автордың кітабын онлайн тегін оқу Заговор Головоногих
Александр Бренер
ЗАГОВОР ГОЛОВОНОГИХ
Мессианские рассказы
© А. Бренер, 2020
© ИД «Городец-Флюид», 2020
© П. Лосев, оформление, 2020
Я вспоминаю одних и тех же людей и одни и те же дела и чувствую, как тревоги сменяются успокоенностью.
Леон Богданов
ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ
В этой книге собраны эпизоды, которые я назову мессианскими.
То есть это такие случаи, когда жизнь — странный брак счастья и несчастья — приносит в мир дитя, что не от мира сего.
Приведу пример-воспоминание.
Однажды в давние времена я ехал в душном и тряском поезде, пересекая огромную безрадостную страну, и мои соседи по купе кричали, пили горькую и ели что-то очень пахучее, а я лежал на верхней полке и изнемогал от шума и одиночества, и вот в самый безысходный и тоскливый момент, когда мне уже хотелось рвать на голове волосы, поезд внезапно встал неизвестно где и стоял неизвестно почему, а я вместе с несколькими пассажирами спрыгнул с подножки вагона на зелёный луг, и увидел вдалеке тёмный лес, и задышал вольным воздухом, и дорожная одурь сошла на нет, и я вгляделся в открывшийся мир и подумал что-то вроде этого: «А почему бы мне не остаться здесь, и не пойти в тот лес, и не найти там избушку на курьих ножках с котом в сапожках, а на избушке будет сидеть жар-птица, а в избушке — чудо-девица?»
Вот такое ощущение я и называю мессианским, и об этом написал серию рассказиков, собранных здесь под смехотворным заглавием.
«Заговор головоногих» — что ещё за невидаль?
Возможно, это всего лишь совокупность восхитительных синонимов: бабахнутый, с приветом, со странностями, дикая, завёрнутая, мозги набекрень, с присвистом, тараканы в голове, ненормальный, с причудами, потусторонний, отъехавший, неординарный, ушибленная, с заскоками, сама не своя, неземная, с чудинкой, с закидонами, не дружит с головой, какой-то не такой, чудацкий, казусный, не такая как все, стебанутая, с простинкой, с придурью, чекалдыкнутый, с бзиком, кучерявая…
А может, это неумелое признание в любви к тем писателям, художникам и странным созданиям, о встречах с которыми я на этих страницах рассказываю?
Или, как выразился один автор, это «чудеса, могущие происходить и в самой спокойной обстановке»?
В любом случае: заговор головоногих — не совсем человеческое предприятие, а скорее ослиное, если вспомнить ту длинноухую бестию, на которой странствовал Ходжа Насреддин: она однажды встала посреди дороги и ни за что не хотела сдвинуться, несмотря на все просьбы и поношения хозяина, и в глазах её просияла такая благодать, что Насреддин моментально понял своё собственное предназначение: хитрое и храброе непослушание.
В сущности, заговор головоногих не хочет никаких объяснений, а только своё вечное возвращение и становление.
Приведу третье (после поезда и осла) транспортное сравнение, подсказанное мне дружественным читателем: «Иногда стоишь на остановке в мёрзлых сумерках и ждёшь трамвай, а он всё не идёт и не идёт, и ты уже окончательно расстроился и близок к исступлению… и тут он вдруг из-за угла появляется, весь залитый светом, нездешний, с весёлым дребезжанием, — и это уже не трамвай, а какая-то машина времени, на которой можно ехать то ли в прошлое, то ли в будущее».
Вот это и есть мессианское присутствие.
Тешу себя надеждой, что хотя бы одна моя читательница найдёт в этой книжке такой трамвай и отправится на нём в правильном, то есть ослином, направлении.
ЗЕЛЁНАЯ ПАЛОЧКА
Давать всплыть воспоминанию во всю ширь, до содрогания.
Леон Богданов
1. Мы сейчас живём на двадцать четвертом этаже в одной из немногих высоток Цюриха.
Здание построено в духе умеренного брутализма — железобетонный пенал в вертикальной позиции.
Здесь обитает разношёрстая публика: пенсионеры, эмигранты, студенты, офисные служащие.
Жильё сдала нам женщина, уехавшая на несколько месяцев в Каир.
