Оглавление

Глава пятая
Господин капитан

Тигры гнева мудрей лошадей поученья

Уильям Блейк, «Пословицы ада»

═════════════════════════════════════════════

Нынешний мир опротивел ему хуже горькой редьки. В свои двадцать восемь капитан Ятръяратр Къядр давно забыл прежний, хороший мир, где не было зависти и дуэлей, алчности и похоти. Отблески того мира изредка являлись к нему в сновидениях. Они приходили всегда летними, с ароматами трав от прозрачного озера, с огромными синими стрекозами и весёлыми бликами на водной глади возле камней старого, мшистого моста. В том мире, который давно сгинул в потёмках времени, осталось всё, о чём безудержно тоскует душа: чистый старинный храм, тёплая дорога к сияющему дому и нежная ладонь доброй богини. Богиня забытого мира всегда улыбалась ему грустными глазами. В детстве — таком далёком, когда ещё не подозревают о буквах — он много раз встречал её, даже имел наглость называть богиню «мамой». Богиня гладила его по голове и всхлипывала:

— Ему хорошо, Ятри… Твой маленький брат отмучился, ему теперь очень хорошо…

Но он вырывался из каменных рук отца, лягался сильнее взрослого и бешено вопил:

— Откопайте, гады! Вы его живым закопали!

Ему привиделся жуткий-прежуткий сон: непонятный стеклянный ящик в страшной чёрной пещере и брат-младенец, которого похоронили накануне в семейном склепе. А ведь он, сегодняшний капитан Къядр — в те давние дни ещё малолетний, но уже воин! — поклялся беречь младшего брата дороже жизни. Но завёрнутый в какое-то белое полотнище брат смотрел сквозь стекло ящика-аквариума жалкими огромными глазами. И молчал — он ведь не умел ещё говорить, он только хныкал всегда. За сотню дней своей коротенькой жизни он так и не ответил на простой вопрос: «Чем я могу помочь тебе, Ками»?

Брата назвали при рождении «Ками», но то было ласковое имя из уст мамы, а полное так и не запомнилось. И разбить стекло гроба-аквариума кулаком никак не удавалось — даже во сне оно было твёрдым и холодным.

Синеглазая богиня плакала и он поверил её слезам, а не каменной хватке отца. Поверил и успокоился. Оказывается, она боялась помешательства сына. Так было сказано в письме, вложенном в очень элегантную тетрадь небольшого формата, которую он много позже, уже будучи пилотом тяжёлого штурмовика «Дака», обнаружил в её вещах, мимоходом назначенных отцом к сожжению. Толстая тетрадь с приклеенной на замшевой обложке запиской: «Сыну».

Впервые он решился раскрыть эту тетрадь в подлёдном рейде, в крохотной каюте авианосца «Эштаръёла». Там оказались… сказки. Исписанные красивым почерком страницы заговорили голосом матери, и в чёрной глубине океана снова зазвучали её рассказы: про загадочные визиты Небесной Покровительницы к людям, про небесных заступниц, про таинственную Хранительницу Времени, про коварных врагов этой всемогущей и беспощадной, но снисходительной к бесстрашным воинам богини-демона. Демона милосердия.

В полузабытом детстве он ещё верил сказкам, согласно которым, по словам бойкой и огненно-рыжей служанки отцовского замка, дела в небесных сферах обстояли далеко не радужно. Милосердная Ормаёла необычайно терпелива, разумеется. В том спору нет. Но вот сёстры богини Милосердия вовсе не мудры, они взбалмошны и вспыльчивы. С ними держи ухо востро! Мигом обидятся, если заупрямишься есть кашу. Сёстры Ормаёлы ух как свирепы, если разбушуются! Один раз надуют губки — и всё, никогда их больше не увидишь. Ни разика не увидишь, за всю свою жизнь. Учти: только увидав богиню, становишься истинным человеком. Тот же, кто проморгал её и прохлопал, тот всю жизнь слепым червяком и проживёт. Кто такой червяк? — огромный желудок, зря небо коптит. Зачем слепому червяку богини? — не нужны вовсе. Червяк кого угодно переварит, как корм! — кроме Чёрной богини, разумеется. Мама рассказывала юному воину о Чёрной богине? — тогда просветим. Эту особу лучше не видеть никогда, дольше проживешь. Беспощадная личность. Слоняется туда-сюда, из мира живых в мир мёртвых. Она красива и жестока, как сама смерть. Нормальные люди вообще не видят её при жизни! Только психи. Она предстаёт умершему, чтобы направить его к огромному озеру бурлящей каши, искупить вину непослушания. Вечно будешь есть недоваренную кашу и обжигаться! Но милосердных богинь можно узреть при жизни; да, можно. Их видит только самый-самый достойный изо всех благородных и молчаливых воинов, съевших много каши. Мама уже рассказывала гордому потомственному воину о тайных визитах богинь к людям? Представь: вдруг какая-нибудь неприметная рыжая служанка окажется засекреченной богиней?! А?! Вот будет сюрприз и фокус! В трёх смертях не оправдаешься от своей близорукости. Три озера каши выдадут в наказание. К сожалению, маленькие голодные упрямцы не видят никаких богинь. Они видят только служанок и спорят с ними, что не делает чести воину. Воину подобает завтракать молча. И мужественно есть кашу. Вкусную. Всего-то одна тарелка.

И служанка хохотала.

У неё были огненно-рыжие волосы и глаза цвета изумрудов, как у одной из богинь на фресках замка.

Он не соглашался с хитрой служанкой и спорил: не надо обижать червей. У них тоже есть свои божества. Как живому существу жить без веры?! — нельзя никак. Черви поклоняются каким-нибудь толстым «червебогам», например. Почему бы и нет? И потом: черви не умеют жечь костёр, чтобы закоптить небо. Небо не коптится, это обман. И тусклые пегие волосы красят тоже обманом, в цвет начищенной меди, чтобы походить на богиню или Великую управительницу. Но настоящая богиня и без перекраски примет любой цвет, ибо богиням подвластны чудеса. Потому они вообще не красятся! А хитрая служанка красится в рыжий. Да! И чего-то лепит на глаза. Потому-то они зелёные, а не водянистые, как взаправду. Обманщица, словом. Никакая ты не богиня. Ты кукла богини! Все вы куклы и всегда врёте! Лишь у мамы глаза синие-синие сами собою, без цветных линз. И волосы у неё чёрные-чёрные, они светятся синевою безо всяких окрасов и колдовских осветительных ламп, которые сияют в приусадебном парке.

Он ещё не знал в те дни, кто такая «Великая управительница», просто услышал однажды перед старинным портретом рыжей красавицы очень почтительное: «Сын, запомни её облик и будь верен ей до смерти. И даже после смерти будь верен ей, как и все твои предки. Нет, она не сестра Милосердной Ормаёлы из глупых маминых сказок, хотя и похожа на богиню. Перед тобою покойная Эштаръёла, наша Великая управительница. Самая настоящая».

Поразительный портрет притягивал взгляд. Всё свободное время он проводил в галерее перед этим портретом, и в глазах огненной Эштаръёлы не было грусти, какую он видел у мамы наяву. С портрета ему смеялись невероятной глубины тёмно-зелёные изумруды; — именно такими казались глаза портрета, из-за угольно-чёрных длинных ресниц и угольно-чёрных бровей. Глаза повелевали: «А ну! На колено, мерзавец ты эдакий! Забыл, перед кем стоишь?! Да я тебя в бараний рог скручу!»

Странно, но испуга Великая управительница не внушала никакого. Ему почему-то становилось смешно перед старинным портретом. И однажды он действительно встал перед портретом на одно колено. Понарошку, разумеется. Пряча улыбку.

И тогда глаза с портрета посмотрели очень строго. Великая управительница не поддалась на детский обман. Да, такую разноцветную Эштаръёлу шиш обидишь. Хоть тресни — на своём будет стоять. Вот это богиня так богиня! Неокрашенная.

Хитрая служанка слушала его рассуждения, смеялась и тоже стояла на своём.

— Где ты видишь краску? — шептала служанка, изгибаясь к нему низко-низко и наклоняясь близко-близко. — Нету на мне никакой краски, потому что я богиня. Проверь, если хочешь. Я никому не разрешаю вызнать, богиня ли я. Но тебе, храброму воину, я позволю. Можешь потереть меня пальчиком и убедиться: краски на мне нет.

И выпячивала к нему пухлые красивые губы, умело разрисованные помадой, которая не стирается даже при поцелуе со взрослым мужчиной, не то что от прикосновения робкого детского пальчика.

Но он ничего не знал в те дни о чудесах косметики. Лишь два десятка лет спустя старший офицер Къядр прекратил поиск своей богини. Ибо вовсе не богини появляются в дверном проёме гостиницы, где отсыпается от жестоких боёв за Южные острова измученный и очумелый пилот «Эштаръёлы», лишь чудом оставшийся в живых. Чудом и ценою жизни верного присяге механика. Как он страшно умирал, тот верный присяге механик… На это невозможно было смотреть в лазарете «Эштаръёлы». И тогда он, только что ставший «капитаном Къядром» и любимчиком властей, велел хмурым врачам отключить механику аппарат искусственного дыхания, ибо новую кожу и новые глаза тому не могли дать никакие богини. И не пожелали избавить умирающего от мучений. А ко всякому новоиспечённому любимчику государства, который уткнулся в подушку и мучительно сочиняет письмо вдове и детям своего спасителя, стекаются не богини, а хитрые шлюхи. Они умело возникают в прямоугольнике света, полунагими богинями, с большой бутылью отменного вина. Они красят себя в богинь и гримируются Великой управительницей, сестрой Милосердной Ормаёлы, ещё незнамо кем — они даже Чёрной богиней оборотятся! Лишь бы заполучить титул наследницы огромного Озёрного имения.

Но в тот давний-давний летний вечер он не был ещё «капитаном Къядром», ему исполнилось всего пять лет, а рыжая служанка источала своим дыханием такие ароматы, от которых у мальчугана почему-то кружилась голова.

— Ещё чего: «тереть»! — возразил он, поборов в себе нечто странное и непонятное. — Слюной твоей испачкаюсь. А в ней — микроб. Укусит и заболею. Гадость подхвачу какую-нибудь, лечись потом. А я не люблю пилюль и микстур!

— Фу, какой вы грубый, господин потомственный воин… — обиженно выпрямилась служанка и привычно сдвинула лопаточки, туго обтягиваясь спереди дорогим платьем, очень выпукло. — Вам бы только самолётом рулить.

Он не возражал. Он никогда не упорствовал в спорах с прислугой, ибо мечтал рулить самолётом, настоящим, а не подаренной матерью игрушкой с моторчиком. Ещё он жаждал увидеть сестёр богини Милосердия, и потому ел невкусную кашу молча. Но всякий раз, заметив мелькнувшую тень в галерее и коридорах, терпел жуткое разочарование: то были вездесущие служанки, как две капли воды похожие на сестёр Милосердной Ормаёлы с огромной картины в галерее замка, где могучие кони несут ослепительных богинь через заснеженную степь. У копыт коней вертится большой и страшный пёс, он подпрыгивает к руке Великой управительницы. Но управительница изображена не управительницей вовсе, а сестрой богини Милосердия. Саму богиню Милосердия легко узнать: она красиво восседает на вороном коне, за нею едет очень важный старик и везёт прочный золотой сундук, раздувшийся от сокровищ.

Служанки легкомысленны и часто ссорятся, втроём они подзуживают рыжую насмешницу. Мол, в хозяйки метишь? При живой-то жене?

— Я желаю своей будущей свекрови долгих лет, — почтительно отвечала рыжая. — Мы отлично поладим.

— Ой-ёй-ёй! — хохотали в ответ подружки, переглядываясь. — Он ещё букв не знает. Ты старше его на двенадцать лет!

— Ну и что? — улыбалась рыжая служанка и переступала каблучками так, чтобы её круглые коленки не становились скучны чужим взглядам. — У Великой Эштаръёлы обретался чародей и кудесник, молодой парень. Так вот: его жене было семьсот лет! Представляете? В молодости она захотела стать русалкой и однажды заплыла в омут с молодильной водою. Разумеется, нахлебалась впрок. Эштаръёла держала её советницей-сказочницей, вместо энциклопедии. Советница рассказывала управительнице о событиях минувших эпох. Я вычитала такое в журнале «Сплетник». Там пропечатан её портрет. Советницы. И не скажешь, что старуха! Юная очаровашка, как и я.

