Оглавление

Глава шестая
Обмен

Независимость — удел немногих; это преимущество сильных.

Фридрих Ницше, «По ту сторону добра и зла»

═════════════════════════════════════════════

На Литу заглядывались все свободные удальцы окрестных деревень, но никто не смел даже заговорить с нею: она — будущее лакомство молодого господина в день её совершеннолетия. Таковы законы Вечной Вехты. Красавица Лита каждого дразнит глазами и смеётся над каждым липким прилипалой так зазывно, чтобы не отлипал и волочился за нею, как прикованный цепью раб. Но Зихо она влепила злую пощёчину. А ведь Зихо лишь посмел взглянуть на неё!

И тогда умный кузнец Нирго сказал:

— Если молодой господин прознает о пощёчине, ты пропал. Он убьёт тебя, хотя ты не раб. Подловит в лесу и затравит псами. У него огромные псы. Волкодавы. Или зарубит мечом. У него огромный меч и могучее тело, раскормленное мясом. Он знаменитый воин. Такой силач разорвёт тебя пополам, шутя. Или раздавит твою голову руками, как тыкву.

Нирго хорошо знал нравы господ из замка, он ковал им оружие. В боевой охране молодого господина служили отчаянные сыновья Нирго, все шестеро. Ему можно было верить.

— За что меня убивать? — похолодел Зихо. — Когда рабыни Распутника Хаса при всех целовали маленькую Литу, молодой господин смеялся и сам держал ей руки. Меня она ударила за один только взгляд. Значит, Лита уже не ребёнок, она стала неприступна. Господин должен радоваться не только твёрдости её тела, но и крепости её духа.

— Нет, — вздохнул Нирго. — Рабыни распутника Хаса обучили её тому, чем невинная девушка Лита однажды порадует господина: искусству проворного языка и сладких прикосновений. Ты же одарил её тем, что огорчит господина насмерть.

— Поясни, — растерялся Зихо. — Говоришь непонятно.

— Она любит тебя, дурень, — серьёзно сказал кузнец. — Тебя ударила её обиженная душа.

— За что обида? — тихо спросил Зихо.

— За то, что ты слаб и нетвёрд духом; за то, что ты никогда не посмеешь отобрать её у скучающих господ. Красивых и покорных рабынь у господ больше, чем копчёных свиней. Полны амбары и кладовые. Нашим пресыщенным господам в охотку отведать необычное угощение, очень редкое в их холодных замках. Им подавай не только невинное тело, но душу и сердце Литы под чистой приправой из её непорочной любви. И когда молодой господин узнает, кто украл это блюдо у него, ты не жилец. Что проку господам от её выучки у Распутника Хаса, если в постели с господином она будет думать о тебе? Околпаченные господа не прощают такое удачливым соплякам из свободной черни.

Зихо не спал всю ночь напролёт, а поутру задребезжал и загудел далёкий колокол: народ окрестных деревень созывали к замку. Там, с каменного помоста, уже орали в серебряные трубы глашатаи. Там Зихо узнал о походе. Для сонной деревни все новости показались сообщениями из другого мира: где-то в далёких степях погиб юный князь Сахтаръёлы, пали в битве все его «други»; — так глашатаи величали стальных воинов чужого вождя. Богатая страна — она рядом, руку протянуть! — осталась без присмотра. Нужно торопиться и успеть забрать как можно больше её вкусных останков, ведь она теперь всего-навсего полный амбар без охраны из некогда страшных мечей и пик.

С помоста наперебой зачитывали, куражась и смакуя, униженное послание правителей Сахтаръёлы, покорное и слёзное. И оглашали железную волю торжествующих вождей.

— «Приходите к нам и защитите нас!» — орали и хохотали серебряные трубы, читая пергамент. — Люди, они просят у вас защиты! Эти слабаки наконец-то признали вас господами!

— Кто из свободных отличится в походе и убьёт вдову чужого воина, его детей и родителей, тот станет господином в завоёванном поместье! — вторил глашатай рядом.

— Он получит столько рабынь, скольких сможет пленить! — надрывался третий.

— Те из рабов, кто осмелится сопровождать молодого господина и взять оружие, получат свободу после похода! — взывали трубы хором. — Станут вольными хозяевами новых плодородных полей! Получат рабов! Будет очень много дешёвых рабов!

Гудели взбудораженные вестями людские толпы, из них начали пробиваться к помосту охочие в мечтах юноши, жаждущие быстрой славы, упругих рабынь и лёгких побед. Мужчины постарше покачивали головами: они помнили, как двенадцать лет назад, пройдя с мечом всю Плонгу и наводнив рынки Вечной Вехты рабами, захмелев от сокрушительных побед, вождь Коннинг Тилг двинул свои отряды на Сахтаръёлу. И в одночасье из всесильного победителя стал жалким неудачником.

Но сейчас от уха к уху неслась весть про то, что былые обидчики Тилга мертвы, они истреблены в степи «пустынниками», так называли страшных пришельцев из-за Жёлтой пустыни. И новый великий поход возглавит не отчаянный и безрассудный Тилг, а сам вождь Брюгнехорд, осторожный и седой мудрец, он уже назначен советом вождей в наместники Сахтаръёлы.

Все плотники в толпе потирали руки: будет большой заказ на пыточные столы и виселицы, можно рассчитывать на доход и обновки детям к празднику урожая.

Хотя битв не ожидалось, глашатаи снисходительно объявили о наборе «обречённых». Брюгнехорду наверняка встретятся непокорные города и случатся мелкие стычки с мятежниками. Но погибнуть можно ведь и в мелкой стычке? Потому, если кто-то из рабов объявит себя «обречённым» и решится бежать возле стремени молодого господина, неся его вторую пику, тот получит свободу немедля. Прямо сейчас. Такой храбрец сможет три дня и три ночи наслаждаться любыми тремя рабынями, на его собственный выбор. Он на трое суток станет повелевающим, как настоящий господин! Сразу три рабыни выкупаются с «обречённым» в душистых кореньях, уведут его в роскошные Покои Обречённых, где он станет хозяином чужих прекрасных тел и вкусит наслаждения трёх девственниц, обученных у Распутника Хаса. И если «обречённый», подав в бою пику своему господину, останется жив, то получит в награду своё самое заветное желание. Хочешь ферму и стадо из сотни свиней? — получишь ферму и стадо. Горшок золота? — забирай из сокровищницы замка любой горшок. Мечтаешь о рабынях? — выбирай любых три, они твои. Дерзни, смельчак!