Она там снимает какой-то документальный фильм.
Нам очень нравится это временное пристанище: две просторных комнаты и балкон-лоджия.
Обстановка тут минимальная: рабочий стол, диван и журнальный столик с двумя креслами в жилой комнате; кровать и стенной шкаф — в спальной комнате.
В прихожей книжные полки с немецкими книгами.
С балкона открывается вид на полгорода, на непарадную часть Цюриха: прямо под нами троллейбусное депо, далее стройка, стадион, старое здание бойни, железная дорога и бетонный мост автострады, ещё одна стройка с подъёмными кранами, зелёное поле с частными огородами, ну и так далее.
А по бокам — зелёные холмы, испещрённые домиками.
И над всем небо — огромное, переменчивое.
Когда лежишь на диване, только это небо и видно в широком окне.
Как здорово, оказывается, на такой верхотуре жить!
Беспокоит одно: приедет хозяйка и выставит нас на улицу.
Это может случиться через неделю, месяц или два.
2. Когда мы вселились сюда, я целыми днями сибаритствовал.
Ничего не делал — даже не мечтал, не вспоминал.
Просто бездумно полёживал.
Лентяя праздновал.
Раньше я пугался таких эпизодов праздности.
А сейчас им радуюсь.
Хорошо забыть обо всём, что было и есть.
3. Вот так я и валялся на диване утром, когда в дверь раздался звонок.
Я был один — Варвара ушла за хлебом в магазин.
Я, разумеется, никого не ждал и немножко струхнул.
Вдруг это какое-то домоуправление или, не дай бог, полиция?
Я живу без документов, без всякого вида на жительство.
Поэтому вместо того чтоб открыть дверь, я замер, чтоб не произвести и шороха.
Но звонок повторился: тигли-бом.
И почему-то я решил открыть — сам не знаю почему.
4. На пороге стояло существо — небольшого роста, тоненькое, в пиджаке и штанах.
Но лицо существа не было человеческим, а скорее звериным и каким-то нарисованным: острая мордочка с длинной красной линией рта, пуговкой-носом и двумя большими круглыми глазами, глядящими мимо меня.
Эти глаза с длинными девичьими ресницами казались одновременно наивными и много повидавшими — странное впечатление.
Кожа существа была сплошь покрыта веснушками.
На голове — копна рыжих спутанных волос.
Я не мог понять: парень это или девушка.
На вид ей было лет двадцать пять.
Тут пришелец заговорил по-английски тихим сладким голосом:
— Извините меня, пожалуйста, за внезапное вторжение, но я проходила мимо вашего дома и вдруг почувствовала неотвратимое желание подняться наверх и посмотреть на окрестности. Знаете, иногда у меня возникает такое ощущение, что мне обязательно нужно увидеть мир с высоты. Поэтому я осмелюсь попросить вас об одолжении: могу я выйти на ваш балкон и оглядеться вокруг?
Закончив эту речь, существо улыбнулось — нежно и доверчиво.
Я был тронут просьбой и сказал:
— Конечно, заходите, прошу.
— Спасибо, — прошептало существо бархатным голосом.
В прихожей оно огляделось:
— У вас хорошо.
В этот момент я заметил, что гость держит в руке какой-то предмет.
Это была палочка — вроде тех, которыми едят в китайских ресторанах, только подлинней.
Этакая зелёная палочка, как будто её натёрли травой.
О, какие длинные, бледные, острые пальцы держали эту палочку!
Существо уловило мой взгляд и промолвило:
— Это мой талисман, я всегда ношу его с собой. Это моя волшебная палочка. Но если вы хотите, то можете подержать её, а я пока выйду на балкон.
Мы уже стояли перед открытой балконной дверью, и нас обдувал ветерок.
— Может, вы хотите чего-нибудь? Яблоко или стакан воды? — спросил я.
— Нет-нет, — поспешило отказаться существо. — Благодарю вас. Я хочу на балкон.
С этими словами оно протянуло мне палочку, и я её взял.
На ощупь палочка была шероховатая.
Существо проскользнуло на балкон.
— Спасибо большое, — сказало оно.
Чтобы не смущать гостя, я тут же ушёл в спальную комнату.
Там я провёл, наверное, минут пять, разглядывая зелёную палочку.