Служанки глупы. Они только весною «выпорхнули из гимназии» — так сердилась на них горбатая управительница имения. Ведь «избалованные юные дурищи» не желают драить лестницы щёткой, а лишь иногда, от скуки, устраивают игры в протирание чистых зеркал белоснежной фланелью: дышат на стекло, давясь стонами и смехом. И повсюду цокают высоченными каблуками, выгибаясь телами и нарушая благородную тишину старинных коридоров. Они красят волосы и лепят на глаза какие-то колдовские штуки, глаза у «юных дурищ» становятся зелёными, синими и фиолетовыми; смотря какую штуку каждая прилепит, отчаянно таращась в зеркало.

— Во что вы одеты?! — сердилась на них горбатая управительница в каминном зале, недалеко от галереи. — Вы служите в замке потомственных воинов Госпожи Великой Сахтарьёлы, а не промышляете в забегаловке для портовых забулдыг. Потому извольте являться на службу гладко причёсанными, в белых блузках и чёрных юбках ниже колен. «Ниже колен», а не «ниже пупка»! В имении нашего хозяина бывают знатные гости, потому я выдала каждой из вас изрядную сумму на дорогую экипировку. А вы? Посмотрите, в чём вы явились! Где вы приобрели эдакую стыдобищу? — в магазине для кукол? — из этого срама даже платка носового не сшить! Как вы влезаете в свои платья? — намыливаетесь? Снять и сжечь. Что за копыта гремящие у вас на ногах? Сменить на мягкую обувь. Прислугу не должны слышать стены замка. И ещё: прекратите рядиться в сестёр Заступницы Небесной. Это святотатство.

Служанки стояли перед управительницей тугим строем, сияя длинными точёными ногами.

— А нашему господину понравилось! — капризно заявила одна, очень смуглая, в фиолетовых глазах.

— Не смей порочить «своего господина»! — вспылила управительница. — Надаю пощёчин.

— Дотянетесь? — изогнула бровь служанка.

— Дотянусь, — сквозь зубы пообещала управительница. — В кресло встану.

Горбатая женщина была немногим выше осиных талий служанок.

Те переглянулись.

— Наверное, это будет выглядеть эротично… — вздохнула рыжая, самая язвительная. — Представьте: стареющая калека хлещет по щекам юную красавицу, пока другие покорно ждут участи, связанные за спиною собственными чулками… И тлеют в камине дорогие платья от «Офдошель»… О! Кстати, вы будете хлестать нас до того, как сожжёте платья, или после? Знаете, нагими мы стерпим пощёчины. Это выгодно, можно сфотографировать экзекуцию и послать в иностранный журнал. Озолотимся. Зовите фотографа.

Третья служанка, самая смешливая, выкрашенная блондинкой, не выдержала и прыснула в ладони.

Управительница внимательно посмотрела на каждую и молча вышла.

Назавтра, в том же зале, она докладывала сидящему в кресле офицеру высокого чина, хозяину замка:

— В вашем замке и в семи усадьбах вашего имения исполняют обязанности сто девяносто шесть слуг. Все они сироты геройски погибших ополченцев, как и завещал капитан Исаярр Къядр. Ни с кем из них у меня нет проблем. Но эти четыре, принятые весной, в прислугу не годятся. Они не желают трудиться. Им лень даже пыль смахнуть. Они не подчиняются утверждённым правилам и дерзят. Не знаю, кто и зачем предложил вам этих «сирот»…

— Вы требуете отчёта? — сухо поинтересовался офицер. — У меня?

Надо всегда вставать при разговорах с женщиной, но с этой управительницей следует беседовать только сидя, чтобы уровняться с нею ростом и не унижать калеку взглядом свысока; — так офицер объяснил сыну свою привычку сидеть при управительнице. Но ни она, ни хозяин замка не знали, что малолетний воин прячется в недрах огромного камина с игрушечным пистолетом, подстерегая Чёрную богиню, которую, согласно семейным сказкам, не раз видели в этом зале во времена сына упомянутого капитана Исаярра Къядра, Ягрида Къядра. И слышит их разговор.

— Я не имею на то права, — тихо произнесла управительница. — Но госпожа сделалась очень грустной и…

— На мои отношения с госпожой Тагирьёллой у вас тоже нет прав, — оборвал её офицер. — Если ваши предки честно служили моей семье, то это никак не значит, будто вы стали моей семьёй. Вы всего лишь прислуга, как и эти девушки. Усвойте это твёрдо. У вас всё ко мне?

— Да, господин, — поклонилась управительница в пояс, как никогда не кланялись в Сахтаръёле. Подобными поклонами пестрели старинные гравюры заморских стран, хранящиеся в библиотеке замка.

Офицер нахмурился:

— Вы свободны.

И управительница исчезла из зала. Больше она не отчитывала «юных дурищ», а сын хозяина не устраивал засад в камине. Вдруг решат, будто подслушиваешь? Теперь он ловил Чёрную богиню в галерее, у портрета капитана Сугтарьёлы Ррош. Говорят, там тоже видели посланницу богини Смерти, которая нужна была ему позарез. Когда он схватит Чёрную богиню за рукав, та обернётся и тихо скажет: «Так и быть, Ятри. Выследил-таки, упрямец. Хорошо, я отведу тебя к брату. Ему очень грустно без тебя в тёмном зное Иного мира. Там нет вкусных ручьёв и красивых стрекоз, там горячие и безжизненные пещеры. Но ты настоящий воин и ты освободишь брата. Дай мне руку и захвати фонарик. И сломанный меч капитана Исаярра Къядра захвати. И пузырёк клею сунь в карман. Мы склеим лезвие старого меча и всех врагов изрубим! Готов к поединкам с чудовищами?»

Да, именно так скажет повелительница мёртвых, демон милосердия. У неё белые волосы и чёрные глаза, в которых видны сполохи багрового пламени. В такие глаза страшно смотреть.

Ни одна служанка, которая прикидывалась крашеной богиней, не заговорила с ним ни разу об умершем брате. И тем выдала себя с головой. Ведь это самое главное, о чём скажет засекреченная богиня! Но крашеные дурищи умеют разве что буквы подсказывать из-за спины, при этом трутся о его плечо своими резиновыми телами.

Будто сам не выучу букв!

Он разоблачил служанок, но молчал и терпел. И ел кашу. В то лето он сильно подрос, изучил буквы и однажды не поверил хитроумной выдумщице, окрашенной в рыжее: мало есть кашу, чтобы увидеть богиню! Что за вздор?! — даже съев две порции, всё равно видишь не богиню, а служанку какую-то полуголую! И нету никаких бурлящих озёр из отвергнутой при жизни каши. Враки всё.

Сами ешьте свою кашу!

Отпихнул тарелку и даже разозлился, с размаху шлёпнул рыжую лгунью ладошкой пониже спины. Конечно, он был потомственным воином и знал: ударить девушку или старуху — это позор, после него воину только застрелиться остаётся. Так сказал отец. Но ведь отец сам шлёпнул эту служанку в саду! Да! Он в тот вечер испытывал подаренный отцом бинокль и случайно увидел происшествие. И задумался: может, в определённое место служанок можно бить? А что? — ну, где им мягко и куда им не больно. Ведь служанка смеялась отцу через плечо и даже выпятилась как-то странно, пальчиками приподняв короткую юбку: ударь ещё раз, воин.

Значит, надо задрать на злодейке юбку и отшлёпать как следует. Нечего потомственного воина сказками про загробные озёра потчевать. Не маленький. Буквы знаю. И читать умею.

Но служанка не засмеялась от его шлепков и не выпятилась к его ладошке. Она взвизгнула и умчалась, испуганно одёргивая юбку. И оглядываясь почему-то на маму.

А синеглазая богиня тихо-тихо положила серебряную вилку и смотрела вслед служанке. Перебирала ожерелье на шее, торопясь дрожащими пальцами всё ближе и ближе к горлу. Пока ожерелье не покатилось звонким градом по мрамору огромного зала.

Вскорости она исчезла и унесла свой мир с собою, а служанки опускали глаза, шепча:

— Ваш завтрак, господин Ятръяратр…

Мир странно изменился вокруг, но всё объяснила горбатая управительница имением, которую он побаивался, пока не увидал слёзы в печальных глазах: управительница имением плакала.

— Госпожа Тагирьёлла улетела к милосердной богине, — сказала она и вытерла слёзы белым платочком. — Твоя мама теперь у Дневной звезды. Она ждёт тебя там, великий воин. Вот память о ней, держи. Не потеряй и следи, юный господин, чтобы память не увидели и не украли. Память легко украсть.

Он слегка оробел, когда горбатая управительница повязала ему на шею странный медальон: большую гранёную бусину в золотой оправе, на золотой цепочке. Всё, что осталось от синеглазой богини — одна-единственная бусина из всего сверкающего ожерелья. Драгоценный камень, который «вездесущие юные дурищи» так и не нашли, ползая вокруг кресел.

То была уже не смешная сказка про кашу. Ему стало тревожно, когда за неплотно прикрытой дверью мелькнула беззвучная тень. Будто от дверей скользнуло привидение или разговор подслушивали.

Неужели в замок пробрались шпионы, вызнать про маму, которая улетела в космос?! — служанки трещат о полёте к Дневной звезде и судачат, кто из княжеских асов поведёт туда звездолёт: «говорят, вместе с Ваулинглой хотят строить звездолёт!»

Значит, звездолёт уже построили и мама улетела тайно, чтобы о полёте не пронюхали шпионы. Исчезновение матери — это страшный секрет. А бусина — пароль.

От козней шпионов-привидений он надёжно спрятал прозрачный камень.

В тот вечер отец выгнал горбатую управительницу, заодно состоявшую при исчезнувшей матери служанкой. А он ничего не знал про изгнание, он как раз готовился рассматривать Дневную звезду и настраивал на балконе бинокль, по вершинам дальних елей — ну как в этот самый момент от Дневной звезды просигналят фонариком: «жду»?

И увидел, как маленькая фигурка в тёмном пальтишке бредёт холодной аллеей, уже заносимой снегом. Бредёт с потрёпанным чемоданчиком. Часто останавливается, часто отдыхает и снова берётся за тяжёлый чемоданчик. Управительница не взяла с собою ничего из дома господина, которому пришлось кланяться в пояс. Ничего нажитого за годы верной службы. Только старый чемоданчик своей прабабки.

В том чемоданчике хранились фотографии великолепных залов и парков давно утраченного имения в Древних владениях. Там обитали фотографии гордых предков «юного господина» и дневники верных предков старой управительницы, поколения которых честно и без сокрытия мыслей служили Къядрам, потомственным воинам Госпожи Великой Сахтаръёлы, благородным защитникам всех слабых.

Но почему слабые в мире зверей всегда слабы и в мире людей? Или слабый телом слаб везде? Или люди всё ещё звери? — так размышляла вслух горбатая управительница, когда раскладывала перед юным воином старые фотографии. И рассказывала, кто был кем. Вот прапрабабка горбатой управительницы. Давно, больше столетия назад, эту девушку назначили присматривать за младенцем, Ягридом Къядром, сыном капитана Исаярра Къядра. Она не покинула юного господина, даже когда имение стало вдруг казённым приютом. Мыла посуду в том приюте, натирала пол, лестницы… А вот и фотография старика, отца капитана Исаярра Къядра. Последняя фотография последнего хозяина утраченного имения… К нему ластится собака-поводырь, огромный пёс по кличке «Сяга». У старого господина был верный поводырь, потому как последний владелец имения был ранен на службе князя и ослеп ещё в юности. Но, даже будучи слепым, он взял один из пистолетов сына и дал отпор бандитам-дезертирам — по двум трупам и раненному мародёру распознали всю шайку. Допросили и распознали. Какими же надо быть негодяями, чтобы с глумлением убивать семью офицера, воюющего третий год и сломавшего меч привилегий! Всех убили: жену, слуг, мать, слепого отца… Но собака-поводырь спасла от смерти младенца, унесла его по следу юной служанки, которая шла тем временем в город и напевала песенку. И девчонка не отреклась от младенца даже при известии, что решением Сломанных Мечей имение убитого господина утрачено навсегда, теперь оно станет приютом для сирот. Никакого жалованья больше не жди, прислуга бывшего богача.