Надрывались глашатаи, гудела безбрежная толпа в истрёпанных суконных одеждах, чавкала грязь и хрюкали господские свиньи. Холодный туман совсем не бодрил измученного Зихо. В толпе незаметно посмеивались: неужели кто-то вызовется нести вторую пику?! Дураков теперь нет даже среди рабов. Стычки и битвы часты, но кто из «обречённых» уцелел у стремени господина, молодого или старого? — никто, всех растоптали и раздавили боевые кони. Остаются жить только те, кто умён и пристроился поодаль от схватки железных господ. Тот, кто несёт вторую пику, гибнет всегда. Когда-то, в давние времена, когда народу было немного и люди ценились, вторую пику несокрушимых всадников вёз конный воин со щитом, но впоследствии этот всадник-помощник оказался помехой могучим господам при битве на пиках и двуручных мечах: ведь «та» сторона тоже выставляет стальных воинов с пиками. И чем теснее они едут, тем сильнее и непобедимее их строй. Лишние всадники в таком строю не нужны, как и лишние босяки-рабы. Потому вторую пику всегда несёт, прижимаясь ко стремени, «обречённый». Раб, который отдаст свежее оружие господину и сгинет под коваными копытами боевых жеребцов. Все вольные копьеносцы хитрят, они прячутся в толчее битвы и никогда не поспевают передать господину вторую пику. Такие не нужны у стремени могучего воина. Он должен лишь протянуть руку, чтобы ощутить в ней новое грозное оружие взамен разбитого о щит злобного и сильного врага. Часто эта вторая пика есть жизнь или смерть господина, потому господа щедры к «обречённым». Но давным-давно перевелись вольные храбрецы, готовые стать «обречёнными» за три дня утех с господскими рабынями-девственницами. А в мечту о заветном желании сегодня не верит уже никто.

Молодой господин, красуясь перед толпой вольных девушек своими доспехами, вдруг посмотрел с коня на Зихо:

— Ты, тощий победитель диких волосатых свиней! Повезёшь в обозе запасы пищи для моих слуг?

Картинно поморщился:

— Нет, сын трусливого лодыря приловчится дрыхнуть под попоной и напустит диких волосатых вшей в моих рабов…

Все девушки смеялись глупым и косноязычным шуткам молодого господина, звонко хохотала в толпе юных рабынь Лита. И тогда Зихо поднял дрожащую правую руку, сжимая в ней нож: так исстари поступали вольные охотники Ничьих лесов, идущие на смерть добровольно.

Все девушки умолкли, только Лита продолжала испуганно смеяться.

— Я иду в битву у стремени твоего коня и несу вторую пику рода Краулингов, — Зихо не узнавал своего голоса, а старый господин приоткрыл глаза в своём мягком кресле на колёсиках.

— Даже ты захотел в поход, сын грязной лесной вдовы? — зло удивился молодой господин. — Пожиратель желудей и кореньев сообразил, что битвой не пахнет, и пожелал чистую девочку? Не мою ли? Ты и половины моей пики не поднимешь, слабый сопливый щенок.

— Я не сказал: «в поход», — Зихо говорил, как в бреду. — Я сказал: «в битву». Я пойду в битву у твоего стремени и понесу твою вторую пику. Если битвы не будет, повесь меня за ребро на сук дерева и заруби своим мечом.

Стало тихо-тихо, лишь хрюкал поросёнок кузнеца Нирго.

— Зачем рубить? — удивился молодой господин. — Сам сдохнешь на суку, дерзкий крысёныш из…

— …которых рабынь ты хочешь за гордое право «обречённого»? — вдруг проскрипел старый господин, перебив сына и внимательно поглядел на Зихо. — Ты не похож на похотливого дурачка, храбрый мальчик. Выбирай трёх любых. Укажи на каждую из них пальцем.

В толпе рабынь-девственниц началось волнение, выбились наперёд самые красивые. Они сдвигали лопаточки и втягивали щёки, выпучивая губки. И опускали глаза, показывая Зихо длину своих ресниц. Стать избранницей «обречённого» значило навсегда покинуть ужасную свиную ферму и оказаться чистой служанкой в господском замке. Так гласил закон.

— Я отказываюсь от ласк трёх рабынь в Покоях Обречённых, — Зихо задыхался. — Взамен них я требую свободу для одной.

— Смерть освобождает всех, — улыбнулся молодой господин.

Но старый господин недовольно двинул веками:

— Кому ты хочешь подарить свободу, выкупленную ценою твоей жизни?

— Девушке Лите… — с трудом выговорил Зихо. — Она долговая рабыня на твоей капустной ферме.

Лита захохотала громко и очень оживлённо, а молодой господин криво усмехнулся, нашаривая плеть. Но старый господин тоже поднял правую руку с украшенным каменьями ножом, принимая последнее желание Зихо:

— Быть тому.

И тогда молодой господин замахнулся плетью, чтобы хлестануть съёжившегося раба-живописца Вишо, прикованного длинной цепью к седлу (а кого ещё бить в ярости? — «обречённого не бьют»! — закон!). Но ставшая вольной девушка Лита красиво вышла из толпы удивлённых рабынь и вручила Зихо очень смешное оружие: костяной топорик, каким женщины отбивают свиное мясо, чтобы оно оставалось мягким после углей очага. И, кусая губы, неожиданно отвесила Зихо оглушительную пощёчину. Вторую, третью… На её прекрасных ресницах дрожали слёзы. Плюнула ошарашенному Зихо под ноги и ушла, не оглядываясь и подрагивая плечами. А молодой господин засмеялся, пряча плеть.

