основе деятельности теоретика.

Соответственно объект теории — сложное концептуальное образование, замещающее, в идеальной форме воспроизводящее свойства объекта материального. Наличие своего объекта, т. е. в конечном счете совокупности идеальных связей, представляющих модельно-аналоговую схему, закон, способ действия, организации действительного предмета, является показателем развитости, самостоятельности, зрелости теории. Отсутствие объекта исследования равносильно отсутствию теории, означает дотеоретическую — описательно-эмпирическую — форму существования науки.

Призвание теории — идеальное воссоздание предметной реальности, представляющее экспозицию ее сущности. Последняя не лежит на поверхности, будучи скрыта за проявлениями, неспецифическими модусами бытия вещей, видимостью, кажимостью и т. д. Форма проявления и сущность вещей непосредственно, как правило, не совпадают, в противном случае любая наука была бы излишней. И Платон, который, пускай в неадекватной форме, настойчиво подчеркивал это, расценивая умопостигаемые идеи как стабильные праформы изменчивых вещей, глубоко прав.

Мотив сверхчувственного, которое олицетворяет у Платона родовую идеально-инвариантную сущность вещей и которое позволяет ему конституировать знание, можно назвать парменидовским мотивом платоновской философии. Другой ее мотив — пифагорейский. Интеллектуальная способность, по Платону, многопланова. Первый ее раздел — познание, второй — рассуждение, третий — вера, четвертый — уподобление. Поскольку последние два раздела влекут мнение, сосредоточим внимание на первых двух. Цель познания, в понимании Платона, выделение идей как праэлементов сущего. Способ реализации цели — рассуждение. Поскольку предметом рассуждения выступают числа, по ходу проведения рассуждений осуществляется своеобразная математизация — систематическое оформление мыслей в математических терминах. Демонстрацией данных взглядов является «Тимей», представляющий описание диалектики космоса на математической основе. В сказанном нельзя не видеть развития пифагорейской доктрины математики как инструмента интеллектуального конструирования действительности.

Резюмируя, подчеркнем: парменидовский мотив платоновской философии: предмет знания — идеи — оказывается предтечей глубокой концепции знания как теоретизированного, идеализированного, очеловеченного мира; пифагоровский мотив платоновской философии: предмет рассуждения — число — оказывается прообразом исключительно эвристичного толкования математики как средства исследования (логики мышления), языка науки.

Значение учения Платона — в соединении парменидовского и пифагоровского начал эпистемологии. Сепарация сущности от существования (Парменид) с наделением ее теоретико-идеальным статусом в сочетании с признанием в математике способа интеллектуального моделирования, конструирования связей действительности (Пифагор) содержит необходимые предпосылки для оформления науки. Дадим демонстрацию.

«Материей» складывающейся в античной Греции науки послужило выработанное древневосточной цивилизацией индуктивно-рецептурное, утилитарно-технологическое знание. Поскольку оно связано с практическим опытом, функционирует как некая технология реализации целей, получения не­посредственных осязаемых эффектов, оно сцеплено с конкретными ситуациями, раздроблено, частично. Оно не фундаментально, а материально-практично.

Процесс наукообразования в Греции осуществлялся как превращение донаучно-практического, индуктивно-эмпирического знания в фундаментальное в результате теоретизации и концептуализации. Данный тезис важен в двух отношениях. Во-первых, он подкрепляет глубокий взгляд, по ко­торому истоки науки — в практической деятельности человечества. Признание в индуктивно-эмпирическом, рецептурном, утилитарно-технологическом знании традиционных восточных обществ фактуры будущей науки в полной мере этому взгляду соответствует. Во-вторых, он фундирует единственно справедливое толкование науки не как индуктивно-эмпири­ческого, раздробленного, частичного, ситуационного, а как рационально проработанного, логически систематизированного, теоретически универсального, упорядоченного знания.

Вначале мыслительные процессы и связанные с ними комплексы знания в античности принципиально ничем не отличались от бытовавших на Древнем Востоке. Они совершались не в вербально-логическом, а в стихийно-эмпирическом, наглядно-действенном плане, в них доминировали не интерсубъективные, общезначимые фигуры доказательства (они еще не сложились), а частные рецепты, технические приемы, навыки, сцепленные с конкретными видами деятельности. Впоследствии первоначально ненаучные, гносеологически сходные с древневосточными знания трансформируются в науку. Исторически первой формой науки выступила математика.

Греческое μαυημα означает «наука вообще», а не математика в нашем понимании. Ее исходный пункт — констатации, допущения об идейно-идеальных объектах, отвечающие «очевидности», а также фиксированные правила рассуждений, упорядочивающие операции с ними (объектами). По ходу реализации охарактеризованной выше программы «трех П», превратившей «идеализацию» в стержень познавательных процессов, математика разрабатывается как единая теоретико-логическая дисциплина, развивающаяся на собственной концептуальной основе (система предпосылок в совокупности с выделяемыми законами правильного мышления, на базе которых производится преобразование предпосылок, вполне достаточна для этого) независимо от практических нужд, эмпирии. Последнее дало простор столь капитальным для наукообразования познавательным комплексам, как систематическое доказательство, рациональное обоснование, логическая дедукция, концептуализация и т. д. Прогрессируя и консолидируясь, они (комплексы) в конечном счете обусловили тот тип идеологии, тот тип отношения к реальности, который именуется наукой.