Но девушка осталась в приюте при младенце-сироте. То ли служанкой, то ли матерью.

Полтора десятка лет злобные языки смеялись в спины юной служанки-матери и мальчика-сироты: «У нас в приюте есть сирота с личной прислугой»! — но «личная прислуга» вытерпела все насмешки, а мальчик вырос и стал лётчиком. Вот он, на портрете, младший офицер Ягрид Къядр. Красавец-ас, одолевший «Воина Тьмы» с его атомными ракетами. Верная служанка состарилась и умерла в почёте, управительницей огромного Озёрного имения, подаренного асу восхищённым народом. Этот юноша на старой фотографии — жених верной служанки. Ещё в Первую войну он служил у капитана Исаярра Къядра и погиб перед Вехтскими воротами, в ужасной штыковой атаке, совсем незадолго до победы. Закрыл собою господина капитана от вражеской пули. Вот письмо сочувствия, где доблестный офицер уведомляет верную служанку о подвиге её жениха. А в этих письмах капитан Исаярр Къядр извещает юную служанку о гибели всех её братьев. Конечно, после войны она вышла замуж, у неё появилась дочь… Дочь верной служанки — это бабка управительницы. Очень жаль, что горбатым калекам не суждено заводить детей. Род Витуярров прервётся. Из-за мелочи, из-за детской неосторожности… Кто сменит на посту управительницу имения? Некому. Увы. Только чужой человек.

У неё было много фотографий и потрясающих бумаг. А много пожелтевших бумаг в потрёпанном чемоданчике — это очень тяжело для калеки.

Ушла заснеженной аллеей и ни разу не обернулась.

Больше он не смотрел в подаренный бинокль, тот перестал существовать: он бил и бил проклятый прибор о гранитные перила, пока не разбил на острые куски все линзы и призмы — какой же ты потомственный воин, Ятръяратр Къядр, если даже в родном доме не умеешь защитить слабого?! Обидчика слабых вызывают на дуэль, а как вызовешь на дуэль отца, если у тебя ещё нет настоящего пистолета?!

Он убежал в галерею, к мудрой и насмешливой Великой управительнице, перед портретом которой всегда лежит тяжёлая книга. Никто и никогда не открывает эту книгу. Ещё бы: «Записи самой Эштаръёлы»! Все трепещут, сдувая с книги пылинки мягкими кисточками. Может, Великая управительница даст совет, как убедить непреклонного отца вернуть изгнанницу?

Но за дверями в галерею случилось странное. Он навсегда запомнил колдовской голос, которым прозвучали слова из открытого почему-то дневника:

«Мне снился странный-престранный сон. Он прилетел издалека: чёрный, с горящим глазом скорби посреди лба… Он был такой бесконечный, будто укрыл своими крыльями всех павших сыновей Сахтаръёлы. Там, в Иных мирах, они счастливы и всемогущи. Можно было просить у них всё: мудрость народам, молодость родителям, сто непрожитых жизней безвременно умершим, величие и покой себе. Я просила у них прощения».

Больше он ничего не успел прочесть в удивительной книге с металлической обложкой, усыпанной драгоценным красным жемчугом. В галерее появился отец и жестоко отругал его, «глупого сопляка». «Сопляк» стоял навытяжку и глотал слёзы, ибо отец был прав: чужих писем не читают. Даже тот, кому передала свою тетрадь умирающая от неизвестной болезни Эштаръёла — «даже тот не посмел никогда открыть его!» — строго сказал отец.

Так отец — самый неустрашимый воин из всех живущих воинов, который всегда прав — представил его Эштаръёле «глупцом». Но разве можно позорить юного воина в глазах Великой управительницы, пусть и перед её портретом?! Однако что он мог ответить отцу? Что рукопись уже была открыта? Что нарисованная на холсте управительница позвала к разговору сама, тихим голосом, прекрасным и печальным? Что Великая управительница шевельнулась на портрете, она слышит все упрёки неустрашимого воина сыну и впервые не смеётся глазами, а грустно покачивает головой?

Отец не поверит сказочным оправданиям. Беспощадный отец верен идолу великой Эштаръёлы настолько, что не видит её слёз на портрете и не слышит умоляющего голоса; идолов ведь не слышат, им поклоняются беспрекословно. И всегда стоят к идолам спиною, зорко охраняя божество от сопливых глупцов.

А он никогда не стоял спиною к портрету Великой управительницы. И Великая управительница, будто прочтя мысли юного воина, улыбнулась ему с портрета одобрительно. Он тоже улыбнулся управительнице, и тут же получил от отца жестокую оплеуху. Покачнулся, но не упал и остался стоять неподвижно, не вытирая льющейся из носа крови. Превозмог гул в голове и обратился к отцу по-воински, всерьёз и вытянувшись: «Разрешите привести пол и мундир в порядок, господин генерал?»

И отец вдруг замолчал. Замолчал и сдержанно кивнул.

Он тщательно вымыл пол от крови, но одна крохотная капелька засохла-таки на полотне с портретом Эштаръёлы. То была единственная кровавая помарка, которую он не стал вытирать. Не решился прикоснуться к туфельке Великой управительницы.

Так в его жизни остался мрачный замок над холодным озером, молчаливые служанки, мрачный отец и бесконечные занятия изнурительной боевой борьбой: старый наставник не щадил крошечного воина и был прав. Учитель, фанатичный поклонник боевого искусства «Укус змеи», давно отточил все тонкости её ударов на самолюбивых егерях князя Госпожи Великой Сахтаръёлы и на врагах государства. И теперь беспощадно обучал юного воспитанника всем нюансам рукопашной схватки.

— Я научу тебя убивать врагов, а не кулаками махать, — говорил старый наставник Кегусан, отставной офицер Охранной службы. — Мы потомственные воины, а не бодливые скоты из тёмной подворотни.

Он верил несокрушимому воину, при виде которого все сонные здоровяки тотчас вскакивали и застёгивали пуговицы, уступая места в трамвае испуганным студенткам и довольным старушкам.

Скоро в новый мир вошёл новый учитель с оглушительным свистком, ворвались шумные сверстники и крикливая гимназия с её наивными тренажёрами. Разве это тренажёры?! — такие тренажёры даже не бьют по рёбрам.

Но, оказывается, даже наивные тренажёры оказались непосильны холёным сверстникам. И на первом же занятии разожгли всеобщую ненависть, едва он отрапортовал восхищённому учителю:

— Господин учитель! Гимназист Къядр закончил гимнастические упражнения!

И тогда кто-то один из плотной и потной толпы неудачников обиделся своей завистью настолько, что ткнул грязной иглой ему в ногу. Ткнул исподтишка, больно и так глубоко, что рана долго гноилась.

В те дни он ещё не знал про подлый фокус с иглой. До того первого дня в гимназии он вообще не встречал подлости, но слышал про неё от старого наставника и потому сообразил молниеносно. Отец высоко ценил в сыне быстроту мысли и взгляда, даже прочил сыну службу в «Зимнем громе» или в «Ночной змее», а то и карьеру пилота на службе князя. Карьеру прадеда, великого аса!

И будущий ас мгновенно выбрал из окружающих лиц то единственное, которое безучастно рассматривало стыки стен с потолком, прикрыв ухмылку грязной душонки безразличием наивного личика.

Одним движением он выкрутил маленькому негодяю руку и отобрал из потной ладошки иглу. Вторым движением он вогнал эту потную иглу под ноготь пальца выкрученной руки: вогнал глубоко, почти наполовину. Третьим движением он сломал иглу у самого ногтя. Чтобы запомнил надолго, как будут её вытаскивать.

Все замерли от поросячьего визга, который сотряс тренажёрный зал. Даже учитель и его свисток окаменели от такого крика. А он крутанулся на левой ноге и ударом правой пятки захлопнул этот визжащий рот. Захлопнул его же зубами, сбив беззубого крикуна самым сильным ударом изо всех, какие освоил. Жалеть ублюдка он не собирался, хотя и не знал досконально, что означает новое для него слово «ублюдок», услышанное в туалете гимназии. Но понимал: «ублюдок» — это очень плохо.

Визгливый ублюдок кувырком улетел в загремевшие тренажёры и почему-то умолк, а он обратился к притихшим сверстникам так, как умел только его отец:

— Деритесь честно, господа, если ручонки зачесались. Объясняю, что такое «честно»: честным поступком является учтивый вызов на поединок в условленном месте. Лицом к лицу и один на один. При свидетелях. Иначе шкурой своей дырявой усвоите, что быть подлым ублюдком — это очень больно.

И показал сверстникам обломок иглы:

— Воинская пе-да-го-ги-ка, господа сахтаръёлы. Дома подличайте, радуйте семейство негодяев.

Назавтра он стоял в тренажёрном зале перед испуганным строем сверстников, а господин учитель вертел в руках свой потный свисток и сдержанно говорил отцу:

— Я никогда не слышал таких взрослых речей из уст шестилетнего мальчика. Я слышал не его слова, я слышал слова его отца. Я знаю, когда дети говорят сами, а когда повторяют отцов. Мой вам совет: не ошибитесь с воспитанием сына. Если он повторяет вас, то я сочувствую вашим подчинённым.

Господин учитель смотрел на отца с неприязнью, а строй воспитанников таращился на мундир гостя, затаив дыхание: вот это да! Самая настоящая эмблема с изображением сломанного меча, опутанного колючей проволокой! Ух ты! Не каждый день увидишь потомственного офицера из княжеских дружин. Да ещё какого! — командир Ударной тактической группы! Генерал! А выправка! Рядом с ним даже могучий учитель выглядит мешком каким-то, рыхлой медузой. Хотя и втягивает живот.

Сверстники уже знали от своих отцов, что «тактическая группа» — это много народу и все повинуются малейшему жесту начальника, как вышколенные слуги. Тысячи слуг и все повинуются.

Учитель добавил сухо:

— Я тридцать пять лет веду занятия в гимназии и никогда не наблюдал у детей подобной жестокости. Он выбил однокласснику все передние зубы.

И тогда отец поднял руку в новенькой перчатке, на уровень глаз, своих и учителя. Между большим и указательным пальцами перчатки поблёскивал обломок иглы:

— А подобную подлость вы часто наблюдаете?

— Не замечал ни разу, — отрывисто ответил учитель, не глядя на иглу.

— Следовало бы, господин воспитатель отцов, — спокойно заметил отец и окинул взглядом строй воспитанников, вмиг вытянувшихся и задравших носы. — Но коль вы упорно не замечаете подлости, то не удивляйтесь и жестокости.

Учитель пошёл пятнами.

Отец буднично спросил у сына:

— Пальцы не повредил?

— Никак нет, господин командующий Ударной тактической группой! — громко доложил сын, вытянувшись. — Я отработал удар пяткой!

И впервые услышал похвалу от бесстрашного воина перед строем сверстников:

— Молодец. Станьте в строй.

В тот вечер он поставил на стене замка отметину заветной бусиной-медальоном. Он знал: бусина не поцарапается, она сама оцарапает любой камень, ибо твёрже её нет ничего на свете. Так однажды сказала мама. Он решил вести счёт дням ожидания, мама ведь не останется у Дневной звезды навечно. Она вернётся, и в замке будет пир горой. Приедут важные люди, князь, господа управители… Все секреты секретного полёта отменят и будут поздравлять героиню.

После третьей отметины он увидел в коридоре замка мать, синеглазую и черноволосую красавицу. Она блистала знакомым драгоценным ожерельем, гордо ступала рядом с отцом, и негромкий разговор их гулко повторялся под высокими сводами.

Он замер, наклонил голову и ничем не выказал восторга: «воину не пристало скакать по коридорам и улюлюкать»; — так учил отец.

— Познакомься с госпожой Демансо, — произнёс отец. — Госпожа Демансо из Танлагемы. Она любезно дала согласие принять на себя обязанности управительницы моим имением.

Отец говорил так учтиво, будто хотел понравиться.

Он оторопел от услышанного и резко поднял голову.

То была вовсе не мать. Существо в знакомом ожерелье мало чем отличалось от матери, но оно не могло быть даже её сестрой. Существо это родилось чем-то иным, сильно отличным от мира богинь. Чем-то таким, чего он пока не понимал.