Три долгих, но очень коротких дня Зихо приводил в порядок свои дела, как приучила покойная мать. Всё ненужное теперь железо, которое нашёл в доме — одиннадцать подков и старый отцовский топор — отнёс кузнецу Нирго. Свою новую, запасную одежду он вручил первому, кто пришёл проститься, таким оказался старый рыбак Эдго. И, готовый к походу, Зихо явился в замок, где на Стене Вечной Собственности раб-живописец Вишо высек повеление старого господина: «На незыблемых правах обречённого отныне и навсегда свободной девушке Лите принадлежит дом охотника Зихо, его сад, утварь, тысяча шагов леса от южной стены его дома до оврага и тысяча шагов леса от западной стены до ручья, а также всё остальное, крупное и мелкое, ранее принадлежащее вольному охотнику Зихо, в присутствии которого и начертано». Зихо дважды промахнулся по зубилу, попадая по руке Вишо, но кое-как выбил своё имя. И впервые оказался в высоченном Зале Обречённых, под сводами которого гулко зазвучали слова клятвы, повторяемые Зихо вслед за старым жрецом Духов Огня:

— В походе я буду слушать только благородного воина, которому несу вторую пику, и буду говорить только с ним… Мои уши оглохли для остальных… Я не покину места у его стремени… Я не дрогну в битве, если благородный воин падёт раньше меня… Я буду сражаться даже над его телом и тем оружием, которое окажется доступным моей руке… Будучи поверженным и пленённым, я назовусь своим именем и приму любую смерть с гордостью…

К озеру

Зихо не думал, что во владениях Краулингов живёт так много народа. От замка до дальних полей, по обе стороны мощёной мокрым булыжником дороги, стояли тесные толпы людей с восторженными и радостными лицами. Ещё бы! — от зрелища захватывало дух. Вся мощь древнего замка, сверкая начищенной сталью, уходила на север, на покрытое льдом озеро Лангаррад, чтобы подчинить власти Краулингов ставшие ничейными города и леса. Гордо шествовали мечники и копейщики, сияли улыбками молодые лучники, даже рабы-щитоносцы ступали важно; каждый шёл не на войну, а к новой ступеньке в длинной лестнице привилегий. На могучем боевом коне восседал красавец-господин, в нарядных одеждах и дорогих мехах. Вдоль обочин, тесня друг друга, взвизгивали юные девушки из свободной черни: несмотря на холод, они ловко поднимали перед господином грубую ткань своих рубах, обнажаясь от живота до шеи. Все они высоко-высоко подоткнули свои длинные юбки, бесстыже оголив ноги почти во всю длину, в знак своей доступности будущему победителю. Сопровождая конного господина, каждая стремилась запомниться ему, норовя бросить в будущего владельца северных имений горсть отборных зёрен, как символ своей плодовитости и здоровья.

Зихо нёс рядом с конём тяжеленную дубовую пику, с врезанными в неё острыми полосками-лезвиями из стали, схваченными медными кольцами — искусная работа кузнеца Нирго. Молодой господин запретил Зихо ехать в обозе и отдыхать. Вызвался бежать у стремени? — беги, «обречённый». Господин теперь не называл Зихо иначе.

В ликующих толпах народа Зихо так и не разыскал взгляда Литы. Как она теперь узнает, что в доме закопан целый клад: семьдесят медных монет и даже одна серебряная? Зихо никому не рассказывал, что выследил стадо диких кабанов и уже год снабжает кухню замка свежим мясом.

К вечеру их догнал большой обоз из восьми крытых повозок и пятидесяти открытых, запряжённых шестёрками крепких коней, это старый господин выслал вдогон сыну всю гужевую мощь замка, чтобы отряд не утомился в дороге и прибыл на сбор войска вовремя. Зихо наконец-то пристроился в повозке и приспособил в ней проклятущую пику. Правда, она высовывалась далеко назад своим блестящим остриём и пугала лошадей, идущих следом, мешала усесться удобнее всем попутчикам Зихо, а таковых оказалось в повозке пятнадцать, недовольных присутствием «обречённого».

Все деревни встречали их пивом и копчёными окороками. Сильные и крепкие девушки-селянки смеялись загорелыми лицами и садились на колени захмелевшим воинам своими тяжёлыми и мускулистыми ляжками, позволяя идущим в битву многое, но далеко не всё. Воины стонали от вожделения, но охрана молодого господина следила зорко: никаких обид дочерям вольных хлеборобов. Иначе отрубим воинской черни её блудливые руки.

Но в целом, несмотря на запреты и запугивания, отряд наслаждался походом. Скучны были только переезды от деревни к деревне: промозглый воздух, чавкает грязь и сипло покрикивают возницы.

Чтобы скоротать путь, затевались разговоры, один из которых как-то сам собою повернулся к Зихо: ведь не каждый день едешь в боевой поход, да ещё в одной повозке с «обречённым»!

Молодой воин из свинопасов, Хвастливый Уго, принялся подзуживать:

— Ты стал бездомным молчуном, Зихо. Ты хоть ночевал три дня с Литой в одном доме? Расскажи. Какая она без одежд? Говорят, учёные рабыни Хаса тискали тело Литы двенадцать лет, каждую ночь разминали ей ляжки и оттягивали соски. Вся деревня видит: вместо грудей у неё выросли две огромные тыквы. Они упругие? Пружинят в руках? Вкусны?

Зихо молчал, как велела клятва.

— Уго, он один ночевал дома, — вставил слово Прихлебатель Фахо. — Откуда ему знать о тыквах Литы?

— А как же Лита? — изумился Уго, смеясь глазами. — Где она приткнулась на ночлег? Свободную селянку не пустят в тёплый хлев, к рабам.

— Она у кузнеца Нирго отсиживалась три дня, — подыгрывал насмешнику Фахо. — Нирго снял с неё цепи и приютил. Но теперь Лита живёт в доме Зихо. Когда мы выступили в поход, я видел, как она шла из кузницы к дому Зихо. Опушкой. Кутаясь в плащ и рыдая.