Сказанное без труда проецируется на материал истории науки. Скажем, в алгебре, несмотря на близость методов решения задач в вавилонских клинописных и греческих текстах, очевидно серьезное различие. Оно состоит в том, что греческая математика ассимилирует достижения восточной, включая их в более глубокий содержательный контекст, изменяя их форму, обогащая новыми результатами. На данном основании, в частности, считается, что алгебра Диофанта — не заимствование с Востока, а плод сугубо греческого развития.

В силу стечения обстоятельств (рабовладение, противопо­ставление «эпистема» — «техне», засилье созерцательности, интенции на абстрактно-теоретическое рассмотрение предметов в «чистом» виде и т. п.) деятельность математиков по идеальному моделированию действительности универсализировалась: она органически срасталась со всеми частями позна­ния, выступала не как особая отрасль теоретизирования, а как теоретизирование в целом, «наука вообще».

Указанное не могло не наложить отпечаток на познание естественных явлений, которое функционировало как умозрительно-натурфилософское природознание.

Понимание того, что «само по себе логико-математическое теоретизирование, каким бы ярким оно ни было, не гарантирует истины и что в естественных науках самая изящная логическая теория ничего не стоит без сравнения ее с экспериментами и наблюдениями»19, пришло много позже. Заслуга же греков, выявившаяся вследствие реализации программы «трех П», в разработке методов поисковой дедукции, которая используется на стадии развитого теоретизирующего естествознания, где ограничен выход в опыт и индуктивные искания едва возможны.

Подведем итоги. Анализируя особенности древнего знания, обоснованно констатировать некую дивергенцию человеческого мышления. В результате правильно выделять множество путей развития интеллекта, лишь один из которых дает начало науке. Причины во многом заключались в специфике всего общественно-политического и материально-практического уклада народов, который, накладывая отпечаток на характер осуществляемого ими духовного производства, предопределял его возможность выступать «порождающей структурой» науки. Только то стечение (социокультурных) обстоятельств, которое реализовалось в античной Греции, смогло обеспечить условия возникновения науки. Почему случилось так? Могло ли все или что-то оказаться по-другому? Подробный анализ вопросов еще ждет своего исследования. Мы лишь стремились показать, что главное, почему наука возникла не на Древнем Востоке, а в Древней Греции, состоит в том, что именно здесь получили развитие, оформились такие необходимые для процесса наукообразования отношения, как интерсубъективность, общезначимость, надличностность, субстанциальность, идеальное моделирование дей­ствительности и т. п.

Основанием становления и более поздней консолидации обозначенных отношений послужила реализация программы «трех П».

Разделение умственного и физического, управленческого и исполнительского, слова и дела и многого другого, без чего с самых далеких рубежей невозможна наука, было и на Востоке, тем не менее это не привело к оформлению там науки. Главным образом потому, что древневосточная культура не располагала условиями выработки перечисленных отношений. Можно ли в таком случае гипертрофировать историческую роль античной, европейской культуры, умаляя значение древневосточной? Разумеется, нет. Историю европейской культуры, точно так же, как и историю Европы вообще, невозможно понять без соотнесения ее с иными культурами и судьбами иных народов. Ибо история Европы есть история глубокой и тесной взаимосвязи западного мира с другими (в первую очередь восточным) мирами. Используя мысль Д. Олдриджа, можно сказать: европейская культура не является автаркичной; она функционировала и продолжает функционировать как результат ассимиляции широкого притока идей, не ограниченных линией, которую мы называем континентальной границей. В нашем случае, в случае обсуждения вопроса наукообразования, правильная позиция заключается в признании самостоятельной ценности, значимости обеих культур. Последнее находит солидное оправдание, в особенности если учитывать значение миграционных потоков знания с Востока на Запад для перспектив оформления науки. Ясно, что без тех непреходящих достижений, какие выработала восточная мысль и какими она обогатила мысль западную, исторические судьбы последней были бы гораздо более «запутанными». Поэтому речь может идти о взаимопроникновении древневосточной и античной, европейской культур в рамках общечеловеческой культуры.

Вместе с тем не вызывает сомнения факт оформления науки именно в лоне античной культуры. Иначе говоря, древневосточная ветвь науки в ходе развития цивилизации оказалась бесперспективной. Является ли данное заключение окончательным? Для нас — да. Однако это не означает невозможности других мнений. Некоторые, как Д. Прайс, представляют дело таким образом, что оформление науки в культуре античности и шире — в европейской культуре вызвано случайным и чуть ли не патологическим отклонением от магистралей древневосточных культур, якобы индуцировавших особое научное сознание. На это можно заметить следующее.

1. «Если признать, что для науки характерны два момента: а) использование идеальных моделей в качестве “ядра” картины мира и б) использование имперсональной (надличностной) системы способов логического построения, развертывания, доказательства научных положений, то ее (науки) возникновение не было неизбежным в эволюции познания».20 Действительно, поскольку своему оформлению наука обязана возникновению той социальной системы, которая актуализировала непреходящие моменты, а возникновение данной системы в процессе общественного развития само по себе не фатально — во всяком случае, большая часть народов мира не прошла через данную стадию, — постольку оформление науки в условиях Древней Греции оказывается результатом «стечения обстоятельств», вовсе не обязательного в истории.

2. Тезис о возможности иных типов научного сознания, нежели общеизвестный, уходящий корнями в античность, который поддерживается также столь серьезным исследователем древней науки, как Нидам, оставаясь до сих пор строго не подкрепленным ни фактически, ни концептуально, предста

...