— Я польщён, сударыня, — не замечая протянутой изящной руки, холодно произнёс он. И впервые в жизни закипел детской ненавистью, а в глазах новой управительницы мелькнули странные искры. — Вы очаровательны, но вам не идут эти бусы. Разрешите мне удалиться, дабы не вносить сумбур в осмотр вами имения, подлежащего управлению.

Сквозь эхо своих шагов он услышал за спиною задумчивый голос, с приятным иностранным акцентом:

— Очень необычный мальчик… Говорит, как взрослый.

В тот год отец получил «огромное повышение» и «огромный дом в столице» — так щебетали восторженные служанки. Оказывается, служанки давно мечтали перебраться «из неторопливой роскоши этой озёрной скуки в роскошную суету столицы».

Столичный дом оказался в тысячу раз меньше замка Озёрных владений, но был куда больше всех окрестных домов старинного и очень красивого города.

— Возможно, в новой гимназии возникнут проблемы, — говорил отец, молодой командующий Ударными силами Госпожи Великой Сахтаръёлы, отправляя сына в столичную гимназию. — Устраняйте их немногословно. И вежливо. Тут не Озёрные владения, тут столица. И вы воин, а не пустобрёх. Вы Ятръяратр Къядр. Ваш древний предок получил своё прозвище в честь битвы на реке Къя, где в одиночку вышел против дружины наёмников. И своим мечом обратил их в бегство. Будьте достойны его имени.

Даже имя он получил в честь того самого предка, существование которого оспаривалось историками. Оно было старинным, труднопроизносимым и смешным для многих самоуверенных наглецов. Но беззубым ртом не осмеивают чужих имён, и он быстро научил столичных самцов произносить имя «Ятръяратр» на родном ему языке, а не создавать проблему с презрительной кличкой на чужом языке, пусть и желанном великовозрастному насмешнику.

Представленный столичному гимназическому обществу юный Ятръяратр Къядр вежливо поправлял досужих на обидные клички мечтателей о заморской жизни:

— Я не «Йетя Кядва», господа старшие гимназисты. Я Къядр. Ятръяратр Къядр, потомственный воин Госпожи Великой Сахтаръёлы.

— Непвоуизноусимый, эуто твоуя пвоублема, — так, подражая картавому языку будущей, но уже горячо любимой родины, самоутверждались перед ним рослые и мускулистые гимназисты, уже переименованные своими мамами в заморских «Локли» и «Лауви». Они выпячивали подбородки и ничего не слушали: глухому заморскому натиску и презрительным заморским кличкам их учили столичные папы, седеющие в мелкой коммерции с тоски по крупной.

— Смею не согласиться, — вежливо отвечал он. — Теперь это твоя проблема, картавый.

Одним движением он устранял проблему с кличкой и немногословно интересовался:

— Язык оттаял?

Рослые «Локли» и мускулистые «Лауви», поворочавшись на четвереньках и выплюнув выбитые зубы, без проблем выкрикивали в кабинете господина управителя гимназии имя обидчика:

— Ятръяратр Къядр!

Окровавленным сыновьям оглушительно вторили истерические мамы «Ваулайвы» и «Ваусайсы», напрочь забывшие свои настоящие имена.

Отец будущего капитана Къядра своим появлением сразу прекращал истерику бледнеющих и краснеющих мам. И прихорашивающиеся «Ваулайвы-Ваусайсы», быстренько вытолкав своих ревущих «Локли-Лауви» в коридоры гимназии, игриво кокетничали с молодым командующим Ударными силами, учтивым и элегантным офицером, тридцатипятилетним красавцем-вдовцом и единственным владельцем огромнейшего замка в необъятном имении Озёрных владений. Имении, полном тёплых озёр и лесистых гор, водопадов и ослепительных служанок; в имении головокружительном, если показывать свои владения из роскошного прогулочного дирижабля. Ведь на роскошном автомобиле всё имение и не объехать! Оно так огромно, так огромно… Такое имение легко спрячет сотню охотничьих домиков со служанками-фантазёрками. Впрочем, то досадные мелочи. Ведь имение спрячет и мускулистых слуг-фантазёров.

Так считали прихорашивающиеся мамы одноклассников, лихорадочно обдумывая повод для развода со своим неудачником и составляя в распалённом уме списки подруг-неудачниц.

У всех одноклассников, оказывается, были прихорашивающиеся мамы. Он не выдержал и спросил отца: когда вернётся от Дневной звезды мама? Почему она улетела в космос внезапно, не прощаясь, почему вместо неё появился крикливый комок по кличке «Рени», с которым носятся голоногие служанки?

Не получил ответа и больше никогда не задавал вопросов каменному отцу.

Скоро служанки носились уже с двумя вопящими комками: второй, по кличке «Илли», привезли из бывшего имения предков, того самого, которое давным-давно стало приютом в Древних владениях вместе со своими огромными балконами, грандиозными колоннами и старинным чучелом чудовищной рыбы. Имение отдал сходу Древних владений двадцатипятилетний капитан Исаярр Къядр — самый талантливый и самый молодой командир тактической группы за всю историю Госпожи Великой Сахтаръёлы, легендарный предок, ошалевший от крови, проклятий вдов и окопных вшей. Отдал под приют для сирот древней и позорной бойни, в победный день которой погиб сам.

Монумент капитану Исаярру Къядру давно укрыл в своих аллеях разросшийся парк. Всяк прибывающий в приют новичок видит монумент только однажды. Такова установилась старинная традиция и потому создалась легенда, будто ночью монумент оживает и обходит своё имение со строгой инспекцией. Мальчишки снимают перед изваянием погибшего вояки свои новенькие фуражки, девчушки опасливо кладут к бронзовым ногам стража имения свои букеты, какое-то время все стоят молча — погибший не любил словесной трескотни — и отправляются в приют-дворец. Дивиться драгоценному паркету, усваивать благородные манеры и постигать мудрые науки под мраморными сводами.

Впервые утраченное чудо древней архитектуры показывал будущему капитану его дед (он же внук Исаярра Къядра). И одобрительно усмехался: юный Ятръяратр держался прямо, смотрел на утраченную роскошь предков без малейшего сожаления и ни разу не пискнул: «устал!» или «пить хочу!»

Да, он никогда не капризничал. Ведь он единственный из потомков Исаярра Къядра и Ягрида Къядра носил их имя, ибо завет Ледового князя предписывал: «Имя геройское или знатное наследуй от почивших или павших предков, но именем своим геройским или знатным не одаривай потомков при жизни своей».

Оба вопящих комка с именами «Илли» и «Рени» выросли в утомительных сестёр, и везде — в столичном доме, в имении Озёрных владений — завелись интриги и капризы. Ими допекали подруги-ровесницы, которые всегда были вместе и даже родились в один день. Одна — ранним рассветом, другая — поздним закатом, но кто когда — служанки не знали или скрывали. И подруги вечно спорили: кто из них всё-таки старше? Они родились от разных матерей и разных отцов, в разных полушариях планеты — дневном и ночном; но как считать утро и вечер в разных полушариях?! Когда начала крутиться планета, дав отсчёт календарю: утром или вечером?

Это был очень важный вопрос.

Гимназические познания старшего брата и прочая астрономия в расчёт не принимались, их отметали с ходу. У сестёр имелась своя астрономия и коллекция ракушек.

Его отец соорудил малолетним дочерям игровой павильон. Не сам строил, конечно, нанял специалистов. Круглое здание-диск, над ним сверкает купол-полусфера масштабом поболе планетария. В потолке кругового здания — он же пол под куполом — семь круглых отверстий, шесть по кругу и одно в центре. Здоровенные отверстия, в каждое войдёт дом и сад. А там, под полом, семь круглых платформ с гидравлическими подъёмниками. Строим на каждой платформе сказочный домик — как на картинках, с яркой черепицей и плющами вдоль стен — поднимаем платформы… щёлк, бац! И под куполом из ниоткуда, из неведомых недр здания-диска, возникает сказочный город о семи домах. Можно вместо домов поднять экзотические деревья, созданные нарочито причудливыми. И тогда под куполом появится волшебный лес. Можно поднять необычные скалы из мягкого камня и сделать небосвод красным, пустить по нему огромное красное светило — поверхность купола сродни экрану — и вот восторженные сёстры ступают по другой планете, они храбрые звездолётчицы и выслеживают коварного инопланетного паука О-Тика. Но в декорации сказочного города О-Тик уже не коварный инопланетный хищник, он добрый сонный старожил волшебной страны и плетёт волшебную паутину, беседуя с юными путешественницами голосами служанок, те прекрасно умели менять голоса, отец специально подобрал таких. К игровому зданию идёт замаскированная железная дорога, её не видно в траве, все шпалы из зелёного бетона. Ночами по ней доставляли платформы с вечерними фантазиями сестёр. Захотели девчонки озеро с камушками и рыбками, состряпали эскиз — готово, утром уже плещутся с визгом, обдают стерильной водою служанок. А где-то в лесу, в стороне от игрового купола, прячется огромная мастерская, там умелые работяги строят из мягкого материала сказочные дома, создают из мягкого пластика удивительные деревья, спорят и ругаются с кибернетиками: сказочный кибер-удав не должен падать с ветки на головы детишек! Под куполом, понятное дело, всё мягкое и пушистое, дабы не травмировать ненароком азартных девчонок.

Илли была куда бойчее, и однажды он пообещал расстроенной Рени назвать её именем планету Дневной звезды. Даже поклялся: он станет пилотом, космонавтом, командиром звездолёта. Полетит к Дневной звезде и назовёт самую красивую планету «Ренирьёллой». И показал обидчице-Илли кулак, но та призадумалась на миг и показала ему в ответ оба кулачка.

Рени смеялась.

На площади Центрального вокзала Озёрных владений он всегда прощался с обеими так, как они того требовали: торжественно снимал форменную фуражку юнкера и наклонялся поочерёдно к каждой, но сперва к доказавшей своё старшинство на сегодня. Они привставали на цыпочки, поочерёдно обнимали его за шею и звонко чмокали в щеку: сначала одна, затем другая, а потом обе разом и с хохотом. В обе щеки. С годами прощание стало ритуалом, но очерёдность как-то незаметно потеряла значение. Они переросли детский спор о старшинстве и перестали вставать на цыпочки. Снежная блондинка и угольная брюнетка поражали глаз ценителей женских чар необычайно, отходящий поезд долго трясло эхом пересудов. И каждый сверстник-попутчик нарывался на драку, кипя ненавистью к счастливцу, ни в какую не уступая путь в тесном коридоре вагона. Но когда заносчивые попутчики внезапно добрели, переставали щуриться, наперебой норовили угодить и подружиться, он знал — где-то в поезде катит ехидный старожил Озёрных владений, который час-другой назад выдернул нос из журнала «Сплетник» и проскрипел что-нибудь вроде:

— Полно-те, господа завистники, полно-те! Эка молодую кровь возбудили неприятием чужого счастия. Сёстры парня провожали, сёстры. Незамужние студентки.

Да, у него были чудесные сёстры. Для них он доставал ракушки из холодных глубин и благодаря им научился не робеть перед стаями наглых подлецов, которые всегда липли к молоденьким красоткам. Подлецы не обращали внимания на учтивое предостережение юноши, покупающего мороженое двум девушкам, ибо подлецы были старше, коренастее и многочисленнее; то есть, по их мнению, имели больше прав на юных самок: «Вон там отдохни, щенок, пока мы тут с тёлочками разбираемся. Или жить надоело?» — увы, такова логика пищевой цепи с грубыми звеньями из негодяев.

Именно сёстры и помогли ему разглядеть в окружающем мире простую пищевую цепь. Они всегда проявляли выдержку, не вмешивались в побоище и спокойно ели мороженое, перешёптываясь о каких-то своих, девичьих мелочах.

Лишь однажды Рени промолвила робко:

— Ты бы аккуратнее их бил, что ли… Гады-то гады, но глянь: все без чувств. И открытые переломы ног, ужас. Хромые ведь теперь на всю жизнь.

— Ничего, подыщут колченогих подружек, — отрезал он, заправляя под ремень рубашку, которая выбилась в сражении и придавала неопрятный вид. — Бесчувственных коров.

— И наплодят колченогих бычков! — хохотала Илли.