— Зихо, это странно! — громко восклицал Уго, и в соседних повозках прислушивались. — Девушка всей твоей пропащей жизни проводит три ночи у какого-то старого кузнеца. Значит, он ещё крепок, этот Нирго! Растолкуй мне нелепицу, Зихо: ты отказываешься от самых красивых рабынь ради Литы, но они теперь в повозке у молодого господина. Все три. Господин обещает тискать их вместо тебя, над твоим трупом, так он кричит с утра до ночи. Ладно, господину позволено многое. Но почему твою Литу ласкает старый кузнец три ночи подряд?! Он не вызывался в «обречённые»! Скажи, что же получил ты? Эту пику? Погладь её хотя бы. Или она остра, как язык Литы? Невезучий ты парень, Зихо.

— Ха-ха-ха! — смеялся Прихлебатель Фахо.

За весёлым оживлением все просмотрели всадников, сыновья кузнеца Нирго подъехали незаметно.

— Может, поднять его на копья и зашвырнуть в канаву? — предложил один.

— За что?! –возмутился Хвастливый Уго, нащупывая кинжал.

— Ты порочишь имя нашего отца, верного нашей покойной матери. Ты порочишь имя свободной селянки Литы, невинной девы. Ты смеёшься над «обречённым» и над оружием Краулингов. Значит, ты заслужил четыре смерти.

— Молодой господин не похвалит вас за убийство вольного человека… — пробормотал Уго, криво усмехаясь. — Все воины на счету! Вольных воинов казнят приговором вождя. Не вашим сговором.

— Верно, — бесстрастно согласился старший из братьев.

— Верно, — улыбнулся младший.

— Поступим проще, — и трое братьев спрыгнули с коней, ловко и быстро.

— А-а-а! — завопил Уго и захлебнулся кровью: ему раздвинули зубы и отхватили кинжалом треть языка.

Братья вскочили в сёдла, присвистнули коням и помчались.

— Пожалуйся молодому господину! — засмеялся один.

Хвастливый Уго зажимал рот рукою, бледнел лицом, меж пальцев сочилась кровь.

— Что за вопли? — раздался недовольный голос из нарядной повозки, где звенел женский смех: молодого господина сопровождали три юные рабыни, которые вызывались быть избранницами «обречённого».

— Поддерживаем в походе железный порядок, господин!

— Молодцы, мальчики-кузнечики!

Звонкий девичий смех, и снова зарокотал голос молодого господина:

— Я отберу вашу невинность сразу после победы, над телом мёртвого «обречённого». Мы уляжемся на трупах поверженных мною врагов, ещё теплых. Чтобы не застудить мою спину. Каждая из вас будет совсем нагая и «сверху», я люблю так. Рабыни Распутника Хаса обучили вас этому?

Смущённый девичий смех.

В повозке Зихо все ехали молча аж до самой Плонги, слушая гвалт и хохот из соседних повозок. Изредка мычал и стонал Хвастливый Уго.

Деревни Плонги, которыми проходил отряд, оказались безлюдными.

— Где селяне? — удивлялись молодые лучники. — Где окорока и пиво? Едем третий день, а ни души! Хотим пива и доступных девок.

— Плонги прячут от нас своих баб в лесу, — знающим тоном поясняли матёрые мечники и копьеносцы. — Ничего, скоро будет город. Там не спрячешь. Найдём, го-го-го!

Днями спустя, в перепуганной наплывом чужих воинов Плонге, их отряд присоединился к основным силам Вечной Вехты и получил короткую передышку. Старинный приозёрный городок был заполнен разухабистыми воинами, с улицы в харчевню доносились хриплые песни, улюлюканье и женский плач: воинственные пришельцы шарили в погребах перепуганных горожан, упивались дармовым вином и тискали всех девушек, которых могли изловить. Изнасилованную и рыдающую добычу копьеносцы и мечники передавали щитоносцам, те — молодым лучникам, а уж те — толпящимся у обозов рабам: вкусите пряный дух свободы, трусливые ничтожества!

Уже минуло двенадцать лет, как покорённая Плонга стала захудалой провинцией Вечной Вехты, но воины вели себя в ней точно так же, как и в те дни, когда вслед за боевым конём Коннинга Тилга впервые врывались в рыдающие города врага.

В жаркой харчевне предавались праздности знаменитые всадники, но Зихо не отдыхал: измученный, он стоял у каменной стены с опостылевшей пикой, как и распорядился господин. Знаменитые бойцы пировали в самой богатой харчевне города, в ней имелся второй этаж и не пахло нечистотами, весь этаж занимал большой зал, где за извилистым столом уместилась сотня пирующих. Никаких окон, потому царит тишина и не доносятся девичьи вопли с улиц.

Воинов обслуживал сам хозяин, напуганный толстяк с пегими длиннющими усами, схожими с конской уздой. Он появлялся молчаливой тенью, успевал менять блюда и наполнять кубки, стремился угодить всемерно, но всё же был схвачен за рукав стальными пальцами Коннинга Тилга из рода Таублхордов.

— Угадай, повелитель жареных поросят, что это? — воин глядел насмешливо, но недобро.

О стол стукнула медная монета.

— Медная монета, мой величественный господин… — засуетился словами хозяин.

— А что это? — и рядом с первой монетой легла вторая, серебряная.

— Ещё одна монета, мой величественный господин… — покорно произнёс хозяин. — Серебро.

— А это? — на столе появилась третья монета.

— Золотая монета, мой сильновеличественный господин… — прошелестел хозяин.

Остальные воины перестали жевать и с весёлым интересом следили за разговором.

— Ты близорук, плонг, — вздохнул Коннинг Тилг. — Недальновиден.

Он забрал со стола и подбросил на ладони медную монету:

— Это твоя жена, усач. Потёртая медяшка.

Забрал вторую:

— Это твоя старшая дочь. Ещё не медь, но уже не золото.

В ладони воина зазвенела третья, последняя монета:

— Это твоя младшая дочь, наибольшего достоинства. Своих баб ты прячешь в погребе от благородных воинов, будто грязные монеты от воров.

Воины захохотали:

— Сюда всех!

— Какой «погреб», мой яснолучезарный господин? — пролепетал хозяин.

Коннинг Тилг не смеялся, он внимательно наблюдал за потным лицом хозяина харчевни.