Потом вернулся назад.
Моего гостя нигде не было.
Я подошёл к балконной двери и посмотрел.
Никого.
Я вышел на балкон.
Вокруг только небо — высокое, безоблачное.
И тут я схватился за перила и поглядел вниз — с нашего неописуемо высокого двадцать четвертого этажа.
Ох!
Там, на земле, виднелся газон с зелёной травой, и на нём что-то лежало — совсем маленькое.
Крошечная фигурка, словно муравей или кузнечик, только человеческий.
А рядом с фигуркой уже суетились махонькие людишки: размахивали руками, приседали, что-то кричали, бегали.
Тут-то до меня и дошло: лежащий кузнечик — мой веснушчатый гость, сломанный.
Ах, как мне стало не по себе!
Ой!
6. Вернулась с хлебом Варвара — бледная, взбудораженная.
— Кто-то упал или прыгнул с балкона, — сказала она. — Внизу лежит.
Я сидел на диване и смотрел на зелёную палочку.
Я положил её рядом с собой, но почему-то не смел к ней притронуться.
Существо сказало: палочка волшебная.
Но я не мог вспомнить: как воспользоваться волшебной палочкой?
РОБЕРТО БОЛАНЬО — ЭТО Я
Но идентификация — это когда кажущееся чем-то этим и оказывается, а при этом казавшаяся базовой и фундаментальной «реальность» оказывается фиктивной, фикцией.
Леон Богданов
1. Есть один писатель, которому я страшно завидую.
Впрочем, я завидую многим писателям.
Например, Сэмюэлю Беккету, — я завидую не только его несравненным произведениям, но и его атлетическому телосложению (когда-то в Париже в книжном магазине я видел фото Беккета с обнажённым торсом и чуть не умер от зависти).
Ещё я завидую Пушкину, потому что его можно читать в любом возрасте и в любом настроении, и он всегда возвращает тебя в исконный возраст и в искомое настроение.
Ещё я завидую Фолкнеру — ведь у него была его Йокнапатофа, в которой он мог делать всё что ему необходимо.
Настоящий писатель делает только то, что необходимо, а вовсе не всё, что пожелает.
Также я завидую Шахерезаде с её сказками и ещё Шарлю Перро, братьям Гримм, А. Н. Афанасьеву, Карло Коллоди, Хансу Кристиану Андерсену, Вильгельму Гауфу и вообще всем сказочникам, потому что считаю сказку наивысшим словесным жанром, но больше всего я завидую анонимным народным сказочникам, ибо они не нуждались ни в публикаторах, ни в бумаге, ни в ручке, а только в чьём-нибудь доброжелательном ухе, готовом услаждаться их потешными и страшными историями.
Честно говоря, я завидую всем писателям, которые не заботились о публикации своих опусов.
И, конечно, я завидую Юрию Олеше: завидую его повести «Зависть», написанной им в молодости, после чего он уже ничего не мог написать, потому что оказался беззащитен перед всё более наглеющей властью, которая зажала его, как и всех остальных писателей, в своём удушающем кулаке, хотя Олеша всё же изловчился, на минутку высвободился и написал сказку «Три толстяка», которая очень мне нравилась в детстве, а потом снова ничего не писал, а просто сидел и пил водку в ресторане гостиницы «Метрополь» и отпускал язвительные замечания в адрес других писателей, но в то же время писал свою книгу «Ни дня без строчки», — вернее, не книгу, а гнигу: что-то вроде дневника, вроде воспоминаний, наблюдений и размышлений, ведь он прекрасно понимал, что никакая книга уже невозможна, что время книги прошло и наступило время жизни и смерти.
Если вдуматься, я завидую всем мёртвым — писателям и не-писателям.
2. Но Роберто Боланьо, о котором пойдёт речь ниже, я завидую несколько иначе, чем Пушкину, Фолкнеру или Беккету, иначе, чем всем превосходным поэтам и сказочникам, которым я ежедневно, ежечасно, ежеминутно завидую.
Так как же я ему завидую?
А вот: я завидую Боланьо как самому себе, потому что иногда мне кажется, что Боланьо — это я.