— Ты напрасно его поощряешь, — хмурилась Рени. — Наш костолом докатится до дуэлей на мечах, помяни моё слово. Отрубит уйму голов и поплатится заточением в тёмный каземат для особо опасных. С толстыми решётками и одноразовым питанием из баланды.

— А мы будем носить ему пирожки в темницу, — в тон возражала Илли. — С черничным повидлом. И устроим побег.

— Передадим напильник в пирожке? — с иронией любопытствовала Рени.

— У тебя план побега уже готов?! — изумлялась Илли. — Отлично. Руби всех гадов, воин. Напечём тебе пирожков с напильниками и спасём из каталажки. Тебе какие, трёхгранные напильники или четырёхгранные? Мне кажется, ты никакими не владеешь. Тренируйся. Попробуй подпилить чего-нибудь. Мои ногти, например.

…Зимний сад, картинная галерея и портрет знаменитой Сугтарьёлы Ррош, написанный гениальным другом-художником по впечатлениям от старой фотографии. Иногда друг (в один присест и не отрываясь) писал великолепные портреты, глянув на какую-нибудь забытую всеми фотографию, чем-то поразившую его непостижимый внутренний мир. К другу в такой день нельзя было приближаться никому, кроме старого слуги: старик ворчал и кормил гения-творца с ложечки, пока перемазанный кашей творец орудовал кистью по холсту. Друг никогда не писал портреты с других портретов, только с мимолётно увиденных фотографий. И однажды наткнулся в семейном архиве Къядров на старую фотографию девушки, загорающей на кромке надувного бассейна, у плотика-подноса с напитками: фотограф подловил «госпожу Сугтарьёлу» в великолепном ракурсе и в сверкающих брызгах, метко летящих с её ладони в объектив. Друг затрясся вдохновением и за одну ночь сотворил портрет «Чёрной ведьмы»; — название к утру само упало к нему с небес, таково было наитие гения. Хвастаясь новой картиной, бледный от усталости гений — к его неописуемому ужасу! — выяснил от своего друга-офицера, что именно так, «чёрной ведьмой», и называли госпожу Сугтарьёлу чужие асы. Когда же друг узнал всё о своей фотонатурщице, то отрёкся от «мистического портрета», но сжечь его не решился. Хотя и размахивал перед холстом какими-то отсыревшими спичками.

— Разве она «чёрная»? — разочарованно спрашивали у друга-художника все, кто упросил его ознакомить со скандальной картиной. — Вода чёрная, да; факелы жуть какие багровые. И мрак ваш впечатляет, да; но девица-то светлая! Очень шикарная блондинка. Так бы и нанял эту штучку служанкой.

— Глаза неестественно чёрные, — мрачно отвечал друг, не глядя на портрет.

— Но почему «ведьма»? — недоумевали спрашивающие, любуясь картиной. — Почему не «Черноглазая искусительница в мистическом стиле»?! Мистика — это модно. Соблазн под видом мистики — это современно. Да, безупречна. Ей бы бантик на шейку.

— Вы в глаза ей загляните! — огрызался друг. — «Бантик»… Ведьма!

И всяк посмотревший в глаза изображению умолкал.

Эта «ведьма» действительно была красива, даже в древних старухах. Будучи юнкером, он застал её живой. В тот день огласили список поступивших, были поздравления известных асов и объявлен торжественный банкет в Гранитном зале академии, однако новоиспечённые «господа юнкера» не слушали речей, они возбуждённым шёпотом обсуждали потрясающую новость: с утра все станции радиоперехвата снова приняли сигналы от Дневной звезды! Слабые, еле-еле слышные, но несомненно искусственного происхождения. Все журналы снова закипели страстями: вторая планета Дневной звезды обитаема! Те, столетней давности сигналы, так и не расшифрованные, не были призывом о помощи с потерпевшего аварию инопланетного звездолёта, нет! Ну не сто же лет они аварию терпят?! Это аборигены изобрели радио! Ищут контакт! Надо лететь! Интересно, у них красивые женщины или паучихи какие-нибудь?

В то утро он впервые появился дома в униформе, но отец даже не взглянул на погоны и нашивки сына:

— Нас обоих вызывают. Тебе на сборы полчаса. Летим срочно.

Когда-то отца вызывали по служебным надобностям «на самый верх», такое случалось раньше. Но теперь отец сам был тем «самым верхом» и теперь вызывал других сам. Кто мог позволить себе «вызвать» командующего Ударными силами, могущественное лицо, равное по своему положению князю или верховному управителю?! Да ещё в сопровождении сына-юнкера?!

Он не задал отцу таких вопросов.

Просто козырнул:

— Есть!

Через час они были в служебном самолёте отца и держали путь в столицу Восточных владений, город Гесу.

Оказывается, господина командующего вызвала для беседы сама капитан Сугтарьёла Ррош, которую многие считали давно умершей.

— Ждать тут, — велел отец в гостиной огромного мрачноватого дома, окружённого дремучим садом. — Она хочет говорить со мной наедине.

О чём отец беседовал с «ведьмой» за высоченными дверями из морёного дуба, юнкер Къядр не узнал.

Когда оба собеседника появились в гостиной, он остолбенел: эта красивая особа с молодой фигурой и есть та самая «капитан Сугтарьёла Ррош»?! Которая старше деда вдвое?!

Он даже не заметил в глазах отца напряжённого удивления, потому что господину командующему было неведомо подобное чувство.

Сугтарьёла легко опустилась в тёмного дерева кресло и жестом велела стать возле, просто указав пальцем на паркетину перед собой.

Он стоял перед «ведьмой» навытяжку и не верил увиденному, даже тайком скрестил пальцы. Но Сугтарьёла всё равно заметила и усмехнулась; — давным-давно за сто старухе, а какой стремительный глаз и как быстро соображает! Видимо, не зря её боялись асы. Чужие боялись её пушек, свои — её языка.

— Наконец-то появился, — промолвила женщина. — Заждалась. Молодец, не забыл клятву. Куда поступил, Ягрид?

— Лётная академия Старых владений, госпожа Сугтарьёла! — чётко доложил он, повидав лётную академию всего один раз, на вчерашнем банкете. Экзамены сдавали в другом месте. — Только я не Ягрид. Это мой прадедушка был «Ягридом». Мы похожи. Я видел фото. Говорят, я точная копия покойного. Но моё имя «Ятръяратр». Ятръяратр Къядр!

Называть эту древнюю особу «госпожой Сугтарьёлой» и стоять перед нею навытяжку велел отец, ещё в самолёте. Бесстрашный воин тоже стоял навытяжку и молчал, ибо спрашивали не его.

— Надо же… — удивилась Сугтарьёла, изучая лицо собеседника. — Ладно, Ятръяратр так Ятръяратр. Хочешь летать на штурмовике?

— Никак нет! — чётко доложил он. — Я полечу к Дневной звезде.

Ему показалось, будто отец чуть-чуть вздрогнул.

— Там нет неба, юнкер, — после недолгого молчания посетовала Сугтарьёла. — Там пусто. Вакуум вокруг. Твой корабль будет висеть в чёрной пустоте, а ты будешь висеть в маленькой каюте, с люком в стене. И тянуться к ручке какой-нибудь. Волосы дыбом. Ни вымыться, ни поесть по-человечески. Зачем тебе лететь к Дневной звезде? Чтобы «первым»? — так?

— Дело не в «первом», госпожа Сугтарьёла, — честно признался он. — Тут вопрос чести. Я наобещал сестре обозвать её именем вторую планету Дневной звезды. Давным-давно оттуда пришла радиопередача от братьев по разуму. И вот снова сигналят! Это знак мне.

— Ах, даже «знак» тебе от «братьев по разуму»… — улыбнулась вдруг Сугтарьёла. Зубы у неё оказались белыми и настоящими, не протезами. — Это в корне меняет дело! Конечно, «знак». Сколько тебе лет, господин юнкер?

— Пятнадцать! — лихо отрапортовал он, с трудом унимая раздражение. Он почуял насмешку.

— А сестре? — вдруг очень серьёзно поинтересовалась собеседница, облокотясь о кресло. — Той, чьё имя украсит планету?

Сугтарьёла не смеялась и смотрела жёстко.

— Девять, госпожа Сугтарьёла! — отчеканил он страшной старухе, упрятанной в тело молодой женщины.

— На дуэлях дрался? — вдруг спросила та, вспыхнув красными огнями в глазах.

— Никак нет… — растерялся он.

Но мгновенно поправился:

— Дрался кулаками. Мне только вчера разрешили носить оружие. Но стрелять я умею.

И Сугтарьёла встала из огромного кресла, незаметным жестом руки упредив движение господина командующего Ударными силами: не надо помогать!

Он дивился движениям древнего существа, о котором рассказывали кровавые сказки: даже молодая девушка позавидует такой осанке и такой походке.

Сугтарьёла направилась через гулкий зал, к тлеющему камину. И вернулась с большой шкатулкой.

— Держи, вояка. Ишь, «вопрос чести» удумал… Коль о чести речь зашла, то быть стрельбе. Патроны береги, нигде не купишь такие. Запасная обойма всего одна.

В шкатулке оказался очень редкий пистолет старинной работы. Подобное оружие делали знаменитые оружейники Вечной Вехты для самых знаменитых её воинов. Каждый пистолет имел гордое имя, его никогда не сдавали даже охране государственных лиц, ручной клади подобно. Владельцы знаменитых пистолетов являлись на любую аудиенцию с оружием. Подобно древнему мечу, оно всегда было при хозяине, его верным другом, а не слугой. Синяя сталь, счётчик патронов, безупречные стыки многочисленных деталей и невероятно удобная рукоять. Угловатая и насмешливая надпись: «Демон милосердия». Пистолет был точь-в-точь таким, как выглядел в дорогом каталоге, где иностранные ценители соглашались отдать за него миллионы. Он сверкал вызолоченной дарственной надписью: «Прекрасной Сугтарьёле Ррош от восхищённого воина. Лучшему асу победоносной войны от всех офицеров проигранной. Эргибарг Мангехорд, первый день вечного мира».

Да, это был пистолет работы самого Ниргихарда, самого великого из всех самых великих оружейников всех времён. Ручная работа. У пистолета была страшная и дурная слава.

— Я не могу принять, госпожа Сугтарьёла… — сбивчиво заговорил он, но холодный металл пистолета подмигивал бликами: «можешь». — Это подарок вам. От самого Мангехорда.

Он уже прочёл многотомную махину «Госпожа Великая Сахтаръёла в войнах» и знал всё о горном рейде на пик Насмешки, об атомной мине и о капитуляции отборных войск непобедимого Мангехорда, запертых этой миной в Южных владениях.

— Он нарочно обозвал меня «лучшим асом», — усмехнулась Сугтарьёла. — Не мог простить тебе «Воина Тьмы», вот и решил столкнуть своих недругов тщеславными лбами, балбес. Не верь дарственным надписям на оружии врага. Они льстивы и лживы.

Посмотрела в глаза и произнесла очень серьёзно:

— У оружия не бывает дурной славы, юнкер. Дурно славятся его владельцы.

Он почувствовал, что краснеет: старуха читала мысли.

— Это оружие не подведёт никогда, его сотворила светлая душа. Оно может убить ребёнка, но может спасти богиню. Надёжный пистолет не надёжный друг-приятель. Надёжному пистолету можно верить всегда.

Вернулась в кресло и посоветовала:

— Подари музею, когда патроны иссякнут во имя чести. И учти, храбрец: на этот раз я тебе умереть самостоятельно не позволю. Не имею права.

Кивнула отцу:

— Свободны оба. Передашь князю слово-в-слово.

И командующий Ударными силами, могущими разнести вдребезги всю планету, почтительно склонил голову:

— Будет исполнено, госпожа Сугтарьёла.

Уже на улице, у машины, он осмелился спросить отца:

— Почему госпожа Сугтарьёла говорила нелепости и путала моё имя?

— Будь снисходителен, — холодно посоветовал отец. — Ей полтораста лет. Она и в своём имени путается.

— Слушаюсь, — коротко и зло козырнул он, держа на согнутой в локте руке шкатулку с тяжёлой сталью пистолета.

Вторую шкатулку в посмертный дар от «чёрной ведьмы» он получил из рук её служанки, уже будучи офицером. В шкатулке покоилась игрушка: большие песочные часы в оправе из четырёх змей.