— Я бывал в Плонге, усач, когда громил задиристых неумёх вашего короля. Я прошёл вашу наглую и трусливую страну насквозь, как горячий клинок сквозь тёплое коровье вымя. У каждого плонга есть погреб. Чем богаче плонг, тем глубже его погреб. Там он прячет самое ценное: своих баб и свиные окорока. Но мои пьяные кобели найдут это убежище запросто. По запаху спелых сук.

Подбросил монеты на ладони:

— Я могу отдать их тебе. Или заплатить ими своим воинам. Выбирай, если не глупец и понимаешь мои слова.

— Величайший господин… — тихо произнёс хозяин. — Я не глупец. Я знаю, кто ты. Я маленький человек и не таю зла на тех, кто решил спор с королём Плонги силою своего доблестного меча. Моя маленькая Плонга — это моя маленькая харчевня. Я понимаю, чего ты хочешь от меня. Клянусь: в моей харчевне не было сахтаръёлов с прошлого года. Недавно приезжали пятеро с луками, но то были не сахтаръёлы. Хотя пришли оттуда, через Длинное озеро.

Смех за столом стих.

— Хорошо… — удивился знаменитый воин и положил на стол медную монету. — Продолжай, умный плонг.

— То была всадница, вооружённая только мечом, — зачастил хозяин, не сводя глаз с монеты и утираясь фартуком. — Красивая. Её голос волнует сердце.

— Баба с мечом?! — пробасил один из воинов, могучий и широкоплечий. — Врёшь, свинья. Тащи сюда своих девок.

Коннинг Тилг задумчиво катал в пальцах серебряную монету.

— Истинная правда! — плаксиво взмолился хозяин. — Она одета в узкие штаны и очень ловко сидит в седле. При ней длинный, но лёгкий меч. По слабости очей я сперва решил, что вижу юношу-воина, благородного из благороднейших. Она очень гибкая и быстрая, как ядовитая змея. У неё короткие белые волосы и чёрные глаза. В них страшно смотреть. Она не сахтаръёла. С нею были пятеро лучников, совсем дети, в стёганых панцирях с чужого плеча. Им четырнадцать лет или годом больше. Смуглые и горбоносые. Она говорила с ними на гортанном языке, которого я не знаю.

— Агавары… — задумчиво произнёс Коннинг Тилг и положил на стол вторую монету.

— Дикие горцы уже тут?! — возмутился молодой господин. — Как посмели?!

— Купцы не солгали, — серьёзно заметил один из воинов, хрустя куриной ножкой. — Агавары дали клятву верности князю Сахтаръёлы. Вечные враги сдружились.

— Но он не взял-таки диких щенков на битву в степь, — кивнул Коннинг Тилг. — Значит, это всё воинство, которое осталось у Сахтаръёлы: иностранка в штанах и ненадёжные юнцы из Агавары. Хорошая новость.

— И ты, потный подлец, конечно разболтал бабе-лазутчице, где Вечная Вехта собирает боевые отряды? — зло прищурился воин у дальнего края стола.

— Мой ясновеличественный господин… — мокрый хозяин развёл сперва руками, но вздохнул и обречённо уронил их вдоль потного туловища. Он едва не плакал. — Скажи: ну зачем хитрой лазутчице выспрашивать у меня, ничтожного хозяина харчевни, про то, о чём огромные толпы гудят на всех углах и площадях?! Тут ужинали ваши купцы, она подсела к ним и размягчила каждого жаркими речами, обволокла нежными жестами. У неё совсем нет стыда в словах и прикосновениях. Купцы пустили слюну и сами рассказали ей, куда пойдёт ваше войско: на Речные владения, по льду Длинного озера, на город Синеярр. Средней дорогой. Сказали, вы построитесь боевым клином и вас будет тридцать тысяч. Две тысячи стальных всадников станут в первые два ряда, как навершие этого грозного клина. Вы повезёте восемь таранов и семнадцать метательных машин.

— Ха-ха-ха! — громогласно рассмеялся молодой господин. — Купцы обманули лазутчицу! Нас не «две тысячи», а «две тысячи семьсот»! Они сказали, что мы пятеро возглавим клин?

— Да, мой ослепительный господин. Они сказали и называли имена.

— Твари! — грохнул кулаком по столу молодой господин.

— Никакого порядка в этой паскудной Гильдии, — зло бросил его близкий родич, Рюггехард Токкерхард из рода Краулингов. — Языки надо резать торгашам, беспощадно. Мы ещё шагу не ступили, а врагу уже всё про нас известно. Даже дорогу знает.

— Это к лучшему, — хмурый Коннинг Тилг швырнул на стол золотую монету. — Забирай деньги, усач. Вели жене и дочерям подавать нам блюда и вина. Пусть придут голыми.

Он внимательно обвёл взглядом сидящих за столом, произнося веско и медленно:

— Никто из моих благородных друзей их не тронет. Да и твоя напуганная рожа расстроила нам всякий аппетит на баб.

Воины захохотали. Снова зазвенели кубки, знаменитые всадники негромко переговаривались:

— Хёнгебарт опять пренебрёг нашим обществом? Где наш «хромой демон»?

— Я бы тоже пренебрёг нашим скотским обществом, господа. Сто пять поединков без поражений! Хёнгебарт единственный раз был повержен, Кядром, а теперь только тот бой все и вспоминают взахлёб. Имденхорду подобное безобразие надоело хуже горькой редьки. Сколько можно тыкать в глаза благородному воину его позором?

— То был не позор, а великое зрелище. Где он, наш обидчивый герой?

— Вертит мечом в каком-нибудь хлеву. С горя надеется блеснуть.

— Напрасно надеется. Кого он собрался побеждать?

— О да, некого… Когда объявили, что князь и все его дружины пали в степи, Имденхорд три дня пил беспробудно. С отчаяния. Когда мы ехали Вехтой, я навестил его тарантас. Он был в совершенно бесчувственном состоянии.

— Тарантас?

— Тарантас-то как раз был трезв. Он мог даже двигаться.

— Имденхорд?

— Тарантас.

— Ха-ха-ха!