Да, именно я, только родившийся не в советской Алма-Ате, а в Сантьяго — столице Чили, и сбежавший не от советского строя, а от генерала Пиночета, и проведший всю жизнь в скитаниях, как настоящий бездомный писатель, образ которого я лелею в своём воображении.
Да, великий бездомный писатель Боланьо — это я, вот какая чушь приходит мне в голову!
Но эта мысль — что я на самом деле Боланьо, а вовсе никакой не Бренер — эта странная идея является совершенно обычным моим умопомрачением, привычным бредом и томлением.
Я знаю, что загубил в себе какие-то прекрасные возможности, а вот Боланьо — нет (так мне хочется надеяться), и поэтому я влачусь за тенью этого блестящего писателя как его взывающая и завывающая тень.
В одном из своих рассказов Боланьо описывает, как он бродит с датской девушкой по готическому кварталу Барселоны, и его спутница велит ему присмотреться к теням, которые отбрасывают их фигуры.
Боланьо замечает эти тени, упавшие на древние стены, и тут датчанка говорит, что у теней есть особая, отдельная жизнь, хотя мало кто это понимает.
Боланьо приглядывается к своей тени, и ему кажется, что тёмный вытянутый силуэт искоса смотрит на него и шевелит губами.
Боланьо поражён, а затем они вчетвером — Боланьо, девушка и их тени — растворяются в бесформенном мраке.
Когда я прочитал этот отрывок, то сразу понял: тень, косящаяся на Боланьо, тень, которую он в конце концов заметил и присутствие которой его поразило, эта тень — я, я, Александр Бренер.
Я и есть его тень, то возникающая, то исчезающая — в зависимости от Луны или Солнца.
Как писал Константин Вагинов:
Прохожий обернулся и качнулся
Над ухом слышит он далёкий шум дубрав
И моря плеск и рокот струнной славы
Вдыхает запах слив и трав.
«Почудилось, наверное, почудилось!
Асфальт размяк, нагрело солнце плешь!»
Я в капоре иду мои седые кудри
Белей зари и холодней чем снег.
3. Тень — это тень чего-то иного, возникшего на миг и исчезнувшего.
Боланьо был бездомным писателем, который то возникал, то исчезал там и сям — как тень, а не как заслуженный деятель культуры.
Я говорю, разумеется, не только о его физических скитаниях, хотя и о них тоже: о странствиях вечного беженца и эмигранта, всплывавшего то в Мексике, то в Чили, то в Эль-Сальвадоре, то в Испании, то в Нидерландах, то в Рио-де-Жанейро, то в парижском отеле на улице Сен-Жак, то в бельгийском местечке Мануи-Сен-Жан, то в Швейцарии на озере Лаго-Маджоре…
Я говорю ещё и о политическом бродяжничестве Боланьо, который успел побывать троцкистом, сторонником правительства Сальвадора Альенде, одиноким писателем, наблюдателем краха Латинской Америки и Европы, аналитиком писательского ничтожества, мечтателем, коммунистом…
Я говорю ещё и о скитальческом писательском методе Боланьо, который с величайшим умением использовал всевозможные литературные жанры: детективную историю, книжную рецензию, авантюрную новеллу, древнюю притчу, авангардистский опус, приключенческий роман, журналистский репортаж, стихотворение, путевые заметки, философское эссе, записанный сон, анекдот, очерк.
Я имею в виду и духовные блуждания Боланьо, которые никогда не кончались и заносили его то в Лос-Анджелес к чешуекрылым ангелам гнева, то в африканскую деревню, опустошённую этнической чисткой, где он читал биографии французских поэтов и смотрел на красную землю.
Как говорит сам Боланьо: «Написанное слово своим острым рогом пропарывает путь сквозь сон, и вот ты уже шагаешь по новой тропке. По зыбкой тропке. Всегда неприютной. Она ведёт прямиком в ад, а может, и выводит из ада. К чему, собственно, всё всегда и сводится. Ты либо торишь дорожку в преисподнюю, либо удаляешься от неё».
Неприютное слово — вот что стало уделом Боланьо, его домом, его чужбиной.
А у меня, его тени, слова застревают в глотке.
Зато жизнь моя как у самой настоящей боланьевской тени: тоже бездомный, тоже мыкавшийся из страны в страну, из города в город, нигде не находивший себе места, а теперь вот осевший без паспор