Первая дуэль

Три изнурительных года в академии, чин «старшего юнкера», первая слава: оказывается, никто в мире не может исполнить выдуманную им фигуру пилотажа, «кобру Къядра» — так назвали невероятный воздушный трюк восхищённые писаки. Журнал со статьёй о его славе принёс юнкер первого года обучения, смуглый паренёк с тонкими чертами красивого лица. И почему-то замешкался, топчась рядом со столиком, за которым обедали старшие юнкера.

— Чего тебе ещё? — хмуро поинтересовался юнкер Къядр, отрываясь от тарелки и разглядывая заголовок восторженной статьи с фотографией висящего в небе штурмовика.

— Я младший юнкер Ургиварр из рода Садри, Горная дружина! — представился паренёк, краснея от волнения. — Наши предки воевали вместе, господин старший юнкер. В тактической группе капитана Исаярра Къядра. Они первыми сломали мечи привилегий!

— Даже так? — удивился юнкер Къядр. — Что ж, сочту за честь познакомиться с выдающимся потомком боевого товарища своего предка.

За столиком беззлобно засмеялись обедающие.

В тот самый день и состоялся первый вызов на дуэль. На автобусной остановке, посреди галдящей толпы.

…Дуэли насмерть не поощрялись в Сахтаръёле, хотя формально и не были запрещены. В центре столицы, меж старинных зданий, раскинулся древний лес, где когда-то давно, ещё до времён Ледового князя, одна из живописных полян стала излюбленным местом поединков на мечах. На той поляне столетиями встречались обиженный и обидчик, всегда в присутствии свидетелей и государственного смотрителя. Поляну кто-то из древних вояк обозвал «поляной Небесной Справедливости». Все попытки властей пресечь дуэли успеха не возымели. Сам Ледовый князь отступился от непокорной поляны, уносящей в могилу его воинов. Мечи сменились саблями, затем кремнёвыми пистолетами. Во времена этих смешных пистолетов тут побывала сама Великая Эштаръёла, инкогнито, с внезапным визитом. Говорят, она оценила точные выстрелы своего офицера — три подряд, и все в сказителей сомнительных анекдотов об управительнице. Затем подняла вуаль и заметила ликующей толпе с досадою, наморщив носик и поправляя высокую изящную перчатку:

— Это не поляна Небесной Справедливости. Тут голодный зверинец какой-то! Кругом ревущие скоты.

Обвела пальчиком переполненные трибуны, задохнувшиеся восторгом:

— Вы бабуины и бабуинихи. Все без исключения.

И остановила пальчик на бледном победителе:

— Но ты, Къядр — скотина из скотин. Ишь, заступничек «чести» выискался… Да моя честь в этот орущий вольер и не поместится!

У кареты управительница обратилась к толпе досужих писак, уже набежавших откуда-то с блокнотиками и карандашиками:

— Господа пишущие бабуины, есть ли среди вас издатели? Я намерена сделать очень выгодный заказ. Ах, вы будете издатель… Сразу видно, по лысине. Приказываю отпечатать иллюстрированный сборник анекдотов. Обо мне, дубина, о ком же ещё! Иллюстрации проверю лично.

Сборник из пятисот лучших анекдотов с иллюстрациями — в прекрасной коже! — был издан, раскуплен молниеносно и сразу же стал библиографической редкостью. С той поры поляну принялись величать «вольером Чести».

В нынешние времена подобные дуэли вышли из употребления, но иногда сюда съезжались избалованные зеваки со всей Сахтаръёлы, поглазеть на кровопролитие и оценить меткий выстрел. Издавался даже иронический журнал «Вольер Чести», где осуждались нынешние беззубые нравы. Журнал без конца мусолил подробности былых великих дуэлей и вёл словесные тяжбы о бесконечном конкурсе анекдотов, ибо за три столетия в Сахтаръёле так и не достигли единомыслия: за какой именно анекдот из пятисот обсуждаемых поплатились старинные насмешники, удостоенные визитом Великой управительницы?

Юнкер Къядр ценил семейные предания и знал эту историю с дуэлью предка-офицера, служившего Эштаръёле. Все старые анекдоты про Великую управительницу двусмысленны, но почтительны. В них бесчинствует вспыльчивая, но мудрая управительница, в них обитают безумно преданные ей красотки-советницы и бесшабашные вояки-гуляки, в них плетут сети коварные завистницы Великой красавицы, в них изрекает смешные истины мудрец Нилзихорд и выкрикивают уморительные нелепости неутомимые враги государства. В них есть высокомерный Прондр и незадачливые шпионы Миссии.

Над такими анекдотами хохотали ещё при жизни Эштаръёлы. Она действительно распорядилась издать сборник шедевров народного творчества, но самый первый экземпляр хранился в библиотеке имения, утраченного предками Къядра. Безудержная анекдотическая грязь про Великую управительницу поплыла только в наши дни, из «шыдевров», сочиняемых косноязычными лакеями иностранных денег. Но один зарвавшийся ненавистник Эштаръёлы плеснул грязью через край.

— Извинись, — зло потребовал юнкер Къядр у бесцветного типа в щегольских брюках и такой же рубашке, когда тот на электробусной остановке громко рассказывал ухмыляющимся спутникам анекдот про Эштаръёлу, невообразимо похабный. Кругом гудела толпа юнкеров: как-никак праздник, занятия в академии закончились рано, у господ юнкеров был свободным весь остаток дня.

— Перед кем? — изумился белобрысый рассказчик и оглядел юнкера с ног до головы. — Перед тобой, что ли? Уймись, щенок. Не твоя рука в покойнице застряла. Так что не гавкай на ветер.

Он был рослым, мускулистым и очень уверенным наглецом лет тридцати пяти.

— Набью морду, — коротко пообещал юнкер Къядр. — Прямо тут. Извинись перед Эштаръёлой.

— И не подумаю, — пожал плечами белобрысый, усмехаясь кобуре на поясе юнкера; Къядр единственный среди юнкеров имел право носить оружие. — Пистолет нацепил, и сразу раззуделось покомандовать? Если кулачки свербят, молокосос, то прошу к «Вольеру Чести», как принято у настоящих людей чести. Вас-то целая свора!

Снисходительными поворотами головы он «как бы обозначил» притихшую толпу юнкеров:

— Или надеешься, эти червяки пособят в кулачной драке?

И заулыбался совсем уже откровенно, в темнеющее лицо юнкера:

— Измельчали вы, господа юнкера, измельчали… Как козявки какие-то, хоть и с пистолетом. Оравой на одного пыжитесь! Петушитесь, аки робкие гимназисты. Ты один-на-один выйди, щенок. Молча выйди, с оружием. Не, гавкать только и горазд ты из потной стайки. В кобуре тряпки, небось? Мамин лифчик или сестричкины трусики? Не?

И презрительно отвернулся к переминающимся в неловкости собеседникам, как ни в чём ни бывало продолжая прерванный анекдот. В тишине.

От такой лживой и подлой беспардонности у юнкера Къядра перехватило дух: где этот паскудник увидел «ораву на одного»?!

Он шагнул к спине белобрысого, ускользнул от его ловкого локтя, нацеленного в солнечное сплетение и, схватив мерзавца за ухо мёртвой хваткой так, чтобы тому прострелило жуткой болью оба полушария, рывком наклонил вниз, низко-низко:

— Сказано же было: набью морду. Получи, скотина.

И сильным ударом колена в лицо отправил белобрысого к загремевшему мусорному бачку.

— Требуем схода! Требуем схода! — испуганно загалдели какие-то изысканно разряженные женщины в шляпах с большими полями. — Тут драка! Безобразие! Хулиганство в общественном месте! А ещё военный!

Но драка не разразилась. Вопреки ожиданию юнкеров, белобрысый не бросился с кулаками на Къядра и не пустился наутёк, издали выкрикивая оскорбления; он даже не вскочил на ноги сразу. Приподнялся на локте, усмехнулся, с интересом поглядел на опрокинутый мусорный бак, на свою разорванную штанину, сплюнул кровь. Встал, не спеша отряхнул брюки. Поморщился презрительно:

— Слабак ты, драчунишка. Валяй, напади ещё разок со спины. В лицо-то слабо.

И демонстративно повернулся спиной к юнкерам:

— Жду, герой. Налетай. Рви другую штанину, пёсик с трусиками сестричкиными в кобуре.

— Стреляемся через час, — произнёс юнкер Къядр в ненавистную спину.

— Ой, правда?! — захохотал белобрысый, оборачиваясь. Поморщился, снова сплюнул кровь. И… снова усмехнулся, толпе юнкеров:

— А кто свидетели? Хренушки средь вас найдётся парочка свидетелей дуэли; так, герои? Молчим? Дрейфите, что попрут со службы? И прощай карьерка-квартирка?

— Найдётся! — прозвенел мальчишеский голос. И из толпы юнкеров шагнул Ургиварр. — Я буду свидетелем, господа!

— Не лезь наперёд старших, — отодвинул его за рукав юнкер Борр; в отличие от мундиров Къядра и Ургиварра, на рукаве юнкера Борра не красовалась эмблема из сломанных мечей, опутанных колючей проволокой, отчего юнкер страдал неимоверно, ругая предков за жадность. — Первый свидетелем буду я. Всегда первым буду я, Ургиварр. Запомни крепко. Второй свидетель — ты.

— О как! — удивился белобрысый, оглядел Борра с ног до головы и скорчил пренебрежительную гримаску Къядру:

— Пиши завещание, забияка.

«Вольер Чести» был всего в получасе езды от академии.

— Не придёт, — обнадёживал Борр толпу юнкеров полчаса спустя, нервно расхаживая туда-сюда по траве поляны для поединков. — Обычный пижон, ребята. Таким дуракам даже нравится, когда их побьют. Чувствуют себя «крутыми». Квасит сейчас в подвальчике и похваляется, как с юнкерами подрался. С десятком юнкеров, то есть.

В «Вольере», кроме завсегдатаев, собралось уже довольно много народа, прослышав про дуэль: гимназистки, юнкера академии, поэты и художники. Все, кто успел домчаться, получив срочное сообщение в телефон от приятелей и приятельниц.

Но «пижон» явился в мундире офицера-танкиста, с эмблемой сломанных мечей на левом рукаве.

— Ни хрена себе… — только и вымолвил юнкер Борр. — Что делать будешь?

За дуэль с потомственным офицером и впрямь могли выгнать из академии. Всех, включая свидетелей, потомственных и не потомственных, это зависело от исхода поединка. Подобные случаи стали часты между штатскими задирами, но на последнем построении юнкеров академии оглашали приказ князя о дуэли юнкеров с офицером. Юный юнкер погиб, а его приятелей-свидетелей выперли с треском.

— Не знаю пока, — сквозь зубы процедил юнкер Къядр. — Пристрелю, наверное.

— Капитан Фундр, — представился офицер государственному смотрителю, предъявляя оружие и документы. — Третья тактическая группа Колодезных владений.

— Надеюсь, господин капитан, вы всего лишь попугаете господ юнкеров? — ворчливо осведомился смотритель, занося в казённый бланк имя дуэлянта и номер его пистолета. — Горячие ребята, молодые. Себя вспомните в юнкерах.

— Разумеется! — ослепительно улыбнулся Фундр трибунам, те быстро наполнялись гимназистками в масках. Даже помахал кому-то рукой. — Нужно держать господ юнкеров в тонусе, господин смотритель. Совершенно распустились забияки. На электробусных остановках затевают свары. Позорище!

— Увы, увы… — грустно покивал лысеющей головой смотритель. — Нравы нынче упали. Нету чуткости и строгости!

— Не будет стрелять, — с облегчением шепнул Къядру юнкер Борр. — Лупанёт в воздух, да ещё ржать будет. Есть такая забава у господ танкистов, они нас на дух не переносят. Вот скотина, а?

— Прошу занять исходные позиции на белых кругах, господа! — объявил смотритель. — Не двигаться, пока соперник наводит оружие. По третьему удару в медный щит можете стрелять. У каждого один выстрел, помните.

Первый удар. Второй. Еле заметно покачивается дуло пистолета в руке Фрундра. Водит им зачем-то туда-сюда, глаз прищурен зло.