— Прекратите смех! — грозно скомандовал Коннинг Тилг. — В осенний мор у Хёнгебарта умерли жена и все дочери. Многие из нас озаботились бы продолжением гаснущего рода и скликали бы сейчас невест со всей Вехты, зачать потомство, а Хёнгебарт идёт в поход. Он пример чести, господа, хотя с Кядром ему теперь и не сквитаться. Ничего, найдёт противника, достойного его меча. Нечего ржать.

— Не стыди нас, — тихо, но веско произнёс седеющий богатырь. — Может, Хёнгебарт как раз за новой женою и нацелился. Ему нравятся сахтаръёльские девки. Вспомни ту красотку.

— Имденхорд путался с девкой из Сахтаръёлы?! — оживились воины. — Расскажи!

— Рассказывай, Греленбран, — махнул рукою Коннинг Тилг. — Ну ничего не держится у тебя за языком…

— Это случилось давно, а мы были молоды и безрассудны. И откликнулись на призыв владыки Асотии, когда в его страну вторглось войско Слоссы. Нас было сто шесть, это весь наш былой «отряд чести», но Ледяной перевал перешли только девяносто восемь. Всё лето мы держали осаду и бились на стенах, изнемогая. Осенью к владыке Асотии подошли на выручку дружины Сахтаръёлы и у стен разгорелась битва. Местные струсили идти на вылазку, чтобы помочь сахтаръёлам. Но мы ударили слоссам в тыл. Они не ожидали от нас такой дерзости. Это была знатная битва…

— Да… — покачал головою Коннинг Тилг и впервые улыбнулся. — Мы из кожи вон лезли, чтобы показать сахтаръёлам свою удаль.

— И вы с Хёнгебартом прорвались к шатру слоссов, — продолжил рассказчик. — Мы вместе с сахтаръёлами положили головы слосских вождей к ногам владыки Асотии.

— Да, — снова улыбнулся Коннинг Тилг. — Хотя от нашего «отряда чести» и осталось только пятьдесят восемь мечей.

Все слушали в почтительной тишине.

— А девка тут при чём? — раздался голос.

— Она была при войске сахтаръёлов, — хмыкнул Греленбран. — Их воинов лечат не только уродливые бабы-калеки, «сёстры милосердия». Иногда попадаются и удивительные красотки, это невесты погибших воинов, из отчаяния они дают обет безбрачия. Хёнгебарту раскроили секирой колено, он не мог возвращаться перевалом, а мы получили хорошую награду и не хотели ждать. Его лечила как раз такая сахтаръёльская красотка. Мы диву давались: наш храбрец стал с нею покорнее ручного кролика! Глаз влюблённых не сводил.

— Красивая? — заволновались воины.

— Не то слово. Богиня! Высокая и стройная, с волосами воронова крыла и глазами, что чернее южной ночи. Лицо… Такое лицо нужно видеть, господа. Знала наш язык! Она увезла Хёнгебарта с обозом сахтаръёлов, чтобы отправить его домой кораблём, по Акдо. Честно говоря, я думал, он вернётся с невестой.

— Ему была назначена в жёны младшая дочь Брюгнехорда, — негромко напомнил Конниг Тилг. — Он не мог ослушаться отца.

— Тогда вернулся бы со служанкой, — усмехнулся рассказчик.

— Та девчонка была очень гордой, — покачал головою Конниг Тилг. — Такие не годятся в служанки. Только в госпожи.

— Потому вернулся хромым и мрачным, — заключил Греленбран.

И воины засмеялись.

Голодный Зихо стоял с пикой, а мимо него то и дело сверкали нагие, обляпанные жиром тела заплаканных дочерей хозяина харчевни. Его жена пришлась не по вкусу пирующим, слишком дрябла на ощупь. Какая ж это прислуга? — руки не вытереть со вкусом о такую.

— Может, уведомим Брюгнехорда о лазутчице? — задумчиво предложил Рюггехард Токкерхард. Отодвинул пиво, вынул пергамент, развернул на столе карту. — Изменит маршрут.

— И на какой маршрут он его изменит? — насмешливо осведомился Коннинг Тилг. — Берегом нам не пройти до весны, снежно. Кони увязнут и обессилеют. Другого пути к Синеярру нет. Только озером. Я выведу острие «клина» точнёхонько к городским воротам. Я дважды проехал этот путь прошлой зимою. Озеро не так пустынно, как кажется. По льду накатаны санями три дороги от Синеярра в Плонгу. Мы пятеро поедем по средней, она самая прочная. «Клин» — за нами.

— Можно двинуться Большим Оврагом. Это крюк и долго, но…

И Рюггехард Токкерхард умолк, разглядывая карту.

Коннинг Тилг легко поймал за волосы младшую дочь хозяина, притянул к себе на колени, вытер жирную руку о её ляжки и грудь, сунул вздрагивающей девушке свой палец в рот: облизывай тщательно и нежно, выпячивая свежие губки. Затем легонько шлёпнул по голой спине — пошла прочь! — и ткнул влажным пальцем в карту:

— Ходили уже так. Вот тут, в Большом Овраге, я погубил половину своих железных бойцов. Там древний лес, он кишел лучниками. Там ямы и канавы, невозможно построиться «клином». Но мы шли летним лесом, а сейчас там ещё и непроходимые снежные заносы. Мужланы перебьют нас поодиночке среди сугробов. Брюгнехорд туда не сунется ни за что. И там река течёт по дну оврага, в Акдо.

Пожал плечами:

— Сообщи ему, если хочешь.

Насторожился:

— Мне показалось, или та дверь скрипнула? Что за нею?

— Тебе показалось, мой ясновеличественный господин, — побледнел хозяин. — Там кладовая.

Воин молча следил за каплей пота на лбу хозяина, та росла, зрела… и покатилась испуганной змейкой. Перевёл взгляд на сидящего недалеко богатыря в кольчуге, с мечом и кинжалом. Почти незаметным движением головы указал в полумрак зала, на низкую дверь в стене, плохо освещённую факелами. Богатырь ответил Тилгу движением век, ненадолго опустив их: он понял. Легко поднялся, положил руку на рукоять кинжала и молча толкнул хозяина: иди вперёд. Тот покорно поплёлся к двери, несколько замешкался у железного кольца, ввёрнутого в дубовые доски, обречённо потянул дверь на себя, открыв тёмное нутро кладовой. Воин выдернул из стены факел, сунул хозяину: ступай внутрь первым и свети.

Оба не произносили ни слова, а в зале тем временем продолжались пир и веселье.

Хозяин утёр пот рукавом рубахи и отчаянно шагнул в дверной проём, высветив факелом свиные окорока и колбасы, развешанные гирляндами вдоль узкого и длинного чрева кладовой. Дошёл до глухой стены, вернулся. На лице его блуждало растерянное облегчение.

Воин в кольчуге воткнул факел в стену и вернулся в столу. Грузно уселся в дубовое кресло и ответил взгляду Тилга отрицательным движением головы: там пусто, никого нет.

Хозяин комкал в руках кожаный фартук.

— Почему ты потеешь, плонг? — Коннинг Тилг внимательно глядел в глаза хозяина. — В кладовой ты не прячешь лазутчиков, но тебе страшно. Чего или кого ты боишься?

— Кому ж из плонгов не страшно стоять перед тобою, ясновеличественный господин! — возопил вдруг хозяин так, что в зале притихли голоса. Испугался, оглядел удивлённые лица воинов и всхлипнул, утёр слёзы длинными усами. — Запугал всю Плонгу, а ещё спрашивает…

За столом грохнул оглушительный хохот, усмехнулся сам Коннинг Тилг. Кивнул хозяину: убирайся. Подождал, прислушался… и принялся за копчёную рыбину, выложенную на длинном блюде из чистой меди.

К полуночи живот Зихо свело от голода и ароматов съестного.

— Держи курочку, раб! — выкрикнул захмелевший молодой господин и сделал рукою движение, будто намерен швырнуть Зихо куриную ножку.

Зихо быстро растопырил пальцы, чтобы ловить угощение, но молодой господин захохотал и положил мясо на стол.

Смеяться над «обречёнными» не принято. Но и указывать благородному воину, как себя держать, могут только родичи.

— Напрасно ты помыкаешь мальчишкой, — очень мягко намекнул Рюггехард Токкерхард. — Вдруг он споткнётся с пикой?

— Вторая пика мне не потребуется, — самодовольно произнёс молодой господин. И неожиданно, с размаху, запустил в лицо Зихо куриной ножкой. Но Зихо легко поймал её перед самым своим носом, приставил пику к стене и сел на пол, скрестив ноги. И принялся есть, как ни в чём ни бывало.

— Э! Э! — грозно окликнул его молодой господин. — Ты должен стоять с пикой и радовать мои глаза!

— Обойдутся твои глаза голыми задницами девчонок, — отрезал Зихо. — Я не нанимался к тебе шутом.

Молодой господин потемнел, как ночь, а Рюггехард Токкерхард коротко хохотнул, переводя изумлённый взгляд с молодого господина на Зихо и обратно. Все воины за столом перестали жевать.

— Твой раб слишком дерзок для раба, — тихо произнёс Коннинг Тилг.

— Он вольный охотник из Ничейных лесов, — кисло поморщился молодой господин. — Непокорная тварь из вонючей чащобы. Жаль, «обречённых» не бьют.

— Вольный идёт «обречённым»?! — Коннинг Тилг впервые оглянулся на Зихо. — Давненько не бывало такого.

И велел старшей дочери хозяина:

— Побольше мяса тому наглецу, с пикой. Принеси ему целого поросёнка и кувшин чистой воды.

Отхлебнул пива и снова принялся за окорок:

— Похоже, три девки придали ему смелости, но истощили ум и тело. Уронит твою пику, чего доброго, а то и помрёт раньше времени. Худой он какой-то после трёх ночей потного счастья.

И воины опять захохотали. Лишь молодой господин остался мрачен.

— Вижу, он хорошо ощипал невинных птичек из твоей клетки, — усмехнулся Коннинг Тилг.

— Этому щенку и старую курицу не ощипать! — вспылил молодой господин и схватился за кубок с пивом. — Мои птички все в чистых пёрышках.

— Чем же его прельстило место «обречённого»? — удивился Коннинг Тилг.

Молодой господин выпил пиво, утёрся рукавом и неохотно бросил:

— Потребовал свободу невылупившейся гусыне из отцовского гусятника.

— О-о-о… — протянул Коннинг Тилг и снова оглянулся на Зихо. — Любовь… Большая редкость в наши алчные и расчётливые дни.

— Ты серьёзно?! — удивился словам родича Рюггехард Токкерхард. — Свою жизнь за свободу девки?! Впервые такое вижу. Не может быть. Сказка какая-то.

В ответ молодой господин лишь мрачно кивнул.

— Хм… — задумался один из пирующих, пьяно вглядываясь в лицо молодого господина. — Красивая? Она ему отдалась на три дня? Позволяла всё? Самое неприличное и невозможное?

— Отхлестала дурака по роже, — заулыбался молодой господин. — И плюнула под ноги. При всех.

— Занятная девчонка, — промолвил Рюггехард Токкерхард. — Оттяпаем поместья, приглашу её к себе.

— Не пойдёт, — мрачно предрёк молодой господин. — Она и в рабынях была хуже дикой лошади, не всякому разрешала похлопать себя по крупу. Рабыни моего Распутника Хаса обучали её искусству проворных губ связанной, иначе никак не давалась в учение. И то, после трёх дней жажды! Как ты подступишься к вольной селянке из Ничьих лесов, ума не приложу.

— Очень просто, — пожал плечами Рюггехард Токкерхард. — Заманю в замок обещаниями и хорошо угощу, потом припугну объявить ведьмой и сжечь. Посажу на цепь и дам сроку три дня, чтобы разделась передо мною сама. Я всегда так делаю. На второе утро я жгу какую-нибудь старую ведьму под окном строптивицы, а третьим вечером навещаю, с верёвкой и факелом. Едва загремят ключи в двери, она уже одежду сбрасывает.

— Действительно, просто… — поразился молодой господин.

И опомнился:

— Только посмей! Я первый запугаю её сожжением.