«Он мне в голову целит!» — изумился юнкер Къядр, за тридцать шагов попадающий в подброшенную монету. И, с третьим ударом в щит, нажал на спуск, метя в пистолет противника: он решил обезоружить этого идиота Фундра. Срамить капитана так уж срамить. Пусть гимназистки похохочут, а сослуживцы посмеются, читая «Вольер Чести».

«Демон милосердия» совсем не взбрыкнул в руке, почему-то обожгло щёку, а капитан Фундр повалился в траву.

— Ты его убил, Къядр… — только и вымолвил юнкер Борр, когда они подбежали к упавшему, над ним уже стоял бледный Ургиварр, он был назначен в свидетели Фундру. — Прямо в глаз. Глянь, у него в затылке дыра с блюдечко для варенья. Ты ему пол-башки снёс. Ну и пистолетик у тебя!

Мрачный смотритель молча переворачивал тело убитого.

— Не тронь! — выкрикнул Ургиварр какому-то толстяку; тот, нарушая правила дуэлей, выбежал на поле поединка с трибун и суетился у трупа: «я врач, я врач!». Но вдруг потянулся к пистолету убитого, и Ургиварр ударил «врача» ботинком в лицо.

— Ещё одна дуэль! — во всю глотку заорал с трибуны какой-то краснолицый тип. — Даёшь новую дуэль, ребята! Ух, хорошие вы мои! Пулю ему в печень, докторишке! Пулевую биопсию ему проделай, Горная дружина! Ха-ха-ха!

Попытался встать и упал под скамью.

Но толстяк не стал затевать скандала, он проворно вскочил и нырнул под бронестекло ограждения. Его красные штаны замелькали к выходу.

— Я в пистолет метил… — с трудом выдавил Къядр. — Должен был в пистолет попасть. Я хорошо стреляю, с детства учили.

— Из этого раритета уже приходилось палить? — угрюмый смотритель указал на «демон милосердия» в руке юнкера.

— Нет… Первый раз.

— Вот и результат, — констатировал смотритель, изучая пистолет Фундра, что-то заинтересовало его в оружии. — Хотя… Знаете, юноша, вы попали-таки в пистолет. Удивительная меткость! Вот след от пули. Видимо, рикошетом пуля ушла в глаз убитого. Э, да вас тоже зацепило, юнкер! Кровь на щеке. Пистолет капитана Фундра я временно изымаю, как повреждённое оружие. Получите его позже. Если я попробую представить произошедшее как несчастный случай на шуточной дуэли, вы не против, господа?

И упрятал пистолет убитого в чёрный пакет.

Оружие побеждённого доставалось победителю, как того требовала древняя традиция.

— Против, — произнёс юнкер Къядр, трогая царапину на щеке. — Он целил мне в голову.

В толпе юнкеров на трибуне возбуждённо переговаривались:

— Чего теперь будет, господа?

— Выпрут из академии. Он же капитана пристрелил!

— Къядра выпрут?

— Всех троих, как пить дать. Помните, приказ зачитывали: стрелялся какой-то юнкер с офицером и получил пулю в лоб. Свидетелями приятели были, тоже юнкера. Выперли обоих.

— Только выпрут?

— Чего ещё? Не расстреляют же?!

Юнкер Борр придал лицу трагическое выражение:

— Ну всё, Къядр. Не захотел шутливой дуэли, заговорят с тобою по-взрослому. Кончилась твоя лётная карьера. Зуб даю, расстреляют. Последнее желание обдумай. Проси опытную женщину, если не пробовал ещё женщин. А лучше — двух! Матёрых.

— Попрошу, чтобы вас обоих назначили в расстрельную команду, — мрачно заявил юнкер Къядр. — На, подержись за пистолет, не всё ж горячих шлюх лапать. Ощути холодную сталь оружия. Из него будешь стрелять. Мне в лоб. Учти, глаза не закрою. Всю жизнь будешь мои глаза видеть. И сопьёшься к тридцати.

— Скотские у тебя шуточки, Къядр, — помрачнел юнкер Борр.

Но пистолет взял.

— Где раздобыл? — он легонько подбросил пистолет, сверкающий синей сталью и золотом дарственной надписи. — Шик! У-у-у, какой баланс! Н-да, хорош…

— Подарок капитана Сугтарьёлы.

— Той самой?! Она живая ещё?!

— Живее нас.

Вокруг собралась толпа юнкеров и каждый пробовал баланс великолепного пистолета. Господам юнкерам было несколько неуютно от увиденного, лишь юнкер Борр шутил напропалую, показывая, как прекрасно он чувствует себя при любых обстоятельствах. Красавец Борр был высок, ловок, силён, никогда никому не подчинялся, но любил подчинять других и слыл ловеласом, каких свет не видывал. Но шастал этот обаятельный паскудник только по прожжённым тридцатилетним стервам, хотя жил в казарме и получал увольнения в сияющую столицу наравне со всеми. Но, в отличие ото «всех», юнкер Борр не рыскал голодным шакалом по увеселительным заведениям в поисках вкусной падали. Юнкер Борр содержал фешенебельный особнячок в центре города, и полнокровная добыча сама толпилась у сытной кормушки — видимо, к тридцати годам все стервы овладевают какой-то особой системой сигналов, уведомляющей длинноногую стаю о появлении в столице щедрого молокососа. Юнкер Борр никогда не выказывал пренебрежения хищным стервам и четырежды стрелялся за их честь с прожжёнными сорокалетними бездельниками, вознамерившимися жить-поживать в тенёчке на доходы от стерв, обласканных богатым юнкером. Видимо, у самцов-паразитов тоже есть какая-то особая система оповещения или особый нюх. Но! — хотя щедрый юнкер Борр и содержал отчаянных стерв, он не собирался содержать ещё и паразитов в их белье. Дело тут было не в жадности, а в суровом принципе. Ты мужчина? — ступай гудрон варить, если летать на штурмовике робеешь. Но если ты не мужчина, то мазюкай холсты и бери интегралы, а не пристраивайся в содержанцы к содержанке доблестного юнкера.

Словом, вопрос чести требовал дуэли с обнаглевшими паразитами, оскорбившими своим существованием господина вояку, причём со всеми сразу; — так Борр объяснял сверстникам своё решение стреляться.

Юнкера академии расходились во мнении, как четыре паразита-одиночки смогли всей шайкой своей оскорбить Борра, но то уже не имело никакого значения. Господа юнкера были едины с решимостью юнкера Борра отстоять честь воина и наводнили «вольер Чести». Приодетые юнкером красотки-стервы тоже явились ко зрелищу, без масок и в огромных декольте, вызывая зависть восторженных юнкеров и ненависть негодующих зрительниц — стервы будто сошли с экрана, из фильма «Планета отчаянных женщин». Они обнажали плечики и посылали воздушные поцелуи завистникам юнкера, хохотали над негодующими зрительницами и аплодировали юному дуэлянту. И четыре раза подряд сопляку-юнкеру повезло! Четырежды он стрелял и раскланивался, умножая число своих поклонниц среди стайки восторженных гимназисток в полумасках — любопытные гимназистки всегда являлись на дуэли в масках и потели в карнавальные костюмы, скрывающие личность. Озверевшие враги-паразиты совершенно забыли про честь («одно оскорбление — один выстрел») и палили в нахального мальчишку, отчаянно расходуя боекомплект в бронестекло, отделявшее «вольер чести» от трибун. Но юнкер Борр словно не слышал посвиста пуль возле уха: он улыбался ошалелым зрительницам в полумасках и умело раскланивался.

Та дуэль стала событием года. Журнал «Вольер Чести» посвятил герою восторженный номер целиком, отчего число тридцатилетних обожательниц юнкера утроилось.

Конечно, юнкер Борр любил кружить головы и гимназисткам, но с краснеющими гимназистками он был самой обходительностью и учтивостью, не позволяя себе никаких вольностей. Только дорогие подарки. В академии учились юнкера из куда более богатых семей, нежели семья Борра, но те богатые семьи страдали манией сурового воспитания наследников, а у юнкера Борра имелся личный счёт в банке. И наследники вечно занимали у него деньги. Единственный сын красавицы-вдовы был прекрасно воспитан и всегда платил за обновки каждой из надоевших или позавчерашних стерв, а не нырял от них в ближайшую подворотню, спасая бюджет от непомерных расходов.

Мать юнкера Борра корила сына за распутство и мотовство, души не чаяла в нём и страдала, что вышла замуж за героя, а не приняла предложение какого-то фабриканта от моды. Конечно, имение имением… да ещё в Старых владениях… да ещё у самой столицы! — но и сын-то один! Вдруг единственный сын тоже на войну какую-нибудь подрядится?!

И прекрасно сохранившаяся красавица отвергала очередного жениха, предаваясь отчаянию в столичном имении.

После показательного умерщвления четырёх паразитов юнкер Борр отсутствовал несколько дней и явился в академию опухшим, на что командир группы лётного обучения, капитан Сегинъярр, сухо осведомился:

— Готов к полётам, скотина блудливая?

— Так точно, — отрапортовал юнкер Борр и покачнулся. — «Скотина». Но не «блудливая», господин старший офицер. Я ценю в женщинах красоту и невинность. И любить искусство. Виноват, «искусство любить». То есть…

— Ещё три дня отпуска, — оборвал его командир группы. — Вон, тварь.

И юнкер вышел деревянной куклой.

…Теперь такой же куклой ощущал себя юнкер Къядр. Он убил офицера в чине капитана. Только что. Вот, валяется. С огромной дырой в голове.

— Бывал уже «У Ильтарьяллы»? — задумчиво поинтересовался Борр, изучая надпись на пистолете.

— Нет, — хрипло выдавил Къядр, не слыша восторга вопящих трибун и не глядя на носилки с трупом Фундра.

— Зря, — заметил Борр, вынул обойму и прицелился из пистолета в толпу взвизгнувших гимназисток. — Лучшее заведение столицы.

Щёлкнул обоймой и вернул пистолет.

— Если сегодня не напьёшься «в шерсть», то сломаешься и станешь хлюпиком. Сам капитан Сегинъярр мне такое объяснил и велел напиться. Я напился. Пять дней пил! Знаешь: помогло. Поехали пить, а? Хоть я и не стрелял сегодня, но что-то мне погано. Какие-то предчувствия нехорошие жгут душу. Вот если бы мы миссионера кокнули, я бы всю академию угостил. Не стреляются, гады. Прячутся. А за этого хама наживём неприятностей, чую. Капитан, как-никак! Тебе больше влетит, нам с Ургиварром поменьше. Надеюсь. Хотя… Кто их поймёт, начальство наше. Возьмут да и вышвырнут всех троих.

— Как: «вышвырнут»? — побледнел Ургиварр.

— «Как», «как»… — передразнил Борр. — С треском! Отправишься баранов пасти, Горная дружина.

— Почему сразу «баранов пасти»? — обиделся Ургиварр.

В академии частенько подзуживали молодых агаваров, намекая тем-иным способом на отары овец в Горных владениях.

— Больше не возьмут никуда, деревенщина пещерная! — заорал Борр, впервые срываясь. — Тебя баранов пасти, меня в каменщики или в дворники. Не хочу в дворники! Возьмёшь помощником пастуха? Воздух чистый, природа горная…

— А…

— …Къядра, что ли? Расстреляют. Его именем мы назовём вожака стада, самого главного барана. Ещё вопросы есть? Как пить дать, завтра арестуют. Значит, надо напиться сегодня. Поехали.

В тот момент все трое и стали приятелями, собственно.

* * *

В заведении «У Ильтарьяллы» сияли люстры, было очень дорого и очень престижно. Сюда пускали далеко не всех, но и заведение это было по карману далеко не всем. Источали аромат тропические заросли, струились водопады редчайших напитков, сияли люстры, и посреди тропического изобилия извивались очень смуглые красавицы в разноцветных перьях. Перья трепетали где-то за их спинами и над плечами, но почему-то не прикрывали аппетитных тел, а лишь дополнительно их обнажали. Несомненно, девицы изображали тропических птичек, опускали глаза и двигались непрерывно, не сходя тем не менее с места и ослепительно улыбаясь залу из-под опущенных ресниц.

Девиц было пятеро, и таких будоражащих танцев юнкер Къядр никогда не видывал.

— С Вебы. Страстные там девки, гляжу, — грустно пояснил Борр, наполняя бокалы. — Карнавальный танец выдают. Там у них карнавал на карнавале. Сто лет в блокаде, а пляшут непрерывно. Молодцы. Не унывают. Значит, и нам нельзя.