— Ого! — громко развеселился Рюггехард Токкерхард. — Вижу, ты ревнуешь «обречённого» к этой девке. Господа! Прекрасная рабыня любит «обречённого» из вольных простолюдинов, а знатный господин ревнует. Похоже на кукольное представление для базаров. Само собою, господин останется в дураках, а простолюдин станет господином и заполучит любящую рабыню. Смех. Обычно такое представление показывают в торговых рядах со всякой мелочёвкой, сразу за пряничными. Ну, где нитки шерстяные продают.

— Что-о-о?! — побагровел молодой господин и потащил из ножен меч, под хохот за столом.

Рюггехард Токкерхард тоже положил ладонь на рукоять своего меча.

— Тихо! — прикрикнул Коннинг Тилг. — «Обречённый» слышит ваш жеребячий спор, а виду не подаёт. Крепкий парень. Ишь, как наворачивает поросятину. На острые шутки друзей не обижаются, вспыльчивый витязь. Спрячьте мечи. Через трое суток подерётесь всласть.

— С кем?! — и разгорячённый пивом воин, вбросив меч в ножны, громыхнул кулаком по грубо отёсанным доскам стола. — С какой-то черноглазой и бесстыжей бабой?

— Ты идёшь туда драться или решил там поселиться? — невинно поинтересовался Рюггехард Токкерхард, тоже оставив рукоять меча. — Сидел бы дома и сторожил гусынь, если честь претит тебе рубить мужланов.

Молодой господин сурово глянул на него, задумался и вдруг расплылся в улыбке, хитро грозя пальцем:

— И отдать все лакомые угодья тебе? Не-е-ет, милый родич, так не пойдёт…

Вздохнул с притворной печалью:

— Я жалею лишь о битве, которой не будет. Я мечтал одолеть в поединке кого-нибудь из знатных «другов», какого-нибудь «кядра» или «дихта», и украсить зал побед его щитом и его доспехами.

— Если «друг» Къядр иди «друг» Дихт не украсят свой зал твоим щитом, — раздражённо бросил Рюггехард Токкерхард.

— Ты всё время норовишь поддеть меня, — ухмыльнулся молодой господин. — Но буковый лес всё-таки мой. Смирись.

— Твой отец оттяпал этот лес у моего отца, — Рюггехард Токкерхард отхватил кинжалом большой кус от жареного поросёнка. — Но отцы смертны. И мы ещё поглядим, чей это лес.

— Бывает, отцы переживают сыновей, — философски заметил Коннинг Тилг, отдуваясь. — Не ссорьтесь из-за пустяковой опушки, господа. Необъятные просторы Сахтаръёлы примирят нас всех.

Зихо потом много раз вспоминал эти пророческие слова.

— Битва будет, — впервые заговорил могучий воин с золотой цепью. — Я не знаю сражений, чтобы гибло всё войско. Кто-то всегда спасается, у кого самый быстрый конь и быстрый ум. В степи погиб князь и его дружины, так болтают. Значит, потери у них огромны. Но «други» не могли погибнуть все. Не верю. Даже если спаслась десятая часть, нас встретят три сотни полноценных бойцов.

— Мы раздавим их шутя, — самодовольно бросил молодой господин. — Нас вдесятеро больше.

— С ними будет мужичьё. Из тех, кто струсил пойти в степной поход.

— Если струсили тогда, почему осмелеют сейчас? — усомнился кто-то.

— Их вытолкают в шею смелые жёны и гордые дочери. Тамошние девки своенравны и не захотят облизывать невкусные пальцы Тилга.

Грохнул хохот, сам Тилг улыбнулся.

— Вдруг они решат отсидеться за стенами Синеярра? — предположил Рюггехард Токкерхард. — Это надёжнее.

— Нет, — качнул головой Коннинг Тилг. — Их управители подписали воззвание к нашим вождям и откроют нам ворота городов. Уцелевшие «други» не смирятся с таким позором. Они соберут несколько тысяч мужичья и выйдут навстречу. Битва произойдёт на льду.

— Но это верное им поражение, Тилг.

— Ну… — Тилг пожал широченными плечами. — У них нет выбора. Или погибнуть с честью, или вернуться в Синеярр с какой-никакой, но победой. Может, готовят нам «подарок». Они хитры и разгромили войско «пустынного Тёмго», не потеряв ни одного бойца. Их князь повернул воды Акдо вспять и утопил конницу Тёмго.

— Я слышал эту сказку, — раздражённо возразил один из воинов, — Враньё, Тилг. Как можно повернуть воды Акдо вспять?!

— Они построили запруду, — пояснил Коннинг Тилг. — И зимний лёд лопнул под напором воды. Так говорил купец Грой из Линглы. Вожди заплатили ему золотом за удивительную новость.

— Наши вожди потеряли разум. Золото иностранцу за сплетню! Дичь какая-то.

— Построить плотину за ночь нельзя даже колдовством. Река Акдо огромна. Её не перекрыть запрудой, — заметил Рюггехард Токкерхард. — И нету никакого колдовства. Выдумка для мужланов.

— Но ты же сам сжигаешь колдуний!

— Да, — согласился Рюггехард Токкерхард. — Рабам не нравится, когда болеют их дети и не поросятся их свиньи. Но им нравится, когда жгут ведьм, виновных в этих несчастьях.

И неожиданно спросил Коннинга Тилга:

— Ты помянул реку в Большом Овраге затем, что её могут запрудить?

— Да, — неспешно согласился Коннинг Тилг. — Могут. И утопят нас всех. Я сам видел, как заморозили огромную бочку воды во дворе Несокрушимого замка, одним маленьким-маленьким камешком. Если такой морозильный камень поджечь…

Шум за столом быстро стихал, его сменяло внимание.

— …он горит в воде и та сразу стынет в лёд. Пустынный Тёмго вёл свои сто тысяч конных лучников по льду русла. Невиданное числом войско. Но «други» продолбили лунки, от берега к берегу, часто, через каждые пять шагов. И бросили в каждую полынью горящие камешки, когда конница «пустынников» приблизилась. Река в один миг промёрзла до дна и вскрылась перед ледовой запрудой. Это произошло т