Он отказался от услуг гладко причёсанных блондинок в белых передничках поверх красных крохотных платьев и в косах-париках цвета соломы, с чёрными лентами: мы и сами нальём!

И добавил, о танцовщицах:

— Пролезают к нам какими-то путями.

Остров Веба был в жестокой блокаде почти столетие: ни въехать, ни выехать. Остров стерегли сразу пятьдесят боевых кораблей Миссии Гуманизма, а все журналы трещали, будто на Вебе уже едят крыс, причём крыс подают в самых шикарных заведениях. Хоть и крысиное, но мясо, как-никак. В забегаловках Вебы давно подают только рыбу и фрукты. Народ нищает.

Падение островного режима ожидали с года на год, уже столетие.

Юнкера осушили крохотные бокалы разом и сразу наполнили вторые.

Потом третьи и четвёртые.

На пятом бокале из души юнкера Къядра вытекла наконец тьма. Видимо, её вытеснила огненная жалость: смуглые девицы стали как-то роднее, они показались несчастными, хоть и красивыми. Почему такие девушки должны есть крыс?! Кто решил, как им жить на своей Вебе?! Ах, «гуманные повелители жизни»… В харю таким «повелителям», коль за других решать повадились.

— Глянь! — ожесточился Борр (он тоже пялился на танцовщиц). — Такие девчонки перед скотами толстопузыми выламываются! Это же скоты толстопузые! Полный зал жирных скотов!

Зал с успешными господами преклонных лет действительно не страдал выправкой.

Борр снова наполнил бокалы, выпил один и оказался вдруг на грани срыва. Благодушный и седеющий зал пускал слюни в направлении смуглых танцовщиц, которые вроде бы и не танцевали, но двигались непрерывно, волнением тел своих будоража стареющие чувства ужинающих.

— Пищевая цепь, — согласился юнкер Къядр, с трудом усваивая проглоченное питьё.

— Не понял про «пищевую цепь»… — изумился юнкер Борр. — Поясни.

— Поясню! — начал излагать юнкер Къядр давно передуманное. — Народ наш вымер как народ. Последним вымер. Остальные народы ещё раньше вымерли. Пищевая цепь осталась ото всех народов.

— Что-то очень тонкое загнул… — поморщился юнкер Борр.

— Ты дослушай. Это неоткрытый ещё закон природы. Но я открыл и доказал.

— Да ты что?! — изумил юнкер Борр, заглядывая в бокал.

— Да! — стукнул пустым бокалом юнкер Къядр. — Народ растили в имениях наших предков. Как в парниках. Подкармливали, истребляли вредителей, травили паразитов и отрубали гнилые ветки. Наши предки были чистой питательной влагой для народа, который рос в этих самых парниках. Предки были «росою чести»!

Юнкер Къядр снова стукнул бокалом, и тот развалился пополам (половинки бокала тут же унесла блондинка в передничке, а другая блондинка поставила новый бокальчик, уже полный).

— Наши предки воевали и гибли с невыносимой честью, — с трудом строил фразы юнкер Къядр, опрокинув залпом принесённый бокал и припоминая былые мысли. — Народ в парниках видел честь и выращивался. Когда парники предков растащили по личным огородам, то народ перестал выращиваться в парниках целенаправленно. И принялся размножаться на огородах. В крапиве. Повсеместно. То есть наобум. Да что там: «на огородах»! — глянь в зал! — эти овощи прямо тут размножаться готовы. Народ разве «размножается»? Нет. Народ растёт! Размножается скот. Ухватили суть слов, господа?

— Кажется… — честно вникал в суть слов юнкер Ургиварр.

— Молодец. Значит, народ стал скотом. Но скот — это животные. Животные не состоят на военной службе князю, они обитают в пищевой цепи. Это безупречное доказательство существования пищевой цепи.

Юнкер Борр задумался, осушил бокал и тоже грохнул им по столу.

Блондинки в белых передничках снова собирали осколки, а юнкер Борр похлопывал прелестниц, куда придётся.

— Сама собою растёт только крапива, — продолжал юнкер Къядр. — И сорняки. Покажите в биологии понятие «народ» — есть такое понятие в биологии? — нету такого понятия! Есть «рой», «стадо», «стая», «муравейник» и «прайд». Составляющие пищевой цепи. Но так скажу: существовать в пищевой цепи проще, чем в народе. И чем похабней существование, тем оно проще! Приглядывай за парой пищевых звеньев, вот и всё существование мерзопакостное. Легче лёгкого так существовать.

— Почему «за парой»? — икнул юнкер Борр.

— Одно звено выше тебя, а другое — ниже, — пояснил юнкер Къядр. — Одним глазом коси вверх, другим — вниз. Ум и руки сразу опростаются. Никаких мук и трудов! Львы, например. Дрыхнут круглосуточно, а всё ж повелители дикой природы. Спят, но всё одно повелители! Какие заботы у льва? Не проспать поступь слона и хрюканье кабана. Одного сторонись, другого ешь. Звено выше — оно опасное, звено ниже — съедобное. Ну, и свой прайд лелей. Словом, тошно всё.

— Интересно, какие заботы у слона… — задумался юнкер Борр.

— Никаких, — подумав, ответил юнкер Къядр. — Ему даже тигр не указ. Но это спорно. Кто сильнее, лев или тигр? Был недавний случай: поехали два дурня из соседнего имения тигров стрелять. Им третий дурень внушил, будто любого тигра можно застрелить, если на дрессированного слона вскарабкаться. Ну, чтобы со слона палить в тигров. Мол, сам палил и привёз в имение шкуру тигра. Хвастался.

— И? — юнкер Ургиварр слушал с огромным интересом.

— Он прыгнул, — юнкер Къядр отпил из бокала.

— Слон?

— Тигр. Всех троих и смахнул со слона лапой.

— Кто третьим был?

— Местный погонщик. Смахнул троих, насмерть, и смылся в камыши.

— Дрессированный слон куда смылся?

— Не знаю. Наверное, стал камыши жевать.

— Почему?

— Погонщика-то нет. Дрессированный слон ощутил свободу и прилив аппетита. Он травоядная вершина пищевой цепи. Видел я ту шкуру тигра: синтетическая. Враньё про охоту на тигра со слона.

Юнкер Борр прикинул взглядом рост слона:

— Слон-то с эту пальму ростом будет…

Юнкера Къядр и Ургиварр тоже осмотрели пальму. Юнкер Къядр подтвердил:

— Пожалуй. Так что на пальме от тигра не спрячешься. Она не вершина пищевой цепи.

— Высоко прыгает тигр… — с уважением заметил юнкер Ургиварр.

— Высоко, — согласился юнкер Къядр. — Через слона перемахнул. Ибо неча всякому насекомому тигров задирать, даже со спины учёного слона.

— Ты прав! — прозрел восхищённый юнкер Борр. — Отлично сказал! Вышиб ты сегодня мозги из этого гада — и за дело, слоновий мундир не спас козла от тигровой пули. Наши все явились, видел? Думали, будет кулачный мир, но ты лучше поступил, ты мозги вышиб. Нечего про Эштаръёлу пакости тявкать! Пищевая цепь — она пугливая, враз притихнет при стрельбе. А почему? А потому, что ты — тигр. На тебя и со слона нельзя тявкать! И я — тигр. И он — тигр. Горный. Тигры в горах есть, Ургиварр?

— Барсы.

— Значит, ты барс. Горная вершина пищевой цепи. Мы тигры, а ты барс! У нас окрас разный, а клыки похожи. Къядр, прошу разъяснений об анекдоте, которым Фундр подавился: наши рассказали мне легенду про Эштаръёлу и про твоего тигриного предка…

Юнкер Борр запнулся, с трудом восстановил мысль и вопросил:

— Легенда или это взаправду было?! Ну, про руку. Поспорили мы…

Юнкер Къядр тоже долго соображал над ответом и признал:

— Взаправду.

Разговор стал совсем дружеским.

— Он руку себе отрубил?! — изумился Борр. — Ради женщины?! Молодец… Красивая была, зараза, если портреты не врут. Помните, господа, на посвящении в юнкера нас водили в зал Эштаръёлы? Ты видел таких когда-нибудь, Къядр?

— У отца есть одна служанка… — признался юнкер Къядр.

— Такая?! — подпрыгнул юнкер Борр.

— Красится, — грустно ответил юнкер Къядр. — Она бурая, а красится в рыжий. Брюнеткам проще всего, им только шевелюру надо в рыжий цвет обратить. Рыжим сложней. Они брови красят, ресницы клеят, линзы зелёные носят. Самая мука — блондинкам. Им всё перекрасить надо. У них это называется «под управительницу».

— У кого? — оторопел юнкер Ургиварр.

— У дур мечтательных, — удивился незнанию юнкер Къядр. — Мне друг детства про их окрас всё растолковал.

— Про чей «окрас»?

— Эштаръёлы и служанок. Друг на художника учится. Через пару лет о нём весь мир заговорит. Гений! О красках знает практически всё и потому рисует Эштаръёлу. Ему портрет Великой управительницы заказали. Внешность-то известна в узких кругах, управительницу только маляр не рисовал, а где взять мимику?! У него здорово получается рисовать мимику, но управительница умерла давно.

— Проблема, — согласился юнкер Борр. — У покойников нету мимики. Отсутствует. Но память о некоторых из них присутствует!

Они выпили в память управительницы.

— Вот он и раскопал служанку в отцовском имении, — продолжил мысль юнкер Къядр, выдохнув винные пары. — Наряжает управительницей и пишет с неё Эштаръёлу в разнообразных состояниях и настроениях. Начал с «купающейся Эштаръёлы», а там и втянулся, не остановить.

— Эштаръёла красилась?! — разволновался вдруг юнкер Борр.

— Конечно, — знающим тоном подтвердил юнкер Къядр. — Природу не обманешь. Наверняка брюнеткой была. Или физиономию красила. Почему сестёр Ормаёлы изобразили на иконе в невозможных окрасах? — потому что они богини. Богини ведь не люди, богини должны от людей отличаться в лучшую сторону. Просто обязаны. Иначе какие это богини, с ожирением или угрями?! Но! Им как-никак тысячи лет. Ты видел когда-нибудь пожилую женщину идеальной безупречности?

— Какой безупречности? — не понял юнкер Борр.

— Идеальной. Смотри на неё хоть в лупу — всё равно безупречна. Как полированный мрамор. Видел такую в лупу?

— Нет, — признался юнкер Борр. — Я и без лупы вижу морщины. И прыщи с веснушками. Полированных не видал.

— Значит, ты не встречал богинь, — грустно изрёк юнкер Къядр. — Вот так-то.

Юнкер Борр с досады грохнул кулаком по столу, а юнкер Къядр продолжал:

— У прочих народов боги и богини всегда с шестью руками и рогами. С головами волчьими. Или с кошачьими, скажем. Со слоновьей головой имеется один бог. Как он только равновесие держит?! И все их боги вечно где-то на небесах пируют…

— Да, — согласился юнкер Борр. — За границей народ с гнильцой. Не достучишься до их богов.

— Потому никто и не стучится. Все звериную шерсть отращивают и в «успешность» лезут. А наши богини отдохнут у Дневной звезды, и снова среди нас вертятся. Добро впустую распространяют. Ну не с волчьими же головами им добро распространять, хоть и впустую?! Так?

— Да, — признал юнкер Ургиварр. — Волчьим головам не поверят.

— Но отличаться богиням от людей надо. Если богини от людей неотличимы, это не богини, мы установили сей факт на примере ожирения. Значит, надо.

— Надо, — согласился юнкер Борр.

Юнкер Къядр наполнял бокалы:

— С другой стороны, выделяться им тоже нельзя. Люди в очередь выстроятся с прошениями, едва богиню завидят. Да что там «богиню»! — к Эштаръёле лезли по головам, «отпиши, матушка, те луга мне в собственность». Парадокс?

— Жуткий, — снова согласился юнкер Борр.

— Он имеет решение. Наши богини отличаются от смертных не-у-ло-ви-мо. Чтобы народ не запугивать и не раздражать. Они упрятали божественные отличия в невозможную среди людей красоту, которая сама по себе не существует по определению, ежели красители не применить.